Буквари и антиквары

Разговор в Петербурге

Владимир Николаевич вернулся из министерства домой в пятом часу вечера. Перед обедом он успел просмотреть счета и положил на лаковый поднос, где они лежали, несколько купюр и записку к своему секретарю с просьбой завтра же счета оплатить.

За обедом он не удержался и спросил у жены:

– Ты, Машенька, не обижайся. Я, разумеется, не расспрашиваю тебя никогда, на что ты тратишь деньги. Это было бы даже оскорбительно. Наши обстоятельства, слава богу, не вынуждают нас экономить на мелочах. Но меня разбирает любопытство. Я видел счет из галантерейной лавки на два рубля и сорок копеек за тесьму и позумент. Никак не могу сообразить, для чего они тебе понадобились?

Мария Дмитриевна ответила, улыбаясь:

– Мы с Таней начали шить платье кукле. Позумент замечательно пойдет к зеленому шелку шлейфа, а тесьма нужна для шляпки. Танюше шестой год. Она знает все буквы, упражняется на пианино, говорит без ошибок по-французски. А теперь буду учить ее шить. Меня научила мама, а я научу ее.

– Шить? – изумился Владимир Николаевич. – Зачем же шить?

– Ну как, – засмеялась жена, – она же девочка! Ей это нужно.

Владимир Николаевич поморщился:

– Машенька, сейчас другие времена. Купи ей глобус, почитай Брема, своди в Русский музей… Ей нужно общее развитие. Я уверен, что когда Таня окончит гимназию, у нее будут все возможности поступить в университет. Она сможет стать инженером, математиком, архитектором или, на худой конец, доктором. Неужели ты думаешь, что наша дочь будет шить себе платья сама? Ведь начался двадцатый век. Ничто теперь не помешает образованной женщине заниматься самым интересным делом, каким ей вздумается. Только представь – когда она закончит университет, будет тысяча девятьсот восемнадцатый год! А когда она войдет в мой возраст, на календаре будет тысяча девятьсот тридцать седьмой! Вряд ли тогда она найдет повод воспользоваться иголкой… Впрочем, тебе виднее. Я просто полюбопытствовал.

Мария Дмитриевна улыбнулась и своей ложечкой помешала чай в его чашке.

Предложение

Марья Васильевна сидела в глубоком кресле и, чуть повернув голову, смотрела через нежный тюль занавески на капли дождя, стекающие по стеклу. На ней было домашнее платье, отороченное плотными черными кружевами.

Подле нее стоял невысокий лысоватый человек в очках. Глядя в окно, Марья Васильевна говорила ему:

– Послушайте, Алексей Спиридонович, я не могу быть вашей женой. Мы принадлежим к разным сословиям. Все, что ценно и значительно для меня, вызывает у вас кривую усмешку. Вера, народ, отечество – все это для вас пустой звук. Вам не свято Рождество, вам не дороги наши победы, вы не уважаете законов, не чтите отцов Церкви, насмехаетесь над Государственной думой! Да полно! Есть ли вообще что-нибудь важное для вас?

– Есть! – мрачно ответил Алексей Спиридонович. – Вы! Вы важны мне, дорогая! Ну, хотите, ради вас я стану патриотом?

Марья Васильевна сердито топнула ножкой. Алексей Спиридонович опустил глаза на ее маленькую ступню, обутую в войлочный шлепанец.

Внезапно в комнате раздался легкий вскрик. Марья Васильевна посмотрела на экранчик мобильного телефона и стала быстро и досадливо набирать: «Никакой корицы! Только мускатный орех!»

Она снова взглянула на мужчину:

– Нет, Алексей Спиридонович. Не получится у нас ни брака, ни любви, ни дружбы. Могу предложить только квики[1]. Да и то не теперь. Нынче я говею. Позвоните как-нибудь после праздников…

Доказательство

Ирина Михайловна была женщиной добродушной и смешливой. Жили они с мужем в собственном доме с садом на окраине Ставрополя. Дом был трехэтажный. То есть на третьем этаже только чердак, но под треугольной черепичной крышей и с круглым окошком. За домом располагался фруктовый сад, а от ворот, выходящих на тротуар, к входной двери вела дорожка, мощенная плоскими камнями. По обе стороны дорожки от калитки до самых дверей тянулись две ухоженные клумбы. Хозяйка очень заботилась, чтобы с весны и до глубокой осени на клумбах цвели цветы. Сама Ирина Михайловна до пенсии работала фельдшерицей. Ее очень уважали и в поликлинике, и соседи. Однако на зарплату свою она только и могла бы покупать цветочные семена для клумб, овощи для борща да пряжу для свитеров, которые вязала на дни рождения мужа, дочерей, зятьев и внуков. Остальное зарабатывал муж. У него была редкая и очень ценная специальность. Он работал кварцедувом в какой-то совершенно секретной, как бы даже не существующей организации и получал несообразно большую зарплату. Как доктор наук. И то сказать, докторов наук в его институте было несколько, а хороший кварцедув на весь Ставропольский край – один. Поэтому у них был ухоженный трехэтажный дом с садом и отдельно стоящей мастерской Виктора Степановича, которую язык не поворачивался назвать сараем.

Оба они уже были на пенсии и, пока здоровье позволяло, жили приятной, несуетной провинциальной жизнью. Обе дочери имели отдельные квартиры, но внуки любили просторный бабушкин дом и частенько ночевали у нее, в особенности перед экзаменами. Готовиться к летней сессии в тишине, валяясь в гамаке в саду и балуясь первой клубникой, было куда приятней, чем переживать эту суетливую пору под строгим родительским надзором.

Первое чудо Ирины Михайловны как раз и было связано с экзаменом, который сдавала в медицинском институте любимая внучка Алина, девочка серьезная и основательная, отличница по характеру и поведению. Алина пожаловалась, что ужасно, как никогда прежде, боится экзамена по фармакологии. Уверена, что не сдаст на пятерку, а может быть, и вообще не сдаст с первого раза. Доцент Хохлов, по ее словам, был плохим лектором, говорил невнятно и туманно. А экзамены принимал с невиданной свирепостью. Старшекурсники рассказывали, что приходили на экзамен по множеству раз и уносили в конце концов в зачетках отметки, никак не соответствующие их знаниям. И никогда никаких пятерок.

Алина зубрила, тосковала и временами говорила: «Эх, если бы не Хохлов, а Владимир Николаевич! У него бы каждый получил, что ему положено».

На утро перед экзаменом Ирина Михайловна сказала Алине:

– Иди спокойно. Хохлов не придет. Будет тебе твой Владимир Николаевич.

– А что, – хихикнула Алина, – умрет, что ли?

– Еще чего не хватало, – возмутилась бабушка. – Не умрет, конечно. И не заболеет. А просто у него трубу прорвет. Пока будет искать вентиль, звать сантехника, протирать насухо паркет, чтобы не покоробился, выносить на просушку ковры, Суздальцев уже примет экзамен у всей группы.

– А ты откуда знаешь, что фамилия завкафедрой Суздальцев? – удивилась Алина.

– Догадалась, – ответила бабушка.

Алина засмеялась, несмотря на тяжесть в сердце, чмокнула бабку и побежала на автобус. Из института она позвонила по автомату и торжественно сказала: «Пятерка! Представляешь? Хохлов не пришел. Суздальцев принимал экзамены. Мне задал два дополнительных вопроса, поставил пятерку и еще похвалил».

Ирина Михайловна улыбнулась телефону. Она знала, что сделала это сама, но совершенно не представляла как. Чудо далось ей без всякого труда. Оно выпорхнуло, оставив ощущение радости, уверенности в себе и возбуждения – не того зрелого, какое пришло в замужестве, а легкого, неопределенного любовного возбуждения, которое она испытала, когда Витя настойчиво целовал ее в первый раз, прижимая спиной к дереву. Так, что она не сразу и почувствовала, как на шею со ствола заползло несколько муравьев. Вот эта самая щекотка на шее и была четвертым признаком, сопровождавшим ее первое чудо. Дальше чудеса стали приходить каждые несколько дней. Легкий зуд на шее, покалывание радости, предчувствие скорого момента счастья – и что-то источалось из нее, оставляя уверенность в себе и полное удовлетворение. Иногда она поджидала этот момент, чтобы сделать то, чего ей хотелось самой – оживить любимую акацию, захиревшую от старости, или вернуть воду в давно пересохший колодец в углу сада. Иногда чудеса сами выбирали сюжет, и она с готовностью соглашалась. Однажды у ее соседки за ремонт крыши запросили вдвое против того, на что она рассчитывала. Ирина Михайловна предложила одолжить деньги, но соседка отказалась. Отдавать такую сумму было не из чего. В тот же вечер бригадир кровельщиков снова пришел и назначил нормальную цену. Причем вел себя так, будто предыдущего разговора вовсе не было.

Бывало, что чудеса не появлялись неделю или больше. Особенно если Ирина Михайловна болела или была занята неприятными неотложными делами. Тогда она скучала по ним и ждала ежеминутно.

Виктор Степанович, человек рациональный и неторопливый, часами занимался своими проектами в мастерской и никаких странностей в жене не замечал. Впрочем, она, в жизни ничего от него не скрывавшая, с ним об этом говорить и не думала. А рассказать кому-нибудь хотелось невыносимо. Она попробовала рассказать дочерям – старшая почему-то рассердилась, не дослушала и потом несколько дней даже по телефону отвечала матери коротко и сухо. Младшая просто отмахнулась, будто и не слышала.

