Брюс: Дорогами Петра Великого

Разноликие послы

сть дипломатия салонная, где дела вершатся в переговорах главных персон, переговорах долгих и компромиссных, и дипломатия военная, где даже мира добиваются в бою, берут неприятеля на абордаж, заставляют принять свои условия.

Король Карл XII, как воитель, по праву считал для себя удобной именно такую дипломатию. И чтобы другие державы не мешались в его дела, предложил России открыть мирный конгресс вдали от столиц и газетного шума, на маленьком скалистом островке Сунджер, одиноко стоящем средь других островов Аландского архипелага. Здесь и домов-то подходящих для расселения делегаций не имелось, и русские послы Яков Брюс и Генрих Иоганн Остерман стали на постой в большой рыбацкой избе.

Брюсу, привыкшему в военных походах и к более суровым стоянкам, тёплая рыбацкая изба на Сунджере показалась вполне подходящей (ночевал же он под Лесной у солдатского костерка прямо на промёрзлой земле, правда, лежал спина к спине с самим царём Петром I, и царская спина его согревала!). Иное виделось Остерману. Вместо комфортабельного особняка в Санкт-Петербурге его затолкали в мужицкую избу, провонявшую селёдкой, а пищу определили самую скудную. Конечно, царскому бомбардиру (как презрительно именовал он Брюса) нет дела ни до комфорта, ни до стола, и Генрих Остерман поспешил взять на себя все хозяйственные заботы о жилье и столе. Через посольскую канцелярию в Петербурге, где правил его друг и сотоварищ вице-канцлер Шафиров, давший ему право личной тайной переписки в обход канцлера Головкина и даже самого царя! — он добился присылки дорогого вина из царского погреба. Для представительства перед шведами прибыл подержанный серебряный сервиз генерал-адмирала Апраксина и редкие рюмки со стола самого Александра Даниловича Меншикова, были выданы деньги на богатое платье (но вот денег на покупку карет так и не прислали, хотя и стало ведомо, что глава шведской делегации барон Герц везёт из Стокгольма богатые кареты). Так что в апреле 1718 года, когда шведы прибыли на конгресс, пришлось идти на переговоры пешими, правда, путь был недальним — всего через улицу! Словом, Генрих Иоганн или, как его звали в России, Андрей Иванович Остерман накануне конгресса на Аландах весь был в хозяйственных хлопотах.

Напротив, Яков Брюс, получив твёрдую и ясную инструкцию от царя: требовать, дабы по мирному договору за Россией оставили отвоёванные земли — Ингерманландию, Эстляндию и Лифляндию — и не уступать ни пяди, — спокойно поджидал шведскую делегацию.

Шведы явились первыми, и весьма представительно. Впереди вышагивали в ряд семнадцать рослых лакеев в богатом платье, за ними — сыновья знатных вельмож и, наконец, шествовал сам первый министр Герц, одетый в чёрный с золотом бархатный костюм и закутанный в чёрный плащ. Вид у барона Герца был крайне самоуверенный — он не только представлял королевскую особу, но и хорошо знал военные и дипломатические прожекты своего двора.

Герц предлагал не только почётный мир, но и союз России со Швецией, по которому Пётр передавал двадцать тысяч солдат под команду Карла XII. Король должен был повести объединённое русско-шведское войско против Дании, высадить десант в Шотландии и с помощью якобитов вернуть на престол в Лондоне династию Стюартов. Кроме того, Россия по этому плану должна была ввести восьмидесятитысячную армию в Речь Посполитую и посадить там на престол Станислава Лещинского. Словом, по этим прожектам Россия выставляла в поддержку Карла XII 150 тысяч солдат и вступала в войну с Данией, Польшей, всей Германской империей, Англией и её старыми и новыми союзниками — Голландией и Францией — словом, почти со всей Западной Европой, имея на своей стороне лишь истощённую, слабую Швецию и скитальцев-якобитов. Остерман, а по его же признанию, от планов Герца «мешались мысли в голове».

Хорошо ещё Пётр I в Петербурге начертал: «Нелепо и удивительно!»

Свои предложения Герц сообщил Остерману во время долгих прогулок по лесным дорожкам острова Сунджер. Он верно определил, что все главные дела у русских ведёт тайный советник, а не бомбардир. У Остермана от сих великих и блестящих прожектов и впрямь «ум за разум» зашёл. Он, конечно, вызубрил наизусть инструкцию Петра I обходиться со шведами с лаской и войти с ними в добрую конфиденцию, но планы Герца были столь велики, блестящи и дерзновенны, что могли смутить и более сильную голову, чем у сынка вестфальского пастора. В общем, Герцу удалось в целом увлечь Остермана своими идеями, также как он увлёк ими короля Карла XII.

«Предложения Герца, — сообщал Остерман Шафирову, — дело, от которого зависит всё благополучие Российского государства». Прибалтийские же болота шведа, казалось, совсем не интересовали, и он готов был уступить России и Эстляндию с Лифляндией, и Ингерманландию. «Не думаю, — в восторге писал Остерман в Петербург, — чтобы какой другой министр без всякого почти торгу на такую знатную уступку согласился!» И делал заключение: «Если не добиться сейчас мира, то война расширится и неизвестно, когда и как она окончится». Остерман словно не замечал, что прожекты Герца хотя и выводили Россию из Северной войны, но тут же бросали её в новую, более страшную, — в войну с Англией и всеми её союзниками — Голландией, Германской империей, Францией, словом, со всей Западной Европой. К счастью для России, у прожектёров было два мощных ограничителя: Пётр Великий в Петербурге и Яков Брюс на конгрессе. Пётр на прожектах наложил свою резолюцию, а Брюс сказал решительное «нет!» на требование Герца в ноябре 1717 года России вступить в войну с Данией.

16 ноября Пётр I созвал в Петербурге Тайный совет, на котором рассматривались идеи Герца, уже включённые им в статьи мирного договора.

На Тайном совете присутствовали, помимо дипломатов канцлера Головкина и вице-канцлера Шафирова, военные генералы: фельдмаршал Меншиков, генерал-адмирал Апраксин, глава Ревизион-коллегии сенатор Яков Долгорукий и генерал Адам Вейде. Лица у петровских военачальников сразу посуровели, как только они ознакомились со статьями договора.

— Новая война, чуть не со всей Европой — вот, государь, чем обернётся сей прожект! — открыто высказал Петру свои мысли князь Яков Долгорукий. Впрочем, кому как не гордому Рюриковичу, дерзновенно, с триумфом бежавшему из шведского плена, известному в Сенате своей честностью и прямотой, и можно было говорить царю всё открыто и прямо! Пётр I поймал себя на том, что согласно кивает головой в ответ на слова старого сенатора. Сей царский согласный кивок первым уловил светлейший князь Меншиков и тотчас заговорил с усмешкой:

— Да ведаю я фантазёра Герца, ещё по Голштинии ведаю, когда стоял там с войском, сей министр и тогда был ветроходен! Ловок и переметчив он, яко хамелеон. Сперва мне обещался: не допущу шведа в голштинскую фортецию Тонинген! Я ему и поверь, а глядь, через неделю уже шведский флаг развевается над бастионами Тонингена, и там укрылся сам фельдмаршал Стенбок со всем своим корпусом. Пришлось мне осаждать шведа и брать его измором. — Александр Данилович гордо поправил на груди орден Белого Слона, данный ему королём Дании за пленение Стенбока и взятие Тонингена.

Генералы молча покосились на светлейшего и на его орден — всем было известно, за что Меншиков получил сей орден. Дале Тайный совет решил быстро: препозиции Герца ни за что не принимать. И на другой день царь отправил Брюсу спешный указ: отказать шведу в передаче польской короны Станиславу Лещинскому, не мешаться в дела Германской империи, сохранять добрый мир с Англией. Указ неслучайно направили Брюсу, а не Остерману: в Петербурге было уже ведомо о разногласиях меж двумя послами. Ссора дошла до того, что Остерман утаил от Брюса новый ключ к царскому тайному коду, дабы тот не имел доступа к секретной переписке. Правда, в конце указа всё же сообщил, что некоторые предложения Герца могут быть Россией рассмотрены и, возможно, приняты, но токмо года через три, когда повзрослеет король Франции Людовик XV и переменится нынешний внешнеполитический курс сей великой державы на дружбу с Великобританией.

Получив царский указ, Яков Брюс поспешил к Герцу, но здесь встретил афронт: не взирая на непогоду, шведский министр отбыл с Аланд в Стокгольм за новыми инструкциями своего короля.

