Буквари и антиквары

Букварь

Александр Янай был красивым мужчиной тридцати четырех лет. У него были вьющиеся волосы, почти не тронутые сединой, прямой нос и внимательные черные глаза под безупречными дугами бровей. Лицо он тщательно брил в соседней цирюльне. Хитоны носил самые элегантные и сандалии заказывал у лучшего сапожника Иерусалима. У Александра был прекрасный дом с небольшим ухоженным садом на Хевронской дороге.

Он гордился тем, что не следует суевериям стариков, хотя и вспоминал с умилением, как ходил вместе с дедом, отцом и мамой, братьями отца и их семьями в храм, ведя на веревочке собственного ягненка для великой пасхальной жертвы. Как они все стояли, перешучиваясь, в блеющей и мекающей очереди к жертвеннику, а потом сидели у деда за роскошным праздничным столом, где вместо хлеба лежали опресноки[17].

Взрослый Александр в храм не ходил и никаких обычаев не соблюдал. Правда, и Зевсу не поклонялся. Он был образованным человеком широких взглядов, больше всех авторов любил Аристотеля и гордился, что его восьмилетние близнецы уже читают с греком-воспитателем третью главу «Илиады».

Книжная лавка Александра находилась на улице Яффы. У него был богатейший выбор книг: трактаты по философии, естествознанию, истории и медицине, стихи, пьесы Архилоха и Аристофана и даже свитки на латыни, которую знали немногие.

В последнее время, в связи с бессмысленными и вздорными ограничениями властей, запретивших все еврейское, Александру пришлось спрятать все свитки, написанные на иврите, в кладовку. Гонения на язык и религию стариков раздражали его и казались недостойными великой греческой культуры, призванной нести просвещение и свободу.

Он мрачнел, слушая рассказы знакомых о разрушении синагоги в Храмовом дворе, о сожженных рукописях и людях, арестованных за сделанное сыну обрезание или найденный в доме букварь. У себя дома Александр говорил по-гречески и переходил на иврит, только если хотел сказать жене что-нибудь, чего дети не должны были понять. Но мысль о том, что книги в кладовке подвергают его опасности и лучше бы их уничтожить, лишила его сна.

И в лавке теперь больше, чем книг, папирусов, вощеных дощечек, стилосов, перьев и чернил, покупали пемзы. Александр и сам подумывал, что лучше не сжечь пергаменты, лежащие под лестницей, а стереть текст, так чтобы его нельзя было прочесть. Эта мысль преследовала его по ночам. Он слышал в полусне скребущий звук пемзы и видел священные свитки, превращающиеся под руками трудолюбивых трусов в куски второсортного пергамента.

Бессонница томила и одолевала его. Самой страшной была мысль о том, что, когда минуют отвратительные времена, не останется людей, которые сумеют заново написать исчезнувшие слова. Его собственные дети не знали букв святого языка. Раньше он и не думал учить их ивритским буквам. А теперь это было смертельно опасно.

Однажды, придя в свою лавку в полусне, Александр взял с полки игрушку – восьмигранный черный деревянный волчок. Вырезал стилосом на мягком дереве по одной букве на каждой грани и аккуратно закрасил углубления красными чернилами. Игрушка стала яркой и нарядной. Он закрутил волчок. И ח ז ו ה ד ג ב א слились в черно-красный узор. Он вышел на улицу, позвал мальчишку, слоняющегося без дела, и дал ему игрушку.

– Покажи ее отцу, – сказал Александр Янай. – Скажи, что я дал. Если он разрешит – играй.

В эту ночь ему удалось проспать несколько часов подряд. Утром, вместо того чтобы открывать свою лавку, Александр пошел к столяру и заказал ему сто одинаковых деревянных волчков. Он вписывал в них красные буквы – на трех волчках помещался весь алеф-бет. Александр сам раздал игрушки детям, не забывая каждому напомнить, что играть в них можно только с разрешения отца.