Однажды, во время традиционного воскресного обеда, когда дети и внуки собрались за столом, шаловливое чудо выпорхнуло на волю – и алые георгины, пышно цветущие по обе стороны от дорожки к дому, стали ярко-сиреневыми. После вкусного и веселого застолья все шли по двору к воротам, и младшая дочь сказала старшей:

– Мне казалось, что в этом году мама высадила красные цветы. А теперь вижу, что сиреневые.

– Сиреневые, конечно, – ответила старшая. – И как чудесно цветут! У мамы золотые руки!

А Валерик, сын старшей дочери, студент Московской консерватории, обнял Ирину Михайловну и спросил ласково:

– Признавайся, бабуля, колдуешь над своими цветами? Пока никто не видит?

– Не без этого, конечно, – улыбаясь, согласилась хозяйка.

Теперь Валерик по многу часов в день играл на пианино в гостиной на втором этаже. Этот старый «Циммерман», который каждый год заботливо настраивали, был его первым инструментом. Он занимался на нем в музыкальной школе, потом в музыкальном училище, а теперь готовился к открытому выпускному концерту, который и должен был решить судьбу его распределения: останется ли он в Москве, в филармонии, станет ли концертмейстером в театре или поедет учителем музыки в безнадежную глушь. Бабушка слушала музыку, возясь на кухне, протирая пыль в спальне или за вязанием в своей маленькой рабочей комнате. Он играл хорошо. Даже очень хорошо. Но этого было мало. Час за часом она концентрировалась, представляла, как Витя в первый раз касается ее, как приникает к ней, и она начинает чувствовать кроме волнения души и волнение тела… В один момент чудо послушно явилось: она почувствовала на шее муравьиное щекотание, и игра Валерика резко оборвалась. Когда он заиграл снова, это было не «хорошо» и не «очень хорошо», а гениально.

Вечером Ирина Михайловна позвонила Алине. Они поговорили об Алининых делах – она теперь заканчивала аспирантуру и писала диссертацию по физиологии.

– А скажи, – спросила Ирина Михайловна, – как по-вашему, когда человек умирает, душа его просто исчезает?

– Исчезает, конечно, – ответила Алина. – Если ты под душой подразумеваешь совокупность психических процессов.

– Так имей в виду. Если и исчезает, то не сразу. А сначала она остается там, где привыкла. Где ей было хорошо. Приходи к нам завтра утром, я тебя смогу убедить.

Назавтра Алина еще до работы открыла калитку и вошла в любимый двор. Этому невозможно было поверить – цвело все! Сирень, фиалки, ландыши, розы, хризантемы, бархатцы и петуньи, миндальные деревья, яблони, сливы, персики и старая акация. Дед пил чай на кухне и читал журнал «Знание-сила».

– А бабушка где? – замирая спросила Алина.

– Еще не вставала, – ответил Виктор Степанович. – Что-то она поздно сегодня. Ну, пусть отдохнет…

Первый роман

Анна Семеновна понимала, что она очень счастливый человек. Она была хорошей женой и матерью, вырастила двоих детей, которые теперь имели свои семьи и поддерживали с матерью теплые неформальные отношения. Муж ее умер от тяжелой болезни, и тоска по нему уже почти угомонилась, она привыкла жить одна. Всю жизнь она работала врачом, пациенты любили ее, и частенько она встречала незнакомых людей, которые уверяли, что она вылечила их и ей они обязаны своей жизнью и здоровьем.

Много лет после наступления пенсионного возраста она продолжала работать в больнице, и начальство охотно продлевало и продлевало разрешение на работу. Наконец, в возрасте семидесяти шести она решила оставить работу и полностью предаться своей тайной страсти.

Дело в том, что пару лет назад Анна Семеновна начала писать книги. У нее уже был готов один роман о жизни двух богатых купеческих семей, на которые обрушился Гранадский эдикт, изгоняющий из Испании всех евреев, отказавшихся креститься. Роман она писала вечерами. Он заменил ей все развлечения, встречи с друзьями и поездки за границу. Она даже отложила ремонт, который грозил своими хлопотами, шумом и неудобствами отвлечь от событий, происходящих с героями. Даже вечерние телефонные разговоры с детьми были теперь не очень приятны. Она иногда останавливалась на полуслове и бежала к компьютеру, записывая удачную фразу или только что придуманный эпизод. Трубка терпеливо молчала. Дети уже привыкли к ее странностям. Записав, она продолжала разговор. Но расспросы о внуках и о работе были довольно принужденными – мысли Анны Семеновны крутились возле ее героев, и ей хотелось поскорее положить трубку. Готовый роман она послала в издательство и через неделю получила ответ. Роман понравился, и издательство приняло его к печати.

Анна Семеновна ушла с работы и погрузилась в свою новую жизнь. Она писала вторую книгу, ожидала выхода первого романа. Потом читала на него отзывы в интернете и литературных журналах. Роман разошелся тиражом в двадцать тысяч экземпляров, что для нынешних дней было серьезным коммерческим успехом. Интернет принес ей массу поклонников, которые стали ее сетевыми друзьями. Почти все отзывы были благоприятными, а некоторые – восторженными.

Здоровье Анны Семеновны было для ее возраста очень хорошим. Ее не беспокоило сердце, давление оставалось нормальным, суставы не болели. Только память ослабла, так что она иногда забывала про визиты к стоматологу. Или не забирала вовремя вещи из химчистки. А пароли вообще не запоминала – записала их все на розовую бумажку и сунула в маленькую яшмовую вазочку на письменном столе. Но мучали головные боли, и они сильно мешали работать. Старший сын Анны Семеновны Давид к этому времени уже заведовал неврологическим отделением в областной больнице. Он настоял, чтобы мать прошла разные исследования. Сам водил ее на МРТ и консультировался со своим другом, тоже видным врачом. Отчего-то их эти головные боли сильно беспокоили. Она начала принимать лекарство, прописанное этим другом.

Недели через три голова стала ясной и безболезненной. Ей захотелось выйти на улицу, побродить в парке, полюбоваться на лебедей. Нагулявшись, она села на скамеечку и решила прояснить, что за лекарство принимает от мигрени. Название было ей незнакомо, а полюбопытствовать раньше и в голову не приходило. Она написала название лекарства в строке поисковика и углубилась в его описание. Это было сильное психотропное средство. Анна Семеновна удивилась. Еще не понимая, почему она это делает, она запросила в Гугле название своего романа и не нашла ни самого текста, ни отзывов. Похолодев, Анна Семеновна набрала свою фамилию, и Гугл немедленно выдал список статей по лечению рака гортани, которые она написала в соавторстве с коллегами много лет назад. Были какие-то конференции, в которых она принимала участие, она фигурировала среди сотрудников своей больницы, кто-то писал ей в Фейсбуке благодарности за высокий профессионализм и чуткое отношение, она имела аккаунт в Одноклассниках… И больше ничего. Никаких романов. Никаких критических разборов. Никаких читательских восторгов.

Анна Семеновна стала медленно осознавать случившееся. Так вот почему дети никогда не читали ее книгу. А дочь ненавидела даже упоминания о ней. Вот оно что… Оттого и тираж такой огромный… какое хорошее лекарство…

Анна Семеновна вынула из сумочки книжечку рецептов. Выписала четыре на свое имя. Прошлась по ближайшим аптекам. Потом заглянула в кондитерскую. Заказала любимое пирожное. Съела его с удовольствием. Выпила чашечку отличного кофе и вернулась домой. Она была спокойна.

Когда назавтра сын заехал к ней после работы, он обнаружил, что мама лежит в постели в ночной рубашке. Она умерла во сне часов восемь назад. На тумбочке остались пульт от телевизора, пустой стакан и четыре коробочки из-под снотворного.

Давид набрал номер своего друга психиатра, и тот ужасно огорчился. «Суицидальных наклонностей мы совершенно не заметили, – сказал он. – Эх, надо было госпитализировать и обследовать как следует! А ты со своими нежностями… вот и результат!»

Метичара

Дорогая моя Кэтино! Прости, что с самого отъезда не написала тебе ни строки. Мне было так плохо! Ужасная тошнота, и слабость, и головокружения… Иногда я думала, что умираю, а иногда боялась, что не умру и буду мучиться дальше. Я изгнала из кареты Тамрико и почти всю дорогу лежала. Саша сидел напротив и смотрел на меня с жалостью, но мне не было дела даже до него. Только Метичара лежала рядом со мной, засунув голову под мою ладонь, и вторила моим стонам слабым поскуливанием. Я всех замучила своей болезнью. Но, слава Всевышнему, мы доехали до места, и мне стало куда лучше. Ты удивишься, но здесь нашелся настоящий доктор англичанин. Очень знающий и вообще интересный собеседник. Муж просил его навещать меня каждый день.

Саша приготовил для нас дом, убранный много лучше, чем я ожидала. Нанял двух местных горничных и повара. Все как-то объясняются на смеси французского с турецким. И Тамрико при мне – ей я доверяю, как тебе. Я не помню ни одного дня своей жизни, когда она не была рядом со мной.

