Буквари и антиквары

Открыть Америку

Фердинанд и Изабелла ужинали воскресным вечером. Фердинанд ел, что было на тарелке, и тосковал о своей дочке Хуаните. Кто бы мог подумать, что случится подобное несчастье? Они, конечно, выдали ее замуж из политических соображений, но это ведь дело обычное. Она и не возражала. Муж как муж – герцог и все, что положено. Правда, у него было прозвище, и его следовало принять во внимание…

Фердинанд понимал, что ужасно виноват перед девочкой. Он жевал мясо, не чувствуя вкуса, и представлял ее, зареванную и растрепанную. Он любил ее больше всех остальных детей – она была похожа на него. Тихая и задумчивая. Все предпосылки, чтобы прожить жизнь счастливо, переменяя платья, расшитые драгоценностями, и слушая канцоны, посвященные красоте и мудрости Хуаны Испанской, герцогини Бургундской, супруги Филиппа Красивого. А вышло ужасное и неслыханное. Она влюбилась в мужа…

Фердинанд посмотрел на Изабеллу и прикинул, какова бы была его жизнь, если бы он любил не свою нежную курочку Аниту, а спесивую и брюзгливую жену. Он выпил стакан хереса, еще раз глянул на супругу и сказал себе: «Клянусь, я еще доберусь до этого Филиппа. И посмотрим, будет ли он таким уж красивым, когда это случится!»[16]

Изабелла попробовала баранину, скривилась и велела переменить тарелку. Взяла пулярку – и отставила. Отведала жареного поросенка – и, сдерживая во имя этикета крик ярости, приказала позвать придворного, ответственного за трапезы.

Пока сеньор Моралес спешил к разъяренной королеве, она обратилась к мужу:

– Фердинанд, как вы можете есть эту… дрянь?

– А что, дорогая, наша еда не вкусна? – удивился король Арагона.

Изабелла покрылась красными пятнами, как всегда, когда, сдерживая гнев, заставляла себя оставаться в рамках приличий.

– Удивляюсь вам, дорогой супруг! Да разве вы не замечаете, что все блюда одного вкуса и вкус этот мог бы принадлежать траве или свечному воску?

– Ваши католические величества! – в ужасе заверещал подбежавший придворный. – В Гранаде не осталось перца. Главный повар ваших величеств пытался заколоться кухонным ножом. Уже посланы люди в Толедо, Вальядолид и Кордову. Но целая флотилия с пряностями утонула, как вы знаете, возвращаясь из Индии. Ураган… Пряности закончились везде…

– Так пошлите другую флотилию! Я не могу есть эту дрянь! Капитан Колумб! Мы с моим августейшим супругом больше не сомневаемся и готовы финансировать плавание, о котором вы просили. Если найдете короткий путь в Индию, наши кушанья станут съедобными регулярно, а не только в хорошую погоду! Уточните детали с казначеем и министром иностранных дел. Подавайте десерт!!!

«Избалованная стерва, – подумал Фердинанд, улыбаясь жене. – Пряности ее беспокоят! А то, что родная дочь сходит с ума в одиночестве, ее не беспокоит! Что муж запер ее, как сумасшедшую, и развлекается с другими – ее не беспокоит! Да она уже и забыла. Одни прихоти на уме…»

Колумб досидел до конца ужина, поклонился удаляющимся королю и королеве и бросился вслед за придворным. Мешочек золота и бриллиантовое кольцо – приданое, которое он получил за жену, – перешли в руки сеньора Моралеса. Цена немалая, да ведь он и рисковал многим.

Рыцарский роман

– «Монжуа и Сен-Дени! – вскричал Готфрид де Клермон-Тоннер, пришпоривая коня и увлекая весь отряд, следовавший за ним из овернского имения до самого сердца сарацинских укреплений Святой Земли. Он приподнялся на стременах и обрушил двуручный меч на заостренный шлем отважного мусульманина, беззаботно принявшего бой с могучим рыцарем. Тяжелый меч скользнул по округлой поверхности и неминуемо обрушился бы на плечо сарацина, если бы обученный арабский жеребец не прянул вбок, вынося седока из-под смертоносного удара…»

– Вы опять читаете роман, монсеньор, – сурово сказал аббат де Вержи. – Это бессмысленно, бесполезно, и некоторые даже считают, что грешно.

