Брюс: Дорогами Петра Великого

Наместник и губернатор Великого Новгорода

Москву Яков Брюс привёз с собой из Лондона инструменты по астрономии, «малый глобус, что в корпусе», математические инструменты «по указу великого государя». Но Петра I боле всего порадовали новый квадрант и восьмстант, что нужны были для артиллерийских занятий.

— Принимай, Яков, бомбардирскую роту при Преображенском полку. При ней открой школу для бомбардиров. Мне грамотные пушкари вскоре вот как понадобятся! Армию-то ведь после роспуска стрелецкого войска регулярную создаём и артиллерия при той армии тоже должна быть регулярной!

По тому, как из множества привезённых карт Петра боле всего заинтересовали не карты Чёрного и Азовского морей, а карта Балтики, Брюс уловил: Пётр и войну намечает новую, не на юге, а на севере.

В том его вскоре убедил и генерал Адам Адамович Вейде, с которым Брюс познакомился ещё в Англии. Вейде был учёный немец. Грамотный офицер, майор Вейде был послан царём в Германию и Австрию изучать уставы и боевые порядки. В цесарских войсках Вейде принял участие в походах под началом прославленного полководца принца Евгения Савойского и прибыл в Лондон с рассказом о новых славных викториях принца над турками. Тогда-то Брюс и завязал с ним дружбу.

В Москве Вейде написал свой знаменитый «Устав регулярной армии» и был произведён в генералы. Осенью 1699 года ему поручено было сформировать в Москве дивизию регулярных войск. Другую дивизию здесь же, в Москве, сформировал из вольных и даточных людей генерал Антоном Головин, третью на Волге набирал генерал Аникита Репнин.

— У меня, Яков, из вольного люда набран токмо один полк, а у Головина четыре. Остальные мои полки из даточных солдат, но я о том нимало не жалею. Ведь неведомо ещё, как те вольные полки, набранные из гулящих людишек, в баталии себя поведут, а мои даточные солдаты уже понюхали пороха под Азовом и, поверь, Яков, я сколочу крепкую дивизию.

— Да с кем ты воевать-то собрался? — насмешливо спросил Брюс своего нового камрада.

Тот только лукаво блеснул глазами:

— Сам, поди, лучше меня ведаешь. Недаром, чай, на Сухаревой башне с царём в телескоп на звёзды смотришь!

— Да на Сухаревке мы с государем боле об иных мирозданиях и человеческой судьбе беседы ведём! — уклонился Брюс.

Вейде, не выдержав, выпалил:

— Да супротив шведа новую армию-то готовим! С турками вот-вот замиренье выйдет, а здесь, на севере, как говорил мне давеча Автоном Головин, биться будем за исконные русские земли «отчич и дедич», бывшие ещё владением Великого Новгорода.

Пророческие слова друга Вейде вскоре подтвердил и сам царь Пётр Алексеевич. Когда собрались в очередной раз на Сухаревке и через знаменитый телескоп, подаренный Брюсу и Петру самим Исааком Ньютоном (студенты Навигацкой школы, размещённой впоследствии здесь же, на Сухаревке, так и прозвали сию астрономическую астролябию «Ньютоновым телескопом»), принялись было следить за перемещением звёзд, государь неожиданно перешёл от звёздной темы к земным делам и объявил, что он и впрямь готов отвоевать у шведского Каролуса земли «отчич и дедич».

— Земли те, Яков, — водская пятина, бывшая ещё владением Господина Великого Новгорода. Ежели вернём те земли, похищенные у России в Смутное время, выйдем на Балтику и можем там построить порт для удобнейшей торговли со всей Западной Европой. Словом, откроем тогда для России окно в Европу. Но хотя мы уже имеем добрых союзников — Данию и короля Августа II, — война, думаю, будет для нас тяжкая. И начнёшь, Яков, сию войну ты одним смелым манёвром. Соберёшь в Новгороде четыре полка даточных солдат и вступишь в Ижорскую землю. Тем закроешь пути шведам с Невы к Нарве, где я со всем войском буду.

— А как же бомбардирская рота и Навигацкая школа? — попробовал было возразить Брюс.

— Я тебе не ротой ныне поручаю командовать, а цельным корпусом. Ну, а в школе профессор Фарварсон сам управится: на то он и профессор!

Так Брюс понял, что опасно смотреть на звёзды с царём! Но особенно хорошо он это понял, когда прибыл в Новгород и никаких четырёх солдатских полков, готовых к походу, не нашёл.

— Сам собирай, королевич, солдатских детинушек. Они у меня по разным сёлам и уездам проживают и о новой войне ещё ничего не ведают.

— Так пошли, боярин, стрельцов из Новгорода и собери полки. У меня ведь о том указ из Большого воинского приказа! — возмутился Брюс.

Но Трубецкой, стоя на верху воеводского крыльца, только повернулся спиной к Якову, которого и за порог не пустил, и пробормотал зло:

— Мало ли какие там московские дьяки указы сочиняют! Ты мне царское письмо покажи. Есть оно у тебя?! Ах, нет! Ступай, служивый! Не буду же я по какой-то приказной бумажке для тебя полки собирать и начинать войну с такой великой державой, как Свейское королевство.

И хотя знал воевода, что близок Брюс к царю и вместе с ним в Англии пребывал, своих стрельцов за даточными солдатами он не послал и полки в срок не собрал. Так и не состоялся в 1700 году поход Якова Брюса в Ижорскую землю.

Зато, когда пришёл царский указ о войне со Швецией, новгородский наместник лихо оседлал коня и во главе своих стрельцов двинулся с ними к Нарве, командуя передовым полком. Впрочем, поход тот Трубецкому вышел боком: стрельцы его перед шведскими гренадерами разбежались, а сам воевода попал в плен.

Якова Брюса же за то, что четыре полка даточных солдат вовремя не собрал и в поход в Ижорскую землю не пошёл, ожидал царский гнев и опала! Но опала была недолгой — царь ведал, как трудно даточных солдатушек в срок собрать! Зато, с другой стороны, Брюс получил временную отставку, был приставлен учителем математики к царевичу Алексею и при осаде Нарвы не присутствовал. Впрочем, в должности он пребывал недолго. Разразилась весть о Нарвской конфузии. В Москву прискакал сам Пётр и подтвердил: все генералы под Нарвой сдались, шведы взяли все русские пушки. Можно было ждать шведское войско у стен Москвы в эту же зиму. Единственной русской крепостью на пути от Нарвы к Москве стоял Великий Новгород. Яков Брюс, как верный человек, знатный фортификатор и испытанный бомбардир, был государем из учителей отозван и снова определён в действительную воинскую службу — в 1701 году назначен губернатором в Новгород.

— Крепи, Яков, Новгород, он на пути шведа к Москве. В Великом Новгороде стоит сейчас дивизия князя Аникиты Ивановича Репнина — к Нарве с Волги в срок не подоспела. Да и нарвских беглецов наберёшь тысяч двадцать. Там и гвардия: она под Нарвой по колена в крови стояла, но лагерь свой удержала, — и дивизия твоего друга Адама Вейде, что тоже отбила все атаки. Солдат тебе хватит! Ну, а пушки я в Москве новые отолью, из монастырской меди, и к тебе немедля вышлю! А пока крепи новгородский Детинец, насыпай вокруг его стен земляные бастионы. Даю тебе в том полную волю! Ведь Юрка-то Трубецкой, из-за коего ты пострадал, ныне, чай, в шведском плену кофей пьёт! Так что поедешь, Яков, в Новгород и губернатором-наместником, и главным воеводой! — напутствовал Брюса сам царь Пётр.

Яков в той царской речи услышал и некое извинение о нечаянной обиде, причинённой минувшей отставкой. Невиновность Брюса назначением его наместником и губернатором Великого Новгорода была полностью доказана, и он поскакал в Новгород, где среди офицеров-преображенцев, вышедших из-под Нарвы, был и его старший брат капитан Роман Брюс.

Ключ-город (штурм Нотебурга)

Тяжёлые осадные пушки прибывали в 1702 году к Брюсу в Ладогу водой. Среди них были 12-фунтовые орудия, весившие вместе с лафетом 150 пудов, 9пудовые мортиры, весившие 300 пудов, полевые 6- и 8- фунтовые орудия. Перевести их к Нотебургу сподручнее всего было на баржах по Неве, но того нельзя было сделать, пока на Ладоге господствовала шведская эскадра вице-адмирала Нумерса.

Но недаром ещё в прошлом году на Олонецкой и Ладожской верфях строились сотни стругов. На этих весельных судёнышках при слабом ветре легко было атаковать многопушечные шведские корабли и брать их на абордаж. Так и поступил полковник Островский, атаковавший шведов в устье речки Ворона, а 30 августа 1702 года и полковник Тыртов, пользуясь полным штилем, напал на эскадру Нумерса близ Кексгольма, два шведских судна сжёг, одно потопил, а два взял на абордаж.

После этой баталии вице-адмирал Нумерс очистил Ладогу и Неву и ушёл с остатками своей эскадры в Выборг. К тому времени 3 сентября на Ладоге объявилось диво дивное — целая русская эскадра во главе с царём. Пётр привёл её где по реке Выгу, где по карельским озёрам, а где с помощью гвардейцев и окрестных мужиков протащил волоком до Онежского озера, а оттуда спустился по реке Свири.

— Ты не представляешь, Яков, по каким диким лесам и топким болотам мы рубили просеки и тащили эти чёртовы корабли. Прошли 250 вёрст, но выдюжили. Потому что все знали и видели: Пётр Алексеевич сам с плотницким топором ведёт наш отряд! — рассказывал Роман брату о тяжёлом и удивительном переходе.

Братья оторвались от наваристой ушицы, которую хлебали у костерка, потрескивающего у палатки Брюса, и посмотрели на чёрную твердыню, высившуюся на каменистом острове, запиравшем истоки Невы.

— Да, сумели новгородцы выбрать место для крепости и название ей дали подходящее — Орешек. Токмо вот шведы отчего-то Орешек в Нотебург переименовали! — задумчиво молвил Яков.

— Ну, а Пётр Алексеевич крепость сию именует не иначе как Ключ-город, по-немецки Шлиссельбург, — Роман потёр огрубевшие от такелажной работы руки и спросил: — Когда огонь-то по ней откроешь, господин бомбардир?

— Да вот последние 24-фунтовые гаубицы завтра на батарею поставим и с Богом, начнём бомбардировку. Ядер и пороха я из Новгорода доставил на две недели бомбардировки, так что думаю, сокрушим стены, а дале вы её на шпагу возьмёте!

— Что ж, брат! За гвардией дело не станет! Я сегодня со всей своей ротой в отряд Александра Даниловича охотником записался. Словом, при штурме буду! — сурово ответил Роман, вглядываясь в грозную шведскую твердыню.

Утром 1 октября взревели осадные пушки. Яков сам руководил огнём, имея в рядах бомбардиров такого отменного помощника, как капитан Пётр Михайлов, он же царь Пётр Алексеевич.

Крепость тоже окуталась пороховым дымом — полтораста шведских орудий били по русским прибрежным шанцам и батареям.

На четвёртый день непрерывной бомбардировки пушки крепости вдруг перестали стрелять и под белым флагом из Нотебурга отплыл офицер с барабанщиком.

— Никак сдаваться надумали, Пётр Алексеевич! — радостно предположил Брюс.

— Старый комендант Шлиппенбах не таков, чтобы сдать фортецию без боя! — буркнул Пётр, но всё же сошёл с батареи гаубиц и самолично отправился к парламентёрам.

Там ему передали письмо не от коменданта крепости, а от его жены, где комендантша просила от имени всех офицерских жён «дабы дамы могли из крепости выпущены быть, ради великого беспокойства от огня и дыму и бедственного состояния, в котором они обретаются».

— Ну, что скажешь, Яков? — сверкнул Пётр покрасневшими от порохового дыма глазами. И, не дожидаясь ответа, повернулся к шведскому офицеру и пробасил: он де не рискует передать дамскую просьбу фельдмаршалу Шереметеву, «зная подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением дам с мужьями опечалити их не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих с собой вывести купно!» И отвернувшись от парламентёра, приказал Брюсу: — На ночь огонь по фортеции не прерывать, зажечь для света бочки со смолой и вести огонь непрерывно!

Задымили смоляные факелы. Если прежде у бомбардиров лица чернели от пороха, то теперь их подсурьмил и смоляной дым. Бомбардировка продолжалась ещё целую неделю, и вот, уловив, что шведские пушки уже не отвечают выстрелом на выстрел, залпом на залп, Пётр обратился к Брюсу:

— Что скажешь, генерал, может, горнисту приказать штурм трубить?

— На севере стена приречная наполовину обвалилась, пролом изрядный, можно и на штурм! — облегчённо сказал Брюс, полуоглохший в этом огненном аду.

— Что ж, камрады, в атаку! — Пётр повернулся к подошедшим командирам двух отрядов охотников, Михайле Голицыну и Меншикову, и приказал: — Ты, князь Михайло, пойдёшь со своими семёновцами первым, а ты, Данилыч, пособишь князю, ежели ему тот пролом не пройти!

Во внезапно наступившей тишине заскрипели уключины, и лодки отряда Голицына заскользили по Неве к крепости. Но тишина была недолгой — завидев десант, Шлиппенбах приказал открыть огонь из всех пушек, оставшихся в крепости. Батареи Брюса ответили. Снова шлейфы раскалённых огненных ядер полетели через осеннюю мрачную Неву в крепость.

А там, у стен фортеции, гренадеры Голицына уже соскакивали с лодок и бежали к пролому.

— Так, так! Вперёд, семёновцы, вперёд! — Пётр, глядя в подзорную трубу, топал от возбуждения ботфортами.

Но что это? И Пётр, и Брюс ясно увидели, что лесенки у солдат коротки: не только до вершины стены, но даже до пролома не доставали.

— Вот чёрт! Пока мы с тобой, Яков в огненном аду жарились, господа сухопутные генералы даже лестницы подлиннее сделать не могли. Куда же это годится, господин фельдмаршал! — зло проревел Пётр Шереметеву, взошедшему на батарею и кутавшемуся от простуды в лисью шубу.

— Ну что теперь делать? Отбой трубить, господин фельдмаршал?!

Шереметев побледнел, понимая, что царский отбой может поломать и его судьбу.

— Да, видать, придётся вернуть десант! — мрачно заключил Пётр, наблюдая, как солдаты Голицына валятся с коротеньких лестниц. — Отправляйся к князю Голицыну, вели отступать! — приказал царь своему новому денщику Пашке Ягужинскому.

Тот послушно побежал к лодке, да бог войны рассудил иначе. Пока Ягужинский грёб к Нотебургу, у лодок появился сам князь Голицын в одной белой рубашке с надорванным воротом и стал сталкивать лодки вниз по течению. Помогать ему в том деле бросились с десяток солдат.

— Что он делает, Яков?! — Пётр перекричал даже рёв гаубиц.

— Думаю, государь, князь Михайло хочет показать своим охотникам, что пути назад для них нет, есть только один путь — через пролом в крепость!

И точно, начавшие было отступать от стен семёновцы повернули и густой толпой, цепляясь за камни, поддерживая и подталкивая друг друга, ворвались-таки в пролом.

А Михайло Голицын, стоя в то время перед царёвым денщиком, на переданный приказ отступать ответил не без гордости:

— Передай государю, что я сейчас в ответе токмо перед Господом Богом!

Что ж, он свой воинский долг исполнил — ворота в крепость открыл. А прибывшие на подмогу охотники Меншикова завершили дело — фортеция была взята. Комендант Шлиппенбах сдался со всем гарнизоном и пушками.

Штурм был кровав — отряды Голицына и Меншикова потеряли пятьсот человек убитыми и более тысячи ранеными, но сломали-таки шведский щит, запиравший Неву.

Пётр, вспоминая старинное новгородское имя крепости, отписал в Москву Виниусу: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чудесно своё дело исправила».

Крепость была переименована в Шлиссельбург (Ключ-город). Первым комендантом был назначен Меншиков. Михайло Голицын стал отныне командовать всей гвардией. А вот Яков Брюс в награду получил приказ: в следующем году идти со всем осадным парком к Ниеншанцу, другой шведской крепости, запиравшей устье Невы.

Падение Ниеншанца и основание Санкт-Петербурга

— Устье Невы было когда-то Спасским погостом Господина Великого Новгорода. Но шведы давно нацелились на эти брега. Ещё в 1300 году, говорит новгородская летопись, «придоша из-за моря свей, приведоша мастеры, поставиша город над Невою на устье Охты и утвердиша твёрдостью несказанною... нарекоша её Венец земли». По-шведски Landskrona, государь! — Брюс бережно закрыл страницы Новгородской летописи. Сидели они с Петром Алексеевичем в воеводском кабинете, стены которого были уставлены книгами. Яков Вилимович и на посту губернатора продолжал собирать книги и редкие летописи, благо в кельях новгородских монастырей много чего сохранилось.