Представь себе, здесь есть общество. Меня навестила жена английского посланника, и мы с ней пили чай из того сервиза, который ты подарила на нашу свадьбу. Все было очень по-английски. Она остроумна, мила и настоящая леди.

Кроме того, я получила корзину фруктов от второй супруги принца Аббас-Мирзы и очаровательное письмо, написанное – ты не поверишь – по-грузински! Она родилась в Батуме. Принцесса приглашает меня на пикник, но Саша очень боится, как бы мне это не повредило. Однако Саша уезжает послезавтра. Он едет в Тегеран, вероятно, недели на три. Тогда уж мне не нужно будет спрашивать разрешения… Ты смеешься? Но ведь я теперь не девочка, а замужняя дама и сама решаю, что позволительно, а что опасно или вредно.

Целую тебя в обе щеки, дорогая моя кузина. Передавай привет твоим братьям и кланяйся от меня тетушке Тинатин и дяде Георгию.

Твоя Нина

…в заключение этого чрезмерно длинного письма сообщаю, что неделю назад известный вам российский министр-посланник отбыл в Тегеран, оставив очаровательную беременную жену здесь в Тебризе. Они сняли большой дом рядом со зданием российской миссии. При юной супруге посланника (думаю, ей не более шестнадцати) находятся только ее кормилица – женщина, определенно не представляющая для нас интереса, две служанки и несколько дворовых. Я прошу, с целью получения достоверной информации о действиях русских в Тегеране, разрешения на разработку молодой дамы. Полагаю, что было бы вполне естественно, если бы наш врач, доктор Сэмюэль Хейг, проявил бы повышенное внимание (чисто профессиональное поначалу) к состоянию мадам, оставшейся в Тебризе без семьи и друзей. Желательно, чтобы он стал ее конфидентом, а далее – по обстоятельствам. Почти всегда может отыскаться или возникнуть тайна, сокрытие которой потребует раскрытия других тайн. Не хочу загадывать наперед, но полагаю, что здесь есть поле, которое стоит возделать, коль скоро нас интересует русская политика в Персии…

Дорогая Кэтино! Очень рада была твоему письму. Ты чудесно описала бал у наместника, и я очень смеялась, читая, как твоя бабушка отчитывала генерала Ермолова за то, что он слишком рьяно добивался твоего внимания. И я в ответ буду описывать все детали моей жизни, которые могут развлечь, заинтересовать или рассмешить тебя.

Мне чудится, что мистер Хейг, о котором я уже писала, не совсем равнодушен ко мне. Он осматривает меня каждый день, и я чувствую себя не совсем ловко, отвечая на его слишком подробные вопросы, не подобающие джентльмену, которым он, безусловно, является, но совершенно естественные для врача. Доктор Хейг очень обаятелен. Он рассказывает замечательно интересные и смешные истории. Кажется, вся прислуга влюблена в него. Все расцветают улыбками, когда он приходит, и только Метичара терпеть его не может. Сегодня, когда он хотел проверить мой пульс, она укусила его за палец. Мой бигль, моя девочка, которая в жизни ни на кого не тявкнула, прокусила ему мизинец до крови. Я не знала, как поступить, и мистер Хейг ушел, посасывая мизинец, несколько обескураженный тем, что я не наказала собаку, хотя бы словесным укором.

…мне чрезвычайно лестна Ваша поддержка моего, а теперь уже нашего плана. Доктор Хейг систематически навещает свою подопечную под предлогом ее беременности по настоянию ее мужа. Удалось пока узнать немного, но и над этим немногим стоит поразмыслить. Посланник сообщает юной беременной супруге, что задерживается на несколько месяцев. По моим сведениям, он должен был всего лишь представиться шаху, получить аккредитацию и вернуться в Тебриз ко двору Аббас-Мирзы, где, собственно, и ведутся все переговоры. Если исключить (а почему, собственно?), что супруга успела ему до смерти надоесть и он от нее скрывается, должна быть серьезная причина для разлуки в этих обстоятельствах. Достойных доверия информаторов в Тегеране у меня нет. Может быть, Вы рассмотрите возможность (по доступным только Вам каналам) несколько подогреть обстановку в столице, дабы вынудить посланника вернуться сюда. В этом случае отслеживать не только действия, но даже и намерения русских было бы много проще.

Кэтино, дорогая моя! Сегодня случилось что-то настолько ужасное, что я, кажется, не сумею объяснить тебе этого ни по-русски, ни по-грузински.

Доктор Хейг раздобыл для меня редкое масло для растирания ног. Индийское снадобье, полезное беременным женщинам. Его открытый саквояж стоял на маленьком столике. Метичара вспрыгнула на столик, надеясь засунуть свой любопытный нос в сумку. Столик опрокинулся, и саквояж, падая, перевернулся. Из него посыпались инструменты, флакончики и коробочки, и прямо к моим ногам спланировал лист с яркой картинкой. Я думала, доктор Хейг нарисовал мой портрет – ведь мы уже так подружились, рассказывали друг другу все, и он открыто, хоть и деликатно восхищался моей душой и лицом. Но нет! Это было… turpitude, horreur, vilenie[2]… там изображались два гусара и дама без одежды в одних чулках и в шляпке. Это невозможно пересказать словами, даже если бы ты не была девицей. К сожалению, я упала в обморок. Когда очнулась, возле меня хлопотала одна Тамрико. Храбрая женщина кликнула повара, и они вдвоем буквально вытолкали мерзавца из моей спальни.

А ведь я ему доверяла… рассказала о папеньке, о тебе, о Саше и даже о Сашиной работе.

Я больше не могу жить здесь на чужбине одна, без мужа и отца. Саша и папенька в каждом письме умоляют меня вернуться в Тифлис. Я думала, что мой долг находиться поближе к мужу. Но теперь я решилась. Несмотря на ужасы дороги, я возвращаюсь домой. Всего пару недель, и мы с тобой увидимся.

Сэр, признаюсь и каюсь, я потерпел полнейший афронт. Вчера доктор Хейг явился ко мне с письмом от юной особы, которую, Вы помните, он часто навещал в связи с ее беременностью. В письме на безупречном французском ему отказывали от дома в выражениях недвусмысленных, и, пожалуй, оскорбительных. Доктор утверждает, что причины для появления такого письма ему неизвестны, и, конечно, лжет. Я непременно заставлю подлеца рассказать все, но не в этом же дело. Теперь потеряна всякая возможность узнавать, чем занимается русский посланник в Тегеране, и я думаю, что нам необходимо срочно найти способ прервать общение этого господина с шахским двором. В этом всецело полагаюсь на Вашу мудрость.

Ваше королевское величество! На Ваш запрос со всей искренностью отвечаю: британские агенты не имеют никакого касательства к трагическому разгрому тегеранской чернью русского посольства. Разумеется, мы не хотели такого душераздирающего, бессмысленного и, более того, невыгодного для британской дипломатии злодейства. В наших интересах было только чуть-чуть осложнить отношение персов к русской миссии, чтобы стимулировать возвращение Александра Грибоедова в Тебриз, к своей супруге. Не хочу вдаваться в мелкие подробности, но пребывание русского посланника в Тебризе открывало перед нами перспективы некоторой экстраординарной информированности в вопросах русско-персидских отношений. Однако управлять толпой разъяренных фанатиков оказалось невозможно, несмотря на все усилия нашего резидента в Тегеране. Разумеется, он отозван в Лондон и понесет соответствующее карьерное наказание.

Примите мое глубочайшее сожаление о случившемся вместе с изъяснением моей полной покорности желаниям Вашего величества. Я готов немедленно уйти в отставку, если такова будет Ваша воля.

Дорогой Василий Иванович! Еще раз выражаю Вам свою благодарность за Ваше согласие изваять надгробие для моего мужа Александра Сергеевича Грибоедова на Святой горе в Тифлисе. Одна маленькая просьба. Мне бы хотелось, чтобы на могиле была надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Накануне экзамена

Лена родилась в подмосковном поселке. У родителей там был свой просторный деревянный дом. В соседних домах жили такие же, как и они, инженеры, математики и архитекторы. Мама и бабушка Лены были врачами, так что ей и в голову не приходило поступать на какой-нибудь другой факультет. Ездить на занятия каждый день из дома было невозможно, так что ей законно дали место в общежитии в Москве.

Ее соседку по общежитию звали Надей. Она приехала из уральского поселка. Ее мама работала портнихой. Девочки быстро и крепко подружились. Лена была отличницей, а Наде учеба давалась не без труда, и Лена охотно ей помогала. К экзаменам они готовились вместе.

Шла зимняя сессия. Лена сидела с ногами на кровати, обложившись атласами, и читала учебник. Надя вошла и молча стала разматывать пуховый платок. По ее лицу катились слезы. Лена ужасно встревожилась. Подружка была веселой легкомысленной девочкой, и Лена еще ни разу не видела ее плачущей. Случилось действительно что-то очень плохое.

Надя, плача, продолжала раздеваться. Сняла пальто и сапоги, стащила шерстяные рейтузы и свитер и повалилась, уже безудержно рыдая, на свою кровать.

Кружка горячего чаю и бутерброд с колбасой ее немного успокоили. Доедая последние крошки, она сказала:

– У меня будет ребенок!

Лена была потрясена.

– Как это может быть? – вскричала она. – Кто он? Да когда вы успели? И где?!

