Бриллиантовый маятник

7

Сентябрь 1883 года выдался на редкость солнечным и теплым. О белых ночах Петербург уже не вспоминал, но дни были напоены ласковыми лучами, щебетом птиц, ясными утренниками с холодной росой и удивительной грустью, которая проскальзывала в желтеющих травах и пестром ковре опадающей листвы. Уже с неделю стояло бабье лето, неожиданно рано посетившее в том году столицу, и это был настоящий подарок обычно неприветливого, не склонного к сантиментам петербургского климата. Такая щедрость природы на шестидесятой параллели случалась ох, как нечасто, отнюдь не каждый год. Обычно уже в сентябре начиналась полоса беспросветных унылых дождей, которая тянулась месяца полтора — два, начисто выветривая у всякого петербуржца само воспоминание о лете, солнце и тепле… Вот и сегодня, 12 сентября, день выдался тихим и каким — то на редкость умиротворенным. Алексей Иванович Шумилов, бывший сотрудник окружной прокуратуры столицы, уволенный оттуда 5 лет назад после шумного дела Мариэтты Жюжеван, проводил вечер в компании своей домовладелицы г — жи Раухвельд и ее сына Александра — молодого полицейского врача. И г — жа домовладелица — немолодая чопорная немка, вдова жандармского офицера, и ее 25–летний сын относились к Шумилову с большой симпатией, прочем, взаимной. Вдова была очарована своим квартирантом, чьи пересказы разного рода криминальных историй находила чрезвычайно занимательными. Надо сказать, что г — жа Раухвельд более криминальных загадок любила только тайны альковные. Сын её, хоть и был ненамного моложе Шумилова, видел в Алексее Ивановиче умного и умудрённого жизненным опытом товарища, у которого не грех было спросить совета. Александр видел в Шумилове незаурядного человека, сумевшего вполне заслуженно добиться определённой известности и репутации неподкупного человека. Даже изгнание из прокуратуры не выбило Шумилова из его жизненной колеи — теперь он работал юридическим консультантом в обществе поземельного кредита — и это обстоятельство, вызывало в Александре Раухвельде особенное восхищение. Шумилов не без оснований подозревал, что молодой врач иногда даже позволяет себе похвастаться тем, что у его матушки «квартирует тот самый Шумилов, ну, вы помните, из дела Жюжеван».

Молодые люди после вкусного ужина уселись за партию в шахматы, отложенную накануне. Шумилов рассказывал о том, как в прошлую пятницу к нему в кабинет явился клиент, пожелавший дать взятку и без околичностей об этом заявивший.

— И вот этот гоголевский персонаж заявляет: «Мне сказали, в столице надо ДАТЬ и тогда можно будет получить ссуду много больше реальной стоимости закладываемой земли», — продолжал начатый за ужином рассказ Шумилов, — Я молчу, а посетитель продолжает: «Я готов ДАТЬ Вам и всем кому надо, назовите сколько». Мне его как — то жалко стало, видно, что неумный человек, наломает дров по простоте своей провинциальной. И останется в конце — концов обворованным, ведь шустрых — то дельцов у нас много… если даже арку Главного штаба наши аферисты умудряются миллионерам из провинции продавать…

Раухвельды при этих словах Шумилова синхронно улыбнулись, поскольку рассказчик напомнил о реальном случае мошенничества, сделавшимся своего рода столичным анекдотом.

— Мой посетитель продолжает меж тем открытым текстом: «Ваш оценщик может написать, что у меня луга заливные?» Я киваю, дескать, может. А он может написать, что у меня запруды и в них рыба разводится, карп зеркальный, осётр? Я опять киваю, может! Хоть сады Семирамиды на Вашей херсонщине напишем… Гоголевский персонаж, приободренный моими ответами, спрашивает: кому следует ДАВАТЬ? И вот тут я начинаю загибать пальцы: дать надо оценщику нашему, чтобы оценил подороже; дать надо делопроизводителю, который будет вести Вашу сделку; дать надо юрисконсульту, т. е. мне; дать надо архивариусу из Вашего межевого комитета, который будет готовить кадастровую выписку для нас… — тут мать и сын Раухвельды уже начали смеяться, а Шумилов невозмутимо продолжал, — Ну и конечно, нашему распорядительному директору, поскольку без его подписи выплата не пройдёт. Мой гоголевский персонаж задумался, видимо, что — то его в моих словах смутило. Спрашивает у меня, могу ли я всё это организовать? Конечно, отвечаю, могу, вопрос в том, сможет ли он всё это оплатить.

