Буквари и антиквары

Признание леди Глэдис

Глэдис Фитцкларенс сидела за своим секретером и писала утренние письма. Она любила этот спокойный час, не обремененный другими обязанностями. Легкий грогроновый капот очень шел к ее фигурке; волосы были уложены совсем просто, и муж, на минутку заглянувший в ее будуар, привычно восхитился прелестью и безыскусностью облика своей юной жены.

Глэдис писала:

«Мэри, дорогая моя! Джордж оказался прекрасным мужем. Он воспитан, деликатен и необыкновенно нежен со мной. Кроме того, он щедр, что оказалось приятнейшим сюрпризом: моя матушка неделями выпрашивала у папеньки козетку для своего будуара или двадцать ярдов батиста на новые фартуки нашим горничным. Джордж осыпает меня подарками и бдительно следит за моим взглядом, когда мы прогуливаемся мимо витрин или даже проезжаем в открытой коляске. Он беспокоится, что я не сообщу ему о понравившейся вещи и из-за своей скромности буду лишена чего-нибудь, что могло бы порадовать меня или украсить мой внешний вид, который он ценит несообразно высоко. Мой супруг тщательно занимается нашим имуществом, ежедневно получает отчеты от управляющих всеми имениями и даже ездит туда, когда возникают проблемы, которые он должен решить на месте. Его стряпчий пару раз в неделю бывает приглашен им к обеду, и я могу слышать, в какие скучные беседы приходится углубляться Джорджу, чтобы наши будущие дети располагали не меньшим достатком, чем достался на нашу долю.

Однако…

Меня ужасно смущает, что я пишу тебе это “однако”. Никому на свете, кроме тебя, я не посмела бы и намекнуть, что не вполне счастлива. Я даже не могу объяснить внятно, чего мне не хватает. Все это такие пустяки…

Месяц назад я прочла новый томик Шелли. Разумеется, я была потрясена и побежала к Джорджу, чтобы поделиться с ним. И он действительно взволновался. “Дорогая, – сказал он, – ты выглядишь странно! Кто-то испугал тебя? У тебя разгорелось лицо и сердце стучит так, что я слышу его”. Я показала ему стихотворение, уверенная, что и он будет потрясен или хотя бы взволнован. Он пробежал строчки глазами и снова обратился ко мне. “Глэдис, – сказал он, – это только слова! Я верю, что стихи эти очень хороши, раз ты так утверждаешь. Но у тебя, кажется, жар. Твои глаза блестят и сердце бьется чаще, чем должно. Я немедленно вызываю доктора с Флит-стрит”. И он его действительно вызвал. Доктор с Флит-стрит не может оказаться бессильным. И этот нашел, что мне вредно вставать с постели раньше одиннадцатого часа, необходимо выпивать два стакана теплого молока в день и беречься сквозняков.

Теперь ты представляешь, как реагирует Джордж на мои стихи! Я показала ему однажды особо важное для меня, и он расцвел улыбкой. “Это очень мило!” – сказал он ласково. И погладил меня по голове. Стихотворение было о ребенке, умирающем от коклюша, и о матери, которая держит его за ручку и думает, что завтра она сможет накормить остальных детей более сытно…

Джордж добр и щедр, но, кажется, у него нет души. Слушая пение в опере, он восхищается высокими нотами, как будто они важнее или красивее низких. Он охотно водит меня на выставки, но его суждения о картинах, прости меня, глупы! Он рассуждает о количестве краски и размере холста. Отдавая предпочтение большим картинам в богатых рамах.

Ты, конечно, напишешь, что абсолютное следование долгу, любовь Джорджа ко мне и его прекрасные манеры гораздо важнее для семейного счастья, чем тонкое понимание искусства. Мало ли перед нами примеров одухотворенных знатоков поэзии (и даже самих поэтов), неверных своим женам, которые мотовством и бесстыдным поведением доводят их до чахотки и ранней смерти!

Ты права.

Я обязана быть спокойной и приветливой. Не кукситься и не впадать в угрюмость, на которую не имею ни малейшего права. Мой долг позволить Джорджу быть счастливым. Я стараюсь, поверь! Но мне скучно! Скучно!! Скучно!!!

Приезжай, Мэри, умоляю тебя! Мы будем гулять по парку и читать друг другу любимые стихи. И если мне вздумается загрустить или даже заплакать, я скажу Джорджу, что мы с тобой поссорились, и для него это будет успокоительным ответом.

О, Мэри, приезжай! Я не плакала с самой свадьбы – скоро три месяца. Если ты промедлишь, я утону в своих невыплаканных слезах.

Передавай мой привет твоей матушке и братьям.

Ожидающая тебя каждый день, тоскующая по тебе каждую минуту

леди Глэдис Фитцкларенс».

Пять писем

Мистер Макдермотт закончил завтрак, допил последнюю чашку кофе, утер губы крахмальной салфеткой и придвинул серебряный поднос с письмами, прибывшими утренней почтой. Несколько приглашений он отложил в сторону, чтобы написать на них вежливый отказ, счета просмотрел и велел передать секретарю, запоздалое поздравление с днем рождения раздраженно скомкал и вскрыл, наконец, конверт, подписанный знакомым почерком своего постоянного корреспондента миссис Стерн. Миссис Стерн писала:

«Дорогой друг! Сегодня исполнилось пять лет с того дня, как я впервые написала Вам записочку, в которой восторгалась Вашими сонетами.

Вы ответили мне теплым, умным, необыкновенным письмом. С тех пор наша переписка приняла совершенно необычный характер. Я пишу Вам каждый день и каждый день получаю Ваши ответы. Доверительность нашей связи совершенно немыслимая. Я и на исповеди не всегда готова рассказать то, что пишу Вам, не задумываясь, по многолетней привычке.

Вскрывая зеленоватый конверт, подписанный Вашей рукой, я чувствую, что у моей жизни есть смысл, что ее наполняет что-то настоящее, значительное. И все же теперь я должна Вам сказать слова, которые, вероятно, опустошат мое будущее.

Вы пишете, что Ваша легавая ощенилась. Что Кларенс захромал на левую заднюю ногу (мне ужасно жалко). Что прощелыга-управляющий не уведомил Вас о пожаре в Сассекском поместье. Что Вы дурно спите. Что бочонок хереса, присланный Вам из Андалусии, разочаровал Вас. К тому же херес вредит Вашему пищеварению. Что во вторник Вас замучил приступ подагры и что Вы стыдитесь банальных рифм, которыми теперь приходится довольствоваться.

Не хотите ли один раз поинтересоваться моим сном и здоровьем?

Я написала Вам две недели назад о своих огорчениях. Четырнадцать писем я распечатываю дрожащими пальцами – ни в одном нет вопроса, что за огорчения меня постигли. Вы эгоистичны и равнодушны. Вам нет дела до меня. Вы лениво принимаете мою дружбу, привязанность, заботу, восхищение, оправдание, поддержку, готовность в любое мгновение утешать и развлекать. И не даете взамен ровно ничего.

Вы можете возразить, что ничего этого не просили и что это только докучает Вам. Я вполне готова к такому ответу. И даже не затрудняйте себя. Молчание будет мне понятно, как и слова.

Если наши отношения имеют для Вас какую-нибудь ценность, постарайтесь их наладить. Если нет – сегодня я к этому готова».

Мистер Макдермотт улыбнулся, аккуратно сложил письмо и сунул в карман сюртука.

– Что пишет миссис Стерн? – поинтересовалась жена, уже просмотревшая свои письма.

– Муж ее дочери Маргарет назначен послом во Францию. И конечно – благодаря обаянию и такту своей жены. У предыдущего нашего посла жена была редкостная дура. Это даже пару раз привело к дипломатическим дрязгам.

– Да, Маргарет – очаровательная женщина, – подтвердила миссис Макдермотт. – Вообще Стерны прекрасно воспитали своих детей. Я слышала, Джеймс уже полковник. И его дочь прочат за герцога Норфолка.

– В письме сказано, что помолвка ожидается на днях.

И, не повышая голоса, он обратился к слуге:

– Мишель, мне нужно в кабинет.

Лакей взялся за ручки кресла и плавно покатил его по длинному коридору, устланному ковром.