– Зато это гораздо интереснее, чем те задания, которые вы мне задаете, – ответил мальчик. – Я уже выучил восемь латинских глаголов и прочел огромный кусок из жития святого Патрика. Благодарение Всевышнему, мне довольно прочитать один раз, чтобы пересказать вам урок без ошибок.

– Вы необыкновенно талантливы, монсеньор. Однако вы могли бы тратить время с большей пользой. Когда его величество вернется из похода, он спросит меня о вашем прилежании, и я не знаю, что отвечу ему…

– Вероятно, он и меня спросит о ваших талантах воспитателя. И я тоже раздумываю о том, что ему ответить, – любезно сказал принц. – Я больше не задерживаю вас, месье.

Аббат де Вержи низко поклонился и вышел из комнаты. Этот мальчик обладал железной волей, недетским хладнокровием и замечательной способностью запоминать все и навсегда. Угрожать ему было ужасной ошибкой.

Аббат подумал, что совершил самоубийственную глупость и ничто, совершенно ничто не сможет вернуть ему благосклонность будущего короля. Впрочем, он и сам был неглуп и не лишен дарований. Так что, может быть… может быть, у него еще есть шанс…

Назавтра аббат де Вержи не явился во дворец в урочный час. Принцу сообщили, что он слег, мучимый сердечной слабостью, головокружением и бессонницей. Принц послал больному корзину фруктов и свои пожелания скорейшего выздоровления.

Через месяц аббат де Вержи почтительно испросил аудиенцию у его высочества и был допущен в малый кабинет личных покоев принца сразу же после игры в мяч. Мальчик еще был слегка запыхавшимся, но благосклонно осведомился о состоянии здоровья аббата и его дальнейших намерениях.

– Ваше высочество! – сказал старый аббат, и принц с удивлением услышал, что голос его дрожит от волнения. – Я принес вам подарок. Это роман, который я написал для вас во время моей болезни. Я никогда прежде… Простите меня, я волнуюсь… Он называется «Прекрасная Магеллона». Вы прочли много подобных книг и можете быть беспристрастным судьей. Я приду завтра, и вы скажете мне, удался ли мой труд. Одна просьба, монсеньор: автор должен остаться неизвестным. Моя репутация… вы понимаете…

Назавтра наследник престола не стал ждать визита своего бывшего учителя. Он сам поехал к нему домой.

– Дорогой мой! – сказал мальчик. – Я горжусь тем, что я ваш ученик! Это лучший роман из всех, что я прочел в жизни. Возвращайтесь! Я хочу, чтобы вы были моим главным учителем. Те, кто заменяют вас, глупы, льстивы и трусливы. Помнится, вы хотели добавить что-то в программу моего обучения? Я готов. Древнееврейский язык, кажется… и географию… и астрономию? – Он улыбнулся. – Или что-нибудь еще?

Воскресное утро

Мальчики с утра поиграли в мяч, набегались, ловя друг друга, немножко поссорились, даже подрались. А потом помирились, сходили в дом за книгами и теперь читали, лежа на траве в тени огромного клена.

Жози было тринадцать. Он с упоением читал старую книгу, то и дело порываясь рассказать брату, какие интересные вещи только что вычитал.

У двенадцатилетнего Поли на траве лежала целая стопка. Он не очень любил вымыслы, поэтому взял из дома пять книг – в надежде найти что-нибудь интересное. Почитал несколько страниц из маминого романа: любовь, тоскующая девица, бледный кавалер… Сплошные выдумки, да еще и скучнейшие.

Пожаловался Жози. Тот ответил, что читал, книжка интересная, там дальше очень трогательные сцены.

– А, ерунда, – отмахнулся Поли.