— И как же поступили тогда новгородцы? — спросил царь, попыхивая трубочкой.

— А так же, яко при Александре Невском: собрали своё ополчение и на другой год изничтожили свейскую Ландскрону. Но только господа шведы — упорный противник, государь. В Смутное время захватили всю Ингерманландию, как они именуют Ижорскую землю, и их прославленный король-воин Густав-Адольф заложил фортецию Ниеншанц. А вокруг сей крепостцы скоро расцвёл торговый городок. Место уж очень для кораблей удобное. Мне новгородские купцы, что в городок тот для торговли ходили, сказывали, что накануне войны в Ниеншанц пришло сто восемь судов из Любека, Гамбурга и даже Амстердама. Ну, а шведы на торговле богатели. Один купчина из Ниеншанца, некий Фрициус, так обогатился, что самому королю Карлу XII кредит для войны открыл!

— Ну, вот пойдём, пощиплем этого Фрициуса, возвернём России земли «отчич и дедич»! Аты, губернатор, созови-ка завтра всех тех купцов, что торговали с Ниеншанцем, надобно порасспросить их о сей фортеции.

Брюс выполнил приказ, и на другой день Пётр самолично опрашивал купцов.

— Проклятые шведы, всю нашу торговлю в том Ниеншанце в свои руки прибрали. У самих-то торговать нечем, так торгуют нашим товаром: льном, пенькой, смолой и мехами! — растревоженно загудели купцы в ответ на расспросы царя.

Один Емельян Федосеев, молодой, оборотистый да ухватистый, побывавший в Ниеншанце ещё два года назад, дал толковое и подробное описание городка:

— Канцы стоят на устье Охты. Город земляной, вал старый, башен нет, перед валом деревянные рогатки и ров, от рва к валу палисады сосновы. А сама фортеция, государь, всего с десятину величиной, по примеру с каменную Ладогу. Речка Охта течёт из болот, впадает в Неву ниже города близ стены, а речка глубокая, по ней даже шхуны ходят и корабли с половиною груза. Посад Канецкий стоит супротив фортеции за Охтою, домишек в нём четыреста-пятьсот. А из посада в крепость через Охту сделан мост подъёмный, на него пушки уставлены. Пушек в фортеции много. А от Невы до Канец сажен за триста зачат вал земляной, но в мою бытность вал тот был ещё не закончен. — Лукаво блеснув глазами, купец заговорщицки прибавил: — А вверх по Охте с полверсты стоят амбары богатейшие — великих тамошних купчин, да и самого короля, с хлебом и другими припасами.

— Ну что, Емельян, коли ты всё там проведал, проведёшь наше войско по Неве от Шлиссельбурга к Ниеншанцу? — весело спросил Пётр, очень довольный рассказом купца.

Но Федосеев нежданно заупрямился:

— Не могу, государь. Там вниз по Неве на четыре версты пороги под водой скрытные и провести через них могут токмо знатцы-ладожане, мы их и сами всегда нанимаем!

— А фамилии лоцманов знаешь? — спросил Брюс.

Фамилии ладожан знали все купцы.

— Ты, Яков, забери в Ладоге тех лоцманов, а я поспешу в Нотебург, надобно готовить войско к походу. Чует сердце — поход будет удачен! — сказал Пётр при прощании.

Слова его сбылись. Вслед за ладожским льдом, ведомые лоцманами-ладожанами, русские струги, на которых разместилось двадцать тысяч солдат, легко прошли по высокой воде над невскими порогами и уже 25 апреля вышли к Ниеншанцу. Появление русских было столь неожиданным, что гарнизон только в последнюю минуту успел поднять мост, дабы передовой русский отряд не ворвался в крепость.

Яков Брюс на баржах доставил к валам Ниеншанца тяжёлые орудия, те самые, что в прошлом году сокрушили Нотебург, расставил батареи и в полдень 30 апреля 1703 года начал бомбардировку крепости. Сведения, полученные от купцов и лоцманов, оказались верными: фортеция не имела ни гранитных бастионов, ни каменных башен. Ниеншанц не шёл ни в какое сравнение с Нотебургом.

К тому же эскадра Нумерса опоздала доставить в крепость подкрепления, а генерал Кронгиорт задержался в Выборге и не успел с сикурсом.

Пушки Брюса легко сокрушили палисады и проделали проломы в земляном валу. Пётр и Шереметев поняли, что можно идти на штурм. Но понял это и шведский комендант. Первого мая с полуразрушенного вала затрубили горнисты и под белым флагом появились шведские парламентёры: крепость сдавалась.

Обрадованные, что не придётся проливать солдатскую кровь, Пётр и Шереметев разрешили гарнизону покинуть фортецию с почётом: «с барабанным боем, оружием и знамёнами, четырьмя пушками» и, по тогдашнему обыкновению, «с пулями во рту».

Между тем, 1-го мая, в день падения Ниеншанца, эскадра адмирала Нумерса объявилась на взморье, а 2-го мая два небольших разведывательных судна вошли в Неву и дали приветственный салют крепости. По приказу Петра кораблям был дан ответный салют.

Тогда от кораблей отвалили шлюпки и отправились к берегу, дабы взять лоцманов. Каково же было удивление матросов, когда их встретили русские солдаты. Шведы сдались, только крайней шлюпке удалось вернуться на корабль.

Но адмирал Нумерс настолько привык, что устье Невы является шведской землёй, что 5-го мая снова послал на Неву два фрегата, которые стали вблизи Калинкиной деревни. Пётр, который на тридцати лёгких стругах шёл к устью Невы, заметил неприятельские фрегаты и решил взять их на абордаж. Конечно, был в том немалый риск — ведь у Петра на его лодках не было ни одной пушки, а на фрегате «Гедан» было десять, на «Астриме» восемь пушек.

Пётр сам командовал первым абордажным отрядом, вторым командовал Меншиков. Пользуясь утренним туманом, русские лодки подошли к фрегатам, и солдаты бросились на абордаж. Шведы ожесточённо сопротивлялись, так что только трое из них попали в плен. Пётр был в восторге и закричал, увидев, как спускают шведский флаг: «Небываемое бывает!»

Впоследствии такая же надпись была выбита на памятной медали, выпущенной в честь первой победы русского флота на Балтике. Восторг Петра перед «небываемой викторией» можно понять: он увидел, что эскадра Нумерса, потеряв два фрегата, очистила взморье. Свободное море открылось во всей его шири. И царь, обычно неохотно принимавший награды, радостно принял орден Андрея Первозванного, которым вместе с ним был награждён и Меншиков.

Здесь когда-то начинался великий путь из варяг в греки. Теперь один из концов этого пути был в руках Петра. Он твёрдо решил от Балтики не отступать. Но шведам пока принадлежала и Финляндия, и Эстляндия — и с севера, и с юга они могли выйти на Неву. Чтобы сохранить в своих руках взморье и невский путь, Пётр решил строить здесь крепость, а затем заложить порт. Рождался замысел Санкт-Петербурга.

— Помнишь, Яков, как покойный король английский Виллем обещался вымолить у шведов для России хотя бы один порт на Балтике? Умный был правитель, мир праху его. Понимал, что сей порт не токмо для России, но и для английского и голландского купечества прямую пользу принесёт. Думаю, теперь бы он улыбнулся, увидев, что вымаливать у шведов ничего не надобно — мои войска взяли Ниеншанц, и вот оно, — море, Балтика! — Пётр несколько раз в те дни выезжал в устье Невы на небольшом ботике. На сей раз он захватил с собой в поездку Брюса, генерала учёного, сведущего и в гиштории и географии.

— Иоанн Грозный двадцать пять лет воевал, дабы выйти к Балтике, и не преуспел! — продолжал рассуждать Пётр. — В Смутное время потеряли и сей единственный прямой выход по Неве в Европу. Вот ныне вернулись! Так станем здесь на века, твёрдой ногой!

— Но, государь, ведь война не кончилась. Генерал Кронгиорт со своим корпусом на реке Сестре, в тридцати верстах от Невы, а на юге шведские гарнизоны ещё пьют кофе в фортециях Копорье и Ям! — напомнил Брюс, как он умел напоминать — вежливо и со смыслом.

— Помню, помню! — сердито буркнул Пётр и повернул руль, возвращая ботик с моря в устье Невы. — Для того и взял тебя, дабы объявить: поедешь под Копорье к войскам Шереметева. Борис Петрович слёзно о сём просит, так ему понравилось, как под твоей командой осадные пушки и мортиры под Шлиссельбургом и Ниеншанцем музыку сыграли! Ну, а я сам двинусь на Сестру супротив Кронгиорта, загоню незадачливого генерала обратно в Выборг! А здесь, — Пётр указал на острова, разделённые протоками Невы, — заложим крепкую фортецию, а позже выстроим второй Амстердам — и порт, и город. Любуйся, Яков: вот остров Фомин, тот Васильевский, дале Берёзовый и Крестовский. Не дивись русским названиям, ведь всё это Спасский погост Водской пятины Великого Новгорода. Шведы веками хотели захватить эти земли. И в 1240 году явились под предводительством ярла Биргера, но здесь, на Неве, их встретил святой князь Александр и разбил наголову, за что и удостоен был от народа имени Невский. В 1300 году снова шведы являются и ставят фортецию Ландскрону — венец края, Римский Папа даже своего фортификатора для того прислал. Да токмо напрасно. На другой год сию фортецию взяли и разорили новгородцы. И вот в Смутное время является генерал Делагарди, а за ним и сам король-воин Густав-Адольф пожаловал: взяли Орешек, заложили Ниеншанц, думали, навек отрезали Россию от моря...

— Да токмо явился ты, государь, со своей новой армией, возвернул Орешек, взял Ниеншанц и вышел к морю. Почитаю, вековой спор на сём и завершился! — весело рассмеялся Брюс.

— Не торопись, Яков. Сам же вещал: война ещё не кончилась. Смотри — из всех островов для крепкой фортеции выбираю вон тот маленький — он самый весёлый, и замыкает и Неву, и Невку, мимо него шведской эскадре никак не пройти!

— Государь, но остров сей по-фински зовётся Япни-Саари, что в переводе Заячий! — возразил было Брюс, но царь только рукой махнул.

— А в моём переводе сей остров: Люст-Эйсланд — Весёлый остров! — Пётр легко перескочил через борт дубового бортика.

На другой же день, 16 мая, в день Святой Троицы, Пётр, взяв заступ, выкопал первый ров для государева больверка. В ров поставили ящик из камня, царь положил в него золотой ковчег с мощами святого апостола Андрея Первозванного, священники окропили ларец святою водою, и Пётр покрыл ящик каменною доскою с надписью: «От воплощения Иисуса Христа 1703, мая 16-го, основан царствующий град Санкт-Петербург великим государем, царём и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским».

Всего в крепости Пётр велел заложить шесть земляных бастионов (больверков). Для ускорения работы следить за работой первого стал он сам, на второй был назначен генерал-губернатор Меншиков, на третий — Головин, на четвёртый — Никита Зотов, на пятый — князь Трубецкой, на шестой — Кирилл Нарышкин.

Супротив шведского флота на Васильевском острове была заложена сильная батарея, командовать которой был назначен по совету Брюса такой опытный фортификатор, как Василий Корчмин. К ещё большему удовольствию Брюса, обер-комендантом и новой крепости, и города Санкт-Петербурга был назначен его родной брат Роман, который за отменную храбрость, проявленную в боях за Нотебург и Ниеншанц, получил чин полковника. Сам же Яков Вилимович поспешил в лагерь фельдмаршала Шереметева с тяжёлыми орудиями.

Борис Петрович принял артиллериста с радостью.

— Глянь, королевич, какие крепкие фортины ставили древние новгородцы. Говорят, замешивали растворы на сырых яйцах, посему мои полковые пушечки ничего поделать здесь не могут. Ядерки отскакивают от древних стен, яко орешки! Вся надежда здесь на твои пудовые пушки.

Старый воитель не ошибся. Брюс умело расставил осадные батареи, и тяжёлые осадные орудия легко пробили проломы. Копорье сдалось.

«Слава Богу, — отписал фельдмаршал Петру I, — музыка твоя, государь, пушки и мортиры, бомбами хорошо играет: шведы горазды танцевать и фортеции отдавать: а если бы не бомбы, Бог знает, что бы делать!»

К другой старинной крепостце Яму (Ямбургу) даже не понадобилось тащить тяжёлый артиллерийский парк — сама сдалась.

Шереметев расставался с Брюсом дружески — дал в его честь победный обед. Он упорно называл Брюса королевичем — играла старобоярская спесь, приятно было принимать не просто генерала-служаку, а выходца хотя и из угасшего, но королевского рода. Об одном сожалел Борис Петрович: не было за столом доброго пива, к которому он привык в своих походах в Эстляндию и Лифляндию.

Подъезжая к Санкт-Петербургу, Брюс увидел, как преобразились эти полупустынные прежде края. Работали каменщики, визжали пилы и стучали топоры плотников, тысячные обозы тянулись по пустынным прежде дорогам. Оказывается, для постройки своего парадиза царь в первый же год согнал двадцать тысяч каменщиков, плотников и других работных людей, бросил на земляные работы солдат и пленных шведов, и вот уже на государевом бастионе взвилось знамя: царский орёл держал в когтях карты четырёх морей — Белого, Балтийского, Азовского и Каспийского.

— Судя по всему, Роман, государь и дале будет проводить морскую политику, — заметил Брюс старшему брату, когда отыскал, наконец, его домик в одно жильё. Домик был неказистый, дрожал на сыром грунте от проезда простых телег, зато супротив домика обер-коменданта был такой же, именуемый «малым домиком» самого царя. Только вот по примеру предков в доме Романа не гудела русская печь, а потрескивал английский камин.

— Что ж, Яков, я видел, как государь вёл войска супротив Кронгиорта на реке Сестре и отбросил шведов к Выборгу. Я верю, все моря будут в его воле.

— Но война-то ещё не кончилась, — возразил младший Брюс.

Роман весело отмахнулся:

— А я уже, братец, свою семью сюда из Москвы вызвал, и государь сие одобрил. Он свой парадиз никому не отдаст.

С тем братья и заснули под гудение ветра с Балтики — дул обычный петербургский зюйд.

А война и впрямь не кончилась. Карл XII, ещё раз разгромив саксонца Августа и его кичливую шляхту, токмо усмехнулся, узнав о стройке северного парадиза Петра. И сказал своему канцлеру Пиперу:

— Пусть себе царь тешится. Говорят, он неплохой плотник, вот и пусть строит города, а мои драбанты возьмут их штурмом. И вот что: нашли вы подходящего польского пана, дабы поменять корону на битой головке дражайшего Августа?

— Да, сир! — склонил голову Пипер. — Я думаю, палатин Познани Станислав Лещинский самый подходящий для вашего величества; молод, вежлив и послушен!

— Вот и славно: пусть русский царь строит себе города на болотах, а я буду менять королей на престолах!

— Мой союзник царь Пётр воистину сошёл с ума. Мне не даёт лишнего талера, а на постройку своей фантазии тратит сотни тысяч! — жаловался в это время король Август своему фельдмаршалу Флемингу.

— Но, ваше величество, зато русские солдаты, которых привёл в наш лагерь князь Дмитрий Голицын, в превосходной форме. С ними мы вернём Варшаву!

— И всё же лучше, Флеминг, ежели бы он не сооружал свой парадиз, а прислал субсидий! — король Август всегда нуждался в деньгах.

И только в далёкой Голландии купцы из Саардама, братья Кальф, сами видевшие царя-работника, махающего топором на корабельной верфи, поверили в парадиз на Неве. В ноябре 1703 года, не убоявшись шведского флота, в Петербург прибыл первый купеческий корабль с грузом вина и соли. Пётр был так обрадован появлению первого «купца», что купил весь груз за высокую цену, наградил капитана в 500 золотых и приказал дать каждому матросу по 30 талеров.

— Ну, что, Яков, где же твои англичане? — спросил царь Брюса на приёме голландцев, данного в губернаторском дворце Меншикова.

— Англичане не любят торопиться, но они непременно явятся! — ответил Брюс.

И точно, следующим «купцом» был английский корабль. Англичане ни в чём не собирались уступать голландцам.

А корабль братьев Кальф был переименован в «Санкт-Петербург», получил льготы на таможне и ещё пятьдесят лет совершал рейсы в город-побратим.

Война ещё не закончилась, но Россия уже утверждалась в балтийской торговле.