— Это жестоко, Алексей Иванович, — со смехом проговорила г — жа Раухвельд, — Так издеваться над безобидным провинциалом.

— Вы знаете, я ведь сам провинциал, по большому счёту… и я над ним не издевался, я спасал этого бедного глупого Апполона Эвхаристовича от пройдохи, который непременно обобрал бы его на моём месте. М — да, ну так вот. Этот гоголевский персонаж почесав во лбе — Вы не поверите, у него на месте чуба во — о — о — т такой колтун из нечёсанных волос — уточняет: «А сколько надо дать — то?» Я спокойно отвечаю: «Да в пятнадцать уложиться можно».

— А в пятнадцать чего он не уточнил? — со смехом спросил Александр.

— Именно таков был его следующий вопрос: «А в пятнадцать чего именно, неужели тысяч?»-«Да уж представьте себе, не целковых», с достоинством отвечаю я. Апполон Эвхаристович ещё почесал колтун, видно мои слова заставили его о многом задуматься. Затем задаёт главный вопрос: а насколько подорожает сумма полученного на руки кредита в результате всей этой «махинации»? Причём, так и сказал «махинации»! Я не моргнув глазом, отвечаю: ну, тысяч на пять… Он даже и не понял поначалу; уточнил, я, дескать, заплачу лишних пятнадцать тысяч, а получу за это пять? Я покивал: да, именно так!

— Он сказал, что Вы мошенник, — предположил Александр.

— Примерно, да. Он сказал, что я каналья, мироед и хочу пустить по миру его и его детей. Я же объяснил посетителю, что с его стороны было большой ошибкой ходить по этажам самого богатого в России Дворянского общества поземельного кредита и расспрашивать у всякого встречного — поперечного, кому тут дают взятки? Посоветовал поехать домой и никогда более не пытаться обмануть казну.

— Да — а, интересные люди к Вам приходят… — заметил с улыбкой Александр.

— Люди — то самые что ни на есть обычные, — не согласился Шумилов, — Это я просто так про них рассказываю.

— А у меня всё больше колото — резаные раны, странгуляционные следы, такое, о чём в приличном обществе и рассказать неловко!

— Это всего лишь специфика Вашего восприятия. Пройдёт несколько лет и с высоты своего жизненного опыта Вы поймёте, что Ваш труд полезен, важен для общества и все разумные честные люди по справедливости способны его ценить! Вы могли бы сидеть на маменькиной шее, благо она — вполне состоятельная домовладелица, но ведь Вы не пошли этим путём. Вы выбрали путь общественного служения и эа это Вам честь и хвала…

Это были приятные для обоих вечера: обстановка напоминала Алексею Ивановичу его семью, которая была далеко, и которой ему в иные минуты очень недоставало. Разговор порой касался самых разнообразных предметов — новостей уголовной хроники (поскольку все участники вечерних поседелок имели к ней профессиональный интерес), литературы, политической жизни, ещё недавно сотрясаемой студенческими волнениями и народовольческими терактами, а также новостей, касавшихся круга общих знакомых и пр., пр. Но 12 сентября отложенная накануне партия в шахматы так и не была закончена: в девятом часу вечера она внезапно была прервана приходом молодого человека, почти мальчика, поднявшегося в квартиру Раухвельд в сопровождении дворника.

Молодой человек под пристальными взглядами эскортировавшего его дворника и г — жи Раухвельд назвался «посыльным от лица присяжного поверенного Николая Платоновича Карабчевского» и попросил две минуты для разговора наедине. Очутившись в кабинете Шумилова он заговорщически протянул ему запечатанный конверт, попросил прочесть и немедленно дать ответ. В конверте содержалось короткая записка, буквально в три строчки, приглашавшая Шумилова завтра прибыть по указанному адресу в любое удобное для него время для обсуждения вопроса «исключительной важности».