Взял другую, про пиратов. Прочитал страниц десять, пролистал полкниги, почитал еще немножко и бросил на траву.

– Что, – спросил Жози, – не понравилось?

– Чепуха какая-то, – ответил Поли. – «Поставили паруса и ринулись на врага!» А как поставили? Какие паруса? Автор сам не знает. Пишет для дураков вроде тебя.

Наконец Поли нашел подходящую книгу и ушел в нее с головой.

– Что, нашел? – спросил Жози.

– Это по математике, – медленно ответил Поли. – Не совсем понятно, но очень интересно.

– А я такое сейчас прочел! Вот послушай: «Цезарь, переодевшись рабом, плыл в лодке. Разыгралась буря. Лодочник и его гребцы бросили весла и, рыдая, молились Нептуну. Они не сомневались, что утонут. Тогда Цезарь сказал лодочнику: “Не беспокойся! Ты везешь Цезаря и его счастье!” Лодочник и гребцы сразу поняли, что спасены, схватились за весла и доставили великого Цезаря на берег». Что скажешь, Поли?

Поли отложил книгу и присел, опираясь о ствол дерева.

– А что тут такого? Разумеется, лодочник может утонуть, а Цезарь – нет! Разве ты не уверен, что будет так, как тебе надо?

– Я – нет, – засмеялся Жози. – Я даже не уверен, что сдам экзамен по математике.

– Разумеется, сдашь, – проворчал Поли. – Ты же мой брат. Не говори глупостей. Нас ожидает великое будущее. Ты еще станешь королем!

От неожиданности оба расхохотались.

Из дома к дереву шла служанка. Она остановилась возле мальчиков, сделала книксен и сказала:

– Сеньор Жозеф, сеньор Наполеон, ваша матушка велела передать, что вас ждут к обеду.

Мальчики побежали домой. Служанка подняла с травы книжки и не торопясь пошла за ними следом.

Утро госпожи

Госпожа Джоконда проснулась, как обычно, на рассвете. Муж спал рядом на огромной резной кровати. Он купил ее к свадьбе, не желая смущать юную супругу напоминаниями о двух предыдущих женах, умерших в родах. На кровать Франческо ди Барталомео не пожалел лучших драпировок, какие только можно было выписать из Венеции. То есть самых лучших между Китаем и Британией.

Молодая хозяйка встала – семья требовала забот. Служанка проснулась без понуканий, подала умыться, одела, наскоро причесала и самым простым манером заколола на затылке каштановые волосы. Лиза улыбнулась ей и вышла в маленький внутренний садик. Новый садовник Дарио, как и положено, поливал куртины. Лиза велела ему озаботиться, чтобы к осени клумбы цвели синими и алыми цветами, и сказала, что довольна, что приняла его в свой дом. Прежний был нерадив и неискусен. Дарио расцвел улыбкой и низко поклонился.

Лиза наведалась в детскую. Малышка уже проснулась, и кормилица, с трудом продирая глаза, щебетала ей что-то ласковое, запихивая свои растрепавшиеся во сне волосы под чепец. Мать взяла девочку на руки, поцеловала во влажные кудряшки и милый носик, дождалась, пока нянька оправит юбки и достанет тяжелую грудь, и передала ей дитя. Старшие дети еще спали. На лице у Джакомо мать разглядела несколько красных точек. Однако он спал спокойно, жара не было. Госпожа улыбнулась кормилице и покинула детскую.

Направляясь на кухню, она увидела, что младшая служанка старательно моет пол в галерее. «Ты хорошая девушка, – сказала ей хозяйка и улыбнулась. – В такой ранний час уже почти закончила всю галерею. Сегодня вечером я отпущу тебя погулять».