Огненный пир под Дерптом и Нарвой

Хотя путь по Неве к 1704 году и был свободен, Пётр прекрасно понимал: пока сильные шведские гарнизоны стоят в Эстляндии в Нарве и Дерпте, Шлиппенбах с юга, а новый шведский командующий в Финляндии генерал Майдель — с севера от Выборга, по-прежнему угрожают его парадизу. Возможен был десант и с моря, где вместо незадачливого адмирала Нумерса командовать шведской эскадрой стал наёмный адмирал-корсар де Пру.

Прежде всего, царь решил прикрыть свой парадиз с моря и, как только лёд сковал оконечность Финского залива, получивший затем от моряков насмешливое название «Маркизовой лужи», приказал перевести батальон солдат на остров Котлин и соорудить там форт и поставить батарею. Так началось сооружение Кронштадта.

А на суше Пётр решил прежде всего вернуть старинные города Юрьев, заложенный в 1030 году ещё Ярославом Мудрым и переименованный тевтонскими рыцарями в Дерпт, и (Нарву) Ругодив. Ведь, опираясь на эти крепости, не только Шлиппенбах, но и сам король Карл с главной армией легко могли совершить поход на Санкт-Петербург.

К весне 1704 года положение союзника Петра короля Августа в Речи Посполитой резко ухудшилось: шведы вступили в Варшаву и в Краков, взяли Торн. Большое польское панство готово было кликнуть на сейме нового короля по прямой шведской указке. Одно время вопли Августа о помощи стали столь громкими, что царь даже подумывал, а не двинуть ли войска Шереметева от Пскова на юг, в Речь Посполитую. Но в конце концов стало ясно, что Карл XII в Прибалтику не вернётся, пока не утвердит на польском престоле своего ставленника Лещинского, и Пётр решил использовать эту ситуацию для возврата городов Юрьева и Ругодива. 30-го апреля он отправил из Санкт-Петербурга новый приказ Шереметеву: «Извольте как возможно скоро идти со всею пехотою... под Дерпт и осаду с Божиею помощью зачать».

Но Борис Петрович не торопился с походом: мало ли ещё какое новое повеление пришлёт государь! Старый боярин собирал провиант и фураж, ждал, пока подсохнут дороги, и выступил токмо через три недели. 4-го июня конные русские разъезды наконец появились у стен Дерпта. Город был крепко укреплён: с его стен и бастионов грозили 132 шведские пушки, трёхтысячный гарнизон пополнили горожане. Комендант Дерпта, «великий фурьян, шумный и буйный», сдаваться и не думал, а «крепостные пушки, — жаловался фельдмаршал в письме к Меншикову, — залпом стреляют во все наши шанцы... в самые батареи бомбы сажают и две наши пушки медные двенадцатифунтовые ранили. Я, как и взрос, такой пушечной стрельбы не слышал!» Ох, и жалел Борис Петрович, что нет с ним такого славного бомбардира, как Брюс, который в прошлом году помог при взятии Копорья. Новый же инженер, учёный немчик из Пруссии, ни одной бреши в стенах пробить не смог.

Вот почему Борис Петрович очень обрадовался, когда 3-го июля нежданно в его лагерь прискакали господин первый бомбардир Пётр и сопровождающий его Яков Брюс.

В тот же день Пётр сделал рекогносцировку всей шведской фортеции и самолично осмотрел апроши, ведомые войсками Шереметева к городским стенам.

— Прошлой неделью комендант Шнютте учинил было вылазку, хотел засыпать апроши землёй, но мои гренадеры отбили вылазку! — вздумал было похвастаться фельдмаршал, но Пётр его зло прервал:

— Шнютте не смог, говоришь, засыпать апроши? Так я сам велю те апроши с южной стороны засыпать! Ты что, не видишь, что с юга у шведов самые мощные бастионы? А с реки у них стена только крика твоего ждёт, чтобы самой упасть!

— Так там же в пойме полыньи и болота! — пытался оправдаться Шереметев.

— Эх, ты, мальтийский рыцарь, болот испужался! — Пётр набросился на учёных генералов-немцев: — А вы куда смотрели, когда так осаду повели?

Генерал Верден развёл руками:

— Так ведь фельдмаршал приказал!

— Ну, а теперь приказываю я, царь! — резко ответил Пётр и обратился к Брюсу: — Яков Вилимович, ставь все осадные орудия супротив того старого крепостного вала, что сам вот-вот упадёт! Устрой шведам «огненный пир»!

Брюс поставил новые батареи, и его тяжёлые пушки с 6-го по 13-е июля вели мощный огонь по старым укреплениям. В «огненный пир» было пробито три большие бреши, и в ночь на 13-е июля гренадеры Шереметева по колено в воде перешли болото и ворвались в них. На захваченном равелине капитан Чикин повернул пять шведских пушек в сторону города и открыл огонь по улицам. Борис Петрович во время штурма исполнял царский приказ «для управления штурма быть генерал-фельфмаршалу и кавалеру самому», сам взошёл на равелин, обнял Чикина, сказал твёрдо:

— Спасибо, капитан, я тебя не забуду!

У коменданта Шнютте испарилася вся его бодрость: приказал барабанщикам бить «шамад» (сдаваться). Правда, попросил разрешить гарнизону выйти из крепости «с литаврами, трубами, со всею музыкою, с распущенными знамёнами, ружьями и месячным запасом провианта».

Пётр, взойдя на захваченный равелин, сам от имени фельдмаршала ответил шведскому лейтенантику не без насмешки:

— Зело удивляете, что такие запросы чинятся от коменданта, когда солдаты его величества у них в воротах обретаются.

Посему гарнизону позволили покинуть крепость без знамён и пушек, но с семьями и пожитками. Борису Петровичу царь в тот день всё простил: взял старик крепость и в первых рядах взошёл на равелин.

Но пировать после виктории было некогда: надобно было поспешать к Нарве, которой от Ревеля грозил Шлиппенбах, а с моря — адмирал де Пру.

Царь ускакал, Яков Вилимович же принял праздничное приглашение фельдмаршала с удовольствием: повара Бориса Петровича славились на всю армию. В комендантских складах нашли и ревельские колбасы, и рижскую ветчину, и бочонки с угрями и сельдью, и вина французские и португальские. Ну, а водочка походная у фельдмаршала всегда была под рукой.

За столом сидели как старые боевые товарищи. Пригласили и храброго капитана Чикина, пили за его здоровье, помянули и погибших воинов.

На другой день, собрав все тяжёлые осадные орудия, Брюс поспешил к Нарве.

Шведский комендант Нарвы генерал Горн с высоты бастиона «Виктория» с презрением рассматривал русский лагерь, в котором сегодня царило очередное оживление. На одну такую игру русских он неделю назад попался, когда принял переодетые в шведские мундиры русские гвардейские полки за подходящий сикурс генерала Шлиппенбаха. Он вывел тогда за стены крепости эскадрон рейтар и два батальона пехоты, дабы нанести дольхштосс — удар кинжалом в спину по войскам этого павлина Шереметева, и его конники попали в плен. Слава Богу, гренадеры вовремя отступили и укрылись за укреплениями крепости.

Воспоминание было неприятное, и Горн поморщил узкие бесцветные губы. Что ж, у него есть и воспоминание о той памятной нарвской битве 1700 года, когда шведы смели весь русский лагерь. Тогда после виктории молодой король Карл XII прибыл в Нарву как победитель, обнял своего старого служаку Горна и произвёл его из полковников в генерал-майора. Как жаль, что король не пошёл тогда сразу на Новгород и Москву, тогда вся война пошла бы иначе. И не взяли бы русские ни Нотебург, ни Ниеншанц (незадачливых комендантов этих фортеций, выпущенных русскими на свободу, он, Горн, посадил в тёмные казематы нарвского замка, как государственных изменников). Уж он-то, генерал Горн, никогда не сдаст Нарву и будет высоко держать шведское знамя на бастионах фортеции!

Но что это творится у русских? В подзорную трубу было хорошо видно: меж выстроенными полками скачет сам царь московитов, рядом с ним Меншиков и какой-то незнакомый толстяк в белом австрийском мундире, а позади них в телеге везут бедного Шнютте — да-да, его вечного соперника из Дерпта, полковника-хвастуна. Значит, русские взяли-таки Дерпт.

Толстяком в австрийском мундире, скакавшим рядом с царём и Меншиковым перед выстроенными во фрунт полками, был фельдмаршал Георг Бенедикт Огильви, который после долгих переговоров в Вене с Паткулем перешёл с цесарской на русскую службу и подписал контракт на три года. Конечно, Пётр охотнее подписал бы договор с принцем Евгением Савойским, но венский кабинет и не думал отказываться от прославленного полководца, который так нужен был Габсбургам в войне за испанское наследство. А вот от Огильви имперцы отказались охотно — генерал не блистал викториями ни над турками, ни над французами.

Ведший переговоры от имени Петра новый тайный царский советник Иоганн Паткуль как особое достоинство фельдмаршала отмечал знание им славянских языков. Огильви действительно служил некоторое время в Чехии и Ванате, командовал чешскими, сербскими и хорватскими полками, «угадывал» славянскую речь, понимая разговор, хотя команды он отдавал по-немецки. Впрочем, сей старый шотландский наёмник хорошо знал, что такое «орднунг», крепкий воинский порядок, и Пётр полагал, что он наведёт такой порядок в его растущей год от года армии. Посему царь положил Огильви высокое жалованье в тысячу ефимков в месяц, содержание штаба и двора за царский счёт (а дворня у фельдмаршала была в добрую сотню слуг) и относился к цесарцу очень предупредительно. Но только первые же советы нового фельдмаршала Пётр не принял. Цесарец добросовестно осмотрел все осадные работы русских, но, взглянув на мощные бастионы Нарвы, щетинившиеся сотнями пушек, заявил царю, что фортеция неприступна и надобно брать сперва не Нарву, а лежащий на другой стороне реки Наровы Ивангород, а к Нарве стянуть 70-тысячную армию.

— Да Ивангород через неделю и сам сдастся, ежели Нарва падёт. В сей крепости и гарнизону не боле двухсот солдат! — резко заявил Меншиков, бывший на консилии.

— Ивангород и впрямь крепостца, а не крепость, а Нарву, государь, можно взять, коли устроить здесь такой же «огненный пир», что мы токмо что устроили шведам в Дерпте. Ручаюсь, мои тяжёлые пушки пробьют бреши в двух старых шведских бастионах Гоноре и Виктории! — Яков Вилимович после взятия Нотебурга, Ниеншанца, Копорья и Дерпта приобрёл уверенность опытного бомбардира.

— Гут, Яков, гут! — согласился с ним и другой опытный бомбардир, Пётр Михайлович, и его слово было, конечно же, решающим. Но и своего нового фельдмаршала Пётр обидеть не хотел, потому сказал: — Дабы отвратить всякий сикурс Шлиппенбаха от Ревеля, нас прикроют войска Шереметева, подходящие с Дерпта, а дабы адмирал де Пру десант не учинил — выдвинуть на взморье полки Апраксина. Вот и соберём вокруг Нарвы ежели не семьдесят, то пятьдесят тысяч войск. Второй конфузии под Нарвой не будет, а на приступ пойдут охотники тремя колоннами. Да в охотники берите в первую голову тех офицеров и солдат, что под первой Нарвой были. Они злее драться будут — обиды, чай, не забыли! — на сём Пётр завершил военную консилию.

Взревели 24-фунтовые, 18-фунтовые и 12-фунтовые тяжёлые пушки Брюса, подали свой голос пудовые гаубицы и мортиры — десять дней и ночей продолжался «огненный пир» у бастионов Нарвы. Ночью вели стрельбу при свете факелов и огненные шары бомб прочёркивали августовскую ночь.

Рухнула стена в бастионе Виктория, а затем брешь проломили и в Гоноре.

— Что же, государь, они должны сдаться, у них нет выхода! — важно заявил Огильви царю, лицо которого почернело от порохового дыма, как и лицо стоявшего рядом Брюса.

С батареи ясно было видно, как мельтешат фигурки шведских солдат, пытавшихся заделать пролом. Новый залп тяжёлых русских орудий сносил их в пропасть как яростный северный норд жёлтую осеннюю листву.

— А что, ежели послать к Горну пленного коменданта Дерпта? Пусть он предложит сдать фортецию на почётных условиях! — щёлкнул шпорой Меншиков. Он только что прискакал на батарею и в развевающемся пурпурном плаще, блестящих латах и в сверкающем на солнце кирасирском шлеме был похож на бога Марса, явившегося поприветствовать чумазых пушкарей!

— А что, Яков, потрудились мы славно. Проломы сделали знатные, может, генерал Горн и капитулирует?! — по-озорному блеснул глазами Пётр. И приказал Огильви: — Господин фельдмаршал, отправьте в фортецию Шнютте с парламентёрами. Горн может сдаться на тех же почётных условиях, что и коменданты Нотебурга и Ниеншанца!

— Не отдаст сей гордец тебе шпагу, государь! — Брюс мыл чумазое лицо в тазике с горячей водой, принесённой денщиком. И, вытираясь белоснежным полотенцем, добавил: — Помнишь, пленённые шведы говорили: держит гордец Горн тех комендантов в казематах, яко изменников. Хотя какой старик Шлиппенбах изменник, как он Нотебург оборонял?!

Пока Брюс так рассуждал, из ворот крепости выкатился Шнютте — гордец Горн не пожелал даже видеть бывшего коменданта Дерпта.

— Да он какой-то истукан! — возмутился даже хладнокровный Огильви.

— Вот мы и сокрушим истукана! — Пётр насмешливо бросил Брюсу: — Рано изволил мыться, господин бомбардир!

Брюс сощурил глаза в ответной усмешке:

— А вот мы сейчас намылим шею шведскому гордецу!

И снова заревели тяжёлые осадные пушки, а Меншиков понёсся в лагерь готовить штурмовые колонны.

9 августа средь бела дня, а не ночью, что было неожиданно для шведов, после того как Горн высокомерно отверг второе мирное послание, солдаты-охотники со штурмовыми лестницами густо повалили из апрошей, подведённых почти под самые бастионы, и через сорок пять минут ворвались в проломы. Но Горн и тогда не пробил «шамад». Бой перенёсся на узкие улочки старой Нарвы. Поскольку многие горожане записались в гарнизонные солдаты и получили ружья, то в русских стреляли из окон домов, с чердаков и крыш. Разъярённые солдаты в ответ стали врываться в дома и подворья, сметая всё на своём пути. Началась резня. Шум битвы подкатился к комендантскому замку, и вот только тут генерал Горн приказал бить «шамад» в барабаны.

Бой в городе продолжался более двух часов. Пётр не захотел дожидаться, пока над комендантским замком взовьётся белый флаг, Огильви примет капитуляцию и царь въедет в город победителем на белом коне, яко и подобает монарху.

— Так, государь, поступает сам великий Людовик XIV! — убеждал Петра фельдмаршал.

— Я великий, но не Людовик! — отмахнулся Пётр, соскочил с бруствера батареи и поспешил в город. Завидя солдат, занятых мародёрством, он пришёл в неистовство, заколол одного из грабителей и предстал перед Горном со шпагой, обагрённой кровью.

— Смотри, это русская, а не шведская кровь! — прохрипел Пётр. — Я своих мародёров заколол, дабы унять бешенство, до какого ты довёл моих солдат своим упрямством! — И, глядя на индюшачью физиономию шведа, дал ему пощёчину.

Горн рухнул на землю.

Офицеры царского штаба быстро навели порядок на улицах. Из каземата освободили коменданта Нотебурга храбреца Шлиппенбаха и коменданта Ниеншанца полковника Полева.

Фельдмаршалу Огильви не пришлось принимать шпагу из рук генерала Горна. «Истукана», по приказу царя, самого посадили в каземат, где он держал своих узников.

Потери русских при штурме Нарвы оказались меньшими, чем при штурме Нотебурга: погибло всего 359 солдат и офицеров. В плен был взят весь многотысячный гарнизон.

Через неделю, на русских условиях, но без штурма, капитулировал Ивангород. Всему гарнизону разрешалось удалиться в Ревель и Выборг.

После падения Нарвы, злосчастной фортеции, напоминавшей царю о тягостном поражении в начале войны, Пётр коротко отписал адмиралтейцу Кикину: «Иного не могу писать, только что Нарву, которая 4 года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало, о чём пространнее скажу сам».

На победном веселии царь был молчалив и задумчив.

— Что ж, Яков, мы бомбардиры, работники сей войны! — сказал он Брюсу.

— Я, государь, за десять дней канонады оглох на оба уха! — пожаловался Яков.

— Да и у меня в ушах гудит! — признался первый бомбардир. — Но куда деваться, такое наше дело! Вот что, Яков Вилимович, назначаю тебя отныне начальником всей нашей артиллерии!

— А Виниус? — опешил Брюс.