Усевшись удобно к огромному письменному столу, мистер Макдермотт открыл бювар, неторопливо достал из него лист с золотым обрезом, обмакнул перо в чернильницу и, не задумываясь, написал скверным почерком поэта: «Дорогая миссис Стерн, мне снились скверные сны. Душные ночи этим летом…»

Дорогая миссис Стерн, мне снились скверные сны. Душные ночи этим летом. Когда я дурно сплю, то становлюсь еще более мрачен, чем обычно, и моей бедной жене приходится сносить мое молчание, отгороженность, а то и придирки, всю несправедливость которых я сам понимаю не хуже других.

Стихи неохотно посещают меня в последнее время. Быть может, оттого, что голова моя наполнена гулом и в ней осталось совсем мало места для вещей необязательных, выходящих за рамки необходимых слов и привычных однообразных мыслей. Мне, однако же, хватает досуга, чтобы читать все новые стихи, выходящие в журналах. Вы знаете, что я сносно владею французским, так что и новые журналы, выходящие в Париже, мне присылают наравне с лондонскими. И поэтические книги, появляющиеся реже свежих номеров журналов, издатели присылают мне на дом, то ли ожидая моей реакции, пусть даже и устной, которая немедленно становится известной литературному миру, то ли просто из желания напомнить о себе.

Вы иногда пеняете мне за то, что я по большей части бываю недоволен собой. Однако есть одна деталь, которая, как клочок синевы на небосклоне, затянутом тучами, оставляет надежду бог весть на что… Когда стихи мне нравятся, я не ощущаю (пока еще не ощущаю) неприятного чувства. Зависть – надежный признак утраченного дарования – еще не посещает меня. Хорошая строфа, все равно моя или чужая, привносит в душу если не радость, то отблеск радости, воспоминание о ней.

Моя поэма еле двигается вперед. Мистер Браун, которому я мимолетно обещал, что он станет первым ее публикатором, старается попадаться мне на глаза как можно чаще. Куда бы я ни пошел – он уже там и почтительно осведомляется о моем здоровье. Он, конечно, не спрашивает напрямую, но я все равно сержусь этой назойливости.

Подагра постепенно отпускает меня. Боли еще есть, но они достаточно умеренные, так что я иногда и встаю с кресла, хотя визитов еще не наношу. Доктора лишили меня вина, и обед превратился в скучную повинность.

Дорогая миссис Стерн! Ваше последнее письмо, полученное мной утренней почтой, вероятно, было написано под влиянием нервического расстройства. Я думаю, Маргарет огорчила Вас. Она очаровательная, умная и в высшей степени светская дама, но у дочерей с матерями размолвки случаются гораздо чаще, чем об этом принято писать в романах. Вы скептически качаете головой и намерены сказать, что дело не в Маргарет, а во мне. Ну что же, давайте объяснимся.

Вы написали, что я равнодушен и эгоистичен. С этим трудно поспорить. Не будь я сконцентрирован на событиях, которые происходят в моей душе, вряд ли у Вас был бы повод отправить мне то первое памятное письмо, где Вы так умно, тонко и восторженно разобрали по строчкам один из моих сонетов. Годы идут, и мне все труднее расслышать стихи, в молодости звучавшие в полный голос. Теперь это еле слышный шепот, почти заглушаемый шумом реки или моря, вечно наполняющим мой утомленный мозг.

Вас огорчает мое невнимание. Я не засыпаю Вас расспросами о здоровье, рекомендациями обратиться к тому или иному врачу, советами съездить на воды в Бат и просьбами рассказать о характере и поведении ваших болонок. Это так. Меня не интересуют Ваши собачки. И, признаться, я даже не помню, болонки они или левретки.

Но, дорогая миссис Стерн! Мне невыносима даже мысль о том, что с Вами случится что-нибудь дурное. Одна только мимолетная фантазия, что письмо от Вас не пришло в срок оттого, что Вы физически не можете его написать – серьезно больны или умерли, – ошпаривает меня, как кипятком, и я потом должен некоторое время умирять сердцебиение и восстанавливать сбившееся дыхание. Вы и Ваши письма глубоко вплетены в ткань моего бытия. Угодно ли Вам назвать эти отношения симпатией? привязанностью? дружбой? любовью? Английский язык очень богат.

Несмотря на мой тяжелый характер, у меня есть друзья, были любовницы, и, представьте, я до сих пор с нежностью отношусь к миссис Макдермотт. Но Вас, миссис Стерн, у меня не было прежде и не будет в другой раз. Вы – единственная. И это то одно, что я могу сказать Вам в утешение.

Примите уверения в моем искреннем почтении.

Ваш равнодушный и эгоистичный

Джордж Макдермотт, эсквайр

Дорогой мистер Макдермотт!

Признаться, я с трепетом ждала Вашего ответа. Раскаивалась, что была слишком решительна и резка. Не находила себе места, представляя, что Вы выполните мою необдуманную просьбу и прекратите переписку. Тогда моя жизнь, лишенная ее главного движителя, поблекнет и перейдет в безнадежную, ничего не чающую старость.

Опасалась я и иного. Что письмо придет, но в нем не будет и упоминания о том, что меня так мучает. «Быть может, – думала я, – он и не читает моих писем до конца, как это иногда водится между занятыми людьми, вынужденными поддерживать светскую переписку».

Благодарение Господу, Вы не оставили без внимания крик моей души. Теперь я знаю: что-то я значу для Вас.

Однако Ваше письмо не утолило моего смятения. Вы так и не спросили, в чем заключалось то огорчение, о котором я хочу и не решаюсь Вам поведать. А это, поверьте, не безделица и не дамская блажь, направленная на то, чтобы привлечь Ваше внимание любой ценой.

Джордж, друг мой! Я доверяю Вам теперь не свою тайну – в этом не было бы ничего странного, я делаю это каждый день, – а секрет моей семьи. Предмет, касающийся будущего Элизабет, моей внучки. Ее уже решенная помолвка оттягивается мной с того момента, как я получила от неизвестного корреспондента следующее письмо:

«Дорогая миссис Стерн, Ваш сын намерен выдать очаровательную синеглазую Элизабет за герцога Норфолка. Вы считаете, что Вам должны принадлежать все радости этого мира – богатство, уважение общества, удачные дети и герцог Норфолк в качестве зятя в придачу? Уверяю Вас, Вы ошибаетесь. Норфолк имеет обязательства по отношению к другой женщине, и, если он их не выполнит, кто знает, что может случиться с милой Бетси?

Не пренебрегайте моим предупреждением, откажите Норфолку, и все еще может кончиться хорошо».

Я не показала письмо мужу – он стар, нерешителен, болен. Джеймс, как Вы знаете, в Индии, привязан к своему полку и сможет приехать в Англию только к свадьбе. Нет смысла отправлять ему этот ужас; ответ придет через несколько месяцев. Да и что он может сделать на таком расстоянии?

Как мне быть? На что решиться? Шутка ли это или реальная угроза? Элизабет любит своего жениха, для нее расставание было бы несчастьем. Но жизнь моей девочки в опасности, и я не могу делать вид, что не знаю об этом. Я жду Вашего ответа. Научите, как мне справиться с неожиданным грузом невыносимой ответственности. Как узнать, кто и почему написал это письмо? Как поступить?

Эмили Стерн

P. S. Прилагаю к этому и само письмо. Сама не знаю зачем. Верните мне его вместе со своим ответом.

Дорогая миссис Стерн!

Хоть Вы и считаете меня бессердечным чурбаном, у меня достанет такта, чтобы теперь не испытывать Вашего терпения описанием новой ливреи Мишеля и уверений тренера, что Кларенс за считаные месяцы сможет вернуть себе способность участвовать в дерби. Перейду прямо к делу.

Письмо, которое Вас так встревожило, содержит в себе сведения, изобличающие автора так же надежно, как если бы он его подписал.

Стихотворение в письме не было еще опубликовано, но нет сомнений, что оно принадлежит перу выдающегося поэта. Не нужно быть Макдермоттом, чтобы с абсолютной уверенностью сказать, что написано оно Шелли.

Я знаю Перси с детства. Он мой родственник и ученик. И конечно не способен убить женщину, а тем более угрожать ей убийством. Однако мое мнение о нравственных качествах Перси не может иметь никакого значения в столь важном вопросе. В конце концов, чужая душа – потемки. Другое дело – текст письма. Тут у меня есть полная уверенность. Шелли этого не писал. Отвратительное сочетание слов «выдать очаровательную синеглазую Элизабет» не может принадлежать человеку с безупречным вкусом.