В кухне повара еще не было – должно быть, он покупал свежую рыбу на рынке. Но кухарка и мальчишка-помощник уже растапливали печь и готовились выпекать утренние булочки. «Послушай, Лючия, – сказала Лиза, – не забудь! Это очень важно. Передай повару, что с сегодняшнего дня он не должен класть орехи и мед ни в какие кушанья. Кажется, они вредят Джакомо. Я знаю, вы не сделаете ничего такого, что причинит вред моему ребенку». Она улыбнулась и прошла в кабинет мужа. Там донна Джокондо с полчаса просматривала, хмурясь, бухгалтерские книги. Затем позвонила в колокольчик и приказала срочно вызвать управляющего. Он квартировал на той же улице и уже через пятнадцать минут, запыхавшись и утирая пот, кланялся супруге хозяина.

– Сеньор Солоццо, – сказала молодая женщина, – пока мой супруг почивает, я хотела бы прояснить с вашей помощью один деликатный вопрос. Вы ведь не откажете мне в откровенности, не так ли? Я уже несколько лет встречаю с вашей стороны только добросовестность и полную преданность. Объясните мне: наши корабли возвращаются, благодарение Господу, благополучно, цены на шелка неизменно растут. Отчего же наши доходы не увеличиваются ни на флорин уже шестой год? Ведь расходы умножаются… Я спрашивала об этом у мужа – он не скрывает от меня ничего, но сам плохо понимает происходящее. Да, по правде говоря, и не слишком им интересуется.

– Мадонна, – сказал почтительно управляющий, – вы мудрая женщина. Все дело упирается в старинный договор, заключенный еще батюшкой вашего супруга с семейством Гвиччарди. Он обязывает нас сохранять единые цены, а это нам невыгодно. Дом Гвиччарди управляется из рук вон плохо, и им приходится удовлетворяться жалкой прибылью. А мы могли бы процветать, но этот договор тянет нас на дно.

Лиза слушала изумленно, чуть приоткрыв рот. Потом она порывисто встала, вышла из комнаты и скоро вернулась с маленьким сундучком.

– Выполните еще одно поручение, сеньор Солоццо. Передайте это украшение, – она открыла шкатулку и показала таящееся в ней ожерелье, – сеньоре Гвиччарди. Джулия Гвиччарди много лет мечтает о нем. Я дарю ей это сокровище, и взамен она добьется от мужа расторжения нашего договора. Ей это будет несложно. Она вертит мужем, как сама пожелает. Я не прошу ни расписки, ни обязательства – я верю чести флорентийки. Так ей и передайте! А это вам. – Она протянула Солоццо золотую цепь изящной работы.

– Что вы, мона Лиза, – забеспокоился управляющий. – Вы остались без ваших лучших украшений. Я не приму драгоценного подарка…

– Примете, – улыбнулась дама. – Вы должны знать, как я ценю вас. Муж купит мне другие. Наши доходы позволят нам то, что раньше не позволяли. А теперь простите, в этот час, еще до завтрака, ко мне приходит живописец. Сегодня последний сеанс – он заканчивает мой портрет. И она торопливо прошла в свой будуар, пронизанный утренним радостным светом весеннего флорентийского солнца.

Портрет стоял на мольберте. Донна Лиза сердечно поздоровалась с художником, вынула шпильку, распустила волосы, прикрыла голову прозрачной тканью и спокойно уселась в кресло. Пейзаж, платье, кисти рук и прозрачный шарф на плече были уже тщательно прописаны. Художник сурово всматривался в ее лицо, и она ему слегка улыбнулась.

Принципы синьора Паули

Синьор Амадей Паули был господином мягким и снисходительным. Слуги, конечно, трепетали перед ним, но наказания, которым они подвергались за неизбежные провинности, никогда не были жестокими или изощренными. За лень, небрежность или непочтительность виновную служанку запирали на пару дней в подвале, да и то оставляли ей кувшин воды, а то и краюху хлеба. За воровство наказание было, конечно, телесным, но наказанный уже через полчаса мог продолжать свою работу, так как цель порки состояла не в нанесении ущерба телу, а в исправлении моральных изъянов подданных, вверенных Небом попечению синьора.