Убийство короля-бёрсерка и конец конгресса

В охотничьем замке под Лундом стоял великий шум. Королевская охота вышла удачной: выгнали из берлог медведей, и Карл XII самолично застрелил вставшую на дыбы медведицу, защищавшую медвежат. Он вогнал в неё три пули (егеря едва успевали подавать королю заряженные мушкеты), но только четвёртая, попавшая в горевший яростным пламенем глаз, свалила зверя, не доставшего короля всего каких-то пять метров. Удачная охота ободрила короля лучше всякого вина. Медвежат повязали, и королевская свита весело помчалась в замок. Добыча была богатая. Кроме медведицы подстрелили пару лосей и трёх кабанов, и теперь охотники шумно пили за удачу и своего короля — лучшего стрелка меж монархов Европы!

В былые годы Карл сидел бы сам во главе стола, но сейчас он предпочёл поехать в Лунд и сделать вечерний смотр новобранцам, разместившимся за нехваткой казарм в аудиториях местного университета. Досрочный призыв позволил снова довести численность армии почти до 60 тысяч солдат, хотя, что это были за солдаты! Всё хорошее настроение короля улетучилось, когда он пошёл вдоль шеренг пригнанных из Стокгольма новобранцев. Подростки и шестидесятилетние отставники, бившиеся когда-то здесь под Лундом с датчанами ещё при его отце Карле XI. Правда, тогда отец разгромил под Лундом датчан и сбросил их в море, но он-то что сможет сделать ныне с этими набранными с бору по сосенке ополченцами?

Карл XII вздохнул, вспомнив, с какими молодцами восемнадцать лет назад он отправился покорять Европу. Вот это были солдаты — настоящие викинги! А он положил их под Полтавой! Хотя король никогда открыто не признавал себя главным виновником полтавской катастрофы, в глубине души он осознавал эту горькую истину и оттого год от года становился всё более молчаливым и замкнутым в себе.

Невесёлое настроение короля стало ещё более мрачным, когда сразу после смотра к нему заявилась депутация профессоров Лундского университета во главе с ректором. Университет этот, в отличие от Упсальского, был молодой, но Лунд был славой его отца, и Карл тут же, на солдатском плацу, в который превратили университетский дворик, принял депутацию учёных мужей.

Ректор начал жаловаться, что солдаты заняли все аудитории, а профессора стали умолять не брать студентов в армию. Тут король взорвался, как пороховая бочка.

— Армия идёт в свой решающий поход, господа, а многие студенты разбежались по домам, лишь бы избежать солдатчины! — Карл сурово оглядел профессуру и вдруг заявил: — Как знать, ежели студенты-дезертиры не вернутся в войско, возможно, придётся мобилизовать и вас, господа!

Ошарашенные профессора молча удалились. В их молчании были гнев и осуждение. Карл это понял и повернулся спиной к ректору, выражая тем свою королевскую досаду и неудовольствие.

— Вот так всегда! — с горечью заметил он сопровождавшим его герцогу голштинскому и принцу гессенскому. — Пока я одерживал победы, они мне аплодировали, когда же я зову их под знамёна в трудный час — они разбегаются! Нет, шведы перестали быть шведами!

Гессенский принц Фридрих, муж младшей сестры Карла Ульрики-Элеоноры, согласно склонил голову. Как заместитель главнокомандующего, он прекрасно знал, что дезертирство становится повальным. Молоденький герцог голштинский, напротив, простодушно заметил:

— Судя по новым рекрутам, в Швеции совсем не осталось здоровых мужчин!

Король глянул на него искоса, зло подумав: «И этого молокососа мне прочат в наследники?» Судьба герцога голштинского была предрешена: он был отставлен от армии и отправлен в Стокгольм.

Из Лунда в охотничий замок король возвращался туча тучей. Погода тому соответствовала: пошёл ледяной дождь, из-под копыт лошадей летела снежная грязь. В замке меж тем охотничий пир был в разгаре! Но короля после печального смотра не радовали даже утренние трофеи. Он не остался в общем зале, а сразу прошёл в свои покои. Там уже был растоплен камин и накрыт скромный солдатский ужин.

Король вытянул к огню ноги в ботфортах и приказал позвать полковника драгун Рамсворда, прошедшего с ним все дороги Северной войны. Он был с королём и под Нарвой, и под Полтавой, и в Туретчине. Их объединяло с Рамсвордом солдатское братство, которое, как говорят, прочнее стали. Карл любил беседовать о временах викингов, тем более что Рамсворд знал и помнил, как и король, древние саги.

— Что были тогда за воины, Рамсворд! — мечтательно начал король, глядя, как весело горят подброшенные в камин сухие поленья. — Взять хотя Гарольда Безжалостного! Он вступал в бой раньше всех и сеял смерть направо и налево, сражаясь без щита и рыцарских лат, с непокрытой шлемом головой. И заметьте, он падал наземь лишь от усталости, а не от ран!

— И этот суровый Гарольд, однако, был нежно влюблён в русскую княжну Ярославну и, став королём Норвегии, добился-таки её руки у великого князя Ярослава Мудрого! — не без лукавства и дальнего расчёта заметил Рамсворд, разделявший планы всемогущего министра Герца о заключении скорейшего мира с Россией.

— Возможно, он и любил княжну, — неохотно согласился король. — Но всё же был настоящим бёрсерком!

— Помните, мой король, как говорится об этих воинах в Саге об Инглингах: «Бёрсерки всё одно, что кентавры и демоны — полулюди, полузвери. Бёрсерк — медведь с человеческим лицом. В бою он неутомим и бесчувственен к ранам. Бёрсерки начинают все битвы и в бою всегда составляют передовой строй. Железо и сама сталь против них бессильны!» — Рамсворд воодушевился, вспоминая любимую сагу. Король чокнулся со своим полковником-сказочником бокалом подогретого бургундского. Настроение у него явно улучшилось.

— Я думаю, Аксель, — задумчиво сказал он, наблюдая, как переливается вино в бокале, — в каждом человеке скрывается вторая, звериная натура. Ведь недаром бёрсерки одевали в бою маски медведей, волков и псов. Они жаждали от войн не только богатства и славы. Они просто давали в бою выход своей второй, звериной натуре. Поэтому они могли бегать в сражениях и штурмах по раскалённым углям босыми ногами. Они, как мне кажется, в тот миг действительно не чувствовали никакой боли. Я знаю это по себе, когда бился в горящем доме под Бендерами!

— Или чувствовали боль по-звериному. Правда, не надо забывать, что все бёрсерки, государь, переступали через закон и были насильниками, для которых грабить и пропивать награбленное было самым привычным делом. Боюсь, вы отдали бы их сейчас под военно-полевой суд! — Рамсворд рассмеялся своей шутке.

— Как знать, как знать, — не согласился Карл. — В моей армии как раз не хватает сейчас сотни-другой бёрсерков, особливо же их военного братства. Ведь они по-братски делили со своим вождём все радости и невзгоды жизни, горечь поражений и славу побед.

— Да, сказано в саге о Ватнсдале: вожди бьются за победу, свита за вождя!

— Вот за это и выпьем, Рамсворд. Ведь и мои драбанты бились как бёрсерки-викинги! — Карл залпом осушил бокал. В его глазах заблистало пламя камина, и Рамсворд подумал: «Да наш король настоящий бёрсерк!»

В этот момент двери растворились, и на пороге вырос одноглазый барон Герц — могущественный министр имел право входить без доклада.

Смахивая с лица мокрый снег, он подошёл к камину и поклонился королю:

— Сир, я только что из Стокгольма!

— Садитесь, барон! — любезно предложил король. — Мы только что беседовали с Акселем о берсерках. Надеюсь, вам знакомы наши древние саги?

«Опять эти сказки! — сердито подумал Герц. — А в казне-то ни талера!»

Карл уловил скрытое раздражение министра и спросил:

— Вы чем-то огорчены, Герц? Что, сенат опять отказал в деньгах?

— Увы, государь, их просто нет ни в казне, ни у сената.

— Так в чём же дело? — Теперь уже досада прозвучала в голосе короля. — Придумайте какой-нибудь новый налог!

— Сир, Швеция уже и так стонет от моих налогов! Я самый непопулярный министр за всю историю королевства. Боюсь, что скоро за эти налоги шведы мне отрубят голову! — Герц в отчаянии воздел руки.

— Не огорчайтесь из-за таких пустяков, барон! Главное — мы вас любим! — Карл выдал Герцу свою индульгенцию голосом более непогрешимым, чем у Папы Римского, — настолько он был уверен в своей абсолютной власти.