– Это Костик, – уныло ответила Надя. – Я не хотела. Правда не хотела. Мы в парке…

– Как, – взвилась Лена, – в парке? В такой мороз? Да как же это могло случиться? Ты же одета, как капуста!

Технические подробности так заворожили Лену, что она и думать забыла о коварстве Костика.

– Мы с ним сидели на скамейке, шептались, а потом поцеловались.

– Ну? А дальше?

– Всё, – ответила Надя.

– Подожди, что ты несешь? Мы же учим эмбриологию! А сперматозоид откуда?

– Дура ты, Ленка! – заревела Надя. – Какая еще эмбриология?! Мне мама сказала: если буду целоваться с мальчиками, рожу ребенка. Тебе мама не объясняла, что ли?!

– Мне – нет, – сухо ответила Лена. – И реви потише. У меня завтра экзамен.

Скорая помощь

Впервые я увидел фею, когда мне было уже за шестьдесят. Впрочем, она была не похожа на фею – толстая тетка, моего примерно возраста.

Мы разговорились на остановке, ожидая автобуса. Ждать пришлось минут сорок. Говорить с ней было необыкновенно легко. Как в студенческие времена – текучий стеб, перемежаемый цитатами, намеками на хорошо знакомые обоим анекдоты и фильмы, которые мы смотрели сорок лет назад, быть может, в одном и том же зале. Ее звали Майей. Она попросила мой телефон, чтобы позвонить домой, – свой Майя забыла на работе. Я дал ей мобильник, она поговорила с мужем и вернула трубку.

Черт его знает, что заставило меня через пару дней разыскать номер, против которого не было ничьего имени, и позвонить моей фее по ее домашнему телефону. Мы стали перезваниваться.

После первого же разговора, и даже еще во время него, я начал что-то чиркать на разорванном конверте. Закончив болтать, я продолжал рассеянно двигать ручкой по бумаге и с изумлением увидел, что нарисовал кошку. И не просто кошку, а свою Эльзу. Томную голубую британку, пушистую и благосклонную ко всем на свете. В этом бы не было ничего удивительного, если бы не одно обстоятельство: я совершенно не умею рисовать.

Когда дочь была маленькой, мне приходилось, пока жена уходила к врачу или пекла торт, рисовать по ее требованию животных. Я нисколько не затруднялся. Всякое четвероногое изображал в виде огурца, на одном конце которого был кривоватый кружочек с ушами, а на другом – метелочка хвоста. Ну и конечно четыре палочки, уходящие от огурца вниз. Если требовалась лошадь или корова – ноги снабжались копытами. Их я тщательно заштриховывал. А если это был заяц или собака, то просто так.

Теперь я смотрел на конверт с кошкой и не мог поверить, что сотворил ее только что своей рукой, которая держала простую шариковую ручку.

Я купил коробку цветных карандашей и точилку. Бумага всегда была в принтере. Теперь, разговаривая с Майей, я рисовал что-нибудь на чистом листе и, положив трубку, всегда изумлялся полученной картинке.

Карандаши стали притягивать меня и в другое время. Я не знал заранее, что выйдет. Иногда получался натюрморт – довольно примитивный, но совершенно узнаваемый. Никто бы не усомнился, что видит сахарницу, чашку с недопитым чаем и пару батареек, неизвестно как попавших на стол, между блюдечком с баранками и распечатанным письмом. Иногда – портрет. Жены или дочери. Но чаще всего – Майи.

Мы разговаривали по нескольку раз в день. У меня всегда находилось для этого время. А Майя была занята. Разговор всегда кончала она. А звонил всегда я.

У меня уже были масляные краски, и мольберт, и палитра. Я научился грунтовать холст, и картины нравились почти всем, кто на них смотрел. Теперь друзья иногда просили подарить маленький акварельный пейзаж или карандашный набросок. Даже стали покупать. Дошло до того, что обо мне сделали репортаж в какой-то телевизионной программе.

Но главное удовольствие было в процессе. На плоской поверхности возникало под моей рукой что-то выпуклое, наделенное душой, цветом, характером, настроением. После того, как я слышал голос моей феи.

Я надоел Майе своими звонками. Она все чаще говорила, что должна уходить, или к ней пришли гости, или еще что-нибудь. Я сердился, унижался, посылал ей ее портреты, просил прощения, рассказывал о готовящейся выставке… Оттягивал, как мог, нашу последнюю беседу.

Наконец мы поссорились окончательно. Я швырнул телефон в стену и бросился к мольберту. Рука слушалась. Уголь одним росчерком изобразил на картоне пожилого, раздосадованного, встревоженного человека. Автопортрет…

Ну да, я знаю – чем напряженнее мой разговор с Майей, тем лучше картина, рисунок или даже пластилиновая статуэтка. Но завтра… завтра… Неужели опять полная беспомощность? Господи, лучше бы мне завтра не просыпаться.

Ночью у меня случился сердечный приступ. Боль была ужасная, и умирать совершенно не хотелось. Жена вызвала скорую.

Майя вошла в мою спальню в белом халате с саквояжем. Бегло расспросила жену и велела медсестре готовить шприц. С трудом попав иглой в убегающую вену, она тихонько спросила:

– Ты почему не отвечал? Я весь вечер тебе звонила.

– Телефон испортился, – сипло сказал я. – Как выйду из больницы, тут же куплю новый.

Чашка

Мой друг живет в Париже. Когда-то мы вместе учились. Он тогда относился ко мне несколько пренебрежительно, но с симпатией. Я была ужасно несовременна. Не любила Лорку, не понимала ни бельмеса не только в Deep Purple, но даже в ABBA и вообще оправдывала советскую власть и надеялась, что строительство БАМ принесет миру полное счастье. То есть если и не была глупа, то смахивала на дуру чрезвычайно.

Прошло много лет. Мой друг живет в Латинском квартале возле музея Клюни. Он теперь знаменитый композитор. Википедия утверждает, что автор нового направления в музыке.

Он встречал нас с мужем на вокзале, водил по городу, показывал музей Средневековья, накупил для нас в музейном магазинчике множество сувениров, и главное – чашку, на которой дама бесстрастно восседала на алом поле со множеством цветов, а единорог взирал на нее, поднявшись на дыбы.

Мы только что осмотрели всю серию гобеленов с дамой и единорогом, у меня дурман еще не прошел, и чашка понравилась чрезвычайно. Собирая в гостинице чемодан, я вытащила ее из толстенькой пластиковой обертки с воздушными пупырышками, чтобы полюбоваться еще раз. Дама смотрела строго. Единорог вообще меня игнорировал. Чашка выпала из рук и раскололась.

Вернувшись домой, я написала своему другу. Он ответил, что в магазинчике музея была еще одна. Обещал, что сходит и купит для меня. В те дни наша переписка стала очень интенсивной. Иногда по пять писем в день. И хоть чашка была уже у него, привычка писать друг другу часто и обо всех мелочах жизни сохранилась.

Он приехал через пару месяцев в Питер. Привез множество сувениров. Среди них – изящную туфельку на высоком каблуке из синего шоколада и чашку с дамой и единорогом. У него было мало времени, но мы успели съездить в Павловск, погулять по набережным, поговорить о детях – у меня трое, у него пятеро…

Потом он улетел к жене, детям и своим ораториям. А я взяла чашку на работу. Пить чай в перерыве между пациентами. Показала своей медсестре строгую даму, единорога, преданно на нее глядевшего, вежливого геральдического льва, держащего в лапе штандарт. Рассказала, что единорога может укротить только девственница и только если помыслы у нее исключительно целомудренны. Она потянулась к своему телефону – хотела посмотреть в Гугле, кто соткал волшебный гобелен, – задела чашку рукавом халата… и вот мы уже вдвоем растерянно стоим над яркими осколками. Я так горевала…

Друг мой сочувственно-сердито писал, что в Клюни больше не осталось таких чашек. Но он что-нибудь придумает, где-нибудь разыщет. Может, кто из приятелей купил для своего подарочного фонда.

Мы теперь переписывались даже ночью. Муж спал, а я беззвучно прикасалась к кнопочкам телефона, отправляя письмо за письмом. Я уже знала, как мой друг разочарован группой вторых скрипок, какой дирижер начал репетировать его последнюю симфонию и кто из его детей собирается ехать в престижный американский университет.

Что вы думаете – он раздобыл мне чашку, но боялся посылать почтой, уж очень хрупкой она оказалась. Ждал оказии. Передал со знакомым флейтистом, который гастролировал в Питере. Я пришла на концерт, прошла за кулисы, и флейтист признался мне на скверном английском, что забыл сунуть чашку в чемодан.

Я вернулась домой и в сотый раз открыла коробочку с черепками. Там были две строгие дамы, множество мелких зверюшек и столько рогов, будто девственница приручила королевского оленя. Я написала своему другу, и он нелестно отозвался о рассеянном флейтисте.

Через несколько месяцев, наполненных письмами и ожиданием, я получила чашку с посыльным. Открыла упаковку. Сполоснула свою мечту и налила в нее крепкого чаю.

Чашка была тяжелая, слишком высокая и узкая. Сделана из скверного фаянса, с неудобной ручкой. Я допила чай, вымыла ее, поднялась на табурет и поставила даму с единорогом в самый верхний кухонный шкафчик. Тут она никогда не разобьется. А заодно я никогда больше ее не увижу.