— Слаб стал человек! — горько нахмурился Пётр. — Прогнал я его за мздоимство с Почтового ведомства, а ныне и с Сибирского приказа. Данилыча надумал подкупить сибирским золотцем. Не может такой человек боле у власти быть! Принимай, Яков, Артиллерийский приказ в Москве! Война-то ещё вся впереди!

Пушкарский приказ

По возвращении из-под Нарвы в 1704 году Яков заехал в Санкт-Петербург к своему брату. Обер-коменданта Петропавловской фортеции он нашёл в великих хлопотах, Роман Брюс готовился к походу на Выборг.

— Возьмём Выборг — вторую подушку под голову Санкт-Петербурга подложим, братец. А то ведь, когда вы под Дерптом и Нарвой стояли, новый командир шведского корпуса, сменивший Кронгиорта, генерал Майдель, из-под Выборга прямо в Санкт-Петербург пожаловал. Стал со своими полками прямо супротив Петропавловки и требует: сдавай крепость, комендант! Ну, да я из твоих тяжёлых пушек, Яков, ему и ответствовал. И что ты думаешь, отступил швед к Выборгу, не решился брать штурмом мои земляные бастионы. Но пока Майдель в Выборге, неспокойно в Санкт-Петербурге, опасаемся его новой диверсии. Слава Богу, сейчас подошли полки Фёдора Матвеевича Апраксина, вот мы к походу на Выборг и готовимся! — Роман говорил горячо, напористо, по всему было видно: рад, что отбил Майделя.

— Боюсь, не выйдет, Роман, ни в этом, ни в следующем году похода на Выборг, — урезонил брата Яков.

— Но государь сам обещал — пойдём в поход! — стоял на своём обер-комендант.

— Пойти-то пойдём, но не на Выборг, а в Речь Посполитую, спасать союзничка, короля Августа. Я ещё под Нарвой был, когда прибыла туда пышная депутация от знатных панов польских, что держат его сторону. Пётр Алексеевич заключил союз уже не только с курфюрстом саксонским Августом, но со всей шляхетской республикой Речью Посполитой. И обещался прислать союзникам военную подмогу. Киевский генерал-губернатор князь Дмитрий Голицын уже привёл к Августу в Галицию вспомогательный корпус. Сейчас и князь Репнин двинул дивизию на Полоцк, а Борис Петрович Шереметев пойдёт на Витебск.

— И зачем мы влезаем в польскую кашу?! — недовольно пробурчал Роман.

— А куда деться, коли круль Август наш единственный союзник? — насмешливо взглянул Яков на брата. — Потеряем Августа, боюсь, пойдёт шведский король, яко Александр Македонский, на восток, на Москву, со всей своей главной армией. Вот и я, Роман, в Москву поспешаю, ковать новые пушки.

— Наслышан, Яков, наслышан, что ты ныне вместо Виниуса назначен главой Пушкарского приказа. Будешь надзирать за всей артиллерией! Одного не пойму, отчего тебе государь чин генерал-фельдцейхмейстера не пожаловал! — Брат тоже умел подкалывать.

— Государь объяснил мне, что чин сей присвоен был ещё в начале войны царевичу Имеретинскому, ну, а коль царевич под первой Нарвой в плен попал, то он не может лишать несчастного полонянника его чина и звания... — устало объяснил Яков. Устал он оттого, что многим уже пришлось объяснять сие царское чинопроизводство. Принимали сие по-разному. Шереметев пригорюнился и посочувствовал, фельдмаршал Огильви обнял, как шотландец шотландца, и сказал, что в любом случае армия без пушек не может и он, конечно же, зачислит главу Артиллерийского приказа в Главный штаб.

Лучше всего поступил старый приятель Александр Данилович Меншиков: он дружески хлопнул Брюса по плечу и гаркнул по-кавалерийски:

— Не унывай, Яков, ты чин генерал-фельдцейхмейстера ещё в новых баталиях заслужишь! Чаю, их у нас с тобой много ещё будет впереди! Ну, а в Пушкарском приказе подьячие на это и внимания не обратят. Эко дело, Виниус правил ими без всякого воинского чина! Для них, приказных-то, главное не чин и звание, а денежки! — Данилыч недаром был московский уроженец, хорошо знал местную чиновную братию.

Он не ошибся. Первое, с чем столкнулся Брюс в Пушкарском приказе, переименованным ещё Виниусом на европейский лад в Артиллерийский, были жалобы владельцев горных и железодельных заводов, пороховых мельниц и ружейных мастерских на лихоимство подьячих.

— Не токмо золотишко берут, но, главное, людишек мне на завод не дают, а ведь железо-то моё лучше шведского. Да вот почитай, господин генерал, даже в московских «Ведомостях» о том пишут! — Никита Демидов протянул Брюсу выпуск московских «Ведомостей».

Там сообщалось, что «В Верхотурском уезде из новосибирской железной руды много пушек налито и железа вельми много сделано. И такого мягкого и доброго железа из шведской земли не привозили для того, что у них такого нет. А на Москве с привозом пуд стал 12 алтын».

— И на пушках знак мой, «уральский соболь», отлит! — Демидов степенно погладил седую бороду и глянул на Брюса с вопросом: помнит ли генерал тот старый разговор в Туле?

Яков Вилимович помнил и широко улыбнулся хозяину Невьянского завода.

— Добрые у тебя пушки, Демидыч, сам их под Нарвой опробовал и «соболя» твоего видели и государь, и я!

Знал он уже, что Невьянский завод прислал к новой кампании 26 пушек и 4 мортиры, а к ним 7400 бомб и 27 400 ручных гранат. И железо демидовское было доброе. Что же, никуда не деться, придётся дать Демидову людишек, приписать к заводу новые деревеньки.

Вечером, за столом своего дома на Сухаревке, Брюс не без удовольствия потчевал удачливого горнозаводчика.

— Сибирь, вот куда надобно заглянуть хозяйскому глазу, Яков Вилимович! — гудел Демидыч.

— Да ведь Строгановы и казачки уже заглядывали.

— Э, они всё по вершкам, а ежели копнуть — там и медь, и олово, и свинец, и золотишко!

— Тебя бы в Сибирь губернатором посадить, Никита Демидович, ты, глядишь бы, всю Сибирь поднял! — Брюсу было приятно сидеть рядом с этим пышущим энергией мастером.

— Я бы поднял! — подхватил мысль Брюса заводчик. — Да ведь вместо дьяка Виниуса посадили править Сибирским приказом князя Гагарина: старик воровал по-малому, а сей по-княжески развернётся! Ну, да ладно, пока война, я ковать доброе железо буду!

Провожая дорогого гостя с крыльца, Брюс вдруг подумал: благодаря таким вот Демидовым войну со шведом выиграют! На другое утро он подсчитал, что на Урале уже работают 10 новых доменных заводов. Только на Каменском заводе отлито 384 трёхфунтовых, 52 восьмифунтовых и 29 двенадцатифунтовых пушек, 22 мортиры и 28 гаубиц. Продолжали работать 5 олонецких заводов, заводы в Устюжне и Липецке. Андрей Стейльс поставил на Клязьме в сорока верстах от Москвы новый пороховой завод, который дал девять тысяч пудов пороха.

— Словом, пушек и пороха в армии с избытком, государь, можно даже учредить в Москве резервный артиллерийский парк, а всю артиллерию разделить на полковую — из лёгких орудий, полевую — среднего калибра и тяжёлую осадную! — доложил по весне Брюс Петру I, только что прискакавшему из Воронежа.

— Что ж, хорошо, что хоть в сём деле преуспели! Ну, а ты, Яков, коли все пушки подсчитал и точные калибры установил, готовься испытать артиллерию в поле — едем в Полоцк, где и соберём консилиум о новой летней кампании.

С Петром служить — за Петром скакать! Яков Брюс помчался в Полоцк.

Перед отъездом вечером Брюс поднялся на Сухареву башню. Здесь, где во времена Лефорта собиралось когда-то шумное нептуново братство и звучали горячие речи Данилыча, Лефорта, самого Петра Алексеевича, был установлен теперь профессором Фарварсоном звёздный телескоп, подаренный знаменитым Исааком Ньютоном. В Навигацкой школе, которая теперь занимала Сухаревку, телескоп тот так и звали ньютоновым. Фарварсон, по сути, устроил в башне первую московскую обсерваторию и следить за движением звёзд приглашал обычно своих лучших учеников.

— Ну, что тебе говорят звёзды, Андрей Андреевич? — весело приветствовал Брюс профессора.

Фарварсон оторвался от телескопа и усмехнулся:

— Дороги, Яков Вилимович, незнаемые пути и дороги!.. Что ещё можно предсказывать при таком неугомонном государе, как Пётр Алексеевич? Мне иногда кажется, что он не царь из благолепного Кремля, а какой-то сорвавшийся с якоря капитан, который скачет по всей Восточной Европе!

— И не токмо сам скачет, но и других к тому понуждает! — добавил Брюс. — Вот меня он сейчас берёт с собой в Полоцк, а тебя, уважаемый профессор, вместе с лучшими навигаторами просит проехать в июне по сухому пути из Москвы в Петербург и снять топографическую карту по всему этому пути.

— Для чего сие? — удивился англичанин.

— А, думаю, для того, что на берегах Невы государь задумал основать вторую столицу и дорога Москва — Петербург станет наиважнейшей для России! — пояснил Брюс.

— Да это же фантазии. Король Карл ещё в гости пожаловать может — и не только в Петербург, но и сюда, в Москву?!

— Согласен, профессор, у государя фантазий много! Но когда ты смотришь в Ньютонов телескоп и следишь за звёздами — у тебя разве не играют фантазии?

Фарварсон улыбнулся понимающе:

— Оно и впрямь — Россия как звёздное небо! Желаю тебе, Яков, звёздного пути, а государю передай: карту из Москвы в Петербург я ему уже к осени представлю!

Посольство сэра Чарльза Уитворта в Москву

В начале Северной войны морские державы Англия и Голландия помогли шведскому королю Карлу XII перебросить свои войска через пролив Зунд к стенам Копенгагена, после чего датский король Фредерик был вынужден выйти из Северного союза и заключить со Швецией в августе 1700 года Травентальский мирный договор. Посылка англо-голландской эскадры на помощь шведам в 1700 году была связана с далеко идущими планами английского короля Вильгельма III: иметь Швецию как своего союзника в назревавшей войне с Францией из-за испанского наследства. Однако расчёты Вильгельма III оказались пустой фантазией, шведский король в 1701 году вторгся в Речь Посполитую и предпринял долгую погоню за польским королём Августом II, коего почитал своим главным противником. И потому, когда в 1702 году на Западе разразилась война за испанское наследство между Англией, Голландией и Габсбургами с одной стороны, и Францией Людовика XIV с другой, Карл XII не выполнил своего договора с Англией и не вмешался, слишком занятый войной с Августом II и Петром I. Единственное, о чём он просил Лондон, это предоставить ему новые кредиты. Однако английская королева Анна, вступившая на престол в марте 1702 года после внезапной кончины Вильгельма III, и не подумала предоставлять шведам кредиты до тех пор, пока они не заключат мир на Востоке и не повернут свою армию на Запад. С этой целью в Стокгольм был отправлен специальный посол Робинсон, но его миссия закончилась провалом — Карл XII по-прежнему гонялся за Августом II по просторам Речи Посполитой. Тогда новый статс-секретарь королевы Роберт Харли решил откликнуться на призыв из далёкой Москвы о посредничестве между Россией и Швецией, и в конце 1704 года из Лондона в Москву был отправлен чрезвычайный посланник сэр Чарльз Уитворт.

Тридцатилетний дворянин из графства Стаффордшир был, казалось, молод для роли чрезвычайного посла. Но Харли знал, что он получил прекрасное образование в Вестминстерской школе и в колледже Святой Троицы в Оксфорде, где его обучением руководил такой профессиональный дипломат (и известный поэт), как Джордж Степни. После окончания Оксфорда Уитворт избирал дипломатическую карьеру: два года отслужил английским представителем на германском имперском сейме в Регансбурге, а затем был советником при английском посольстве в Вене.

Перед отъездом в Москву Чарльз Уитворт получил официальное поручение от статс-секретаря Роберта Харли: о развитии англо-русской торговли, стремлении снизить таможенные пошлины на английские товары, ввозимые через Архангельск, обещанием взамен английского посредничества в Северной войне. Также он был принят королевой Анной, от которой получил инструкцию, дабы «с возможно меньшей оглаской добыть сведения о планах и намерениях русского двора, узнать, какие сношения поддерживаются царём с другими великими державами, каковы его финансы, его военные силы и вообще всё, способное заинтересовать нас или иметь влияние на наши дела...»

Таким образом, молодой британский посланник отправился в Москву с самыми широкими полномочиями и инструкциями, как явными, так и тайными. Поскольку посольство отправилось в конце года, когда морской путь через Архангельск был уже покрыт льдом, добираться в Москву пришлось сушей — через Речь Посполитую, охваченную пламенем междоусобной войны между станиславчиками (сторонниками короля Станислава Лещинского) и сторонниками прежнего короля Августа II Саксонского.

Конечно, посольство могло быть перехвачено шведами, стоявшими в Варшаве, и Чарльз Уитворт неслучайно выбрал путь через Великое княжество Литовское, где сильны были сторонники короля Августа II и куда уже вступали первые русские полки. Первый русский полк Уитворт увидел входящим в столицу Литвы город Вильно, и полк этот произвёл на молодого дипломата отличное впечатление. Что, впрочем, неудивительно, так как это был второй полк русской гвардии — Семёновский.

Уитворт сообщил в Лондон: «Полк, который при мне вступал в город два дня назад, прошёл в отличном порядке: офицеры все были в немецком платье, а рядовые хорошо вооружены мушкетами, шпагами и штыками, но одеты в платье русского покроя из какой-то холщовой материи».

И хотя московская «холстинка» и «не показалась» британскому дипломату, но солдаты были здоровые, сильные, маршировали в ногу, барабаны били исправно. Уитворт в заключении отчёта даже предсказывал грядущие победы русского оружия: «Имей русские солдаты навык к войне, будь во главе их хорошие офицеры, они явились бы неприятелям гораздо более опасными, чем полагают соседи».

Здесь же, в Вильно, Уитворт представился командиру семёновцев, молодому князю Михайлу Голицыну, а тот спешно сообщил уже в Москву о следующем в Первопрестольную английском посольстве.

И для Петра I, и для его канцлера Головина прибытие нового посольства было добрым знаком: значит, в дипломатической Европе стали забывать уже о конфузии под Нарвой и считаются с первыми победами русских над шведами — под Нотебургом и Ниеншанцем, Дерптом и второй Нарвой, Эрестфером и Гуммельсгофом, — коль английская королева первой решила отправить в Москву постоянных послов.

Посему посольству, прибывшему в Москву 28 февраля 1705 года, царь и его канцлер организовали самую достойную встречу. Как сообщил потом в Лондон Уитворт, навстречу был отправлен стольник царя с одиннадцатью каретами, запряжённая каждая шестериком лошадей. Почётный кортеж также встречали на добрых конях десятки английских купцов, бывших тогда в Москве, послу передали царское приветствие и переводчик стольника, и сам стольник. Далее последовали в столицу в следующем порядке: впереди 180 драгун почётной охраны с саблями наголо, 7 пустых карет, принадлежащих главным русским вельможам, четыре царские кареты, в одной из которых заняли места посол с стольником и переводчиком. Карету окружала почётная охрана гвардейцев. За посольскими каретами следовал кортеж купцов англичан и посольские санки для перевоза багажа. В таком порядке кортеж прошёл через всю Москву до Немецкой слободы, где остановился у дворца покойного Лефорта. Теперь сей дворец был отведён Петром I под Английское посольство. При входе во дворец послу вручили царские дары из мехов, вина и бочек мёду. Дворец постоянно охраняла стража из 34 гвардейцев.

Поздравить посла с прибытием явились вечером и сам Пётр и его канцлер Фёдор Алексеевич Головин, следом потянулись многие русские сановники и высшие генералы. Среди последних Уитворт, к своей радости, увидел и шотландцев на русской службе фельдмаршала Георга Бенедикта Огильви и генерала Якова Вилимовича Брюса.

Как раз весной 1705 года начиналась новая военная реформа русской армии, проводимая Огильви: вводилась система постоянных рекрутских наборов, создавался главный штаб. Конечно, от Огильви Уитворт и был осведомлён о ходе этой реформы, уже в марте 1705 года он смог послать в Лондон сведения о каждом роде войск царской армии, их вооружении и материальной базе.

«Пехота вообще обучена очень хорошо! — сообщал дипломат 14 марта 1705 года. — Солдаты обнаруживают рвение с тех пор, как выяснили лежащие на них обязанности, но хорошо вооружены и хорошо одеты только три полка — два гвардейских (Преображенский и Семёновский) и Ингерманландский; остальные довольно посредственно снабжены амуницией и огнестрельным оружием».