— Ваше величество, но налоги в Швеции скоро просто некому будет платить — ведь население страны за эту злосчастную войну уменьшилось едва ли не на целую треть! — неожиданно вмешался в разговор Рамсворд.

— На войне всегда есть потери, полковник! — резко заметил Карл. — И вам ли этого не знать? Ведь вы единственный мой уцелевший старый драбант! — Обернувшись к Герцу, король небрежно заметил: — Ну, хорошо! Отставим налоги, коль нет налогоплательщиков! Но деньги-то нам могут дать и французы?

— Франция в субсидиях на сей год нам скорее всего откажет, сир, а с Англией у нас разорваны все отношения! — напомнил министр.

— Так где же взять деньги на новый поход в Норвегию, Герц? — Король подбодрил канцлера: — Ну-ну, старина, вы же всегда умеете найти их в чужих карманах! — Он лукаво подмигнул голштинцу.

Тот пожал плечами:

— Есть только один выход, сир, — скорый мир с царём Петром. На Аландах мне заявлено, что Финляндию царь возвращает нам без всяких условий, а за Эстляндию и Лифляндию обязуется выплатить два миллиона ефимков.

— Опять вы за своё, Герц! — Брезгливая гримаса перекосила лицо короля. — Я уже говорил вам, что не хочу терять ни Ригу, ни Ревель, ни Выборг. Всё, что я уступлю русским — это Ингрию, может, это и впрямь их земли по праву истории!

— Тогда, сир, отмените норвежский поход! — холодно заметил Герц, прекрасно зная, что король может уступить любую провинцию за Балтикой ради побед в Норвегии. Главным смыслом затеваемого похода было даже не присоединение Норвегии, а восстановление воинской славы Карла XII.

— Деньги, деньги! Проклятое слово! Почему у меня всегда нет денег? А, господа? — удивился король.

«Слишком долго воюем!» — подумал старый полковник.

— Не с теми воюем! — вслух сказал Герц. — Россию нам всё одно не победить, а вот датчан одолеем!

— Ну, хорошо! Продолжайте вести переговоры на Аландах с русскими, поторгуйтесь с ними ещё! Может, царь и накинет два-три миллиона? А пока, под будущие русские деньги, займите в кредит у банкиров в Амстердаме иль в Париже.

— Это можно! — неожиданно согласился Герц, подумав: «Кредиты-то надобно отдавать, и королю тогда деваться некуда — придётся принять русские условия».

«Ну, на миллион ефимков я моего тёзку Остермана всегда раскошелю!» — Барон улыбнулся про себя, вспомнив о собольей шубе, обещанной с царского плеча.

Глубокой осенью шведское войско под предводительством Карла XII вторглось в Норвегию.

Пока шведский викинг добывал себе в Норвегии новую военную славу, переговоры на Аландах продолжали идти своим ходом. Барон Герц приезжал и снова уезжал в Стокгольм. И с каждым его возвращением шведы шли всё на новые уступки. Соглашались продать уже Лифляндию, уступали Выборг, но упорно держались пока за Ревель. Шёл на некие уступки и Пётр: выпустил без размена из плена родного брата второго шведского полномочного графа Гилленборга, а затем освободил и ещё одного пленного — фельдмаршала Рёншильда. На родину шведский фельдмаршал возвращался через Аланды. Здесь и Брюс, и Остерман встретились с ним и прямо заявили, что их царь боле не хочет никаких завоеваний, а хочет одного: «Привести своё государство в совершенную безопасность от Швеции и потом вместе с королём шведским основать новую систему в Германии, через что держать в почтении те державы, которые хотят предписывать всем нам свои законы».

Старый фельдмаршал, хотя и не был дипломатом, но ясно понял, что Россия не возражает, ежели Швеция возвернёт свои земли в Северной Германии. И потому обрадованный Рёншильд даже заявил: «Если государь ваш вступит с нашим королём в известные обязательства, то душу свою сатане продаю, если король не заключит мира с Россиею».

Скорый мир через четыре недели обещал и одноглазый барон Герц перед своей последней отлучкой в Стокгольм. А прибывший из шведской столицы на Аланды другой голштинец Штамкен, первый помощник Герца, поднял даже вопрос о женитьбе молодого герцога голштинского на одной из дочерей царя Петра. Герцог Карл-Фридрих доводился прямым племянником шведскому королю и почитался первым его наследником, посему Остерман тотчас поспешил сообщить о нежданном предложении в Петербург. Теперь уже по всему было видно, что дело идёт к доброму миру, поскольку брачный прожект молодого герцога наверное был согласован с его дядюшкой Карлом.

Остерман ходил от радости сам не свой, более осторожный Брюс продолжал выводить на любимой скрипке печальные мелодии, — у него были какие-то нехорошие предчувствия. Андрей Иванович токмо посмеивался над своим мрачным сотоварищем по посольству и вовсю любезничал со Штамкеном — обсуждали вопрос, принимать ли дочке царя в случае её брака с герцогом голштинским лютеранскую веру или нет? Задержка Герца не смущала Остермана — шведский министр и ранее часто запаздывал из своих отлучек.

Андрей Иванович сидел со Штамкеном за столом, когда увидел вдруг входящий в гавань шведский корабль. Вслед за тем капитан проследовал на шведскую половину дома, вскоре туда позвали и Штамкена. И здесь тот вдруг побледнел и наотрез отказался идти. Тут-то и открылось, что ещё неделю назад, 14 декабря, на рыбацкой шхуне на Аланды тайно прибыл камердинер барона Шпарра, помощника Гилленборга, и привёз из Стокгольма поразительную новость: король Карл XII убит случайной пулей под норвежской крепостью Фридрихсгаль. Как только это известие достигло Стокгольма, по решению сената первый королевский министр барон Герц был арестован и отдан под суд. Ульрика-Элеонора провозглашена королевой, её муж Фридрих Гессенский командует всей армией, а законный наследник, молодой герцог голштинский выслан из страны.

— Этот капитан явился, чтобы арестовать меня и отвезти в Стокгольм, ведь с бароном Герцем арестованы и все его помощники-голштинцы! — захныкал Штамкен. — Надеюсь, я нахожусь на русской территории, генерал? — Куда девалась прежняя самоуверенность шведа.

— Не бойтесь, мы вас не выдадим! — холодно отрезал Брюс и, обернувшись к Остерману, заметил: — А прав я был в своих недобрых предчувствиях, Андрей Иванович?!

— Да, да! — растерянно залепетал Остерман. — Всё идёт по вашему прогнозу: сначала царевич Алексей, затем король Карл! Кто же третий?

Скоро разъяснилось, что третьим убиенным стал барон Герц, которого обезглавили в Стокгольме.

Аландский конгресс после того зачах. Швеция продолжила войну, рассчитывая теперь на английскую поддержку.

Когда Петру стало известно обо всех этих небывалых событиях в Швеции, он сразу определил, кому выгодны перемены.

— Жди будущим летом английскую эскадру на Балтике, Фёдор Матвеевич! — сердито сказал он своему генерал-адмиралу. — Ныне швед будет опираться на английский костыль!

Пётр был прав. Смерть Карла XII убрала главное препятствие на пути сближения Лондона со Стокгольмом. Георг I и его министры давно бы поддержали Швецию против России, ежели бы не сумасшедшие замыслы Карла XII и Герца возвести на английский престол династию Стюартов. И неслучайно по Европе поползли слухи, что король Карл был сражён в траншее под Фридрихсгалем предательской пулей. Говорили, что его убийца капитан Сакье хладнокровно дунул потом в дуло своего пистолета и сказал приятелю: «Дело сделано, пошли ужинать!» И что хотя Сакье по национальности был француз, платили ему британскими гинеями. Так или иначе, но британская эскадра действительно на другой год появилась в водах Балтики, а Лондон и Стокгольм стали прямыми союзниками. Мирный конгресс на Аландах завершился продолжением войны.

Система Стэнгопа

В один из промозглых декабрьских дней 1718 года, когда обычно ледяной смог опускается на Лондон, к особняку Стэнгопа, главы британского дипломатического ведомства, подкатил тёмный неприметный экипаж, из которого, проклиная зимнюю слякоть, выскочил прямо в лужу кутающийся в тёплый плащ с меховой подбойкой маленький человечек, с серым и невыразительным личиком. Мышкой он скользнул в прихожую и имя своё величественному швейцару сообщил отчего-то шёпотом. Швейцар передал имя незнакомца не менее величественному мажордому, который, высокомерно осмотрев съёжившегося от холода человечка в забрызганном грязью дорожном плаще, весьма неохотно сообщил это имя секретарю Стэнгопа, безмятежно чистящему пилочкой ногти на руках, — мода, введённая недавно при дворе регента Франции, с коим ныне у Англии была великая дружба и союз.

