Брюс: Дорогами Петра Великого

Воинские труды в Померании и Голштинии

то самое время, когда армия Петра находилась на Пруте, над Южной Балтикой плыл пороховой дым. Воскресшие духом после Полтавы союзники Петра датский король Фредерик и вернувший себе польскую корону Август промышляли здесь, казалось, в беззащитных шведских владениях. Датчане поначалу рискнули даже высадиться в южной шведской провинции Скопе, ещё полвека назад принадлежавшей датскому королю и отобранной у неё воинственным дедом Карла XII королём Карлом X. После гибели шведской армии под Полтавой ничто вроде бы не мешало датчанам не только занять Скопе, но и идти прямо на Стокгольм. Шведский флот не смог помешать высадке, и все пути, казалось, были открыты перед датчанами.

Но в этот грозный для неё час Швеция сумела сделать последнее усилие и созвать ополчение. Купцы дали денег, а командовать армией семнадцатилетних безусых мальчишек и сорокалетних ветеранов был поставлен один из самых грозных и жестоких генералов Карла XII Магнус Стенбок. Всем было ведомо, что сей воитель великой крови не боится, дерётся яростно, но голову при этом не теряет. В короткий срок Стенбоку удалось выплавить из отваги мальчишек и опыта ветеранов настоящую сталь. Ведь дрались-то теперь шведы на своей земле. И о стальную шведскую стенку разбилось под Гельзингером датское войско, боле привычное к парадам, нежели к баталиям. Стальная пружина шведов распрямилась и смела датчан в море. Виктория была полная: захватчики бежали сломя голову к своим кораблям, бросив пушки, обозы, казну. Единственно, о чём успели распорядиться генералы короля Фредерика, так это подрезать жилы у лошадей, дабы те не достались шведам. Под хрипы несчастных животных бесславно закончилась датская высадка в Сконе.

Не преуспели в своих действиях и саксонцы, посланные королём Августом отвоёвывать шведскую Померанию: конница Флеминга, получившего, наконец, вожделенный фельдмаршальский жезл, погарцевала у могучих бастионов Штеттина и Штральзунда, но была отогнана тяжёлыми пушками.

Для спасения союзников Пётр спешно направил в Померанию сначала драгун Боура, затем пехоту Репнина и гвардию. Командующим русской армией, обложившей мощную шведскую крепость Штеттин, назначен был фельдмаршал Меншиков, не бывший на Пруте и оттого полный сил и боевого задора. Александр Данилович поспешил к Одеру взять под своё начало армию и спасти союзников. Всей артиллерией командовать стал Яков Брюс.

Роман, вернувшийся снова в полк, покачивался в седле и размышлял, насколько веселее служить у светлейшего. С Александром Даниловичем всё было как-то проще. Ничего, что мундиры у солдат под первым тёплым солнышком расстёгнуты, а вьюки приторочены не по уставу, это кому как удобнее, — для Меншикова главным была не форма службы, а сама служба. И потому, когда на постое хозяин поместья, барон-немец, стал было жаловаться, что драгуны объели всю вишню в его саду, Александр Данилович первым делом поинтересовался: спелые ли ягоды? Он самолично их отведал и хохотнул: созрела, сладкая! Затем с начальственной строгостью воззрился на старика барона и спросил жёстко: «А в чьём войске, сударь мой, твои сыны ныне служат? Не в той ли они шведской фортеции на стенах стоят?» Трость Меншикова указала на видневшиеся вдали мощные бастионы Штеттина. Барон в страхе склонил голову и сам был не рад, что подступился к русскому фельдмаршалу с этой дурацкой вишней. Но Меншиков был ныне добр и не стал разорять имение барона так, как разорял имения враждебных панов в Польше, отпустил немца милостиво: «Ведаю, папаша, что оба твои сына офицерами в шведской армии служат! Но штраф возьму, не гневайся, с поместья не денежный, а натуральный. Немедля накормить весь полк! Да чтобы щи были у моих драгун с мясом! И доброго пива не забудь для солдат и господ офицеров поставить!» Барон, обрадованный, что поместье фельдмаршалом не конфисковано, побежал выполнять распоряжение светлейшего, и к вечеру у драгунских палаток, стоявших в помещичьем саду, дружно дымили костры и пахло бараниной; солдаты весело выкатывали из подвалов крепкие пивные бочки.

«Нет, этот поход совсем не похож на прошлогодний, когда в страшной жаре шли через объеденную саранчой чёрную молдавскую степь, а питались одними сухарями. Служится при Александре Даниловиче не в пример легче, чем при генерале Янусе, чума на его голову...» — рассуждали между собой сержанты и солдаты, усевшись с добрыми кружками пива вокруг костров.

А в самом поместье гремел бал, данный перепуганными окрестными помещиками для фельдмаршала и его офицеров. Александр Данилович сам танцевал и в степенном гросфатере, и в чинном менуэте, а когда, обхватив за пышные бока хохотушку-немочку, полетел с ней в лихом драбанте, офицеры весело переглянулись: «Наш Данилыч опять орлом летает!»

Меншиков и впрямь чувствовал себя орлом. Сколько он ни утешал себя в прошлом году, когда Пётр не взял его в Прутский поход, что он, как генерал-губернатор Петербурга, нужен именно в Петербурге, но в душе щемило. Ведь вся воинская слава достанется не ему, а другому фельдмаршалу, старому Шереметеву, и его генералам — Репнину, Алларту и этому удачливому князю Мишке Голицыну.

Потому, когда поход закончился скорым миром, Александр Данилович с государственной точки зрения, конечно же, скорбел об отдаче Азова, за который в молодости и сам бился. Но в глубине души он был даже рад такому повороту дел и унижению соперников по воинской славе, потому как сразу поверил: грядёт его час!

И впрямь, Пётр, нуждаясь в командующем над войсками в Померании, вспомнил, наконец, о своём Алексашке. И тот снова взлетел в седло, чувствуя, что сбросил годков десять в кругу своих молодых офицеров. Он уж не упустит этой вдовушки-хохотушки. Светлейший, постукивая ботфортами, летал в лихом танце, молодея душой.

Эскадрон Романа в этот вечер нёс караулы. Обходя посты, Роман вслушивался в задорную музыку, долетавшую из господского дома, но не завидовал общему веселью: сам вызвался дежурить по полку вне очереди. Эскадрон его отличал сам светлейший. Но солдатам и офицерам усердие их командира выходило боком, и они недовольно ворчали. Вот и сейчас все гуляют и веселятся на широком постое, а здесь знай неси караульную службу!

Наособицу был недоволен Афоня. Перестала задаваться ему солдатская служба ещё со злосчастного Прутского похода. Афоню в том походе преследовало злосчастье своё, личное. Не угодил он, видишь ли, генералу-немцу Янусу, показался ему пьяным на полковом смотре. И по злому навету немца был тотчас разжалован из офицеров в рядовые.

Спасибо ещё Роману: как вернулся в эскадрон, снова сделал Афоню вахмистром. Но служить при Ромке тяжело, ох тяжело. У него глаз свинцовый, рука тяжёлая, все упущения видит. И вперёд лезет. Вот и сегодня, как снег на голову — караул вне очереди! Кто-кто, а вахмистр имел причины быть недовольным тем ночным караулом. Ведь ещё днём на господской кухне он договорился с одной уступчивой немочкой о добром ужине в её домике, и вдруг всё полетело к чёрту из-за того, что опять наш ротмистр сам в караул напросился. Заодно и весь эскадрон, само собой, в службу определили.

— Петербург! — назвал пароль Роман.

— Киев! — недовольно буркнул Афоня и выступил из темноты.

В этот момент на дороге вдали показались огоньки смоляных факелов.

— Скачет кто-то! Собирай караулы! — отдал Роман приказ вахмистру.

Афоне не надо было говорить дважды. Он свистнул так по-разбойничьи, что заглушил танцевальную музыку. Когда всадники подскакали к воротам, те были уже закрыты, а на стене выстроились караульные с заряженными ружьями.

— Кто такие? — твёрдо спросил Роман передних всадников.

— Фельдмаршал Флеминг к фельдмаршалу Меншикову! — ответил один из саксонцев по-русски.

Но Роману не нужен был переводчик. Он и так узнал краснорожего фельдмаршала, которого много раз видел во время службы в русском вспомогательном корпусе в Саксонии.

— Сейчас осведомлюсь, когда светлейший князь соизволит вас принять, господин фельдмаршал... — со скрытой усмешкой в голосе ответствовал Роман по-немецки и приказал до его прихода ворота не открывать.

Как он и ожидал, Меншиков был не очень-то обрадован вечерним визитом саксонца. Данилыч сие и не скрывал. Он выматерился по-русски от огорчения, что приходится прервать танцульку, галантно поцеловал немочке пухлую ручку и приказал Роману с видимой скукой:

— Ладно, вели открыть ворота союзничку!

Впрочем, когда фельдмаршал Флеминг явился в дом, Александр Данилович встретил его с отменной лаской, обнял как старого и верного (точнее, неверного) камрада и провёл в свой кабинет.

— Что привело вас ко мне в столь поздний час? — вежливо осведомился Меншиков, усадив Флеминга в кресло.

Саксонец оглянулся, точно опасался, что их подслушивают, и прошептал:

— Магнус Стенбок на пороге Германии, светлейший князь! Мною получены точные сведения, что он со своей армией собирается высадиться в Померании и освободить от русской осады Штеттин, от саксонской Штральзунд и от датской Висмар. Он хочет бить нас поодиночке, мой князь!

— И всего-то! — весело рассмеялся Александр Данилович. — Подумаешь, какой-то генералишка Стенбок! Да от меня сам король шведский бегал, а фельдмаршалы его мне толпой сдавались! Не боюсь я вашего Стенбока!

Здесь Флемингу пришлось признаться в том, в чём признаваться очень не хотелось:

— Зато мы и датчане очень боимся этого шведа. Разве вам ничего не говорит его виктория под Гельзингером?

— А у меня за плечами Полтава! — горделиво ответствовал Меншиков, но, взглянув на растерянного Флеминга, помягчел, сказал участливо: — Не боись, фельдмаршал. Главное, не давай Стенбоку генеральной баталии до русского сикурса. А я тебя всегда выручу, старый камрад. Вот моя рука! — И когда Флеминг стал трясти княжескую руку, Александр Данилович весело предложил: — А не вспомнить ли нам прежние забавы? В зале у меня и музыканты наготове, и партнёрши для танцев отменные!

От таких предложений Флеминг никогда не отказывался. И снова загремел бал в померанском поместье.

Летом 1712 года Меншиков обложил Штеттин со всех сторон. Против устья Одера Брюсом были поставлены русские батареи, и ни один шведский корабль не мог прорваться ныне в крепость и доставить припасы и подкрепление. Началась блокада. На штурм фортеции русские, однако, не могли пойти, ожидая от датчан тяжёлую осадную артиллерию.

24 июля 1712 года в лагерь Меншикова под Штеттином прибыл сам Пётр. По сему случаю все полки были поставлены во фрунт; балтийский крепкий ветер развевал плюмажи на касках гренадер (мода, заведённая Александром Даниловичем) и полковые знамёна. Солдаты были веселы, улыбались открыто. Пётр оглянулся на скакавшего рядом Меншикова: уж не выдал ли он своим людям по чарке водки перед царским смотром? Но Алексашка только лыбился от радости.

— Чему радуешься-то? — вырвалось у Петра.

— Твоему счастливому прибытию, мин херц! — Данилыч с хитрецой, как в прежние годы, лукаво прищурился. Пётр хотел было сказать: «А ну, дыхни!» — но сам улыбнулся и махнул рукой. Не хотелось портить сияющий июльский день.

После смотра помчались с Данилычем к устью Одера, где белели паруса только что прибывшего датского флота. Балтийский зюйд бил прямо в лицо, и Пётр физически вдруг ощутил, как расходятся морщинки у глаз и кожа под морским ветром становится свежей. Солёный зюйд, как в молодые годы, будил мечты о дальних заморских странах и походах. «Может, и солдаты оттого улыбались на смотре, что легко здесь, на Балтике, дышится?» — подумал Пётр. И вспомнил, как эти же солдаты в прошлом году стояли на Пруте. В чаду и копоти битвы было не до улыбок. На четвёртый день беспрерывных боёв лица почернели от пороха и знойной степной пыли, а глаза покраснели от бессонных ночей. Минул всего год — и, поди, улыбаются. Сыты, довольны — этот поход для них пока что весёлая прогулка. Столь разный лик у войны!

— Мин херц! Флагман выслал шлюпку! — весело скалил зубы Алексашка, словно и впрямь к ним вернулась молодость.

Но молодость не возвращается. Хотя датский флот и приветствовал царскую шлюпку королевским салютом и на палубе стосорокапушечного флагмана «Фредерикус» был выстроен почётный караул, а посланные на мачты матросы размахивали шляпами и кричали виват, в каюте вице-адмирала Габеля Петра и Меншикова поджидали совсем иные виваты. Вице-адмирал без всяких дипломатических тонкостей, по-моряцки прямо заявил, что осадную артиллерию ему поручено доставить не русской армии под Штеттин, а саксонцам под Штральзунд, а также датскому корпусу генерала Ранцау под Висмар.

Меншиков пробовал было подступить к вице-адмиралу с византийской лаской, щедротами и обещаниями, но адмирал был сух и надменен: «У меня есть приказ моего Адмиралтейства, и я выполню этот приказ!» Светлейший точно налетел на каменную стену и отскочил.

Пётр хмуро отказался от адмиральского обеда и поспешил на берег. На обратном пути задал Данилычу выволочку:

— Ты что, решил, что сей адмирал — это какой-нибудь турецкий паша и возьмёт твой знатный бакшиш? Правильно моряк ответствовал: приказ Адмиралтейства есть приказ. Эх, мне бы такой флот и таких адмиралов!

— Так ведь, мин херц, многие знатные датчане тоже не без греха. Вон, Василий Лукич Долгорукий, посланник наш в Копенгагене, сказывал: почитай, все датские министры взятки берут!

— Министры — воры, а Габель — истый моряк! И тебе, Данилыч, пример не с тех министров брать, а с этого адмирала. А то опять многие ясновельможные паны жалуются, что, идя через Польшу, вымогал ты от них великие проценты. Пойми, наконец, ты ныне не нищий и не шут гороховый, а российский князь и фельдмаршал! — И Пётр для убедительности повертел, сходя с лодки на берег, тростью-дубинкой. Улыбчивое выражение мигом слетело с лица Данилыча. Скакал сзади угрюмый, нахохленный. Петру стало жаль любимца, потому в лагере сказал уже веселей: — Ладно, зови ужинать! А тяжёлые пушки нам, чаю, другой союзничек — прусский король доставит. Сей пруссак спит и во сне видит, как мы Штеттин-то для него у шведов берём!

Однако скоро выяснилось, что и прусский король Фридрих опасается Магнуса Стенбока. Из Пруссии шли припасы — хлеб, мясо, пиво, но в тяжёлой осадной артиллерии Берлин отказал, — сие значило бы открытую войну со Швецией. Шведы столь часто били своих соседей, что Пруссия боялась выступить, пока Магнус Стенбок готовился к своему походу в Германию.

Коалиция меж тем совершила из-за медлительности саксонцев и датчан обычную ошибку подобных войн. Наступала уже осень, а общий план действий всё ещё не был разработан. По-прежнему союзники стояли не рядом, плечом к плечу, а каждый под своей шведской крепостью: русские под Штеттином, саксонцы под Штральзундом, датчане под Висмаром.

— Разбрелись, как овцы без пастуха. Похоже, овечек сих мы в эту кампанию вместе не соберём! — сердито сказал Пётр Брюсу, покидая лагерь и отправляясь в Карлсбад для повторного лечения.

Карлсбад успокоил его. Осень стояла сухая, тихая; окрестные горы блистали золотом опадающей листвы. Встретили царя, не в пример прошлому году, с большим почётом: приветствовать Петра явился сам наместник Богемии граф Братиславский, из Вены прискакал императорский посол граф Ностиц. Ещё бы, в этом году Пётр явился не после прутской неудачи, а из Померании, где стояла русская армия, вошедшая в пределы империи. Ну и по-родственному, конечно, встретили: Алексей Петрович Романов ныне свояк нового императора Карла VI. Последний по-семейному прислал свой презент: огромную бочку доброго рейнвейна. Но ежели Вена рассчитывала споить Петра, то крепко ошиблась. Бочку эту царь пожертвовал обществу городских стрелков, в которое он был избран почётным членом. Впрочем, на стрельбище Пётр ходил только один раз — нанюхался уже пороха предостаточно на полях баталий. Предпочитал бывать в токарне Андрея Гейдемена, где искусно выточил для себя табакерку, работал с добрыми мастерами-каменьщиками, осваивая прочную кладку. Здесь-то его и застал Лейбниц, прибывший в Карлсбад с дипломатическим поручением.

— Ни одного монарха, государь, я, к сожалению, не видел в фартуке каменщика! — с явным восхищением воскликнул философ.

Пётр улыбнулся, снимая фартук. Простодушно пояснил:

— Моему парадизу на Неве нужна прочная кладка! — Визиту учёного немца он был рад.

Правда, когда философ заговорил об участии России в окончании войны за испанское наследство, Пётр от разговора уклонился. Но зато просидел с Лейбницем до позднего вечера, беседуя об учреждении Академии наук в Петербурге, открытии университетов в Москве, Киеве и Астрахани.