И правом первой ночи добрый синьор Паули пользовался не всегда. Во-первых, супруга его поглядывала на этот обычай неодобрительно. И даже строго запретила налог, перекладывающий повинность невесты на плечи всего семейства. Во-вторых, и сам синьор Амадей был требователен к женской красоте. Так что деревенская невеста с огрубевшими руками и белесыми ресницами спокойно сохраняла свою девственность для мужа. Однако иногда для хорошенькой опрятной девушки господин делал исключение – все же он был еще мужчина хоть куда! А любимая супруга уже перешагнула порог тридцатилетия и хотя и исполняла свой долг регулярно, но страсти не выказывала.

Невеста, которую представил кузнец из деревенского поместья, показалась синьору Паули необыкновенно соблазнительной. Он дал разрешение на венчание и пообещал, что ни девушка, ни ее муж не окажутся в накладе, когда она вернется из его спальни к семейному очагу. Оба изъявили покорность. Однако ко дню свадьбы политические заботы совершенно заслонили собой предстоящее маленькое удовольствие. В партии гибеллинов бушевали разногласия, и синьор Паули, виднейший политик Сиены, вернувшись домой после трудного дня, наполненного спорами, обсуждением письма императора и составлением ответа, неожиданно обнаружил в своей спальне девушку под вуалью.

Он был утомлен и огорчен, но велел ей раздеться и лечь в кровать. Она покорно стала раздеваться. Однако что-то в ее движениях побудило синьора Амадея замереть. То, что произошло потом, казалось сном. Мужчина сорока пяти лет, казалось, впервые овладевал женщиной. Он утратил представление о времени, забыл самого себя и только желал, чтобы неслыханное счастье, обрушившееся на него, продолжалось вечно. Под утро он, однако же, задремал.

Проснувшись в одиночестве, синьор Паули позволил себе задуматься. Такая женщина, разумеется, не могла быть невестой кузнеца. И вообще не могла быть жительницей Сиены – невозможно, чтобы подобная красота, грация и искусность остались незамеченными. Он послал за кузнецом и еще до того, как посланные вернулись с сообщением, что кузнец исчез сразу после свадьбы, лихорадочно осмотрел ящики кабинета. Шкатулка, в которой хранились важнейшие секретные документы, опустела. И ключик от нее не висел более на цепочке. Но саму цепочку вместе с крестиком уникальной венецианской работы позаботились вернуть на его шею.

Гвельфы взяли верх. Нет сомнений, что во Флоренции уже сегодня к вечеру будут читать важнейшие письма, доверенные Сиенской республикой его заботам.

С тех пор и до конца дней своих синьор Паули был верен супруге. Верность эту он возвел в принцип и даже опубликовал небольшой трактат, осуждающий право первой ночи и прославляющий незыблемую супружескую верность. Сиенские нобили, оправившись от горького политического поражения и вернув себе способность шутить, называли эту смешную причуду своего соратника «принципом Паули».

Моление о чуде

Отец Себастьян служил приходским священником в маленьком городе в Андалусии. Он был еще молод, но жизнь его уже казалась расписанной на десятки лет вперед. Прихожане любили своего падре. Его знали как человека образованного, но говорил он просто и сердечно и ни с кем не был суров. Хотя сам падре нередко выглядел печальным, он любил чужую веселость и легко прощал грехи, вызванные легкомыслием.

К своему священническому сану отец Себастьян относился очень серьезно. Иногда его посещали сомнения и греховные желания. Тогда ему казалось, что он не достоин соединять двух отдельных людей в неразделимую пару или отпускать от имени Бога тяжкие грехи. Но и другие священники были не лучше. Он не знал их тайных мыслей, однако поступки их были небезупречны, и тем не менее они соборовали и венчали, крестили и отпевали.

На исповеди Себастьян всегда рассказывал о своей неуверенности, и отец Хосе, который знал его с детства, легко журил за эти сомнения и, кажется, любил за них своего ученика и воспитанника еще больше.