Он купил хибарку цирюльника и устроил там склад для своей лавки, а дверь в старую кладовку под лестницей замуровал и закрасил. То, что осталось внутри, будет спокойно дожидаться лучших времен. Теперь он снова научился смеяться, а вечером засыпал, как только добирался до своего ложа. Ему снились играющие дети, и во сне он улыбался.

Четырехгрошовый работник

У одного богатого еврея было несколько слуг. И он платил всем по-разному. Однажды раздосадованный Йоселе пришел к хозяину и стал жаловаться: «Я работаю на тебя с рассвета и до ночи, весь день бегаю по твоим поручениям, не знаю отдыха, а ты мне в пятницу даешь четыре гривенника. А Хаим никуда не торопится, ходит со своей тетрадкой, как барин, да еще на других слуг покрикивает, а ты платишь ему три рубля в неделю. Где же здесь справедливость?»

Хозяин посмотрел на него, почесал пальцем затылок и, не отвечая, велел пойти узнать, что за шум за окном.

Йоселе выбежал за дверь, вернулся и сказал, что за окном телеги остановились и возчики галдят.

– Откуда телеги? – спросил хозяин.

Йоселе выскочил на улицу, поговорил с одним из кучеров и моментально вернулся. – Из Черновиц, хозяин!

– А куда едут?

Йоселе выбежал из дома, разузнал и мигом воротился.

– В Житомир!

– А что везут?

Йоселе, не ленясь, побежал за дверь, быстро обернулся и сообщил:

– Овес!

– Почем будут продавать?

Йоселе, не медля, с радостью бросился выполнять поручение. Прибежал, запыхавшись, и ответил:

– По тридцать пять копеек за мешок

– Ну что же, – сказал хозяин, – хорошо! Пойди позови ко мне Хаима.

Пришел Хаим.

– Что там за окном? – спросил хозяин.

– Там обоз, – отвечает Хаим. – Везет из Черновиц в Житомир сто двадцать мешков овса. Собирались продавать по тридцать пять копеек за мешок, но я их убедил, что овес отлично уродился и больше как по тридцать они не выручат, да еще им ехать неделю. Так что мы сторговались, они нам отдали по двадцать шесть. Как раз теперь сгружают. Заодно у нас две бочки меда купили. И как они теперь возвращаются обратно, то бесплатно подвезут тетю Басю до ее больной сестры в Кицмань.

– Так! – сказал хозяин, повернувшись к Йоселе. – Понял, шлемазл? За то я ему и плачу двенадцать рублей в месяц. А ты и есть фир гилдикер мишурес!

Переписка сестер

Дорогая Ханна! Как давно мы с тобой не виделись! Как я хочу обнять тебя и выплакать свое горе не чернилами, а слезами. Мне писали, что Арон болен, и понятно, что ты не можешь его оставить, чтобы навестить меня в Дюссельдорфе. И я не могу приехать к тебе даже на короткое время – Самсон тоже плохо себя чувствует. Он потерял покой, почти все наше состояние, и Гарри сводит его в могилу своим непослушанием.