И хотя дипломатическая миссия философа была неудачна, Лейбниц с восторгом писал: «Я нимало не раскаиваюсь в сей поездке, столь необычны духовные качества этого великого монарха».

Посреди этих мирных занятий и размышлений снова вдруг затрубил военный рог: пришло срочное известие от Меншикова: гроза севера генерал Магнус Стенбок объявился-таки в Германии, Шведский флот од ним своим видом заставил датскую эскадру без боя удалиться в Копенгаген, а вслед за тем Стенбок высадил свой корпус в Штральзунде. Перепуганный Флеминг, как всегда, поступил самым неразумным образом — пехоту отправил в Саксонию, а сам с кавалерией отступил к Висмару, где соединился с датчанами.

В свой черёд, как докладывал Меншиков, господа датчане имели ревность не по разуму и, не дождавшись русской подмоги, встретились со шведами в открытой битве при Гадебуше. Первым бежал с поля баталии, конечно, Флеминг со своей прославленной ретирадами конницей. Немногим дольше продержались и датчане. Яростный натиск шведской пехоты опрокинул сначала первую, а затем и вторую линию, и, бросив обоз и пушки, генерал Ранцау отступил в полной конфузии. От полного разгрома датчан спасло только то, что Стенбок не стал их преследовать, а расположил своё войско на зимних квартирах между Висмаром и Любеком.

«Что прикажете делать?» — немо звучал вопрос Данилыча в письме.

Но Пётр уже знал, что потребно делать. И оттого, что знал, действовал как бы в едином порыве так, как действовал под Полтавой. У него не было ни сомнений, ни колебаний, когда он спешил в лагерь Меншикова.

— Не разобьём этого шведского героя — почитай, весь наш великий союз развалится. И так уже союзнички по своим столицам разбежались и за воротами укрылись. Ну а мы в чистом поле воевать не боимся! — И Пётр приказал поднимать войска.

Однако настигнуть Стенбока на зимних квартирах не удалось: то ли лазутчики доложили, то ли старый лис нюхом учуял погоню, но он внезапно поднял свою армию и двинулся к богатейшему ганзейскому городу Гамбургу. Появление грозных шведов под стенами большого города так напугало городской магистрат, что он поспешил откупиться от Стенбока деньгами и знатными припасами.

Только появление русских драгун заставило Стенбока прекратить грабёж и спешно идти на север, в Голштинию. Роман, который шёл со своим эскадроном в дальней разведке, столкнулся со шведскими рейтарами прямо на городских лугах под Гамбургом. Но шведы, не приняв бой, ускакали на север. Было ясно, что Стенбок отходит в Голштинию. Но если русские понимали, что шведы отходят, то в Дании сей дерзкий манёвр был принят как начало вторжения. Впрочем, у Магнуса Стенбока, в чьи паруса, казалось, задул бешеный ветер фортуны, и впрямь созрел план оторваться от русских, через Голштинию, выйти к замёрзшим проливам и внезапно подойти к датской столице.

В Копенгагене началась страшная паника, и сам король датский Фредерик IV вынужден был отправиться навстречу Петру, моля о немедленном русском сикурсе. Свидание двух государей состоялось в Рендсбурге. Пётр не только не отказал в помощи своему незадачливому союзнику, но и предложил вместе выступить в немедленный поход для спасения датской столицы.

Однако Копенгаген был ограждён от шведов внезапной оттепелью, которая столь часто бывает на Балтике. Налетевший с Атлантики тёплый ветер прогнал лёд в проливах, и Стенбоку не оставалось ничего иного, как вновь отступить в Голштинию. Враждебные армии шли теперь навстречу друг другу, и неминуемая встреча произошла в Голштинии, под Фридрихштадтом.

День 30 января 1713 года стоял тихий, пасмурный. С утра шёл редкий мокрый снег, дороги совсем развезло, и войскам идти было можно только по высоким насыпным плотинам, которые перерезали болотистую угрюмую равнину перед Фридрихштадтом. Только по этим двум плотинам и можно было перейти через непроходимое болото в предместье города Кольденбиттель. Неудивительно, что, осмотрев столь крепкие позиции, Магнус Стенбок сразу указал: «Здесь мы и задержим русских!» Вход на плотины шведы перекрыли траншеями, а на другом конце плотин поставили пушки.

На военном совете с королём Пётр предложил одновременную атаку: по одной плотине атаковать русским, по другой — датчанам. Однако Фредерик, явившийся на совет в крайнем раздражении, прямо заявил, что датчане на явное самоубийство не пойдут.

— Впрочем, мы согласны пропустить впереди себя русских по обеим плотинам! — великодушно согласился датский командующий фельдмаршал Ранцау.

— Что ж, путь самый опасный есть всегда и самый почётный! — гордо ответил Пётр и приказал Меншикову двинуться сразу по двум плотинам.

— Атаковать дружно по сигналу ракетой! — напутствовал он своего фельдмаршала.

— Эка дело шведские пушки! Да у меня Корнев их под Тюлендорфом в конном строю брал. Чаю, и сейчас возьмёт! Возьмёшься, а, Корнев?

— Можно попробовать... — глухо ответил Роман. — Почему ж не попробовать! — сказал он уже решительно.

— Не дури, Данилыч... — сердито буркнул Пётр, отъезжая к своей колонне. — Действуй по уставу — сначала Брюс бьёт пушками по окопам, потом по моей ракете пускай в атаку пехоту. Возьмёшь Кольденбиттель, тогда и бросай драгун на Фридрихштадт.

Меншиков согласно наклонил голову. Выставленные перед плотинами русские и датские пушки по сигналу Брюса открыли такой частый огонь по передовым траншеям, что засевшие там шведские караулы частью были перебиты, частью бежали на другую сторону плотин под защиту своих орудий. В этот миг, прорезая пасмурное небо, с шипением взвилась ракета, запущенная Петром, и раздалось грозное «ура!» — то царская колонна пошла на штурм. По сигналу Меншикова бросилась на плотину и его пехота. Стоило, однако, солдатам подняться из захваченной траншеи и вступить на плотину, как навстречу ударил стальной град шведской картечи. Не успела пехота добежать до середины плотины, как раздался второй залп шведских пушек. А из самой траншеи, прикрывавшей артиллерию, раздался дружный залп засевшей в ней шведской пехоты и в третий раз в упор ударили по русским пушки. Всё смешалось — передние солдаты повернули назад, задние шеренги ещё напирали на передних, и в эту людскую гущу в четвёртый раз плюнули картечью шведские пушки. Откатилась назад русская пехота, остались лежать на плотине мёртвые и раненые.

— Я ведь говорил на военном совете, что нужен не штурм, а блокада Фридрихштадта. Меня не послушались — и вот результат!

Датский генерал-квартирмейстер Шультен обращался вроде бы к своему королю, но Меншиков-то хорошо понимал, что генеральская стрела пущена в него, фельдмаршала. Потому, приказав Брюсу выдвинуть прямо к плотине всю артиллерию и открыть контрогонь по шведским пушкам, Меншиков ехидно предложил Шультену:

— Может, пустим в дело датчан? Ведь кому-кому, а вам, генерал, потребно отмстить за поражение при Гельзингере и Гадебуше.

— Я не позволю губить моих солдат в этой бессмысленной атаке! — высокомерно вмешался в разговор датский король. — Кстати, смотрите, фельдмаршал, и царская колонна споткнулась о шведские пушки!

В подзорную трубу и Меншиков ясно увидел, что на другой плотине шведские пушки тоже отбили атаку русской пехоты. В этот-то момент Роман, эскадрон которого дежурил при светлейшем, прямо обратился к нему:

— Разрешите, ваше сиятельство, пойти мне в конном строю, как при Тюлендорфе!

— Не слышал разве, что сказал царь? — сердито буркнул Меншиков.

— Так ведь тут прямой расчёт, ваше сиятельство. Они по пехоте четыре залпа успели сделать, а по мне больше одного не придётся — добрые кони враз на другой конец плотины вымахают!

— И то верно! — повеселел Александр Данилович. Как истый кавалерист, он был уверен, что лихая конница в состоянии сокрушить любую преграду. — Бери, Корнев, свой эскадрон да вызови других охотников из лейб-регимента, а я пока велю Брюсу открыть из всех пушек беглый огонь по шведскому транжаменту.

И впрямь, когда Роман подвёл свой конный отряд к плотине, вся местность была окутана столь густым пороховым дымом от частого огня русских и датских орудий, что шведы не уловили тот миг, когда драгуны, идя на полном аллюре, бросились в атаку. Первый залп шведской картечи накрыл драгун лишь на середине плотины. И залп тот действительно был единственным. Не успели шведские бомбардиры второй раз зарядить орудие, как палаши драгун замелькали над их головами. Смяв пехоту и захватив в конном строю пушки, драгуны ворвались вслед за своим отважным ротмистром в предместье Фридрихштадта.

Здесь шальная шведская пуля, пущенная из-за палисада, нашла Романа. Правда, он не упал, а только уронил палаш и обхватил лошадь за шею. Подоспевшие драгуны бережно сняли с коня своего ротмистра.

Роман уже не видел, как русская пехота штурмом взяла и вторую плотину, захватила Кольденбиттель, а вслед за тем ворвалась на улицы Фридрихштадта. Непобедимые солдаты Стенбока, пугавшие Данию и Германию, бежали к неприступной голштинской фортеции Тонокген. Комендант сей нейтральной крепости полковник Вольф по секретной инструкции голштинского министра барона Герца впустил в цитадель шведов и захлопнул ворота перед союзниками.

— Если бы я сам, господа, не видел этой отважной атаки, я никогда бы не поверил, что кавалерия способна на такие чудеса... — весело вещал король Фредерик за дружеским застольем, устроенным после виктории.

Датского короля нельзя было узнать — так он был смел и воинствен. Ещё бы! Стоило ему появиться при войске, как неоднократно битые датчане тотчас одержали викторию. Что значит сражаться в присутствии короля! Да и этот бравый русский ротмистр, наверное, знал, что за его атакой следит сам король! Обратившись к сидевшему рядом Петру, король Фредерик важно заявил:

— Я полагаю, ключ к победе поднёс всем остальным на золотом блюдечке этот отважный драгун. Ежели вы позволите, я хочу его наградить высшим датским орденом — орденом Белого Слона!

— А я произведу его в полковники! Сей ротмистр в майоры был представлен ещё за Белую Церковь, в подполковники — за Прут. Вот ныне всё и сошлось. Зови Корнева, Данилыч! — приказал Пётр. Он находился в самом весёлом расположении духа. Ведь ему ныне удалось не токмо побить Стенбока, но и спасти сей викторией весь Северный союз от полного развала.

Однако Меншиков никого не позвал, а только склонил голову и сказал горько:

— Гибнут мои орлы на чужой земле, государь! Этого молодца пулька на исходе атаки нашла. Так что мой лекарь делает сейчас ему операцию. Будет ли жить, кто знает? Сам ведаешь, государь, тяжёлую руку отечественных эскулапов!

— Скорее надо кончать с этой войной и чёртовым шведским упрямством! — сердито буркнул Пётр и, встав, произнёс: — Здоровье героя, нашего полковника Корнева!

— Не только присоединяюсь к вашему тосту, но тотчас распоряжусь прислать к сему отважному воину моего личного лейб-медика! И ежели фельдмаршал не возражает, лечить новообъявленного полковника будут наши лучшие врачи в Копенгагене, — засуетился Фредерик.

Фельдмаршал не возражал. Вот только он и сам хотел бы получить орден Белого Слона. И получил-таки, когда в мае 1713 года упрямец Стенбок капитулировал наконец перед Меншиковым в Тонокгене.

Ранней осенью того же 1713 года огромный караван датских, голландских и английских торговых судов под сильным эскортом британской эскадры адмирала Джона Норриса прибыл в Ревель. На адмиральской шлюпке, которая отвалила от флагмана, сидел и бледный русский полковник Роман Корнев, чудом исцелённый королевскими медиками в Копенгагене.

Сэр Джон Норрис попробовал было, шаркая ногой по песку, сделать перед царём положенный по этикету реверанс, но Пётр рассмеялся, обнял дружески:

— Спасибо, сэр Джон, что купцов до нас довёл, оборонил от шведских каперов! Думаю, чем больше балтийская торговля, тем скорее мир! Не так ли?

— Так, так, государь! — радостно поддержал адмирал. — Торговля приближает мир, а мир стоит на торговле!

— Опять будет просить лес и пеньку для британского Адмиралтейства... — с раздражением посмотрел на англичанина сопровождавший царя генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин. — А нам и для наших верфей сих материалов недостаёт!

— ...Ба, да никак Корнев?! — Пётр с высоты своего роста узрел стоявшего в задних рядах Романа и стиснул его в своих объятиях. — Ну как, вылечили тебя датские медикусы?

— Готов вернуться в свой эскадрон! — бодро ответил Роман.

— При чём тут эскадрон? — удивился Пётр. — Поезжай в Новгород и принимай новый полк! — И, заметив, что Корнев изумлён, весело рассмеялся: — Вот так они всегда, канцелярские крысы! Чаю, тебе и не передали из Военной коллегии, что я в присутствии его величества короля датского дал тебе полковничий чин! — Когда Роман в простодушной благодарности хотел упасть перед царём на колени, Пётр остановил его:— Негоже тебе, кавалеру ордена Белого Слона, на колени бросаться... Ты ныне, — Пётр хитро оглянул присутствующих, — должен перед всеми слоном выступать, как то делает другой кавалер этого ордена — Александр Данилович Меншиков!

На целебных водах в Пирмонте

Костлявая старуха с косой одинаково нежданно заглядывает и в хижину, и во дворец. Осенью 1715 года Пётр I почувствовал столь нестерпимые колики в почках, что слёг в постель и, страшно мучаясь, вызвал даже священника и приобщился Святых Тайн. Несколько дней вельможи в страшной тревоге ночевали во дворце, дабы не пропустить развязки. Иные, забегая вперёд, тайком подходили к царевичу Алексею, целовали в плечико. Все важные дела были отложены, и даже в Северной войне наступило затишье. Столь много значила в России воля одного человека: и как показала болезнь, в этом была не только сила державы, но и её слабость.

К счастью, новый царский лейб-медик Роберт Арескин (Арескиным он стал в Москве, а у себя на родине в Шотландии был Эрскин) сумел победить тяжёлый недуг. Но взял с Петра слово укрепить здоровье, отдыхая на знаменитых лечебных водах Пирмонта. И вот в конце мая 1716 года Пётр инкогнито, с небольшой свитой последовал в Пирмонт.

Западная Германия прямо на глазах оправлялась от долгой войны за испанское наследство: в городах весело и споро работали каменщики и плотники, в полях вёл свою борозду пахарь, уверенный, что урожай не будет вытоптан буйной конницей. Мир и покой опустились, наконец, на эту землю. В белом цвету стояли каштаны, буйствовала сирень в маленьких палисадниках, по вечерам жёлтые весёлые огоньки зажигались в окнах; гостеприимно, настежь, без страха перед солдатскими погромами, были распахнуты двери кабачков. Весело было ехать в открытой коляске по омытым весенними дождями дорогам, дышать полной грудью.

Доктор Арескин был умным и внимательным собеседником: закончил знаменитый во всей Европе медицинский факультет в Эдинбургском университете, имел в своей личной библиотеке тысячи книг.

Правда, Арескин тоже человек со своими слабостями и страстями. Пётр знал, к примеру, что его лейб-медик является горячим сторонником партии якобитов. Пётр любил послушать россказни доктора о прошлогоднем восстании в Шотландии под знамёнами Стюартов, но когда Арескин намекал на участие России в святом деле, царь только отмахивался: нам бы войну со шведами поскорее кончить, а не в английские дела соваться!

В Пирмонте инкогнито царя быстро раскрылось, граф пирмонтский спешно прибыл к знатному гостю и предложил ему свою роскошную резиденцию. Но Пётр наотрез отказался выехать из скромного дома почтмейстера, где расположился с доктором, попом Биткой и двумя министрами-дипломатами: канцлером Головкиным и отпущенным, наконец, на волю из Семибашенного замка в Стамбуле вице-канцлером Шафировым.

Дипломатов Пётр взял с собой неслучайно: по всему чувствовал, что в Северной войне начался медленный, но верный и долгожданный поворот к миру, именно дипломаты, а не фельдмаршалы и генералы будут вершить дела.

Пока что под наблюдением Арескина Пётр зажил в Пирмонте обычной курортной жизнью: принимал пилюли, пил в курзале целебную воду, много гулял в парке. Даже свой день рождения, 30 мая, отметил со своей свитой не вином, а бокалом минеральной воды. На другой день с опозданием примчался из Петербурга Сонцев, доставил письмо и презент от Екатерины Алексеевны: бутылку выдержанного бургонского.

За обедом (а обед подавался прямо в комнаты) Пётр самолично распечатал бутылку, посмотрел с насмешкой на красноносого и толстобрюхого попа Битку, жадно облизывающего губы (по приказу царя вся свита пила кислую минеральную воду), и налил всем по рюмочке. После чего снова закрыл бутылку и спрятал в шкаф.

— Вот так-то, — сказал он Битке, унылым взором проводившему бутылку, — боле доктор не велит!

