Брюс: Дорогами Петра Великого

Долгие сборы

сли верить, что начало похода предопределяет его конец, то Петру I надобно было немедля поворачивать ещё с берегов Днестра, столь неудачно для русского войска началась кампания 1711 года.

Во-первых, шедший в авангарде фельдмаршал Шереметев, задержанный небывалым разливом Припяти и других встречных рек, запоздал и не успел опередить турок на Дунае, так что армия везиря спокойно и без помех переправилась через эту водную преграду и первой вошла в Валахию.

Во-вторых, волошский господарь Бранкован палец о палец не ударил, дабы помешать турецкой переправе. Когда же переправа состоялась, сей Иуда переметнулся на турецкую сторону и передал визирю огромные запасы провианта, которые он скопил для Петра. Дабы и долее водить царя за нос, визирь приказал Бранковану продолжать поддерживать тайные сношения с Петром и постоянно вводить в заблуждение русское войско, что он, Бранкован, долгое время небезуспешно и делал.

И, наконец, с самого начала похода вмешалась такая стихия, как саранча, тысячная сила, налетевшая незнамо откуда и превратившая в пустыню северную часть Молдавии.

В эту-то пустыню и упёрлись дивизии Алларта и Вейде, перейдя Днестр в районе Сорок. Генерал Алларт не решился сразу идти через пустынный край в Яссы на соединение с Шереметевым, а принялся вместо этого укреплять Сорокскую фортецию, выдержавшую в своё время, при короле Яне Собесском, долгую турецкую осаду. Правда, валы старой крепости полуобвалились и заросли травой, но зато сапёры открыли знатные подземные погреба для хранения пороха и бомб, через Днестр быстро были наведены два понтонных моста, солдаты углубили и почистили ров, споро исправили разрушения на валу. Генерал Алларт, хотя и был выходцем с прусской службы, почитал себя учеником славного французского фортификатора маршала Вобана. Как учёный генерал-инженер, Алларт полагал, что без сильных фортеций на Днестре, обеспечивавших ретираду и служивших тыловыми базами для войск, нельзя начинать кампанию в Молдавии.

— У великого Вобана была своя система крепостей, а я создам на Днестре свою систему фортеций! Без сильных тет-де-понов* нам нельзя входить в Молдавию. Думаю, это понимает и старый лис Шереметев — неслучайно он застрял в Яссах и ждёт царского повеления! — разъяснил Алларт генералам и адъютантам свою стратегическую аксиому. Впрочем, даже если бы он и вздумал двинуть свои войска к Яссам, то не мог это сделать из-за нехватки провианта. Даже сухарей осталось у солдат от силы на три дня, а в Яссах, как писал Шереметев, «тоже было зело голодно».

В результате остановки Алларта русская армия в самом начале кампании оказалась разделённой на две части и её авангард под командой Шереметева и Михайлы Голицына, оказавшись без поддержки главных сил, как бы повис в воздухе. Это было очень опасное положение, прибывший в Сороки со своей дивизией Аникита Иванович Репнин настаивал на скорейшем подкреплении авангарда. Алларт не соглашался. Меж генералами начался спор, который они так и не смогли сами решить. Все ждали царя.

Пётр меж тем вместе с Екатериной осматривал крепость Каменец и знаменитое ущелье-колодец реки Смотрин. Глубина того ущелья завораживала, сказывали, многие самоубийцы падали в тот колодец.

— Встречался я в Лондоне с одним приезжим из Америки, — рассмеялся сопровождавший царскую чету Яков Брюс. — Так вот, он говорил, что там в Скалистых горах есть такие же ущелья: бросишь в реку камень, а всплеска не услышишь, глыбь!

— Так то Америка, горы, а здесь кругом степь и вдруг этакая пропасть... Ой, не могу! — У Екатерины закружилась голова, и она отшатнулась на царские руки.

Пётр поддержал сильно, надёжно, спросил ласково:

— Высоты испугалась?

В ответ получил признание: похоже, она снова на сносях. Но когда стал уговаривать уехать в Москву для спокойствия, Екатерина нежданно заупрямилась:

— В сей поход сам Бог меня посылает! И чувствую, буду в сём походе я тебе потребна! Мне о том сон был!

Как старый моряк, Пётр был суеверен: о сне расспрашивать не стал, а Екатерину взял с собой в поход.

Словно улучив час его прибытия в армию, со стороны молдавской степи показалось огромное пыльное облако, которое постепенно перемещалось к сорокской фортеции. Генерал Алларт, приняв облако за приближающуюся татарскую орду, приказал солдатам своей дивизии встать во фрунт на крепостных валах, и горнисты уже протрубили тревогу, как вдруг из облака вынеслись пропылённые всадники. Впереди всех скакал, небрежно помахивая треуголкой, лихой генерал-кавалерист Ренне.

Ренне ещё не успел отдать рапорт царю, как всё разъяснилось: из облака послышалось блеяние огромного стада — это драгуны Ренне пригнали в Сороки шесть тысяч овец. Чего-чего, а мяса отныне войску хватало!

— Славный подарок к моему приезду! Спасибо! — Пётр от души обнял лихого кавалериста.

В тот вечер, впервые за много дней, в русском лагере загорелись костры и солдаты получили горячую пищу.

— Вот приехал господин бомбардир, Пётр Алексеевич, и всё поправил!

Идя на военный совет, Пётр слышал, как весело переговаривались солдаты у костров. Эта солдатская вера обнадёжила боле всяких политических расчётов.

Военный совет был собран в доме коменданта фортеции, занимаемом генералом Аллартом. Адъютанты учёного генерала аккуратно развесили карты, укрепили схемы и таблицы.

Алларт, высокий, сухопарый пруссак, педантично разъяснял свою систему, выговаривая резко, с обычным своим высокомерием:

— Господа, Совет! Я учредил ныне в Сороках отличный тет-де-пон, укрепил фортецию и обеспечил тем вход в Молдавию с севера. Теперь потребно занять Могилёв-Подольский и сделать там ещё один тет-де-пон. Так, создав вход в Молдавию с востока, мы получим систему крепостей и можем, опираясь на оные, спокойно поджидать турок на Днестре и дать им генеральную баталию у любого тет-де-пона!

— Но Бендеры, батенька мой, тоже, чаю, у турок преизрядная фортеция! А повяжут нам турки руки под Бендерами долгой осадой, так визирь и ударит нам с тыла, как король Каролус под первой Нарвой. Что тогда? Ведь шведский король ныне сам при турках обретается. А он горазд советы давать! — заметил осторожный Аникита Иванович Репнин.

— После неудачной для генерала Репнина головчинской акции была уже полтавская виктория! Но генерал Репнин всё ещё битого шведа опасается... — съехидничал Алларт.

Однако на замечание об опасности долгой осады Бендер Алларт ответа не дал, и Пётр про себя то отметил.

— Разумный генерал старается видеть все опасности, и близкие, и далёкие, а генерал Алларт не видит даже, сколь опасно и дале сидеть в Сороках, бросив наш авангард на произвол судьбы в Яссах! — вскипел меж тем Аникита Иванович.

Все зашумели, поскольку разрыв армии на две части становился всё опаснее по мере движения османов за Дунай.

— Полагаю, надобно отозвать войска фельдмаршала Шереметева в Сороки и здесь ждать турок! — На этот раз Алларт обращался прямо к царю.

— Возможно, по воинскому размышлению сие и разумно, но по великой политике неумно и бестолково, — вмешался вдруг в генеральский спор канцлер Головкин. И, обращаясь ко всем, пояснил: — Оставаясь в Сороках, мы, для начала, оставляем на съедение туркам нашего открытого союзника молдавского господаря Кантемира; другое, прямо предаём восставших в расчёте на наш дунайский поход сербов и черногорцев; третье, открыто упускаем дружбу болгаров, греков и иных христиан. И потом... — Гаврила Иванович вдруг хитро прищурился и привёл самый неожиданный довод: — За сей скорый поход говорят нам, господа генералы, сами звёзды и знамения небесные. Вот послушайте, что пишет из Царьграда некий мудрый человек Францишек Баровиер! — Головкин не без торжества развернул письмо и зачитал внятно: «А в 13-й день похода визиря явися на небеси звезда с хвостом, к северу висящая, и стала прямо под самым Царьградом в превеликом сиянии. Потом претворися звезда в великого змия, а из змия в великую булаву железную, которая, немного постоя, бысть невидима. Турки рассуждали то в великое таинство, обще глаголя, что Царьград будет поборен и взят!» — Гаврила Иванович обвёл взглядом лица изумлённых генералов и заключил не без таинства: — Сей мудрец вам советует: «Пробудитесь ныне спящие, яко и небесные знаки призывают вас!» — Канцлер прямо обернулся к царю.

Но Пётр хмыкнул:

— Сие чепуха! Бредни старомосковские! Но иное дело расчёт политический....

