Букет горных фиалок

8

На подоконнике лежал букет. Даже не букет, а маленький букетик. Элль не сразу заметила его. Джереми ровно дышал в глубоком сне, выпростав из-под одеяла большие руки. Она поднялась с постели, стараясь не разбудить его. На столе в беспорядке лежали нотные листы, прежде сложенные аккуратной стопочкой, а поверх исчерканной партитуры лежала ручка. Это означало лишь одно — муж ночью работал. И, судя по количеству сделанного им, засиделся до рассвета. Похоже, завтракать ей придется без супруга.

Надевая халат, Элль увидела на полу еще два листа, исписанных Джереми. Она на цыпочках подошла к столу, осторожно подняла ноты с половиц и тут только заметила букетик. Букетик диких фиалок, одиноко лежащий на подоконнике. Элль положила ноты на стол, подошла к окну и взяла букет. Цветы были сорваны совсем недавно — в маленьких фиолетовых чашечках блестели бисеринки росы, еще не успевшие высохнуть.

На постели во сне завозился Джереми. Элль затаила дыхание. Надо поставить цветы в воду, подумала она. Все-таки приятно получать такие неожиданные подарки.

— С добрым утром, — раздался за ее спиной голос мужа.

От неожиданности Элль чуть не подпрыгнула: она-то думала, что Джереми еще будет спать и спать, и хорошо если только до полудня.

— Как ты меня напугал, — сказала она, оборачиваясь. Джереми сел в кровати и потянулся.

— Напугал? — удивился он. — Почему?

Элль с цветами в руках подскочила к постели и запечатлела на щеке Джереми звонкий поцелуй.

— Спасибо, милый! С добрым утром.

Он удивился еще больше:

— За что?

— Как за что? — И Элль продемонстрировала ему букет. — Какие милые цветочки.

— Милые, — согласился Джереми, рассматривая букет так, словно видел его впервые. — Откуда ты их взяла? Мари принесла?

— Ты меня разыгрываешь? — спросила Элль. — Ты ночью работал?

— Было дело. Писал… Работал часа два всего, а сделал столько, сколько и за день иной раз не напишешь.

— А потом?

— А потом я уснул за столом и проснулся от того, что приложился к нему лбом, — сказал Джереми. — Мне не очень-то хотелось повторять этот трюк, и я забрался к тебе под одеяло. А что?

Элль молча гладила пальцем фиолетовые лепестки. Выходило так, что букет принес не Джереми.

— Что? — обескураженно повторил Джереми.

— Я думала, что фиалки нарвал мне ты, — сказала она. — Вышел ночью и принес… Надо бы их в воду поставить.

Она хотела встать, но муж удержал ее.

— Элль, идея проста и гениальна, но мне она как-то не пришла в голову — уж очень спать хотелось. — Он обнял ее. — Но я ничего не понимаю… Откуда они вообще взялись?

— Они лежали на подоконнике.

— Надо же… Это не Мари?

— Нет, — ответила Элль. Мари не заходила в комнату, когда они были там, и занималась уборкой только во время их отсутствия. Она приносила им цветы, но в вазе на столе стояли свежие розы, срезанные с кустов. Других цветов у Мари не было: она сама признавалась, что обожает именно розы, а к остальным цветам равнодушна. — Это не Мари. Это же фиалки. Дикие фиалки. Они не растут у Мари.

— А где они растут? — озадаченно поинтересовался Джереми. Он осторожно дотронулся кончиком пальца до цветочного лепестка. Тонкий лепесток прогнулся при прикосновении, и Джереми быстро отдернул руку. Вид у него был совершенно недоумевающий.

— Везде, глупый, — сказала Элль. — Кто-то нарвал букет и положил его на подоконник, пока мы спали. Видишь, он совсем свежий — роса еще не высохла.

— Вот как…

Джереми встал с кровати.

— Так-так… — задумчиво произнес он. — У моей жены появился таинственный воздыхатель.

— С чего ты взял?

На физиономии Джереми появилось озорное выражение:

— Ты хочешь сказать, что эти цветы положили на подоконник для меня?

— Очень может быть… После вашего вчерашнего успеха, мсье Моррон.

— Ужас, — сказал Джереми. — Никакого покоя от поклонниц.

Он надел брюки и стал ходить по комнате, разглядывая пол; затем подошел к окну, выглянул в него, присел на корточки и стал внимательно изучать подоконник. Элль с интересом следила за мужем.

— Дайте мне увеличительное стекло, — сказал Джереми. — Без него ничего не обнаружить.

— А что ты ищешь? — спросила Элль.

— Следы, — объяснил муж. — Кто бы это ни был, он должен был оставить следы.

— Из тебя не выйдет сыщика, — сказала Элль.

— Почему же? — Джереми сел прямо на пол и воззрился на нее снизу вверх. — Я кое-что понимаю: отпечатки пальцев разные там, зацепившиеся нитки… Ну и так далее.

— Сыщики все курят: кто трубку, кто сигары, — объяснила она.

— Горе мне! — сокрушенно посетовал муж. — Таинственный даритель цветов так и останется неизвестным. И кому он их преподнес, тоже останется тайной, покрытой мраком ночи.

— А действительно, кто? — спросила она. Если Элль и испытала мимолетное чувство досады, узнав, что фиалки принес не муж, то теперь появление букета на подоконнике представилось в неожиданном свете.

Джереми поднялся на ноги, снял со спинки стула рубашку.

— Аптекарь, — предположил Джереми, застегивая пуговицы. — Мне очень жаль, что это не я.

— Почему аптекарь?

— А кто еще? Героический эпос мы прочли, от лирики ты отбилась. Уверен, он сейчас вовсю кропает стишки и посвящает их тебе… А вчера ты с ним танцевала, и он тронулся окончательно.