Екатерине отписал с насмешливой лаской: «Письмо твоё получил и презент, но чаю, что дух пророческий в тебе есть, что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить: и так сего магазина будет у меня довольно. Впрочем, дай Бог, видеть вас вскоре: вода действует зело, только уже скучно стало!»

Однако долго скучать дела не дали. Сонцев доставил написанное тайными симпатическими чернилами письмо Петьки Кологривова. Бравый преображенец улучил случай и переправил то письмо уже из римской тюрьмы — замка святого Ангела, куда был посажен за вывоз из Рима славной статуи Венеры Таврической.— Ангельского страдальца давно потребно вызволить! — рассердился Пётр. И приказал Сонцеву:

— Немедля с молодым Голицыным отправляйся в Италию. Во Флоренции заберёшь спрятанную у нашего персонных дел мастера Никиты оную статую и с великим бережением доставишь в Петербург. И помни: не колодника какого — саму Венеру везёшь! Голицыну же накажи тотчас ехать в Рим и требовать у коменданта Рима, злокозненного кардинала Альгоротти, выпустить нашего посланца из тюрьмы. Ежели кардинал не согласится, пусть Голицын идёт к самому Папе, я письмо к его святейшеству дам! И ещё: передашь Никите пансион за целый год. Пока я болел, ему деньги из казны совсем посылать перестали, черти! И повели ехать кончать живописную науку в Париж: сам же ты твердишь, что всё новое в искусстве является ныне с берегов Сены, куда, как знать, может, я и сам наведаюсь!

Слова о расцвете искусства на берегах Сены оказались пророческими, поскольку на другой же день прибыли нежданные гости из Парижа: тамошний русский резидент Конон Зотов и славный французский архитектор Леблон. Зотов быстро уговорил француза на поездку в Пирмонт. Ведь царь обещал ему то, о чём только может мечтать каждый большой архитектор: построить не отдельный дом и даже не дворец, не загородную резиденцию, а целый столичный город. Во Франции, да и во всей Европе о подобных великих заказах не слышали, и Леблон здесь же на водах дал своё согласие отправиться на берега Невы. Беседа затянулась до позднего вечера: Пётр мог говорить о своём парадизе часами. Француз дивился знаниям Петра в тонком искусстве градостроения. Впрочем, удивлялся он совершенно напрасно: ведь ещё до Петербурга Пётр заново отстроил Азов, заложил Таганрог, строил верфи в Воронеже, крепости на Северной Двине и Украине.

Во время беседы речь зашла о развитии искусства в Италии и во Франции, и Леблон, само собой, выступил горячим защитником французской школы.

— В Италии только церкви хороши, всё остальное там теперь — в прошлом! Меж тем Версаль — новое чудо света! — восторгался француз. — Поэтому ваши мастера, государь, обязательно должны учиться в Париже, а не в Риме или Флоренции!

Пётр вспомнил о своём пансионере и попросил Леблона назвать самого известного живописца.

— Конечно же, Никола Ларжильер! И не только потому, что его любил великий король, но и потому, что в его живописи видна живая Божья искра! — воскликнул пылкий француз.

— Вот к нему и определишь Никиту! — наказал Пётр Конону Зотову. — И денег на то не жалей, мне нужно, чтобы из Никиты вышел добрый мастер!

Поутру, после беседы с Леблоном Пётр строго отписал своему ингерманландскому губернатору Меншикову, чтобы встретили знаменитого архитектора в Петербурге с любовью и лаской и отказа ему ни в чём не чинили.

Потом опять потянулись тихие курортные дни: поутру три стакана воды в курзале, где играл нежные пасторали небольшой оркестр, днём верховые прогулки, а вечерами комедия арлекинская в местном театре. Но о жизни царя на водах в Пирмонте знали уже во всех европейских столицах.

Как-то незаметно среди его спутников на прогулках в парке появился молодой австрийский граф Липский с красавицей женой. К прекрасному полу Пётр всегда был неравнодушен и тотчас стал отличать Липских. А граф-то был послан из Вены, и однажды, когда, забавляясь, мужчины стреляли на лугу по мишеням, а графиня стреляла глазками в Петра, Липский вдруг спросил царя, не может ли тот нарушить своё инкогнито ради двух посланцев императора, графа фон Меча и философа Лейбница. В Вене рассчитали правильно: Пётр любил беседовать со знаменитым философом и во встрече не отказал.

Цесарский посол, рослый и надменный граф фон Меч, предъявил царю решительное требование императора Карла VI: немедля вывести русские войска из Мекленбурга.

Пётр не разгневался, а самым спокойным голосом ответил, что русский корпус Репнина в Мекленбурге стоит по прямому приглашению нового царского родственника мекленбургского герцога Карла-Леопольда, женившегося недавно на его племяннице Екатерине Ивановне. Присутствующий при беседе вице-канцлер Шафиров не без лукавства заметил, что коль императорские войска задумают грозить русским на Балтике, им придётся пройти через земли нового русского союзника Пруссии и что вряд ли новый прусский король Фридрих-Вильгельм такой афронт допустит. Граф фон Меч свою спесь тотчас поубавил, поняв, что московиты прекрасно ведают о начавшемся посредничестве между Австрией и Пруссией за преобладание в Священной Римской империи германской нации. Известно ему было и другое: Фридрих-Вильгельм, после того как Меншиков сделал ему царский подарок (подарил мощную шведскую фортецию Штеттин, запиравшую устье Одера), только что в рот Петру не глядел, ждал других добрых презентов. У императора же, занятого новой турецкой войной, не было сил выгнать русских из Мекленбурга, ежели они не уйдут оттуда по своей доброй воле. Потому граф фон Меч ретировался и в дальнейшем для уговоров царя был выдвинут философ Лейбниц.

Однако Пётр и не думал говорить со знаменитым Лейбницем о большой политике — они говорили о механике, философии, астрономии, а боле всего — о развитии образования в России. Здесь Лейбниц сел на своего любимого конька. Снова, как и на прошлой карлсбадской встрече, он обсуждал с Петром свой прожект открытия в Санкт-Петербурге Академии наук и университетов во всех главных городах России.

— Кто же будет вести занятия в тех университетах, одни немцы? — спросил Пётр и покачал головой. — Нам то негоже: строить немецкие университеты на русской земле. Посему полагаю, господин Лейбниц, открыть поначалу в Петербурге Академию и при оной подготовить добрых учёных и преподавателей из русских. Токмо после того можем и университеты открыть.

— Но знаете ли вы, как строится Академия, государь? — спросил Лейбниц.

— Прожекты на сей счёт читал, в том числе и ваш, господин Лейбниц! — задумчиво ответил Пётр. — Но как действует Академия, самолично не видел. А надо бы! Был намедни здесь знаменитый французский архитектор Леблон, нахваливал Академию наук в Париже. Стоит, думаю, съездить туда, посмотреть, ознакомиться с её устройством.

Однако в Париж в том году Петру попасть не удалось: снова оторвали от мирных прожектов дела Великой Северной войны. Однажды, во время прогулки в парке, царю церемонно представили тайного советника земли Гессен — Кассель фон Кетлера. Старичок был важный, степенный, недаром ходил у ландграфа гессен-кассельского не только в советниках, но и имел чин обер-гофмаршала этого маленького княжества. «Хотя княжество и небольшое, связи у ландграфа великие!» — в один голос доложили Петру Головкин и Шафиров.

Дело в том, что сын гессенского ландграфа Фридрих был женат на младшей сестре шведского короля Карла XII Ульрике-Элеоноре и потому зондаж о мире, который начал фон Кетлер, шёл прямо из Стокгольма. И самому Петру показалось, что всё было нарочито подстроено: и нечаянная встреча, и кетлерские выпады против датчан и саксонцев, и объявившийся нежданно друг Кетлера, шведский генерал Ранк. Всё делалось, дабы поссорить царя с союзниками. Вон сколько ушей вокруг: тут и Липские гуляют, и граф фон Меч столбом стоит на соседней аллее. К тому же Пирмонт был модным курортом для всей европейской аристократии, одних английских лордов обитало здесь ныне две дюжины! Потому Пётр на предложение Кетлера и Ранка начать сепаратные переговоры со Швецией ответил громко и внятно, дабы имеющие уши услышали:

— Я союзникам своим верен! Так и передайте свейскому королю и его новому министру барону Герцу. Чаю, это его затея: расколоть Северный союз!

На этом Пётр прервал аудиенцию и вернулся в дом почтмейстера. Вечером же Шафиров передал фон Кетлеру секретный меморандум, в коем говорилось, что «царь желает мира, но обязан принимать во внимание интересы союзников».

Переговоры на том были прерваны. В середине июня Пётр, закончив лечение на пирмонтских водах, поспешил снова на Балтику, где союзники затеяли великий совместный десант в Сконе.

Правда, перед отъездом он ещё раз принял Лейбница и предложил ему продумать план создания Российской Академии наук. А дабы знаменитый учёный не работал бесплатно, царь определил философа на должность своего тайного советника и положил ему соответствующее генеральское жалованье.

Так что, отправляясь в 1716 году на войну, Пётр I думал уже о мире и мысли об открытии Академии наук занимали его не меньше, чем новые баталии со шведами.

«Владычествует четырьмя!»

Гангутская виктория укрепила владычество России в Финском заливе, куда ныне шведский флот боялся и нос сунуть. Русские овладели всей Финляндией и с Аландских островов создавали прямую угрозу коренным шведским владениям. И всё же прямой десант под Стокгольм был невозможен, пока в открытом море стояла шведская эскадра, а русский линейный флот был ещё малым дитятей. Шведам в открытом море надобно было создать противовес, и мысли Петра снова обратились к Дании и совместной высадке русских и датских войск на южное побережье Швеции, в Сконе. Тем паче что датчане после Гангута сами стали призывать русских. Десант в Сконе стал ещё более возможным из-за великой перемены в английских делах. Там после кончины королевы Анны в 1714 году партия вигов пригласила на престол Георга I, курфюрста Ганновера. Династию Стюартов в Англии сменил Ганноверский дом. Однако уже в 1715 году сын Якова II Стюарта, претендент, высадился в Шотландии и с помощью своих сторонников — якобитов — поднял мятеж. Одно время вся Шотландия оказалась в его руках, и новая ганноверская династия зашаталась, не успев поцарствовать и года. И здесь Карл XII устроил сам себе новые, на сей раз дипломатические, Бендеры, вступив в открытые сношения с партией якобитов. В Лондоне тотчас о том демарше свейского короля стало известно, и в ответ Англия послала на Балтику мощную эскадру под командой адмирала Норриса. К англичанам присоединились и голландцы. Так что летом 1716 года в Копенгагене собрались сразу четыре союзных эскадры — русская, английская, голландская и датская.

Первыми к Копенгагену подошли сорок восемь русских галер, доставивших гвардию и отборные пехотные полки, назначенные в десант. Русская конница шла сушей.

Из Копенгагена для почётной встречи царя вышла эскадра в пять линейных судов. Русские и датчане встретились в море. От флагмана отвалила шлюпка, на носу которой гордо стоял востроносый, похожий на кузнечика человечек: его величество король датский и норвежский Фредерик. Таким лёгким кузнечиком он и скакнул на борт царской «Принцессы». Пётр по русскому обычаю облобызал короля троекратно. Вслед за тем царственные особы, русские и датские адмиралы спустились в кают-компанию.

На овальном столе, покрытом белоснежной хрустящей скатертью, красовался поистине царский обед. Шаутбенахт Бредаль, командующий русской галерной эскадрой, довольно оглядел яства: над серебряной супницей клубился лёгкий пар от наваристой стерляжьей ухи с чёрным перцем и гвоздикой; крабы, омары и креветки отражались в пузатых штофах, тонко нарезанная сёмга стыдливо краснела среди зелени, янтарным желтком отливала на огромном серебряном блюде астраханская осетрина, ревельские угри и миноги перемежались с мясистой сельдью пряного посола.

— Дары морей! — любовно вырвалось у толстяка адмирала, обожающего морскую кухню.

— О, да это настоящий союз Нептуна и Деметры! — развеселился Фредерик при виде такого изобилия.

— Представьте, брат мой, я, человек, столь любящий море, не могу есть рыбу — желудок не принимает! — удручённо признался Пётр королю.

За столом царь пил только минеральную воду, захваченную с курорта Пирмонта, опять же ссылаясь на запреты докторов.

Недуги и воздержания Петра, казалось, только подогревали аппетит короля. Пётр и Бредаль с двух сторон усердно потчевали его датское величество цветными водками. И вскоре открылось, что король-кузнечик, увы, слаб на голову и чрезмерно болтлив. Переводчик едва поспевал за ним, и на помощь был приглашён Роман Корнев. Пётр I, казалось, нимало не сомневался в способностях своего полковника.

— Чаю, пока ты в королевском гошпитале в Копенгагене обретался, то и речь их стал понимать? — ещё утром спросил его царь.

Роман уныло склонил голову: опять ему быть толмачом. И вот сейчас он оказался в пьяных объятиях короля Фредерика, который, к общему удивлению, узнал драгуна и воскликнул с радостным изумлением:

— Чёрт побери! Да это же тот самый герой, который в конном строю взял батарею под Фридрихштадтом. Я ещё наградил его орденом Белого Слона!

По тому, как лукаво усмехнулся Пётр, Роман понял, зачем он понадобился в царской каюте. Ведь он был для Фредерика как бы знаменем его собственной воинской славы.

— Выпьем за нашего героя, брат мой! — обратился король к Петру, и тот охотно налил бокалы.

— Везёт тебе, Корнев, за тебя второй раз венценосцы пьют! — рассмеялся Пётр.

— Э, далеко не все они будут пить за русского драгуна... — по-пьяному опечалился Фредерик. И добавил: — Вот, скажем, брат мой, король английский Георг, тот пить за русских не будет!

— Это отчего же? Ведь он ныне нам прямой союзник, — разыграл удивление Пётр.

— Прямой-то прямой, а боится вашего десанта в Сконе. Английский посол не дале как вчера уверял меня, что вы хотите захватить всю Швецию, а коли не удастся, то хотя бы остров Готланд и стать господином на Балтике.

— Чушь и лжа великая! — Пётр только развёл руками.

— А вот и не чушь! — Король уже настолько опьянел, что пальцем погрозил Петру. — Ведь всему свету ведомо, братец, что вы взяли контрибуцию с Данцига, ввели войска в Мекленбург, сделали Росток своей гаванью. Теперь наступает черёд Голштинии и Швеции, а затем, как твердят мне мои министры, конец и нашей маленькой Дании! — Фредерик удручённо свесил голову, словно наяву видел печальную участь своего королевства.

— Э, да он совсем капут! — Пётр поднялся во весь свой огромный рост, почти доставая головой до потолка каюты, и озабоченно кивнул Роману: — О разговоре нашем ни-ни! — И наказал строго: — Будешь впредь моим толмачом во всех переговорах с Фредериком. Король, сам видишь, тебя помнит и любит — ведь только у тебя, да у Данилыча есть в России орден Белого Слона. Заслужил — носи!

На другой день в полдень в Копенгагене состоялась торжественная встреча русской эскадры. Галеры, входя в гавань, салютовали из трёх пушек. Из королевской цитадели в ответ грохнули пять залпов. А потом дымами окутался стоящий на рейде датский флот и неприступные форты, прикрывавшие вход в гавань.

На берегу Петра приветствовали оживший король, который, как заметил Роман, успел поправить себя утренней чаркой, и его министры. На набережной и на улицах хорошенькие белокурые датчанки бросали цветы царю, его свите и шедшим строем, с песней и развёрнутыми знамёнами преображенцам и семёновцам.

Первые недели король Фредерик, казалось, и дня не мог прожить без своего царственного гостя. Вместе смотрели датский флот, замки Фридрихсбург и Розенбург, устраивали парад русской и датской гвардии. Затем прибыла царица Екатерина Алексеевна, и снова была приветственная встреча с разной церемонией. Датская королева царя уважила — первой нанесла визит царице, и Екатерина Алексеевна растаяла, яко воск. Отныне две царственные четы вместе блистали на балах и в театре, посещали кунсткамеру, в вольере смотрели диковинных птиц, а во дворце королева даже показала Екатерине все драгоценности датской короны. Казалось, за всеми придворными забавами, на которые датский король Фредерик был мастер отменный, постепенно отступала и забывалась главная цель похода — десант в Сконе.

Но Пётр тем и отличался от своих легковесных союзников — и Августа и Фредерика, — что о конечной цели всегда помнил.

Оказавшись как-то раз наедине с королём в знаменитой обсерватории покойного великого астронома Тихо де Браге и выслушав все объяснения о далёких звёздах, Пётр спустил своего собеседника с небес на грешную землю и спросил прямо:

— Когда же в поход, брат мой?!

Из высокой башни обсерватории, как на ладони, были видны столичная гавань и дальний рейд, на коем белели несчётные паруса английской, голландской, датской и русской линейной эскадры (контр-адмирал Сиверс привёл из Ревеля четырнадцать русских вымпелов).

Король Фредерик напрямик не ответил: стал бормотать о противном ветре, задержавшем главную датскую эскадру вице-адмирала Габеля в Норвегии, о больших недочётах в датской армии, как о том доложил ему на днях генерал-квартирмейстер Шультен.

— Не можем мы ждать, пока датчане последнюю пуговицу на своих мундирах пришьют! — насмешливо сказал Пётр. И приказал Роману: — Переведи-ка ему, что мы и без датского воинства в Сконе высадимся!