— А давно ль вражда во время войны за испанское наследство доходила до того, что французы построили в Версале туалет, похожий на английский королевский замок Виндзор, а в ответ в Лондоне соорудили Бедлэм, похожий на дворец Тюильри, и поместили там сумасшедший дом? — лениво отметил про себя секретарь, любуясь своими наманикюренными ноготками. Не спеша он поднялся и прошёл в кабинет министра доложить о прибывшем.

В кабинете в покойных креслах у камина сидели двое: сам хозяин, ставший руководителем британской внешней политики с тех пор, как в Англии воцарилась новая Ганноверская династия, — знаменитый Стэнгоп и его гость — высоченный рыжеватый молодой человек, ещё одна новая звезда на английском дипломатическом горизонте, лорд Картерет.

Собеседники как истые виги потягивали добрый портвейн, который почитался почему-то национальным напитком, хотя доставлялся из Португалии (ненавистные тори пили шампанское), и Стэнгоп разворачивал перед молодым дипломатом всю сложную мозаику своей внешней политики, получившей в политических кругах Европы наименование «Система Стэнгопа».

— После победы над Людовиком мы добились своего, дорогой Картерет, — Англия утвердила себя владычицей морей! Казалось бы, чего больше? — Стэнгоп помолчал многозначительно.

Картерет и в самом деле не мог понять, чего же больше? Ведь осуществилось то, к чему Англия стремилась со времён сокрушения великой испанской армады — на всех морях и океанах господствовал британский флаг, а за флагом, как известно, идёт и торговля.

Стэнгоп смотрел на своего молодого собеседника не без лукавства, но, наконец, снизошёл и ответил на свой же вопрос:

— Мой дорогой друг, мы должны сказать себе, какое море для нас сейчас главное?..

— Конечно же, Северное,— вырвалось у Картерета.

— Вы ещё скажите Ирландское! Да в омывающих наш остров морях мы утвердились ещё со времён Кромвеля, когда разбили голландцев и обратили их в конце концов в наших послушных помощников! Нет, Картерет, для нас сейчас одно море имеет первенствующее значение... — Стэнгоп взял кочергу и слегка поворошил тлеющие угли, чтобы огонь в камине снова разгорелся. — Вопрос — какое?

— Во-первых, море Средиземное. Там после последней войны мы получили Гибралтар... Но сейчас им хочет снова завладеть испанский кабинет Альберони...— напряжённо размышлял Картерет.

— Именно, именно! Но с Альберони считайте, мой друг, покончено. Мы настроили против него целый квартет великих держав, заполучив себе в союзники Австрию, Голландию и даже Францию. Кстати признайте, недаром я плачу хорошую пенсию французскому монсеньору Дюбуа? — Лёгкая улыбка пробежала по лицу Стэнгопа.

— Так какое же море волнует вас, сэр? — Картерет даже отставил бокал с портвейном, пытаясь упредить мысли своего министра — Карибское?..

— Ну зачем же так? Разве, захватив Ямайку, Сент-Винсент и Багамы, мы не полные хозяева на Карибах и на подступах к ним? Нет, Картерет, надобно оглянуться на восток и признать, что пока мы воевали на западе, там поднялась новая морская держава!

— Россия?! — По блеску в глазах хозяина Картерет, наконец, понял, что попал в цель. — Ну конечно же Россия! — обрадовался молодой дипломат и начал развивать свою мысль: — Говорят, царь Пётр едва ли не каждую неделю спускает на воду новый военный корабль, и его флот после Гангута стал настоящим хозяином на Балтике.

— Недаром столь высокого мнения, дорогой Картерет, были о вашей сообразительности профессора из Оксфорда. Вы и в самом деле толковый ученик, очень толковый! — поощрительно улыбнулся Стэнгоп.

В эту минуту в кабинет неслышно скользнул секретарь и согнулся в самом почтительном поклоне.

— В приёмной сидит какой-то Джефрис, уверяет, что приплыл из Стокгольма, сэр!

— Этот молодец очень кстати, Картерет. Пора вам узнать нечто и об изнанке нашей высокой политики! — Стэнгоп распорядился: — Немедля зови нашего героя!

Пока секретарь ходил за Джефрисом, министр успел сообщить своему подопечному некоторые подробности:

— За нашим Джефрисом много незаметных, но славных дел, Картерет. Он сопровождал, к примеру, сэра Черчилля Мальборо в 1707 году в Саксонию на встречу с королём Карлом XII. И повёл дело так ловко, что вошёл в полное доверие графа Пипера, первого королевского министра. И убедил графа, что шведам лучше идти не на Вену, куда их толкали французы, а на Москву. Ну, а кто убедил графа Пипера, тот убедил и его короля. Так что поворот шведской армии на восток, в сущности, подготовил наш милейший Джефрис.

— Позвольте, но как он приобрёл такое влияние на графа? Хотя... — Картерет догадливо улыбнулся и потёр пальцами.

— Совершенно верно, мой друг, полновесные гинеи всегда хорошо смотрятся, а наш Джефрис был тогда не ограничен в расходах! Впрочем, в его ненависти к московитам есть нечто возвышенное, — он человек идеи... — Стэнгоп покачал головой, обтянутой модным коротким паричком, как бы сомневаясь, а достойно ли быть человеком идеи? Но тут же вспомнил, что он и сам человек идеи... — Да, никто не заставлял милейшего Джефриса идти вместе с королём Карлом в Россию, по он сам выпросил у герцога Мальборо пост нашего дипломатического агента при королевской военной квартире.

— И дошёл до Полтавы... — рассмеялся Картерет.

— Более того — угодил к русским в плен! — Министр тоже насмешливо улыбнулся.

— Ну, а затем?

— Затем наш посол в Москве, сэр Чарльз Витворт, добился его освобождения, ссылаясь на Гуго Гроция и международное право. Представьте себе, царь Пётр читал труды Гроция о войне и мире!

Картерет в изумлении задрал вверх рыжие брови так, что Стэнгоп остался доволен произведённым эффектом, и продолжал с ухмылкой:

— Ну, а дале я отправил нашего героя в Швецию. И, похоже, там он проявил себя с обычным блеском. Впрочем, он сам нам сейчас всё поведает!

Действительно, высокие двери распахнулись, и секретарь пропустил Джефриса. Свой плащ тот оставил швейцару и явился перед очи министра в протёртом на локтях дешёвом кафтане, стоптанных грязных башмаках и грязных же чулках. В таком виде Джефрис больше напоминал не блестящего дипломатического агента, а полунищего торговца-лоточника. В довершение всего от него сильно пахло селёдкой. Но министра это, кажется, совсем не смутило.

— Присаживайтесь за наш стол, милейший, и отведайте этого чудесного бальзама. Вы, должно быть, продрогли? — По знаку Стэнгопа секретарь подвинул Джефрису кресло, налил бокал подогретого портвейна и неслышно удалился.

— Признаться, ваша милость, я чертовски продрог, да и качало в Северном море изрядно, потому не откажусь пропустить глоточек-другой! — Джефрис говорил с акцентом лондонского простонародья кокни. Бокал он осушил одним махом.

— Какие новости в Стокгольме, милейший? — В голосе Стэнгопа звучало явное нетерпение.

Но Джефрис протянул руку к бутылке, плеснул себе ещё вина в бокал, сделал добрый глоток и выразительно покосился на молодого лорда.

— У меня нет секретов от этого джентльмена. Лорд Картерет будет нашим новым послом в Швеции! — сердито разъяснил министр.

«А я и не знал!» — мысленно удивился Картерет, но благоразумно промолчал.

— Что ж, милорды! — К немалому удивлению лорда незнакомец стал вдруг обращаться запанибрата. — Король Карл XII сыграл в ящик под безвестной норвежской крепостцой Фридрихсгаль!

— Конечно же, пал в бою? — вырвалось у Картерета.

— Можно и так сказать, только боя там не было. А вот шальная пуля нашлась! — уклончиво и не без насмешки заметил Джефрис.

— Бедный король-рыцарь? — поднял свой бокал министр. — Вечная ему память! — Когда помянули короля, Стэнгоп сказал уже серьёзно: — Расскажите, как это случилось, Джефрис. И запомните: от лорда Картерета у меня нет секретов.

— Извольте, ваша милость! — Джефрис пожал плечами, как бы удивляясь доверчивости министра. Всем известно, что король Карл обожал музыку пуль и любил высовываться из апрошей! Тут-то его и настигла пуля, король свалился с бруствера прямо в траншею.