За годы, миновавшие после окончания «дела Жюжеван» Алексей Иванович сделался довольно известным в определенных кругах «специалистом по разрешению приватных дел». Случилось это как — то само собой, Шумилов даже не прикладывал к поддержанию подобной репутации особых усилий. Его начали приглашать для проведения расследования в интересах защиты в спорных уголовных делах, в тех случаях, когда требовалось собрать доказательства в невиновности несправедливо обвиненного человека. Нередко бывало так, что полиция не умела или не хотела прикладывать усилия в этом направлении, и тогда адвокат сам брался за расследование. Подобные несвойственные им функции могли хорошо выполнить могли далеко не все присяжные поверенные, даже признанные светилами столичной адвокатуры. Поэтому как — то сама собой установилась традиция при изучении особенно запутанных дел приглашать Шумилова, который оказывался то ли в роли юридического консультанта, то ли частного сыщика, то ли переговорщика с противной стороною. Алексею Ивановичу не раз удавалось не только доказать alibi обвиняемого, казалось бы безнадёжно запутанного в деле, но и назвать настоящего преступника. Это снискало ему репутацию отличного сыщика и человека, всегда имеющего непредвзятый взгляд на вещи. В то же время, он был весьма щепетилен в вопросах чести и всем было хорошо известно: если его розыски приводили к выводам, подкреплявшим версию обвинения, он никогда не подтасывывал результатов в угоду своим клиентам. Шумилов полагал, что совершивший переступление должен понести справедливую кару — на этом простом и незыблемом постулате должен держаться весь миропорядок.

Шумилов спрятал письмо во внутренний карман пиджака и ответил на немой вопрос, читавшийся во взгляде посыльного:

— Передайте Николаю Платоновичу, что я буду по указанному адресу завтра в половине одиннадцатого утра.

Проводив визитёра, Шумилов вернулся в гостиную к Раухвельдам.

— Вы меня извините, Алексей Иванович, — начал издалека Александр, — но я сделался невольным свидетелем Вашего разговора… неужели это тот самый Карабчевский?

— Эко Вы, Александр, рака за камень заводите, — усмехнулся Шумилов, — Можно было без извинений поинтересоваться. Вы не ошиблись, это тот самый присяжный поверенный. Это ему наш «король смеха» Константин Варламов прямо со сцены Мариинки в «Севильском цирюльнике» посреди акта сказал: «Николаша, приходи ко мне на пирог во вторник»!

— Да Вы всё шутите, Алексей Иванович! — засмеялась г — жа Раухвельд, — Саша, скажи мне, Алексей Иванович шутит со мною? Он постоянно меня подначивает!

— Нет, маменька, казус такой действительно имел место быть, — подтвердил Александр, — Варламов с Карабчевским большие друзья!

— Варламов, конечно, талантище, ему всё простят! — вздохнула женщина, — Но вот чтобы так, посреди «Севильского цирюльника» сказать «приходи ко мне, Николаша» — это, конечно, анекдот!

— Можно вопрос, Алексей Иванович? — поинтересовался Александр.

— Разумеется. После ужина можно даже два вопроса, — кивнул Шумилов, — Вы, наверное, хотите узнать моё мнение о Карабчевском?

— Как Вы угадали? — изумился молодой человек.

— Услышав из моих уст какую — нибудь новую фамилию Вы непременно спрашиваете моё мнение об этом человеке. Так что ошибиться в догадке весьма сложно.

— В самом деле? Никогда не замечал… — Александр на секунду задумался, — Я хотел спросить, считаете ли Вы Карабчевского нравственным человеком?

— Ну… — Шумилов качнул головой, озадаченный постановкой вопроса, — Я не Господь Бог, и у меня нет весов, чтобы взвешивать нравственность незнакомого мне человека.

— Ну почему же «незнакомого»? Очень даже знакомого! Разве Вы не знаете, что Карабчевского после университета не взяли в министерство юстиции по причине неблагонадёжности?

— Знаю.

— Он истово защищал народовольцев на процессе 193–х.

— Вообще — то, это был его долг как помощника присяжного поверенного.

— Разве Вы не знаете, что он женат на сестре народовольца, сосланного в каторгу?

— Знаю. Я даже знаю, что он одно время работал помощником присяжного поверенного Евгения Исааковича Утина, брата того самого Николая Утина, что был основателем Русской секции Интернационала.

— Да он социалист, народоволец, бомбист! — всплеснула руками г — жа Лейхвельд.

— И при всём том Карабчевский берёт колоссальные гонорары за свою защиту и сейчас считатеся чуть ли не самым дорогим адвокатом столицы, — продолжал между тем Александр, — По — моему, это безнравственно: провозглашать социалистические идеи и при этом быть плоть от плоти ненавистного ему строя, быть жировиком монархии и капитализма.