— Нет, нет, брат мой! — замахал руками король, видя, словно в страшном сне, как русские уводят у него из-под носа богатейшую провинцию, давнее яблоко раздора Дании и Швеции. — Десант в Сконе без эскадры Габеля кончится катастрофой! У шведов в Карлскроне собран могучий флот, берега укреплены батареями. Они потопят ваши галеры, едва те подойдут на пушечный выстрел! — Король воздел руки, точно приглашая в свидетели самого Бога.

— А вот сие мы проверим на завтрашней рекогносцировке! — решительно сказал Пётр. — Я сам сосчитаю шведские вымпелы в Карлскроне.

На другой день три русских судна: «Принцесса», «Лизетта» и «Диана», словно белокрылые чайки, поднимая крутую волну, летели к шведскому берегу. С попутным ветром скоро вышли к Карлскроне, и Пётр самолично пересчитал шведскую эскадру. Пальцев на обеих руках было достаточно. Шведы держали в сей гавани всего девять линейных судов.

— Поворот оверштаг! — распорядился Пётр, видя, что шведские береговые форты окрысились дымками пушечных выстрелов. — Швед нам салютует! — весело заметил он Бредалю.

— Боюсь, что салют тот для «Лизетты» будет неласков. — Озабоченный голландец показал на шедшее в хвосте судно, до которого уже долетали шведские ядра. — Я ведь говорил, что опасно сближаться на прямой выстрел с фортами!

— Не боись, шаутбенахт! — Пётр дружески шлёпнул Бредаля по толстой спине. — Зато ныне мы точно спроведали, что главный свой флот шведы по-прежнему держат не здесь, а у Стокгольма, супротив Аланд. Так что господа датчане понапрасну медлят с десантом! А «Лизетта» свои раны и на ходу исправит. Всё одно швед за нами гнаться не станет!

И впрямь, шведы за русскими не погнались, и все три лёгких судёнышка благополучно вернулись из отважного поиска. На рейде их приветствовали салютами английская, голландская и датская эскадры. Вслед за тем английский адмирал Джон Норрис, голландский командующий Граве и датские адмиралы посети ли царя и согласно избрали Петра Михайлова адмиралом четырёх флотов.

Но хотя Пётр и стал командующим объединённых флотов и в честь этого невиданного в морской гиштории события была даже выбита памятная медаль с изображением Нептуна, увенчанного лаврами, и надписью: «Владычествует четырьмя!», из задуманной высадки в Сконе в 1716 году так ничего и не получилось, окроме воздуха в парусах.

Как это часто бывает в войнах, которые ведут коалиции, главным препятствием к десанту оказалось несогласие меж союзниками. Датчане упрямо не желали идти в поход без эскадры Габеля, застрявшего в Норвегии. В раздражении на затяжку Пётр отписал Апраксину, стоявшему со своими галерами в Або и готовому нанести удар с севера, как только совершится высадка на юге, в Сконе: «Всё добром делается, только датскою скоростью, жаль времени, да делать нечего».

Наконец пришло известие, что эскадра Габеля на подходе. Пётр тут же поднял на своём флагмане «Ингерманланд» походный штандарт и созвал последний совет перед походом. Одна за другой к «Ингерманланду» стали подваливать шлюпки с адмиралами. Одним из первых прибыл англичанин, сэр Джон Норрис, знакомый Петру ещё по его визитам в Ревель. Адмирал прихватил с собой щёголя-дипломата, только что доставившего из Лондона тайные инструкции короля Георга I.

— Неужто русские сами смогли построить такую махину? — удивлялся молоденький джентльмен, лорнируя высоченные мачты и тяжёлые пушки «Ингерманланда».

— Не только построили, но и сами управляют: у них теперь неплохие матросы и отменные бомбардиры! — сердито буркнул Норрис, опытным взглядом отмечая образцовый порядок на царском флагмане — палубы чисто вымыты и надраены, пушки грозно блестят, у каждого орудия стоят наготове рослые молодцы-бомбардиры. Такие умеют и будут драться, что и доказал всему миру Гангут. А вот при дворе короля Георга, кажется, совсем с ума посходили. Секретные инструкции, доставленные этим молодчиком (сэр Норрис неприязненно поглядел на щёголя-дипломата и засопел, как бульдог), предписывали ни более ни менее как улучив час, внезапно, без объявления войны, напасть и уничтожить союзную русскую эскадру. — Попробуй её уничтожь, ежели у русских четырнадцать таких «Ингерманландов» да полсотни галер, готовых к абордажу! — гневался сэр Норрис. — Да и я буду хорош: нападу, как гнусный пират, на друга и союзника! Впрочем, — здраво рассудил в конце концов адмирал, — эта королевская инструкция меня не касается! Прислана она ведь из ганноверской королевской канцелярии, а не из британского Адмиралтейства! — И сэр Норрис подумал, что иногда в том есть своё преимущество — иметь сразу два начальства. В любом случае, поднявшись на капитанский мостик, полный адмирал Норрис первым снял шляпу перед старшим флагманом вице-адмиралом Петром Михайловым. Примеру Норриса последовали голландцы и датчане.

7 августа 1716 года соединённая армада наконец снялась с рейда Копенгагена и взяла курс на Борнхольм, где, по датским сведениям, якобы появился шведский флот. Но на острове царил на деле мир и покой, и скоро разосланные Петром фрегаты донесли, что швед по-прежнему стоит у Карлскроны. Пётр хотел прямо идти к сей фортеции и блокировать шведские корабли, чтобы потом без помех высадить десант в Сконе, но датские адмиралы упрямо не желали уходить от родных берегов. Пётр отправил Екатерине в Копенгаген краткую записку: «О здешнем объявляем, что болтаемся тут, как молодые лошади в карете... Ибо коренные сволочь хотят, да пристяжные не дают, чего для я намерен скоро к вам быть».

И впрямь, уже через неделю вся грозная соединённая флотилия, не сделав ни одного выстрела, вернулась в Копенгаген. И снова в королевском замке начались бесконечные балы и маскарады. Меж тем по городу ганноверским послом Фабрицием был пущен слух, что русские готовы внезапно захватить датскую столицу. Король Фредерик был столь перепуган этими слухами, что приказал срочно собирать конное ополчение против своего недавнего друга и союзника.

Роман, вернувшийся по выходе Петра в море в свой полк, стоявший в Ютландии, узнал новость о королевских приготовлениях от соседнего помещика, у которого покупал сено для лошадей.

— Сено больше вам не продаю! — заявил спесивый датский барон. — Сами в поход идём!

— Против шведа? — наивно спросил Роман.

— А хотя бы и против вас! — брякнул сгоряча барон.

Увидев, что и впрямь вооружается вся округа, Роман решил уведомить царя и поспешил в Копенгаген.

— Господин полковник, гляньте, ворота-то в город у нас перед самым носом захлопнули! — удивился молоденький подпоручик, ходивший у Романа в адъютантах.

— Сам вижу! — сердито буркнул Роман. И невооружённым глазом было видно, что датская пехота расставлена по всему валу, а из амбразур, точно при начавшейся осаде, выглядывают жерла пушек.

Наняв лодку и скоро добравшись до флагмана, Роман доложил самому царю об удивительных экзерцициях датского войска.

— То-то они ныне заспешили по осенней распутице нас в шведскую Сконе переправить! — разволновался присутствующий при разговоре начальник русских десантных войск Аникита Иванович Репнин. — Датский генерал Шультен вечор уверял меня, что в Сконе, под Гельзингером, сохранились добрые окопы, где нашему войску и перезимовать можно!

— Да не в этих ли окопах Магнус Стенбок и побил оного Шультена?! — сердито хмыкнул Пётр.

— В тех самых, государь! — взволнованно подтвердил Репнин. И добавил с горечью: — А чего Шультену русских солдат беречь, ежели он и своих не сберёг! Ему отправить ныне наше войско на погибель — прямой расчёт. И из Дании мы уйдём, и шведа на себя отвлечём!

— Высадке в сём году не бывать! — твёрдо решил Пётр...

Могучая эскадра, напугавшая было всю Швецию той осенью, скоро распалась, и только на памятной медали значилось: «Владычествует четырьмя!» Надобно было искать новые пути к миру.

Переговоры в Гевельберге

После несостоявшейся по вине датчан совместной высадки в Сконе летом 1716 года Петру I пришлось пересмотреть все свои отношения с союзниками. Ему давно уже было ясно, что на самого старинного союзника, короля польского и курфюрста саксонского Августа II из-за его прирождённого легкомыслия нельзя ни в чём положиться. Теперь столь же легкомысленным показал себя и король Дании Фредерик IV. Да и третий союзничек, новый король Англии Георг I (он же курфюрст Ганновера) не внушал Петру никакого доверия, хотя тогда он ещё и не знал о секретном предписании адмиралу Джону Норрису, стоящему со своей эскадрой на рейде Копенгагена, внезапно атаковать и потопить русскую флотилию. По приказу Петра русские войска ушли из Дании в Мекленбург, а эскадра отплыла в Кронштадт. Петру стало понятно, что ни о какой высадке в Швеции на следующий год с этими союзниками не может быть и речи. Единственной союзной державой, которая не только не настаивала на уходе русской армии из Мекленбурга, но даже просила удвоить там её, была Пруссия. Неудивительно, что Пётр после Дании отправился на встречу со своим последним союзником, прусским королём Фридрихом-Вильгельмом.

Говорили, что молодой король совсем не похож на своего отца Фридриха I, прусского короля из династии Гогенцоллернов. Если последний обожал роскошь и стремился в пышности двора не уступать Версалю, то новый король сразу объявил во всём жёсткую экономию. Двор был уменьшен, всяческие забавы отставлены, покровительство музам забыто. Единственным богом, которому поклонялся Фридрих-Вильгельм, был бог Марс. Именно при этом короле маленькая Пруссия, сидевшая на песчаных землях, создала четвёртую сухопутную армию в Европе после армий Франции, России и Австрии. Прусский хищник готовился к борьбе за господство над всей Германией, превращая свои города в крепости, а всю страну в вооружённый лагерь в центре Европы. Мощные крепости — Магдебург, Кюстрин, Кольберг, Кёнигсберг — крепкими гвоздями прибивали Пруссию к карте Германии. Коменданты крепостей ведали при этом не только военной, но и гражданской администрацией. Так что в Пруссии не армия принадлежала государству, но государство — армии. Офицерский корпус (а все офицеры набирались из прусского юнкерства, где возникли целые военные династии фон Клейстов, фон Манштейнов, фон Сектов, с которыми историки встречаются вплоть до Второй мировой войны) стал самым почитаемым сословием в Пруссии. Солдат же вербовали преимущественно в соседних германских (и не только германских) государствах, так что в прусскую армию стекалось всё отребье Европы. Соглашаясь служить прусскому королю, солдат мог менять свою фамилию, оставляя в прошлом все старые преступления. Неудивительно, что среди солдат встречались беглые каторжники и бандиты с большой дороги, «джентльмены удачи», плававшие недавно под пиратским флагом, насильники, которых у себя на родине поджидала виселица. Держать это разноплеменное воинство в повиновении можно было только самой жестокой дисциплиной, и принцип «солдат должен бояться палки капрала более, нежели неприятеля» действовал в прусской армии задолго до того, как его провозгласил уже сын Фридриха-Вильгельма, Фридрих II. Действовал и другой незыблемый закон: прикажет начальник прыгать в колодец — прыгай не раздумывая!

В Берлине нескончаемые казармы в линейку вытянулись вдоль унылых одинаковых улиц, а площади напоминали армейские плацы (да на них ежедневно и проводились вахт-парады и прочие воинские экзерциции).

— Гляньте, государь, на сих господ с длинными красными носами! — весело заметил Петру Василий Лукич Долгорукий, русский посол в Дании, прихваченный царём из Копенгагена, знаток большой европейской политики. — Это вынюхивальщики кофе... Как токмо учуют, что в каком-то берлинском доме пахнет кофе, — шасть на кухню и меряют, дабы у хозяйки всегда был запас в четыре фунта сего благодетельного напитка.

— А коли меньше? — полюбопытствовал сидящий рядом с Петром поп Битка, взятый царём в путешествие не столько для молитвы, сколько для веселия.

— А коли меньше, то плати денежку. Половина штрафа идёт казне, взявшей себе монополию на торговлю кофе, другая же половина достаётся этим нюхачам. Так новый король Пруссии умножает свои доходы! Нюхая, богатеешь! — Василий Лукич прыснул в батистовый платочек.

Толстяк Битка захохотал. Пётр, напротив, хмыкнул:

— Что ж! Сразу видать: новый король — эконом, не то что его покойный батюшка. Тот всё боле по балам порхал! — И уже серьёзно добавил: — Впрочем, нас сие не касается — пусть обдирает своих подданных, лишь бы нас не ободрал. Получил от господина Меншикова в презент крепость Штеттин с округой, с него и довольно. Новых презентов он от меня не дождётся!

Но ни презентов, ни субсидий Пруссия и не просила. Всё, чего желали прусские министры, — это удвоения русских войск в Мекленбурге. Ибо пока петровская армия стояла на севере Германии, она надёжно прикрывала и Берлин, и Штеттин на тот случай, ежели бы в империю снова пожаловал на военную прогулку шведский король Карл XII. Пруссия настолько боялась шведов, что войну Карлу объявить не решилась, а шведскую крепость Штеттин взяла как бы в залог (в секвестр), пока Северная война не закончится. Но и возвращать шведам эту мощную крепость, запиравшую устье Одера, Фридрих-Вильгельм не желал, рассчитывая превратить временное владение в постоянное. А пока русские стояли в Мекленбурге, они были живой стеной, ограждавшей Пруссию от всех шведских посягательств. Вот почему и прусские министры в Берлине, и сам Фридрих-Вильгельм, поджидавший царя за Эльбой в замке Гевельберг, в отличие от англичан, ганноверцев, саксонцев, поляков, датчан, не только не требовали вывода русских войск из Мекленбурга, но предлагали им оставаться на южном побережье Балтики до полного замирения со Швецией.

На переправе через Эльбу Пётр и его спутники увидели конные патрули прусских драгун со сворами собак.

— Это ж на кого такая охота? — удивился Битка.

Патрули стояли у парома на берегу тихой осенней Эльбы, где не водилось ни волков, ни зайцев.

— Да на людишек! — Долгорукий показал на драгунского вахмистра, который как раз спустил свору собак на бедно одетую крестьянку с мальчонкой, что договаривалась со стариком лодочником о переправе.

Завидев несущуюся по песчаной отмели собачью стаю, лодочник поспешил отчалить. Брошенные им женщина и мальчик пытались было отбиться от гончих палками, но собаки сбили женщину и бросились на мальчика.

— Плыви, Якоб, плыви! — крикнула мать.

Мальчик, прижатый к реке, бросился в воду. Он, должно быть, хорошо умел плавать, потому как вынырнул уже далеко от берега. Подскакавшие драгуны подняли ружья. Ударил залп, но мальчонка успел опять нырнуть и вынырнул уже посередине реки.

— Чёрт с ним! — сердито выругался вахмистр. — Вяжите эту ведьму! Всё равно мальчишка к ней вернётся...

Драгуны споро привязали женщину к стремени коня своего начальника и с торжеством вернулись к своему посту.

— Да, Остэльбия!.. — нехорошо усмехнулся Василий Лукич.

— А чем Остэльбия отлична от остальной Германии? — полюбопытствовал Пётр.

— А тем, что к востоку от Эльбы, в Остэльбии, все люди — крепостные, а к западу — свободные. Вот и бегут крепостные от своих господ, — пожав плечами, разъяснил Долгорукий.

— Вроде как у нас на Дон и Яик пробираются? — задумчиво сказал Пётр. И добавил: — А мальчонку жалко.

За Эльбой на переправе они опять увидели белоголового мальчугана.

— Ты вот что! — обратился вдруг Пётр к Битке. — Испробуй его голос. Ежели славный, возьми его к певчим.

Битка и Василий Лукич переглянулись.

— Что ж, думают, я столь жесткосерд, что и жалости к малым не имею?! — Пётр перехватил взгляд и вспыхнул, как солома от огня. — Напрасно мните так, други! — И, поманив Романа, ведавшего сопровождавшей царя командой драгун, приказал: — Возвращайся обратно за реку, найди тех солдат и выкупи женщину. За мной царица едет. Пристрой женщину работницей в её свиту.

Всю оставшуюся дорогу до Гевельберга царь был мрачен и суров, словно досадуя на свою жалостливость.

Прусский король поджидал Петра в своей западной резиденции — Гевельберге. Если на восток прусские земли шли широкой полосой от Магдебурга до Померании, то на западе Германии владения Гогенцоллернов лишь небольшими островками вкрапливались в Вестфалию и рейнские провинции. Тем не менее, захватив герцогство Клёве на Рейне и крепости в Вестфалии, прусские короли к тем пошлинам, которые собирали с купцов, плывущих по Одеру и Эльбе, добавили пошлины с перевозок по Рейну и Везеру. Все крупнейшие реки Северной Германии оказались теперь под прусским контролем, и деньги с таможен широким потоком хлынули в королевскую казну.