Не сомневайтесь: невзирая на боль в левом колене, я съездил к Шелли. Он относится ко мне с большим, я бы даже сказал, чрезмерным уважением, учитывая его собственную роль в английской литературе. Разговаривая со мной, он повторяет слово «сэр» чаще, чем это делает мой грум. Я действительно много помогал ему, но его почтительная благодарность выходит далеко за рамки обыкновенных отношений двух взрослых людей, равных по положению и таланту.

Как бы то ни было, я прочел ему стихотворение. Он признал, что стихи эти написал не далее чем месяц назад и видела их только его – как бы вам сказать, чтобы не оскорбить вашу стыдливость, – э-э, добрая приятельница. Он когда-то был влюблен в нее, и это дает ей право наносить ему внезапные и продолжительные визиты. Теперь она вернулась из Парижа, где ее муж вынужден был выйти в отставку, в значительной мере благодаря ее бестактному поведению. Ее супруг все еще сдает дела новому английскому послу во Франции (Вы знаете, кому именно). А она в Лондоне скандализирует все и вся.

Я показал Перси письмо, и он с несомненностью узнал ее почерк. Леди NN ненавидит Маргарет за то, что она заняла прелестный особняк английского посла в Париже, Вас – за то, что Вы мать Маргарет, и Элизабет – за то, что она Ваша любимая внучка.

Шелли уверил меня, что она не только не способна организовать чье-либо убийство, но затрудняется даже заказать порядочный обед собственному повару или дать внятные инструкции гувернантке дочери: бедняжка не может добиться ответа, следует ли ей преподавать девочке основы географии и естественной истории или ограничить ее обучение рисованием, танцами и музыкой. Коротко говоря, леди NN абсолютно никчемна. Как раз о такой даме Шекспир сказал: «Ты не стоишь пыли, которой тебя зря осыпал ветер».

Я был весьма доволен результатами своего исследования. Возвращаю Вам, как и обещал, злополучное письмо. Можете с легким сердцем бросить его в камин. Хотя и это сделает глупой записке слишком много чести.

Забудьте эту историю, как ночной кошмар, дорогая миссис Стерн.

Остаюсь готовый служить Вам

Джордж Макдермотт, эсквайр

Бесценный мой друг! Обручение Бетси состоится в следующий вторник, а свадьба перед Рождеством.

Я не удержалась и теперь, когда ужас миновал, показала письмо своему сводному брату виконту Роберту Каслри. Вы знаете, вероятно, он в прошлом году назначен министром иностранных дел. Роберт пришел в ярость. По правде говоря, я никогда не видела его взбешенным до такой степени. Бывший посол во Франции получил немедленное назначение губернатором Тасмании и будет вынужден отбыть на место службы вместе с семьей в самое ближайшее время.

Ничто больше не тяготит меня и не вынуждает принимать рискованные решения. Тем не менее я чувствую себя больной. Силы совершенно покинули мое тело. Напрасно горничная уговаривает одеться и выйти в гостиную. Я велела передать, что не могу никого принять по недомоганию, прогнала врача, вызванного моим мужем, и оставила мистера Стерна одного с визитерами, которым сегодня нет числа. Кажется, весь Лондон съехался с визитами и поздравлениями. И только Вы один не прислали и самого малого букета, четверостишия или подарка, подтверждающего, что Вы помните, что у меня сегодня день рождения. Моя телесная недужность порождает и душевную слабость. Слезы наворачиваются на глаза по каждому пустячному поводу и даже без него. Неужели я так мало значу для Вас? Мне было бы довольно какого-нибудь пустяка, фиалки, купленной у уличной цветочницы, или лакричной палочки из ближайшей аптеки…

…Я задремала на козетке, не докончив письма. Намереваясь продолжать, перечла его и ужаснулась.

Не могу поверить, что оно не содержит ни единого слова признательности. Вы сохранили наше семейное благополучие, и никто другой не мог бы этого сделать. У кого еще есть такое изумительное понимание и знание поэзии? В одиночку и за один день Вы справились с проблемой, казавшейся неразрешимой. Из одного только дружеского участия забыли собственную болезнь и приняли на себя столь ненавидимые Вами хлопоты и щекотливые разговоры. Я не написала, как благодарна Вам. Мало того, мое письмо полно мелочных упреков и жалоб!

Простите меня, мой дорогой!

В наказание себе я не переписала письма, а отправляю его как есть. Было бы нечестно изображать стойкую и справедливую даму, в то время как предыдущие строчки могли быть написаны только вздорной и сварливой рыбной торговкой.

Будьте здоровы, Джордж! Я ежедневно молюсь о том, чтобы Ваш талант не угас при Вашей жизни. Господь да услышит мои молитвы!

Остаюсь навеки Вашей должницей,

Эмили Стерн.

Акт об имуществе

Марта Финнеган писала рассказы, и их охотно печатали в воскресных приложениях нескольких газет. Разумеется, она пользовалась псевдонимом. Муж знал о ее маленьком развлечении и совершенно им не интересовался. Но, конечно, оскорбился бы, появись его фамилия в газете, продаваемой на каждом углу за пять пенсов. Мистер Финнеган был барристером[4] из Грейс Инн[5]. Он много работал и обеспечивал семье полный достаток. Так что Марта была совершенно избавлена от забот по хозяйству и оба ее сына учились в Итоне. Однако небольшие деньги, которые она получала за рассказы, приносили ей удовольствие, поскольку были не подотчетны. И хоть барристер Финнеган не был скуп в полном смысле этого слова, он был дотошен и, проверяя счета, никогда не упускал случая уточнить, что купила его супруга для себя или для дома, и высказать свое мнение по поводу этих покупок.

Однако, конечно, не деньги были главным стимулом для Мартиных рассказов. Раз попробовав, она получила огромное удовольствие от того, как ладно слова укладываются на бумагу. Персонажи поднимались из фраз, как объемные картинки в книгах для детей. Марта с тревогой и восторгом следила за тем, как остроумно отвечает Дженни Смит на довольно дерзкое замечание Роберта Стоуна. Она не ожидала от своей героини такого задора, но была им очень довольна. Рассказы ее были коротенькими, прочитывались залпом и всегда вызывали у читательниц (а читали их преимущественно женщины) улыбку, или слезы, или, по крайней мере, желание съездить к подруге и поговорить с ней о прочитанном. Обыкновенно сюжеты были романтическими, но иногда Марта писала о детях, или же события происходили в экзотических странах, и даже в эпоху Спасителя. В рассказах не упоминались ученики и апостолы, но читателей волновали взаимоотношения мельника из Капернаума с дочерью булочника из Каны Галилейской.

Однажды Марта получила письмо от незнакомого ей мистера Томаса Лонгмана с просьбой принять его в удобное для дамы время. К письму прилагалась визитная карточка, свидетельствующая о том, что мистер Лонгман является хозяином лондонского издательства. Марта ответила приглашением на чай в ближайший четверг. Чаепитие оказалось необыкновенно приятным. Очаровательный пожилой джентльмен был так внимателен, что Марта расцвела и помолодела. Они говорили о Мартиных рассказах, об общих знакомых, о политике и юриспруденции, о своих детях и об экономическом расцвете Британской империи. Мистер Лонгман с интересом выслушивал слова миссис Финнеган, и она, чуткая к интонациям, поняла, что это не просто вежливость, а неподдельное уважение к ее мнению. Под конец чаепития мистер Лонгман признался, что его жена и дочери очень хвалили рассказы, напечатанные в «Санди Таймс». Он сам ознакомился с ними и нашел их профессиональными и занимательными. Тогда, пользуясь дружеским знакомством с редактором, он выманил у него истинное имя автора и позволил себе нанести визит, рассчитывая уговорить миссис Финнеган напечатать в его издательстве книгу рассказов. Марта подписала договор, не читая его.

Через три месяца у нее была готова книга коротких рассказов – об адвокатах, их клиентах, женах и любовницах, об интригах в судебных иннах и триумфальных победах начинающего барристера в Королевском суде.

Мистер Лонгман принял ее рукопись и выдал ей чек на тысячу фунтов. Марта подивилась, что он платит нешуточные деньги, даже не прочитав книгу.

– Но ведь и вы не прочитали наш договор, дорогая миссис Финнеган, – ответил издатель. – А там написано, что я покупаю рукопись за эту сумму. Если она окажется плоха, я потерял тысячу фунтов. А если хороша, вся прибыль от всех ее переизданий принадлежит мне. Признаться, я люблю азартные игры.

За ранним рождественским завтраком Марта подарила мужу портсигар, а от него получила в подарок красиво перевязанный пакет, в котором лежала прекрасно изданная книга «Парик и мантия».