— Не будь таким злым…

Одевшись, Джереми стал перебирать написанное ночью. Держа в руке ноты, он обратил к ней удивленное лицо.

— Злым? Это просто предположение. Кстати, ты хотела поставить цветы в воду.

Элль растерянно взглянула на букет, который по- прежнему держала на ладони.

— Даже не знаю. Я — то думала, что мне принес их ты.

— Я сегодня оборву все фиалки, которые встречу на пути, когда мы пойдем купаться. По дороге туда и обратно, — пообещал он. — Не потерплю соперника. Что с тобой? Ты расстроена?

— Да… — согласилась Элль. — Почему-то испортилось настроение. Бред какой-то. — Она и сама не понимала, откуда на нее накатило чувство тревоги.

Джереми положил ноты на стол, присел рядом с ней и обнял ее за плечи.

— Ну что случилось, малыш? Ты обиделась на меня?

— Нет. — Элль пожала плечами. — На тебя я не обиделась. Ерунда какая-то: я чего-то испугалась, и сама не понимаю чего.

Щемящая тревога не отпускала ее. Муж понял это. Он подхватил ее, посадил к себе на колени и стал тихонько покачивать, словно маленького ребенка. А Элль и на самом деле почувствовала себя маленькой и беззащитной, как младенец. Она прижалась к мужу, положила голову ему на плечо и закрыла глаза.

— Может, ты беременна? — вдруг спросил Джереми. Элль настолько удивилась, что тут же напрочь позабыла обуявшие ее непонятные страхи.

— С чего ты взял? — Она призадумалась.

— Ну… — Джереми замялся. — Ну, я вдруг вспомнил Эсмеральду. Ту библиотекаршу, которая стала моей первой учительницей музыки. Она сдружилась с моей матерью и часто задерживалась у нас в доме после уроков. Так вот… Эсмеральда вскоре вышла замуж, и как только забеременела, ее начали мучить всяческие страхи. Я хорошо помню: мать ее постоянно успокаивала. Они меня не стеснялись и частенько говорили прямо при мне.

— Знаток, — насмешливо сказала Элль. — Тебе сколько тогда было лет? Пять или шесть?

— Четыре года, — ответил Джереми. — С половиной. — Ой, не могу, — рассмеялась Элль.

Джереми обиженно надулся. Элль повалила мужа на кровать и села на него сверху.

— Обиделся?

— Обиделся, — с вызовом сказал он. — Что, уже и помечтать нельзя? Ты раздавишь несчастные фиалки.

Элль небрежно бросила букетик на стол и низко склонилась над лежащим мужем.

— Значит, вот о чем ты мечтаешь? — спросила она шепотом, заглядывая ему в глаза.

Джереми смотрел на нее серьезно. Элль склонилась еще ниже и крепко поцеловала его в губы.

После завтрака Джереми сел за работу, а Элль отправилась на почту, чтобы позвонить Аделаиде. В очередной раз. Самое смешное было то, что за всю неделю она так и не смогла дозвониться до Адели. Ее номер не отвечал. Номер Луазо тоже. Элль позвонила домой, поговорила с матерью. Она застала своих родителей перед отъездом на Лазурный берег. О том, куда могла запропаститься Аделаида, мать и понятия не имела. Тогда Элль позвонила брату и выяснила у его жены, что Адель и Луазо куда-то ненадолго уехали. Вдобавок она узнала, что Адель носится с каким-то головоломным проектом.

В подробности очередной задумки Адели Маргарита посвящена не была: Аделаида напустила таинственности, — но заметила, что заветное желание кузины свернуть себе шею, похоже, близко к осуществлению, а ей, Маргарите, приходится лишь надеяться, что присутствие Луазо помешает столь желанному для Адели исходу. Маргарита, говоря о Луазо, называла его по прозвищу, и из этого Элль заключила — альпинист и воздухоплаватель прочно вошел в жизнь подруги.

Сегодня Элль решила сделать еще одну попытку дозвониться до Аделаиды.

Проходя мимо аптеки, Элль остановилась. Аптека была закрыта, а на двери белел листочек с надписью, прикрепленный с той стороны кусочком клейкой ленты. Элль поднялась на две ступеньки крыльца и прочла надпись: «Уехал в Ла-Рок. Буду после пяти вечера». Элль постояла на крыльце аптеки еще минуту, в мыслях вернувшись к таинственному букету фиалок. Она хотела выбросить букетик, навеявший на нее тревогу, но Джереми воспротивился ее желанию, сказав, что цветы ни в чем не виноваты. Он сам сходил к Мари и взял у нее маленькую глиняную вазочку. Фиалки они поставили на комод под зеркалом.

Надо будет зайти в аптеку после пяти, подумала Элль. Во-первых, она хотела выяснить, причастен ли фармацевт к появлению фиалок на подоконнике, как это предположил муж; во-вторых, она решила взять в аптеке тест на беременность. Может быть, Джереми и прав. В том, что ей удастся «расколоть» фармацевта, Элль не сомневалась: при всей своей напористой общительности холостяк Луи с дамами был чрезвычайно робок — такие вещи любая женщина за версту чует — и вряд ли ему хватит самообладания при встрече с ней, если ночной букет — его рук дело. Они с мужем решили провести «расследование» и выяснить, кто же этот таинственный воздыхатель, как назвал его Джереми.

Вообще-то Элль с трудом могла представить фармацевта таскающего на себе лестницу, — Элль с Джереми пришли к выводу, что букет положили на подоконник, забравшись по приставленной к стене лестнице, — аккуратист и педант Луи мало походил на пылкого влюбленного, способного на такие подвиги даже в порыве чувств. Но, как известно, в тихом омуте… Да и кто-либо другой Элль почему-то на ум не приходил. Может, кто-нибудь из обитателей ферм? Молодой Найль, например… Он был недоволен, когда получилось так, что она волей-неволей была вынуждена на весь вечер отдать предпочтение сыну Мари. Это было нетрудно заметить.