— Это всё? — недоверчиво спросил министр.

— Да нет, сэр! Известный мне капитан Сакье, говорят, сказал одному своему сослуживцу, тоже французу на шведской службе: «Ну вот, кончено дело, пойдём ужинать!» — Джефрис в упор уставился на Стэнгопа, и Картерет только сейчас разглядел, в розовом отсвете пламени камина, что у министра и Джефриса одинаково стальные глаза.

«Словно черти из преисподней!» — вздрогнул молодой лорд.

А министра уже не интересовал король Карл, его интересовали политические итоги королевской кончины.

— Последствия, сэр! Ну, что ж, шведская армия, как мы и ожидали, тотчас объявила новым главнокомандующим мужа младшей сестры короля Ульрики-Элеоноры гессенского принца Фридриха, — а где армия, там и власть. Ульрика-Элеонора провозглашена ныне королевой Швеции, муж стал её соправителем. В беседе со мной принц обещал, что переменит всю шведскую политику в отношении Англии. И в подтверждение слов принца ещё одна добрая новость: барон Герц арестован и отдан под суд. В Стокгольме последняя посудомойка знает, что одноглазого голштинца ждёт топор палача! Думаю, пока я добирался до Англии, казнь уже свершилась, сэр. Правильно говорят: сколько бы верёвочке ни виться, а всё петля! — Джефрис позволил себе кривую ухмылку.

— Ну, а эта затея царя Петра — мирный конгресс на Аландах? Что с ним? — поинтересовался Стэнгоп.

— Болтают! — равнодушно пожал плечами Джефрис. — Ульрика-Элеонора, само собой, побоялась сразу прервать переговоры — ведь шведы так жаждут мира!

— Ещё бы, население страны сократилось на треть, промышленность полуразрушена, последние взрослые мужчины призваны в армию, землю пашут бабы! — поспешил проявить свои познания Картерет.

— И всё же, мой друг, нам важно, чтобы Швеция продолжала воевать с царём Петром, пока мы подберём ей союзников — цесаря, Польшу, турок! Чем дольше будет длиться эта война, тем прочнее будут наши позиции на Балтике! — мимоходом разъяснил свою балтийскую политику Стэнгоп.

Картерет покраснел от своей недогадливости и вдруг предложил:

— Тогда, милорд, может, нам послать по весне на Аланды быстрый фрегат и захватить всех полномочных министров на конгрессе — и русских, и шведских?!

— Смело, мой друг! Вот что значит молодость — она и в дипломатии сметает все препоны! — одобрил министр. И, обращаясь к Джефрису, спросил: — Что скажешь на этот план, старина?

Но Джефрис лихую затею не поддержал. И любезно разъяснил дипломатам:

— Новая королева и её муженёк сидят ещё на троне куда как шатко. Первый же сильный ветер их сдуть может. А меж тем на трон ещё один претендент есть. И самый законный — молодой герцог голштинский Карл-Фридрих, сынок старшей сестры Карла XII и, выходит, его прямой племянник. У него немало сторонников в риксдаге. Так что, милорд, — Джефрис обращался теперь прямо к Картерету, — можно, само собой, совершить тайный набег на Аланды и сорвать конгресс, но боюсь, где аукнется, там и откликнется. На мой взгляд, лучше действовать тихо, глядишь, конгресс сам собой увянет! — Джефрис раздвинул в улыбке лягушачий рот и добавил: — Особенно когда на Балтике появится британская эскадра!

— А как на это взглянет царь Пётр I? — спросил Картерет. — Не дойдёт ли дело до войны?

— А вот за этим и будет следить в России старина Джефрис. Но помните, мы должны балансировать на острие ножа — ни войны, ни мира! Воюют за нас пусть другие. За тем и наблюдайте в Петербурге! — решил министр.

— Но, милорд, ведь я был в России в плену, и меня там слишком хорошо знают! — попробовал было возражать Джефрис.

— Зато и вы знаете Россию! — Стэнгоп недаром слыл государственным мужем одной идеи. Если ему что западало в голову, его уже было невозможно остановить. — Отдохните в Лондоне недельку-другую, старина, и в Петербург!

— Миссия будет тайной, милорд? — уныло осведомился Джефрис, которому никак не улыбалось спешить в русские морозы.

— Зачем же тайной, — ведь у нас с Россией нет войны! Явитесь к русскому двору открыто и наблюдайте, слушайте, следите! И обо всём сразу доносите мне! — Когда Джефрис вышел, министр довольно рассмеялся и спросил Картерета: — Каков молодец?

— Да уж отпетый! — вырвалось у лорда.

— Такие мне и нужны! — серьёзно ответствовал Стэнгоп и принялся объяснять Картерету его задачу в Стокгольме: — Склоняйте шведов к скорому миру с Ганновером, Пруссией и Данией. Пусть Швеция пожертвует Померанией, Штеттином, Бременом и Верденом. Зато британский флот будет охранять её берега и вернёт ей не только Финляндию, но Эстляндию и Лифляндию. И, главное, не жалейте денег на подкуп, Картерет! Помните, мало кто может устоять в нищей Швеции перед блеском нашего золота. Я верю в вас, милорд!

С тем напутствием Картерет и удалился от министра. Через несколько дней он был и впрямь назначен королём Георгом послом в Швецию.

В кают-компании российского флагмана

В начале июля 1721 года в шхеры Аландских островов вступила галерная эскадра генерала князя Михайлы Голицына. Хотя князь Голицын по табели о рангах числился армейским генерал-поручиком, но при войне в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу: в битве под Пелкиной Голицын командовал вышедшим в тыл шведам десантом, а общая команда русским войскам была в руках Фёдора Матвеевича Апраксина, имевшего неслыханный на Западе чин генерал-адмирала, зато под Гангутом всем российским флотом командовал генерал-поручик Пётр Алексеевич Романов, получивший сей чин за викторию под Полтавой. Правда, царь за ту викторию получил и морской чин контр-адмирала. Михайло Голицын под Гангутом командовал арьергардом русского флота и не находил в сём ничего удивительного: ведь половина гребцов на галерах были солдаты из полков его дивизии. Как и сейчас на 70 галерах сидели на вёслах восемь тысяч его солдат, бивших шведа ещё на суше под Папполой. Ещё четыре тысячи Голицын посадил на галеры Ласси, отряд которого он отправил к Умео на север Ботанического залива, потревожить тот дальний шведский берег. Все солдаты превосходно владели оружием, и Голицын был уверен в удаче, бросая их на абордаж шведских фрегатов.

Отправляясь на Аланды, Голицын имел приказ и от царя, и от генерал-адмирала связаться с русскими послами на Аландском конгрессе и слушать их указов. И Пётр, и Апраксин всё ещё надеялись на чудо: а вдруг шведы решатся на мир — тогда эскадрам из финских шхер следует отойти в Кронштадт, коли война счастливо завершилась!

Голицын даже сбежал с капитанского мостика, когда лодка с послом причалила к его флагману.

— Кто прибыл-то: Брюс или Остерман? — Князю Михайле желательно было бы видеть генерал-фельдцейхмейстера Якова Брюса, с которым вместе бились под Полтавой и ходили в Прутский поход, где пушки так помогли его гвардии. К тому же Яков Вилимович хорошо знал старшего брата Голицына, князя Дмитрия, бывшего генерал-губернатора Киева, а ныне президента Камер-коллегии, заправлявшего всеми российскими финансами. Остермана же Михайло Голицын не знал, но слышал о нём много нелестного и в Посольской канцелярии, и от флотских офицеров.

«Во флоте сей вестфалец подсидел своего прямого командира, старого вице-адмирала Крюйса, а на Аландах, по слухам, подсиживает Брюса: словом, не дипломат, а подсадная утка, и говорить с ним прямо и открыто, по делу, ни к чему!» — с раздражением думал князь Михайло, подходя к лодочному трапу. Но настроение сразу улучшилось, когда на палубу ступил генерал-фельдцейхмейстер. Лицо Брюса разрумянилось от морского зюйда, голубые глаза смеялись.

— Вот так, батюшка мой, князь Михайло! Вести я тебе привёз военные, посему и сам явился. Всё же я генерал-фельдцейхмейстер, а не дипломат. Дипломата же Остермана я на конгрессе оставил — пусть там и дале любезничает! — весело рокотал петровский бомбардир, спускаясь вслед за Голицыным в капитанскую каюту.