Однажды ночью в дом священника постучались. Сеньора Луисия прислала соседского мальчика с просьбой немедленно прийти для соборования. Ее муж давно болел туберкулезом, и вот он умирал. Отец Себастьян почти бегом взошел по крутому переулку, ведущему к дому Луисии и Педро Гонзаго. Ему было страшно. Весь приход знал, как сильно они любят друг друга. Что за слова может он подобрать для ее утешения? Как уговорить верить в милосердие Божие, когда Господь отнимает у нее человека, без которого жизнь ее лишена смысла и многие годы будет наполнена одной болью?

Когда священник вошел, дон Педро Гонзаго был еще жив. Отец Себастьян хотел начать соборование, но Луисия упала перед ним на колени, цепко обхватила его ноги и, рыдая, стала умолять вернуть ей мужа.

– Вы святой человек! – захлебываясь, кричала она. – Вы можете! Возложите на него руки и скажите то, что сказал Господь наш Иисус, воскрешая Лазаря! Я люблю его не меньше, чем сестры любили того!

Отец Себастьян объяснял ей, что не способен, не умеет, не вправе… Она не слышала. Содрогаясь от ужаса, он понял, что не может противостоять ей и сейчас совершит святотатство, которое будет терзать его всю жизнь до последнего дня. Он кивнул, высвободился из ее рук, положил ладони на лоб умирающего и сказал:

– Педро, встань и живи!

Больной открыл глаза, вытер рукавом пижамы смертный пот, выступивший на его лице, и сказал буднично:

– Так вы действительно святой? А я думал, Луисия преувеличивает…

Он спустил ноги, нашарил под кроватью ночные туфли и встал. Себастьян почувствовал, что дурнота заливает его сердце. Еще пару секунд он видел в тумане, как Педро шарит в буфете в поисках чего-нибудь вкусненького. Потом потерял сознание и упал на ковер.

Дальше пошли ужасные дни. Отца Себастьяна вызвали в Севилью. В епископате почтительные чиновники расспрашивали его о детстве, интересовались, уважали ли соседки его матушку и в каком возрасте прошла конфирмация. Сам епископ несколько раз удостаивал своей беседой. И все, все спрашивали, считает ли он сам чудом исцеление сеньора Гонзаго.

После возвращения из Севильи отец Себастьян больше не ходил в свою церковь. Он оставался дома, занимался домашними делами, которые ужасно запустил: навел порядок в сарае, построил беседку в саду, побелил стены и разбил грядки с цветами.

Соседка, которая приходила стряпать, рассказала, что супруги Гонзаго открыто называют падре святым и, по слухам, ожидается приезд комиссии из Ватикана.

Когда комиссия из Папской академии исследовала вопрос со всех сторон и отбыла в Рим, Себастьян уже покинул Испанию и работал в Мексике учителем испанского языка и литературы. Он прочел в газете, что Папа в специальном письме признал чудом исцеление смертельно больного в Андалусии, и только пожал плечами.

В воскресенье учительница арифметики, тридцатилетняя вдова, симпатизирующая новому коллеге, предложила ему сходить вместе к мессе.

– Я был бы рад, дорогая, сопровождать вас куда угодно, – галантно ответил он, – но в церковь я не хожу. Я не верю в Бога.

Зола и прутик

Золушка была горькой сироткой. Весь день она сидела у большого камина в огромном сумрачном зале и рисовала прутиком на золе печальные истории из своей жизни. Нет, конечно, мама и папа у нее были, но что с того?

Мама заходила в зал и говорила ей:

– Детка! Ну что ты сидишь здесь одна? Твои сестры резвятся на солнышке на дворцовой лужайке. Выгляни в окошко – фрейлины крутят веревочку, а принцессы прыгают через нее и смеются. И пажи играют им на флейтах… Так весело…

– Ах, оставьте, мама! – говорила Золушка. – Им весело, потому что вы с папой любите их больше, чем меня. Вон Ангелине вы подарили на праздник спаниеля, а Мериетте – перстенек со сверкающими камушками!

– А тебе пони и диадему, – тихо отвечала мама.

– А я хотела спаниеля и перстенек! Вы никогда обо мне не думаете! – И Золушка, топнув ногой, принималась плакать.