Элль огляделась по сторонам. Улица была пуста. Она на одной ноге спрыгала по ступенькам на тротуар и направилась на почту.

Почта была, как всегда, пустой и тихой — другой Элль ее и не видела. Она позвонила, нажав на кнопку электрического звонка. Сразу после того, как дребезжанье затихло, послышались уже хорошо знакомые шаркающие шаги.

— Здравствуйте, мадам Мэре, — поздоровалась Элль.

Жена заведующего почтовым отделением (он же и почтальон) — она же и телефонистка и телеграфистка, ответив на приветствие, поинтересовалась:

— Опять два-тринадцать…

Это были первые три цифры номера Аделаиды.

— Опять, — вздохнула Элль.

Мадам Мэре кивнула. Элль принялась ждать, надеясь, что Адель наконец-то окажется в собственной квартире.

— Алло, — сказала мадам Мэре. — Это номер два-тринадцать-семьдесят пять-одиннадцать? С вами будут говорить… — и показала Элль на телефонную кабину.

Элль торопливо вошла в кабинку, схватила трубку и услышала в ней сонный голос Аделаиды:

— Алло! Кто там в такую рань…

— Привет, Адель! — сказала Элль.

— Элль! — завопила Аделаида, мигом проснувшись.

— Не кричи, — попросила Элль. — Иначе я оглохну. Ты где пропадаешь? Я тебе каждый день звоню.

— Мы испытывали новое снаряжение, — гордо ответила Аделаида. — Слушай, как вы там?

— Замечательно. Передавай привет Луазо и скажи ему, что Мари — сама прелесть.

— Можешь сама ему об этом сказать — он у меня тут под боком обретается. Дать ему трубку?

Элль не успела ответить. В трубке раздался голос Луазо:

— Привет?

— Привет, Луазо? — сказала Элль. — Нам здесь нравится. У тебя замечательная тетушка.

— Это точно, — откликнулся он. — Извини, Адель отбирает у меня трубку. Привет Джереми?

— Ну, поговорили? — ревниво поинтересовался голос Аделаиды.

— Да. Беседа была весьма содержательной, — съязвила Элль.

— Ты мне звонишь, а не ему, — безапелляционно парировала подруга. — И я сама желаю с тобой поговорить.

— Ну говори.

— Не будь такой занудой. Ты же еще ничего не знаешь!

— О чем?

— Мы с Луазо собираемся в трансконтинентальный перелет, — торжественно объявила Адель.

— В какой?

— В транс-кон-ти-нен-таль-ный! От Гибралтара до Дальнего Востока. На воздушном шаре. Ну как?

Так вот о какой сумасбродной затее упоминала Маргарита, подумала Элль.

— Впечатляет, — сказала Элль. — И когда же?

— Следующим летом. — Помолчав, Адель добавила: — Это будет наш медовый месяц:

Элль, несколько обалделая, промолчала, переваривая вторую новость вкупе с первой.

— Ты меня не поздравляешь? — возмущенно завопила Адель в трубку.

— Поздравляю, — неуверенно сказала Элль.

— Ну да… Тоном, каким обычно соболезнуют, — Адель негодовала.

— Адель! — взмолилась Элль. — Ну не надо! Я просто слегка ошалела от твоего напора. Успела уже отвыкнуть.

— Ничего, привыкай заново, — безжалостно заявила подруга. — Так я услышу нормальное поздравление или нет?

— Поздравляю. Нет. От души поздравляю! — сказала Элль.

— Это совсем другое дело, — смилостивилась Аделаида. — Представляешь, медовый месяц между небом и землей!

— Нет. Не представляю, — призналась Элль. — Но твоя затея, наверное, стоит кучу денег?

— Улажено. Мой родитель будет спонсором нашей авантюры. И не такая уж и большая куча…

— Ах вот как…

— Ты же не в курсе! Он с большим облегчением вздохнул, когда я рассталась с Мишелем. А Луазо папеньке пришелся по вкусу… А тут еще Мишель вляпался…

— Погоди! — запротестовала Элль. — Не так быстро, пожалуйста. Кто и куда вляпался?

— Мишель вляпался. С наркотой своей, — принялась объяснять Адель. — Помнишь, я рассказывала? Попался. Пресса подняла такой вой — Мишель же в гору шел!

Мне повезло страшно: я как раз думала, как папеньку раскрутить, приготовилась к долгим и нудным уговорам, клятвам всяким… и пришла к нему в момент, когда папа находился под впечатлением газетной статьи про то, как Мишель любит героин, и про то, как Мишелю из-за него светит тюрьма, — мне даже рот толком раскрывать не пришлось. Мне показалось, что папенька готов меня и на Луну отправить, лишь бы дочь была подальше…

— А что, тебя тоже упоминали?

— Нет. Но мой папа — это мой папа!

— Понятно. — Затяжная война между Аделью и ее отцом не была новостью для Элль. Война велась с переменным успехом, то затихая, то разгораясь вновь. Суть ее для Элль была непонятна, и она подозревала, что причины войны лежат в преувеличенной любви Адели к независимости, и подруга продолжает вести свои боевые действия давно уже в силу привычки, упрямства и пристрастия к острым ощущениям. Но, похоже, войне наступает конец, и следует ожидать наступления мира.

— Ладно, я свои новости вывалила, — сказала Аделаида. — Теперь твоя очередь.

Элль подумала.

— А у меня нет новостей, — сказала она.

— Как нет? — удивилась Аделаида. — Такого не бывает — всегда что-нибудь да сыщется! Не темни. Выкладывай.