Но поскольку рекрутская реформа весной 1705 года только началась, Уитворт заключил: «Вообще, на всю царскую армию можно смотреть пока не иначе, как на собрание рекрут, потому что большинство полков сформировано не более двух лет назад. Большой недостаток чувствуется в офицерах, особенно в генералах... Вместо пики решено употреблять деревянные рогули, которыми будут снабжены все баталионы».

Если пехоту Уитворт считал за растущий род русского войска, то отношение к кавалерии Меншикова у английского посла было самое пренебрежительное. Здесь, конечно, сказалось и неприязненное отношение к царскому любимцу со стороны Огильви, у которого уже тогда намечалось обострение отношений с Меншиковым.

«Я имел уже честь сообщить вам, — писал Уитворт Харли, — что здесь нельзя добыть рослых и сильных лошадей, потому в царской армии собственно кавалерии нет, зато государь в последнее время сформировал 16 драгунских полков, преимущественно из дворян и землевладельцев, которые обязаны отправлять службу как простые солдаты, но на собственный счёт. Они ездят на лёгких татарских лошадях и выдержали несколько удачных стычек со шведскими отрядами в Лифляндии, но сомнительно, чтобы в правильном бою они могли устоять против шведских кирасир, которые имеют значительное преимущество перед ними, так как снабжены и лучшими лошадьми, и лучшим оружием».

Русских казаков Уитворт сравнивал с имперскими гусарами, отмечал их неважное вооружение (ржавые ружья, старые луки и тупые стрелы) и считал непригодными для «правильных военных действий».

Вообще, насчёт огнестрельного оружия русских войск Уитворт был пока невысокого мнения,и доносил в Лондон: «Русские начали также выделывать мушкеты и пистолеты, пригласив несколько оружейников из Берга (в Германии), из владений курфюрста пфальцского; эти мастера изготовили оружие для многих полков, но виденные мною образчики их работы очень неудовлетворительны. Со временем, впрочем, оружейное дело здесь, вероятно, усовершенствуется». Перед этим донесением, очевидно, имела место беседа Уитворта с Брюсом о тульских оружейниках. Яков Вилимович дал Уитворту ясное представление и о том виде войск, которым сам руководил, — артиллерии.

Оценки русской артиллерии в донесениях Уитворта всюду были самые высокие. «Артиллерия, — сообщал он в Лондон, — очень хорошо обеспечена; большие пушки, как правило, бронзовые, обычно от 3 до 36 фунтов, отлитые после начала нынешней войны либо из старых орудий, или из колоколов, которые каждая церковь и каждый монастырь обязаны были поставлять на литейный двор. В одной только Москве имеется около 1000 орудий от 1 до 60-фунтовых; арсеналы Пскова, Смоленска и Киева заполнены соразмерно. Помимо полевой артиллерии, каждый батальон имеет две длинных 3-фунтовых пушки».

Ссылаясь на Огильви, Уитворт отмечал высокую выучку русских пушкарей. «По словам Огильви, русские обращаются с пушками и мортирами с таким умением, какого он не встречал ни у одного народа. Недавно отлито сто новых медных орудий разных калибров, большая часть которых с мортирами и большими запасами снарядов и пороха отправлена в Смоленск. Здесь открыты многие залежи прекрасной железной руды; селитры с Кавказа получается более чем нужно».

Среди главных недостатков русской армии Уитворт уже в 1705 году указал на противоречия в высшем командовании, особенно «несогласие между Меншиковым и Огильви, Меншиковым и Шереметевым».

«Сам царь Пётр в армии состоит только капитаном бомбардирской роты и несёт все обязанности низшего звена, подавая пример высшему дворянству и воодушевляя простых солдат», — сообщал Уитворт. «Но тьмы московитян, обыкновенно наполняющие лондонские газеты, сразу исчезают при ближайшем наблюдении, и хотя царь мог бы выставить в поле целые толпы, но он, надо полагать, не в силах содержать большего количества регулярных войск, чем теперь (100 тысяч с гарнизонами)».

В том же 1705 году Пётр I позволил наблюдать Уитворту русскую армию в действии, пригласив английского посла отправиться вместе с ним к русским полкам в Курляндии.

Военные грозы над Курляндией

Летняя дорога была сухой и крепкой, большая почтовая карета, приобретённая Уитвортом ещё в Вене, весело катилась до самого Смоленска. Яков Вейде, усаженный на почётное место супротив посла, состоял в этой поездке вроде высокопоставленного переводчика, переводя царю все хитросплетения английской речи Уитворта. Много толковали вдвоём о возможном посредничестве королевы Анны в случае мирных переговоров Петра I с Карлом XII. А в том, что царь хочет таких переговоров, Уитворт окончательно убедился за долгую дорогу.

— Да разве я хочу взять у шведского короля часть Швеции? Всё, что я хочу, это вернуть России Ижорскую землю по Неве, бывшую ещё Водской пятиной Великого Новгорода, и сохранить за собой мой парадиз — Санкт-Петербург — наше окно на Балтику и в Европу. Ведь когда я был в 1698 году с Великим посольством в Лондоне, никто иной, как ваш покойный король Вильгельм III обещал мне выхлопотать для России хотя бы один порт для балтийской торговли и соглашался, что такой порт будет выгоден и для английских купцов. Вот я теперь и строю один такой портовый город: Санкт-Петербург. Думаю, и в Лондоне не против той гавани?

На царский вопрос Уитворт только смущённо завертел головой — статс-секретарь строго его напутствовал в обратном: Москва должна вернуть устье Невы шведам. Но, пробыв несколько месяцев в Москве и переговорив со многими английскими купцами, Уитворт был уже наслышан от них, что русский порт на Балтике будет куда выгодней для английской торговли, чем дальняя дорога через Архангельск. Через Петербург и путь из Лондона ближе и фрахт дешевле — дружно твердили послу купцы Московской компании, торговавшей с Россией ещё со времён Иоанна Грозного.

Английские купцы успели сообщить послу и неприятную новость: первые торговые суда, прибывшие в Санкт-Петербург, были голландскими, а не английскими! Спор между Англией и Голландией за русский рынок был давним. Никто иной, как голландцы дышали в затылок английской торговле в Москве, и Уитворт это хорошо знал. Посему молодой посол принял близко к сердцу пожелания купцов, что неплохо бы в случае британского мирного посредничества оставить Санкт-Петербург за Россией. О том посол сообщил в Лондон, а теперь в поездке признался о своём новом мнении и Петру I. Царь расцвёл, тут же, в карете, обнял сэра Чарльза и поцеловал в лоб.

— Вот, Яков Вилимович, ежели бы вся дипломатическая Европа так же настроилась, как сей молодой дипломат! — обратился Пётр к Брюсу.

Тот ответил, однако, с искренним сожалением:

— Да ведь не дипломаты, а монархи Европой-то правят, государь! И наш супротивник шведский Каролус мечтает не о мире, а о лаврах великого и победоносного воителя Александра Македонского.

— Да, чёрт его побери, новоявленного шведского Александра. От сего воителя любой пакости можем ещё много получить! — нахмурился Пётр.

Новая шведская пакость настигла путешественников в Вильно, где царь получил донесение от фельдмаршала Шереметева о конфузии его войск под Мур-Мызой в Курляндии.

Во многом в этой конфузии был виноват и сам царь, который «развёл» двух своих фельдмаршалов, дабы не ссорились, таким способом: в отряд Шереметева определил в основном драгунские полки, а пехоту отдал под команду Огильви.

Без пехоты драгуны Шереметева и ввязались в незадачливый бой под Мур-Мызой, где понесли поражение от рижского корпуса шведского генерала Левенгаупта. Шведы на другое утро после сражения подобрали тринадцать русских пушек и насчитали две тысячи погибших русских солдат. Но и сами шведы, впрочем, понесли крупные потери: в церквях Митавы не успевали отпевать умиравших солдат и офицеров, сражённых под Мур-Мызой.

Уитворт по сему случаю сообщал в Лондон: «Победа осталась за шведами, хотя победа кровавая, так как они потеряли множество солдат и храбрых офицеров убитыми, кроме того, насчитывают несколько сот раненых».

Пётр поражение своего фельдмаршала оценил и как свою ошибку и откликнулся на печальную реляцию Шереметева безгневно, а, напротив, даже обратился к Борису Петровичу со словами утешения: «...также не извольте о бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача многих людей ввела в пагубу), но забывать о неудаче и паче людей ободривать!»

Дабы ободрить фельдмаршала не токмо письмом, но и великой подмогой, царь двинул от Вильно в Курляндию гвардию и пехотную дивизию князя Репнина.

При этом известии Левенгаупт, забыв обо всех своих победных письмах и реляциях, отступил из столицы Курляндии Митавы в хорошо укреплённую Ригу. Для защиты Митавы он оставил только небольшой гарнизон. Пётр решил этим воспользоваться и взять столицу герцогства.

Но Уитворт не увидел штурма. Дело в том, что пока полки Репнина подводили апроши, а Брюс устанавливал тяжёлые пушки против восточной стены фортеции, гвардия под командой Михайлы Голицына без боя вошла в западное предместье Митавы. К удивлению Голицына, шведы не только не сопротивлялись в предместья, но и с главного вала фортеции постреливали лишь одиночные караулы, сам же вал во многих местах осыпался и завалил ров. У нищего Курляндского герцогства просто не было средств, дабы подновить укрепления.

Семёновцы Михайлы Голицына легко взошли на вал, прогнали слабые шведские караулы, а затем сбили ржавые замки и распахнули западные ворота фортеции. Шедший во втором эшелоне Преображенский полк ворвался в город и двинулся к замку. Князь Михайла отправил к шведскому коменданту парламентёров, требуя сдать Митаву, и, к неслыханной его радости, швед крепость сдал. Левенгаупт, отступая из Митавы, оставил там только раненых и увечных солдат, а сами жители Митавы не собирались сражаться за славу шведского короля и не шли в городское ополчение.

Прискакавший от Голицына бравый офицер-семёновец разъяснил и царю, и Репнину, и Брюсу, отчего это над митавским замком спустили королевский шведский штандарт и подняли белый флаг.

— Вот хорошо бы, господин посол, дабы вот так, без крови, сдались бы мне все шведские фортеции! — весело прогудел Пётр британскому послу, Репнину же приказал не чинить жителям Митавы никаких притеснений.

Гарнизоном в Митаве стала царская гвардия.

— Не обижайся, Аникита Иванович, но гвардия первая вошла в город, ей и стоять гарнизоном в столице Курляндии! — разъяснил царь свой приказ. И в утешение добавил:— А тебе, Аникита Иванович, идти со своей дивизией к Бауску: там тоже шведский гарнизон стоит!

Молодого же полковника семёновцев царь принародно расцеловал, произвёл в генерал-майоры и приказал командовать всей гвардией.

— Не подведёшь?

— Не подведу, государь! — преданно выкатил карие глаза молодой Голицын.

— Ну, что же, князь, пойдём считать трофеи в рыцарском замке Кетлеров, последних властителей Ливонского ордена. Царь Иван Грозный орден Ливонский разрушил, да замок не взял. Я его дело, как видишь, счастливо продолжил.

Чего только ни насчитали Пётр и Голицын в подвалах замка Кетлеров: одних рыцарских доспехов здесь было на пару тысяч ливонских рыцарей.

— Всё ржа и тля, ржа и тля! — Пётр ботфортом разбрасывал старые доспехи.

— А вот пушки, государь, и мортирцы на стенах стоят самые добрые! — доложил царю Брюс, когда Пётр и Уитворт вышли из кетлеровских подвалов на стены замка. — И число тех орудий самое великое: двести девяносто пять!

— Вот спасибо, Яков, радуешь капитана-бомбардира! — Пётр сжал своего артиллериста в крепких объятиях.

Через неделю капитулировала и крепость Бауск, где на стенах крепости взяли ещё девяносто пять пушек. Теперь над всей Курляндией развевались петровские стяги.

Царский кредит в Гродно

На перекрёстках торговых путей из Киева и гетманской Украины, Молдавии и Валахии в Польшу и владения Габсбургов, на торговые ярмарки Бреславля и Лейпцига, от берегов южного Чёрного моря к суровой Балтике, зажатый холмами и замками, лежал город Львов, самый богатый город Галиции да, пожалуй, и всей Речи Посполитой. Но в 1704 году вошла в город непобедимая армия Карла XII и предала город такому разгрому, коего не ведал он со времён хана Батыя. Одного золота и серебра шведы вывезли из Львова на четырёхстах возах, а сколько солдатня выгребла у горожан — никто и сосчитать не мог!

«Война кормит войну!» — заявлял король-воин Каролус. Речь Посполитая ещё помнила, как, взяв Торунь, король не только стребовал с города контрибуцию в сто тысяч талеров, но ещё обложил реквизией монахов и монашек на 60 тысяч талеров за то, что, воодушевляя защитников крепости, они при штурме в колокол тревожно звонили. Во Львове же в колокола никто не бил, город сдался без боя, но ограблен он был с ещё большей свирепостью, нежели Торунь.

«Война кормит войну!» — опять заявил король-воин членам городского магистрата, явившихся было к нему пожаловаться на бесстыдный грабёж. И удалился из разграбленного города к Варшаве, дабы короновать своего любимца Станислава Лещинского польской короной в стольном граде Речи Посполитой.

Правда, в Варшаве стоял с тысячной армией законный король Август II, но, завидев грозного шведа, на генеральную баталию он не решился и разделил своё войско: саксонцев и русский вспомогательный корпус отослал в Саксонию, а сам с кавалерией под командой Флеминга ускакал в Краков. В сентябре же 1705 года объявился Август II уже во Львове, со всей своей шляхетской конницей и рейтарами Флеминга. Меж тем Лещинский короновался в Варшаве, и Речь Посполитая обрела двух королей. Войдя во Львов, Август зажил прежней пышной и беспутной жизнью, благо неиссякаемым казался золотой дождь, лившийся из России, — Август по-прежнему оставался единственным союзником Петра. В расчёте на русские кредиты к Августу со всех сторон слетались ловкие дельцы, бравшиеся доставить апельсины из Андалузии или ямайский ром с Антильских островов, авантюристы всех мастей вроде Иоганна Паткуля, решающих за картами судьбы государств и армий, весёлые скрипачи из Венгрии и хором поющие молдаванские цыгане. Но особливо король любил весёлых красавиц. Короля Августа и Сильным-то прозвали не столько за физическую силу, хотя и её у него доставало, сколько ненасытность в амурных делах, и недаром болтали, что король-саксонец имеет с полтысячи внебрачных детей-бастардов, разбросанных по всем дорогам Европы. Самых милых своих куртизанок его величество приказывал увековечивать живописцам, а потом любовался их портретами в своей знаменитой картинной галерее Цвингер в родном Дрездене. Но, конечно, на первом месте среди окружавших короля ветреных дам стояли признанные фаворитки, влияние которых временами было столь грозным, что их побаивался и сам король. Вот и сейчас, в Саксонии, помимо законной супруги, легкомысленного короля поджидали две красавицы-фаворитки: Аврора фон Кёнингсмарк и княгиня Козель.

Конечно, Аврора — дело прошлое, фаворитка в отставке! Чтобы отвязаться от неё, Август назначил блистательную Аврору настоятельницей Кведлинбургского монастыря девственниц. Но и оттуда она может как ни в чём не бывало явиться во дворец и давать Августу советы по линии дипломатической. Последние два года красавица Аврора дважды атаковала несносного шведского Каролуса, дабы склонить его к миру с Августом. Явиться в шведский лагерь Авроре не стоило никакого труда — ведь её младшая сестра, Амалия, была женой известного шведского генерала Левенгаупта, да и сама Аврора была внучкой грозного фельдмаршала времён 30-летней войны — барона фон Кёнингсмарк. Но, слава Богу, дипломатические заходы Авроры к Каролусу завершились полным провалом. Шведский король и слышать ничего не хочет о мире с Августом II. Но в Дрездене его поджидает сейчас вторая фаворитка, княгиня Козель. Сорвиголова. Скачет на лошади, как татарин, пьёт, как запорожский казак, а кухонной сковородой может и в рожу двинуть. Она, конечно, стоит за войну со шведом до победного конца, но только её видеть он, Август, тоже не хочет. Его величество почесал волосатую грудь, пошарил рукой под одеялом — где-то там лежит черноокая турчаночка, которую в прошлый вечер уступил ему коронный гетман Синявский.

Настойчивый стук в дверь предупредил польское покушение на турецкие бастионы! Подпрыгивая козликом на высоких красных каблуках, в королевскую спальню проскочил доверенный камергер фон Витцум и доложил:

— К вам новый русский посол, ваше величество, Василий Лукич Долгорукий!