— Дозволь мне слово сказать, государь! — выступил вдруг молодой, загорелый, весёлый Ренне. После счастливого набега в молдавскую степь он принёс, казалось, на совет не только запах степных трав, но и воинскую удачу. Оглядев всех смеющимися глазами, драгун напрямик спросил генералов: — Да ведаете ли вы толком, господа, что за страна лежит там впереди, за Днестром? — Генералы молчали, и Ренне ещё увереннее продолжил: — Вы видите с валов Сорокской фортеции только голую степь, объеденную саранчой. И то правда: все поля, почитай, до Ясс поела саранча. Но дале к югу совсем иная картина: изобилие трав и фуража для коней, тучные стада овец, а в Валахии у Бранкована склады ломятся от довольствия! Главное же — за Днестром нас ждут дружественные народы. Молдаване уже сейчас прямые нам помощники, как я сам в походе увидел. А будем дале сидеть в Сороках, дождёмся подхода везиря и станем биться спиной к реке, как под первой Нарвой. Аникита Иванович ведь не шутил, когда говорил, что у турок ныне великий советник — король Каролус. А он-то умеет бить войско, прижатое, своей же глупой стратегемой, спиной к реке. Потому считаю, — Ренне обернулся к Петру, — поспешать нам в Яссы и немедля соединиться с авангардом! Оттуда предпринять смелый марш на Дунай! Чего нам турок бояться — пусть они нас боятся! И к чему нам три входа в Молдавию, ежели нас туда сам молдавский господарь зовёт и вся граница открыта?!

— Верно говоришь! — Пётр поднялся во весь свой огромный рост и твёрдо приказал: — Впредь не мешкать! Завтра же выступаем и идём в Яссы на соединение с Шереметевым! И боле в рассылки регулярных войск не посылать, а разосланные собрать и действовать сообща!

Принимая это решение, Пётр уже имел письмо от полковника Милорадовича о том, что Сербия, Черногория и Македония поднялись против турок, «как при древних сербских царях и королях». Знал он и то, чего не знали его генералы: двадцать тысяч австрийских сербов, невзирая на запреты венского кабинета, выступили с оружием в руках к Дунаю на соединение с русской армией. Всё ещё верил царь и Бранковану, имевшему тридцатитысячное войско и огромные склады с провиантом (посланцы от господаря Валахии постоянно зазывали русских на берега Прута). И, наконец, в Яссах поджидал новый союзник Кантемир, открыто ставший на сторону Петра и выставивший десять тысяч лёгкой конницы. Казалось, и впрямь поднимаются все Балканы, бросить на растерзание османам многочисленные христианские и славянские народы Пётр просто не мог.

Прутский поход 1711 года по самому своему направлению был первым балканским походом России. С него началась та вековая русская политика, которая после многих войн и обильной крови, пролитой в тех войнах русскими воинами, прямо помогла освободиться из-под турецкого ярма всем балканским народам. И, принимая на совете в Сороках решение двинуться на Дунай, Пётр принимал не столько тактическое, сколько политическое и стратегическое решение на два века вперёд. Он был в этом походе первопроходец. Ибо впервые после дружин великого киевского князя Святослава русская армия шла к Дунаю.

Если в штабах ещё долго судили и рядили: правильно или ошибочно решение царя идти к Яссам (большинство генералов-немцев поддерживало Алларта и считало сей марш ошибочным), то для армейских офицеров и рядовых солдат новый поход сразу принёс великие напасти и тяготы. Они начались тотчас же, как только войско покинуло утопающую в садах долину Днестра и вступило в степь, похожую на чёрную пустыню. Не только поля, но и редкие в степи рощи и дубравы стояли оголённые, словно по ним прошла коса смерти.

Под жгучим солнцем, задыхаясь от жары и пыли, драгуны шли впереди пехотных колонн. Роман разрешил солдатам не только снять кирасы и каски, но и раздеться до нательных рубах.

Вдруг проводник-молдаванин (из тех, что присланы были из Ясс Кантемиром) указал на маленькую чёрную точку на горизонте и горестно молвил:

— Саранча!

Не прошло и получаса, как точка, всё разрастаясь, превратилась уже в стремительно двигавшуюся и закрывающую полнеба жужжащую тучу.

— Саранча! Саранча! — с ужасом пронеслось по войскам, а туча вдруг пропала: саранча села на огромное, покрытое камышом болото, мимо которого проходили драгуны. Когда же саранча поднялась и улетела, болото стало обугленным и чёрным — зелёный камыш был обглодан до корней.

Роман, подскакавший вместе с проводником к болоту, чтобы напоить коней, увидел, что вода в болоте стала похожа на чёрную жижу. Аргамак Романа брезгливо фыркнул, отказываясь пить эту воду.

Если первым бедствием была саранча, то вторым несчастьем для русского войска в сём переходе были безводие и великая сушь.

Немногие командиры, подобно Брюсу, догадались взять с Днестра бочки с водой. Вскоре болотной жижей перестали брезговать и люди, и лошади. Воды те оказались «зело вредительны, сущая отрава», и в армии, особливо среди рекрут, открылся жестокий кровавый понос. На всём многовёрстном пути от Сорок до Ясс, особенно на последнем участке, лежали тысячи солдат, поражённых зноем, безводием и кровавым поносом. Шедшая в арьергарде армии дивизия Репнина подбирала больных и складывала их на повозки. Надобно отметить, что Репнин, извещённый Петром о безводии, предусмотрительно захватил в своём обозе бочки с пресной водой, и потери в людях и падеж лошадей был в его дивизии намного меньше, чем у Алларта и Вейде.

Жара и зной были третьим бедствием того похода. При июньской погоде пить хотелось поминутно. Только старые солдаты знали правило, что чем больше пьёшь, тем больше хочется, и пытались преодолеть жажду. Что же касается рекрутов, то многие из них пали от солнечного удара. В конце перехода всем солдатам разрешили идти в одних нательных рубахах, обмотав головы рушниками на манер турецких тюрбанов, так что войско на подходе к Пруту приобрело самый пёстрый и нестройный вид.

Всё же солдаты за пять дней прошли многовёрстный путь, и вот уже блеснула вдали серебряная полоска реки. Когда Брюс подскакал к реке, быстро несущей свои не серебряные, как виделось издали, а мутные воды и спросил проводника её название, тот ответил кратко:

— Прут!

И не было для армии, вышедшей из знойного степного марева, слаще воды, нежели прутская. Солдаты и офицеры, не раздеваясь, бросались в воду, которая словно возвращала им жизнь. Они ещё не знали, что на берегах Прута многих из них караулит смерть.

Генеральная баталия

После парадного смотра русского войска, выстроенного в честь приезда господаря Молдавии Дмитрия Кантемира, солдаты и офицеры получили отдых: кто сидел у костерков, огоньки которых мигали на много вёрст вниз по Пруту, кто плескался в речной воде, обмываясь перед завтрашним долгим походом. Петра Яков Брюс нашёл сидящим у такого же незатейливого солдатского костерка, на котором денщик Васька варил ушицу из свежей рыбки, пойманной им на вечерней рыбалке.

— Мыслю, государь, что вот так же на брегах Прута восседал много столетий назад великий киевский князь Олег, пока дружина его готовилась к походу на Дунай и дале к Царьграду! — сладкоречиво вещал новый царский иеромонах Феофан Прокопович, прихваченный царём из Киева в сей дальний поход.

— Что ж, отче, Олег, сказывают, дошёл до Константинополя и прибил свой щит на тех древних вратах! Но я-то не за тем свой поход правлю, а дабы помочь братским народам по вере — грекам и сербам, болгарам и словенам, и внушить им надежду, что ежели второй Рим — древняя Византия — перед турками пал, то Третий Рим — Москва — стоит твёрдо! И поможет им в борьбе за свободу от владычества султана турецкого. Ко мне ведь в Москву и посланцы от них приезжали, и патриархи православные о помощи молили.

— Ну, а Австрия? Ведь Евгений Савойский славно разгромил османское воинство! — вступил в беседу Брюс.

— Евгений Савойский воин смелый и викториями своими славен! — согласился Пётр. — Но император из Вены отозвал Савойского с Дуная для новой войны с французом. Дальний поход от Белграда на Константинополь Евгений Савойский не совершил и возвернул Белград турку, отступив за Дунай. Правда, многие тысячи сербов ушли вместе с ним, поселены были императорской Веной в пограничье. Строй воинский и военное устройство они при том сохранили: разделены на полки и сотни. Ко мне их посланцы в Москву тоже приезжали: обещали подняться и снова перейти Дунай, чтобы вернуть себе свою коренную отчизну — Сербию!

— Да, слух у нас ходит, государь, что поднялись уже те сербы, и черногорцы от них не отстали. Токмо вот беда — злодей Бранкован не пускает их в Валахию для соединения с тобой! — поддержал беседу у костерка Дмитрий Кантемир. Одет владыка Молдавии был сейчас просто: он скинул парадный мундир, в котором красовался на смотру, и сидел в одной белой полотняной рубахе.

— Ну, с Бранкованом мы ещё разберёмся! — пообещал Пётр. — Ведь отсель до Валахии, сказывают, всего десять солдатских переходов?!

— Так, государь, а дале будет Дунай.

— Вот и попьют мои солдатушки дунайской водицы! Давненько русы на брегах Дуная не появлялись, теперь же явимся. И как вещий Олег перешёл Дунай, так и я перейду эту знаменитую реку. Как мыслишь, Яков, перейдём?

— Днепр переходили, государь, понтонный парк у меня в обозе. Отчего и не перейти под прикрытием тяжёлых пушек! — бодро ответствовал Брюс, хотя на сердце была тревога: ведь и великий визирь со своим воинством, говорят, у Исакчи перешёл Дунай. «Ну, так что ж, сломим визиря!» — У Брюса, как у многих петровских генералов, прошедших через полтавскую баталию, была в те дни великая уверенность в себе: ведь при них были те самые полки, что разгромили и полонили всю шведскую армию, а в прошлом году взяли в Прибалтике Ригу и Ревель! С такими ли молодцами бояться турок?! Посему и Брюс, и Голицын, и даже осторожный Репнин стояли в Прутском походе за наступательную тактику. Ей же следовал и сам Пётр, тем более что от канцлера Головкина он получил сообщение, что поднялась Черногория, началось восстание в Сербии. Хорошо действует там Милорадович и другие его посланцы, и надобно протянуть им руку помощи. На другой день Пётр отдал приказ: наступать, идти вдоль Прута к Дунаю. И русское войско выступило той же молдавской дорогой, по которой спустя десятилетия пошли полки Румянцева и Суворова. Пётр первым показал путь русским армиям к Дунаю, на славянские Балканы!