Флагманская галера Голицына «Доброе начинание» строилась на венецианский манер — ведь начиная с Азовских походов, когда Венеция была союзником Москвы против турок, в России объявилось много выходцев из Адриатики: её восточный берег, находившийся под властью Венецианской республики, был населён южными славянами, сербами, которые быстро усваивали русскую речь и легко входили в состав петровских корабелов и адмиралов. Посему каюта Голицына совсем не походила на каморку северного галиона: она была просторной, обита дорогим красным деревом, доставленным через Лиссабон и Амстердам из португальской колонии Бразилии.

— Э... Михайло! Да у тебя не каюта, а гарем паши, токмо наложниц нет! — восхищённо протянул генерал-фельдцейхмейстер. Но тотчас примолк, увидев, как князь набожно перекрестился на иконку старого письма, висевшую в углу капитанской каюты.

— Старший братец в поход дал. Иконка, говорит, древнего киевского письма — от всех болезней, напастей и вражеских пуль лучшая защита! — пояснил Голицын Брюсу.

— Как там князь Дмитрий управляется в Камер-коллегии? — озабоченно спросил Брюс о старом товарище: — Нешуточное дело, взвалить на свою шею все финансы державы российской! У меня в Берг-коллегии все заботы — серебро на рудниках в Нерчинске, да и то хлопот не оберёшься: шлем туда комиссию за комиссией.

— Ну, медные копи-то ведь тоже в твоих руках, Яков Вилимович! А из меди вы на Монетном дворе уже не токмо копейки, а и пятаки печатаете?!

— Да, государь приказал медных пятаков напечатать на два миллиона рублей, но не знаю, как пойдёт сие дело?! — покивал Брюс. Чувствовалось, что ему дела далёкой Берг-коллегии понятней и ближе, чем скользкая дипломатия на конгрессе.

— Пятачок твой скоро медному грошу будет равен! Офицеры плюются, когда им жалованье платят не рублём серебряным, а медью! — не без насмешки заметил Голицын.

— Подожди, война кончится, и пятачок сразу в весе прибавится! — ответил Брюс. — Монетка медная при сдаче, в лавке, вещь нужная, была и будет.

— Согласен, Яков Вилимович, согласен. Когда мир-то нам явится? Ведь, почитай, двадцать лет как в походах заняты. Этак всю страну растранжирим! — хмуро буркнул Голицын, наблюдая, как вестовой расставляет на столе чашки для ямайского кофе.

— Когда мир, спрашиваешь, придёт? — Брюс с удовольствием вдыхал запах крепкого кофе. — А новой войны ты, князюшка, не хочешь?

— С кем нам ещё воевать, Яков Вилимович?! — удивился Голицын. — Турок вроде сидит смирно, со шведом вы переговоры о замирении ведёте? В том-то и дело, что Герц нам не мир, а великий Союз предлагает. Готов уступить и Эстляндию и Лифляндию, ежели дадим его королю двадцать тысяч войска супротив Дании, восемьдесят тысяч супротив Речи Посполитой и десять тысяч для высадки в Шотландии и похода на Лондон, где скинем Ганноверскую династию и вернём престол Стюартам. И всё под началом шведского короля.

— Что за чушь! — вырвалось у Голицына. — Ведь по сему прожекту мы со всей Западной Европой воевать будем!

— Вот и наш государь Пётр Алексеевич сии прожекты нелепыми наименовал. А помощничек мой Андрей Иванович их назвал великими и блестящими.

— Ну, Остерману-то нет дела до русской крови. Хорошо, что государь велик и разумен — не втянет нас, чаю, в новую войну.

— В новую не втянет, но старую велит кончать. И поелику королева Ульрика и её муженёк добром на мир не идут, надеются на британский флот, тебе, князь Михайло, велено действовать наступательно, а не оборонительно. Таково царское повеление!

— Да я-то готов, Яков Вилимович! Завтра двину свои галеры к острову Гренгам, где стоит шведская эскадра вице-адмирала Шеблада. Заманю шведа в узкие шхеры и устрою ему второй Гангут!

— С Богом, князь Михайло! Надеюсь, твоя виктория образумит и новых властителей Швеции!

Обнялись на прощанье по-русски старые друзья.

Победа при Гренгаме

На капитанском мостике флагманской галеры «Доброе начинание» собрался весь штаб Михайлы Голицына. Постороннему показалось бы странной мешанина мундирных цветов — синего и зелёного; морские офицеры стояли вперемешку с армейскими. Но для самого Голицына не было в том ничего удивительного, как и то, что он, сухопутный генерал, ведёт морскую армаду в шестьдесят скампавей к Аландским островам. Во время войны в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу. И неслучайно в морском сражении под Гангутом Михайло Голицын командовал целой эскадрой, а в сухопутной баталии под Пелкиной командующим был адмирал Апраксин! Пример в том подавал, впрочем, сам Пётр, который по чину был не только генерал-поручиком, но и вице-адмиралом. Да и Апраксин неслучайно имел диковинный для иноземцев чин генерал-адмирала, как бы в подтверждение, что он одинаково способен командовать и на море, и на суше.

На днях Голицын получил от Фёдора Матвеевича сообщение о появлении англо-шведской соединённой эскадры под Ревелем.

«Неприятели явились силой в тридцать пять вымпелов, — писал генерал-адмирал, стоявший в Ревеле с русским линейным флотом. — Но на высадку десанта наш старый знакомец адмирал Джон Норрис не решился, пересчитав наши вымпелы в гавани и триста орудий на береговых батареях. Посему десант высадился только на отдалённом островке Нарген, где сжёг одну баню и одну избу. Александр Данилович Меншиков посоветовал господину первому бомбардиру и мне, грешному: разделите сей великий трофей меж союзниками, а именно — баню отдайте шведскому флоту, а сожжённую избу — английскому!»

Голицын невольно улыбнулся. Обернулся к своему штабу и сказал уверенно:

— Чует моё сердце, господа, устроим мы ныне шведам крепкую баню при Аландах!

Начальник морского штаба капитан Джемисон не разделял уверенности сухопутного генерала. Сказал с тревогой:

— С нашей брандвахты у Аланд доносят, что на плёсе у Ламеланда стоит уже шведская эскадра вице-адмирала Шёблада под прикрытием другой, ещё более сильной эскадры Вахмейстера. А в открытом море крейсирует весь британский флот.

— Сколько у неприятеля сил? — спросил Голицын.

Джемисон самодовольно оглядел столпившихся на капитанском мостике неучей-московитов и сообщил не без гордости:

— У адмирала Норриса двадцать один линейный корабль и десять фрегатов. Немногим менее у шведов. Потому-то Апраксин укрывается в Ревеле и ныне мы всеми брошены; одни супротив трёх неприятельских эскадр! — И Джемисон спросил не без насмешки: — Думаю, генерал, вы знаете, что предписывает в таких случаях морская тактика? — В этот коварный вопрос англичанин-наёмник вложил всё презрение, которое мореход испытывает к сухопутному генералу.

— «Поворот все вдруг» и немедленная ретирада, не так ли, капитан? — Князь Михайло холодно посмотрел на Джемисона.

Тот смутился и ответил:

— Так точно, сэр! — забыв, что сейчас он служит не в британском, а в русском флоте.

На капитанском мостике все примолкли, ожидая решения командующего. Голицын оглядел своих командиров и остановил взгляд на лице бригадира Волкова, отличившегося ещё при Гангуте, где он вёл отряд галер в авангарде.

— Что скажешь на «поворот все вдруг», Александр? — Князь Михайло спрашивал спокойно, уверенно, — видно, решение было им уже принято.

— Разве мы не те, что были при Гангуте? — вопросом на вопрос ответил Волков. И рубанул рукой: — Прикажи атаковать, и мы Шёблада на такой же абордаж возьмём, на какой взяли под Гангутом Эреншильда!

— Да, но там, под Гангутом, у нас было девяносто скампавей супротив десяти вымпелов у Эреншильда, а сейчас шестьдесят галер против пятнадцати вымпелов у Шёблада, к коему на помощь поспешат и Вахмейстер, а может, и Норрис. И ничто неприятелю не помешает, поскольку дует бодрый зюйд и нет штиля, который так помог при Гангуте. Нет, здесь необходимо иное: заманить Шёблада в шхеры, а для сего манёвра, может, и сделать «поворот все вдруг», — произнёс князь Михайло. Он оглядел мужественные, обветренные лица своих сухопутных офицеров и подумал: «С такими и на море воевать не страшно — самого шведского флагмана на абордаж возьмут! На галерах десять тысяч закалённых солдат пехоты. Даже кавалерия для десанта есть!» Князь Михайло улыбнулся, заметив средь штабных драгунского полковника Корнева, и приказал коротко: — Вперёд, к Ламеланду!