— Племянничек своего дяди?! Дядька-то строптивец был известный. Царь Пётр и отозвал его от меня и определил послом ко мне другого Долгорукого. Ну, что, привёз этот Васька мне субсидию? — Король встал с кровати. Могучего роста, патлатый, в ночной рубашке до пят, он напоминал фон Витцуму привидение из рыцарского замка.

— Мне сей Васька не передал ни кошелька, ни чека на Амстердамский банк, ваше величество! Сказал, что требует у вас личной аудиенции.

— А я вот не дам ему аудиенции! Пусть подождёт месяц-другой! — грозно прорычал Август.

— Как хотите, сир! — холодно ответствовал фон Витцум. — Но напомню, денег в нашей казне нет! А львовские менялы и армянские купцы в кредит более не дают!

— Может, у знатного панства кредит попросить? — заикнулся было Август, но тут же безнадёжно махнул рукой: когда это водились у панов деньги. Из ванной комнаты он крикнул Витцуму: — Ладно, зови посла к завтраку. Там обговорим с московитом все дела.

Василий Лукич Долгорукий, войдя в буфетную комнату, не упал перед королём на колени, как поступали обыкновенно старомосковские послы, а отвесил учтивый версальский поклон. Ведь в Версале Василий Лукич был ещё отроком в посольстве своего дяди Якова к королю Людовику XIV. После посольства оставлен был в Париже для изучения дипломатического искусства и не раз бывал на приёмах и на балах при пышном Версальском дворе. Он превосходно изъяснялся по-французски, ловко танцевал менуэт и выряжен был истинным парижанином. Фон Витцум с завистью отметил великолепный парик, золочёный кафтан, атласную жилетку, бархатные штаны до колен, белоснежные лионские чулки и модные красные каблуки, сразу приподнимавшие парижского щёголя.

Но его величеству было не до версальских нарядов новоявленного российского дипломата. Август сдвинул свои чёрные кустистые брови и не спросил, а рыкнул:

— Субсидии привёз?

— Нет, сир! — Свой ответ Василий Лукич сопроводил язвительной улыбочкой, раздвинувшей его щегольски нарумяненные щёчки.

Король вынужден был всё же полюбоваться на парижскую манеру российского посланца.

«Ловок, шельма!» — отметил Август, уловив язвительность русского парижанина. «С таким надобно поосторожней!» — Король пригласил посла на чашечку утреннего кофе.

— Вашему величеству, когда я уезжал из Парижа, велела кланяться герцогиня Орлеанская... — начал Долгорукий свои дальние дипломатические подходы.

— А, Мари... Как она поживает? — Король в душе был доволен, что о нём помнит его старая версальская пассия. И хорошо, что фон Витцум стоит рядом и слышит: о нём, Августе, помнят в Версале! Ведь герцоги Орлеанские — ближайшие родственники королевских Бурбонов!

— Да у герцогини Мари на утреннем приёме подают настоящий антильский кофе — крепкий и душистый, как тропики...— соловьём разливался Василий Лукич.

— А я вот пью какую-то «оттоманскую гадость»! Грек один доставил из Константинополя — думаю, купил там на базаре!.. — Август досадливо выпятил толстые губы, а затем перешёл к делу: — Так когда и где брат мой Пётр выдаст мне обещанные союзные субсидии?

Василий Лукич отставил чашечку и придал своему лицу важное и значительное выражение. В ответе его прозвучал московский тяжёлый колокол:

— Его царское величество велел мне передать вашему величеству, что субсидию, сир, вы можете получить токмо в Гродно, где стоит сейчас наша главная армия!

— Все двести тысяч? — важно спросил Август.

— Все двести тысяч талеров, сир! — Долгорукий был сама вежливость и учтивость.

— Но я захвачу с собой всю свою гвардейскую кавалерию! — заметил Август. — Надо же кому-то охранять такие деньги!

— Думаю, Пётр Алексеевич будет рад прибытию вашей прославленной конницы, сир. Ведь наши драгуны во главе с Меншиковым пошли к Варшаве, и в Гродно стоит токмо пехота фельдмаршала Огильви, — отбил наскок Василий Лукич.

— И много этой пехоты у Огильви? — холодно поинтересовался король.

— На последнем совете фельдмаршал сказывал — сорок тысяч! — Долгорукий слегка усмехнулся, заметив, как заблестели глазки у королька.

— Да это же в десять раз больше, чем в гвардейской кавалерии Флеминга! — вырвалось у Августа.

В приёмной, отпустив русского посланца, король отвёл в сторону своего лихого кавалериста и приказал:

— Скачем в Гродно, Флеминг! — шёпотом добавив: — Да не воевать, дурак, а за деньгами!

Через неделю Василий Лукич доставил в русский воинский лагерь короля, окружённого пышным конвоем Флеминга. Долгорукий рассчитал точно — царь Пётр от души был рад появлению своего союзника. В тот день он получил хорошее известие от Меншикова из Тикоцина, что на варшавской дороге. Под Варшавой драгуны Данилыча разбили конников Лещинского!

— Скачем в Тикоцин, друг мой! — Пётр полуобнял Августа. — Ведь под Варшавой мой Данилыч разбил воинство твоего главного соперника.

Из царственных объятий было не вырваться. Пришлось Августу скакать и в Тикоцин. Зато в тамошнем замке и его, и Петра ждал блестящий приём.

По приказу светлейшего князя под ноги короля Августа русские драгуны бросили шесть неприятельских знамён. Потом Меншиков закатил истинно королевский пир: леса-то вокруг замка стояли вековые, королевские. А в обозах Лещинского драгуны нашли и сладкое рейнское, и хмельное токайское, и шипучее французское. Винный же подвал замка Тикоцин ломился от гданьской водки и наливок разных сортов.

Три дня продолжался пир победителей, пока утром король не встретил в покоях дворца позевывающего Василия Лукича. И сразу же вспомнил: а деньги?

За завтраком он спросил о субсидиях самого царя.

— Хорошо, дам тебе кредит. Скачем в Гродно, там касса и казна! — согласился Пётр.

Деньги, конечно, артерия войны, но у царя была ещё и своя забота: кому доверить армию, оставляя её на зимних квартирах — Огильви или Данилычу? Несогласие между этими двумя воителями зрело великое, а Петру надобно было срочно быть в Москве: восстала Астрахань, бунтовали башкирцы, рос казачий бунт на Дону, всюду потребно было царское око и тяжёлая царская длань. Пётр нашёл выход: «Доверю-ка я общую команду своему союзнику Августу! Перед его величеством, первым королём Речи Посполитой смирятся и спесивые иноземцы вроде Огильви, и задорные «новики» вроде Сашки Меншикова».

В Гродно Пётр так и поступил, объявив своим генералам, что кампания 1705 года закончилась, и Каролус, по всему видно, стал на зимние квартиры в Варшаве. Его, Петра, ждут великие дела в Москве, и он доверяет своё войско другу, союзнику и соседу — королю Августу. Генералы послушно склонили головы, а Август раздулся как павлин: ещё бы — теперь у него пятьдесят тысяч солдат в Гродно и Тикоцине! А главное, в его тощем кошельке весело бренчали двести тысяч царских талеров!

Но, покидая Гродно, Пётр вызвал для доверенного разговора Аникиту Репнина, Михайлу Голицына и Якова Брюса.

— Вот что, отцы-командиры! — напутствовал их царь. — Доверяю тебе, Аникита Иванович, армию, тебе, князь Михайло, гвардию, а тебе, Яков, артиллерию. Чтобы во всём был порядок! Но генеральной баталии шведу не давать! Тут вам и король Август, и фельдмаршал Огильви не хозяева! Это мой царский наказ!

Отъезжая от армии, Пётр был уверен, что швед из Варшавы до лета не двинется. Но король Карл имел особую армию, составленную из крестьян-северян. Такая армия способна была воевать и зимой. И в конце декабря, на Рождество 1706 года, перешла через замёрзшую Вислу и двинулась на российское воинство, беспечно отдыхавшее на зимних квартирах.

Первыми отступили драгуны Меншикова: от Варшавы проскакали мимо Гродно на Минск. Данилыч не желал подчиняться ни королю Августу, ни фельдмаршалу Огильви.

Затем ночью из русского лагеря сбежал и главнокомандующий Август со всей своей кавалерией, да ещё захватив с собой отряд русских драгун. Бегать королю было не впервой, а отчего не бежать, коли весело бренчит тугой кошелёк?

Пехота осталась в Гродно. Огильви не последовал ни за Меншиковым, ни за королём. Но русские солдаты недаром несколько месяцев крепили Гродно: когда шведы появились перед крепостью, атаковать они не решились. На обледеневшем валу плечом к плечу стояли армейские полки Аникиты Репнина и гвардия Михайлы Голицына, а с бастионов уставились тяжёлые полевые орудия Якова Брюса. Даже горячий шведский король, осмотрев укрепления Гродно, не решился пойти на приступ, приказал отступить на несколько вёрст и начать блокаду крепости.

Но Новый год в Москве для Петра был решительно испорчен, когда прискакавший гонец привёз известие о бегстве Августа, отступлении Меншикова и о блокаде армии Огильви в Гродно.

Ох, как жалел Пётр Алексеевич, что, зная о ненадёжности союзничка, выдал-таки ему субсидию.

— Ведь для сего королька деньги не артерии войны, а цели всех его кампаний, — зло сказал Пётр главе Преображенского приказа Ромодановскому и в тот же вечер, прямо с новогодней ассамблеи, помчался в Минск, к армии.

Меншикова Пётр встретил за Смоленском в Дубровно. Светлейший стоял перед царём не без смущения. Ведь его кавалерия прозевала шведов у Варшавы, пока весело праздновала Рождество в Пултуске. И надо же было ему отписать царю с того праздника, что в Варшаве, мол, всё смирно и шведский король Каролус отдыхает на зимних квартирах. А коварный швед в тот же час перешёл по льду Вислу и двинулся на Гродно. Драгуны Меншикова оказались отрезаны от пехоты и гвардии в Гродно, и пришлось скакать светлейшему князю в обход прямо на Минск, а дале навстречу царю в Дубровно.

В Гродно же никто не ждал шведов, и теперь Огильви трубил на всю армию, что он, Меншиков, праздновал труса — ускакал от шведа во всю прыть, бросив в бегстве поводья. На воинском совете в Гродно Огильви, не стесняясь, попрекал Меншикова в трусости и коварстве. Король Август, как командующий войсками, на вопросы русских генералов: что же делать пехоте, когда её бросила кавалерия? — просто не отвечал.

Генерал Репнин предложил тогда немедля отступать к Полоцку, но фельдмаршал Огильви заявил, что без драгун пехоте одной в поле выходить никак нельзя — лучше укрыться за бастионами Гродно и защищать фортецию до лета, пока на помощь не придёт саксонская армия. В конце совета новоявленный командующий, король Август, придумал ещё хитрее: отправить протокол военного совета за тысячу вёрст, в Москву: пусть, мол, царь Пётр там и принимает решение. Но совет Огильви — дожидаться помощи саксонской армии — король хорошо запомнил, и тёмной ночью 17 января, как только шведы отошли на восток от Гродно, король в сопровождении драбантов Флеминга и прихватив четыре полка русских драгун, стоявших в Гродно, бежал из крепости, заявив Огильви, что он скачет на юго-запад, дабы привести на помощь русской пехоте саксонскую армию. Огильви был доволен: теперь он один командовал всеми войсками в Гродно.

— Яков Вилимович, что делать? Главнокомандующий бежал на юг, начальник кавалерии на восток, а припасов провианта, как мы осмотрели с князем Михайлой армейские склады, нам едва на месяц хватит?! — воззвал к Брюсу Аникита Иванович Репнин.

— А каковы планы у фельдмаршала? — спросил Брюс, который не менее Репнина и Голицына был поражён бегством короля и светлейшего князя.

— Да мои гвардейцы докладывают, что наш королёк польский перед своим ночным бегством дал тайную аудиенцию Огильви и обещал через пару недель привести к Гродно всю саксонскую армию, — сообщил Голицын.

— Не придут саксонцы, ведь против них стоит у Варшавы корпус фельдмаршала Рёншильда! — взорвался Репнин.

— Дау Рёншильда и восьми тысяч солдат не наберётся, а у саксонского фельдмаршала Шуленбурга двадцать тысяч пехоты да король Август приведёт к нему четыре тысячи своих драбантов и наших драгун. Неужто двадцать четыре тысячи Шуленбургу не хватит, чтобы смести Рёншильда с варшавской дороги? — удивился Брюс.

— Не хватит, Яков Вилимович, честное слово, не хватит! — простуженным голосом просипел Репнин. — Ты не видел, как бегают сасы от шведа, а я сам ту игру под Ригой видел!

— Что же, одно доложу вам, господа генералы: пороха и ядер у моих тяжёлых орудий на всех шведов хватит. Недаром Каролус на штурм пойти не решился, а отступил на вёрст от Гродно. Ну а ежели провиант на исходе, о том срочно надобно сообщить государю. Пошли-ка ты, Михаил Михайлович, разъезд своих гвардейцев по дороге на Слуцк — там у шведа караулов нет, вот и отвезут наше письмо прямо в руки государю. Верно, царь Пётр давно уже не в Москве, а в Минске. Ведь у нас здесь цвет русского войска, и терять его государь никак не захочет! — твёрдо сказал Брюс.

Оба генерала согласились и тут же набросали послание к царю.

— Есть у меня один гвардеец в Семёновском полку, родом с Припяти. Все здешние пути-дороги знает и говоры тутошних мужиков ведает. Офицер храбрый, могутный, такой сквозь все шведские заставы и разъезды пробьётся! — задумчиво заключил князь Михайло, когда Репнин спросил, с кем послать генеральское письмо. — А по имени сей гвардионец, как и тот апостол-ключник, — Пётр!

— Что же, Михаил Михайлович, ты своих гвардейцев лучше всех нас знаешь. Пусть сей новоявленный ключник и подберёт ключи к шведской заставе. А коли он здешние говоры разумеет, вырядим-ка его в мужицкий зипун да дадим добрых лошадок — вот удача Петру-ключнику и улыбнётся! — весело заключил Репнин...

26 февраля 1706 года оказался для царя Петра днём известий.

Первую весть в царскую ставку в Минск доставил обер-камергер короля Августа фон Витцум.

Пётр даже вздрогнул, когда во двор влетел эскадрон саксонских рейтар, а из-под медвежьей шубы, накинутой на мужицкие розвальни, выскочил посиневший от мороза королевский слуга и, кутаясь в коротенький заячий тулупчик, резво взбежал по обледеневшему крыльцу.

Кого царь Пётр не ожидал в Минске, так это сего быстроногого Августова посланца!

«Не иначе как привёз сей петиметр мне недобрую весть!» — мелькнуло у Петра, пока фон Витцум отогревался, прижавшись к нагретой мужицкой печке. «И какие глаза-то юркие! Нет, не иначе как недобрую весть привёз сей вертопрах!» Предчувствие царя не обмануло. Письмо от друга, брата и соседа короля Августа было самое горькое: саксонская армия графа Шуленбурга, бодро маршировавшая из Саксонии к Варшаве, была разгромлена шведским фельдмаршалом Рёншильдом под маленьким городком Фрауштадтом в Силезии.

— Дивизия Неймана разбита, погибло семь тысяч солдат, потеряны все пушки, бригада наёмников-французов изменила и перебежала к шведам!.. — причитал фон Витцум.

— Ну, а русский вспомогательный корпус? Что с ним? — вырвалось у Петра.

— Сражались упорно, но погибли! А тех ваших солдат, кого шведы в полон взяли, по указу Каролуса, обнаготили и ругательски, положа по два и по три один на другого, перекололи на снегу копьями и багинетами. И тако из россиян спаслось живых и раненых всего 1600 человек. Так Рёншильд жестокосердно с русскими поступил, воевал как палач, а не как фельдмаршал! — Фон Витцум закончил свой рапорт с нежданным воодушевлением: — Одно хорошо, сир: ваш брат и сосед, король Август, стоял в тот час в резерве со своей кавалерией, всё хорошо видел и сумел вовремя отступить!

— Хорош соседушка, наблюдал за баталией с холмика за десять вёрст, а потом вихрем унёсся в Саксонию! — язвительно заметил Меншиков, встретивший фон Витцума в Слуцке и знавший уже о сей злосчастной баталии.

— Бездельники, саксонские бездельники! Наших бросили на поле боя, а сами бежали подале! — Пётр в ярости приказал фон Витцуму удалиться. А оставшись наедине с Меншиковым, сказал с горечью: — Что ж, Данилыч, теперь война на нас одних обрушится!