— Вот так делается мировая история! — подумал Брюс, выводя свою полевую и полковую артиллерию в поход.

Великий визирь Балтаджи Мехмед прочно уселся на высокий турецкий барабан, велел подать подзорную трубу и через неё с наслаждением рассматривал, как стягивалась петля вокруг шеи русского царя. Лицо визиря лучилось покоем и святостью, как и полагалось мусульманину, совершившему недавно хадж в Мекку. Только его белые тонкие пальцы слегка вздрагивали, привычно разглаживая шелковистую, аккуратно расчёсанную бороду.

Стоявший за спиной визиря Понятовский глянул на его музыкальные пальцы и подумал, что великое доверие султана Ахмеда визирь приобрёл во многом благодаря этим пальцам, ловко перебиравшим струны сарбаза, музыка которого утешала уставшее сердце султана.

Пальцы обеих рук сплелись друг с другом и хрустнули: на том берегу Прута показалась орда Девлет-Гирея и кольцо вокруг гяуров сомкнулось.

— Теперь твоя очередь, Юсуп! — Визирь повернулся к стоящему по левую сторону, ближе к его сердцу, предводителю янычар — толстому и огромному турку, с лицом, иссечённым боевыми шрамами. С неожиданной для его фигуры ловкостью янычарский ага вскочил в седло и помчался с холма вниз, строить для атаки своих седергестов — неустрашимых янычар.

Понятовский, знающий турецкий язык, заметил стоящему рядом с ним генералу Шпарру, посланному королём Карлом в советники к визирю:

— Кажется, сейчас янычары пойдут в атаку, мой генерал!

— Но ведь это же глупость! — побагровел Шпарр. — Армия царя в ловушке, провианта у ней, как говорил перебежчик-немец, едва хватит на три дня, надобно лишь подождать, пока яблоко само упадёт в руки визиря! Переведите ему, что через четыре дня царь Пётр сам приползёт к шатру визиря с удавкой на шее!

— У меня счастливый день, и он ещё не закончился! — Визирь надменно отвернулся от советчиков-гяуров, которые хотели лишить его воинской славы. Он жаждал битвы.

— Что вы хотите, у визиря своя восточная логика... — устало пожал плечами Понятовский. — При известии о виктории султан обязательно спросит, велики ли жертвы победы, а если никаких жертв не было, то какая же это победа? Так скажет султан, и об этом думает сейчас визирь.

— Это сумасшедший дом, а не армия! — выругался Шпарр. — Вы только посмотрите, как этот Юсуп строит своё воинство: клином! На острие клина всего три великана-янычара, а за ними раз-два-три — четыреста шеренг, по десять, двадцать, сорок и сто янычар!

— Таким клином-свиньёй ходили в атаку, кажется, тевтонские рыцари, — вспомнил Понятовский историю.

— И Александр Невский разбил их! И, заметьте, у русских тогда не было пушек. А сейчас визирю не мешало бы вспомнить, что царь Пётр — опытный бомбардир! — Генерал Шпарр с досады даже рукой махнул, видя, что все его увещевания напрасны.

Визирь, краем глаза наблюдая за разгневанным советником-гяуром, возблагодарил Аллаха, что свейский король прислал к нему только этого генерала, а не явился сам. Ведь король ещё более несдержан, чем его генерал, и, по своей спеси венценосца, наверное, стал бы давать ему, великому визирю не советы, а приказы, И один Аллах знает, чем бы всё это кончилось.

В русском лагере тоже заметили странные построения янычар.

Пётр вскочил на высокую немецкую фуру (телеги были сдвинуты друг к другу и образовывали второе кольцо вокруг лагеря — в первой линии стояли солдатские рогатки) и крикнул Голицыну:

— Глянь-ка, никак свинью строят!

— Да ну! — Голицын влез на фуру и оказался рядом с царём. — И впрямь, свинья, словно на Чудском озере, только вместо псов-рыцарей — янычары!

— Что ж, не посрамим предков! Встретим не хуже, чем Александр Невский! — И, положив руку на плечо князя Михайлы, Пётр приказал: — Выдвигай полковые пушки, готовь картечь! А я сейчас слетаю к Брюсу и подтяну двадцатифунтовые гаубицы!

Но опытному Брюсу указывать было не нужно: он уже выдвигал гаубицы на западный фас, куда метила «свинья» янычар.

Орудия только успели установить, когда на холме раздались пронзительные вопли и с рёвом «Алла! Алла!» пятьдесят тысяч турок устремились на русский лагерь. Казалось, этот грозный поток всё сомнёт на своём пути: кривой ятаган сбреет под корень русский лагерь, опрокинет его в реку, где добьют гяуров татарские стрелы. Но когда до передового русского окопа оставалось триста метров, ударили картечью тяжёлые гаубицы Брюса. В плотной толпе янычар каждый залп, каждый выстрел прорубал просеку, но и через трупы, как огненная лава вулкана льётся через камни, толпа янычар, смешав все ряды, докатилась до окопа. И здесь из-за рогаток, установленных за окопом, громыхнул тройной залп русской пехоты. Били в упор — и сотни янычар, раненых и убитых, повалились в окоп, точнее, в ров перед рогатками. Атака захлебнулась, и толпа турок хлынула назад. Однако янычары оставались по-прежнему доступны для русской артиллерии, так как сзади напирали всё новые и новые шеренги. Толпа колебалась студнеобразно, готовая снова хлынуть на русский лагерь.

— Прикажи перейти на беглый огонь! — наказал Пётр Брюсу. — Бить двойным зарядом!

Брюс тотчас передал приказ по батареям, и пушки загрохотали с удвоенной силой. Петру показалось, что бомбардиры мешкают, соскочив с лошади, он сам встал к орудию, забил двойной заряд картечи, навёл. Гаубица рявкнула и откатилась, чадя жёлтым дымом. Доброе демидовское железо выдержало, ни одно русское орудие не разорвалось.

Турки попятились, но от окопа всё-таки не уходили. Время от времени какой-нибудь дервиш выбегал вперёд, увлекая за собой отряд янычар, и снова в упор били ружейные залпы пехоты.

— Государь, беда! У Алларта турки прорвали линию! — Гонец из соседней дивизии Артемий Волынский вырос из порохового дыма, точно привидение. Да и сам Пётр был хорош: лицо покрыто копотью, волосы растрепались, ярко блестели глаза. Он не сказал — прохрипел:

— Коня мне! — Но помчался не к Алларту, а к северному фасу, где стояла дивизия Репнина.

У Аникиты Ивановича за ручьём было тихо и спокойно. Лихие спаги попытались было перейти ручей, да завязли на сыром лугу, скрывавшем коварное болото. Стрелки на выбор перебили застрявших конников из ружей, и спаги более не совались.

Новгородский полк стоял во второй линии, развернувшись по батальонам. Здесь вообще было тихо, и только доносился дальний шум битвы.

— У Голицына, черти, атакуют, теперь у Алларта! — беспокоился Петька Удальцов и как бы невзначай поглядывал на полковника. Но тот невозмутимо курил трубочку.

За новгородцами, ближе к реке, стояло последнее укрепление — вагенбург, — ограждённое в два ряда повозками и экипажами, перед которыми был наспех вырыт неглубокий ров. Посреди вагенбурга высились шатры царицы и её свиты, слышались тревожные женские голоса. Сама Екатерина Алексеевна поднявшись на крышу кареты отважно обозревала поле сражения в подзорную трубу.

— Наши бьют турка нещадно! — пояснила она своей стоявшей внизу свите частые пушечные выстрелы.

— Ой, гляньте, у генерала Алларта янычары уже за рогатками! — вдруг завизжала востроглазая молоденькая фрейлина, которая со своей телеги и без подзорной трубы на версту вперёд видела.

— Цыц, сорока! — пригрозила Екатерина, но сердце её захолонуло. Увидела, как белые чалмы захлестнули одну линию траншей, другую и смяли рогатки.

Тоненькая зелёная линия русских солдат попятилась. В трубу увидела, как упал с лошади, нелепо раскинув руки, генерал Алларт. Екатерина покосилась на Аллартшу — слава Богу, близорукая немка ничего не видела, не то стоял бы в её бабьем воинстве уже великий стон.

— Ой, бабоньки! Турок на последние шанцы штурмом идёт! Возьмёт шанцы — быть нашим мужикам растасованным по галерам, а нам — по гаремам! — снова завизжала востроглазая.

Екатерина хотела было приказать рейтару из лейб-эскадрона, охранявшего вагенбург, взять негодную и посадить под арест в палатке, но в сей миг увидела в подзоре Петра. Тот мчался на своей Лизетте, выхватив огромный палаш, и, видно было, кричал страшно.

«Вот дурной! А ну, как его турецкая пулька заденет?» — заныло сердце. Она хотела его было окликнуть, но куда там, промчался уже к новгородцам.

Пётр что-то скомандовал, и весь полк дружно повернулся. Гулко грянули барабаны, и подзорная труба едва не выпала из рук Екатерины, — новгородцы вслед за Петром пошли в атаку.