– Это замечательная книга, дорогая, – сказал мистер Финнеган. – Ты не интересуешься моей работой, и тебе сложно будет понять кое-какие детали, но моя знакомая миссис Дернби уверяла, что книга понятна и женщине. А за то, что она увлекательна и правдива, я могу поручиться тебе сам.

– Кстати, о миссис Дернби, – сказала Марта. – Сразу после рождественских каникул, когда дети вернутся в школу, я уезжаю в Сассекс. Я купила там домик и думаю, что проведу в нем все время до следующих каникул. Надеюсь, я там не соскучусь. А о твоем хорошем расположении духа позаботится миссис Дернби. Как она и поступает последние два года.

– Ты купила дом в Сассексе? – поразился муж. – Но у тебя нет денег. Ты моя жена!

– Дорогой, – ласково сказала Марта, ведь ты барристер. Я думала, тебе знаком Акт об имуществе замужних женщин тысяча восемьсот семидесятого года? Я уверена, ты в курсе дела. А пока дети дома, нам лучше не обсуждать эти вопросы. Кстати, я купила Джорджу в подарок пони, а Николасу, как он просил, отличный микроскоп. Скоро они встанут. А какие подарки на Рождество приготовил им ты?

Поздравительные письма

Марта Финнеган проснулась апрельским утром в своем доме в Сассексе. За окном шел дождь. «Слишком много дождей, – подумала она, – пожалуй, не меньше чем в Лондоне». Горничная внесла в маленькую спальную таз и кувшин с теплой водой, подала полотенце и стала помогать хозяйке одеваться. Апрельское утро принадлежало дню рождения миссис Финнеган. Сегодня ей исполнилось тридцать три года. Соседи, с которыми она свела знакомство, были не слишком сведущи в этикете и могли начать наносить поздравительные визиты еще до обеда. Поэтому она надела новый французский корсет и попросила горничную зашнуровать потуже.

Утреннюю почту принесли, когда Марта только села завтракать. Она хотела проявить терпение и вскрыть письма после еды, но как-то само получилось, что яйцо осталось недоеденным, чай не выпит, а Марта уже стояла у маленького столика, на который горничная поставила поднос с письмами и две небольшие коробочки с присланными подарками.

Первым она вскрыла письмо мистера Лонгмана. Он поздравлял с днем рождения, присовокуплял к этому приличествующие пожелания и сообщал, что той же почтой послал подарок – статуэтку сидящей в кресле дамы. Он купил ее для себя, прельстившись замечательным сходством фарфоровой леди с именинницей. Но чувствует он себя скверно, и врачи не обнадеживают. Так что он не надеется наслаждаться статуэткой долгое время, а, напротив, хочет, чтобы миссис Финнеган сохранила ее в память о нем. Марта открыла коробочку, вынула из ваты фигурку, погладила блестящий фарфор и неудержимо заплакала.

Она не плакала с тех пор, как была ребенком, и считала слезы непозволительными для воспитанной женщины из хорошего общества, но ничего не могла с собой поделать. Мысль о том, что она больше не увидит Томаса Лонгмана – очаровательного, старомодного, щедрого и великодушного, была невыносима.

– Лиззи, – крикнула миссис Финнеган. – Мы едем в Лондон двенадцатичасовым дилижансом. Собирай вещи мне и себе. Мы пробудем там три дня.

Пока Лиззи поспешно собиралась, Марта вскрыла письмо мужа. Муж поздравлял с днем рождения, писал что тоскует в разлуке и даже рад, что завален работой, которая позволяет ему забыть о том, что он был спесивым болваном, растратившим годы на пустословие, одиночество в клубах и одиночество с другими женщинами, вместо того чтобы прожить их счастливым человеком.

«Я посылаю тебе в подарок чернильницу, – писал он. – Мне бы хотелось, чтобы, сочиняя, ты видела ее на своем рабочем столе. Может быть, иногда она тебе напомнит обо мне. Я знаю твою твердость и уверен, что никакие просьбы не заставят тебя переменить своего решения. Кстати, в последнее время я подружился с мистером Лонгманом. Мы встречались с ним вчера в клубе и, как всегда, говорили о тебе. Он уверял, что ты приедешь в Лондон завтра или послезавтра. Он бы не надеялся на это, если бы знал тебя так же хорошо, как я. Прощай, моя дорогая! Я с нетерпением жду летних каникул, когда смогу каждый день видеть тебя и наших мальчиков.

Твой муж, Джеймс Финнеган».

Марта засмеялась и сказала горничной: «Не торопись, Лиззи! Мы выезжаем завтра. И останемся в Лондоне несколько недель… А там видно будет».

Мадлен

В воскресенье утром Марта получила письмо от своего друга и издателя Томаса Лонгмана. Он писал, что ему хотелось бы немедленно поговорить с миссис Финнеган. И хотя он предполагает, что она в последнее время не покидает своего дома, все же смеет умолять навестить его. «Врач, – писал он, – не разрешает мне подняться с постели. Я, конечно, не обращаю никакого внимания на его указания, но и самое мое раскованное вольнодумство не позволяет мне добраться дальше кресла, расположенного тут же в спальне. Между тем Вы нужны мне, дорогая Марта. Я помню, что однажды, когда болезнь была для меня только смешным предлогом, крючком, позволившим выманить Вас из Сассекса в Лондон, уже использовал этот повод. Надеюсь, это не сделало меня человеком, не заслуживающим Вашего доверия. Я прекрасно пойму, если Вы не сможете, – ведь я ничего не знаю о Вашем самочувствии, хотя молюсь о здоровье и благополучном завершении Ваших временных трудностей почти каждый день. Простите мой эгоизм, если сможете, дорогая Марта. Нетерпеливо жду вашего ответа. Томас Лонгман, эсквайр».

Чета Финнеганов около года жила на два дома. Джеймс оставался в их благоустроенном особняке в Лондоне. Марта купила домик в Сассексе и жила там, пока их сыновья находились в школе, приезжая в Лондон только на каникулы. Однако через год супруги почувствовали, что им не хватает друг друга. После возвращения домой Марта не только от всей души примирилась с мужем, но и обнаружила, что он интересный и даже блестящий собеседник. Теперь они подолгу и обо всем разговаривали за завтраком, и бывало, что Марта, не удержавшись в рамках приличия, громко смеялась переливчатой чепухе Джеймса, благо они были дома одни, не считая слуг. И вечера Джеймс два-три раза в неделю проводил дома. А с тех пор, как миссис Финнеган вопреки ожидаемому и почти вразрез с благопристойностью на четвертом десятке оказалась в интересном положении, он вообще отказался от клуба и бывал дома все время, свободное от инна.

Марта знала, что муж предпочел бы, чтобы она не выходила за пределы их сада, в котором ежедневно гуляла в сопровождении горничной не менее двух часов. Он не хотел, чтобы она подвергалась опасности тряски в экипаже по брусчатке лондонских улиц. Это было и не совсем пристойно – демонстрировать посторонним свою изменившуюся фигуру, давая им повод задумываться о приватных отношениях в семье. Тем не менее милый Джеймс без спора вызвался сопровождать супругу и подал ей пелерину, подаренную им на прошлое Рождество.

Они прибыли к дому мистера Лонгмана через десять минут после того, как он получил ответ на свое письмо, извещающий, что миссис и мистер Финнеган намерены навестить его сегодня же до обеда.

Томас лежал на высоких подушках. Ему было трудно дышать, но свою просьбу он изъяснил достаточно ясно. У Мадлен, его любимой внучки, через месяц, одиннадцатого июня, будет день рождения. Он подарил ей за предыдущие десять лет все мыслимые дорогие игрушки. А теперь хотел сделать особенный подарок.

– Марта, – умоляюще сказал он, – напишите сказку под названием «Мадлен». О чем хотите… Мой художник нарисует к ней красивые иллюстрации, и моя типография напечатает ее в единственном экземпляре. Девочка будет очень рада яркой интересной книжке. А лет через пятьдесят эта единственная книга Марты Финнеган с иллюстрациями Уолтера Крейна станет настоящим сокровищем. Она сможет держать ее у себя в шкафу, если жизнь ее сложится благополучно, или продать на аукционе и использовать эти деньги по обстоятельствам, каких я теперь не могу предвидеть. Я не хочу обделить наследством других своих внуков, но вправе подарить Мадлен сказку на день рождения. Вы сделаете это для меня, Марта?