Я знаю, ты любишь Гарри больше, чем Шарлотту, Густава и Максимилиана. Едва ли не больше, чем своих собственных детей. Когда они были маленькими, ты всегда защищала его и смягчала нашу строгость своим смехом и лаской. А если скверный мальчишка, исчерпав наше терпение, стоял в углу, то уж наверно жевал пастилу, тайком полученную из твоих рук. Да я и сама виновата в чрезмерной снисходительности. Он такой… блестящий, остроумный, непредсказуемый. Я занималась с ним больше, чем с другими детьми, и он делал успехи в ученье быстрее, чем кто-нибудь из них. Для меня было радостью читать ему книги и выслушивать его удивительные и неожиданные для ребенка замечания. Но все это в прошлом. Ему придется, как и всем остальным, зарабатывать деньги. И не в сказках и поэмах, а в реальной грубой жизни. Арон послал его в экономическое училище. Он был там из последних, что свалилось позором на голову Арона, привыкшего к похвалам его детям со стороны всех школ и учителей. Все же его послали на стажировку во Франкфурт, но он не оправдал доверия наставников и был отправлен домой. Тогда брат Самсона Соломон согласился взять его счетоводом в свой банк в Альтоне. Гарри там так скучал и томился, что потерял аппетит, похудел и стал похож на чахоточного. Мудрый Соломон принял рискованное решение: он сказал, что юноша очень умен, но ему трудно под надзором, ему нужны самостоятельность и ответственность. Он поставил Гарри во главе одной из своих маленьких фирм и позволил ему вести дела по своему разумению. За полгода фирма разорилась. Соломон – богатый человек, ущерб для него не так тяжел. Но он был поражен, что сделал неправильный шаг, кажется, первую ошибку в своей жизни. Гарри он больше знать не хочет. Тем более что мальчишка увивался за Амалией, у которой есть жених, гораздо более достойный человек, чем твой племянник. Бездельник сказал, что хочет поступать в Боннский университет. Самсон оплатил переезд, квартиру и обучение. За несколько дней Гарри уведомил, что юридический факультет ему скучен и он хочет перейти в Геттингенский. Новые деньги на переезд и на оплату – и ничего! Эту историю ты, наверное, слышала, хоть и не от меня… Его выгнали из университета за ДУЭЛЬ! Еврейское ли это дело – дуэли? Что этот паршивец возомнил о себе? Я плакала, не в силах остановиться, несколько дней и ночей. Пока наш раввин не сказал мне, что я провоцирую Творца послать мне более вескую причину для скорби.

Он все-таки окончил Берлинский университет и даже получил степень доктора, но для этого ему пришлось – мне трудно это выговорить – креститься. Ты можешь в это поверить, дорогая? Он сказал, что если Париж стоит обедни, то и Берлин стоит проповеди… вечные шуточки… До сих пор я не писала тебе об этих ужасных огорчениях, но теперь… Ты знаешь, мы не религиозны, но как я пойду в синагогу на Йом-кипур??[18] Порядочные женщины не захотят и сидеть рядом с матерью отступника. Какую печаль принес нам этот мальчик, Ханна! Какую печаль!

Прости, что окунула тебя в самый омут моих горестей. Но кому же, как не любимой сестренке, поведаю без утайки свои несчастья? Передавай от меня и Самсона привет мужу и детям. Дай Бог Натану полного выздоровления, а вам всем достатка и благополучия. И нахес[19] от детей!

Твоя Пейра

Дорогая моя Пейра! Арону стало намного лучше. У врачей появилась надежда, так что, может быть, через несколько месяцев, когда он окончательно оправится от болезни, я приеду повидаться с тобой. А пока напишу пару сердитых слов тебе в утешение.

Ты лукавишь, дорогая! Не пишешь ни слова о главном. Называешь его детским именем Гарри. Ты бы еще написала: Хайм – так его нарекли при обрезании, правда? Назови своего сына настоящим именем, ведь он великий немецкий поэт Генрих Гейне. Будто ты не читала его стихов и не плакала над ними, как все остальные женщины Германии. Не он ли написал лучшее стихотворение из существующих в немецком языке?

И после этого ты толкуешь о религии, деньгах, счетах, дуэлях? Благодари Господа каждый день, что твое чрево от семени твоего любимого мужа породило это чудо природы.

Будь радостна, моя сестренка! Твоя участь завидна каждой жительнице Германии. Люблю тебя и твоих домочадцев. Счастья вам в этом году и в следующие!