Фридрих-Вильгельм, король Пруссии, вербовал на эти деньги всё новых и новых наёмников. Правда, создавая мощную военную машину, этот король (прозванный впоследствии Гитлером «первым германским национал-социалистом») в ход её так и не пустил, поскольку полагал, что «война портит армию». Ведь воевать придётся на пересечённой местности, где сразу нарушится правильный строй и объявятся тысячи дезертиров. Нет, Фридрих-Вильгельм предпочитал шагистику на ровных парадных плацах, где солдаты двигаются, как заведённые механические игрушки.

— На гладком плацу солдат хорошо ногу держит! — пояснял Фридрих-Вильгельм после плац-парада своим офицерам, составлявшим его обычную компанию в собрании. — И заметьте, господа, только на плацу солдат может железно печатать прославленный прусский гусиный шаг! Да! Да! Да! — Я! Я! Я!

Собравшиеся офицеры при одном упоминании о парадном гусином шаге сами гоготали словно гуси. Табачное сизое облако окутывало курительную.

«Армия и табак — вот две вещи, которые обожает молодой король», — растолковывал по пути Василий Лукич любимые привычки нового короля. Посему, по совету дипломата, Пётр при встрече презентовал Фридриху-Вильгельму три пуда крепчайшего самосада и подарил трёх высоченных конногренадер из своего конвоя. Так что когда Роман догнал царскую свиту в Гевельберге, он недосчитался в своей команде отборных солдат.

— Мой Бог! Какие молодцы! Какие молодцы! — Прусский король только что зубы не осматривал у вытянувшихся в струнку гренадер и, обернувшись, к Петру, признательно приложил руку к сердцу и попросил: — Пришлите мне из Москвы ещё сто таких, и я создам в своей гвардии роту русских великанов. Ведь вот по этой спине, — похлопал король одного гренадера, — можно вкатить пушку в неприятельскую крепость!

— Ну что ж, подумаю... У меня, ежели по правде, таких молодцов в России — что песку на взморье! — Пётр не без насмешки дивился на радость венценосного собрата. С проданными гренадерами, евшими царя глазами, он старался не встречаться взглядом. Да и с давнишней жалостью было покончено: вновь нахлынули мрачные заботы и государевы дела.

Ещё утром в Гевельберг Петру доставили известие, что царевич Алексей, должный прибыть в Мекленбург к русским войскам, по дороге исчез неведомо куда.

Пётр тотчас вызвал своего бывшего денщика, а ныне лихого Преображенского поручика Сашку Румянцева, угрюмо приказал:

— Поспешай сегодня же в Вену! Почитаю, токмо там, у императора Карла, и могло укрыться моё непутёвое чадо. Венский цесарь ведь Алексею по жене свояком приходится! Разыщешь Алёшкин след — быть тебе капитаном! Не отыщешь — пеняй на себя! — И, глядя в преданные Сашкины глаза, добавил: — Ступай к Шафирову, он тебе даст на дорогу и поиски секретные суммы.

Хотя Пётр и говорил спокойно, но в душе всё ходуном ходило от великого гнева. Давно ждал он от Алёшки подарочка, — но не такого! Сбежать во время войны в чужую страну! Такое только Курбский при Иване Грозном учудил. Но то был бывший удельный князь, не царской крови. А здесь-то родная кровь. Нежданная измена мучила его при встрече с королём, как зубная боль.

Пётр отвернулся от жалобных взоров гренадер, сказал резким голосом:

— Дам ещё сотню таких молодцов!

Фридрих-Вильгельм стал сладок, как патока. Дальше все дела с королём уладили быстро. Василий Лукич Долгорукий и прусский министр составили две декларации. В первой подтверждался прежний оборонительный союз и давались взаимные гарантии захваченных у шведов земель. Ежели шведы посягнут на Штеттин, Пётр обещал помочь Пруссии военной силой. Василий Лукич понимал, что от Штеттина пруссаки никогда теперь не откажутся, крепко связаны сим презентом. И посему настоял на взаимной поддержке. Хотя и с неохотою, Фридрих-Вильгельм в свой черёд обещал военный сикурс в случае новой высадки шведского короля в Прибалтике. Впрочем, накануне Фридрих-Вильгельм беседовал со своими генералами, и те дружно заверили монарха, что, по всем сведениям, у Карла XII ныне и двадцати тысяч солдат не наберётся, и если он не самоубийца, то никогда не поплывёт через Балтику. Ведь против его двадцати у царя Петра есть двести тысяч штыков, да и Пруссия имеет уже восемьдесят тысяч солдат. Так что можно смело подписывать любую декларацию. И Фридрих-Вильгельм подмахнул ещё одну бумагу о возобновлении дружбы и помощи царскому родственнику, герцогу мекленбургскому, женатому ныне на племяннице Петра Екатерине Иоанновне. Король знал, конечно, что сия декларация неприятна императорской Вене, требующей немедленного ухода русского войска из Мекленбурга, но Вены он не боялся: во время переговоров с Петром в задних покоях королевской резиденции в Гевельберге короля поджидал уже французский посланник, предлагавший тайный союз Франции с Пруссией. Поэтому король смело подписал и вторую декларацию и даже горделиво выпрямился, перехватив царский взгляд: «Каков, мол, я молодец!» На каждом шагу Фридрих-Вильгельм подчёркивал, что Пётр Великий во всём ему — лучший образец для подражания. И не только в делах армейских, но и в житейских: к примеру, в личной воздержанности и экономии. На завтрак, так же как и на обед и ужин, Фридрих-Вильгельм обряжался в донельзя заношенный старый кафтан, напяливал рваные, грязные перчатки и заштопанные чулки. В этом тоже подражая Петру, который носил своё старое платье до износа. Меж тем сам Пётр, отправляясь в своё второе путешествие на Запад, как раз в Берлине сшил себе новый голубой кафтан с серебряным шитьём и парчовый камзол, купил дюжину свежих парижских перчаток и франтовскую тирольскую зелёную шляпу с фазаньим пером и считал себя совершенным щёголем, готовым покорить Париж. Поэтому сейчас показная экономия короля только раздражала царя. Когда же на обед, данный в честь приезда в Гевельберг Екатерины, Фридрих-Вильгельм явился в своём обычном наряде, Пётр не выдержал и съязвил, что отныне понимает, почему Пруссия боится заключить с Россией против шведов союз наступательный, а не только оборонительный. Должно быть, в прусской казне нет денег даже на новые чистые перчатки для короля! Король вспыхнул, но промолчал: очень уж не хотелось ему скорого ухода русских войск из Мекленбурга. Но и нищим казаться было стыдно. Чтобы не ударить в грязь лицом и скрепить союз дарами Балтики, Фридрих-Вильгельм при расставании вручил Петру поистине королевский подарок: роскошный кабинет, инкрустированный янтарём, — знаменитую «янтарную комнату».

— Янтарь — это слёзы и улыбки Балтики! — глубокомысленно заметил при вручении презента прусский министр граф Мантейфель и пояснил: — Балтика ныне плачет о кончине шведского владычества и улыбается своему новому хозяину, великому царю. Янтарная комната обретает достойного владельца!

При расставании король проводил Петра до самой кареты, дружески обнял и расцеловал. И только находясь уже в Голландии, царь узнал, что, ведя с ним переговоры, Пруссия одновременно вступила в тайный союз с Францией, которая по-прежнему субсидировала Карла XII. Всё было столь зыбко и ненадёжно в европейской политике, что Пётр с горечью отписал в Сенат: «Дела ныне так в конфузию пришли, как облака штормом в метании бывают и которым ветром прогнаны и носимы будут, то время покажет».

В Голландских штатах

Глубокой осенью 1716 года, в густом ноябрьском тумане Пётр I второй раз в своей жизни прибыл в Голландию. Возле Девентера налетел добрый вест-зюйд и тотчас согнал с лугов и каналов туманную пелену. Выглянуло скупое осеннее солнышко, и на душе стало веселее. За окошком дорожной кареты мелькала столь памятная ещё по первому путешествию гостеприимная и благоустроенная страна. Всё в ней, даже крылечки и плитки мостовых, было отмыто до блеска, проносящиеся облака отражались в спокойной воде каналов. Над черепичными крышами мирно поднимались дымки от изразцовых печей-голландок, бодро крутились бесчисленные ветряки, вдоль нескончаемых каналов здоровенные битюги с лёгкостью тянули тяжёлые баржи, груженные шведским железом и польской пшеницей, испанской шерстью и парижской галантереей, эльзасской солью и швейцарскими сырами, лионскими шелками и итальянским вином. Всё это доставлялось по Рейну, в Роттердаме и Амстердаме перегружалось с речных барж на океанские тяжёлые суда, развозившие товары во все страны света. А в Голландию возвращались корабли, груженные антильским сахаром и ромом, бразильским кофе и красным деревом, виргинским табаком и каролинским хлопком. Голландия всё ещё считалась первым морским извозчиком, хотя океанские корабли больше заходили теперь не в Амстердам и Роттердам, а в Лондон и Ливерпуль. Как-то незаметно в ходе войны за испанское наследство Нидерланды из равноправного союзника Англии превратились в её второстепенного партнёра. Заключая в 1713 году Утрехтский мир с Францией, английские министры не очень-то и считались со своим союзником. В итоге от многолетней войны за испанское наследство никакого наследства Голландия не приобрела, хотя и потратила миллионы гульденов как на свою, так и на английскую армию. Ведь оборона страны зависела не столько от голландских, сколько от британских войск (неслучайно и главнокомандующим союзными армиями был английский генерал сэр Джон Черчилль Мальборо). И если в первый приезд Петра I Голландские штаты ещё считались мировой державой, то ныне они оказались на вторых ролях. Голландия утратила главное — большой капитал и господство на морях, которое надолго теперь перешло к Англии, имевшей флот вдвое против голландского. И Петру, и его дипломатам (а царь взял в эту поездку целую плеяду своих лучших дипломатов: вице-канцлера Шафирова, Василия Лукича Долгорукого, Петра Андреевича Толстого, а в Гааге его поджидал блестящий русский посол князь Борис Иванович Куракин) многие поступки голландских властей показались мелочными, а подчас и вздорными. Так, республика наотрез отказалась взять на себя расходы по содержанию царя и его свиты. Затем голландские министры долго спорили, дарить или не дарить некую сумму на зубок царскому младенцу, которого Екатерина на днях собиралась родить, оставшись по пути в Везеле. Порешили не дарить, поскольку Везель — германский, а не голландский город. Мелочной и робкой была и большая политика гаагских министров. Петру и его советникам скоро стало ясно, что Голландия не только не хочет, но и не может быть посредником между Россией и Швецией, поскольку министры из Гааги всё время оглядываются на Лондон.

Правда, в Амстердаме, где ещё сильно было влияние друга Петра, бывшего бургомистра Якоба ван Витзена, и проживало много купцов, торгующих с Россией, городские власти выделили деньги на содержание царя и его свиты и встретили с почётным артиллерийским салютом. Однако местные газеты тотчас принялись дружно толковать о недавнем захвате русским флотом голландского судна, перевозившего в Швецию оружие и амуницию, и о недавнем повышении таможенных пошлин в Санкт-Петербурге. При этом повышение пошлин в новой русской столице газеты и политики из кофеен намеренно приписывали злой воле генерал-губернатора Санкт-Петербурга Александра Даниловича Меншикова. Сам царь якобы ничего не ведает о деянии своего сановника. Расчёт был простой: оказавшись в Амстердаме, Пётр отменит распоряжение своего губернатора.

Но в этот второй приезд с ними говорил не ученик плотника, а государственный муж, прошедший через огонь и воду Северной войны. Пётр напрямик заявил Витзену:

— Прости меня, Якоб, но, пока швед царил на Балтике, приход каждого купца в Петербург был для нас светлым праздником. За смелость и риск я не только не брал пошлины, но и платил за товар самую высокую цену! Ныне же, после Гангутской виктории, путь в Петербург свободен. Чистую воду для торговли на Балтике Россия добыла немалой кровью своих солдат и матросов и великими издержками. Так отчего же ропщут господа негоцианты, что мы, как водится во всех европейских государствах, установили обычные ввозные пошлины на товар? Или они всё ещё почитают нас невежественными варварами?

Витзен стал что-то бормотать об английских конкурентах, но Пётр лишь плечами пожал: пошлины для всех заморских купцов были в Петербурге равные.

«Как постарел Якоб!» — Пётр с сожалением смотрел на маленького ссохшегося старичка, что сутулился в кресле. А ведь двадцать лет назад перед ним предстал румянощёкий, приветливый крепыш, внушающий почтение не только согражданам, но и самому королю Англии и штатгальтеру Голландии Вильгельму Оранскому! Сколько тогда было осушено за вечную дружбу винных чаш и кружек доброго пива! Теперь же маленькая рюмка коньяка стояла перед Якобом непочатой.

Слухи о неудачных переговорах Витзена с царём скоро разнеслись по всему Амстердаму, и газеты, словно по команде, взялись теперь ругать уже не Меншикова, а самого Петра. Писали о его жадности, злорадствовали, что в Ревеле штормом разметало русский линейный флот, намекали, что в Северной войне возможны ещё разные повороты. Ретивые газетчики быстро пронюхали, что на сепаратный мир со шведами готовы пойти самые старые союзники Петра: польский король Август II и король Дании Фредерик IV, а ганноверский канцлер Бернсторф, ближайший советник курфюрста Ганновера и короля Англии Георга I, открыто сколачивает коалицию против России, превратившись из союзника в явного неприятеля.

Особенно газетная шумиха усилилась, когда стало известно о бегстве царевича Алексея. Сразу стали писать, что царевич бежал не иначе как к своему свояку, императору Карлу VI, который непременно даст ему сильное войско; что у царевича в Москве сильная партия из духовенства и бояр, да и в Петербурге и в армии есть свои доброжелатели; что в России возможен скорый переворот, после которого царя Петра в лучшем случае ждёт монастырь, а в худшем — Сибирь или плаха.

Напуганные всеми этими слухами, амстердамские банки наотрез отказали царю в кредитах. Посол Куракин попытался было заявить в Гааге протест по поводу газетных вымыслов, но министры ответствовали, что в Голландии существует полная свобода печати, и злорадно полюбопытствовали: а где же на самом деле обретается царевич?

Нет, не похоже было второе путешествие Петра в Голландию на первую его встречу с этой страной. Царя особенно мучил в эти дни не столько неудачный заем (золото и серебро нашли недавно русские рудознатцы на Урале и на Алтае), сколько полная безвестность в отношении пропавшего сына-наследника. Отправив для розыска царевича Александра Румянцева, Пётр наказал своему резиденту в Вене Веселовскому всячески помогать в сём поиске. Командиру корпуса, стоявшего в Мекленбурге, генералу Вейде было приказано немедля выслать для поиска пропавшего наследника толковых офицеров, говорящих по-немецки. Известие о случившемся было отправлено также русским послам и резидентам в других европейских столицах. Но только под новый год пришла, наконец, первая весточка: прискакавший из Вены Румянцев сообщил, что царевич точно был в Вене, виделся там с вице-канцлером Шенборном, а потом опять исчез. Куда? Пётр так жёстко взглянул на Румянцева, что у того дух захватило и мелькнула мысль: плохо придётся царевичу, ежели вернётся к отцу! Однако ответил бодро и обнадёживающе:

— Господин Веселовский просил на словах передать, что через одного секретаришку из канцелярии Шенборна выведал: царевича увезли в некий замок в Тироле.

— Молодец, Сашка, спасибо за добрую весть! Останешься пока в свите, тут для тебя дело есть! — Пётр подвёл Румянцева к окну и показал на человечка в чёрном плаще, разгуливающего перед домом. — Почитай, уже третью неделю сей молодец за мною следит! А кто таков — не ведаю. Вот тебе и задача: узнай, кто он и что ему надобно! В помощь себе возьми Корнева и его драгун.

Румянцев послушно щёлкнул шпорами, вышел. А Пётр сел за письменный стол и подвинул лист белой бумаги. Надобно было, ломая свою гордость, сочинять письмо цесарю. Ох, как не хотелось, но куда деваться! Мало того, что бегство наследника окончательно сорвало займ у голландских банков в два миллиона гульденов, так ведь оно и добрый мир со Швецией может разрушить, внушив королю Карлу новые несбыточные мечтания. Вот и приходилось унижаться и, как ничтожному германскому князьку, просить императора: «Того ради просим, ваше величество, ежели сын мой, Алексей, в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его... к нам прислать, дабы мы его отечески исправить, для его же блага, могли».

Король, само собой, и не подумал тотчас ответить Петру. И опять была тревожная неизвестность, в английских, голландских и гамбургских газетах ползли слухи о скором возможном перевороте в Москве в пользу беглого царевича.

Престиж царя в дипломатических кругах в эти новогодние дни упал столь низко, что английский король Георг, посетивший под новый год Гаагу, и не подумал заехать в Амстердам, где его поджидал Пётр.

К тому же за царём в новогодние дни велась неотступная слежка. Следили равно и газетчики, и дипломаты, и тайные агенты. Саксонский посланец Лос прямо-таки прилип к царской свите. А картограф, француз Ренар, заманил Петра к себе домой, обещая показать редкие карты. Как истый мореплаватель, Пётр не удержался и посетил Ренаров особняк. Карты у француза и впрямь были редкие, в том числе были карты Молдавии и Валахии, Балкан и Крыма, проливов Босфор и Дарданеллы. Осмотрев раритеты, Пётр хотел было их купить, но Ренар возмущённо всплеснул руками:

— Что вы, ваше величество! Я не купец! Примите сей скромный дар от чистого сердца!