«И он, конечно, впереди всех, — опять поймала его в трубу, — а ведь царь! Мог бы сидеть, как султан в своём гареме, кофе пить! Так нет, лезет под пули, словно сам смерть свою ищет, не думает ни обо мне, ни о детях!» В трубу было видно, как Пётр обернулся, что-то крикнул, должно быть «ура!», потому как новгородцы тоже гаркнули «ура!» и, выставив штыки по-мужицки, как вилы, бросились в атаку. В десять минут всё было кончено, как на театральной сцене: белые тюрбаны повернули и побежали.

Вблизи же эта сцена представляла страшное зрелище: всюду валялись убитые и раненые, ржали и храпели лошади, отбитые окопы были завалены трупами...

Но прорванная линия была восстановлена. Пётр проехал вдоль строя новгородцев, благодарил за службу. Солдаты, подняв треуголки на штыки, кричали «ура!».

А Брюс подводил уже резервные батареи. Пётр обнял его, сказал просто:

— Спасибо, Яков Вилимович! Подоспел вовремя! — и приказал: — Беглый огонь! Бить по варварам картечью!

Моро де Бразе, наблюдавший сражение из третьей линии (драгуны стояли в резерве, возле самого Прута, где им угрожали поначалу только татарские стрелы с другого берега), впоследствии честно записал в своих «Записках»: «Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов. Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно (avec tendresse et amitie), часто их расспрашивал, что происходит на посту».

А на постах вдоль всей линии лагеря наскоки неприятеля были отбиты оружейным и артиллерийским огнём, турецкий ятаган застрял и сломался в русском щите. Пётр и Брюс выдвинули к вечеру против янычар всю резервную артиллерию, и десятки полевых и полковых орудий жестоко били по смешавшей ряды и поломавшей строй беспорядочной толпе. Обученные скорострельному огню петровские бомбардиры не только сеяли смерть и ужас среди янычар, но и легко сбивали лёгкие турецкие пушчонки, спешно доставленные на верблюдах с переправы.

Балтаджи Мехмед сейчас и без советников-гяуров понимал, что было чистым безумием посылать янычар в атаку, не дождавшись, пока ночью подвезут тяжёлые пушки, застрявшие у мостов. Он слал одного гонца за другим, чтобы поторопить артиллерию, а солнце уже садилось в сине-жёлтую пороховую тучу, затянувшую всё поле баталии.

Третий час янычары стояли под жестоким огнём на открытом поле, в то время как русские укрывались в шанцах и за рогатками, заваленными землёй. Солдаты в тот час благословляли эти обитые железом рогатины, которые они, матерясь, тащили с собой за сотни вёрст из-под Риги. Вбитые в землю рогатки стали надёжным щитом и против лёгкой конницы турок, и против янычар, чувствовавших себя сейчас голыми в пустом поле. Выбитые за рогатки, они толпились в трёхстах метрах от русских, не решаясь на атаку. Только отдельные храбрецы время от времени выскакивали из завывающей толпы, подбегали к русским окопам на ружейный выстрел и палили бесцельно. Но чаще они даже выстрелить не успевали, сражённые меткой пулей русских стрелков, бивших живые мишени из своих укрытий. И над всем полем баталии гудела русская, а не турецкая артиллерия. Лёгкие пушчонки — всё, что мог выставить в тот вечер визирь для контрбатарейной стрельбы, — были сбиты тяжёлыми русскими гаубицами, повернувшими затем свои жерла против янычар. Началось настоящее избиение: басовый гул тяжёлых орудий, бивших и бомбами и картечью, заглушил прочие звуки.

Даже отсюда, с дальнего холма, визирь видел, что на одного убитого или раненого русского приходится по пять-шесть павших янычар. И всё же Балтаджи Мехмед упрямо не давал приказ отступать, надеясь на чудо. Поэтому, когда подскакавший гонец сообщил, что центр русских прорван, визирь вихрем сорвался с места и помчался со своей свитой смотреть, как его янычары ломают ненавистные рогатки.

— Ты пойдёшь в пролом со своими анатолийцами, как только янычары сделают своё дело! — на ходу приказал он начальнику кавалерийского резерва. — И пусть твои спаги возьмут в плен царя Петра живым! Помни: щедрость великого султана возрастёт в таком случае многократно!

— Анатолиец послушно повернул коня и помчался в тыл, дабы подвести резерв.

До кургана, где остановился Балтаджи Мехмед со своей свитой, долетала уже не только артиллерийская канонада, слышны были страшные крики умирающих людей, стоны раненых, храп обезумевших лошадей. Сквозь пороховую завесу визирь увидел в подзорную трубу, как янычары, взяв передовые окопы у дивизии Алларта, где сломали, а где просто перелезли через рогатки и хлынули в русский лагерь.

Вот он пришёл, звёздный час! Визирь поглядел назад и даже топнул ногой: анатолийская конница запаздывала.

А меж тем в русском лагере раздалось громкое «ура!», и Балтаджи Мехмед не разумом, а чувством понял: вот он, царь!

— Нет ничего страшнее русской штыковой армии! — поёжился генерал Шпарр, обращаясь к Понятовскому. И добавил не без злорадства: — Поверьте моему опыту — русские сейчас натворят дел! Ведь они бьют во фланг!

Чёртов гяур оказался пророком. Через несколько минут густая толпа янычар и впрямь побежала обратно, преследуемая русскими. И только тогда подскакал анатолиец.

— Вперёд! — прохрипел Балтаджи Мехмед. — Не жалей этих бегущих скотов, заверни их и на их спинах ворвись в лагерь!

Анатолиец склонил голову, и через несколько минут десять тысяч спагов с рёвом и улюлюканьем промчались мимо кургана и скрылись в пороховом дыму. Раздались крики и возмущённые вопли — то анатолийская конница топтала своих же. Однако ворваться в русский лагерь спагам не удалось: сначала навстречу им ударили пушки, подвезённые Брюсом, а когда спаги всё же прошли сквозь картечь, гренадеры-новгородцы встретили их ружейными залпами и гранатами. Гранаты взрывались прямо под ногами лошадей, те вставали на дыбы и сбрасывали всадников, так что сам предводитель анатолийцев был скинут наземь. Атака захлебнулась, и конница отхлынула вслед за бегущими янычарами.

Из порохового облака, накрывшего долину, выскочил всадник с чалмой, сбитой на одно ухо, с безумными, налитыми кровью глазами.

— Что делают спаги, великий визирь! Они топчут, словно своих врагов, моих янычар! — издали закричал он. С трудом можно было опознать в этом безумце грозного предводителя янычар, несгибаемого Юсуп-пашу, чьё лицо было украшено почётными шрамами. Теперь знаменитые шрамы были не видны — всё лицо покрывали грязь и густая пороховая копоть.

— Они топчут трусов! — высокомерно процедил визирь. Но Юсуп-паша вдруг спрыгнул с лошади, припал щекой к стремени визиря и, задрав голову, застонал: — Прикажи отступать из этого ада, о великий визирь! Третий час мои янычары стоят под этим жестоким огнём! Они больше не выдержат!

— И это говорит мне несгибаемый Юсуп? — Визирь презрительно пнул пашу носком сапога. — Опомнись! Разве янычары не били лучшие полки германского цесаря, не гнали перед собой войска Венеции и персидского шаха? А здесь перед тобой какие-то московиты! Прикажи развернуть зелёное знамя пророка и сломи русских! Скажи янычарам, я отдаю им весь лагерь на разграбление со всем золотом и всеми девками! Мне нужен только один человек — царь Пётр!

Юсуп-паша в ответ снова задрал голову и жалобно пролепетал:

— У нас нет больше знамени, визирь! Мы оставили его в русских окопах.

— Так получай, собака! — Визирь размахнулся и в гневе сбил чалму с головы паши, благо она держалась на одном ухе.

В этот момент грянул такой гром, словно гроза набрала высшую силу, и огненные молнии пронзили сине-жёлтую пороховую тучу. Это Брюс поставил против янычар двадцатифунтовые орудия, предназначенные для того, чтобы вышибать ворота неприятельских крепостей. Тяжёлые ядра долетали до холма, где расположился визирь. Рухнула лошадь под кегая-беем, ближайшим помощником визиря. Конвойцы бросились вытаскивать почтенного кегая из-под коня, и в это время другое тяжёлое ядро смело сразу трёх янычар.

— А здесь становится жарко! — рассмеялся генерал Шпарр.

— Да, похоже, русские сейчас нам устроят новую Полтаву! — процедил Понятовский. Он подъехал к визирю и почтительно напомнил, как в той баталии ядро сбило королевские носилки, что послужило для шведов сигналом к общей ретираде.

— Я сижу не на носилках, а в своём седле! — высокомерно ответил визирь, но в эту минуту у подножия кургана с треском взорвалась русская бомба и лошадь визиря встала на дыбы, а затем, не спрашивая своего хозяина, понеслась в тыл. Следом за великим визирем с радостным облегчением последовала и его свита.

Лошадь остановилась только у шатра, и Балтаджи Мехмед, подавая пример хладнокровия, снова уселся на барабан и принялся отдавать распоряжения командирам спагов, дабы остановить бегущих в панике янычар.

Впоследствии историки много спорили, мог ли в тот час Пётр наголову разбить турок.

Когда толпа янычар не выдержала огня тяжёлых русских орудий и, отхлынув от окопов, ударилась в бегство (а бежали янычары с добрую версту, пока не были задержаны спагами на спасительных холмах), в русском лагере грянуло громкое «ура!» и многие гренадеры примкнули штыки, готовые гнать и преследовать турка. Огненный бой был выигран. В тот миг можно было вывести войска из лагеря, догнать и добить врага, захватив неприятельский обоз, и найти в нём те запасы, коих не хватало русским. И Михайло Голицын начал было по собственному почину выводить полки своей дивизии из лагеря, дабы завершить сражение полной викторией.