Твоя Ханна

Хануке гелт

Когда-то стерлинг был маленькой тоненькой серебряной монеткой. Вроде рыбной чешуйки. Беднякам, чтобы купить новое сито или пару деревянных башмаков, – в самый раз. А богатые, чтобы не пересчитывать мелочь, назначали цену по весу. Хороший меч, или боевой конь, или участок земли стоили несколько фунтов стерлингов. На одной чаше весов фунтовая железная гиря, а на другую насыпают совком стерлинги. Пока не уравновесят гирю.

И на иврите тоже деньги – это «кесеф», серебро. А шекель – это мера веса. Скорее всего, была у каждого торговца такая гирька. И платой было сколько-то шекелей серебра.

В Москве рубили на четыре части серебряную новгородскую гривну. Каждый обрубок назывался рубль.

А евреи Ашкеназа называли свои деньги – гелт. Золото! И очень им дорожили. Так, что это даже вошло в поговорку – как ожесточенно торгуются евреи. Однажды моя учительница русского языка и литературы, высокая дородная Маргарита Владимировна, когда ей надоело спорить об отметке за контрольную, сказала нашей однокласснице: «И что ты, Арутюнова, торгуешься, как еврейка?»

Да, евреи любили деньги и понимали в них толк. И не тратили зря. Но раз в год на Хануку каждый еврей, богатый или бедный, дарил каждому своему ребенку долгожданный подарок – хануке гелт – несколько монет. А кто мог – и племянникам, внукам, детям друзей и соседей.

У меня в Иерусалиме жил богатый дядя Нюся. Он был братом моей бабушки, погибшей во время войны. И у него за ханукальным столом собралось множество народу: его сыновья с невестками, внуки, племянники, всего год назад приехавшие из России, их дети и внуки – множество детей, ожидавших ханукальных подарков. Мы, «русские», тогда все еще были бедны и почти безработны. Жили на пособие и детям своим могли дать только шекелевую монетку.

У дяди Нюси была приготовлена толстенькая стопка стодолларовых банкнот. Он звал детей, кого по-английски, кого на иврите, кого по-русски. Они подходили по одному и получали поцелуй и новенькую хрустящую стодолларовую бумажку. Наши разумные ребята сразу поняли, что деньги эти нешуточные, и отдали свои купюры отцу. Собственные Нюсины внуки положили доллары в карман, намереваясь извлечь из них максимум удовольствий. Дети других русских племянников поступали по своему усмотрению, и только один самый маленький ребенок не знал, что ему предпринять. Он стоял, держа в руках зеленую бумажку, и неуверенно озирался – видно, потерял в этом многолюдии свою маму и был совершенно растерян. В это время, перекрывая гам, раздался тонкий голос его мамы: «Иди ко мне, Димочка! Иди скорей! Дай мне бумажку». Но мама тут же поняла, что это выглядит так, будто она хочет присвоить детские деньги. Она ужасно смутилась и громко сказала: «Я потом тебе отдам… по курсу…» И счастливый трехлетний Димочка побежал на мамин голос.

Притча

Моисею после сорокалетнего блуждания по пустыне не было дано войти в Землю обетованную. Он умер на пороге. Согрешил он тем, что, добывая воду из скалы, ударил по ней что есть силы своей палкой, опираясь на которую, брел почти полвека со всем своим ропщущим, вечно недовольным и всегда сомневающимся народом. Господь счел это маловерием. Довольно было коснуться скалы.

Кажется, претензия надуманная, нет? Палка в руках. Скала перед носом. Народ мучит жажда. Старик, еле стоя на ногах, последним усилием стучит в серую страшную сухую стену. В чем же дело? За что наказан?