Пётр не удержался, принял. И согласился остаться отобедать.

За столом его усадили рядом с прелестницей-маркизой де Бомон. Поднимая тост, маркиза сморщила курносый носик и задорно провозгласила:

— Пью за императора Константинополя!

Пётр машинально чокнулся с маркизой и только потом сообразил, что под «императором Константинополя» маркиза имеет в виду его, Петра Алексеевича!

— Не закончив одну войну, начать другую? Нет-нет, мадам! Прутский незадачливый поход для меня был крепким уроком! — возразил Пётр.

Но бокалы шампанского уже осушили, и маркиза лучезарно улыбалась:

— Подумайте, сир! Тот, кто владеет Константинополем, станет владеть Европой и Азией! А что касается злосчастного урока, то вам ведь ничего не стоит отправить на Дунай не сорок, как в Прутском походе, а двести тысяч солдат!

Пётр только усмехнулся, ответил уклончиво:

— Что вы, маркиза, я дряхлею, ведя нескончаемую войну со шведом. К тому же Россия истощена, и, поверьте, ни о чём я так не мечтаю, как прожить остаток своей жизни в мире и покое... — Здесь он вдруг почувствовал, как каблучок маркизы нажимает ему на ногу.

— Это вы-то, сир, дряхлеете? — Глядя ему прямо в глаза, прелестница прошептала: — Хотите, сир, сегодня же ночью проверим вашу дряхлость?

И Пётр не устоял: прихватил с собой от Ренара и географические карты, и красавицу маркизу!

Наутро срочно прибыли на аудиенцию вице-канцлер Шафиров и посол Куракин. В один голос доложили, что сей картограф Ренар хотя и француз, но всем известен как английский агент!

— А маркиза де Бомон? — вырвалось у Петра.

— И она тоже! — наклонили головы дипломаты.

Петру впору было за голову хвататься. За дверью, украшенной толстощёкими амурами, трубящими во славу Венеры, беспечно распевала французские песенки прелестница-маркиза, вечор залезшая в царскую постель. Они до утра опровергали его мнимую дряхлость! Маркизу Пётр тотчас выгнал безо всякого презента, но было уже поздно: во всех газетах и по кофейням поползли слухи, что царь у Ренара обсуждал планы захвата у турок Константинополя и приобрёл для нового похода на Балканы отменные географические карты. Так невинный банкет едва не завершился дипломатическим скандалом! В общем надлежало быть осторожным и избегать соглядатаев.

Более всего среди последних надоедал Петру маленький человек в чёрном плаще. Как выяснил вскоре Румянцев, то был комиссионс-секретарь при шведском после в Гааге, бароне Мюллерне, некий Прейсс. Фамилию свою он, впрочем, чаще писал с одной буквой «с» на конце, дабы совсем раствориться в голландских туманах.

Прибыв в Амстердам по прямому поручению барона Мюллерна, Прейсс, не пожалев серебряных гульденов, снял особняк как раз напротив дома архангельского купчины Осипа Соловьёва, где жил царь со своей свитой. Отсюда он денно и нощно мог наблюдать за Петром. Слежка та оказалась тяжёлой, поскольку царь вставал в пять утра, в шесть уже выходил на улицу и носился по всему городу, как дикий горец: посещал верфи и мануфактуры, биржу и лавки, купеческие гильдии и кабинеты медиков, цейхгаузы и портовые причалы. Прейссу поначалу казалось, что царь просто «убивает время, занимаясь разными наблюдениями, преимущественно над всем тем, что относится к кораблестроению». Однако вскоре наблюдательный лазутчик отметил, что в действиях Петра имелась своего рода последовательность, и сообщил барону Мюллерну в Амстердам, что царь в эту поездку не топором на верфи машет, а «прилежно собирает всевозможные регламенты купеческих гильдий, кожевенных заводов и мануфактур и с большим вниманием всё изучает». При этом не скрывает, что собирается применить все эти уставы на практике, вернувшись в Россию. Прейсс сам слышал, как царь заявил племяннику Якоба ван Витзена на кожевенном заводе, что правила и регламенты голландских мануфактур нужны ему, чтобы наладить производство добрых товаров у себя дома, «поелику его государство способно на всякие улучшения, хотя и бедно пока хорошими учреждениями».

Вонища на кожевенном заводе стояла несносная. Господин Прейсс, стараясь не дышать, подошёл поближе к царю и поразился: царь, казалось, на страшную вонь не обращал никакого внимания, весь поглощённый выделкой кож в огромных чанах.

— Молодцы! Добрые мастера! — сказал Пётр окружившим его работникам. И приказал Шафирову тут же выдать каждому мастеру по серебряному гульдену.

«А ещё говорят, что он скуп!» — поразился Прейсс и отметил, что «за добрую работу царь всегда готов платить добрые деньги».

В своих донесениях комиссионс-секретарь, конечно, усердно собирал и все слухи об отношении Петра I к свейскому королю. Так, он поспешил сообщить Мюллерну, что в одном обществе царь заявил, что надобно знать, какое трудное дело — война, и хорошо, что у него такой достойный противник, как Карл XII. «Свейскому королю я обязан тем, что научился вести войну. Теперь же я ищу учителя, дабы заключить мир!» — громогласно, явно в расчёте на чужие уши, высказался Пётр за столом. «Вообще царь очень много говорит о желаемом мире и очень высоко отзывается о короле Швеции», — подчёркивал в своих донесениях комиссионс-секретарь. Господин Прейсс писал то, что желал бы слышать первый шведский министр барон Георг Генрих фон Герц.

Самому Герцу, поскольку шведские каперы топили на Балтике голландские суда, шедшие в Россию, гаагские власти запретили пребывать в пределах республики. Но барон и не подумал вернуться в Стокгольм, а последовал из Гааги в Париж, где всегда был желанным гостем. Оттуда Герц и рассылал инструкции своим послам и дипломатическим агентам, требуя выяснить готовность русских к скорому миру. Хитрец Прейсс, уловив желание первого министра отколоть Россию от Северного союза, в своих донесениях старался упомянуть прежде всего то, что было угодно высокому начальству. И был отмечен: получил право прямой переписки с могущественным министром.

В первом же своём донесении Герцу комиссионс-секретарь не преминул сообщить, что когда Пётр и упоминает о Карле, то всегда отзывается о нём как о государе, наиболее им уважаемом, и не дозволяет в своём присутствии дурных отзывов о его королевском величестве. И далее Прейсс приписал: «При всех удобных случаях царь высказывает необыкновенное желание заключить с королём мир. Он только боится, что министры той и другой стороны затянут дело».

Но как раз барон Герц затягивать дело не собирался, и вскоре на помощь Прейссу прибыли из Парижа новые шведские эмиссары: генералы Ранк и Понятовский. Однако Прейсс встретил их печальным известием: русский царь на Новый год простудился, заболел и никого сейчас не принимает.

В болезни своей Пётр был повинен самолично. Слишком усердно «славили» Рождество: сперва у прибывшего, наконец, в Амстердам канцлера Головкина, а затем у посла Куракина. Вино вскружило голову, Петру вспомнилась первая поездка в Голландию и матросский кабачок в амстердамском порту, где он отведал в те годы необыкновенно вкусных колбас и сосисок. Туда Пётр и взял курс, выйдя из куракинского особняка, прихватив с собой такого крепкого питуха, как поп Битка. Во втором путешествии царя на Запад Битка был не столько походным священником, сколько походным князь-папой всешутейшего собора. Велеречивый Битка умел повеселиться и всегда был готов к сражению с Бахусом.

В матросском кабачке накануне Нового года стоял дым коромыслом. Петра в его зюйдвестке приняли за обычного матроса, да и чёрная борода Битки никого не удивила: мало ли сидело за столами бородатых шкиперов… Старая хозяйка кабачка давно уже умерла, но пиво и сосиски здесь по-прежнему были отменные. Пётр с удовольствием, чувствуя, как проходит водочный хмель, выпил целую кружку ледяного пива, затем чокнулся с Биткой и повторил. На посошок тоже выпили по кружке. Ещё тогда Пётр почувствовал, что ледяное пиво перехватило горло, но ему было сего знака мало.

— Смотри-ка, в гавани наш российский флаг! — Пётр, выйдя на причал, весело показал своему спутнику на трёхцветный флаг, развевавшийся над тяжелогружёным судном.

— «Святой Павел»! — медленно и торжественно прочёл Битка.

— Постой, постой! Да ведь это нашего хозяина Осипа Соловьёва корабль, пришёл из Архангельска, груженный строевым лесом! — оживился Пётр.

— Так точно, Пётр Алексеевич, с лесом из Архангельска, — прогудел с капитанского мостика сам владелец судна Осип Соловьёв.

Через минуту Пётр стоял уже на капитанском мостике и похлопывал по плечу кряжистого купчину.

— Глянь, государь, здесь есть и другие наши суда: вон «Святой Варфоломей», пришёл вечор из Петербурга, за ним «Рафаил», вместе со мной из Архангельска, а там, вдали «Три святителя» и «Морфей» из Риги.

— Да сколько же сейчас у причала наших купцов? — удивился Пётр. — Чаю, с добрый десяток наберётся! — А ведь в первый мой приезд ни одного русского флага в гавани не было, да и сам флаг-то наш торговый я ещё к тому времени не сочинил! — весело рассмеялся он. — А ныне судов-то наших не мене, чем гамбургских аль французских, токмо самим голландцам да господам англичанам по числу уступаем! — Пётр зорко оглядел просыпающуюся утреннюю гавань.

— Государь, там в каюте завтрак накрыли на скорую руку, не откажи, отведай!

— Отведаем, отведаем! — ответил за Петра Битка и первым стал спускаться в капитанскую каюту.

Отделанная ореховым деревом каюта на судне Соловьёва не уступала самой флагманской каюте Петра на линейном корабле «Ингерманланд». Паркетный пол был навощён до блеска, в одном углу теплилась лампада перед иконой Николы-чудотворца, покровителя моряков, в другом помещалась картина славного голландского живописца Сило, в третьем стояла настоящая новогодняя ёлка, срубленная ещё на берегах Северной Двины. На массивном, привинченном к полу столе торжественно высилась серебряная супница, в ней дымилась наваристая жирная уха из свежего палтуса. Блюда с нежно-розовой сёмгой, бледно-жёлтой осетриной, копчёными угрями и миногой окружили супницу, как офицеры штаба своего генерала. На одном углу стола весело переливались в штофах цветные водки, на другом же в золочёном ведёрке поблескивало шампанское. По знаку хозяина матросы стали обносить гостей двумя бочонками с икрой — с чёрной и с красной. Поп Битка черпал икру деревянной расписной ложкой, довольно причмокивая:

— Дары моря!

— Вижу, Осип, хорошо ты знаешься с Нептуном! — прохрипел Пётр, чувствуя, как после холодного шампанского снова перехватило горло.

Но он опять не обратил внимания на сию безделицу. Весело пили за здоровье отечественного флота, за купецкое счастье, за процветание российской коммерции. Пётр разгорячился и, вышагивая с Соловьёвым по причалу, долго и бурно обсуждал цену русскому строевому лесу на здешней бирже. А наутро проснулся в жару и без голоса.

— Ангина! — дружно заключили и царский доктор Арескин, и приглашённые на консилиум голландские медики.

Так что на новый 1717 год Пётр лежал в постели и пил одно горячее молоко. Только через неделю жар спал и голос снова прорезался. Но слабость ещё долго не позволяла выходить из дома. От скуки царь перечитывал «Декларацию» датского короля Фредерика о причинах несостоявшегося в 1716 году союзного десанта в Швецию. Из рассуждений Фредерика выходило, что главным виновником провала в Сконе была Россия, вовремя не приславшая свои войска в Копенгаген.

— Ай да союзничек! Выходит, не датские адмиралы, до осени тянувшие с высадкой, повинны во всём, а мы с Аникитой Ивановичем, когда отказались высаживать наш корпус в Сконе глубокой осенью, дабы он не погиб там зимой от голода и холода! — сердито говорил царь своему послу в Голландии Куракину, только что прибывшему в Амстердам из Гааги.

Пётр сидел у жарко натопленного камина, зябко кутаясь в тёплый халат на вате (подарок китайского богдыхана), и сердито листал злополучную датскую «Декларацию».

Борис Иванович Куракин стоял перед царём почтительно, но достойно — умение прирождённого дипломата. А ведь начинал он свою карьеру не в Посольском приказе, а в Преображенском полку и только после Полтавской виктории был определён Петром на дипломатическую службу. Впрочем, уверенность Петра, что «гвардеец всё может», в случае с князем Куракиным полностью оправдалась. Борис Иванович показал себя способнейшим послом, одинаково ловко улаживающим дела и с Папой Римским, и с правительствами Голландии, Франции, Англии.

Через свою жену Лопухину Борис Иванович приходился царю свояком, но карьеру делал безо всякой родственной связи. Ведь после пострижения царицы Евдокии Лопухиной в монастырь родство с Лопухиными не сближало с царём, а удаляло. Однако Куракин сумел своей выдержкой и ревностью к общему делу внушить Петру такое уважение, что мог подавать независимый голос по всем иностранным делам. Вот и сейчас он спокойно заметил:

— Что Дания? Сие — политика малая! Хуже, когда такие лжи печатают в Лондоне! — Он протянул Петру небольшую брошюрку «Кризис Севера».

Царь машинально указал Куракину на кресло и начал читать первые страницы.

— Ну и ну... — Голова Петра, украшенная тёплым колпаком, возмущённо затряслась. — Я и не ведал, что у меня за пазухой есть такой адский план: завоевать всю Швецию, захватить остров Готланд, установить протекцию над Данией, Норвегией и всей Северной Германией! Что там ещё врёт автор?

— Дале он нагло пишет, что Россия со временем захватит всю торговлю на севере Европы, а также торговлю с Персией и Турцией и станет главною соперницей Англии! — рассмеялся Куракин.

— Что ж, для англичан торговля — главный аргумент, — задумчиво сказал Пётр.

— Так, государь. И ещё — все виктории россиян по этой брошюре предвещают скорое и неминуемое светопреставление! — пожал плечами посол.

— А я, конечно, для этого писаки антихрист и князь тьмы! И сие пишут не в раскольничьем скиту, а в просвещённом Лондоне! — Пётр сердито захлопнул книжицу.

Куракин развёл руками, улыбнулся лукаво:

— Счастье, государь, что сей пасквиль, хотя и издан в Англии, написан-то не англичанином. Как мне сообщает наш посол из Лондона, пасквиль сей сочинён шведским посланником графом Гилленборгом. И ещё одна новинка, на сей раз из приятных: граф Гилленборг боле никаких брошюрок на Флит-стрите печатать не будет!

— Отчего ж так? — Пётр недоверчиво взглянул на своего дипломата сквозь круглые очки, которыми пользовался для чтения.

Куракин усмехнулся:

— А оттого, государь, что у оного шведского посланника был на днях в Лондоне обыск. Сыскали секретную корреспонденцию графа Гилленборга и самого короля свейского с главарями английских якобитов. Похоже, король Карл и его новый первый министр голштинец Герц совсем умом тронулись: не закончив войну с нами, готовят уже высадку шведской армии в Шотландии и хотят с её помощью свергнуть короля Георга и снова возвести на английский трон Якова Стюарта. Парламент, само собой, в бешенстве, отношения Англии со Стокгольмом прерваны, и, по слухам, наш старый знакомец адмирал Джон Норрис весной опять поведёт эскадру на Балтику, супротив шведа! — Куракин довольно потёр руки.

— Вот это новость так новость! Спасибо, Борис Иванович, удружил. — Пётр поднялся и стал мерить спальню крупными шагами. — Нет, что ни говори, чудак Каролус — наилучший вспомогатель в нашем великом деле! Не зря я всегда за здоровие сего начинателя пил! Никакою ценою не купишь, что он сам делает! — Пётр приказал позвать в опочивальню канцлера.

Гаврила Иванович явился сразу, поскольку во время болезни царя все сопровождавшие его министры дневали и ночевали рядом, в приёмных покоях. О британских новостях канцлер уже знал — из Лондона только что примчался Сонцев. Пётр встретил канцлера и вошедшего с ним Сонцева весело.

— Вот что, Гаврила Иванович! — приказал он Головкину. — Распорядись тотчас снарядить к брату нашему, королю Георгу, тайное посольство, дабы разузнали всё об английских шатаниях, и главное — объявят они весной войну шведам аль нет? А посольство то пусть возглавит Пётр Андреевич Толстой. Он темницы Семибашенного замка в Стамбуле вынес, чаю, и в лондонском тумане не затеряется. Ты же, тёзка, — Пётр обернулся к Сонцеву, — будешь Толстому первым помощником. И объясни ему разницу меж английским королём и турецким султаном.

Вслед за тем к Петру был допущен и сам Толстой, а уже на другой день тайное посольство отбыло в Лондон.