– Конечно, Томас! В два-три дня… Это будет мой подарок вам. История про единорога, наводящего ужас на людей и зверей Ноттингемшира. Все графство ищет целомудренную и отважную девственницу, которая заночует одна в лесу. Ведь только так можно приручить этого дикого и опасного зверя.

Марта задумалась…

– Девственницу зовут Мадлен? – спросил Джеймс.

Марта поколебалась…

– Нет, – сказала она, – так зовут единорожицу. Бедняжка томится от скуки и одиночества и страшно рада встретить милую девушку, которая не вопит от страха и не убегает, спотыкаясь о корни деревьев, как все остальные люди, каких она встречала до сих пор. Она еще избавит свою подругу от ненавистного жениха, а потом, аккуратно цокая копытцами по мраморному полу, придет в храм на ее свадьбу с любимым. Положитесь на меня, Томас! Ваша девочка будет довольна.

Одиннадцатого июня 1878 года в прекрасный летний день в Лондоне произошло два важных события. Томас Лонгман подарил своей внучке на ее десятилетие изумительной красоты книгу, а в семействе Финнеган благополучно родилась дочь, которую крестили через несколько дней, дав ей прекрасное имя Мадлен.

В декабре 1938 года на аукционе «Сотбис» жительницей Мюнхена фрау Мадлен Эйнгорн-Лонгман была выставлена редчайшая книга, приобретенная там неизвестным лицом по несообразной цене двадцать семь тысяч гиней. Говорили, что книга предназначалась в подарок принцессе Елизавете-Александре-Марии. Эти деньги позволили всему семейству Эйнгорн перебраться из Мюнхена в Нью-Джерси, избежав самых чудовищных ужасов войны, жестокой ко всем, но совершенно безжалостной к евреям. Они сумели купить удобный просторный дом в Джерси-Сити и даже перевезти из Германии свою богатую библиотеку, в которой не хватало всего одной любимой книги – томика, подаренного дедом на десятилетие Мадлен.

О сбережении чернил

Марта Финнеган была взволнована. Около месяца назад она получила приглашение Общества Лондонского литературного фонда на ежегодный обед. В этом году – под председательством мистера Фрэнсиса Брет Гарта. К приглашению было приложена собственноручная записка Брет Гарта. Он писал, что рад возможности встретиться с миссис Финнеган, которой еще не имел чести быть лично представленным, а также с ее супругом. Что чрезвычайно ценит ее книги и что он сам и все Общество были бы польщены, если бы миссис Финнеган согласилась во время обеда выступить перед приглашенными с небольшой речью о современной литературе. Джеймс был в восторге и чуть ли не продиктовал жене письмо, в котором она благодарила знаменитого американского писателя, издателя и дипломата за оказанную честь и соглашалась прочитать коротенькую лекцию, которую предполагала назвать «О сбережении чернил».

На следующее же утро Марта была у модистки на Оксфорд-стрит, где после длительных раздумий заказала платье из светло-оливковой тафты, у которого лиф и задняя, удлиненная, часть юбки были из синего с золотом бархата, отделанного по рукавам, вороту и корсажу оливковой лентой с небольшими бантиками в ключевых точках. Марта с трудом уговорила модистку сделать турнюр поменьше, лишить шлейф бахромы и укоротить его так, чтобы, повернувшись к собеседнику, она не рисковала наступить на собственный подол. Кроме того, она мягко, но настойчиво потребовала удалить с заказываемой шляпки птичку и ограничить фантазию букетом шелковых цветов, кружевами, несколькими перышками и тремя серебряными парижскими шляпными булавками, очень красивыми и дорогими. Примерки и переделки заняли почти три недели. Накануне торжественного дня горничная Лиззи нарядила госпожу в новый наряд, подобрала подходящие кольца, убедилась, что французский корсет сидит прекрасно, нигде ничего не колет, атласные туфельки не жмут, и обе дамы поняли, что тяжкие труды их закончены.

Утром Марта набросала на небольшом листочке почтовой бумаги главные пункты своего выступления. В полдень, дабы цвет лица остался свежим, она, вопреки обыкновению, прилегла отдохнуть и неожиданно крепко заснула. К пяти кучер заложил экипаж…

Гости собрались в Martin’s Hall к шести часам. Большинство бродило вокруг стола, разыскивая свою карточку на тарелке, но чету Финнеган встретил и проводил к отведенному им месту сам председатель. Пока они усаживались, рыжий молодой человек, неловко поклонившись, спросил миссис Финнеган, помнит ли она его. «О да, дорогой Джордж, – ответила дама. – Простите, я волнуюсь перед выступлением. Найдите меня в конце обеда. Я прочла ваш роман и буду рада поговорить о нем и о вас».

Обед проходил замечательно. Вначале секретарь фонда представил председательствующего, и мистер Брет Гарт благодарил за честь. Потом сам председатель говорил о фонде, который пополняется за счет пожертвований лучших людей империи, начиная с королевы Виктории, и позволяет содержать бесплатные библиотеки и содействовать изданию первых опусов начинающих писателей. Затем разлили шампанское и с большим воодушевлением выпили за королеву. Дальше перемены блюд чередовались с короткими выступлениями известных писателей и сбором пожертвований. Перед десертом слово предоставили Марте.

– Дамы и господа! – сказала она. – Каждый человек вынужден писать. Письма, дневники, отчеты, заказы, счета и рекомендации. Что отличает писателя от остальных пишущих? По моему мнению – бережное отношение к своей чернильнице. У меня замечательная серебряная, подаренная мистером Финнеганом. Когда я обмакиваю перо в этот маленький сосуд, содержащий в себе все еще не записанные мысли, коллизии, приключения, рифмы и нравственные откровения, то чувствую ответственность перед каждой каплей чернил. Я никогда не позволю себе написать «воскресная тишина», потому что это уже написал несравненный мистер Брет Гарт, и значит, другим эта находка не принадлежит. Использовать чужие находки так же бесчестно, как воспользоваться чужим шиллингом. Но и слова, на которые никто не претендует, следует употреблять с большой осторожностью. Каждое прилагательное, которое хотело бы появиться на бумаге, должно доказать мне, что на него стоит потратить каплю чернил. А уж наречие, чтобы проникнуть в мою рукопись, обязано иметь на это неоспоримое право. Суесловие – главный враг современной литературы. На мой вкус – лишние определения, дополнения, местоимения и союзы больше вредят рассказу, чем безнравственная мысль или ложное умозаключение. Мы все остерегаемся клякс в рукописях. Я же считаю кляксу куда более простительной, нежели цветистый эпитет или ненужная метафора. Если бы моя шляпка была рассказом, я бы удалила с нее цветы, кружева, бант, оба перышка и третью заколку. Хорошо, что моя модистка не писатель, а то у меня на голове осталась бы бархатная ермолка и две булавки, прикрепляющие ее к волосам.

В обмен на бережливость я получаю от своей чернильницы персонажей, их взаимоотношения, события и их последствия, которые мне и в голову не приходили, пока перо моей ручки было сухим. Должна признаться, я не принадлежу к писателям, которые месяцами обдумывают сюжет, чтобы потом разом его записать. Мои рассказы возникают на бумаге, и об их содержании я узнаю, читая написанный мной текст.

Благодарю вас за приглашение, за внимание к этой не совсем серьезной речи, за ваш доброжелательный смех и симпатию к моим книгам, которую я читаю на ваших лицах.

Марта села под аплодисменты и занялась пирожным.

Обед заканчивался. Супруги Финнеган встали из-за стола. Долговязый рыжий юноша с мрачным лицом дожидался, пока Марта обратит на него внимание.

– Как хорошо, что вы подошли, Джордж! – сказала Марта. – Я прочла ваш роман. Верьте мне, он плох. Его не напечатают, и слава богу.

На лице молодого человека проступили малиновые пятна.

– Ах нет, нет, Джордж! – воскликнула писательница. – Вы меня не так поняли! У вас блистательный литературный дар! Чудесное, просто драгоценное чувство юмора. Исключительные диалоги. Совершенно живые персонажи. Оставьте романы – они не для вас. Ваша судьба – писать пьесы. И если я что-нибудь понимаю в искусстве, вашим пьесам суждено прославиться. Пришлите мне первую – я хочу прочесть ее прежде других. Ах, простите, я не представила вас мужу. Такое упущение… я все еще взволнована своим выступлением.

– Джеймс, позволь тебе представить моего молодого ирландского друга мистера Джорджа Бернарда Шоу. Будь уверен – ты еще много раз услышишь это имя.