Мужчина пришел к раввину и сказал: «Рабби, я завтра женюсь. Но на мне такой грех, что я не могу радоваться и радовать жену своей беззаботностью. В детстве я учился в ешиве[21]. Иерусалим был в осаде. Еды почти не было. Мы все были всегда голодные. Я увидел монетку на столе у меламеда[22], не удержался и схватил ее. Меламед сразу заметил. Раскричался, велел всем поднять руки и стал шарить по карманам. Я смертельно испугался и успел сунуть монету в карман соседу. Меламед нашел у него в кармане. Побил его своей палкой, ругал его целый день, написал родителям мальчика, что он вор. И дома его тоже побили. Все дети насмехались над ним и не хотели с ним играть. В конце концов он сбежал из ешивы и из дома и прибился к какому-то кибуцу[23]. Теперь он неверующий, а я уже десять лет тащу этот двойной грех на своей совести».

Раввин ответил: «Успокойся! На тебе нет греха – ты был голодным ребенком. Кто осудит голодного ребенка? И на том мальчике, что ушел в кибуц, тоже нет греха. И он был голодным, гонимым, несчастным ребенком. И нашел себе убежище. Иди с миром и живи со своей женой счастливо и богато!»

Примерно в то же время в другой ешиве случилось, что мальчик украл деньги у учителя. И тот раскричался и устроил обыск. Мальчик был не так проворен, и меламед нащупал монеты у него в кармане. На этот раз ловкость рук была у меламеда. Он незаметно переложил лиры в свой карман, закончил обыск и сказал детям: «Благодарение Богу! Никто из вас не вор! Это я, шлемазл, ошибся. Вот же они, мои деньги – тут, у меня в кармане». И они стали учиться дальше. Ребенок этот был восхищен милостью Божьей. Он был очень талантлив и после случившегося невероятно усерден в учении. Из него вырос один из иерусалимских столпов еврейской мудрости двадцатого века.

Учителю для пользы дела дана палка. Он должен очень точно понимать, как ею пользоваться. А уж наш Учитель Моисей и подавно!

Евпатория

Эстер было семнадцать лет, когда в магазинчике у своего дяди Арона в Киеве она встретила худощавого, смешливого чернявого Яшу.

Яша работал в табачной лавке у своего брата. Ни он, ни его брат, ни дядя Арон, у которого Эстер жила уже одиннадцать лет после смерти матери, не имели права жительства в Киеве и до революции платили помесячно городовому за то, что их оставляли в покое.

Теперь в городе стояли польские войска. Но табачные лавки и писчебумажные магазины работали как всегда. Яша пришел купить десять дюжин конвертов, чтобы рассылать счета постоянным клиентам.

Эстер была красивой, статной молчаливой девушкой. Они понравились друг другу с первого взгляда. Приказчик из табачной лавки стал заходить каждый день. То купить чернил, то передать Арону в подарок десяток папирос, а иногда просто поболтать в свободную минуту и оставить Эстер тюльпан, а то и розу.

Строгая, молчаливая, исполнительная Эстер расцветала, когда Яша появлялся в дверном проеме. Она научилась отвечать подначкой на подначку и шуткой на шутку. Она стала смеяться, слушая его рассказы, и даже один раз дала покупателю лишние шесть копеек сдачи. Дядя только вздохнул, когда староста синагоги неторопливо посчитал сдачу, отдал ему шесть копеек и сказал, что, кажется, девушку пора выдавать замуж.

Обручение состоялось в доме Яшиного брата, а хупу[24] поставили во дворе у Арона. В приданое Эстер получила от тети подушку, пуховое одеяло и тюфяк, а от дяди восемь золотых царских десяток из жестяной коробки «Эйнем», вытащенной из-под пола. Он собирался дать дюжину, но рука сама отсчитала…

Эстер не ожидала подобной щедрости и расплакалась.

Яше брат дал Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, две коробки папиросных гильз (по 520 штук) фирмы «Катыкъ» и машинку для их набивки – верный кусок хлеба при любой власти. Правда, одного тома не хватало, но подарок от брата был царский.

Они сняли крошечный подвальчик в том же квартале. Десятки сунули в жестянку из-под монпансье и спрятали под половицей.