Надо бы написать моему другу, что я получила его посылочку. Но как-то ужасно не хочется. И времени совершенно нет – два журнала «Вестник отоларингологии» лежат нераспечатанными. И с чего это я вдруг так увлеклась музыкой постмодерна?

В темноте закрытого кухонного шкафчика единорог преданно смотрит на свою даму. А дама одобрительно через деревянную дверцу – на меня.

Двоечник

Колька Игнатьев снова разругался с родителями. Он натянул куртку, надвинул на лоб капюшон, выскочил на лестничную площадку, яростно хлопнув дверью, и с грохотом сбежал по ступенькам к парадному.

На улице шел дождь. Капли стучали по капюшону, задавая правильный ритм, помогая упорядочить мысли. Он зашел в булочную, выбрал теплый бублик с маком и съел, потом постоял в очереди в кассу кинотеатра, купил билет и зашел в зал. По крайней мере, там было тепло и сухо.

Журнал он смотрел внимательно, а когда началось кино, быстро потерял нить – кто и зачем стреляет и от кого герой убегает, перепрыгивая с вагона на вагон. Колька думал о своем, и мысли эти были неторопливы и приятны. Сеанс кончился, и Колька пошел домой успокоенный.

Родители уже легли. Он быстро проскочил в свою комнату, разделся и нырнул в постель. Сон уже почти накрыл его, когда Колька почувствовал, что мать сидит на его постели и гладит Колькину нестриженую голову.

– Миленький! – шептала мать. – Что же нам с тобой делать? Я сегодня была на родительском собрании. Ты совсем перестал готовить уроки. Анна Викторовна говорит, что делаешь ошибки, как пятиклассник, а сочинения вообще не сдаешь. Математик сказал, что если бы ты хотел, то мог бы. Но домашних заданий не выполняешь. По истории тебе тройку еле натянули. Даже физкультурник жаловался, что ты приходишь без формы…

– Мам! Ну скучно мне все это. Сил нет как скучно. Я старался, но заставить себя не могу.

– Ладно! Понимаю. И папа не очень-то в школе отличался. Черт с ней, со школой! Но, Коленька! Ты же молотка в руки не брал! Гвоздя забить не умеешь! Отец твой любую работу сделает с закрытыми глазами. Что приусадебный вскопать, что трубу поменять, что кафель положить. А ты? Как жить будешь, Колька? У тебя и друзей нет. Соседка все жалуется, что сын выпивает с друзьями, а я, грешным делом, подумала, что рада была бы, если бы и ты с друзьями или с отцом пивка попил. Так ведь нет! Сидишь как сыч у себя в комнате. Ни телевизора не смотришь! Ни в стрелялки, как все нормальные дети, не играешь! Ну что? Объясни мне, что ты сидишь целыми днями? Что за закорючки пишешь?

Мать зарыдала. Кольке было ее ужасно жалко.

– Мама, я проверял доказательство abc-гипотезы Мотидзуки. Никто в мире не мог ее проверить. А я… я, кажется, нашел ошибку.

– И зачем это? – с тоской спросила мать.

– Ну как… для решения уравнений Морделла. Вот закончу свое доказательство теоремы и пошлю в «Успехи математических наук». Ты понимаешь, мама? Я, может, премию Филдса получу!

Мать вытерла слезы углом простыни и вздохнула.

– Мотидзуки, значит. Ну, спи, спи. Завтра первый урок литература. Опоздаешь – мне твоя Анна Викторовна снова по телефону втык сделает…

Еще раз про любовь

Марк сидел в салоне на диване и смотрел телевизор. Юля пришла с учебы и привела с собой подружку. Марк ее увидел и не поверил своим глазам. Она была тонкая, изящная, похожа на мультипликационную принцессу. И одета была в платье, а не майку и шорты, как нормальные люди. Ее черные кудряшки старались выбраться из множества заколок, и одна добилась своего и подрагивала на лбу. На белом сверкающем лбу…

– Это мой брат Марк, – сказала Юля, пренебрежительно кивнув на диван. – А это Дина.

И имя у нее было волшебное. Звонкое, как льдинка, падающая на дно стакана.

Марк был дружелюбным парнем. Он легко общался с девочками, не чувствовал себя скованным с ними, как некоторые его сверстники. Он и не заметил, как подошел к ней. Они стояли совсем рядом. Марк дотронулся до ее руки и сказал очень убедительно:

– Послушай, Дина, пойдем ко мне в комнату! Я тебе что-то покажу. У меня там замечательные игрушки. Очень много замечательных игрушек! Целых сто!..

– Такой дурачок! – сказала Юля и увела Дину к себе. – Уже четыре года, а ведет себя, как трехлетний!

Хрустальный гном

Несколько лет назад я провел осень в Бонне. Читал лекции, общался с коллегами, иногда оперировал. В те месяцы мне страшно везло. Даже самые тяжелые больные обходились без осложнений и побочных явлений, которые я им обещал перед операцией. Дело это, конечно, статистическое, но в тот год статистика была на моей стороне. Репутация у меня была великолепная. Я даже чувствовал некоторую неловкость. Эдакий самозванец… Меня спрашивают о чем-нибудь, и я отвечаю спокойно и твердо. Иногда даже то, чего не знал еще пять минут назад, а теперь догадался и уверен, что прав.

В декабре перед самым моим отъездом весь Бонн превратился в огромный елочный базар. Погода стояла прекрасная. Пять градусов тепла, сухо и яркое солнце. Я гулял между киосками и балаганчиками, в которых продавались елочные украшения. Всюду сновали дружелюбные Санта-Клаусы, играла музыка, на каждом углу какой-нибудь хор распевал гимны, и я неудержимо покупал елочные игрушки: замечательные немецкие сверкающие шары, колокольчики, птичек и домики с сияющими окошками.

Тридцатого декабря я прилетел домой. Девочки мои были в восторге. Они повесили на елку почти одни только новые игрушки, те, что я привез. Но самой красивой – хрустального гнома с забавной рожицей, с киркой и в красном колпачке, купленного не на улице, а в роскошном магазине, я так и не нашел. Это был очень счастливый Новый год. Кажется, последний счастливый…

Потом жена заболела, и за четыре года наша жизнь сошла на нет. Девочки за эти годы разъехались. Одна замужем в Париже. Другая в Таиланде с каким-то незнакомым мне другом. Они приезжали на похороны, но я тогда плохо соображал и друга не рассмотрел. По правде говоря, вообще не заметил.

Сегодня я наряжал елку один. Игрушек еще осталось немало, хотя самые яркие давно разбиты. Отчего-то яркие бьются в первую очередь… Разыскивая гирлянды и серебристый дождик, я наткнулся в кладовке на маленький электрический чайник, с которым ездил в Бонн. Он перегорел тогда, в командировке, но я его все же привез домой. Не могу оставить свою вещь, даже испорченную. Повертев его в руках, я неизвестно зачем открыл крышку. Внутри лежало что-то, засунутое в детскую варежку. Я вынул комок и ахнул. Хрустальный гном от Сваровски сверкал и переливался под лампой. С забавной рожицей, и голубой киркой на плече. Он уцелел – был отлично упакован, чтобы не разбился в поездке.

Я обрадовался ему совершенно по-дурацки. Повесил на елку за голубую шелковую петельку, и он выглядывал из ветвей, куда бы я ни шел.

– В чем, собственно, дело? – спросил я гнома. – Мне пятьдесят четыре года, я профессор, и, кажется, не из последних. Моя статья вышла в прошлом месяце в журнале «Ланцет». У меня множество учеников… и Марта была бы очень рада, пригласи я ее на Новый год.

Гном соглашался. Я достал бокал, налил в него мадеры и чокнулся с гномом. Чудесный, радостный новогодний звон хрусталя раздался в комнате. Я сел в кресло напротив елки и медленно с удовольствием выпил. Гном был совершенно доволен. Погоди, сказал я ему, доставая телефон. То ли еще будет…

RIP

Павлик открыл дверь. Она противно заскрипела. Вообще-то, тяжелая дверь была подвешена на надежных петлях, сделанных из отличной стали, и добровольно скрипеть не стала бы. Но Павлик был перфекционист. Когда он строил склеп, то материалы выбирал наилучшие, не смущаясь затратами. А когда стал привидением, то предпочел затхлое подземелье, развевающиеся белые гробовые пелены и скрипучие двери. Хотя, разумеется, в склепе был свежий воздух и похоронили Павлика отнюдь не в саване, а в костюме от Армани, накрахмаленной сорочке и при дорогом шелковом галстуке.

Свою смерть Павлик помнил неотчетливо. Кажется, какая-то авария. Да это было и неинтересно. После смерти он сильно изменился. То, что раньше казалось важным, выцвело и почти потеряло значение. Зато некоторые события, о которых он не вспоминал многие годы, стали яркими и заняли все его мысли. Он неясно видел людей, они казались нечеткими в очертаниях и похожими друг на друга. Однако кое-какие интересы, связанные с материальным миром, у него еще сохранились.

Павлик сосредоточился и появился в своем кабинете на верхнем этаже медицинского центра, которым он владел и управлял уже много лет. За его столом сидел младший компаньон Платоша Сидоров и что-то писал, порхая всеми десятью пальцами над клавиатурой. Павлик не разглядел выражения его лица – при жизни так выглядели предметы, если на них смотреть без очков. Зато рядом с Платошей, прямо на столе, сидел небольшой задорный чертик, который Павлику явно обрадовался.