— Хорошо. — Элль решила быть покладистой. О букете ей рассказывать не хотелось — впрочем, его-то и новостью назвать было нельзя. Оставалось лишь высказанное Джереми предположение причины ее неожиданной депрессии. — Есть одна… Может быть, я беременна. Аделаида молчала в трубку довольно долго, и Элль уже начала беспокоиться, когда наконец из наушника осторожно поинтересовались:

— Как это так — «может быть»? Что это значит?

— Я не уверена до конца. На днях все должно проясниться.

— Тебя уже тошнит? — деловито спросила Адель.

Элль слегка опешила.

— Тошнит? Почему? С чего ты взяла, что меня должно тошнить?

— Не тошнит, значит?

— Да нет.

— Это очень хорошо, — бодро сказала Аделаида.

— Погоди, — запротестовала Элль. — Я же сказала — может быть.

— Никаких «может быть», — заявила Адель. — Я уверена — у тебя было предчувствие. Было ведь? Было?

Наверное, да, — произнесла Элль, впрочем не слишком уверенно.

Но Аделаида ее колебания попросту отмела:

— Вот видишь! Можешь не беспокоиться — оно тебя не обмануло.

— Кто?

— Не кто, а что. Предчувствие. Тебе надо себя беречь. Может, мне приехать?

Голос Аделаиды прозвучал настолько озабоченно, что, похоже, она была готова сорваться с места сию же минуту. И Элль не сомневалась, что подруга уже в мыслях собирает вещи.

— Зачем, Адель? Это лишнее.

— Ты уверена?

— Да, — твердо сказала Элль. — И прошу пока никому не рассказывать.

— Что? — переспросила Аделаида.

— Никому не трезвонь, говорю.

— Когда это я трезвонила? — вскипела подруга. — Разве было, чтоб я трезвонила?!

— Не было… Не было, — поспешила успокоить ее Элль.

— Ладно. Тебе нельзя волноваться, — более спокойно сказала Аделаида, но Элль понимала, что та вся еще в ярости.

— Мне пора. — Элль решила закончить разговор.

— Ладно, — обиженно пробурчала в ответ Аделаида. — Я тебя прощаю. И поздравляю.

— Рано еще.

— Элль, — торопливо заговорила Адель. — Позвони мне, как только перестанешь сомневаться. Слышишь? Позвони.

— Позвоню, — пообещала Элль. — Пока.

Адель неохотно ответила на прощание, и Элль повесила трубку. Она еще немного посидела в кабине, собираясь с мыслями. Надо же, уверенность Аделаиды в ее беременности передалась и ей. Вот так, стоит только заикнуться…

Элль расправила складки на юбке и покинула тесную кабинку. Мадам Мэре за перегородкой не было, а дверь, ведущая в здание, была раскрыта. В дверном проеме Элль заметила приставленную к оклеенной светло- коричневыми обоями стене лестницу-стремянку. Сама собой в мыслях возникла забавная картинка: мадам Мэре лезет по стремянке к окну, чтобы положить на подоконник букетик фиалок. Для Джереми. Элль ведь высказывала версию, что цветы предназначены не для нее. Зажав ладонью рот, Элль беззвучно засмеялась. Мадам Мэре так и застала ее — согнувшуюся от смеха.

— Вы уже поговорили? — спросила она, удивленно глядя на нее.

С трудом поборов смех, Элль поспешно расплатилась и едва ли не бегом выскочила на улицу, где ее одолел новый приступ смеха. Элль, ты ведешь себя глупо, уговаривала она себя, прекрати смеяться. Она успокоилась не сразу: пришлось постоять, держась за шероховатые камни кладки внешней стены. Наконец смех прошел. Элль вытерла выступившие слезы и с облегчением перевела дух.

И тут же отметила, что настроение у нее лучше не бывает. Тихо напевая веселый мотивчик, она пошла к дому Мари.

Вокруг заводи густо росли ивы, отгораживая ее от нескромного постороннего взгляда. Вода была прозрачной, как слеза, и на разноцветной гальке, которая устилала дно, плясало солнце. Плотная живая изгородь ивняка имела две прорехи: в одном месте гибкие ветви раздвигал серой грудью низкий каменный уступ — последняя ступенька водопада, в другом — между двумя соседними ивами была узкая, почти незаметная щель, и ветви, перегораживающие ее, клонились не к воде, а к мелким, окатанным водою камешкам маленького пляжа. Впрочем, величины этого пляжа вполне хватало на двоих…

В стороне располагались пастбища, и иногда до заводи доносилось отдаленное мычание коров. Покой заводи нарушала лишь одинокая трясогузка, деловито снующая у воды, и пара лягушек, греющих зеленые спины подсолнечными лучами. Трясогузка ловила мальков на мелководье, а они дружной стайкой порскали в сторону, когда на дно ложилась тень птицы. Трясогузка совсем не боялась людей, каждый день приходящих к заводи. При их появлении она даже не пыталась улететь, а только отбегала в сторону и продолжала заниматься своими насущными делами, изредка поглядывая на них черными бусинками глаз. Так, на всякий случай.

Им нравилось здесь заниматься любовью. И если первые два дня их взаимное желание гасило опасение чьего-либо вмешательства, то на третий день страхи растворились бесследно. Купальными костюмами им служила собственная кожа, и в уединении, которое подарила им заводь, они чувствовали себя, словно Адам и Ева, познавшие первородный грех, но не изгнанные из рая…

Элль, застонав, выгнулась в руках Джереми. Он крепко держал ее за ягодицы, а она обнимала ногами его тело. Она уже чувствовала приближение оргазма.

— Сильнее… Сильнее… Ох…

И вдруг Джереми напрягся. Это было не то напряжение, с которым он изливал в нее поток семени. Совсем другое — злое, чужое. Оно ударило Элль грубо и безжалостно. Низвергнутая с высот блаженства и оглушенная столь жесткой переменой, она не сразу пришла в себя и, продираясь сквозь туман, заполонивший мысли, спросила:

— Что… случилось?