Царское письмо, которое Роман доставил ещё в Або Голицыну, было самое грозное. Пётр гневался, что галерная флотилия медлит и не идёт на Аланды. На словах велел передать Голицыну, что очень удивлён его неспешностью.

— Июль на дворе, а они всё такелаж проверяют. Боюсь, не труса ли празднуют перед сэром Норрисом? — Пётр был сердит, напутствуя посланца: — Подложи-ка ты князю Михайле горячих угольков под зад!

Но в Або Роман на месте убедился, что Михайло Голицын готов выйти в море. Письмо Петра он прочёл вслух при Романе, и, похоже, оно его задело, особливо царский укор по поводу потери дозорного шлюпа у Аланд, захваченного недавно шведскими галерами.

«Зело удивительно, — писал Пётр, — в отдалении галерного флота такой азартный разъезд иметь!»

— А что тут удивляться! — открыто вознегодовал Голицын на царские упрёки, не опасаясь даже посланца. Впрочем, в армии всем было ведомо, что князь Голицын один из немногих генералов, которые позволяли себе оспаривать царское мнение. — Я без дальних разъездов и караулов на море, яко слепец без поводыря! Так и передай государю! Держал и держать буду сторожевую брандвахту у Аландских островов! — В возбуждении Голицын, прихрамывая, мерил взад и вперёд тесную каюту.

«Откуда хромота-то? — задумался Роман и вспомнил, что Голицын ещё под первым Азовом был ранен татарской стрелой в пятку. — Яко Ахиллес!»

Роман не сидел перед командующим в кресле, что позволяли себе иные царские посланцы, а стоял по уставу, навытяжку. К Голицыну он относился с любовью и уважением, как и большая часть русских офицеров. Ведь по боевым делам этого генерала можно было вести отсчёт всем главным викториям петровской армии: Азов, Нотебург, Доброе, Лесное, Полтава! А что касается Финляндии, то здесь Роман и сам под началом князя Михайлы служил, знал его в деле. Помнил, как после блистательных викторий под Пелкиной и Лапполой удалось выгнать шведов из этой полуночной страны. Да и к солдатам князь Михайло относился по-отечески. В армии всем было ведомо, что денежную награду за Лапполу Голицын отдал на покупку новой обуви для солдат своего регимента. С таким генералом в бой идти почётно и славно! И Роман, хотя и мог теперь ехать в Петербург на заслуженную побывку, напросился, чтобы Голицын взял его с собою в поход. Оказалось, что и князь Михайло помнил отважного драгуна ещё по битве при Лапполе, и посему просьба полковника Корнева была уважена — в морской поход на Аланды кавалериста взяли.

К шведской эскадре вице-адмирала Шёблада подошли 26 июля, у острова Фриксберг.

— У Шёблада по-прежнему пятнадцать вымпелов, — хмуро доложил не забывший вчерашней стычки Джемисон.

— Вижу! — весело отозвался Голицын, разглядывая в подзорную трубу боевой строй шведской эскадры.

— Заметьте, князь, среди них — линейный флагман и четыре фрегата. Причём два фрегата двухпалубные и могут потому почитаться за линейные корабли. Кроме того, на взморье маячат три галеры, шнява, тяжёлый галиот, две бригантины и три шхербота! — настойчиво бубнил Джемисон. — На всех больших судах у шведов стоят противоабордажные сетки! А далее, на плёсе у Лемланда, красуется вторая эскадра. У Вахмейстера три линейных корабля и двенадцать фрегатов, не считая мелочи! А на горизонте, видите в подзорную трубу, маячит целый лес мачт. Это уже непобедимый британский флот сэра Джона Норриса!

«Кому же ты служишь?» — удивился на эти восторги Джемисона князь Михайло и, остановив его красноречие, распорядился:

— Дать на сегодня гребцам роздых. Завтра, ежели ветер стихнет, непременно атакуем шведа!

На другой день, хотя ветер и переменился, но сила его не убавилась. На собранной в адмиральской каюте военной консилии князь Михайло предложил отвести низкобортные галеры, которые захлёстывала высокая волна, в глубину архипелага, к острову Гренгам, где «есть место для наших галер способное».

— Чаю, господа капитаны, ветер там стихнет и мы обретём гангутский штиль. Тогда сразу атакуем шведа! — заключил Голицын военный совет. И улыбнулся Джемисону: — Что ж, командуйте, капитан, «поворот все вдруг»!

Галеры дружно повернули и стали отходить к острову, через узкий пролив.

— Русские уходят! — доложил вице-адмиралу Шёбладу капитан флагмана.

— Вижу! — На смуглом лице Шёблада появился румянец, словно при виде бегущего оленя на охоте.

— Да они не уходят, сэр! Они убегают! — радостно воскликнул экспансивный сухонький старичок в огромном парике до пупа, стоящий рядом с Шёбладом на капитанском мостике. Это был маркиз Сент-Илер, служивший попеременно на французском, голландском и некоторое время даже на русском флоте. С русского флота он был изгнан по именному распоряжению самого Петра, который по поводу фантастических идей маркиза наложил суровую резолюцию: «Посему мочно знать, что у оного советника не много ума, понеже всех глупее себя ставит».

Уйдя с русской службы, Сент-Илер поступил на службу британскую, где рассчитывал найти большие возможности насолить русскому царю. Британское адмиралтейство учло это горячее желание маркиза и определило его в советники к адмиралу Джону Норрису.

Однако беспокойный француз так надоел адмиралу-молчуну своей болтовнёй, что тот с удовольствием откомандировал его «для связи» на эскадру Шёблада.

И вот теперь маркиз давал советы на капитанском мостике шведского флагмана.

— Не упустите русских, сэр! Поверьте, я знаю петровских сухопутных адмиралов. Сейчас князёк Голицын будет бежать от Гренгама прямо к финскому берегу под защиту батарей Або. Смотрите, сэр, как бы эта дичь не ускользнула от вас! Мой вам совет: вцепитесь им в хвост и щёлкайте русские галеры как орехи, одну за другой, из ваших тяжёлых морских пушек!

И Шёблад, то ли по молодости (после Гангута был заменён весь старший состав шведского королевского флота), то ли по охотничьей горячности, внял совету француза. Поставив все паруса, сначала фрегаты, а за ними и флагман погнались вслед за русской эскадрой.

— Шведы вошли в шхеры, господин генерал! — доложил капитан голицынской галеры.

— Что ж, добрая весть! — Голицын весело рассмеялся, показывая под чёрными усиками удивительно белые, прямо сахарные зубы.

Ему вдруг вспомнилась атака под Добрым в 1708 году, когда он разгромил оторвавшуюся от королевской армии колонну генерала Рооса. То был добрый знак под Добрым! Недаром у его флагманской галеры имя «Доброе начинание». Шёблад, как и Роос, оторвался от своих главных сил. Вот тот миг, который нельзя упустить! И Голицын второй раз за этот день приказал галерам «повернуть всем вдруг» и атаковать шведа в узком проливе.

Когда Шёблад увидел внезапный манёвр русских, он решил ответить контрманёвром и приказал своим судам развернуться бортом, дабы встретить врага огнём морских орудий.

— Я разнесу их вдребезги, маркиз! — высокомерно бросил он французу.

— Конечно! Я всегда говорил, что русский медведь не способен плавать! — Маркиз заложил белыми ручками свои уши, дабы не оглохнуть от рёва тяжёлых шведских пушек.

Флагман дал залп, и было видно, как рухнули мачты на передних русских скампавеях.

— Бей, бей! — триумфовал Шёблад.

Шведы отбили первую атаку. Мимо «Доброго начинания» проносились разбитые скампавеи передового отряда с полуразрушенными бортами, со сбитыми мачтами. Некоторые суда горели. Но по сигналу Голицына на фарватер выходили из шхер главные силы.

— Сколько же их! — вырвалось у Шёблада.

И в эту минуту капитан флагмана испуганно доложил своему горячему адмиралу:

— Ваше превосходительство! Там, справа, «Венкерн» и «Шторфеникс» попали, кажется, на мель!

Действительно, при развороте бортом два самых крупных фрегата шведов крепко сели на мель. По приказу князя Михайлы к ним тут же понеслись русские галеры. Затрещали вёсла, галеры становились со шведами борт о борт. И хотя от картечи одни русские солдаты и матросы падали в воду, другие, забросив абордажные кошки и порвав заградительные сетки, лезли на палубы фрегатов. Шведские стрелки палили с мостиков и с высоких мачт, но русские карабкались уже и туда. Скоро с обоих фрегатов были сорваны шведские флаги.