– Что, – спросил Павлик, – мухлюет?

– А то! – весело ответил черт. – Он и раньше был не промах. А теперь еще и лекарства покупает подешевле. Какие-то сомнительные… А уж с налогами что творит!

– Ну и черт с ним! – равнодушно сказал Павлик и двинулся в операционную.

Оперировал Олег, любимый ученик. Вокруг стола работали еще несколько человек. Павлик только догадывался, что это ассистенты, медсестры, стажеры и анестезиолог. Они были совсем призрачными. За плечом Олега стоял полноценный и могучий на вид ангел-хранитель. Он с удовольствием пожал руку Павлика и даже похлопал его по плечу.

– Теперь я при нем, – сказал хранитель. – Хороший парень! Через несколько лет будет не хуже тебя.

– Ты не отвлекайся! – строго ответил Павлик. – Помню я, как ты один раз отвлекся. До сих пор мороз по коже… Но вообще я рад, что при нем именно ты. Ну, прощай! Больше не увидимся. Они обнялись, и Павлик удалился из больницы.

Он немного полетал над городом, размышляя, не вернуться ли в склеп. Куст сирени привлек его внимание. Павлик забрался в самый аромат. Он не слышал ни детского крика, ни шума машин за оградой парка, легкая усталость и блаженный покой овевали его, как ветерок. Дух продремал так, пока не почувствовал себя свежим и деятельным.

Через мгновение Павлик оказался у письменного стола, за которым сидел его сын Митя. Они были близки при жизни Павла, и он стал видимым на секунду, причем был в майке, домашних штанах и шлепанцах. Митя заплакал.

– Папа, – сказал он, – я так скучаю по тебе. Мне уже сорок, у меня и жена, и любовница, а ближе тебя никого. И писать не могу. С тех пор, как ты умер, ни одного слова из себя не выдавил. Это так мучительно… что ни напишу – как будто чужие строчки. Это не стихи, а мерзость. Папа, помоги мне…

Павлик оглянулся – под потолком летала тетка с невероятной грудью, видной даже со спины, тяжелеными складками жира на животе и тощей задницей. Пронзительные светло-голубые глаза и кривые желтые зубы дополняли образ музы.

– Ты как сюда попала? – с любопытством спросил Павлик.

– Да не знаю… – заныла тетка. – Я жила при одном мужике – он патриотическую прозу писал. Все было отлично. А как ты помер, в эфире задули ветры, ураганы и смерчи. Меня в такой и затянуло, и я оказалась тут. А тутошняя девица, увидев меня, ахнула и исчезла. Я хочу домой, к своему майору. Небось он без меня скучает. У него план горит. Издатель, поди, звонит через день. А он без меня как без рук. Ни героя прорисовать, ни сюжетный ход выдумать. Ну сделай что-нибудь, профессор! Ты же умный!

Павлик еще раз взглянул на нее.

– Понял, понял, кто твой подопечный, – сказал он. – Держись за меня. Сейчас вернешься к своему Захару. Он без тебя вообще писать перестал. Свихнулся с тоски. Под пули полез…

Павлик перекинул тетку к ее писателю, и она в восторге наградила его жарким поцелуем. Оттираясь, вернулся потом к сыну. Митя спал, положив голову на руки, а руки на стол. Лицо его еще было в слезах. Отец поцеловал лысеющую макушку, погладил по голове худосочную девицу с испуганным лицом, робко зависшую над Митей, хотел дать ей наставления, но вспомнил, что не смыслит в этом деле ни бельмеса. Все же он был умным человеком.

Больше ничего интересного Павлик придумать не мог. Вечность не казалась ему слишком долгой. Он вернулся в склеп. С месяц потусовался на кладбище среди других привидений. А потом переместился в лондонскую редакцию журнала «Ланцет» и стал исполняющим обязанности музы над правым плечом главного редактора журнала Ричарда Хортона.

Про маленькую фею

Маленькая фея жила в дремучем лесу на границе с болотом. Она была сиротой и вопрос самоидентификации решала непросто.

У нее, разумеется, была волшебная палочка, но она подобрала ее в траве и магических свойств ее никогда не проверяла, чтобы не оскорблять своим скептицизмом. А вот крыльев у маленькой феи не было. Хотя и хотелось бы их иметь. Мелкие чудеса она, конечно, делала безо всяких затруднений, но о больших метаморфозах даже и не помышляла.

Ей нравилось оказывать окружающим маленькие услуги, и соседи всегда были ею довольны.

Пчелам она указала далекую лужайку за болотом, где росли волшебные цветы. Так что мед, которым они кормили своих детей и запасали себе на зиму, был самым вкусным и душистым в мире.

– Ты наша фея! – жужжали пчелы.

Колокольчики, которые остались без пчел, она лично опыляла метелкой, сделанной из колоска пшеницы, и колокольчики радовались этому, как дети.

– Ты наша фея! – звенели они.

Быку Муару, известному любителю классической музыки, она организовала концерт сводного хора лягушек и кузнечиков. Бык был польщен и обрадован.

– Ко-муу еще пришло бы в голову такое? Муу-зыка – это сладкая муу-ка! Ты наша фея! – сказал он.

Зайцам она соорудила убежище от волков, в котором можно было запираться на щеколду. Они научились зажигать спички и, когда волк рыскал поблизости, устраивали в своем убежище премиленькие посиделки, где среди прочих резвостей сочиняли стихи, прославляющие их фею.

Волку она дала небольшую беспроцентную и безвозвратную ссуду, чтобы он мог покупать мясо в магазине и не слишком расстраивался от заячьего нахальства. И пораженный волк назвал ее своей феей.

Иногда в лесной чащобе маленькая фея встречала лешего. Он был грубияном и бурбоном, что казалось ей вполне естественным в свете исполняемых им функций. В лешем она искала родственную душу и, поскольку говорил он редко, мало и невнятно, была уверена, что нашла ее.

Однажды она решилась сказать ему о своих чувствах и осведомиться о его. Леший запустил зеленую лапу в косматую бороду, поглядел на свою собеседницу и сказал:

– Отвяжись! У меня полно дел – надо еще ягод насобирать и коры натаскать, некогда мне тут с тобой рассусоливать. И чувств твоих мне даром не надо. И вообще, мы с тобой в близком родстве. Ты ведь никакая не фея, что бы ни говорили твои поклонники. Обыкновенная кикимора болотная. Вот и вали в свое болото!

Маленькая тварь повернулась и поплелась восвояси. Она была такой несчастной, что даже дикому лешему стало немного не по себе.

– Ну ладно, – пробурчал он вслед, – заглядывай иногда! Побеседуем о литературе.

Замок

Домовой попал во Францию по собственному недомыслию. Когда Дунюшку отдали замуж за французского хлыща, он с горя почти потерял рассудок. Потом выпил меду, добавил бражки и понял, что не покинет любимое дитя, которое качал в колыбели.

Припомнил, как приглядывал, чтобы на речном бережку песок не попал ей в глазки. Как следил, чтобы каша варилась без комочков, а в молоке чтобы было много жирной пенки. Как выхватывал камушки из-под ее быстрых ножек, чтобы не упала. Как не допускал к детской кровати лихоманку. Забросил он, по правде говоря, из-за Дунюшки все свои дела. Усадьба осталась не ухожена, кони не приласканы, хлеб всходил по одному только умению кухонных девок. Много, если ключница присмотрит. Да и другие дела всякие… Варенье плесневело от его недогляда. Моль в шубах обнаглела. Балясины на крыльце рассохлись, будто и нет за домом никакого надзора…

А коли так, семь бед – один ответ. Пристроил он знакомого домовенка в родной терем, настращал его не лениться и справлять службу по совести, а сам примостился в сундуке с Дуниной периной из лебяжьего пуха, какую она в приданое получила, и поехал с обозом за тридевять земель.

А там замок! С башенками и подвалами, с балюстрадами да коридорами, с залами и люстрами по сто свечей для парадных случаев. И вот ведь непонятно – баньки простой во всем замке нет, а потайных ходов аж три. На кухне нормальной печи не построено, а в подвалах бочек с питиями, будто уж нового урожая никогда не будет. Дуня разодета в не пойми что, ребрышки стиснуты прутьями, не вздохнуть ей, бедной…

Обвыкал с трудом. Пока суть да дело, пока по-французски наблатыкался, Дуня состарилась и померла.

Со следующими хозяевами замка Домовой почти и не знался. Жил больше на конюшне. Общался только с замковыми привидениями. Характеры у них были склочные, поганые. Один только трехлетний мальчик, которого злая мачеха утопила в реке, болтал с ним запросто. Остальные спесивились и цедили слова.

На конюшне лошадей было то больше, то меньше. Однажды совсем не стало. Призраки были в сугубом волнении, даже забыли про свою гордость и рассказали Домовому, что четырнадцатому потомку Дунюшки отрубили голову на площади Свободы. Тут и кладовые опустели до последнего окорока, и в подвалах бочки пересохли. Домовой совсем заскучал и продремал пару сотен лет, только изредка поглядывая на новых хозяев и новых лошадок.

Да вдруг проснулся. Незнакомый барин стоял в дверях конюшни и говорил по-русски грозно:

– Ты гляди у меня! Чтобы кони лоснились! А то и высечь тебя недолго!