Сын антиквара

Мистеру Джеймсу Кавендишу исполнилось пятьдесят лет. Он был вполне здоров, хорошо образован и не лишен дарований. Более того, мистер Кавендиш не нуждался в деньгах.

Отец его был антикваром. Джеймс с детства бродил между золоченых комодов с завитушками, потускневших зеркал в диковинных рамках и бронзовых часов, чьи циферблаты были мало заметны среди окружавших их крылатых амуров, грифонов и пегасов. Фарфоровые фрейлины в кринолинах приседали и посылали ему лукавые улыбки. Гейши на выпуклых боках ваз обсуждали его, хихикая и прикрываясь веерами, а добродушный Будда слоновой кости ласково ему улыбался, сложив руки перед толстеньким животиком.

Вещи людей, умерших столетия назад, приносили с собой туманные воспоминания о хозяевах. К тому же отец охотно давал Джеймсу занимательные книги о мифологических персонажах, героях галантного века, самураях, благородных пиратах и бесстрашных рыцарях, проливающих свою и чужую кровь как за гроб Господень, так и за право своей дамы именоваться прекраснейшей.

Когда отец скончался, мистер Кавендиш, чьи дарования отнюдь не включали коммерцию, продал антикварный магазин со всем его содержимым и понял, что он – не то что богат – об этом не было и речи, – а просто не стеснен в средствах.

Пять лет он преподавал психологию в университете, в котором сам учился и защищал диссертацию. Потом отослал в редакцию литературного приложения «Таймс» несколько своих рассказов, и они сразу же были опубликованы. Он оказался плодовитым писателем. Писал чистым и ясным языком. С хорошим английским юмором и симпатией ко всем своим героям, включая и отрицательных персонажей.

Кавендиш ушел из университета, издал несколько книг и даже обзавелся поклонниками. Открывая утром почтовый ящик, он всегда был уверен, что получит с десяток писем, в которых незнакомые люди благодарят за доставленное удовольствие и уверяют, что его рассказы внушают им бодрость и рассеивают тягостную постылость повседневного существования.

Жизнь доктора Кавендиша текла без особых событий. Жена покинула его, влюбившись в молодого флейтиста. Он удивился, но дал ей развод без возражений. Дети приезжали на каникулы из университетов, где обучались. Мистер Кавендиш ждал каникул и любил эти приезды, но несколько утомлялся от многолюдства: целыми днями в доме было полно друзей обоих сыновей и дочери. Так что, когда все разъезжались, он не особенно огорчался.

Однажды, отвечая на письма читателей, Кавендиш понял, что его давно уже ничто не радует, кроме этих писем. Он подумал, не сходить ли в оперу, но в душе не шевельнулось предвкушение праздника.

«Я устал, – сказал он себе. – Надо бросить работу, отвлечься, съездить в Италию».

Италия была хороша: ландшафты поэтичны, музеи полны драгоценных картин и прекрасных статуй, еда вкусная, вино отменное, спал он хорошо, но радость… радость не навещала его.

Будучи профессионалом, он взвесил признаки и решил, что клинической депрессии у него, конечно, нет. Так, легкая ангедония[6]. Он вернулся в Лондон.

Почтовый ящик был переполнен. Читатели по-прежнему ждали его новых рассказов. Литературный агент просил о встрече. Начинающий драматург предлагал свое соавторство, чтобы превратить один из рассказов в пьесу. Дочь писала, что встретила молодого человека, которого хотела бы с ним познакомить. Он ответил на все письма и, принимая вечернюю ванну, подумал, что есть счастливцы, которые этой ночью умрут во сне, но вряд ли он принадлежит к их числу.

Утром он сел за работу. Литературное приложение к «Таймс» по-прежнему ждало его рассказов два раза в месяц. За час он написал смешную и занимательную историю о герцогине Альба, оживающей по ночам на портрете и вынужденной от скуки рассказывать свою жизнь голой простолюдинке с соседней стены.

Переписывая рукопись набело, мистер Кавендиш пару раз улыбнулся. А последняя фраза заставила его засмеяться от неожиданности. Еще улыбаясь, он положил рукопись в конверт, надписал адрес редакции, наклеил марку и решил, что, пожалуй, неплохо, что пережил эту ночь.

Судя по выражению ее лица, маха за свою жизнь сказала много остроумного. Но повторять будут только ее последнюю фразу. Ту, которую он только что выдумал.

Роман

Мистер Кавендиш написал роман. Раньше он писал только рассказы, а теперь почувствовал, что может предоставить своим героям достаточно времени и места. Проследить за ними с детства до зрелости, позволить им уехать в Америку, дать возможность не только жениться, но и завести детей. Он любил своих персонажей. Сочувствовал до слез, когда узнал, что средний сын полковника Бентли не будет принят в школу, потому что страдает серьезной умственной слабостью. Немного утешился, когда оказалось, что мальчик находит удовольствие в рисовании цветными мелками и лепит из глины фигурки белок и ласточек. Он ввел в сюжет нескольких дам, которых помнил с детства, – это были подруги матери. Одной из них он помог выпутаться из серьезных затруднений и выдал замуж за антиквара. В антикваре он узнал своего отца и любовно описывал его внешность, легкую причудливость и способность увлекать своих сыновей страстными рассказами о давно минувших событиях.

Через полгода после начала он расплел все интриги, связал свободные концы, завершил сюжетные ходы и переписал роман набело. Еще около месяца ушло на мелкие изменения и поправки. Окончательную переписку набело мистер Кавендиш поручил своему секретарю, которого нанял специально для помощи в работе над романом. Наконец, он с непривычной для себя робостью решил, что пришло время показать свой труд издателю.

Он написал Томасу Лонгману, с которым находился в дружеских отношениях и состоял в одном клубе, и они договорились встретиться в библиотеке клуба в ближайший четверг.

Издатель открыл картонную коробку, перевязанную шелковой лентой. Вынул из нее верхнюю тетрадь, перелистал пару первых страниц и углубился в текст. Потом он вынул другую тетрадь, третью… Из каждой прочел несколько кусочков и сложил все обратно в коробку.

– Прекрасно, Джеймс! – сказал он. – Я, конечно, прочту этот роман детально и не один раз. Возможно, у меня будут вопросы или я попрошу вас внести маленькие изменения. Но, поверьте чутью человека, издавшего более двухсот томов, это – хорошая книга. Мой адвокат составит договор, и я пришлю его вам на подпись.

– Очень рад, – искренне ответил мистер Кавендиш. – Мои финансовые обстоятельства оставляют желать лучшего. Я забросил журналы, не печатался уже более полугода, нанял секретаря. Банкир прислал мне письмо с предложением продать загородный дом, чтобы иметь возможность поддерживать привычный образ жизни.

– Все наладится, Джеймс. Вы получите внушительный гонорар. Когда книга выйдет в свет, ваш банкир будет вами вполне доволен. Я думаю, нам потребуется три-четыре месяца…

И успокоенный мистер Кавендиш вернулся домой.

Прошло полгода, книга вышла в свет и неплохо продавалась. Она была благосклонно принята критикой, но оглушительного успеха, которого ожидал издатель, не имела. Еще через месяц мистер Кавендиш получил письмо от дочери. Он очень любил Викторию, но, поскольку она была замужем за судьей графства и жила с мужем в Дареме, встречались они редко, а письма от Виктории приходили хотя и регулярно, но какие-то слишком правильные. Если собрать их воедино, можно было бы издать хрестоматию для обучения барышень в частных школах эпистолярному искусству. Написаны прекрасным почерком, с описаниями природы, соседей и главных событий графства. С уместными вопросами и своевременными поздравлениями. Безупречные, но суховатые. И все-таки Кавендиш любил получать конверты, надписанные рукой Виктории.

Содержание последнего письма его удивило. Виктория писала, что приедет уже в ближайшие дни, что очень скучает по отцу и хочет с ним поговорить о вещах, которые в целом мире интересны только им двоим.

Он, разумеется, пришел встречать ее на вокзал Сент-Панкрас, и она, хотя и устала после дороги, была необыкновенно ласкова с отцом и, как в детстве, прижалась щекой к его ладони.

Дома Виктория велела своей горничной разбирать вещи, а отцовской – подавать чай. За чаем она сказала, что прочла роман и он ей понравился. Мистер Кавендиш был смущен – дети не читали его книг или, по крайней мере, никогда не упоминали о них.