— Эко Вы загнули, — улыбнулся Алексей Иванович, — Карабчевский не провозглашает социалистических идей, разве что в спальне и под одеялом, чтобы охранка не услышала. Что же касается жадности до денег, то — это слабость, которой грешат многие.

— Но ведь то, что я говорю по существу правильно! — не унимался Александр.

— Да, по существу правильно. Но как говорил мой духовный отец: лучше милостыню не подавай, да только людей не осуждай!

— Я не осуждаю — я выставляю нравственную оценку, — поправил Шумилова молодой оппонент.

— Вы делаете это со страстью, с пылом горячего молодого сердца. А надобно — с холодной головою, — возразил ему Шумилов, — Легко судить других, да только кто мы такие, чтобы судить? Карабчевский толковый, думающий юрист, понимающий толк в сыскной работе. Это, видимо, наследственное. Вы знаете, что его дед был полицеймейстером Крыма?

— Тем более, — воскликнул Александр, — Вы посмотрите, что получается: дед обласкан властью, выпестован ею, а внук, подобно жуку — короеду, эту власть ничтожит.

— Оттого, что Карабчевский защищал некоторых одиозных деятелей он, как человек, хуже не становится. В конце — концов, даже закоренелый преступник имеет право на компетентного защитника. Вы не возражаете?

— Против этого нет.

— А Карабчевский как раз и есть тот самый защитник, о котором я говорю. Он нивелирует закон, делает его равноприменимым как к преступнику, так и к преследователю. Хорошо, что он таков, каков есть. Было бы много хуже, если б он оказался другим: лояльным к власти и расшаркивающимся перед окружным прокурором. Не нужны России такие адвокаты, видит Бог, не нужны!

На следующее утро Алексей Иванович специально вышел пораньше, дабы перед встречей с Карабчевским успеть отпроситься у своего начальника. Главным достоинством его работы в «Обществе взаимного поземельного кредита» была вовсе не заработная плата, весьма, кстати, умеренная и не зависящая от суммы заключаемого ссудного договора, а возможность располагать рабочим временем по собственному усмотрению. Одновременно в работе у штатного юрисконсульта было не более дюжины сделок, причём их прохождение было чётко увязано по времени, что напрочь исключало какие — либо авралы. Работа была спокойна и достаточно проста, а потому для организованного человека всегда была возможность выкроить для собственных нужд не только денёк — другой, но и целую неделю без содержания без какого — либо ущерба для основной работы. Шумилов частенько пользовался этой возможностью, которой чрезвычайно дорожил.

Без проволочек закончив свои дела в «Обществе», он уже в начале одиннадцатого шагал к Малой Садовой, где в своей конторе Карабчевский назначил ему встречу. Отыскав нужный адрес, Шумилов понял, что явился слишком рано; не желая показаться человеком дурного тона, он с десяток минут простоял на углу Итальянской улицы, наслаждаясь благодатью тёплого осеннего дня.

Наконец, ровно в половине одиннадцатого, Алексей Шумилов переступил порог пятикомнатной квартиры в бельэтаже, которая служила конторой присяжного поверенного Карабчевского. Визитёра встретил тот самый юноша, что давеча доставил Шумилову конверт; не мешкая молодой человек проводил его в кабинет адвоката.

Карабчевский, смуглокожий, в копной вьющихся чёрных волос, доставшихся ему в наследство от турецких предков, усадил гостя в объемистое кожаное кресло в углу кабинета, устроился в таком же кресле напротив, подчеркнув тем самым доверительность предстоящей беседы. Шумилов и Карабчевский были людьми одного поколения, обоим было чуть за 30, они были одного воспитания, одного круга общения, каждый из них мог гордиться пройденным путём, хотя следовало признать, что у адвоката на этом пути денег и роз было всё же поболее. Они начали разговор как равные партнеры и единомышленники, только у Карабчевского голос был ласковее, а манеры вкрадчевее, видимо, в силу выработавшегося профессионального навыка.

— У нас, Алексей Иванович, много общих знакомых, от которых я слышал по Вашему адресу массу самых лестных похвал, — начал адвокат, — Много доводилось слышать об американском Нате Пинкертоне, а вот теперь передо мной сидит наш русский Пинкертон!