А муж превратился в изваяние, его спина под ее ладонями одеревенела.

— Что случилось? — повторила она, соображая уже более ясно, но по-прежнему не ведая о причинах, вызвавших ярость Джереми. А он был именно разъярен — в этом она не сомневалась.

— За нами подглядывают, — ледяным голосом ответил муж.

— Что?!

Ее бросило в жар, и она рассвирепела не меньше, чем Джереми.

— Кто?

— Не знаю, — сказал Джереми. — Кто-то. Он один. Он помог ей подняться. Элль не спешила хватать одежду и прикрывать наготу: если кто и подглядывал, то уже видел более чем достаточно. Она спокойно подошла к лежащей на галечнике одежде, взяла рубаху и надела ее. Полы рубахи доходили до середины бедер, и она решила, что такой импровизированной туники ей вполне хватит.

— Где ты его заметил? — спросила она, оглядываясь на заросли.

— Кинь мне брюки, — попросил Джереми.

Джинсы она бросать ему не стала, подняла их и принесла.

— Он там, — махнул Джереми на водопад и принял у нее джинсы. — Наверху. Выглянул и спрятался.

— Кто это был?

— Я не понял…

— Может, он уже убежал?

— А вот я сейчас это проверю, — сказал Джереми, застегивая пуговицы.

— Я с тобой. — Она обшаривала взглядом уступы водопада в поисках обидчика. — Где ты его заметил? На самом верху?

— Нет. Ниже. — Муж затянул ремень. — Пошли.

Элль заметила, что кусты, растущие по левую сторону второго из четырех уступов водопада, если считать начиная снизу от воды, вдруг зашевелились.

— Стой, — сказала она. — Он все еще там.

Джереми непроизвольно вскинулся, обратившись к шевелящемуся кусту. И, словно отвечая на их молчаливую просьбу совершить очевидную глупость и показаться, непрошеный гость поднял голову над кустами — не осторожно раздвинул ветви, заглядывая сквозь них, а показался во всей красе до плеч, покрытых выцветшей до белизны тканью. Они сразу же узнали его — еще бы не узнать!

— Маню! — рявкнул Джереми.

Голова тотчас пропала.

Джереми опустился на галечник, схватил пригоршню камней и запустил ими в воду. Он от души выругался.

Элль растерянно смотрела на кусты. Теперь уж Маню точно убежал; наверное, понесся сломя голову. Долго ли он следил за ними? И первый ли раз? Она не знала, что и подумать.

— Проклятье? — произнес Джереми. Он никак не мог успокоиться. Пожалуй, Элль впервые увидела мужа введенным из равновесия, а у нее злость как-то сразу утихла, даже неприятного осадка не осталось.

Она присела рядом с Джереми и тронула его за руку.

— Не кипятись. Он же как ребенок — не понимает, что можно, что нельзя. Подумаешь, подсмотрел, — успокаивала она мужа.

Злиться она и в самом деле перестала, но до полного спокойствия было еще очень далеко.

Джереми с мрачным выражением продолжал швырять в воду гальку, правда, уже не горстями. Он нащупывал камешек покрупнее и, сильно размахнувшись, бросал его в водопад.

Мало-помалу на его лице появилась усмешка.

— Не привык я быть звездой эротического кинематографа, — сказал он сквозь зубы. — Чувство сначала было — будто кипятком ошпарили. Вот дурень…

— Ты о ком?

— О себе. И о нем тоже. — Джереми кивнул на кусты, служившие Маню прикрытием. — Интересно, давно ли его посетила оригинальная мысль избрать проклятые кусты зрительской ложей? Может, он видит не первую серию… Тьфу, ты черт!

— Успокойся. Он же не папарацци.

— Да я уже успокоился, — сказал Джереми, продолжая методично кидать камни.

— Тогда перестань бросаться камнями, — попросила Элль, — раз уж ты и правду успокоился.

— Хорошо, — вздохнул Джереми и оставил гальку в покое.

Она притянула его голову к себе и заставила мужа лечь, положив голову ей на колени. Элль гладила его волосы, приговаривая:

— Ну вот… Все уже хорошо…

Джереми прищурился и посмотрел на нее снизу вверх сквозь ресницы.

— Да нет, раньше он этого не делал, — сообщил он. — Он и в первый раз выпрыгнул из-за куста чуть ли не по пояс, только я был не в том состоянии…

Элль, не отвечая, продолжала гладить мужа по голове.

— Погоди-ка. — Джереми остановил ее руку и приподнялся. — А ведь это он!

— Что — он? — не поняла Элль.

Джереми сел, скрестив ноги по-турецки, и уперся локтями в колени.

— Это он положил букет на подоконник. Это он принес цветы.

— Джереми, какая чушь! — возразила она. Маню в роли пылкого влюбленного, тайно под покровом ночи приносящего цветы, — сама мысль показалась ей нелепой.

— Это Маню, — убежденно сказал муж.

— Почему ты так решил?

Джереми потыкал сжатым кулаком гальку.

— Сейчас…

Он наморщил лоб, лицо его стало сосредоточенным,

— Понимаешь, — сказал он, прищурившись на воду, — у него гораздо больше ума, чем кажется с виду. Он плохо говорит, и это запутывает. Он не смог бы играть, будь у него мало мозгов, — просто не смог бы, я это знаю. Вот… — Он приложил палец к губам — характерный для Джереми жест, когда он задумывался над сложной проблемой, требующей сиюминутного решения. — Ты с ним танцевала весь вечер, и он смотрел на тебя, как на ангела, спустившегося с небес лично к нему. Цветы дарят женщинам… А с какого возраста мальчишка начинает соображать, как сделать приятное даме? Господи, в любой мыльной опере букетами просто швыряются напропалую! Достаточно посмотреть телевизор, чтобы понять, как должны поступать джентльмены по отношению к леди, если своего ума не хватает. Элль, да он влюблен в тебя по уши! Бог мой, вот это соперник! — И Джереми расхохотался. Впрочем, совершенно беззлобно.