Но времена Суворова, который в сих обстоятельствах непременно бы атаковал неприятеля, ещё не наступили.

Первым к царю подскакал генерал Янус и отрапортовал, что его драгуны никак не могут преследовать бегущих янычар, поскольку лошади слабы и измучены, а свежая турецкая кавалерия большей частью ещё не была в деле. Следом за Янусом явились другие генералы-немцы, окружили Петра у кареты раненого Алларта и дружно стали твердить, что ежели пехота оставит лагерь, то женщины и обоз станут лёгкой добычей разбойников-татар, которые, конечно же, перейдут Прут и навалятся на лагерь семидесятитысячной ордой. Вот когда, наверное, Пётр вспомнил старый морской закон — не брать женщин в боевой поход и не допускать их на боевой корабль!

— Государь, через час стемнеет, а неизвестно, что сулит ночной бой с многочисленным неприятелем... — подал свой голос и генерал Алларт, к которому, как к раненому, было особое уважение.

И напрасно подскакавший Голицын сердито выговаривал генералу Бушу, жена которого всю баталию просидела в карете, заложив уши ватой, что разбойников-татар можно отогнать от лагеря пушками и что ночное сражение только выгодно русским по причине их малолюдства перед неприятелем.

Пётр уже принял решение и приказал вернуть гвардию в лагерь.

— А ведь бегут седергесты неустрашимые, бегут! Сейчас бы и ударить на турка! Так нет, господа генералы беспокоятся о своих жёнах и об обозе... — с досадой говорил Голицын своим адъютантам, отводя гвардию.

А Пётр устало прошёл в свою палатку и наистрожайше приказал денщикам никого к себе не пускать. Он двое суток уже не спал и свалился на кровать замертво.

Бегущую толпу спаги задержали лишь на холмах, освещённых кровавым закатом. Но и потом долго ещё перемешавшиеся в бегстве янычары разыскивали свои части, суматоха и беспорядок в турецком лагере были огромные. Громко подавали команды многобунчужные паши и аги, ругались спаги, гоняясь за беглецами, удравшими уже за холмы, хрипло ржали испуганные лошади, в обозах фыркали и плевались верблюды, пока, перекрывая весь этот гомон, не завопили, надрывая горло, сотни мулл и дервишей, скликая правоверных к вечернему намазу.

— Слава Аллаху, что заступился он за своих сынов и не позволил гяурам атаковать наш лагерь немедля! — распростёрся на молитвенном коврике Балтаджи Мехмед. Он-то хорошо знал, что в случае атаки всё его воинство бежало бы до самого Дуная. — Аллах уступил нам целую ночь для нашего дела! И мы постараемся заслужить его благословение... — Великий визирь был бледен как полотно. От утренней невозмутимости и самоуверенности не осталось и следа.

Всю ночь к переправе мчались гонцы визиря. Поторопить тяжёлую артиллерию был послан и Кегая-бей, оправившийся от своего падения.

— Пусть сам топчи-бей впряжётся в постромки вместо вола, но пушки к утру должны быть здесь! — наказал визирь своему помощнику.

Когда же подвезли первые тяжёлые пушки, Балтаджи Мехмед поступился гордостью и первым обратился к советнику-шведу, прося, чтобы генерал Шпарр указал место для батарей. Всю ночь присланная из обоза обслуга рыла окопы, и к утру две линии укреплений полукружием возникли вокруг русского лагеря. Батареи ставили не только в окопах, но и за рекой, где стояли татары и поляки Иосифа Потоцкого. И лишь расставив пушки и приказав открыть непрерывный огонь, великий визирь удалился в свою палатку, дабы вкусить сон. Слаще пения гаремных красавиц была для него канонада орудий.

Пётр проснулся, однако, не от рёва тяжёлых пушек, а ещё ране оттого, что его обняли тёплые женские руки.

— Катя? Ты что, я же наказал никого не пускать! — вскинулся было он.

— А никого и не пускают, окроме твоей жены. Да ты лежи, лежи, а я тебе свой план поведаю.

План, который Екатеринушка в ту ночь поведала царю, был, конечно, сочинён не ею, а вице-канцлером Шафировым. Хитроумный и ловкий еврей-перекрещенец в последнее время быстро пошёл в гору. И причиной карьеры было не только то, что он свободно изъяснялся на нескольких европейских языках и был толковым и дельным дипломатом. Нет! Вице-канцлером Шафиров стал благодаря покровительству и заступничеству Александра Даниловича Меншикова. И так же как Екатеринушка была приставлена сим могущественнейшим Голиафом к самому царю, так Шафиров был приставлен им к главе правительства, канцлеру Головкину. И хотя самого Даниловича не было в русской армии на Пруте, там находились его глаза и уши. Как люди одной партии, Екатерина и Шафиров часто сходились для совета, и царица высоко ценила вице-канцлера, особливо его умение находить выход из самых трудных ситуаций. На сей раз они виделись поздно вечером в шатре царицы, где Шафиров и сообщил свой верный и скорый план: немедля отправить к визирю посланца с мирными пропозициями.

— Да ты, батюшка, чаю, сумасшедший? Зачем визирю мир, если он скоро нас и так в полон заберёт? Мои девки уже к турецкому гарему готовятся, — с горечью сказала Екатерина.

Но Шафиров хитренько улыбнулся и обратил слова царицы в шутку, сказав, что фрейлины зря надеются попасть в гарем, поскольку турок, по всем его расчётам, мир примет.

— Понеже... — Шафиров начал загибать тонкие пальцы, словно вёл бухгалтерский счёт в купеческой лавке в Китай-городе, где служил когда-то сидельцем и где его заметил и отличил царь Пётр. — Первое: пленные, взятые в вечерней баталии, дружно показывают, что урон в их воинстве столь велик, что янычары скорее отрубят головы своим прямым начальникам, нежели ещё раз пойдут в атаку! Второе: все наши лазутчики твердят, что визирь не склонен долго воевать за шведский интерес и не противится скорому миру, так как боится, что его недруги за время слишком долгого похода овладеют в Стамбуле ухом султана. Третье: известно от посланца Кастриота, что и сам султан Ахмед склонен к миру и недаром обращался за посредничеством к иерусалимскому патриарху Хрисанфу. И четвёртое (здесь Шафиров приблизился к Екатерине и горячо зашептал на ухо): вдруг государь послушается этого сумасшедшего Мишку Голицына и назавтра назначит атаку? Оно, конечно, может, наши и прогонят турка, но ведь Пётр Алексеевич опять полезет, как вечор, в самый огонь. А пульки не разбирают... И что с нами — и с тобой, и со мной, безродным, и с Александром Даниловичем — будет при новом царе Алексее Петровиче, думаю, сама ведаешь!

Екатерина зябко передёрнула плечами. Знала, конечно, что Алёшка тотчас возвратит из монастыря свою мать Евдокию Лопухину, а её загонит с дочерьми куда Макар телят не гонял. Потому спросила с сердцем:

— Что делать-то?

— А ты сама к нему зайди в палатку... Тебя пустят — ты царица. Заговори о мире, скажи, что на великий бакшиш визирю все свои бриллианты готова пожертвовать! Увидишь, тебе это со временем высоко зачтётся...

И вот теперь Екатерина говорила о мире, ради которого ей ничего не жаль — даже своих изумрудов и алмазов. Пётр встал, поцеловал её в лоб:

— За жертву спасибо, а мириться с турками тебя, чай, Шафиров надоумил? — Екатерина сжалась, но Пётр рассмеялся добродушно: — Ладно, ладно, иди. Сейчас соберём господ генералов на совет, всё обмозгуем.

Когда господа генералы собрались совещаться в царскую палатку, словно приветствуя их, разрезав пламенем предрассветную мглу, ударили тяжёлые турецкие пушки.

— О, это серьёзно! — мрачно заметил Брюс. — Неприятель за ночь подвёз орудия большого калибра.

Впрочем, и так все поняли, что это серьёзно, поскольку бомбы стали разрываться в вагенбурге, чего вчера ещё не было. Тотчас поднялся женский визг и переполох — фрейлины и генеральские жёны высыпали из палаток, и Екатерина с трудом наводила порядок в женском воинстве.

— Они установили тяжёлые пушки на том берегу реки, вот почему ядра долетают ныне и до вагенбурга! — указал Брюс вышедшим из палатки генералам. И, обращаясь к царю, спросил: — Дозволь, Пётр Алексеевич, я отлучусь к своим пушкам. Надобно наладить контрбатарейную стрельбу.

Брюса отпустили, и скоро в ответ на разнобойную турецкую пальбу раздались чёткие залпы русских батарей. Всё вокруг снова затянулось пороховым дымом. Под эту перестрелку генеральская консилия заседала недолго. Решено было немедля послать к визирю письмо и предложить ему учинить штильштан, сиречь перемирие, а затем, даст Бог, и общий мир заключить.

— А ежели визирь откажет в том мире? — вкрадчиво спросил генерал Янус. — Ведь чего ему мириться, если мои драгуны насчитали у турок четыреста пушек на батареях. В таком случае, ваше величество, у нас не будет выбора!

Все поняли, что Янус намекает на неизбежную капитуляцию. Многие генералы-немцы согласно закудахтали. И здесь бомбой взорвался Михайло Голицын.