На это царское замечание Меншиков только пожал плечами: ведь из Слуцка вместе с ним в Минск прискакал не токмо обер-камергер короля фон Витцум, но и поручик-семёновец Пётр Яковлев с письмом от российских генералов, в котором Репнин сообщал о нехватке провианта и тайных гонцах фельдмаршала Огильви к королю Августу.

— Как бы сей Огильви новым герцогом де Кроа не обернулся? Тот переметнулся к шведу под первой Нарвой, сей может то же учудить под Гродно! Писал: «Не могу вывести войска из фортеции, пока реки подо льдом, а в поле неприятель осилит конницей», — зло подначил светлейший, глядя на побагровевшее от гнева лицо царя.

— А ну, представь мне того гонца-семёновца! — приказал Пётр.

Яковлев не успел снять с плеч мужицкий полушубок, как его втолкнули в царский кабинет. В каком настроении пребывает государь, поручик не сразу разобрался, но он своё дело сделал: проскакал по слуцкой дороге, доставил письмо генералов. Посему поручик стоял гордо и прямо, расправив широкие плечи. И его уверенность словно передалась и Петру. Царь спросил уже отходчиво:

— А много ли, поручик, шведов на том слуцком тракте?

— Шведов по другому берегу Немана, почитай, совсем нет, государь. На слуцком тракте я всего один шведский разъезд и повстречал! — бодро ответил семёновец.

— И как же ты пробился? — удивился Меншиков.

— Так шведские рейтары в еврейской корчме пировали, господин генерал, там я их на засов и запер! А доезжачего оглушил палашом и шесть жеребцов у рейтар шведских увёл! — гордо ответствовал семёновец.

Меншиков уловил усмешку на царском лице и затараторил:

— Ей-ей, государь! Не врёт семёновец! Сам видел — отличных лошадок забрал гвардионец у шведов.

— Как звать-то тебя? — Пётр впервой за весь этот сумрачный день улыбнулся.

— Поручик Пётр Яковлев, государь! — Семёновец снова вытянулся перед царём.

— Тёзкой, значит, будешь? А почто в мужицком полушубке?

— Генеральская хитрость, государь! Аникита Иванович Репнин приказал, дабы обмануть шведа, прикинься, мол, мужиком!

— Ох, уж этот Аникита Иванович! Мастак на машкерады! — расхохотался Меншиков.

— Да и ты, Данилыч, разгулялся на Рождество в Пултуске на машкерадах! В таком веселии пребывал, что Каролус тебя обманул и перешёл Вислу у Варшавы.

«Помнит всё, ох, помнит!» — Меншиков передёрнул плечами, словно по ним уже прошлась тяжёлая царёва дубинка.

А Пётр тем временем допрашивал поручика: точно ли на слуцкой дороге он токмо один шведский разъезд и повстречал.

— Да будь их боле, государь, не добраться бы мне до Слуцка! — вырвалось у поручика. — Но нет шведов на том берегу Немана! да и не токмо на слуцкой дороге, но и на путях в Тикоцин и Брест-Литовский нет! Сам спрашивал тамошних купчишек — нет на тех шляхах шведа!

«Вот она, удача, вот где попался Каролус шведский!» — мелькнуло у Петра. И, приказав Меншикову хорошо накормить семёновца, он устремился к столу, словно идя на штурм укреплённого шведского лагеря.

«Ныне вы уже не одни едины обретаетесь, — писал он Репнину. — А в Гродно, по несчастливой баталии саксонской, уже вам делать нечего! О способном и скором выходе совет мой такой: изготовя заранее плавучий мост через Неман, и кой час Неман вскроется, переходите при пловущем льду (для которого льда неприятель не сможет сразу мост навести). Брать с собою из Гродно что возможно полковых пушек и другое что нужное, а остальное, а именно, артиллерию тяжёлую и прочее, что увезти будет невозможно, бросить в воду и ни на что не смотреть, только как возможно стараться, как бы людей, спасти! И, Боже сохрани, недосмотреть, чтобы неприятель не отрезал, когда пойдёте или на Брест или меж Брестом и Пинском! И как можно скорее зайдите за реку Припять, которая зело есть болотистая и за ней можно по воле к Киеву или Чернигову идти.

Сие же писание оканчиваю тем, что первого разлития вод, конечно, не пропускайте, но с Божиею помощию выходите!»

Царское письмо Пётр Яковлев, в сопровождении эскадрона драгун, быстро доставил в Гродно. Репнин предъявил его фельдмаршалу Огильви как обязательный царский приказ. И расчёты Петра I оказались точными: 22 марта 1706 года, когда на Немане начался ледоход, в Гродно спустили на реку заранее подготовленный плавучий мост, по которому в тот же день переправили 2900 больных и раненых. А в светлое воскресенье 24 марта всё русское войско переправилось через Неман и двинулось сперва на Тикоцин, а оттуда резко повернуло на юг — на Брест-Литовский.

Двадцать седьмого марта к пехоте присоединилась кавалерия Меншикова и от Бреста вся армия пошла к Киеву.

Как и рассчитывал Пётр, Карлу XII понадобилась целая неделя, чтобы при сильном ледоходе навести мост через Неман. Русских король упустил, а пойдя по пинским болотам, так утомил войско, что должен был отказаться от преследования. Из-за сильного половодья Припяти шведы два месяца простояли в болотных краях. А выйдя на Волынь, пошли не к Киеву, а на запад. Ведь там после разгрома армии Шуленбурга при Фрауштадте путь в Саксонию шведскому королю был открыт.

Так под Гродно стратегия Петра I одержала победу над стратегией Карла XII.

Что касается фельдмаршала Огильви, то здесь верх взял Меншиков. В сентябре 1706 года Огильви был уволен из русской армии. Но уволен по просьбе короля Августа, с почётом. Пётр выполнил королевскую просьбу, поскольку к осени 1706 года Август оставался по-прежнему его единственным союзником и на помощь ему к Варшаве двинулись драгуны Меншикова. Пехотой же в Киеве стал командовать, подавив восстание в Астрахани, вернувшийся в армию фельдмаршал Шереметев.

Баталия при Калише

Александр Данилович Меншиков осенью 1706 года вступил в Польшу, сопровождаемый 17-ю тысячами драгун и своей супругой Дарьей Михайловной Арсеньевой.

Сочетание браком с бывшей фавориткой во многом состоялось по повелению царя, который в июне 1706 года прибыл в Киев. Здесь Пётр прежде всего осмотрел Печерский монастырь, выбранный Меншиковым для строительства мощной фортеции, и сразу согласился с выбором Данилыча: «Монастырь изрядный, каменной, хоть немного не доделан и против старого маниру зачат, однако ж можно в оном добрую фортецию учинить».

В сём монастыре под Киевом 15 августа царь и заложил новую фортецию. Как водится, закладка крепости завершилась добрым дружеским ужином, и вот здесь-то нежданно открылось, что царь явился в Киев не токмо фортецию закладывать, но и друга своего Александра Даниловича, остепенив, оженить! Когда Пётр и Меншиков остались наедине, царь напомнил фавориту, что тот как-то после такого же доброго ужина у его сестры царевны Натальи, в Москве, поклялся жениться на Дарье Михайловне Арсеньевой. «Ради Бога, помни свою клятву и будь ей верен!» — попросил Пётр, но попросил не как добрый камрад, а по-царски, с металлом в голосе! Данилычу ничего не оставалось, как покориться царской воле! Впрочем, Дарья Михайловна ему и самому нравилась: старинного дворянского рода, что для безродного бывшего пирожника Данилыча было немаловажным, да к тому же женщина пылкая, горячая и, по всему видать, и впрямь любившая светлейшего. Через три дня молодые венчались в Киеве (царь не поленился и привёз с собой и невесту из Москвы), а через десять дней Меншиковы отправились в свадебное путешествие прямо на театр военных действий в Люблин, где светлейшего поджидал со своей кавалерией польский король Август. Отправляясь на войну, об одном только сожалел Александр Данилович: не рискнул он даже на свадебном пире напомнить государю, что клятву-то у царевны Натальи они давали двойную! Да, он обещался жениться на красавице Дарье и клятву свою исполнил, но ведь и царь тогда вместе с ним дал клятву обвенчаться с пригожей девицей, что портки им обоим стирала: с Катькой Трубачёвой.

Только теперь, оставив Киев, Меншиков признался свой жёнушке Дарье Михайловне, что клятва та была двойная! Но Дарьюшка была жёнка верная и сразу же прикрыла своему муженьку рот ручкой белою, прошептав на ухо:

— Тихо, тихо, Сашенька! У царя уши длинные, а твои адъютантики, что скачут по обе стороны от кареты, итак всё время невзначай в окна заглядывают! А насчёт двойной клятвы — у Петра Алексеевича скорый брак с Катькой Трубачёвой пока не предусмотрен. Отъезжая из твоего дворца в Санкт-Петербурге, он дворецкому токмо одну записочку оставил: «Если волею Божией со мной что случится, выдать три тысячи рублей Катерине Васильевне и её дочери». Выходит, ты опередил государя, лапушка, и первым выполнил тайную клятву, женившись на мне! — Дарьюшка распахнула дорожную шубку, обнажила пышную белую грудь, прильнула к своему муженьку и так впилась ему в губы, что светлейший едва не задохнулся.

Поручик-ингерманландец, нескромно заглянувший в сей момент в окошечко кареты, отпрянул: и от смущения, и от страха. Видал он, как страшен может быть его полковой командир в минуту гнева, а уходить из привилегированного ингерманландского полка поручику совсем не улыбалось — ведь полк был личной гвардией светлейшего. Все сыты, обуты и одеты куда лучше, нежели в других драгунских полках, что поджидали Меншикова в Дубно.

Ежели драгуны ждали светлейшего князя в Дубно, то король Август II в великой тоске ожидал его прибытия в Люблине. А тоска у короля Речи Посполитой шла, как обычно, из-за пустого кошелька! Из Саксонии денег не поступало, поскольку саксонские министры готовились платить контрибуцию шведскому королю, царский кредит был исчерпан, а самое богатое польское панство после разгрома саксонской армии при Фрауштадте перебежало почти всё в лагерь соперника Станислава Лещинского. Среди последних перебежчиков был великий гетман Литовский Михайль Вишневецкий, так что и из Литвы помощи ждать было нечего. Царский же кредит, взятый Августом у царя Петра в Гродно, давно был истрачен па знатных пирах и великих попойках. И вышло так, что опять нечем было платить даже гвардейской кавалерии Флеминга, стоявшей вокруг Люблина.

Да что там жалованье офицерам и солдатам! Фон Витцум доложил утром, что у королевского повара и на обед злотых нема, а в долг его величеству даже мужики на осенней ярмарке, гудевшей под стенами королевского замка, товару не отпускают, и чем кормить короля сегодня, поварам неведомо!

Злой и голодный Август мрачно вышагивал по разграбленным залам (замок разграбила ещё армия шведского злодея) и размышлял, а не ускакать ли ему тайно во Львов — там крепко сидит воеводой его давний друг коронный гетман Синявский. И об обедах тужить не надобно — супруга знатного гетмана, обворожительная пани Елена-Эльжбета, по слухам, уже вернулась из Версаля и самолично заботилась о кухне муженька и его друзей. А стол у пани гетманши широкий, галицийский: рубцы по-львовски, поросёнок жареный с гречневой кашей, ветчинка карпатская, разносолы осенние: огурчики и помидорки, капустка и грибки белые. А наливок и вин венгерских — море разливанное! Август даже причмокнул, но опять загрустил: до львовской резиденции Синявских скакать двести вёрст, да и полный афронт ещё может случиться, ежели пан гетман Синявский последовал примеру Вишневецкого и переметнулся к шведам и Лещинскому.

Словом, за стол в ободранном зале (шведские гренадеры содрали со стен все шпалеры) король со своим фельдмаршалом Флемингом уселся в самом мрачном расположении духа.

Фон Витцум самолично поставил перед королём котелок с овсянкой и попытался пошутить:

— Солдатский обед, ваше величество!

— Не пойдёт! — прорычал Флеминг. — А где же солдатская норма? Где двести грамм гданьской?!

Так как король и его камергер грустно молчали, фельдмаршал выругался и вытянул из-за отворот высоких кавалерийских ботфорт бутылку с мужицкой сивухой.

— Коли по-солдатски обедать, ваше величество, так извольте отведать: первачок, мой денщик вечор из рекогносцировки привёз.

— Спёр, видать, твой Фриц первачок на мужицком подворье! — съязвил камергер.

— А хотя бы и спёр! — гордо повёл широкими плечами Флеминг. — Отведайте, ваше величество, слезу сразу вышибает!

Король глотнул и, точно, слезу вышибло — задирист был мужицкий самогон-первачок.

В это время на первом этаже раздался топот солдатских ботфорт. Фон Витцум вскочил и насторожился, как испуганный заяц: уж не шведские ли рейтары пожаловали?

Двери в столовую залу распахнулись, и вошла нарядно одетая дама: в вышитом серебром платье и накинутом на белоснежные плечи горностае.

«Живём! — радостно мелькнуло у Флеминга. — Да за один сей горностай можно закатить целый пир!»

— Откуда взялась такая душа-красавица?

Но тут же всеобщее недоумение рассеялось: из-за широкого дамского платья выступил весёлый подтянутый генерал с голубой андреевской лентой через плечо. И Август, и Флеминг, и фон Витцум радостно ахнули: светлейший князь, Александр Данилович Меншиков, явились! А перед стенами замка уже разворачивались эскадроны ингерманландцев.

— Ваше величество, — Меншиков сорвав треуголку, отвесил Августу учтивый поклон. Мгновенно охватив взглядом скудный стол, подумал: «Сейчас друг и сосед кредит просить будет!» Затем увидел, что королевский взор устремился на жёнушку. Представил:

— Вот, ваше величество, оженил меня в Киеве царь-государь. Дама знатной породы Арсеньевых, Дарья Михайловна.

— Поздравляю, князь, поздравляю! Такую красавицу в жёны взял! — Август вскочил из-за стола, подплыл к Дарье Михайловне и, вспомнив свою славу первого ухажёра Европы, склонился перед московской красавицей и поцеловал ей руку. Дарья Михайловна зарделась: первый красавец средь европейских монархов стоял перед ней. А Август меж тем уже заливался соловьём:

— Приглашаю вас, княгиня, за мой скромный солдатский стол. Пока вы в Киеве пышно свадьбы играете, мы тут стоим в первых рядах, защищаем вас от шведского нашествия!

— Ваше величество, мы, конечно, были бы счастливы видеть вас на нашей свадьбе, да вы так далеко стоите от Киева. Но я ваша должница и сейчас накрою перед вами наш свадебный стол.

Дарья Михайловна, как и её супруг, тоже догадалась, что у короля карманы пусты, ежели солдатскую кашу вкушает. Хозяйкой она была превосходной, и вскоре был накрыт пышный стол. Денщики натаскали из княжеского обоза копчёных колбас и ветчины, поставили жареного поросёнка и гуся, проворные служанки принесли с рынка корзины с зеленью и фруктами, а фрейлина Толстая купила на той же ярмарке букеты пышных георгинов и белых гвоздик. Княгиней был самолично открыт заветный погребец и оттуда адъютанты извлекли венгерские и рейнские вина, сладкий мушкатель и горькую московскую водку. Княгинюшка даже раскраснелась, командуя столовым парадом. Фон Витцум суетился рядом, лукаво повторяя:

— Ай, да хозяюшка! Мне бы такую жёнушку!

А светлейший князь утирал в тот час королевские слёзы в кабинете Августа.

— Вот видите, мой друг, как горько быть королём Речи Посполитой?! Казна пуста, сегодня на обед осталась одна солдатская кашица! — откровенно всхлипывал Август. Слёзы лились по его отёкшему после горького первача лицу.

— Но Пётр Алексеевич выдал же вам, ваше величество, в Гродно царский кредит! Куда он делся?! — удивился Меншиков.

— Да ведь после Фрауштадта, князь, мне пришлось набирать новую армию, одна гвардейская кавалерия чего стоит! Вот царский кредит и тю-тю!

— Что же, коли вы о деньгах зело скучаете, ваше величество, я дам вам десять тысяч ефимков из моего кошелька! — милостиво утёр королевские слёзы Меншиков. — А теперь пойдёмте в столовую залу. Чаю, Дарья Михайловна добрый стол уже нам накрыла: из поварни-то вкусно пахнет.

Меншиков гордо встал и двинулся к дверям. Король Август потащился следом, как жалкий должник за кредитором.

Полюбовавшись на щедро накрытый стол, он ласково кивнул Дарьюшке:

— Молодец, хозяюшка! Стол у тебя и впрямь королевский!

— Правду молвит, чистую правду! — весело поддержал Меншиков и чмокнул раскрасневшуюся Дарьюшку в щёчку.