Элль внимательно выслушала сбивчивую тираду мужа. Хотя его пространные и довольно-таки сомнительные аргументы не до конца убедили ее, но в них было зерно истины, и она все больше чувствовала, что Джереми прав.

— Не знаю. — Все-таки она сомневалась. — Твои доводы выглядят не очень убедительно. Может быть, все-таки это не Маню? Я бы согласилась с тобой, если бы он подарил мне свой игрушечный автомобильчик. Но цветы?

— А кто? Фармацевт? Неужели ты думаешь, что я говорил о нем серьезно? — спросил Джереми. — Элль, это же смешно! Какой из него Дон Жуан! Не хочу над ним смеяться, но было замечено, что при виде меня поэт Луи резко теряет в объеме. Так сказать, не выдерживает моих габаритов: слишком у нас разные весовые категории. Ты улыбаешься?… Фермеры? Элль, я знаю фермеров — они чересчур серьезны для букетиков. У них на уме, во-первых, коровы; во-вторых, коровы; в-третьих, коровы, — весь остальной мир прилагается к коровьим рогам как дополнение. Ты подумай сама — все складывается один к одному: целую вечеринку ты посвящаешь малому, чтобы я мог попользоваться его аккордеоном, утром появляются цветы, а потом мы замечаем Маню, занятого — чем? Он шпионит за нами и получает удовольствие от наблюдаемых картин. Хотя нет, не так… — поправился он. — Мне все же кажется, что он не следил за нами специально — он изволил любоваться вами, мадам! Издали. И возможно, неожиданно для себя застал нас в самый что ни на есть интимный момент. Может, он этого и не ожидал… Повторяю: я уверен, он гораздо сообразительней, чем мы думаем.

— А может, это был Ле Бук? — предположила она.

— Ле Бук? — переспросил Джереми. — По-моему…

— …я сморозила глупость, — закончила Элль. — Ты прав.

Джереми задумчиво почесал висок кончиком согнутого указательного пальца.

— Не очень-то мне нравится такой поворот. У парня не хватает извилин, и черт его знает, что от него ожидать можно. Один фортель он уже выкинул…

— Джереми, не ругайся, — попросила она мужа. Он весело поднял брови.

— Я ругаюсь? А что же я по-твоему должен делать? Петь псалмы?

— Ладно, ладно… — Сдаваясь, Элль подняла руки вверх.

— Что же мы будем делать? Парень-то он, похоже, настырный: чтобы забраться на второй этаж и положить цветы, требуются доля упрямства и отсутствие лени. А что из этого следует? Есть первый букет, будет и второй, а потом начнутся, вероятно, более активные действия. Мне этого совсем не хочется. Нам могут испортить наше безоблачное существование в этом приятном уголке.

Элль рассеянно подобрала камешек и кинула его в воду. Затем кинула другой.

— Эй, — позвал Джереми. — Ты идешь по моим стопам, тебе не кажется? И что же мы, в конце концов, будем делать с влюбленным Маню? Он может быть понастырнее любого другого.

— Мне кажется, нет… Я просто уверена, что нет, Умом он все-таки ребенок, Джереми. Он действительно мог принести мне цветы. Собезьянничал сценку, увиденную по телевизору, — дети, бывает, изо всех сил стараются выглядеть взрослыми, — нарвал фиалок и принес. Но надолго его не хватит, — сказала Элль, продолжая бросать гальку и следить за разбегающимися по воде кругами. — А что с ним делать? Ничего. Не жаловаться же на него матери? Я с ним поговорю. И все-таки не верится. Уж слишком разумный для него поступок.

Джереми снова прилег и положил голову ей на колени, взял ее ладонь и приложил к губам.

— Ты сможешь ему объяснить, что следить за нами нельзя? — спросил он. — Боюсь, у меня из подобной попытки ничего не выйдет.

Просто руки чешутся дать ему подзатыльник.

— Я постараюсь.

— Будем еще купаться? — спросил Джереми, видимо, удовлетворенный ее обещанием.

Элль посмотрела на прозрачную воду, а потом на куст, за которым прятался Маню:

— Нет. Что-то не хочется.

— Что ж… Тогда вернемся? — предложил он.

— Да, пожалуй.

Джереми поднялся и принес ей одежду — Элль так и оставалась в одной рубашке. Пока она одевалась, он сложил в сумку купальные полотенца. Элль надела белье, влезла в джинсы и кроссовки. Муж ждал ее, повесив сумку на плечо.

— Погоди, — сказала она и достала из кармана сумки расческу.

Глядя в воду, как в зеркало, она причесалась. Джереми внимательно следил за нею. Закончив причесываться, она повернулась к мужу, который по-прежнему внимательно изучал ее.

— Что-то не так? — поинтересовалась она.

— Тебя здорово выбило из колеи, — ответил он с непонятной интонацией — то ли спрашивая, то ли утверждая.

— Вы наблюдательны, мсье. — Она сделала неудачную попытку отшутиться.

Ее отговорка прозвучала достаточно неуклюже, чтобы вконец испортить настроение. Еще утром с подачи Джереми появление букета выглядело не более чем забавное приключение без каких-либо последствий. Разве что внезапный необъяснимый испуг вдруг накатил на нее, но со своими страхами она сумела разобраться. Сумела ли? Элль вдруг почувствовала, что на нее надвигается ужас перед безысходностью. Господи! Разозлившись, она усилием воли подавила свои страхи и мысленно выругала себя.