Тут он из грозного стал деловитым и спросил:

– Или уволишься?

– Да что ты, барин, – замахал руками конюх, – с такой-то зарплаты! У меня дочка в Гарварде третью степень делает по математике. Куды ж я уволюсь? А и посеките, коли на то ваша барская воля!

Домовой протер глаза. Он вышел из конюшни – кругом кипело строительство. На кухне сооружали русскую печь. Во дворе ладили баню. В детской няньки тетешкали маленькую девочку. Звали Дуняшей, делали ей «козу рогатую» и между собой говорили, что замок новому русскому продавать ни за что не хотели, да уж он купил и рощи, и луга, и кусок Луары, и всех чиновников департамента земельных владений.

Домовой покачал кроватку, поправил лампадку у образов и подумал, что, когда малышку поведут гулять, надо проследить, чтобы песок у речки не попал ей в глазки.

Подарок на свадьбу

У царя Берендея родилась в добрый час маленькая дочь-царевна. Пока была младенцем – все бы ничего. А чуть у нее молочные зубки выпали – все в тереме забеспокоились. Мамки вообще сон потеряли. А и простые псари да рынды – и те в затылке почесывали. Уж такая девочка росла – на диво! Собой красавица, поет, как иволга. Буквицы рисует золотом да алым. В горелки первая. И нравом, что твой ангел небесный.

За кого же ее такую замуж отдавать? Это где же такие королевичи водятся, чтобы ей пришлись ровней? Искать начали, когда царевне было восемь.

И что вы думаете? Нашли! И красавец, и витязь хоть куда. Поет славно, на лире себе тихонько подыгрывает. И семья приличная. Папа – аглицкий король Артур. Мама – королева Гвиневра. Обо всем сговорились. Начали ладить свадьбу.

Тут все Берендеево царство встрепенулось. Это какие же подарки нужно дарить молодым да по такому торжественному случаю? Бояре стали разыскивать резчиков и заказывать ларцы, чтобы наполнить их лалами да яхонтами. Купцы наняли наилучших охотников – набить такого пушного зверя, чтобы шубы жениху и невесте стачать невиданные. Поверху крытые китайскими шелками, а внутри куницами да соболями бесценными. Из Индии, слышно, слонов отправили в подарок пешим ходом. А у англичан Мерлин, знаменитый волшебник, небось готовит неслыханный подарок – как бы нашим лицом в грязь не ударить…

Для такого обсуждения и собрались тайно главный леший Берендеевых лесов, двое водяных, знатные домовые из царских палат, несколько кикимор запечных и болотных ну и, само собой, Баба-яга. У нее-то для конфиденциальности и собрались. В Избушке-на-курьих-ножках. Сама Избушка тоже имела право голоса: нет-нет, а чего умного и скажет – не гляди, что без головы.

Для начала придумали вышить скатерть. Поручили Марье-искуснице. Велели, чтобы она все царство Берендеево отразила в соразмерной пропорции. Марья начала было кочевряжиться: мол, откуда ей знать те пропорции, она, мол, сроду из своей деревни не выходила. Где какие горы, где какие моря – слыхом не слыхивала. Тут налетели гуси-лебеди, стали ей рассказывать, где чего. Но Марья с чужих слов не согласилась. Пришлось сажать ее в ступу и устраивать обзорную экскурсию над всем государством. Она и тут привередничала – требовала, чтобы ступа летела пониже: ей, мол, нужно и ручейки досмотреть в подробностях, и флору с фауной зарисовать угольком, и общее представление о климатических условиях впитать накрепко. Насилу управились. Отправилась Марья ткать скатерть да вышивать на ней карту всей страны. Обещалась к утру закончить.

Тут-то самое главное и осталось напридумывать. Ну не подаришь же молодым простую скатерть. Каким бы волшебством ее наделить?

Поначалу думали сделать скатерть пятноотталкивающей. Чтобы она вовек не пачкалась и в стирке не нуждалась. Да ведь дарят-то всегда чистое и новое. Так что этим никого не удивишь.

Была еще мысль, чтобы скатерть появлялась по требованию. Вот был просто дубовый стол, хозяйка пальцами: щелк! – а на столе уже скатерть невиданной красы. Но и этого показалось мало.

Тогда решили, чтобы со второго щелка пусть бы на скатерти появлялись всякие яства да напитки. Тут дело пошло куда веселее. Только и осталось, что утвердить меню да название. Назвали, конечно, скатертью-самобранкой. А яства стали придумывать наперебой.

Перво-наперво запечная кикимора замесила теста дрожжевого на скорую руку и изжарила на Бабиной плите кругленький, толстенький, духовитый, весь в дырочках – как же его, блин, назвать-то? А вот так, блином и назовем, – порешило собрание. Леший тут же к блинам меду из колоды выставил, домовые – сметанки свежей, водяной – икорки осетровой, севрюжьей да белужьей. Получилось и ярко, и вкусно, и аппетитно.

Ну, дичи, конечно, нажарили: тетеревов там, фазанов с перепелками. Стерлядь, само собой. Ну и пирогов с зайчатиной. Капустки там квашеной с брусникой – без этого никак нельзя! Лебедей было поставили, да они жестки оказались и рыбой приванивали, так что лебедей похерили. Зато расстегаев с вязигой придумали ловко. Сами же и умяли. Так что для макета пришлось еще пару десятков сотворить и горяченькими на Бабий стол выставить.

Вроде с едой получилось неплохо. Чего бы еще? Тут Избушка изощрилась и сотворила кулебяку, да завернутую на четыре угла: с мясом, капустой, грибами да лососинкой. Ну вот! Теперь ни перед каким Мерлином не оплошаем!

С посудой расстаралась Яга – ендовы лаковы, блюда все серебряны, а которые под дичь и стерлядь, так даже и золотые!

Только и осталось придумать, чем запивать. Настоек и водок всяких и придумывать нечего, знай выставляй на стол. А вот легкого питья, чтобы невесте было чего отхлебнуть – тут и запнулись. Не водой же поить красавицу и умницу…

Только одна русалочка, которую и не звали, а просто позволили примоститься на сундуке, голос подала. Придумала для радостного случая квас делать из ржаной муки и солода. Сей же час и остальные налетели – каких только квасов не наделали: и с пахучими травами, и на меду, и с березовым соком, и с ягодами.

Расставили кувшины да братины – наглядеться не могут. Меню скатерти-самобранки утвердили единогласно.

А Мерлин что ж? Подарил меч-кладенец. Всего и делов-то!

Импортозамещение

В городе Гавриловка-вторая Тамбовской области один шотландец по фамилии Мак-Дональд открыл невероятный ресторан. Еда в нем была самого неожиданного вида. Жители привыкли есть котлеты с макаронами или биточки с томатной подливкой. А шотландец подавал удивительную круглую плоскую котлету внутри белейшей мягчайшей и точно под размер котлеты испеченной пшеничной булочки. Да еще там же, на котлете лежал круглый ломтик алого помидора, несколько колечек не горького лука, маринованный огурчик, а иногда и (совершенно неожиданно) тонкий кусочек вкуснейшего голландского сыра. Жителям шотландские лакомства понравились необычайно. Они толпами валили в ресторан. Тем более что булочки подавались не в тарелке, что всем приелось, а в пакетике из вощеной бумаги. И к каждой булочке давали картонную коробочку с картошкой, жаренной невиданным способом. Так что она вся была хрусткая и румяная. И резали повара ее не ломтиками, не дольками, не кружочками, не кусочками, не брусочками, а чипсами.

Видать, у шотландца была тетка-ведьма. Или кто другой ему ворожил, только все дети города Гавриловка-вторая как вставали утром, так и начинали канючить, что они не хотят ни супа, ни каши, ни пюре, ни яичницы, ни вермишели с молоком, а только чипсов в картонной коробочке. К обеду родители уставали от этого хныканья и вели их – что делать – в шотландский ресторан. И заказывали всем котлеты в булочке, чипсы и черное пузырчатое питье. Так в том городе и повелось. Постепенно мамы и даже бабушки совсем забыли, как варить борщ, квасить капусту, печь пирожки и делать голубцы. У них высвободилось много времени, и они теперь успевали каждый день смотреть по телевизору «Пусть говорят», «Модный приговор», «Поле чудес» и «Давай поженимся!».

И все были очень довольны.

Только иногда в город Гавриловка-вторая приезжали люди из других городов Тамбовской области, иные и вовсе из самого Тамбова. Приезжали они в гости к родственникам и удивлялись, глядя на их жизнь. Казалось им, что дети стали вялыми и слишком пухлыми, отцы их растолстели и жалуются на сердце, а матери те и вовсе поглупели. Пирогов с капустой не пекут, гостей разносолами не потчуют, настойку на почках черной смородины давно выпили и новую не настаивают. Прямо беда!

Тут как раз городу повезло. Приехал в гости к родителям знаменитый врач и ветеринар доктор Айболит. Он работал, конечно, в Москве. И был, естественно, консультантом по важным вопросам экологии в Занзибаре, Калахари и Сахаре. Так что в город Гавриловка-вторая приезжал исключительно редко. И всю дорогу думал, как мама нальет ему наваристых щей, а на второе принесет из кухни гуся с яблоками. И весь стол уставит соленьями и маринадами, маслятами и рыжиками. А на сладкое подаст малину со сливками.