— Ну что Вы, Николай Платонович, — улыбнулся Шумилов, — это не про меня! Пинкертон с пистолетом бегает и убийц стреляет, а я всё более словом добрым на людей действую. У меня и пистолета — то нет!

На самом деле Шумилов имел дома не только шестизарядный револьвер, но и двухфунтовый свинцовый кастет, но одно из главных его жизненных правил заключалось в том, чтобы всегда, при любых обстоятельствах скрывать наличие оружия. Опыт подсказывал, что всегда лучше казаться безобиднее, чем есть на самом деле. Даже в кабинете присяжного поверенного.

— Алексей Иванович, не буду Вас мучить, сразу к делу, — продолжал адвокат, — Вы слышали что — нибудь об убийстве Сарры Беккер?

Шумилов на секунду задумался, перебирая в памяти имена и события последнего времени.

— Да, читал кое — что в газетах. Там, кажется, и изнасилование было? Полиция обвинила работодателя девочки, я ничего не путаю? Фамилия у него еще такая странная — как отчество… Мирович, кажется…

— Мирович — это тот офицер, который в середине 18–го столетия хотел Иоанна Антоновича из тюрьмы освободить, — поправил Карабчевский, — Наш же герой носит фамилию Миронович. Иван Иванович Миронович. Так вот, открою тайну, о которой газеты пока не знают: он мой клиент. Я имел с ним чуть ли не пятичасовое свидание, много говорил и пришёл к твёрдому убеждению, что Сарру Беккер он не убивал. Улики против него все косвенные. Хотя, признаюсь, одна к одной, так хорошо подогнаны, не знаешь, что и подумать. Газеты уже успели слепить такой образ ростовщика — кровопийцы, растлителя малолетних, да еще с полицейским прошлым, что для прокуратуры он стал идеальной мишенью для обвинения. Полагаю, что Мироновича уже презирает весь Петербург. Официальная версия исходит из того, что он убил Сарру, якобы, в пылу ярости за отказ девочки сделаться его любовницей. А другие версии, которые, возможно, изменили бы всю направленность следствия, остались вообще не отработанными. Вот я и хочу попросить вас подключиться к этому делу и помочь мне восполнить этот пробел.

Карабчевсий замолчал, словно предлагая Шумилову высказаться.

— Я понял суть Вашего предложения, — сказал Алексей Иванович, — Но в таких делах у меня есть принцип, от которого я не отступаю…

— У меня тоже, — улыбнулся Карабчевский, — В чём заключается Ваш принцип?

— Я не помогаю преступникам. Если я приду к убеждению, что меня пригласили работать в интересах преступника, я откажусь от работы и сообщу полиции всё, что мне станет известно по делу.

— Наверное, это правильно, — кивнул адвокат, — Обещаю, что не буду предлагать Вам сделаться пособником убийцы.

— Прекрасно, значит мы поняли друг друга правильно. Продолжайте, пожалуйста, — попросил Шумилов.

— Полиция вообще сработала весьма топорно: представляете, они потеряли важнейшую улику — клок волос с головы убийцы, который погибшая девочка зажала в кулаке. Это ж надо было умудриться! Глупейшая оплошность, если не того хуже — я говорю о прямом умысле. Хотя это вряд ли, просто головотяпство, — досадливо поморщился Карабчевский.

Далее Николай Платонович принялся максимально подробно — если не сказать дотошно — излагать известные ему обстоятельства преступления. Он привёл свидельства соседей, дворников, выводы полиции, содержание протокола аутопсии и прочие детали этого неоднозначного дела. При этом подчеркнул:

— Дела, разумеется, мне читать никто не давал. Всё что знаю — это разрозненные фрагменты, собранные буквально по крупицам. Как относится ко мне полиция, полагаю, объяснять не надо, так что на сколь — нибудь продуктивный обмен мнениями рассчитывать не приходится. Мне очень помогает один человек, штатный полицейский, хорошо знающий Мироновича ещё по тому времени, когда тот возглавлял 2–ю Литейную часть. В силу понятных причин я не могу открыть Вам фамилию этого человека. Он сообщает мне некоторые детали, которыми располагает следствие, но как Вы понимаете, делает это с чужих слов. К самому следственному производству он доступа не имеет, поэтому сам кормится слухами. Возможно, что — то из того, что я Вам сейчас сказал, в дальнейшем подвергнется уточнению, либо вообще будет отвергнуто, так что не судите меня строго. Пока что хочу спросить Ваше мнение: что Вы об этом деле скажете?