Ее душевное смятение прошло для мужа незамеченным: Джереми ушел вперед к живой изгороди вокруг заводи. Он раздвинул ивовые ветви, открывая проход, и Элль проскользнула в полумрак под спутавшимися кронами низких ив. Муж последовал за ней.

Они миновали перелесок и вышли на луг. Сразу стало жарко: тени не было, а от травы поднимался крепкий, дурманящий дух. Склон здесь лежал немного круче, и Элль внимательно смотрела под ноги, чтобы не споткнуться о кочку. Джереми поддерживал ее под локоть. По дороге к дому они почти не разговаривали.

Наклонившись, Элль на ходу сорвала травинку и сунула ее в рот. Надкушенный стебелек был чуть кисловат и приятен на вкус. Пешая прогулка оказала на нее успокаивающее действие, да и вид окрестностей не располагал к мрачному настроению: с луга уже было видно залитое солнечным светом селение, на лугах в отдалении чернели стада. Она уже без содрогания могла думать о повторившемся приступе испуга и пришла к выводу, подсказанному ей мужем. Конечно же, она беременна- это уже ясно практически без сомнений. А с чего бы ей еще обмирать и трястись безо всяких на то причин? Она прямо сейчас зайдет в аптеку и возьмет тест. Ах да… Аптека же закрыта: фармацевт уехал… Значит, она зайдет после пяти.

Проделка Маню уже не казалась чем-то шокирующим и требующим немедленных ответных карательных мер. С ним надо поговорить, решила Элль, мягко и спокойно, но так, чтобы он понял. Не стоит на него сердиться — это лишь напугает его, и неизвестно, будет ли тогда прок от внушения. И Мари не стоит посвящать в детали, к тому же неловко будет объяснять, в какой деликатной ситуации застал их с Джереми Маню. В конце концов, она сама во всем виновата — так получается, что она вскружила ему голову, даже не предполагая, что это может произойти.

— Элль! — вдруг нарушил молчание Джереми. — Что с тобой. Опять испугалась чего-то, как утром?

Элль покачала головой.

— Нет, — односложно ответила она, жуя травинку.

— Не хочешь говорить?

Элль вытащила изо рта стебелек, зачем-то осмотрела измочаленный конец травинки, выбросила ее и сорвала новую.

— Глупо получается. Я сама во всем виновата, — сказала она.

— О чем это ты?

— Все о том же… Не надо было мне танцевать с ним…

— Не надо валить с больной головы на здоровую, — возразил муж. — Помнится мне, что я сам тебя попросил.

— Через неделю снова будет воскресенье.

— Ах, вот ты о чем! Тебя беспокоит будущее воскресенье или что-то большее?

Она молча жевала травинку.

— Хочешь, мы уедем? — спросил муж. — Завтра же. Автобусом. Сейчас придем, соберем вещи, а утром уедем.

— Нет. Неловко, — сказала она. — Мы тут только неделю пробыли. Перед Мари неудобно. Как ей объяснить причину столь внезапного бегства? И перед Луазо тоже…

— Придумаем чего-нибудь… И почему нам должно быть неловко — это же наш с тобой медовый месяц мы вольны поступать, как нам вздумается, и сумасбродства нам совсем не противопоказаны…

— Завтра за тобой должен Ле Бук заехать…

— Оставлю ему пространную записку с вымышленными причинами первостатейной важности и с выражением надежды порыбачить вместе как-нибудь в другой раз…

— Нет, Джереми, так не годится, — отказалась она и подумала о том слове, которое использовала, говоря об отъезде из Семи Буков.

Бегство. Почему она выбрала его, а не какое-нибудь другое? Слово ей не нравилось. Элль никогда не считала себя робкой. Она не собирается никуда сбегать — время, когда веришь, что игрушки по ночам оживают и расхаживают по комнате, а за раскрытой створкой стенного шкафа кто-то сидит и пристально смотрит на тебя, ожидая, когда твои веки сомкнутся в глубоком сне, для нее уже давно миновало. Игрушки — всего лишь игрушки, а в шкафу лишь одежда или постельное белье — и никого и ничего больше! — Я не хочу уезжать. Тебе здесь плохо работается?

— Мне работается здесь замечательно, — возразил он. «Мне» Джереми выделил. — Я вообще люблю такие тихие уголки. Но тебе… тебе здесь не скучно?

— Не скучно, — ответила она кратко. — Не веришь?)

— Верю, — сказал Джереми и посоветовал: — Тогда не вешай носа. Ты же сама уверяешь меня, что Маню — ребенок. Откуда тогда такое мрачное настроение? Я думаю, что все образуется. Маню — парень понятливый. Я бы сам взялся переговорить с ним, но опасаюсь, что потрачу весь день на беготню за ним по горам и долам.

— Джереми, — укоризненно сказала Элль. Краем уха она слушала мужа, пребывая погруженной в собственные мысли.

— Ты думаешь, я шучу? Он же на меня реагирует, как спринтер на выстрел стартового пистолета. Элль, меня еще никто так не боялся, как он. Меня вообще еще никто и никогда не боялся! Я при встрече с ним чувствую себя монстром…

— Я сама с ним поговорю. Я же обещала. А если он не поймет и по-прежнему станет ходить за нами по пятам, мы уедем. Хорошо?

— Будь по-твоему, — согласился Джереми. Незаметно для самой себя Элль полностью переключилась в размышлениях на Маню. Ребенок… Ребенок, которому тридцать лет.