Папа-король отвлекался от государственных дел и говорил: «Ребенок несчастлив! Мы плохие родители!»

Звали, конечно, психологов. Золушка немножко оживлялась, рассказывая им о своих несчастьях, но, когда они уходили, снова мрачнела и подсаживалась к камину.

Делать нечего – пришлось вызвать добрую фею Мелюзину. У феи были собственные семейные проблемы, она откладывала визит со дня на день и прибыла во дворец, когда Золушке уже исполнилось шестнадцать.

Звезды сошли с небес и роились вокруг милой головки феи, а некоторые осыпались на ее синий бархатный плащ и сияли на нем, как огоньки новогодней гирлянды. Волшебная палочка Мелюзины искрилась и рассыпала лучи, осветившие сумрачный каминный зал, где слонялась, по обыкновению, унылая Золушка. Могущество феи в эту минуту позволяло вылечить смертельно больного и оживить умершего. Но Золушка, посмотрев на нее, только сказала:

– Если бы родители меня любили, у меня был бы такой же драгоценный бархатный плащ!

И печальная Мелюзина призналась в своем бессилии.

– Позовите меня на ее свадьбу, – сказала фея. – Я сумею помочь бедному принцу. Он будет видеть свою жену не такой, какая она есть, а такой, как ему хотелось бы. Я уже сделала это для множества других принцев. Очень действенное чудо. Одно из моих самых любимых.

Красная Шапочка

К маме в гости зашел сосед-пекарь. Принес пирожков и горшочек маслица. И бутылку бургундского. Мама была довольна. Сама она готовить не любила, а печь не умела.

– Вот что, детка, – сказала она, – сходи-ка к бабушке. Отнеси ей пяток пирожков и баночку маслица. Знаешь, где она живет? Прямиком через лес, у озера на опушке. Там ее домик. Мы с тобой к ней однажды ходили. Что-то давно свекровь не навещает нас. Не заболела ли? Туда дороги часика два. Там переночуешь и утром вернешься обратно. Бабушке привет.

Красная Шапочка надела свой капор и пошла. Она еще никогда не ходила одна так далеко. Ей было интересно в лесу, она собирала цветочки, ела ягоды, какие попадались по дороге, и слушала птичек. Один раз она погналась за бабочкой, зацепилась за корень, упала и расшибла коленку.

– Это кто у нас тут плачет? – спросил приятный ласковый голос. Девочку подняли и поставили на ножки. Рядом стоял незнакомый волк.

– Как тебя зовут, девочка? – вкрадчиво спросил он. – А сколько тебе лет?

– Четыре года, – честно ответила Красная Шапочка.

– Что же ты делаешь одна в темном лесу?

– Мама послала меня к бабушке. Отнести пирожков и баночку маслица. Туда всего два часа пути, но я заблудилась и потеряла тропинку. И упала. И промочила ноги в ручье. И у меня живот болит. Наверное, я ела плохие ягоды.

– Вот как! – сказал волк. – Я должен расследовать обстоятельства. К бабушке тебе идти незачем: баночка разбилась, пирожки в осколках, и ты не знаешь адреса. Пойдем-ка, я отведу тебя назад, в деревню, к маме.

У мамы дома было шумно и весело. Из-за ставня слышались песни, которые распевали мама с пекарем.

Волк властно отворил дверь, рявкнул, и в домике стало тихо. Тогда он встал на задние лапы и медленно и величественно сообщил, что по поручению его светлости герцога Бургундского ему приказано исполнять в герцогстве функции социального работника. То, что он наблюдает, подпадает под указ Герцога о ненадлежащем исполнении родительских обязанностей. Ребенок оставлен без присмотра, жизнь его подвергается опасностям: лес полон диких зверей, глубоких водоемов и несъедобных растений. Отягчающим обстоятельством служит наблюдаемое им аморальное поведение родительницы, которое может подать дурной пример подрастающей девочке.

В силу чего мать признается неспособной к воспитанию дочери и Красная Шапочка немедленно передается под опеку Дровосеку и его жене, которые зарекомендовали себя как умелые воспитатели семерых детей, включая ребенка с особыми потребностями, Мальчика-с-пальчик.