— Нет выбора, говоришь!? — Голицын столь грозно пошёл на немца, что тот решил, что его сейчас ударят, и спрятался в угол. — Врёшь! Есть выбор, который вечор ещё упустили! Атаковать и пробиться сквозь вражескую силу, как честным и храбрым воинам надлежит! Тогда, глядишь, сегодня же будем в неприятельском лагере! Только для этого... — суровым взглядом князь Михайло обвёл лица генералов и министров, — надобно все лишние обозы сжечь, а фрейлин и генеральш посадить на коней! Пусть стоят в резерве!

Поднялся общий шум. Но напрасно Голицын с надеждой смотрел на царя, тот отвернулся. Немецкая партия, поддержанная Екатериной и Шафировым, на том совете взяла верх, и решено было немедля отправить к визирю парламентёра.

— Ну, а коли визирь мира не примет, то и впрямь выведем все войска и будем пробиваться вдоль Прута. Борис Петрович, распорядись сжечь лишние обозы! — Отдав приказ, Пётр вышел из палатки. Михайло Голицын, махнув рукой, последовал за царём. Он на сём совете остался один при мнении, что можно атаковать и разбить турок. А ведь, как сейчас в том согласны многие историки, утверждал чистую правду. В турецком воинстве царило в эти утренние часы великое смятение и зрел мятеж. Началось с того, что когда турецкая тяжёлая артиллерия открыла огонь, то сразу обнаружились сильные недолёты. Все же попытки подвинуть свои батареи поближе к русским окопам вызывали столь меткий ответный огонь, что турецкие пушкари снова откатывали свои орудия назад.

— Стреляют-то они на излёте, только баб в обозе пугают! — насмешливо заметил Голицын приседавшему при каждом залпе турецких пушек Шафирову, явившемуся в первую линию, дабы проводить парламентёра.

Великий визирь тоже видел в подзорную трубу недолёты, но оказалось, что его янычары узрели эту бесплодную стрельбу простым оком. Потому, когда везир приказал янычарам снова идти в атаку, среди воинов Аллаха прокатился негодующий гул, а затем из задних рядов закричали Юсуп-паше, привёзшему приказ визиря:

— Шайтан его возьми, твоего визиря! За что он нас приказал послать на верную смерть? Ведь наши пушки бьют попусту и всё одно не достают русских окопов!

Юсуп-паша повелел было бунчужному паше схватить крикунов, но тут войско его вдруг сломало строй, и Юсуп со всех сторон был окружён толпой разгневанных янычар. Многие из них выхватили ятаганы и кинжалы, крича своему предводителю:

— Пусть визирь сам идёт в атаку! У нас вчера каждый третий воин был убит или ранен! Отрубим голову трусливому шакалу! Привык прятаться за наши спины!

А выступивший вперёд здоровенный молотобоец Казим (искавший в сём походе новую жену) смело взял под уздцы лошадь Юсуп-паши и громко сказал:

— Иди и скажи своему визирю, что мы не хотим умирать за шведского короля! Нам известно, что у визиря есть фирман султана, разрешающий ему заключить с царём мир!

— Якши! — бессильно склонил голову Юсуп. — Я передам визирю ваши угрозы!

Он с трудом выбрался из толпы янычар и во всю прыть понёсся к ставке визиря.

— Они отказываются идти в атаку, о мой визирь! — прохрипел Юсуп, соскакивая с лошади. — Боюсь, в рядах янычар после вчерашнего побоища проснулся великий гнев!

Балтаджи Мехмед был мудр и не стал кричать на Юсуп-пашу. Он хорошо ведал, что такое великий гнев янычар. Во время такого гнева многие визири теряли головы, а султаны троны. Всем в турецком воинстве был памятен недавний страшный мятеж в 1703 году, когда седергесты возвели на трон нынешнего султана Ахмеда, а его царственного брата бросили в темницу. И Балтаджи Мехмед хорошо помнил, что мятеж тот стоил головы знатному и великому визирю Кюпрюлю, семейство которого почти сто лет правило Великой Портой.

Поэтому визирь устало махнул рукой Юсупу и молвил спокойно:

— Иди и успокой их сердца. Они не пойдут сегодня в атаку. Вчера они и так хорошо пострадали во имя Аллаха. Двадцать тысяч убитых и раненых, двадцать тысяч! Да это и впрямь боле трети моих неустрашимых!

Подступившие к везиру Понятовский и Шпарр посоветовали рыть апроши, чтобы подвинуть пушки поближе к русскому лагерю и приступить к правильной осаде.

— Вы думаете, что русские будут сидеть за своими рогатками, как кролики, пока голод не принудит их сдаться? — сердито спросил визирь. — Разве вы не видите этот огромный огонь посредине их лагеря? Уверен, они сжигают всё лишнее, чтобы сегодня же прорваться через наши линии. А мои янычары не хотят сражаться!

— Но есть конница, ваши несравненные спаги и татары! — попробовал было спорить Понятовский.

— Мои спаги уже раз отступили перед пехотой русских, а татары Девлет-Гирея просто разбойники, способные только грабить обозы... И зачем только я согласился воевать ради шведского короля! — вырвалось у визиря.

В эту минуту прискакал отряд спагов, доставивший русского парламентёра. Бравый преображенец Шепелев спрыгнул с лошади и выпрямился перед визирем во весь свой могучий рост.

— Фельдмаршал Шереметев предлагает вам учинить штильштан и начать переговоры о мире!

Кегая-бей, знавший русский язык, перевёл для визиря слова, и Балтаджи Мехмед стал снова важным и невозмутимым. Молчаливым жестом он указал Шепелеву на вход в свой роскошный шатёр.

Из русского лагеря ясно видели, что Шепелева перехватили не татары, а спаги и поскакали с ним к холму, где, по всей видимости, находилась ставка визиря: оттуда беспрерывно мчались гонцы, там стояли и самые богатые шатры турок. Однако, хотя русский посланец явно попал по прямому назначению, поначалу ничего в действиях турок не изменилось: они по-прежнему рыли окопы, а пушки даже усилили огонь.

Пётр собрал последний военный совет. Царь был угрюм и сразу согласился с Голицыным: «Лучше и нам всем погибнуть, чем сложить оружие!»

— Пойдём в атаку, прорвёмся и двинемся на север подле Прута! Лишние ядра закопать, тяжёлую артиллерию с обрыва в реку, наварить и напечь конского мяса в поход. Гвардия пойдёт впереди!

Генералы, приглашённые на тот совет (Михайло Голицын, Репнин, Вейде, Долгорукий, фельдмаршал Шереметев и канцлер Головкин), согласно скрепили решение Петра своими подписями. Януса на тот совет даже не звали.

Пока полки выходили из лагеря и строились, к визирю был послан ещё один гонец с письмом от фельдмаршала. Письмо было даже не просьбой о перемирии, а открытой угрозой: ежели визирь не даст немедленного ответа, русские войска атакуют по всей линии.

Голицын уже разворачивал гвардию в батальонные колонны, помещая меж них орудия и строя тем подвижные крепости, когда из турецких рядов вылетел всадник, размахивая белым пакетом.

— Да это же Петька Шепелев! Не дал-таки мне, шельмец, атаковать турка! Упустили мы из рук верную викторию! — сердито сказал Голицын Шафирову.

— Теперь настал мой час, князюшка! — ласково пропел Шафиров. — Когда смолкают пушки, начинают говорить дипломаты!

И, словно услышав его, турецкие пушки и впрямь умолкли, и над мутным Прутом повисла удивительная после четырёхдневной канонады небывалая тишина.

Карл XII назвал эту войну османов с царём Петром Божьим провидением, призванным покарать Россию и спасти Швецию. Казалось, фортуна повернулась снова ликом к своему любимцу. Вдохновлённый известием о сборе под Адрианополем двухсоттысячной турецкой армии, король собственноручно разработал план военных действий для войск турок и их союзников. По этому плану турецкая армия через Молдавию должна была войти в Польшу. На соединение с ней из Померании должен был выступить двадцатитысячный корпус прославленного своими недавними победами над датчанами генерала Стенбока. Соединившись у стен Варшавы, армии совместно должны были низложить и изгнать из Польши короля Августа и вернуть на престол Станислава Лещинского. Затем соединённая шведско-турецко-польская армия, уже во главе с самим Карлом XII, должна была двинуться на Москву.

Жадный до воинской славы, Балтаджи Мехмед знал, что он воюет не по своему, а по королевскому плану и когда янычары кричат, что проливают в этой войне кровь ради шведского интереса, то кричат они правду. Отсюда во многом шло упрямое нежелание визиря внимать советам шведского генерала Шпарра во время атаки и его скорое согласие на перемирие.

Шафиров, который десятого июля направился на переговоры с визирем, имел самые широкие полномочия. Дабы спасти армию, Пётр был готов отдать не только Азов, но и вернуть шведам, если того потребует визирь, Лифляндию и Эстляндию. Единственно, чего Пётр твёрдо решил не отдавать, был Петербург с Ингрией, земли отчич и дедич. Впоследствии Шафирова при дворе считали великим дипломатом за то, что он обошёлся без уступки Риги и Ревеля. Но заслуга его была здесь ничтожной, поскольку визирь и не требовал возврата никаких шведских провинций. Единственно, что сделал Шафиров, так это выждал, пока визирь сам предъявит свои условия. Быстро уловив, что визирь за шведа и не просит, Шафиров начал торг вокруг Азова и крепостей в Таганроге и Каменном затоне. В конце концов ему удалось уломать визиря, и, пообещав передать все пушки в Затоне, он выговорил армии право выйти из лагеря со всей артиллерией. Конечно же, визирю был обещан великий бакшиш и даже драгоценные каменья Екатерины, за что тот не настаивал на выдаче османских подданных Кантемира и Саввы Рагузинского, а просто принял на веру, что означенных лиц нет в русском лагере. Ведь визирь спешил в эти часы с мирным трактаментом не менее, чем русские, потому что знал то, чего ещё не знал Шафиров. В самом начале переговоров прискакал с Дуная гонец и привёз страшную весть: русские драгуны идут к Браилову!