У которого растет борода. Будь он и вправду мальчишкой, разобраться с ним было бы не в пример проще. Может, стоит прислушаться к совету Джереми, придумать безотлагательный повод для отъезда, сесть в автобус и покинуть Семь Буков, чтобы быть подальше от не в меру любопытных глаз Маню. Элль раздраженно передернула плечами. Ей не меньше Джереми нравилось здесь. Поступок Маню пока был первым и единственным, омрачившим их пребывание в деревне. Меньше всего она ожидала, что может произойти нечто подобное. Ну же, одернула она себя, вспомни-ка своих племянничков — тоже ведь суют нос куда ни попади, и пока не задашь им хорошую взбучку, не перестанут. Но то племянники…

Маню влюблен в нее, в Элль. Ей не нравится «такой поворот» — так вроде бы изволил выразиться муж. Ей не приходилось пока сталкиваться с влюбленными в нее детьми. Когда она сама была девчонкой, ей жутко не нравились ухаживания мальчишек. Господи, что за чушь она несет! Да какой он мальчишка — у него тело взрослого мужчины: она сама лицезрела его покрытую волосами грудь во время воскресных неистовых плясок на пару. Еще один бред… Наверное, это больше всего и смущает в нем: взрослый телом, но ребенок умом. Пацану можно и уши надрать — кара имеет неплохое свойство отбивать охоту к предосудительным действиям и, применительно к дерековым близнецам, всегда дает исключительно положительные результаты, — а совершить экзекуцию над Маню рука может и не подняться. Разве он виноват и том, что он такой? Да и какое она имеет право наказывать его?

Элль прикинула несколько вариантов разговора тет-а-тет с Маню. Все варианты, без исключения, были на редкость дурацкими. Постепенно до нее стала доходить сложность стоящей перед ней задачи. Может, стоит все-таки попросить Джереми сделать ему мягкое внушение?

Нет, ничего из этого не выйдет: Маню действительно боится мужа буквально до судорог.

Чем больше Элль размышляла, тем меньше она представляла себе, как она будет разговаривать с Маню. Она начинала злиться, злиться на Маню, на себя, на мужа, на Луазо, предложившего им отправиться в Семь Буков… Злиться на весь белый свет.

— Элль, — позвал Джереми.

— Что? — довольно резко откликнулась она.

— Пытаешься представить себе разговор с ним и приходишь в ярость? — поинтересовался муж.

— Какой ты проницательный, — съязвила она в ответ, вспылив.

— Не шипи, как разъяренная кошка. Я не хотел тебя обидеть, — спокойно ответил он.

Джереми снова стал самим собой, каким она привыкла видеть мужа — воплощением невозмутимой веселости.

— Уф, — вздохнула она. — Джереми, он же несчастный человек.

— В каком смысле?

— Во всех.

— С нашей точки зрения — да.

— Ты что?… — Элль с изумлением воззрилась на мужа. — Ты что, в самом деле способен ему дать подзатыльник?

Джереми остановился и придержал ее за локоть. Он взял Элль за плечи и повернул ее лицом к себе.

— Мне было двенадцать лет, — сказал он. — У меня в школе был приятель. Мы частенько проводили время вместе…

— Ну и что из этого?

— Не перебивай, — попросил муж. — Он ночевал у меня, бывало, а я у него. У Кристиана, так звали моего друга, был родной брат. Они были двойняшками. Умственное развитие брата было немногим больше полугода.

Когда я увидел его впервые, то у меня сердце в пятки ушло — он даже ходить не умел и писался под себя: по гостиной на четвереньках ползало нечто большое и худое в подгузнике, издавало бессмысленное лопотание, трясло погремушками, пускало слюни и озирало меня зелеными глазищами в пол-лица, в которых не было даже тени разума. Он был моим ровесником. Я привык к нему быстро, и для меня он стал просто гигантским ребенком. Помнится, я даже придумал про него для себя сказочную историю: что он никакой Кристиану не брат, а ребенок великанов, и что великаны эти подкинули его в семью моего приятеля… м-м… уже не помню почему… И значит, по прошествии многих лет он должен вырасти и, соответственно, стать великаном тоже. Такая вот сказочка… А он… Он был настоящим младенцем: громко агукал, любил погремушки и радовался, когда мы играли с ним. Он был очень жизнерадостным малышом… Потом, через год, их семья переехала жить в другую провинцию.

Джереми умолк.

— Ты мне об этом никогда не рассказывал. Почему? — спросила она.

— Согласись, мы с тобой не так давно знакомы, — невозмутимо ответил муж. — Повода не было.

— Ребенок-великан, который никогда не стал взрослым, — проговорила Элль. — В детстве у тебя было богатое воображение.

— Почему — было?

— Действительно, почему — было? — согласилась она, сжимая кулаки. — Разъяренная кошка, да? Я тебе покажу разъяренную кошку! — И влепила мужу тумака.

Джереми с интересом посмотрел на нее сверху вниз.

— Что это было? — осведомился он. — Нокаут или нокдаун?

— Слон, печально сказала Элль. — Непрошибаемый, толстокожий слон. — И добавила: — Джереми, ты на меня плохо действуешь: рядом с тобой я сама начинаю впадать в детство.

А я ведь серьезный человек, дипломированный дизайнер.

— Это потому, что я тебя люблю, — объяснил Джереми. — Давай пробежимся…

— Это ты — ребенок-великан, — сказала она.

Она хотела поговорить с Маню вечером, но ничего не вышло: Маню где-то прятался, прилагая все силы, чтобы не попадаться на глаза. Мари недоумевала: тщетно пытаясь дозваться сына, она в конце концов озадаченно пожала плечами и махнула рукой на его непослушание. Завтра Мари собиралась на именины к старой подруге, живущей на ферме километрах в пятнадцати от Семи Буков, и готовила подарочный пирог, какой-то особенный и требующий постоянного внимания, поэтому заниматься поисками прятавшегося сына она не собиралась: будет нужда — сам объявится.

Элль решила отложить беседу с Маню до завтра. Джереми должен был уехать с Ле Буком на рыбалку, и она подумала, что это даже к лучшему.