Вот приезжает он, родители, конечно, рады и приглашают его обедать в ресторан к шотландцу. Он на кухню – а там и запаха борща нет! Духовка уже и забыла, когда в ней пекли чего. Он в погреб – а там ни баночки с маслятами, ни связочки сушеных белых, ни варенья из райских яблочек, ни брусники моченой.

Он в сад – все крапивой заросло. Малина одичала, рябина засохла, крыжовник увял, смородину птицы расклевали. Одна черешня еще держится, да и на той ягоды не сладкие.

Вышел доктор на улицу, поглядеть на родную Гавриловку-вторую. Видит, дети все толстые, вялые, невеселые. В горелки не играют, друг за другом не бегают. Весь город прошел – ни одной считалки не услышал. Выйдет какой мальчишка на крыльцо, будто хочет с товарищами в футбол поиграть. Поглядит лениво по сторонам – никого нет! Ну и пойдет в дом обратно телевизор смотреть.

Вся жизнь в городе будто замерла, и только у шотландца в ресторане кипит.

Задумался доктор Айболит – налицо экологическая неувязочка. Он уже много каких экологических катастроф повидал в Африке, а у себя дома ничего такого не чаял. И что теперь поделаешь – жители привыкли есть шотландское, их уже не отговоришь. И так и эдак прикидывал доктор и решил, что нужно самого Мак-Дональда из Гавриловки-второй услать за тридевять земель. Да ведь хитрый трактирщик ни за что добровольно не уедет! А город спасать надо, и отпуска осталось всего-ничего, три недели. Тут засел Айболит за работу. Книг перечел видимо-невидимо. Статей научных по журналам до тысячи – ничего подходящего не нашел. Гугл у него перегрелся, компьютер аж моргать стал, а решения все нет. Ясно, что без волшебства дело не обойдется, да только, каким боком к этому подойти, неведомо…

Тогда занялся доктор Айболит детальным изучением всего клана Мак-Дональдов. А был это древнейший шотландский род. И от каждого поколения остались предания и легенды. Вот одну такую легенду доктор Айболит и разыскал. Говорилось там, что на род Мак-Дональда наложено особое благословение, оно же и проклятие. Умеют они выводить стаи животных, играя на дудочке. И не только умеют, но и обязаны. И был уже случай, когда в городе Гамельне завелись бесчисленные полчища крыс, обратились жители к тогдашнему Мак-Дональду, он, как положено, взял дудочку, заиграл на ней и пошел прочь из города, а крысы за ним. Так он и шел, пока через полгода не дошел до Средиземного моря. Там он, не прекращая играть, взошел на лодку и поплыл вглубь. А крысы за ним. И все утонули.

Обрадовался доктор медицинских и ветеринарных наук Айболит. У него были самые обширные связи в животном мире. Свистнул он всего-то один раз, и в город стали стекаться со всех сторон морские свинки. Их доктор выбрал, чтобы они, не дай бог, не потонули, оказавшись в море. Из всех окрестных полей, рощ, лесочков и перелесков прибывали морские свинки. Они заполонили улицы и площади города Гавриловка-вторая, залезли во все подвалы, втерлись во все чуланы, крутились в сенях и погребах, в кухонных шкафчиках и в ящиках комодов. Городской голова утром пришел на работу, открывает дверцу письменного стола, а там целое семейство морских свинок уписывает гамбургер, который он вчера не доел. Тут, конечно, все кинулись за помощью к доктору Айболиту. А он покивал и велел горожанам не беспокоиться, а только проверить, что их лукошки целы и садовые инструменты не заржавели. А сам пошел к Мак-Дональду и передал ему петицию жителей города Гавриловка-вторая, где ему предписывалось вывести из населенного пункта прочь всех морских свинок до единой, нимало не медля. Закручинился Мак-Дональд. Неохота ему было оставлять свой бизнес и топать пешком неведомо куда. И даже дудочки у него не было. Да делать нечего – родовое заклятие древнего клана вещь нешуточная. С ним не поспоришь. Срезал он камышинку, просверлил, что следует, заиграл песенку Шаинского да и побрел к самому Черному морю. А морские свинки, подпевая и приплясывая, за ним.

Тут доктор Айболит времени терять не стал. Детям велел взять лукошки и в лес. За грибами. Солить, сушить да жарить. Мужчинам определил вскопать огороды да засадить огурчиками, капустой и свеклой. А женщинам – прибраться на запустелых кухнях и в сад. Пропалывать одичавшую клубнику да приводить в порядок кусты смородины и крыжовника. Так-то, пока Мак-Дональд вернулся, у всех хозяйства наладились, в продуктовые магазины завезли сметану, капуста и свекла поспели. Жители у себя дома из глубоких мисок ели горячий борщ со сметаной. А потом блины с икрой, да блины с грибами, да еще с медом. И жен своих нахваливали. Женщины раскраснелись от жара духовок и похвал своих мужей и детей – любо посмотреть. Красавицы!

Поглядел на это шотландец и только сплюнул. Собрал он свой кухонный инвентарь и отчалил из города Гавриловка-вторая в неизвестном направлении. Должно, к себе в Шотландию…

Сказка о золотой рыбке

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, ученик элитной московской гимназии, сидел в Куршевеле на берегу озера Ла Розьер с удочкой «Shimano BeastMaster DX Feeder» и ловил рыбу. Инструктор сидел рядом и показывал, как насаживать червяка на крючок и как забрасывать леску в озеро.

И что вы думаете? Он поймал золотую рыбку.

Рыбке маленький веснушчатый Ванька очень понравился. Отпустить ее он согласился сразу. Но рыбка любила игру по правилам, и Ванька задумался, чего бы ему попросить. Вроде у него и так все есть…

Наконец он заговорил. Робко и с запинками.

– Нельзя ли, – спросил он, – что-нибудь сделать с английским? Я его жутко не люблю. А папа хочет, чтобы у меня были одни пятерки. Английский, говорит, самое важное.

– Не вопрос! – ответила рыбка. – Пятерки по английскому у тебя будут. Но этого тебе мало. Я так сделаю – будешь говорить, как ученик Итона.

– Ну ладно, – вздохнул Ванька. – Спасибо. А нельзя, чтобы вообще без английского? Чтобы по-русски?

– Ты вот что, – сказала рыбка, – сунь меня пока в банку с водой. Я подумаю, что тут можно сделать.

Минут двадцать Ванька ловил окуньков, а рыбка размышляла. Потом она высунулась из банки и сказала, что все обдумала. Такому хорошему мальчику отказа ни в чем не будет.

– Ты, Ванька, мало что понимаешь, а инструктор твой, Петр Алексеич, я вижу, доктор исторических наук. Так я расскажу, что делать буду. А то жалко – никто ведь не узнает! Все будут думать, что так от века было. Слушайте внимательно, Петр Алексеич. Клянусь, вам будет интересно!

Мы сейчас вернемся назад, в девятнадцатый век. И цесаревич Николай Александрович у нас влюбится в Марию Текскую. Он парень видный, воспитанный, нежной души – так что она за него выйдет с охотой. Станет императрицей Российской Марией Алексеевной. На ком женится Георг Пятый – не знаю и думать не собираюсь. Мы ее уведем, а он как-нибудь устроится… Виктория не растеряется…

Ну вот! Никакой истерички Алисы. Волевая, умная, английского воспитания образованная женщина. Стало быть, никакого Распутина. И войну мировую она не поддержит. В пятнадцатом году огромными переговорными усилиями приведет Европу к миру. А значит, ни в России, ни в Германии – никакой революции, голода, разрухи.

В 1936 году, после смерти Николая, новый император Алексей Николаевич соберет Учредительное собрание, и они превратят Россию в конституционную монархию. Закон и право! А в Думе – бурные дискуссии между кадетами, эсерами и социал-демократами. Государь, конечно, новоизбранного главу правительства утверждает своей монаршей властью. Право помилования на нем, церемониальные всякие обязанности. Императорский театр, Императорский Московский университет, Императорская академия искусств и Романовская гвардейская летная дивизия…

Войны мировой больше не случится – не довели Германию до нищеты и унижения. Однако в пятидесятые мировые колониальные империи распадутся. И Россия из империи станет содружеством. Балтийские, закавказские и среднеазиатские страны останутся в сфере влияния. Будут пользоваться поддержкой Москвы, посылать детей в российские университеты, учить русский язык и вешать портрет русского царя в государственных учреждениях. А Украина и Белоруссия по родству душ и языков составят с Россией конфедерацию.

Наука российская – математика всякая там, физика – будут привлекать ученых из всех стран. Талантливым выпускникам Гарварда будет лестно стажироваться в Ярославском университете. Аспиранты из Кембриджа будут мечтать защитить диссертацию в Новгородском институте теоретической физики. Поработать на адронном коллайдере. Ну вот они-то и будут со школьных лет учить русский. А Ванька для лоску пусть учится грузинскому и итальянскому. Ну как? Годится?

Ванька кивнул, очень довольный. А Петр Алексеевич ахнул, схватился за сердце и тихо опустился на песок – в обморок.

– Ладно, коли так, – сказала рыбка, – ты меня теперь выпускай в озеро, а потом щелкни пальцами, и больше по-английски тебе не придется выучить ни слова. Прощай, Ванька, арриведерчи!