А за столом, после рюмки московской, чистой как слеза, водочки, Август поднялся во весь свой могутный рост и произнёс тост за своего союзника царя Петра и за славное семейство Меншиковых...

На другой день пожаловали новые гости: коронный гетман Синявский привёл в королевский замок четыре тысячи закованных в железные латы рейтар. А из гетманской кареты выскользнули две дамы-щеголихи: Елена-Эльжбета Синявская и новая королевская фаворитка княгиня Коссель. Но щеголяли дамы по-разному: Елена-Эльжбета была в пышном парижском пудермане, а когда скинула свою соболью шубку, то поразила Дарью Михайловну золотистым версальским платьем, унизанным жемчугами. Княгиня Коссель, прискакавшая из Дрездена через Львов, была в охотничьем мужском кафтане, за широким поясом которого торчали рукояти двух пистолей. Парика сия охотница не носила, власы подстригала по-мужски и за столом, не стесняясь других дам, закурила трубку. Август даже побледнел, увидев нежданную гостью, а когда княгиня щёлкнула перед камином охотничьей плетью, схватился за сердце.

Выручил друг сердечный Данилыч: с шиком хлопнул пробкой шампанского и налил дамам по бокалу шипучего. Французское шампанское пускало такие весёлые пузырьки, что даже княгиня Коссель отложила в сторону свою трубку и выпила вино как простую солдатскую брагу — до дна! Напротив, Елена-Эльжбета смаковала шампанское, как и неделю назад в Версальском дворце, и лукаво спрашивала Дарью Михайловну:

— Кто вам подарил сей божественный напиток Бахуса? Кто сей счастливец?!

— Да муж мой, Александр Данилович! — простодушно призналась Дарья Михайловна: — Мы на днях с князем обвенчались в Киеве. И сам государь Пётр Алексеевич был дружкой у него на той свадьбе!

— Ну, ваш муж может всё достать. Не удивлюсь, если шампанское ему привезли прямо из Шампани! — ворковала Елена-Эльжбета.

— А вы, пани гетманша, говорят, даже нижнее бельё стирать в Париж ездите? — грубо ворвалась в разговор княгиня Коссель.

— Что ж, муж мой всегда при мне. Могу и в Париж прокатиться и в Версале на балах потанцевать! — не без язвительности кольнула пани Елена королевскую фаворитку.

— И как там сейчас, в Версале? Что танцуют? — козликом подскакал к дамам фон Витцум, как только услышал о танцах.

— Да скучно сейчас и в Париже и в Версале. Эта бесконечная война за испанское наследство всех кавалеров в армию поверстала. При дворе скучища: Людовик стар и ему не до танцев, а его старуха-фаворитка госпожа де Ментанон окружила короля сонмищем иезуитов. Можете себе представить — даже италианский театр из Парижа выслали, насмешничают, мол, много!

— Вот как? — удивился Август, прислушавшись к рассказу прекрасной пани Елены. — А мне италианский театр всегда нравился. Вот как только заключу мир, сразу приглашу италинцев к себе в Дрезден на гастроли!

— Ну, пока вы собираетесь на военные гастроли, сир! — Княгиня Коссель твёрдо взяла размечтавшегося короля под руку.

— Конечно, конечно! — спохватился Август. — Мы с Александром Даниловичем завтра же в поход идём! А вот и генерал Брюс прибыл! А с ним и его пушки! — Король шагнул навстречу Брюсу.

Яков Вилимович отвесил галантный поклон дамам и королю и бодро отрапортовал Меншикову:

— Привёл полевую артиллерию, Александр Данилович! Три дивизиона шестифунтовых орудий!

— Ого, да у Мардефельда, почитай, тяжёлых орудий вообще нет! Завтра же прогоним этого мерзавца за Вислу! — прорычал Флеминг.

Но схватиться с Мардефельдом драгунам Меншикова и рейтарам Флеминга пришлось уже за Вислой. Прискакавшие утром разъезды сообщили, что корпус Мардефельда и конница Лещинского отступили в Западную Польшу.

Король Август с погоней, однако, не спешил. Княгиня Коссель доставила ему хорошие новости: переговоры саксонских министров со шведами о мире, которые велись с 24 сентября 1706 года в замке Альтранштадт, шли к успешному завершению. Правда, условия, выдвинутые шведами, были тяжёлые: Август должен был отказаться от королевской короны Речи Посполитой в пользу Станислава Лещинского, полностью разорвать союз с Россией, обязан был содержать шведскую армию в Саксонии в течение всей зимы за свой счёт, выплачивая шведам 625 тысяч рейхсталеров ежемесячно, и выдать шведскому королю русского посла в Дрездене Иоганна Паткуля и всех солдат и офицеров русского вспомогательного корпуса. Подписать такой унизительный мир означало признать свой разгром и это тогда, когда впереди маячила победа над корпусом Мардефельда и конницей панов-станиславчиков. Король Август в эти октябрьские дни, когда его рейтары и драгуны Меншикова переправились через Вислу и пошли за Мардефельдом, колебался как никогда и посылал мольбы Богу, чтобы Мардефельд отступил ещё дальше на запад и не принял сражения. И, казалось, Бог услышал его мольбы, и шведы от Петрокова отступили к Калишу. Но здесь шведский генерал занял прочную позицию за речкой Просной с болотами и решился дать бой.

— Пошли к Мардефельду не какого-то тупоумного генерала, а проныру фон Витцума. Пусть передаст твоё письмецо с предупреждением, что Меншиков через два дня атакует, и посоветуй немедля отступать! А в беседе фон Витцум может даже намекнуть о твоём скором мире со шведами! — посоветовала Августу его фаворитка. И король к тому совету княгини прислушался. Ночью 16 октября ловкий камергер перебрался через болото и предстал перед шведским генералом. Мардефельд письмецо королевское прочёл, но по всему было видно, не поверил. Тогда фон Витцум дал честное слово, что после переговоров в Альтранштадте Швеция и Саксония станут друзьями, и сказал, что у генерала есть ещё два дня для скорейшей ретирады.

Но Августу не верил никто, а генерал Арвед Аксель Мардефельд в особенности. Ведь он выбрал сильную позицию, укрепил её батареями и вагенбургом, у него в строю три тысячи гренадер и пять тысяч рейтар на флангах. Да двадцать тысяч конницы станиславчиков помогут в виктории. Генерал Левенгаупт при Мур-Мызе разгромил Шереметева, а он, Мардефельд, при Калише, разгромит Меншикова.

— Король хочет просто выманить меня с крепкой позиции и атаковать в походе. Зная лёгкость честных слов твоего короля и его слуг, я советов от них не принимаю! Вон! — Фон Витцум был ещё рад, что шведский генерал не арестовал его там же, в своей палатке.

Под утро измученный, весь обмазанный болотной ряской, дрожащий от холода камергер предстал перед Августом и его фавориткой, как зелёное чучело.

— Выходит, придётся мне таки идти в сечу бок о бок с Меншиковым! — сердито заключил Август, выслушав доклад камергера. И, налив своему дрожащему парламентёру чарку белой московской, сказал с лаской: — Выпей, друг! Московская водка хороша от простуды! — он выпил сам, буркнув княгине Коссель: — Нелегко быть слугой двух господ! Подвинься-ка, я прилягу!

С постели Августа подняли Меншиков и Яков Брюс, прибывшие для военного совета. На сей совет король, конечно, пригласил и фельдмаршала Флеминга и гетмана Синявского.

— Мы утром с Яковом Вилимовичем объехали всю шведскую позицию, — бодро объяснял Меншиков королю и его генералам. — Перед главной позицией у неприятеля Просна. Речушка мелкая, проходима вброд. За ней Мардефельд построил на пригорке из телег вагенбург. По бокам вагенбурга мелкие болотца. В вагенбурге стоит шведская пехота. Кавалерия, и шведская, и польская, у Мардефельда на флангах. Думаю, её легко выманить в поле.

— А здесь, за речкой, её встретят мои батареи и развернут обратно! — добавил Брюс.

— Тут и мои рейтары бросятся в погоню! — радостно прорычал Флеминг. — Рубка в погоне — одно удовольствие, не так ли, пан гетман?

Синявский охотно согласился, что легко преследовать неприятеля, когда он бежит!

План был принят, и на другое утро Брюс выставил на холмах свои батареи. На правом фланге развернулись драгуны Меншикова, на левом — рейтары Флеминга. Но разворачивались рейтары медленно, и сдерживали их разноречивые приказы короля. Август давал незадачливому шведу ещё несколько часов для отступления. Но Мардефельд и это наглядное королевское предложение не принял и не отступил! А в два часа дня взревели тяжёлые пушки Брюса и ядра полетели в шведский лагерь.

Меншиков, как опытный драгун, правильно учёл такую вещь, как кавалерийский азарт. Первой в атаку устремилась шляхетская конница станиславчиков. Но, встреченная картечью, была отброшена и контратакована рейтарами Флеминга и Синявского. Полки станиславчиков поспешно укрылись в вагенбурге за шведской пехотой. Взять вагенбург с ходу в конном строю рейтарам Флеминга не удалось — они отхлынули перед залпами шведских гренадер.

Преследуя Флеминга, и шведская кавалерия вынеслась под картечь пушек Брюса. Но шведские рейтары не бежали, так как их подкрепили выстроившиеся в каре шведские гренадеры. Александр Данилович сам повёл в атаку своих драгун, но смять шведское каре и его драгуны не смогли. Тогда светлейший приказал спешиться эскадронам конно-гренадёрского полка ингерманландцев, подвести пушки и сам возглавил атаку на шведское каре. Пушки Брюса уложили сотни шведских гренадер, и линия каре была сломлена. Остатки шведов отступили в вагенбург. Но и здесь стрелков сбивали с телег тяжёлые орудия. А на флангах снова устремились в атаку русские драгуны и рейтары Флеминга. После бегства неприятельской конницы остатки шведов были задержаны в вагенбурге и поставлены под огонь пушек Брюса. Так как речь шла уже о полном истреблении корпуса, перепуганный Мардефельд приказал поднять белый флаг. Сдалось 1800 солдат и 86 офицеров, 5000 полегло в трёхчасовом бою.

А наутро в обозе сдалось около 1000 шляхтичей из воинства Станислава Лещинского.

Баталия под Калишем для драгун Меншикова была поистине победоносной. Потери — ничтожные: 84 убиты и 324 ранены. Но, к ужасу Дарьи Михайловны, когда муженёк предстал перед ней после сражения, левая рука у него была на перевязи.

— Саша! Тебя поранили! — ужаснулась княгинюшка.

— Пустяки, Дарьюшка! Так, шведская пулька царапнула, когда я повёл своих драгун в атаку на их железное каре.

— Но Александр Данилович из сражения не вышел, остался в строю! — гордо разъяснил Брюс подвиги своего командира.

— А твои пушки, Яков, разве не расстреляли железное каре шведов и не пробили бреши в их вагенбурге?!

— Мы только выполняли ваши приказы, Александр Данилович... — смутился Брюс.

— Если бы все так выполняли приказы, генерал-майор Брюс, мы давно бы расколошматили и главную армию Каролуса. — Меншиков после славной виктории был весел и щедр. И тут же поспешил порадовать своего артиллериста: — А отчего ты, Яков, до сих пор ходишь в генерал-майорах?? Немедля отпишу государю о рёве твоих пушек. Пусть произведёт тебя в следующий чин, даст генерал-поручика!

— Эх, вы, воины-вояки! Пойдёмте-ка ужинать. Но прежде Саша, покажи свою ручку нашему лекарю. У нас новый лекарь нанят, Яков Вилимович, из твоих шотландских краёв.

И только когда доктор Роберт Арескин перевязал рану на княжеской руке и заверил Дарью Михайловну, что ранение лёгкое и скоро заживёт, началось победное пиршество. В разгар оного прискакал и король Август с фельдмаршалом Флемингом.

— Славная виктория, Александр Данилович! — весело приветствовал король Меншикова и хотел было уже прижать к своей широкой груди, но, увидев, что левая рука у того на перевязи, взволновался:

— Ах, Александр, ведь уверял, поди, Дарью Михайловну, что сам-то в баталию не сунешься. Так нет, повёл своих драгун на шведское каре. Я-то с холмика всё хорошо видел! О том и отпишу царю Петру, ведь своим безрассудством ты и нам причинил немалое беспокойство! Подумаешь, ну, ушёл бы от тебя Мардефельд! Таких дураков-генералов в шведской армии много, а вот ты, Александр, у нас один! — соловьём разливался за столом Август.

— Не говорите, сир, Мардефельд в сей баталии бился упорно и яростно. Мои рейтары на поле сражения насчитали 5000 убитых шведов! — вмешался в беседу фельдмаршал Флеминг, недовольный тем, что его король так расхваливает Меншикова.

— Да оставь ты своих саксонцев в покое! — возмутился Август. — Ответь лучше, сколько неприятелей они полонили?

— Семерых солдат, ваше величество!.. — стыдливо пролепетал Флеминг.

— А сколько вам сдалось? — король взглянул на Брюса, как на главного математика русской армии.

— Взяты в плен 1800 неприятельских солдат и 86 офицеров! — чётко отрапортовал тот.

За столом засмеялись даже дамы: Елена-Эльжбета и Дарья Михайловна. Флеминг хотел было проворчать, что король сам отозвал его рейтар от шведского вагенбурга, но вовремя усмотрел, как нахмурилось лицо фаворитки Коссель, и промолчал: а вдруг король держался на поле баталии более дипломатом, нежели полководцем? Ведь среди штаба Флеминга давно ходили самые разные слухи о переговорах саксонских министров со шведами в Альтранштадте.

Август облегчённо вздохнул, когда его фельдмаршал замолчал. Ведь дипломатом он был не только на поле битвы, но и здесь, за пиршественным столом. Он хотел заручиться согласием Меншикова на одну необычную акцию: отдать ему, Августу, всех шведских пленных, включая и генерала Мардефельда!

С тем он наутро и подступил к Меншикову.

— Без царского приказа никак не могу! — сердито замотал головой Данилыч. — И потом, ведь это мои драгуны пленили шведов и генерала Мардефельда!

— Ваши, Александр Данилович, ваши! Вся слава остаётся за вами, светлейший князь! Но у меня к шведам есть свой подход, и я смогу обменять этих пленных на несчастных солдат, пленённых Каролусом под первой Нарвой и томящихся ныне в шведских темницах! — продолжал обольщать Август Меншикова. Но, видя его неприступность, вытащил из колоды другую карту.

— Мне полагается щедро наградить вас за сию викторию как королю Речи Посполитой! Как союзный сюзерен, я жалую вас, князь, городком Оршей с поветом и приглянувшимся вам местечком Полонное с конским заводом!

Сердце Александра Даниловича дрогнуло: вспомнил как он твердил в своё время царю Петру Алексеевичу: Орша — дверь во владения Речи Посполитой. Ну, а Полонное — богатейшее поместье на Волыни, и конный завод там славный. В Полонном его драгуны всегда смогут отдохнуть и поменять лошадей. А какой ему толк от шведских пленных — ведь их кормить надо, а в обозе князя провианта осталось с гулькин нос! И Меншиков на коварные предложения короля Августа согласился. Единственно, что потребовал, дабы генерал Мардефельд письмом обязался, что сам вернётся в плен, если обмен военнопленных русских не состоится. Ошарашенный и обрадованный Мардефельт сразу же дал Меншикову «кавалерский пароль», что выполнит все условия. Вскоре все полонённые под Калишем шведы вместе с их командующим были отправлены королём Августом в шведскую Померанию, где были вновь зачислены в армию Карла XII, забыв обо всех «кавалерских паролях».

Август продолжал играть комедию. Вернувшись в Варшаву, предстал в польской столице как король-победоносец: отслужил благодарственный молебен, объявил о награждении Меншикова (Орша и Полонное) и даже дал светлейшему письменное обязательство обменять в течение трёх месяцев русских нарвских страдальцев на калишских пленных.

Об одном король упорно помалкивал в Варшаве: что он вышел из войны. Ещё 13 октября его министры подписали со шведами мир в Альтранштадте. Но слухи о том уже летали. Правда, говорили больше о десятинедельном перемирии между Швецией и Саксонией. Особенно много об этом говорила пани Елена-Эльжбета, кивая головкой в сторону первой королевской фаворитки.

Слухи слухами, а пока что Александр Данилович Меншиков праздновал свою славную викторию под Калишем. «И сею преславною счастливою викториею вашей милости поздравляю и глаголю: виват, виват, виват!»

Получив «виваты» Меншикова, обрадованный Пётр «сочинил» за столом в Петербурге чертёж дорогой подарочной трости, украшенной алмазами, изумрудами и гербом светлейшего.