Фантазии и планы барона Герца

На барона Герца, канцлера герцогства Голштиния, Гангут произвёл впечатление разорвавшейся бомбы, поскольку за год до этого неподалёку от Киля, столицы Голштинии, был ещё один взрыв — в мае 1713 года в голштинской крепости Тонинген капитулировала запертая там русскими и датчанами шведская армия фельдмаршала Стенбока. Причём капитуляция произошла прямо на глазах барона Герца, пытавшегося в меру малых сил небольшого герцогства помочь своей великой союзнице — Швеции. После Тонингена, где Стенбок сдался Меншикову, и Гангута, где адмирал Эреншильд сдался царю Петру, барону стало ясно, что Россия выиграла свою партию. Но хитроумный министр полагал, что помимо армии и флота, у Швеции есть ещё одно оружие — дипломатия. Сам Герц считал, что это оружие, если его умело использовать, может дать результаты необыкновенные, причём произвести их или тотчас, или со временем. Посему, ещё в 1713 году, с дальним прицелом, канцлер Голштинии отправил к царю Петру тайного советника Бассевича, наказав ему обжиться в Санкт-Петербурге и поближе приглядеться к жизни русского двора. Особо Герца интересовала царская семья, и Бассевич, по его указке, начал подготавливать великий замысел: замену династии Романовых на династию голштинцев.

Главным оружием здесь должен был стать со временем золотоволосый мальчик, принц Карл Фридрих, чей звонкий голосок из осеннего сада долетал в распахнутые окна герцогской резиденции. Отец маленького принца, герцог Голштинский, был убит в войне с Данией, мать, старшая сестра шведского короля, Гедвига-София умерла незадолго до Полтавской баталии, и принц ещё мальчиком стал законным герцогом Голштинии. Но Карл Фридрих по матери мог ведь претендовать и на шведскую корону, в случае, весьма вероятном, если у короля Карла XII, женатого только на воинской славе, так и не будет прямого наследника.

Одноглазый барон Герц недаром слыл опытным шахматистом и своим одним глазом заглядывал далеко вперёд. А там у Карла Фридриха, ежели удастся его женить со временем на старшей дочери Петра I, принцессе Анне, маячила ещё одна, на сей раз русская, корона. Таков был знаменитый голштинский прожект.

И возможно потому, что Георг Генрих фон Герц уже примерял в мыслях на золотоволосого мальчика то шведскую, то русскую корону, ему стало казаться, что самое разумное для Карла XII — договориться со своим могучим противником — Россией. При этом, полагал барон, с царём Петром можно не только заключить достойный мир, уступив ему невские и ижорские болота за изрядный «эквивалент», но и вступить в союз, а затем с помощью русских отобрать у Дании Норвегию и объединить всю Скандинавию под шведским скипетром. Голштиния же присоединит к себе датский Шлезвиг. Затем, заключив не только мир, но и союз с Россией, Карл XII легко справится с германской мелочью — возвернёт от Пруссии Штеттин и шведскую Померанию, снова заберёт у Ганновера Бремен и Верден, выведет из игры Саксонию. Тот факт, что курфюрст Ганновера Георг после смерти королевы Анны стал Георгом I, королём Англии, Шотландии и Ирландии — мало смущал барона. Согласно его фантазиям, соединённая шведско-русская армия могла, естественно под предводительством Карла XII, легко высадиться в Шотландии, где в горах было много горячих якобитов — сторонников свергнутого короля Якова, и восстановить на британском престоле славную династию Стюартов. Сей план можно было бы считать сумасшедшим, но разве мало сумасшедших предприятий удавалось осуществить Карлу XII? К тому же претендент на британскую корону, которого якобиты называли Яковом III, уже в 1715 году удачно высадился в Шотландии, где все горные кланы выступили на его стороне. Правда, Лондону удалось подавить то восстание, но, если претендент явится на британские острова не с небольшим отрядом, а с 30-тысячной армией, ведомой таким несравненным полководцем, как Карл XII?!

Этот фантастический план барон Герц и представил Карлу, когда тот после сдачи Штральзунда бежал в декабре 1715 года на лодке-ледорезке на берега Швеции. В одном отношении барон рассчитал совершенно правильно: такой отчаянный план мог понравиться только такому отчаянному королю, как Карл XII. Вернувшись после многолетнего отсутствия на родину, он и не подумал менять свою политику. Первое, что сделал: объявил новый набор в армию. Король не отправился при этом в Стокгольм, а остался на юге, в Лунде, где собиралась новая армия и откуда он по-прежнему самовластно правил Швецией.

Барона Герца король принял с великой радостью, как один фантазёр принимает другого. Герца не только взяли на шведскую службу, но и сразу предложили министерский пост. К тому же барон в некоторых случаях умел быть реалистом и практиком. Карл XII отчаянно нуждался в деньгах для создания новой армии, и барон взялся ему быстро помочь в этом. Назначенный министром финансов, Герц стал усердно чеканить на монетном дворе порченую монету, в которой не сверкало золото и серебро, но зато меди было с избытком. Вслед за тем он съездил в Париж и добился новых французских субсидий сроком на три года. После этого успеха Карл XII совершенно уверился в необычайных способностях одноглазого барона и назначил его канцлером Швеции. Отныне барон Герц мог приступить к осуществлению своей грандиозной дипломатической комбинации. Бассевич уже действовал в Петербурге, очаровывая Екатерину и Меншикова, а к царю Петру своим посланцем барон определил сурово прямодушного генерала Ранка.

— Царь поймёт его, как воин воина, — отмёл барон все сомнения шведского министерства иностранных дел.

И генерал Ранк поспешил на минеральные воды Пирмонта в земле Гессен.

— Главное, внушите царю, что союзники, пользуясь его покровительством, на деле уже ведут против него подкоп. В сём предприятии дружно работают и Август Саксонский, и Фредерик Датский, и особливо Георг Английский, — в этом случае фантазёр Герц говорил истинную правду.

Паутина барона Герца в Амстердаме

За Петром в Голландии в тот приезд следили не только местные власти, но и агенты многих европейских держав. Поручения имелись из Лондона и Варшавы, Берлина и Парижа. Но боле всего, пожалуй, проявлял активность человек с фамилией Прейсс. Он скоро разведал, что царь хлопочет в Амстердаме о немалом займе — на два миллиона гульденов, но что голландские банки вряд ли откроют ему столь великий кредит. Это недоверие банкиров к царю объяснялось и развалом Северного союза, и неудачей с десантом в Сконе, и слухами об исчезновении царевича, а главное — тем, что Пётр никак не мог завершить победную войну победным миром. А на войне, пока она не закончилась, могли случиться разные повороты: как раз накануне Рождества до Амстердама дошли слухи, что страшный шторм разметал в Ревеле русский линейный флот, причём два самых больших корабля, «Святой Антоний» и «Фортуна», затонули. Передавая эту весть барону Герцу, маленький господин Прейсс приписал, что царь якобы с горечью сказал в одном доме: «Ясно вижу, что Бог не желает осуществления моих планов».

Вообще господин Прейсс с великою охотою собирал в те дни все видимые знаки готовности царя к миру, поскольку отлично знал, какой крутой новый курс для шведского корабля выбрал его новый штурман голштинец Герц. Став первым министром Карла XII, барон убедил короля, что лучше примириться с неприятелем, царём Петром, уступив ему Ингрию и устье Невы, но вернув не только завоёванную русскими Финляндию, но и Эстляндию и Лифляндию.

— Вслед за тем ваше величество легко расправится со всеми этими: Данией, Саксонией, Ганновером — и не только возвернёт свои владения в Германии, но и при воинской удаче заберёт у датского короля Норвегию, — заявил Герц Карлу XII. — С царём же можно заключить не только мир, но и прямой союз. С помощью Петра вынудить к миру Речь Посполитую и Пруссию, а затем помочь якобитам восстановить династию Стюартов на английском престоле!

Надобно ли говорить, что столь великие перспективы увлекли безрассудного Карла XII, всегда верящего более фантазии, нежели реальной политике. К тому же фантазёр Герц в мечтах уже положил к его ногам Норвегию.

Поначалу, казалось, фортуна улыбнулась Герцу: русский царь сам рассорился со всеми своими союзниками и стремился к скорому миру. Недаром Прейсс передал барону Герцу, что в доме Якоба Витзена Пётр открыто признался: «Я дряхлею, вёл столько лет войну, страна истощена, и я желаю остаток своей жизни прожить в мире!»

При этом Прейсс предусмотрительно добавил, что царь в своих речах относится к персоне ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА с непрестанным уважением, называя короля не иначе, как «мой брат Карл». Неудивительно, что барон Герц подчеркнул эти слова и тотчас отправил из Парижа в Амстердам двух испытанных шведских агентов — генерала Ранка и прибывшего с берегов Босфора Станислава Понятовского — в помощь господину Прейссу. Всем им была поставлена Герцем одна задача — вступить в прямые переговоры с русскими. И вот шведские агенты ищут подходы к прибывшему в Амстердам канцлеру Головкину, русскому послу в Голландии князю Куракину, вице-канцлеру Шафирову. Не упускают из виду и персон менее значительных, но близких к царю: фрейлин Екатерины; голландских купцов, ведших торговлю с Россией; спутников Петра, с коими царь славил Рождество в 1717 году. Даже певчие из царского хора и поп Битка — походный «князь-папа» всешутейшего собора — не были обойдены их вниманием. Но боле всего шведам повезло, пожалуй, с царским лекарем шотландцем Арескиным, ярым якобитом, защитником прав свергнутой в Англии династии Стюартов. Доктора не надо было ни убеждать, ни подкупать — он и так горой стоял за скорейший мир России со Швецией. Ведь только освободившись от войны с Россией, Карл XII мог бы оказать прямую помощь делу Стюартов в Англии. О том, что якобиты крепко рассчитывают на шведскую помощь, доктору сообщил не кто иной, как особо приближённый к семейству Стюартов граф де Мар, который лично поспешил в Амстердам, чтобы иметь беседу с Арескиным. Во время разговора де Мар попросил доктора тайно представить его царю. Столь кстати подвернувшаяся простуда Петра способствовала этой тайной встрече. Пётр, лёжа в постели, молча выслушал горячие речи графа де Мара о святом деле Стюартов, — переводчиком был Арескин. В участие лихого короля в новой «бендерской войне» Пётр поверил. Бумаги арестованного в Англии шведского посла Гилленборга были прямым тому свидетельством. Но в скорую победу Стюартов не верили ни Пётр, ни его советники. Посему никаких обещаний о помощи якобитам царь во время встречи с де Маром не дал. Просто отмолчался, сославшись на недуг. Арескину же строго наказал боле никаких якобитов в дом к нему не важивать. В отличие от своего медика Пётр, за долгие перипетии войны сам ставший дипломатом, уловил, что чья-то опытная рука направляет к нему издалека и де Мара, и явившихся вслед за горячим шотландцем посланцев кардинала Альберони, возглавлявшего правительство Испании. Посланцев кардинала, двух пронырливых иезуитов, Пётр принял уже в своём кабинете, — болезнь отступила, из Безеля приехала наконец друг милый Екатерина, да и гнилая сырая погода сменилась крепким морозцем.

— Так что же хочет кардинал Альберони от меня? — Пётр отвернулся от окна, подошёл к ярко растопленному камину и сел в кресло.

Почтительно приблизившиеся отцы-иезуиты сладко запели. Выходило, что кардинал хочет того же, что и якобит де Мар: скорого мира России со Швецией, дабы развязать руки шведскому королю для совместного с испанцами похода против Англии. Правда, Альберони в своих прожектах превосходил по вымыслу даже якобитов: он хотел поменять короля не только в Лондоне, но и в Париже. Если в Англии кардинал думал возвернуть трон Стюартам, то во Франции мечтал свергнуть малолетнего Людовика XV, изгнать из страны регента герцога Филиппа Орлеанского и посадить на трон в Париже короля Испании Филиппа Бурбона. Было тут от чего закружиться иной слабой голове! Пётр усмехнулся, бросил письмо Альберони в камин, посмотрел, как вспыхнула и вмиг сгорела бумага. И подумал, что вот так же легко в огне войны с Англией и Францией сгорят и невесомые прожекты кардинала Альберони. А за тем визитом иезуитов разглядел руку одноглазого голштинца Генриха Герца, который из далёкого Парижа плёл свою паутину. Но в отличие от фантазёра Герца Пётр, как опытный корабельный мастер, любил в политике ясные чертежи. По тем чертежам выходило, что в Лондоне прочно сидел на троне Георг I, а не Стюарты, а Францией правил герцог Филипп Орлеанский. Ненадёжные посредники не устраивали Петра. Если уж вести переговоры со шведами, то переговоры прямые. Вот здесь и пригодился господин Прейсс. Всё это время он продолжал наблюдать за царём, следуя за ним как тень по всему Амстердаму после того, как тот выздоровел и вновь стал выходить в город.

Вскоре после приезда Екатерины в Амстердам Пётр вместе с ней посетил большой аукцион картин. Объяснения давал живописец Гзель, швейцарец по происхождению. Однако оказалось, что у царя уже выработался свой вкус: более всего ему нравились марины, т.е. морские пейзажи, и картины короля живописи, знаменитого фламандца Пауля Рубенса.

— Сей Венус прямо с тебя списан, Катюша, — указал Пётр на одно из аллегорических полотен Рубенса, приветливо улыбаясь жене. После того как побледневшая и уставшая после неудачных родов Екатерина появилась в Амстердаме, Пётр оказывал ей постоянные знаки внимания. Вот и сейчас повелел купить Венеру славного Рубенса и несколько марин Сило, предназначенных для новой загородной резиденции в Петергофе. К удивлению Прейсса, Пётр, который прослыл уже в Амстердаме почти Гарпагоном, заплатил на аукционе щедро, не торгуясь. Екатерина вспыхнула от радости. Господин Прейсс удалился с аукциона последним.

На улице неожиданно двое здоровенных драгун взяли его под руки. Окраинная улица в этот вьюжный февральский день была пустынна. Прейсс понял, что кричать бесполезно, и позволил усадить себя в карету. Вскочивший следом офицер молчал всю дорогу, и Прейсс сообразил, что спрашивать не следует. Карета миновала городские предместья и понеслась по укатанной дороге, которая вела, насколько помнил Прейсс, на юг, в Роттердам. Однако до того портового города не доехали: карета свернула на боковую дорогу, ведущую к уединённой мызе. Когда Прейсса вежливо ввели в хорошо протопленную гостиную, сопровождавший его офицер наконец открыл рот и объявил:

— Вы в загородном доме русского посла в Голландии, господин Прейсс!

Двери, украшенные трубящими в рога тритонами, отворились и вошёл богато одетый вельможа в длинном парике а-ля Людовик, наклонил голову и учтиво представился:

— Князь Куракин! — Вежливо усаживая Прейсса в кресло, он спросил с самой чарующей улыбкой: — Так о чём вы хотели со мной говорить, господин комиссионс-секретарь?

Прейсс понял, что русские о нём прекрасно осведомлены. Между тем Куракин отпустил офицера, заметив вскользь:

— Спасибо, Корнев! Чаю, государь этой услуги не забудет! — И, отвернувшись от Романа, с улыбкой повторил. — Так о чём же вы хотели со мной говорить, господин Прейсс?

Так начались тайные переговоры двух самых упорных противников по Северной войне в тихой и миролюбивой Голландии.

Царский визит в Париж

Уже через несколько дней после встречи Куракина с Прейссом зазвенел колокольчик в амстердамском доме купца Осипа Соловьёва и на пороге предстал, завернувшись в чёрный плащ и нахлобучив широкополую шляпу, барон Генрих Герц. Пётр помнил Герца ещё в бытность его голштинским, а не шведским министром, когда с Голштинией у России установились после прибытия посольства Бассевича в Петербург самые добрые отношения, и потому расчёт Герца был точен: Пётр принял его дружелюбно, скорее как нейтрального голштинца, чем как новоявленного фаворита Карла XII. Пётр понимал, сколь сильно рискует Герц, явившись инкогнито из Парижа в Амстердам. Ведь только что в прошлом году шведский министр был выслан из Голландии за сношения с якобитами и въезд ему в эту страну был воспрещён. Царь оценил, чем рисковал голштинец, и всегда отзывался в дальнейшем о Герце как об очень смелом человеке.

— Мой король — прямой и честный человек, и вы, государь, — прямой и честный человек! Война заставила вас уважать друг друга, и России со Швецией легче договориться без всяких посторонних держав, которые путаются под ногами и только мешают делу! — с жаром заявил Герц, но убеждать Петра не было надобности, потому как он уже принял решение вступить в прямые переговоры со шведами.

Переговоры о мире решено было открыть на Аландских островах, куда съедутся русские и шведские посланники. С тем предложением Герц и сопровождавший его генерал Ранк, получив от Петра пропуск через расположение русских войск, отправились в Стокгольм.

Но к одним словам Герца Пётр особо прислушался:

— Поверьте, сир, путь к миру между нашими странами лежит не через Лондон, а через Париж...

Пётр рассудил: коли английский король Георг дружбу и союз отвергает, надобно принять приглашение дюка Филиппа Орлеанского и навестить Париж, а не Лондон. Он знал, конечно, что Франции после последней неудачной войны надобно возродить славу великой державы и его визит той славе будет способствовать. Но он знал, что и Герц прав, когда твердит, что путь к миру лежит через Париж: ведь только годичные французские субсидии поддерживали ещё шведов в их упрямстве. Выбить сей французский костыль из рук шведского короля значило и впрямь склонить его к миру. И Пётр боле не медлил: регента Франции уведомили, что царь посетит Францию.

Была к тому же у Петра, когда он принимал это решение, и ещё одна, поистине государственная, мысль об установлении «генеральной тишины», то есть общего мира в Европе. Основой для прекращения всех европейских войн, на его взгляд, и должен был послужить союз двух самых могучих держав континента — России и Франции.