Через два дня после свадьбы, когда Яша торчал в магазине Арона, делая вид, что присматривает на прилавке что-то нужное, в магазин вошли двое. Один сказал: «Это налет! Всем сесть на пол и молчать!» Другой молча обшарил хозяина и открыл кассу. Яша и Эстер сидели на полу рядом. Он шепнул ей беззвучно: «Сними кольцо. Сунь в рот». Налетчик, который спокойно и беззлобно копался у покупательниц в сумочках и вынимал из их ушей сережки, чудом расслышал и усмехнулся: «Оставь, Яша! Приспичило мне ее колечко! Красивая она у тебя. Мазл тов![25]»

Нужно было зарабатывать. Платить за подвальчик, купить керосинку, кровать и кастрюлю. И кроме того, ему ужасно хотелось делать ей подарки. Смотреть, как она, непривыкшая к обновкам, расцветает от неожиданного платочка или даже пары туфель на каблучках.

Яша ушел из табачной лавки и устроился на стройку – несколько домов восстанавливали после бомбежек. Он таскал ведра с цементом по сходням на третий этаж. Получал вдвое против того, что платил брат, но уставал ужасно. Ночами мучился от боли в спине. Однако страсти к жене не потерял. Они оба весь день предвкушали то, что будет ночью. Только в запрещенные дни высыпались. Но после миквы она шла домой, невольно ускоряя шаг.

Эстер забеременела через полгода после хупы и тоже стала искать приработки – ходила к гоям стирать белье в пятницу вечером, когда дядин магазин уже не работал. Расходы предстояли огромные – акушерка, детская одежда, да мало ли что еще…

Боли в спине становились все сильнее. Яша уже не мог поднять тяжелое ведро. Бывало, вообще не мог встать с кровати. Со стройки ушел.

Брат, несмотря на то что взял на его место другого парнишку, давал иногда ему подзаработать: набивать табаком гильзы, вести расходные книги, но гроши эти мало добавляли к тому, что зарабатывала Эстер. Она родила, бегала с ребенком по уборкам, брала стирку на дом, стряпала навынос, а Яша, сидя у дома, продавал ее кугл[26] хозяйкам, припозднившимся с готовкой к субботе. Половицу, однако, не поднимали, пока у Яши на спине не открылись страшного вида гнойники.

Доктор пришел в подвал, ощупал спину, вымыл старательно руки с мылом и сказал, что это костный туберкулез. Надежды на выздоровление нет. Но если отвезти больного в Евпаторию… Там песок имеет особые лечебные свойства. И лиман. И климат, подходящий для чахоточных. Но все равно состояние очень плохое. Что уж там особенного, в этой Евпатории… Денег за визит не взял и ушел, покачивая головой и что-то бормоча сквозь зубы.

Тогда Эстер продала в два дня керосинку, кровать, кастрюлю и туфли на каблучке. Сложила одежду всех троих в мешок. Сшила маленький мешочек для монет и повесила на шнурке себе на шею. Потом простилась с родней, взяла извозчика, с его помощью вывела из подвала Яшу, устроила свой мешок и двухлетнего спящего Боруха на сиденье и поехала на вокзал.

Неделю они добирались до Евпатории. Яша совсем ослаб, почти не мог есть. Пока был в сознании – не жаловался, а когда задремывал, то громко стонал.

С поезда на извозчике она отвезла его на пляж. Стоял август. Солнце пекло. Она закопала мужа почти по горло в золотой горячий песок. Оставила сверху только правую руку и бутылку с водой. Сказала, что вернется к заходу солнца, подхватила ребенка и мешок и ушла в город.

Она разыскала синагогу и рассказала жене служки про свою беду. Горячее сочувствие к Эстер и золотая десятка сделали свое дело. Яшина жена теперь имела угол в домике служки при синагоге. И могла оставить ребенка у толковой еврейской женщины, вырастившей дюжину своих. До вечера она успела найти работу в трактире, где сговорилась и стряпать, и мыть посуду.