– Ах, папа! – сказала Виктория. – Значит, ты помнишь тетю Алису! Ты так замечательно описал ее походку, смешные словечки и те пирожные, которые она приносила специально для меня в коробке, перевязанной голубой ленточкой. Знаешь ли ты, что я до сих пор храню одну из этих лент? Никто в жизни не любил меня так, как тетя Алиса. Она умерла, когда мне было шесть лет. Я думала, ее все забыли… Я плакала, читая про ее рассказы о ссорах и примирениях с кошкой. Ты даже написал, что кошку звали Марго.

– Там ведь только одна страничка про тетю Алису, – с сожалением ответил Кавендиш. – И зовут ее там Аделией. А про тебя – ни слова.

– Я перечитывала эту страницу десять раз и буду перечитывать всю жизнь. Папа, ты великий писатель! Никакая книга не трогала меня так, как эта, в которой спрятана самая счастливая страница моей жизни. А помнишь, как тетя Алиса…

Они проговорили до вечера. Виктория рано отправилась спать. Мистер Кавендиш курил сигару у открытого окна кабинета. Он прислушивался к чувству, заполонившему его душу. Писатель искал правильное слово. Кажется… кажется, правильное слово было «счастье».

Фуга

Профессор Стенли с группой студентов и ординаторов совершал недельный обход своего отделения. Они переходили из палаты в палату. Комнаты на двух человек были комфортабельны и прохладны. Каждый врач докладывал о диагнозе и состоянии своих подопечных. Все вместе обсуждали возможные изменения в выборе медикаментов и прогнозы.

Атмосфера в отделении доктора Стенли была совершенно особенная. Никакой суеты. Нервные медсестры в этом месте не приживались. Заведующий отделением был благодушен и весел, и молодые врачи, влюбленные в своего шефа, старались подражать его поведению.

Поэтому больные легко включались в общую дискуссию и бывали внимательно и доброжелательно выслушаны. Что, согласитесь, необычно, учитывая, что отделение было психиатрическим. Буйных, правда, содержали на другом этаже и сюда переводили, только когда их состояние стабилизировалось. Иногда во время обхода из палат доносился общий смех, и тогда даже угрюмый уборщик-индеец слегка улыбался.

Наконец обход дошел до палаты, в которой располагался в одиночестве новый больной, доставленный утром в полицейской машине.

Это был старик лет семидесяти пяти. Он не помнил своего имени и вообще не знал о себе ничего. Его обнаружили ночью в парке. Он лежал на скамейке, и чемодан стоял у его ног. Полицейский попробовал расспросить его, но осмысленного ответа не добился и поступил в соответствии с инструкцией.

Теперь больной сидел в кресле. Одет он был очень элегантно, а на ботинки его профессор посмотрел даже с некоторой завистью. Вошедшие вежливо представились. Пациент промолчал.

– А как вас зовут, сэр? – спросил ординатор.

Больной флегматично ответил:

– Не помню.

Водительская лицензия, обнаруженная в портмоне, была выдана на имя доктора Джона Смита. На предложение переодеться в больничное для осмотра Джон Смит ответил неохотным согласием. Физически он находился в хорошей форме. Вероятно, регулярно посещал спортзал или бассейн. Никаких неврологических отклонений обнаружить не удалось.

Бойкий студент предположил амнезию, вызванную деменцией. Профессор Стенли засмеялся.

– Вы никогда не видели даже самых ухоженных дементных больных, – сказал он. – Мистер Смит стрижется в элитной парикмахерской и тщательно ухаживает за своей бородой и ногтями.

– Нет, это не наркотики, мы проверяли реакцию зрачков. Не думаю, что опухоль мозга, хотя, конечно, сделаем соответствующее сканирование.

– Может быть, посттравматическая реактивная амнезия? – подал голос стажер.

– Из протокола следует, что больной прилетел самолетом из Чикаго, забрал свой багаж в аэропорту и что багаж этот тщательно подобран и упакован. Может ли человек после тяжелой психической травмы аккуратно собрать вещи, купить билет, сесть в самолет и улететь в другой город? Сомневаюсь.

Обсуждение стало необыкновенно интересным. Врачи предлагали разные причины амнезии, а профессор легко разрушал каждую версию несколькими словами.

Больной стал прислушиваться к разговору. Иногда улыбался удачным шуткам. Потом сказал:

– Ну что же, профессор Стенли, – ваше обсуждение было всеобъемлющим. Мне приятно на нем присутствовать. Я полагаю, что речь идет о синдроме «диссоциативная фуга»[7]. Вам знакомы симптомы, не так ли?

В комнате наступила тишина. Стенли перестал улыбаться. Лицо его сделалось напряженным.

– Вы профессор Джон Смит, автор монографии по редким психическим заболеваниям? – спросил он.

– Не могу утверждать, сэр, – любезно ответил больной. – Но если у меня действительно эта самая фуга, то профессиональные знания должны были полностью сохраниться. Да, вероятно, я психиатр. И кажется, не из последних. Учитывая мой предполагаемый диагноз, там, в Чикаго, со мной случилось что-то скверное. Боюсь, я скоро вспомню, что именно. А пока я позволю себе расположиться в этой палате. Если понадобится, готов помочь консультациями, коллега. И будьте так добры, не сообщайте мне то, что узнаете через пять минут от ваших чикагских приятелей. Думаю, за свою долгую жизнь я заслужил пару неделек комфортабельной амнезии.

Уикенд на вилле

Гарри Стенли был моим другом с самых детских лет. Еще наши родители дружили, а мы учились в одном классе и вместе играли за сборную школы по бейсболу. Разумеется, мы пошли в разные колледжи. Его тянуло к медицине, а я отдался английской литературе. Но и теперь, через сорок лет после школы, когда он стал выдающимся психиатром, а я читаю лекции по английской литературе в Гарварде, мы по-прежнему встречаемся с радостью и способны проболтать всю ночь до утра, как подростки.

За все эти годы мне никогда не приходилось просить Гарри о профессиональной помощи, и я даже вообразить не мог, что такое случится. Однако положение стало критическим, и однажды вечером я связался с ним по скайпу и рассказал суть проблемы. Речь шла о моей сестре Мэгги. В детстве мы играли вместе с ней, хотя она и была младше нас на два года. Но дружелюбие Гарри было не того сорта, чтобы в семилетнем возрасте пренебречь пятилетней сестрой друга. Он приносил Мэгги девчоночьи книжки своей старшей сестры, толкал качели, на которых она сидела, выше, чем это решался сделать я, а однажды, к ужасу моей мамы, подарил ей дымчатого пушистого котенка с голубыми глазами. Так что и Мэгги, вспоминая Гарри, всегда улыбается.

Жизнь была к Мэгги благосклонна. Она удачно вышла замуж, несмотря на двух малышей-близнецов, еще до двадцати пяти лет защитила диссертацию по какой-то сложной математике, летом ездила с мужем и мальчиками в непонятные мне многодневные велосипедные походы и на День благодарения запекала самую вкусную индейку из тех, которые мне доводилось пробовать. Короче говоря, это была благополучная и дружная семья. Пока не родилась Дэзи.

Дэзи была худеньким, очень красивым бессонным младенцем, лишенным всякого аппетита. Несколько первых лет жизни главной проблемой было накормить ее. Казалось, если ждать, пока она проголодается, ребенок зачахнет от голода. Она рано заговорила, чудесно пела и рисовала. Но учиться не хотела и ссорилась с подругами в пять раз чаще, чем другие девочки. Школу она не закончила. О колледже даже не было разговора. Хотя она много читала и писала необыкновенно смешные сатирические рассказы, которые два раза напечатали в газете города Провиденс. Дэзи получила за рассказы восемьдесят долларов, и это, кажется, единственный достойный заработок за всю ее тридцатилетнюю жизнь.

С родителями она смертельно поссорилась еще в школе. И с тех пор кочевала по Америке. Она множество раз устраивалась на работу (о чем рассказывала, когда очередной тяжелый бронхит загонял ее на пару недель в родительский дом), но увольнялась со скандалом, высказав боссу все, что думает о нем и его семействе. Уезжая из дома, она получала на дорогу несколько сотен долларов, которые нехотя брала, не благодаря и не удостаивая родителей даже формальным мимолетным поцелуем.