— Так вот куда делась неисчислимая русская конница! — сердито бросил визирь своему помощнику Кегая-бею. — Ты говорил, что у русских совсем мало кавалерии. А она вот где, в нашем тылу! Теперь они возьмут Браилов со всеми богатствами, затем Галац. А кто им помешает сжечь у Исакчи наш мост через Дунай и тем перерезать все пути в Стамбул?

Кегая-бей пробовал расспросить гонца, сколько же русских драгун у Браилова, но глупый анатолиец только закатывал глаза и трясся:

— Страшная сила, страшная сила! — Для убедительности он прищёлкивал языком: сам, мол, видел!

— Хорошо, что русским ещё неведомо, что их конница прорвалась к нам в тыл, — удовлетворённо прикрыл глаза великий визирь, слушая льстивые речи Шафирова. — И хорошо, что они прислали для переговоров такого незадачливого и недогадливого посланца.

Если для заключения Константинопольского мирного договора в 1700 году потребовалось четыре года переговоров, то Прутский мир в 1711 году был подписан уже через сутки.

Когда Понятовский, после немалого бакшиша Кегаю, ознакомился со статьями сего мирного трактата, он даже зубами заскрипел от злости, столь авантажный мир получили русские. О шведском интересе визирь, само собой, не подумал, и ни об Эстляндии, ни о Лифляндии в договоре даже не говорилось.

— Всё, что выговорил визирь для нашего короля, так это разрешение царя на пропуск его величества в Швецию через Польшу. Но этим ненадёжным путём король, конечно же, не воспользуется! — с горечью сообщил Понятовский генералу Шпарру.

Горе-советники решили немедленно вызвать Карла XII в лагерь, чтобы в последнюю минуту поломать этот неслыханный мир. И на рассвете 11 июля неугомонный поляк сломя голову помчался в Бендеры.

Ох, как проклинал король Карл XII свою спесь, когда в самом начале похода он не принял предложения визиря прибыть к войскам!

— У армии может быть только один командующий! — надменно отрезал он тогда Понятовскому. Поскольку визирь от своего командования не отказывался, было ясно, что король останется в Бендерах.

А теперь этот же Понятовский привёз горькую весть: визирь выпускает русских из ловушки и заключает с ними мир! Все труды, все расчёты на турок рухнули за несколько часов. Будь он там, он бы не допустил, да и визирь бы не посмел, зная о личной переписке короля с султаном, подписать сей позорный трактат. Но может, и теперь ещё не поздно? И король, несмотря на ночь (Понятовский привёз известие глубоким вечером), вихрем сорвался с места и в сопровождении кучки телохранителей-драбантов и всё того же Станислава Понятовского помчался в лагерь к визирю.

Скакали всю ночь, благо она была лунной, на рассвете переправились через Прут у Фальчи по наведённой турецкой переправе. Никакого тет-де-пона на переправе по-прежнему не было, что и отметил опытный взгляд короля-воина.

В полдень путешественники завидели нескончаемые обозы турок. Драбанты плетьми разгоняли стада коров и баранов, расчищая путь королю. Особливо много хлопот доставляли упрямые верблюды, улёгшиеся прямо в дорожную пыль.

Понятовский помчался вперёд — предупредить визиря о королевском визите. Вопреки надеждам поляка, визирь не высказал никакой растерянности, узнав, что король уже в лагере. Конечно, он и раньше знал, что предстоит неприятное объяснение с королём и швед будет жаловаться на него султану. Но только что в палатку визиря вошёл второй гонец с берегов Дуная, который привёз горькую весть: Браилов взят русскими! И странное дело, визирь словно обрадовался этому известию. Он позволил себе чуть улыбнуться и громко переспросил гонца так, чтобы могли слышать и Кегая-бей, и генерал Шпарр:

— Значит, русская конница зашла к нам в тыл, захватила наши склады и перекрыла дорогу в Стамбул? — Он покачал головой и уже шире улыбнулся: — Смелый и сильный поход со стороны царя Петра. Но теперь, после заключения мира, бесполезный, совсем бесполезный!

Кегая-бей понял, что отныне визирь может объяснить поспешность заключения мира не горькой для уха султана правдой о трусости янычар, а коварными манёврами московитов, пробравшихся в тыл, и тоже заулыбался.

Такими турок и застал Понятовский: радостными и улыбающимися. Впрочем, все в турецком лагере, а особливо янычары, радовались скорому миру. Янычары снова охотно подчинялись всем командам и разводили большие костры, чтобы жарить мясо и праздновать счастливый конец этой ненужной войны.

— Скажи королю, пусть подождёт в обозе! Я навещу его... — насмешливо проговорил великий визирь и взмахом руки отослал говорливого поляка из шатра, не дав ему и слова вымолвить. — Что ж, я могу теперь со спокойной совестью идти на встречу со шведом. И пусть он попробует сказать, что мир, который я заключил с царём, противен интересам султана. Главное — я вернул султану Азов, и вернул здесь, на берегах Прута. Вернул я — а не Капудан-паша, который так и не смог спалить Таганрог с моря и уничтожить там русский Азовский флот. Ну, а что до шведского интереса, то пускай за него шведы воюют сами. Меня ждёт скорая слава, великий почёт и немалый бакшиш! — заключил свои рассуждения визирь, после чего поднялся, приказал подать себе праздничный парчовый халат и величаво направился к обозу, где среди коров и баранов поджидал его, как жалкий проситель, его величество король Швеции Карл XII.

Свидание короля с визирем состоялось в тот час, когда по приказу Шереметева русские полки один за другим стали выходить из лагеря и, развернув знамёна, под звуки военной музыки уходить на север. Меж пехотных и кавалерийских колонн грозно блестели пушки — по мирным пропозициям армия уходила со своей артиллерией.

— Да они уходят не как побеждённые, а как победители! — вырвалось у короля. Привлечённый звуками музыки, он взлетел со своими драбантами на ближайший холм и оттуда увидел русских.

— Они и могли быть победителями, мой король! — заметил подъехавший генерал Шпарр. — Видели бы вы, как вечером девятого июля бежали неустрашимые янычары. Счастье для визиря, что у русских не нашлось решительного генерала и они не преследовали. Не то, боюсь, в роскошном шатре визиря пировал бы царь Пётр!

— И всё одно, генерал, русские были в мышеловке. Надобно быть дураком, чтобы упустить из рук верную победу! — упрямо наклонил голову Карл.

— Эта победа стоила бы туркам такой крови, что была бы пирровой... Да и янычары на другой день наотрез отказались идти в атаку! — сообщил Шпарр.

— А сто тысяч спагов? Они-то ещё в деле не были! — не согласился король. И, смерив генерала Шпарра презрительным взглядом, заметил: — Вы забыли, генерал, что все победы стоят крови. Разве можно бояться крови ради великого дела?

В эту минуту от шатра визиря показалась кавалькада. Во главе её на белоснежном арабском скакуне красовался сам великий визирь.

Завидев короля, Балтаджи Мехмед не сразу направился к нему, а картинно погарцевал на горячем скакуне, словно в насмешку над нетерпеливым шведом. Затем, под такты залетевшей на холмы русской полковой музыки, скакун доставил великого визиря к королю.

Балтаджи Мехмед неспешно слез с лошади, бросил поводья подскочившему коноводу, потом подступил к королю и, положив руку на грудь, на мгновение, всего на мгновение, слегка наклонил голову.

Карл почти наехал на визиря и, показывая плёткой на уходящие русские войска, сказал глухо и требовательно:

— Дай мне немедленно двадцать тысяч лучшего войска, и я обещаю тебе: прежде чем сядет солнце, царь Пётр будет лежать в пыли у твоих ног.

Визирь взглянул на короля с тревожной опаской. Тогда король спрыгнул с лошади, взял визиря под локоть и отвёл от свиты.

— Ну, хорошо, дай мне одних спагов, и, клянусь, я разобью русских! — повторил он просьбу.

Понятовский перевёл слова короля.

— Разве король не ведает, что мы подписали с царём Петром добрый мир? — спросил визирь поляка и, так как тот промолчал, кликнул своего толмача.

Молоденький грек, сверкая сахарными зубами, весело перевёл королю по-немецки (Карл знал этот язык) основные пункты мирного трактамента:

«1. Русские получают свободный выход из Молдавии.

2. Туркам царь возвращает Азов, а русскому флоту не мочно ныне плавать по Азовскому и Чёрному морю.

3. Московиты срывают крепости в Таганроге и Каменном Затоне (пушки в Затоне оставляют туркам ).

4. Его величество король свейский получает от царя свободный, пропуск для проезда через Польшу в свои владения».

— И это всё, чего ты добился от русских, потеряв семь тысяч отборных янычар убитыми и четырнадцать тысяч ранеными? — презрительно заметил король.

Балтаджи Мехмеду ещё не перевели вопрос короля, но он уже понял по самому тону всю презрительность замечания.

— Да если бы хоть один из моих генералов осмелился заключить такой мир, я, не раздумывая, велел бы отрубить ему голову! Не сомневаюсь, — король буквально прошипел эти слова, — что и мудрый султан сделает то же самое с тобой!