К закату Эстер была на пляже. Яша ждал ее. Он был в сознании, правда, выпил всю воду. Но кто-то прикрыл ему голову газеткой. И он был голоден. Яша хотел есть! Она забрала его домой до утра, а утром, еще до рассвета, снова притащила на пляж.

Золотой песок и солнце вылечили ужасные свищи. Через несколько месяцев Яша ходил сам.

И верите? Там, в Евпатории, у них родился второй сын, Давид. Бабушка не хотела рожать его, но денег на аборт не было, и он родился, как того требовала природа. Всю свою жизнь бабушка говорила, что виновата перед младшим сыном, потому что не хотела его и желала выкидыша.

А дед Яша дожил до моего рождения. Я помню его. Он и тогда был веселым, живым и смешливым. Работал маляром и знал, кажется, все на свете. Показывал мне машинку для набивания папирос. Играл на мандолине и читал наизусть множество стихов. Умер он в пятьдесят четыре года от инфаркта.

Из Талмуда

Два еврея шли по дороге и нашли талес. Если кто не знает, талес – это молитвенное покрывало. Совершенно необходимое каждому мужчине, красивое и недешевое. Не то что кому-нибудь нужны два талеса, но во всякой семье ведь подрастают сыновья. Как мальчику стукнет тринадцать, ему нужен свой талес.

Оба они очень обрадовались, и первый сказал: «Это мой талес!» А второй ответил: «Нет, это мой талес!» И так они долго спорили. Реб Арон сказал, что он первый увидел покрывало, а реб Моше сказал, что он его поднял. И они пошли к раввину, чтобы он их рассудил. Раввин внимательно выслушал сначала одного, потом другого. Тщательно рассмотрел находку, потрогал кисточки и осведомился, нет ли еще кого-нибудь, кто говорит, что у него есть права на покрывало. Потом он задумался и спросил у спорящих, не хотят ли они пойти на соглашение.

– Да, – сказал реб Арон, – я думаю, было бы правильно продать талес и поделить вырученные деньги поровну.

– Нет, – ответил реб Моше, – я не согласен. Талес мой.

– Тогда выслушайте мое решение, – сказал раввин. – Реб Арон готов отказаться от половины талеса. Значит, она принадлежит ребу Моше, который утверждает, что обе половины его. Осталась вторая половина, на которую претендуют оба. По справедливости, ее следует поделить между ними поровну. Ступайте на рынок, продайте талес и поделите деньги. Реб Арон получит четверть, а реб Моше три четверти.

Такова еврейская справедливость.

Не спешите отказываться от того, что считаете своим. А тот, кто по слабости характера готов отречься от половины талеса или половины Иерусалима, пусть хорошенько подумает о своих сыновьях.

Голем

Лев бен Бецалель был старик, но все делал сам. Он был ужасно занят. Читал лекции по математике в Пражском университете, был ректором школы Талмуда, комментировал Тору, писал книги и редактировал чужие сочинения, потому что глупости, которые попадались на страницах этих сочинений, приводили его в ярость. У него, конечно, были слуги, ученики, аспиранты и многие видные пражские профессора, за которыми остался должок. Но никто из них не мог помочь.

Ученики в школе Талмуда были хоть и не талантливы, но усердны и почтительны. Они задавали вопросы и тщательно записывали каждое слово его ответов. Не надеясь, что поймут сразу, уносили свои тетрадки домой, созывали других студентов и их отцов и долго-долго обсуждали каждое слово, сказанное рабби. Если понимали, то были счастливы и устраивали праздник, где пили вино и танцевали, взявшись за руки. А если понять не удавалось, то заучивали наизусть, надеясь, что поймут позже, когда будут знать больше.

А студенты, которым он преподавал математику, были спесивые олухи с непомерными амбициями. Они нахально требовали, чтобы профессор объяснил им то, что они были неспособны понять, не выучив предыдущего материала и не решив положенного количества задач. Он потратил массу драгоценного времени, создав для них задачник. Но они предпочитали трактиры и беспутных служанок.