— Корнев, прыгай в шлюпку и поспешай к Джемисону, прикажи ему немедля перекрыть фарватер! Не то, чаю, швед бежать собрался! — Голицын увидел манёвры флагмана.

На галере «Триумф» Корнев застал капитана Джемисона в роли постороннего зрителя, хладнокровно наблюдавшего за разгоревшейся баталией из-за безымянного островка.

— Командующий приказал вашему отряду перекрыть фарватер, капитан! Надобно перехватить шведского флагмана! — передал Роман распоряжение Голицына.

— Но флагман уже уходит, драгун! — Джемисон не скрывал своего презрения к этому кавалеристу, его вообще крайне раздражало засилье армейских офицеров во флотилии. Но что поделаешь, если командует флотом сухопутный генерал. — Смотрите, каков молодец Шёблад! — обратился Джемисон к своему адъютанту. — Нельзя поворотить оверштаг, невозможно повернуть и через фордевинд по ветру, так что делает этот опытный мореход? Он начинает поворот, идя уже против ветра! Отдаёт якорь, не убирая парусов! Теперь наполняет паруса, ложится на другой галс, обрубает канат и уходит! Вот это, скажу я вам, мастер! Каков манёвр! — Джемисон шумно восхищался Шёбладом.

— Что же вы не выходите на фарватер, капитан? — не выдержал Роман. — Перекройте путь флагману!

— Да этот голиаф на полном ходу просто раздавит мои галеры! — Джемисон пожал плечами на горячность кавалериста. И показал ему на задержанных в проливе манёвром своего флагмана два малых шведских фрегата. — А вот этих птенчиков мы атакуем!

Десять галер резерва, вынырнув из-за острова, отрезали отступление фрегатам «Кискин» и «Данск-Эрн».

— На абордаж! — приказал Джемисон, и его галеры окружили фрегаты с обоих бортов.

Пороховой дым окутал шведские корабли, тяжёлые орудия били по галерам в упор, картечь сметала солдат с палуб. Но лёгкие русские скампавеи прошли сквозь огонь и схватились с фрегатами борт о борт...

Ништадтский мир

Пётр I верно оценил и понял значение Гренгама. «Правда, — писал он Меншикову, — не малая виктория может причесться и наипаче, что при очах господ англичан, которые равно шведов обороняли, как их земли, так и флот!»

Не только в Лондоне, но и в Берлине, и в Вене верно оценили Гренгам, как поражение прежде всего Англии и всей системы Стэнгопа. Шведский генерал Траутфеттер, который явился сначала в Берлин, а затем в Вену с широкими планами коалиции против России, получил от ворот поворот. Да и как могла Пруссия идти в поход, ежели на Балтике верх взял петровский флот, а границу России обороняла стотысячная петровская армия. В Пруссии хорошо помнили о Полтаве и Гангуте, а тут ещё прогремел Гренгам.

В Вене же было известно, что новому русскому послу в Константинополе Дашкову удалось, не без помощи Франции, подтвердить мир с Османской империей, а мир Порты с Россией предвещал скорую войну турок с Австрией. В итоге ни Пруссия, ни Австрия не собирались посылать свои войска на бескрайние просторы России.

Трещала и сердцевина системы Стэнгопа — союз Англии с Францией. Регент Франции герцог Орлеанский не только не выставил войска против России, но весной 1720 года предложил Петру I своё посредничество в переговорах со шведами. Стэнгопу пришлось самому дважды ездить в Париж, чтобы сохранить союз. В разъездах этот дипломат простудился и скоро скончался, а с ним скончалась и его система. Новый британский статс-секретарь Тоунсенд отозвал Картерета из Стокгольма, а новому посланнику Финчу отписал: «От продолжения войны нельзя ждать ничего, кроме усиления царя за счёт истощённой. Швеции, если не ценой полного её разорения и гибели».

Даже Георг I желал Швеции скорого мира. И принц Гессен-Кассельский, который короновался в 1720 году королём Швеции Фридрихом, воспользовался приездом в Стокгольм царского генерал-адъютанта Александра Ивановича Румянцева, он явился с поздравлением по поводу коронации, и передал ему для Петра I грамоту, где предлагал возобновить мирные переговоры и начать обмен военнопленными.

Переговоры о мире по предложению Петра I начались не в Або, где стоял русский галерный флот и маршировали полки Голицына, а в маленьком тихом финском городке Ништадте. Русскую делегацию снова представляли Брюс и Остерман, а шведов — старый барон Лиллиенштедт и Гилленборг. В инструкции послам Пётр выдвигал прежние условия: Финляндия возвращается шведам, а Эстляндия, Лифляндия и Ингерманландия остаются во владении России. Правда, за Лифляндию царь был готов уплатить компенсацию: тут послы могли, к радости Остермана, и поторговаться, начав с одного миллиона и дойдя до двух миллионов рублей. Но если на Аландах говорили только о временной передаче Лифляндии сроком на сорок или двадцать лет, то теперь она должна была навечно остаться за Россией.

Не упускал Пётр и военный нажим на шведов. Брюсу поручилось заявить послам: «Мы долго сей негоциации продолжать без действ воинских не можем», — и галерный флот и армия Голицына в Финляндии по-прежнему готовились к десантам на шведские берега и военным действиям.

Лиллиенштедт и Гилленборг тоже получили инструкции от своего новоявленного короля Фридриха. В отличие от прошлого года они могли уступить России Ревель, но взамен требовали оставить Выборг и остров Эзель.

— Выборг яко шведский пистолет, наведённый на Санкт-Петербург! Сие понятно, но зачем им остров Эзель? — удивлялся Остерман.

— Эх, Андрей Иванович, Андрей Иванович! Да ведь с этого острова шведы легко могут учинить десант и в Эстляндию, и в Лифляндию. Их полки, в случае новой войны, легко появятся и у стен Ревеля, и у Риги! — авторитетно, как военный, разъяснил Брюс своему соратнику дальние шведские планы.

— Как, заключая мир, они готовятся к новой войне? — удивлялся дипломат.

— Андрей Иванович, ты ведь человек учёный, а история дипломатии о том и толкует: одна из сторон, заключая мир, обдумывает уже следующую войну. Но токмо наш государь не даст шведам ни Выборга, ни острова Эзель. Хочет крепкого и долгого мира на Балтике, Пётр Алексеевич! — уверенно пояснял Брюс царские замыслы. Вообще на переговорах в Ништадте, в отличие от Аланд, Яков Брюс перестал играть роль свадебного генерала: ключи от этих переговоров он крепко держал в своих руках, а с Петром состоял в постоянной переписке.

О Выборге, и об Эзеле ответ был шведам — нет! А когда Лиллиенштедт потребовал эквивалент за уступаемый Выборг, Брюс передал шведским послам царский ответ: «У нас таких земель нет!»

Тогда хитрец Гилленборг подъехал с курьёзом: упомянуть в договоре, что шведы уступают, мол, России Санкт-Петербург. И снова пришла царская резолюция, которую Брюс не без скрытой насмешки передал шведским посланцам: «О Петербурге упоминать не надлежит, ибо онаго при их владении не было!» Чтобы напряжённость на переговорах испарилась, Россия согласилась уплатить за Лифляндию два миллиона ефимков и разрешить шведам беспошлинно покупать в Риге хлеб, а остзейскому дворянству сохраняли все их земли и привилегии. Здесь пришли к согласию, о чём Брюс сразу известил Петра. После этих добрых известий царь сообщил в Петербург: «Из Ништадта благоприятны ветры к нам дуют».

Теперь царь сам хотел быть первым вестником мира и писал петербургскому губернатору А.Д. Меншикову: «Ежели даст Бог мир, чтоб в народ оный объявить хорошенько. Я слыхал, что объявляют при нескольких человек кирасир, у которых шарфы белые через плечо и пред оными трубачи, и таким образом ездят по городу с объявлением. И ежели так бывает, то оное прошу в запасе приготовить. О сём поговори с искусными людьми стороною, дабы прежде не разнеслося и не было б стыда, ежели мира не будет, а у нас сия препарация была». Брюсу он писал в Ништадт: «Известие о мире мне первому привезть в Петербург, понеже не чаю, кто б более моего в сей войне трудился, и для того сему никому являться не велите, кроме меня. Також, чтоб и партикулярных писем с конгресса о том никуда ни от кого не было от наших людей». Нетерпение было столь велико, что Пётр сам поспешил в Выборг, через который должен был скакать победный курьер из Ништадта.