Кремонские превращения (Сremona transformations)

Когда Господь творил планету, он излил на нее много красоты и выдумки. Но с необыкновенной, исключительной любовью и нежностью сотворил Всевышний красавицу Италию.

А что особенно прекрасно в этой земле? Найдутся, конечно, простаки, которые закричат: «Тоскана, Тоскана!» Ну что же, Тоскана очень хороша. Простим им этот возглас. Но чистую правду скажу вам сейчас я: «Особенно Ломбардия!»

А там, в Ломбардии, лучший город – конечно же Кремона. И воздух в Кремоне так чист, небо такое синее и река По такая плавная, что каждый, кто родился и вырос там, с детства безошибочно отличает истинно прекрасное от подделки.

Всякий лодочник там сочиняет стихи, любой бондарь разбирается в архитектуре и без размышлений отличает ионическую капитель от коринфской. А уж музыка там разлита повсюду и собирается в лужицы, как дождевая вода после ливня. Множество музыкантов сочиняют симфонии и концерты и играют их одинаково охотно как для кремонского герцога, так и для детишек из соседнего двора.

И инструменты, на которых они играют, сделаны, конечно, в Кремоне. Солнце и Луна, день и ночь оглядывающие с любопытством, что происходит на Земле, не видели скрипичных мастеров лучше, чем те, что родились и жили в этом лучшем из городов. Скрипки, сотворенные их руками, сделаны из редчайших пород дерева, струны – из жил самых красивых семимесячных ягнят, выращенных в Южной Италии. Лак – из смол самых прекрасных пиний, и инструменты получались у них такие певучие и красивые, каких потом никому не удавалось создать за триста лет, что прошли с тех пор.

Однажды мастер Амати отпер дверь в мастерскую и не увидел на рабочем столе свою последнюю, самую любимую скрипку, которую он окончил только накануне. Он встал рано утром и почти бежал, чтобы дотронуться дрожащими пальцами до этого совершенства, но скрипка исчезла.

Вместо нее на столе сидела прекрасная девушка. Она была голенькая, и, прежде чем накинуть на ее смуглое безупречное тело свой плащ, мастер разглядел тонкую талию, совершенные бедра, нежные округлые плечи и стройную шею. Он, конечно, узнал ее: его скрипка ожила.

– Как зовут тебя? – спросил мастер.

И голос ее был так певуч и гармоничен, что, не поняв ответа, он упал в обморок.

Девушка вышла замуж за лучшего ученика старого мастера и осталась в мастерской.

С тех пор это стало случаться довольно часто. Лучшие скрипки превращались в женщин.

Скрипка-четвертушка, совершеннейшая из всех, что доводилось делать земным мастерам, наутро после того, как была признана окончательно готовой, превратилась в нежную прелестную семилетнюю девочку, которую удочерили бездетные музыканты. Она пела на их концертах, и любители музыки приезжали на эти концерты со всех краев земли и даже приплывали из-за океана. Потом она, конечно, вышла замуж за молодого скрипичного мастера, и они были очень счастливы.

Все уже привыкли к кремонским превращениям, и мастера не жалели своих лучших творений, за которые можно было выручить столько денег, что достало бы купить небольшое палаццо. Напротив, они ждали, какую из скрипок ее совершенство наделит женской душой, и женились на красавицах с неземными голосами.

А закончилось это печально. Однажды ожила виолончель. Она превратилась в сорокалетнюю женщину с глубокой властной колоратурой. Пропорции ее тела были, конечно, безупречны. А все же сорокалетняя матрона совсем не то же самое, что чарующая юная девушка с нежным сопрано. Она пожелала выйти замуж за мастера, сотворившего ее, и семнадцатилетний юноша не посмел уклониться.

Тут уж она стала хозяйкой, и с тех пор никакие струнные не были настолько божественны, чтобы в них могла поселиться женская душа. Так и закончились кремонские превращения.