Молодой толмач с дрожью в голосе перевёл эти слова визирю. Но тот его успокоил. Визирь снова обрёл своё величие. И потом, что толку спорить с сумасшедшим! «Железная башка» — так, кажется, называют его в Бендерах. И, величественно разгладив бороду, визирь снисходительно объяснил королю, что великий султан перед самым походом вручил ему фирман, разрешающий заключить любой мир с русскими гяурами. И не королевское дело мешаться в те дела.

— А насчёт твоих генералов, — визирь с явной насмешкой оглядел Понятовского и Шпарра, — то их жизнь и смерть в твоей королевской воле!

Здесь Карл не мог больше сдерживаться. Король затопал в бешенстве ботфортами и не то запричитал, не то закричал:

— Неужели ты не видишь, слепец, что они уходят из ловушки, уходят! Прикажи их атаковать, и они все в твоих руках!

Словно в насмешку гремела русская полковая музыка, и, развернув знамёна, словно на параде, русские полки проходили перед турецким лагерем, где любопытные турки тысячами повылезали из окопов.

Балтаджи Мехмед с сожалением посмотрел на короля, затем на русские полки, затем снова на короля и сказал непреклонно:

— Ты испытал русскую силу и твёрдость под Полтавой. Теперь и мы их в деле познали и силу их попробовали. С нас хватит! Хочешь — атакуй их со своими людьми! — Визирь насмешливо оглянулся на жалкую кучку шведов.

Внизу, под холмами, в замке русских колонн проходила в тот миг гвардия. Михайло Голицын, ведущий гвардейские полки, вместо музыки приказал ударить в барабаны. Под их боевой рокот, сомкнув плечо к плечу, шли преображенцы и семёновцы, перед штыками которых расступились тысячные орды турецкой конницы.

Карл XII бессильно опустил голову, затем в бешенстве повернулся и случайно зацепил шпорой полу пышного парчового халата визиря. Король с яростью дёрнул шпору и разорвал халат. Янычары из охраны великого визиря ухватились было за ятаганы, но Балтаджи Мехмед остановил их.

— Что взять с несчастного, которого покинул разум? — сказал он громко, чтобы эти слова слышали советники-гяуры и передали своему повелителю.

Король тут же помчался в лагерь крымского хана Девлет-Гирея жаловаться на измену визиря. Карл XII наверное знал, что все его жалобы будут доведены ханом до уха султана.

А русское войско к вечеру уже растворилось в мареве жаркого июльского заката. Через четыре дня русские войска перешли Прут и оставили берега этой мутной и быстрой реки.

После прутской неудачи

Уйдя с берегов Прута, русская армия перешла Днестр по трём мостам, наведённым у Могилёва-Подольского, и расположилась на отдых на Правобережной Украине. Здесь по приказанию Петра были произведены расчёты: один — по войскам, другой — с генералами.

Расчёт по войскам показал, что, хотя армия и понесла потери, она оставалась полностью боеспособной и в конце июля насчитывала 46 419 человек. Армия сохранила всю артиллерию, не потеряла ни одного знамени, ни одного полка и надёжно прикрывала путь на Киев в случае возобновления военных действий с неприятелем. Она по-прежнему оставалась самой мощной силой в Восточной Европе, и у этой силы ныне были развязаны руки. Пётр ещё с берегов Прута отписал своим послам при иностранных дворах, и в первую очередь Василию Лукичу Долгорукому в Копенгаген: «И тако можешь его величество верно обнадёжить, что сей мир к великой пользе нашим союзникам, ибо ныне мы со всею армиею праздны...» Союзники — и Фредерик, и Август — суть дела поняли и воспрянули духом.

Другой же расчёт Пётр произвёл с бездарными командирами, разрешив Борису Петровичу Шереметеву изрядно почистить генералитет, прежде всего за счёт немцев нового прихода. Эти генералы и после похода всё ещё пересчитывали свои экипажи и горевали не столько о неудаче, сколько о пропавших вещах, требуя у фельдмаршала их полной и немалой компенсации. Но Борис Петрович держался против генералов твёрдо и отстоял-таки государеву казну. Что касается генерала Януса, то его за многие вины и поступки, так же как и генерал-лейтенанта Гольца, уволили со службы с бесчестием, без всякого абшида. Бригадир француз Моро де Бразе получил честный абшид и с миром отправился через Замостье во Львов, где, по его словам, «целый месяц отдыхал после трудов нашего сумасбродного похода». И хотя царская казна и недоплатила ему жалованье, француз не унывал и, познакомившись во Львове с пани Кристиной Сенявской и её сестрой, весело танцевал с обеими. «Сии дамы, — сообщает беспечальный француз в своих записках, — оказали мне много вежливостей; между прочим получил я от пани Старостины прекрасного испанского табаку, который оживил мой нос, совсем изнемогавший без сей благодетельной помощи...»

По армии же Бориса Петровича Шереметева, как последний отголосок Прутского похода, был по полкам разослан приказ:

«1. Объявить как в инфантерии, так и в кавалерии, что из дому царского величества пропала ручка алмазная, и ежели кто найдёт и принесёт к ставке его величества, оному дано будет 50 рублей;

2. Пропало также седло с лошади царского величества, чтоб оное объявил, ежели кто нашёл».

Неизвестно, нашлись ли царские ручка и седло, но в любом случае внакладе царь не остался, поскольку великий визирь Балтаджи Мехмед совершил небывалое на Востоке дело — вернул обратно царский бакшиш. Слишком много глаз было у недругов визиря в турецком лагере, и главными из них были крымский хан Девлет-Гирей и шведский король. И, опасаясь их доносов, визирь с тоской возвернул царю весь бакшиш, и не радовалось его сердце. Зато радовалась Екатерина Алексеевна, вернувшая себе не только свои драгоценности, но и золотую и серебряную посуду. Итак, драгоценности Екатерины остались у неё. Но как живуча легенда, что эти драгоценные камни спасли Петра на Пруте! «Какой историк, — пишет румын Когальничан, — ни изображал нам Петра, вымаливающего мир у Балтаджи ценою алмазов Екатерины? Но наши летописи, — продолжает румынский историк этого похода, — беспристрастные, не принадлежащие ни к какой стороне, показывают нам, что Пётр, как бы ни было опасно его положение, никогда не делал предложений, недостойных его, а его войско постоянно хранило грозное положение...» Армии, а не золоту обязан был Пётр спасению на Пруте.

С берегов Прута Пётр сообщил в Сенат о скором мире с турками: «Сие дело хотя и не без печали, что лишились тех мест, где столько трудов и убытков положено, однако, чаю, сим лишением другой стороне великое укрепление, которое несравнительно прибыльно нам есть». Как обычно, ясный разум преобладал в его суждениях: Прутский поход — неудача частная, в общем ходе Северной войны это случайность и главный итог похода не сдача Азова, а мир с Турцией, который снова развязывал России руки на Севере. У России оставался ныне один неприятель, дело с которым шло уже к счастливому концу. В этом была прямая выгода, и Пётр ободрял адмирала Апраксина, который нехотя сдавал Азов туркам: «...також и то рассудить надлежит, что с двумя такими неприятелями не весьма ли отчаянно войну весть и отпустить сию шведскую, которой конец уже близок является. Правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчее выбирать». Потому, хотя и было «зело скорбно», Пётр вернул туркам Азов и срыл Таганрог и Каменный Затон. Особенно горько было сжигать построенный с такими убытками первый российский флот, и Пётр с тоской пишет Апраксину, чтобы, перед тем как сжечь, «сняли абрисы (чертежи) с двух кораблей» собственной работы царя-плотника Петра Михайлова.

Великие политики Европы весь Прутский поход сочли обычной рядовой неудачей, коими полна жизнь и самых великих полководцев, а вот Прутский мир правильно посчитали возвращением России на берега Балтики. Турецкая угроза для Москвы миновала, и у царя снова развязаны руки против шведов — так толковали Прутский мир и дипломаты христианнейшего короля Франции, и послы Англии, Голландии и венского цесаря. Слава Полтавы не была затемнена неудачей, тем более, что в отличие от Карла, Пётр увёл русскую армию с берегов Прута с полной воинской честью, при развёрнутых знамёнах, не потеряв ни одной пушки, ни одного полка. Наоборот, в Браилове русские побывали на берегах Дуная и русские кони пили воду из этой реки, отделявшей угнетённые турками народы от остальной Европы. И надежды этих народов на своё освобождение были навеки связаны ныне с Россией.

Прутский поход — частная военная неудача, и исторически неудача полезная, — таков парадокс истории! Поход принёс скорый мир, а не долгую войну. И мир на юге принёс скоро новую викторию на севере: Россия через Прут вышла от Полтавы к Гангуту.

Любопытно, что великий учёный Ломоносов, изучая эти события, также упор делал не на самом походе, а на принесённом им скором мире и отмечал, что «прутское замирение и соседям нашим было спасительно, ибо турки не допущены были оным в Польшу». Действительно, не будь этого мира, турки наверняка бы вторглись в пределы Речи Посполитой и кровь пролилась бы не только на Украине, но и в Польше.

Так что русский солдат своей широкой грудью заслонил на Пруте не только Россию и Украину, но и Польшу. И Август и паны-сенаторы это прекрасно понимали и от всей души радостно поздравляли прибывшего в Варшаву царя «со счастливым замирением».

Да и сам Пётр думал уже о севере и твёрдо решил вытащить шведскую занозу из Померании, отправив против Стенбока корпус Меншикова. В войска светлейшего возвращён был, само собой, и его лейб-регимент, и Роман снова скакал впереди своего эскадрона, счастливо вернувшегося с берегов Дуная к берегам Балтики.