Словом, в Париж ехал уже не молодой человек, которого Людовик XIV знал данником крымского хана, а государственный муж, предсказавший систему франко-русских союзов, способных поддерживать «генеральную тишину» в Европе, на века вперёд.

Выехав в Роттердам, Пётр нежданно для Голландских Штатов отправил царицу и её двор в Амстердам, а сам с малой свитой поспешил через Брабант и Фландрию в Париж. И так же, как под Полтавой, он взял на себя прямое командование армией, а под Гангутом флотом, так ныне он возложил на себя прямые хлопоты большой политики и заботы о скором мире. В Париж ехали с ним такие дипломаты, как вице-канцлер Шафиров, князья Василий Лукич Долгорукий и Куракин. Взяты были и комнатные близкие люди: секретарь Макаров, Павел Ягужинский, арап Абрам Ганнибал, камергер Матвей Олсуфьев да поп Битка. Для душевного спасения были церковные певчие, а для охраны — отряд гвардии и драгун. Был среди них и Роман Корнев.

Одного только опытнейшего дипломата царь не взял в Париж, а послал совсем в иную сторону: Пётр Андреевич Толстой был направлен вслед бравому капитану Румянцеву, отыскавшему след пропавшего царевича Алексея в Тирольских Альпах...

Через Брабант и Фландрию поплыли по каналам, дивясь, сколь густонаселена и обильна сия земля. В Брюсселе Петра и его свиту пригласил в гости цесарский наместник маркиз де Прие и, к несказанной радости попа Битки, дал в честь царя пышный ужин. Пока итальянские музыканты исполняли в концертной зале музыку Вивальди, Битка, объявив мажордому, что он всегда пробует и благословляет царскую пищу, первым проник в столовую. Пётр застал его уже за обильной трапезой, где жир каплунов Битка весело запивал шампанским.

— Этот негодяй пьёт шампанское, как простую воду, мой господин! — с ужасом доложил де Прие дворецкий, но благородный маркиз лишь весело поднял бокал за здоровье знатного гостя.

Сей дружественный тост нужен был сейчас Габсбургам, ведшим войну с турками на Дунае. Да и царевич Алексей прятался ещё в австрийских владениях.

Словно угадывая мысли императорского наместника, Пётр поднял тост за принца Евгения и его виктории над неверными.

«Странно, но царь окружён большей частью совершенно простым народом... — доносил на другой день в Вену маркиз де Прие. — В числе его ближней свиты перекрещенец-еврей, какой-то корабельный мастер и, наконец, зверообразный поп в бархатном вышитом камзоле, который способен выпить за вечер дюжину бутылок шампанского».

Меж тем Пётр уже спешил во Францию. Он не сошёл на берег ни в Генте, ни в Брюгге, а в Остенде, взяв лошадей, двинулся прямо к французской границе. Оттуда послал первую весточку в Амстердам Екатерине: «Объявляю вам, что мы четвёртого дня во Францию въехали со всей компанией и до завтра побудем здесь, а завтра поедем в Кале... Нового писать ничего не имею, только старое; дай Боже скорее съехаться, а без вас скучно».

Прибыв в первый французский город Кале, Пётр, к немалому удивлению встречавшего царя королевского камер-юнкера Либуа, вечером вышел из отведённого ему дома, где его ждал пышный ужин, и отправился вместе с Биткой в обычную матросскую харчевню, где уселся в кругу своих певчих. Либуа застал царя христосующимся с певчими. Камер-юнкер застыл на пороге в немом изумлении: ему не случалось ещё принимать государей, троекратно лобызающихся со своими подданными. Но ему разъяснили, что таков обычай русской Пасхи.

Столь же странно для французских вельмож Пётр вёл себя и дальше: остался совершенно равнодушным к великолепной охоте на зайцев, устроенной маркизом де Нелем прямо по весенним крестьянским посевам, зато пешком пришёл в порт и облазил все причалы и верфи. По дороге в Париж отказался от приёма у губернатора, зато в Абвилле внимательно осмотрел суконную мануфактуру. Ему понравилось сукно алого цвета, и он тут же записал себе в книжку состав краски. Особенно французских придворных, да, признаться, и Битку, разочаровало, что Пётр отказался от обеда, устроенного ему епископом в Бове. На слова маркиза де Неля, что можно не спешить, а хорошо пообедать, Пётр весело ответил:

— Я солдат, коли найду хлеб и воду, то и буду доволен!

Прибыв в Лувр в королевском экипаже (маршал де Тессе встретил царя ещё в Бомоне), Пётр не пробыл во дворце и часа. Он бегло осмотрел два богато сервированных фарфоровой, золотой и серебряной посудой стола, попросил себе чёрного хлеба и редьки, выпил два стакана пива, а от обеда отказался.

— Моя свита запылилась в дороге и может запачкать эти прекрасные приборы... — к огромному разочарованию Битки, отверг Пётр любезное приглашение маршала де Тессе сесть за роскошный стол.

Из дворца царя отвезли в отель Ледигьер, принадлежавший маршалу Виллеруа, но и там Пётр вёл себя, по разумению французских придворных, весьма странно: не занял хозяйскую широкую кровать, а прошёл в маленькую комнатушку, предназначенную для денщика, и уснул в походной постели.

Конечно, скромные привычки были у Петра и раньше, но не отказывался же он от роскошных ужинов в Антверпене и Брюсселе! Скорее всего, здесь был зов сердца: великую нищету узрел Пётр по дороге из Кале в Париж. В отличие от богатого Брабанта провинции Северной Франции поражали, казалось — здесь прошло нашествие страшного неприятеля, хотя никаких военных действий от Кале до Парижа не велось. Крестьянские дома напоминали самые убогие хижины: стояли без окон (ведь за каждое окно брали отдельный налог и король, и сеньор), без печных труб (брали подать за дым), с прохудившимися крышами, а выползавшие из хижин люди в лохмотьях выглядели ещё хуже, чем нищие, толпившиеся у церквей и вдоль дороги. Подчёркнутая роскошь французской знати среди моря бедности выглядела в глазах Петра как пир во время чумы, потому он и отвергал пиршества и празднества, тяготился бесконечными визитами и церемониями, которые мешали увидеть другой Париж — город ремёсел, искусств и науки. Потому и полетело такое письмо в Амстердам: «Катеринушка, друг мой сердечный, здравствуй! Объявляю вам, что я третьего дня ввечеру прибыл сюда благополучно и два или три дня вынужден в доме быть для визита и протчей церемонии и для того ещё ничего не видал здесь, а с завтра начну всё смотреть. А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая! Пётр».

Некоторых визитов, однако, никак нельзя было избежать: пришлось принять регента Франции герцога Орлеанского. И он, и Пётр были люди весёлые, свободные, самого что ни есть крепкого мужского возраста и разумения. И оба понравились друг другу.

Пётр предложил регенту полную перемену в восточной политике Франции. Мужлан и неуч, по мнению придворных шаркунов, не умевший отличить один соус от другого, предложил план, который возобновил только Наполеон и который полностью осуществится только ещё через сто лет: создать франко-русский союз и на сей прочной оси замирить всю Европу.

Среди французских политиков того времени только один умнейший, знаменитейший герцог Сен-Симон оценил царские пропозиции и верно понял всю выгоду предложенного альянса с Россией.

«Ничто более сего не могло благоприятствовать нашей торговле и нашему весу на Севере, в Германии и в целой Европе», — писал он впоследствии в своих мемуарах. Однако большинство советников регента, и прежде всего главный вдохновитель французского кабинета аббат Дюбуа, союзу с Россией предпочитали союз с Англией, от которого в конце концов Франция не выиграла, а проиграла.

Пётр знал, конечно, о борьбе, шедшей во французском кабинете (Василий Лукич Долгорукий и Куракин имели в Париже своих людей), и не настаивал на скором договоре. Доволен был уже тем, что регент обещал твёрдо: союз со Швецией не возобновлять и кредит ей боле не открывать.

Посему, когда плохо осведомлённый и верящий разным домыслам и россказням королевский библиотекарь Бюв писал в «Газете Регентства»: «...кажется, у царя нет никаких дел, он редко пишет депеши и не посылает гонцов», он ошибался и вводил в заблуждение своего корреспондента, главу голландского правительства Гейнзиуса. Именно в Париже во время частых встреч и переговоров, которые шли с глазу на глаз при одном Куракине, как доверенном лице и переводчике, Пётр и герцог Орлеанский и порешили ежели и не заключать прямой союз, то подписать дружественный договор, по которому Франция не только прекращала полную поддержку Швеции, но обещала посредничество в будущих мирных переговорах. Такой договор был согласован и подписан уже после отъезда Петра из Франции, в августе 1717 года в Амстердаме. К Амстердамскому договору присоединилась и Пруссия.

Таким образом визит в Париж был дипломатической викторией, и немалой: Пётр выбил французский костыль из рук шведского короля и сделал тем ещё один шаг к прочному миру.

Но все эти переговоры, само собой, оставались тайной для парижского обывателя. Для них русский царь поначалу представал загадочным восточным владыкой, вроде турецкого султана или персидского шаха. Посему странный вечерний въезд царя в Париж, без всякой церемонии, когда Пётр не хотел даже, чтобы было зажжено множество факелов, объясняли тем, что царь привёз с собой десятки повозок со слитками золота и не хотел сразу показывать свои богатства. Тем временем парижские купцы, особенно те, кто торговал предметами роскоши, готовились туго набить свои карманы от русских щедрот. Каково же было их разочарование, когда прошёл слух, что царь зашёл в небогатую меховую лавку и полчаса торговался с приказчиком из-за дешёвенькой муфты. Правда, потом он дал приказчику тридцать ливров на чай, но всё-таки и знать, и купцы были поражены: царь торгуется с лавочником — французские короли такого обычая не имели.

Вскоре разочаровались и знатные дамы: Пётр отказался посетить великолепный бал у герцогини Беррийской, который стоил до ста тысяч ливров, и ночные маскарады, где можно было выбрать себе фаворитку. Золотая молодёжь фыркала: царь не заводит метреску, не бросает тысяч на карточный стол и, по слухам, играет только в подкидного дурака. Одним словом — варвар!

Само собой, лихая слава француженок пугала Екатерину в далёком Амстердаме. Пётр её успокаивал: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитировал меня здешний королище, дитя зело и изрядное образом и станом и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет. А что пишешь, что у нас здесь есть портомойки... и то, друг мой, ты, чаю, описалась, понеже у Шафирова то есть, а не у меня, сама знаешь, что я не таковский, да и стар».

Однако «старик» бегал по Парижу, как молодой. А при ответном визите малолетнему королю подхватил понравившегося ему мальчика на руки и легко поднялся с ним по парадной лестнице, громко и весело объявив: «Всю Францию несу на себе». Впоследствии историки доказывали, что это анекдот и что не мог царь нарушить заведённый строгий этикет французского двора, но, зная нелюбовь Петра к разным церемониям, можно поверить в эту историю.

Зато при виде идущей на параде разодетой в пух и прах французской гвардии в завитых париках, парчовых камзолах, атласных туфлях и шёлковых чулках победитель под Полтавой резко обернулся к важным маршалам короля-солнца и отчеканил: «Я видел парадных кукол, а не солдат!» — а затем с облегчением объявил, что на этом конец церемониям.

Теперь Пётр был свободен. Он начал учиться: неоднократно посетил гобеленовую фабрику (ему подарили здесь четыре гобелена, вытканные с картин Жувенета) и медальерную мастерскую (такую он потом заведёт в Петербурге); в обсерватории в телескоп смотрел на звезды; в Академии живописи интересовался её уставом и осмотрел мастерские скульпторов и художников; на стекольном заводе изучал выделку больших зеркал и стёкол; по дороге в Сен-Клу, где должен был встретиться с регентом Франции, заехал-таки взглянуть на чулочную мануфактуру.

Вскоре высшая французская знать поняла, что Петра можно заманить на бал или ужин, только обещая показать ему собрание картин или коллекцию редкостей. И в Люксембургском дворце герцогиня Беррийская показывает знаменитую галерею Рубенса, в Лувре царь смотрит картины итальянцев; герцог Орлеанский в Сен-Клу демонстрирует свою коллекцию живописи.

«Царь носится по Парижу из угла в угол, не соображая, могут ли за ним поспеть его спутники. Маршал де Тессе изнемогает. Герцог д'Антен бежал от двора...» — сообщала «Газета Регентства».

Конечно, уже сам распорядок царского дня утомлял приставленных к нему вельмож. Ведь Пётр вставал рано, в пять утра, а в шесть уже был на улице, одетый в самый скромный костюм: суконный камзол, перепоясанный широким кушаком, матросские штаны, грубые, но крепкие башмаки. Из-под камзола выглядывал ворот обычной рубахи, на голове красовался простой парик.

Меж тем обычный туалет французского вельможи заканчивался лишь в двенадцать часов утра. Каково было бедному маршалу де Тессе быть при Петре уже в шесть? А дальше начиналась бесконечная скачка с кратким перерывом на обед. И отходил ко сну Пётр совсем «по-мещански»: и в девять часов, когда только и начиналась подлинная жизнь французского высшего света, царь был уже в постели, как простой буржуа.

Впрочем, высшая знать мало интересовала Петра, он даже отказался принять принцев крови, заявив, что ответные визиты с их бесконечными обедами и возлияниями займут много времени.

«Сам царь обычно трезв!..» — отмечал даже недружелюбный к Петру корреспондент «Газеты Регентства». Правда, поп Битка вовсю навёрстывал за своего царя.

А Пётр спешил, словно знал, что он в первый и последний раз в Париже. Ему показали загородные замки и дворцы: Версаль, Марли, Сен-Клу. Его боле всего поразили фонтаны, и среди версальских аллей был окончательно обдуман Петергоф.

Вернувшись обратно в Париж, Пётр не преминул посетить университет и библиотеку славной Сорбонны. Здесь он беседовал с профессором математики Вариньопом и смотрел разные математические инструменты.

Восемнадцатого июня царь удостоил своим посещением и Академию наук. Когда учёные мужи хотели встать, как то было в обычае перед королями Франции, Пётр попросил всех сидеть и продолжать заседание. Ему продемонстрировали машину академика Лафея для подъёма воды (памятуя о Петергофе, царь рассмотрел её с особым тщанием), академик Лемери проводил химические опыты, а Реомюр показывал рисунки и гравюры к готовящейся «Истории искусств». Особенно долго Пётр говорил с академиком Делилем. Знаменитый географ, которому сопровождавший царя доктор Арескин передал карты Сибири, а также Каспийского и Азовского морей, увлечённо стал расспрашивать и Петра, и Арескина, известно ли им, где соединяются Азия и Северная Америка и нет ли между ними моря или пролива. Пётр и сам видел, что на карте здесь белое пятно, и обещал, вернувшись в Россию, тотчас снарядить экспедицию в Сибирь для уяснения сего важного предмета. В разговоре с Петром, к ужасу президента Академии учёного аббата Биньона, разошедшийся Делиль совсем забыл о царственном положении собеседника и по своей несносной привычке взял его за пуговицу. Но Пётр и не заметил в горячем разговоре этого пустяка. Посещение Академии наук не осталось без благодетельных последствий. Сами академики от визита Петра были в полном восхищении — ведь французские монархи боле интересовались охотой и метресками, нежели наукой. И вскоре после отъезда русского царя из Франции Академия предложила избрать его своим почётным членом. Пётр выразил от этого удовольствие, и Арескин по его поручению написал благодарственное письмо: «Его величество очень доволен тем, что ваше знаменитое общество собирается включить его в число своих членов и посылать ему свои труды с 1699 года... он совершенно разделяет ваше мнение о значении в науке не столько знатности, сколько гения, таланта и способности их использования. Точными исследованиями всякого рода и присылкой куриозатов, находимых в государстве, и новыми открытиями, о которых он намерен сообщать вам, его величество надеется заслужить звание действительного члена вашего знаменитого собрания».

По получении этого письма 22 декабря 1718 года Парижская академия наук единогласно и без баллотирования избрала Петра своим действительным членом.

И Пётр сразу показал, что он человек слова. Уже в 1719 году в Сибирь была отправлена научная экспедиция Готлиба Мессершмидта, и вслед за тем напечатана новая карта Сибири. В 1721 году с царским библиотекарем была прислана в Париж новая карта Каспийского моря. Человечество открывало для себя новые края и моря на ещё не полностью обжитой земле. Пётр хотел, дабы и русский народ принял в том прямое участие. Незадолго до кончины он отправил экспедицию Беринга искать край Азии, где она смыкается с Америкой, выполняя тем своё обещание Делилю, — и здесь посещение Парижа оставило свой след. А Версаль ожил в плеске Петергофских фонтанов.

Вообще в Париже Петру столь страстно захотелось строить (война шла к концу), что он повелел немедля снять планы со всех дворцов французской столицы для своего невского парадиза.

Именно с Парижа царь начал ставить знатных архитекторов наравне с генералами и платить им соответственное жалованье. А строить и поправлять надобно было многое — из Петербурга Меншиков доносил, что на сильном балтийском ветру голландская черепица осыпается с крыш. Дел и забот прибавлялось. И Пётр покинул столь любезный сердцу Париж, пробыв в нём всего сорок четыре дня. Впереди его ждал огромный недостроенный дом — Россия.