— На первый взгляд, версия полиции выглядит сильной, логичной и стройной: закрытая витрина, якобы, обворованная; переставленная расчехлённая мебель; возок — одноколка во дворе посреди ночи… От этого так просто не отмахнёшься. Опять же, стареющий извращенец, способный возбудиться только при виде совсем юной девочки, почти ребенка… Вам ли не знать, что такое в жизни встречается гораздо чаще, чем принято думать… Жадность Мироновича к деньгам… наличие мотива и возможности — всё это сошлось на одном человеке. Плохо дело Иван Иваныча. Но вы правы, Николай Платонович, полиция явно не доработала. Имело бы смысл отыскать женщину, которую сосед видел сидящей с Саррой на ступеньках лестницы в вечер убийства. Время — то было позднее, уже около 23 часов, Вы говорите. А смерть, вроде бы наступила в 23.15–23. 30? Ведь это же одна из аксиом сыска: ищи того, кто последним видел жертву, зачастую это и есть преступник. Далее… Вы упомянули о том, что один из дворников будто бы рассказывал, что видел Сарру, разговаривавшую с какой — то незнакомкой в пролётке… Та даже вышла к девочке. Вполне законный вопрос: идёт ли в обоих случаях речь об одной и той же особе или нет?

— Да, Алексей Иванович, согласен, это хороший вопрос. Его придётся обязательно отработать. Ещё что — нибудь Вам бросилось в глаза?

— Полицейское прошлое Вашего подзащитного.

— Вот — вот, — закивал Карабчевский, — старая вражда, ненависть. Миронович мне сказал, что сажал многих, у него были громкие задержания. Ещё признался, что бил задержанных преступников.

— Сильно бил?

— Сильно, ногами. Он уверен, что зуб на него с тех ещё времён наточили многие.

— А Миронович ничего подозрительного не замечал в последние недели: встречи, может, какие — то неожиданные происходили? предметы обстановки не на своих местах оказывались? — спросил Шумилов.

— Нет, ничего такого не было. Миронович, насколько я составил о нём представление, человек основательный, осторожный, внимательный; работа ростовщика, знаете ли, требует всех этих качеств. Опять же, опыт полицейской работы имеется. Если бы слежка за ним была кем — то установлена, он бы её почувствовал.

— Ну ладно, — Шумилов махнул рукой, — Думать можно о многом. От меня — то что Вы хотите?

— Пока один мой порученец опрашивает кондукторов конки, я хотел бы попросить Вас разыскать женщину, упомянутую дворником и одним из свидетелей. Или, по крайней мере, разобраться в вопросе, существовала ли вообще эта женщина. Сколько Вам надо на расходы?

— Двадцать пять рублей в сутки. И разумеется, под честное слово.

— Ну разумеется, расписки я не потребую, — усмехнулся Карабчевский. Он встал с кресла, взял с письменного стола ежедневник, между страниц которого наподобие закладок оказались заложены банковские билеты различного достоинства, — Вот пожалуйста. Поторопитесь, голубчик, пожалуйста. В расходах не скаредничайте, мой клиент — человек состоятельный.

— Прекрасно, — Шумилов принял деньги, — Я уже занялся этим. Вы говорите, она на извозчике ехала от Знаменской площади?

— Да, один из дворников — не знаю, кто именно — вроде бы видел, как извозчик остановился напротив дома 57, из него вышла эта дама в шляпке и вуали, подозвала Сарру и о чём — то с ней минут 5 говорила. Потом неизвестная села обратно и уехала на том же извозчике.

На том и расстались.

Уже в дверях Алексей Иванович на секунду задержался и повернулся к Карабчевскому:

— Николай Платонович, я Вам сказал, что в своей работе я руководствуюсь принципом, на что Вы заметили, что у Вас тоже есть принцип. Интересно какой?

— Я не люблю, когда на один забор навешивают всех дохлых кошек с майдана… — не задумываясь ответил Карабчевский. Он словно ждал этого вопроса.

Шумилов был рад новому заданию. Ему уже давно хотелось встряхнуться, вновь почувствовать горячечный азарт идущей по следу гончей. С некоторых пор он начал ясно понимать, что больше всего на свете его влечёт именно такая работа, а вовсе не то бумагомарание, что наполняет будни судебного следователя. По прокуратуре он не скучал.