Жизнь Мэгги превратилась в кошмар. Ее мучило беспокойство. Погода стала ее главной заботой: когда шел дождь или было ветрено, ей казалось, Дэзи мокнет на ветру и ищет, куда бы спрятаться. В последний год Дэзи обосновалась в Сиэтле. Она жила с разрешения хозяина в пустом гараже и даже подрабатывала, разнося пиццу, когда у нее было настроение поездить на мотоцикле, принадлежащем пиццерии.

К этому времени нам всем было ясно, что девочку терзает тяжелая депрессия, а может, и еще какое психическое расстройство. Это давало право на пособие и социальное жилье. Знай мы, что у нее есть крыша над головой и шницель на обед, – все стало бы почти безоблачно. Но, чтобы начать процесс, требовалось заполнить множество документов, обратиться в разные учреждения, пообщаться с социальными работниками и получить справку от психиатра. Мы звонили Дэзи по очереди. С матерью она почти не разговаривала, но мне и отцу иногда отвечала. Не было никакой надежды, что всю эту бумажную волокиту возьмет на себя моя племянница, презирающая медицину, государственные учреждения и все мироздание в целом.

Один из близнецов взял отпуск и, оставив беременную жену в Бостоне на попечении Мэгги, поехал в Сиэтл. Он таскал ее почти насильно в те места, где она должна была присутствовать лично, и ходил сам туда, где можно было действовать без нее. За неделю он подготовил весь пакет необходимых документов. Осталось уговорить Дэзи сходить к психиатру. На это она никогда не соглашалась. Тогда я позвонил Гарри, который был профессором психиатрии и заведующим отделением психиатрической больницы Сиэтла.

Гарри понял, что уговорить Дэзи явиться в сумасшедший дом будет невозможно, но она с детства слышала о нем веселые истории и согласилась принять его приглашение провести уикенд у него на вилле. А заодно и уделить часик официальному разговору в докторском кабинете.

В понедельник утром Гарри позвонил мне по телефону. Он был в скверном настроении. Я даже с удивлением услышал, как он рявкнул на свою секретаршу, пытающуюся привлечь его внимание к телефонному звонку от губернатора.

– Послушай, Боб, – начал он нерешительно. – Я твой друг и готов для тебя почти на все. Но у меня есть профессиональный долг, который я не нарушу даже ради Божьей матери. Суди сам. Дэзи приехала к нам в субботу утром. Она была бледна и без всякого макияжа. И одета слишком просто – в майку и спортивные штаны. Согласен, это странно. Поздоровалась она очень приветливо, была весела, помогла жене на кухне, рассказывала за столом уморительно смешные истории о своих путешествиях так, что мы все плакали от смеха. После обеда пела под гитару чудесные песни собственного сочинения. До ужина мы гуляли с ней в парке, и вся моя семья была абсолютно очарована ее обаянием. Она с аппетитом поужинала, а потом вытирала бокалы, которые жена моет собственноручно, не доверяя старинный хрусталь посудомоечной машине. Воскресенье прошло так же празднично. Я говорил с ней о ее проблемах, о семье и планах на будущее. Она ответила на все мои вопросы. Мне не нравится ее жизнь, но это ничего не значит… Мы просили Дэзи приезжать еще – она талантливая, милая, живая и дружелюбная. Ее нельзя не полюбить. Я не могу дать справку, которую ты просишь. Вероятно, у нее бывают периоды мрачности, я это отлично понимаю. Но пусть она придет ко мне в таком состоянии, и справку я напишу, поговорив с ней час-полтора.

Мы простились, и я положил трубку.

Дэзи суждено скитаться, болеть, есть бесплатный суп и, возможно, окончить жизнь в тюрьме. В плохом настроении она к врачу не пойдет. А в хорошем – нужную справку не получит.

Консилиум

Гарри Стенли и Роберт Банкрофт сидели за столиком в кафе «Виттория», пили капучино и лакомились творожным тортом, который ни один из них не позволял себе в будничной жизни. Им было под шестьдесят, оба были профессорами, много работали и тратили немало усилий, чтобы поддерживать себя в хорошей форме и сохранять работоспособность. Они были друзьями с раннего детства. Росли в соседних домах и даже сидели за одной партой. Их отношения сохранили сердечность и теперь, когда увидеться воочию стало делом трудным и редким. Гарри был выдающимся психиатром в Сиэтле, а Роберт остался в Бостоне и преподавал в Гарварде английскую литературу. К счастью, международный конгресс психиатров состоялся именно в Бостоне, и Гарри, у которого был основной доклад, прилетел на целую неделю. Теперь он наслаждался городом детства, теплой погодой и близостью Боба и его семьи. Вторая половина этого дня была у него свободна, он не собирался идти на вечернюю сессию, сбежав с нее, как школьник с уроков.

Они поболтали о старых приятелях, похвастались внуками, пожаловались на детей. Потом Гарри сказал, что у него в отделении есть сложный случай и интуиция нашептывает, что Боб может навести на правильную мысль. Его истории были всегда упоительны, и они заказали по бокалу «космополитена», который открыли для себя в шестнадцать лет в этом самом кафе, и приступили к обсуждению сложного пациента.

Больного доставили в психиатрическую больницу после того, как он выбросился из окна своего кабинета на третьем этаже элегантного здания. Пострадавший был хозяином кабинета, фирмы и дома, в котором этот кабинет располагался. Поиск в интернете, который провел один из интернов, показал, что он блестящий изобретатель и талантливый бизнесмен. Идеи приходили к нему самые оригинальные, и он обладал уникальной способностью за год-два превращать их в деньги. В возрасте пятидесяти лет, на пике богатства, известности и семейного благополучия, он пытался умереть, но только сломал ногу и два ребра и получил множество поверхностных травм. Все эти травмы лечили уже в отделении профессора Стенли. И хотя ортопеды и травматологи были им вполне довольны, психиатры приходили в отчаянье. Депрессия становилась глубже, и никакие лекарства не помогали. Больной перестал разговаривать, не ел самостоятельно и даже не контролировал своих отправлений.

– На этом этапе, – сказал Гарри, морщась, – я прописал ему электрошок. Не пугайся, Боб, теперь это делают под наркозом. Но все равно я его терпеть не могу. Только как ultima ratio[8]. И действительно, наступило улучшение. Он теперь ест, ходит в туалет и нехотя отвечает на простые вопросы. Но у него есть одна странность. И пока я не пойму, что это значит, мы не сдвинемся с мертвой точки. Он говорит по многу раз в день, ясно и отчетливо несколько слов. Мне кажется по-сербски. Вот я записал:

Ты видишь, Боб, это похоже на стихи. В этом ты должен разбираться лучше меня. Посоветуй, к кому мне обратиться, кто скажет, что это значит?

Профессор Банкрофт взял листочек, прочитал несколько раз про себя, потом пару раз вслух и сказал невозмутимо:

– Ко мне и обращайся. Я думаю, на сегодняшний день в Американских Соединенных Штатах я лучший специалист по «Королю Лиру». Тут песенка шута из перевода «Лира» на русский. В оригинале там ни ритма, ни рифмы. А по-русски она звучит так:

Наступила пауза.

– Да, – сказал наконец Гарри. – Его зовут Дэвид Красильщик. В детстве его привезли из Советского Союза. Я забыл… Конечно, это не сербский, а русский. И я знаю, кто этот кукушонок. Жена навещает Дэвида в больнице. И приходит с бойким молодым человеком. Она рассказывала, что Дэвид познакомился с ним, когда мальчишке было лет двенадцать. Там была страшная история – пятеро пьяных сверстников избивали его. Дэвид отбил жертву, выходил его у себя дома, оплатил стоматолога, который вставил зубы вместо выбитых, занимался с ним по школьной программе, послал в колледж, взял на работу. А теперь, пока Дэвид болеет, он управляет фирмой. И спит с его женой. Я идиот! Как же я не заметил сразу? Разумеется, они любовники. И нисколько не удивлюсь, если кукушонок присвоил и последнее изобретение Дэвида. Я сейчас же позвоню в отделение и запрещу эти посещения. Ты гений, Боб! Ты что, знаешь русский?

– Не то чтобы весь русский, – скромно ответил Боб, – но переводы «Лира» я читал на многих языках. И на сербском, кстати, тоже…

– За полгода я вылечу его, – пообещал Гарри. – Теперь никаких проблем не будет. Немного лекарств, физиотерапия и много разговоров. Кто бы мог подумать, что от знатоков Шекспира бывает какая-нибудь польза?

– Пожалуйста, мисс, принесите нам бутылку вашего лучшего шампанского! Мы только что спасли человеческую жизнь. И тарелочку сыров, будьте любезны!