Короче говоря, лекции в университете приносили ему одни огорчения и неудовольствия.

Но рабби Лев бен Бецалель был великим мудрецом и каббалистом. Магия каббалы была подвластна ему, хотя и требовала большого напряжения. И он сотворил из глины идеального студента. Вдохнул в него жизнь, дал ему имя Голем, купил подобающую одежду, заплатил положенную сумму и записал его на первый курс математического факультета.

Голем не сводил глаз со своего творца, был кроток и благоговел перед профессором. Он принял поручение хорошо учиться и подавать пример другим студентам, поклонился в землю, поцеловал пыль у ног знаменитого математика и прямиком отправился в библиотеку.

Прошел год. Рабби за этот год написал главный труд своей жизни и был весь погружен в переговоры с издательством и дискуссии с рецензентами. Лекции в университете он читал механически и на аудиторию почти не смотрел. Поэтому слегка удивился, когда на экзамене один из студентов показался ему знакомым. «Как тебя зовут?» – спросил он. И тот ответил: «Голем».

Из трех вопросов билета Голем с грехом пополам ответил на один. Задачу решил с ошибками. Да еще нагло заявил: «Вы нам этого не объясняли!»

От него пахло пивом, рубашка его была застегнута криво, а на неумытой щеке остался след помады.

В гневе рабби поднял правую руку, и не оправдавший надежд наглец застыл, как глиняный истукан. Профессор еще раз просмотрел листок с его ответами, кивнул своим мыслям и начертал указательным пальцем на глиняном лбу магические буквы: תוומ[27].

Глина рассыпалась в пыль. Профессор позвонил в колокольчик и велел ассистенту тщательно вымести пол. До пенсии оставалось два года – четыре семестра.

– Тора учит нас стойкости, вздохнул ученый и вызвал следующего экзаменующегося.

Моисей и фараон

Фараон сидел под кипарисом и ел индейку с рисом.

Пришел Моисей и сказал:

– Отпусти народ мой!

– Что вдруг? – удивился фараон. – Чем вам плохо?

– Ну, не то что плохо, – сказал Моисей, – а просто надоело. Триста лет на одном месте. Мы этого не любим.

– А куда собрались? – поинтересовался фараон.

– Не знаю… так, на север.

– Что ты, что ты! – сказал фараон. – Там холодно. Вода каменеет, и Нила нет, урожая не дождешься. И потом, у вас здесь дома, хозяйство… По-моему, вы это зря.

– Я теперь и сам думаю, что зря. Но обещал своим. Что уж теперь делать?

– А ты им скажи, фараон, мол, не отпускает. И живите себе.

– Да, – сказал Моисей, – для нас это выход, но как же ты? У нас ведь все грамотные. Каждый второй – писатель. О тебе такого понапишут – страшно подумать. Через сто лет обрастешь историями, так что нельзя будет и догадаться, что было на самом деле. И непременно каких-нибудь убитых младенцев приплетут. Ты уж мне поверь! Я, вообще-то, и сам писатель.

– Наплевать, – сказал фараон. – Через сто лет я буду лежать вон в той пирамиде и мне все равно, что здесь обо мне подумают. А без убитых младенцев ни одной красивой легенды не сочинишь. Кстати, о младенцах – сынок мой, кажется, вырастет в большую сволочь. Как он станет фараоном, может, вам действительно лучше отсюда сваливать. Вы подготовьтесь толком. Чтобы потом не бродить по пустыне сорок лет. Пошли кого-нибудь в Ашкелон, Беэр-Шеву… Хорошие места и недалеко. Пусть они вам оттуда вызов пришлют.

– А история будет прекрасная, – мечтательно сказал Моисей. – Что-нибудь такое особенное… перепелки с неба будут сыпаться.

– Жареные, – подсказал фараон.

И оба засмеялись.