Глава XI. ПОДАРОК ДЛЯ ДЖОНА

5 июля, Новосибирск

— Вы что поднялись так рано? — удивился Куделькин.

Сам он выглядел, как ни странно, свежо. Кажется наконец выспался. И удивился Куделькин по-настоящему, не из вежливости.

— Уезжаю, — грубовато ответил Валентин. Сон ему действительно приснился. Жуткий и страшный, как всегда. Поэтому и выглядел Валентин хмуро — Давай сюда подарок для Джона. Считай, я уже исчез.

— Да ну? — растерялся Куделькин. — К чему такая спешка?

— Полечу дневным.

— Но утро еще! Даже на дневной рано.

— Не уговаривай. Загостился, — так же грубовато, стараясь тоном замять возникшую неловкость, ответил Валентин. — Если честно, мне тут у вас не очень понравилось. Наверное, не мой город. Ты, Юра, тут ни при чем. Не бери в голову. Просто мне у вас не понравилось.

— Так вы ж почти ничего видели! — возмутился Куделькин. — Ну, видели мутантов с балкона, ну, реку да еще это дурацкое кафе с Лёлькой Кирш и с господином жуликом Фельтоном.

— Зато кафе видел дважды.

— Тоже мне удача! У нас есть на что посмотреть.

Я пирамиды видел. И еще кое-что. А если ты о музеях, то у меня на музеи идиосинкразия.

— Ну, как скажете.

Они замолчали.

Ни Валентин, ни Куделькин не собирались скрывать, что вчерашние пьяные разговоры в кафе, а особенно их продолжение дома под ночной коньяк их не сблизили, более того, оставили у обоих тягостное воспоминание. Но ни Валентин, ни Куделькин не собирался это обсуждать или приносить извинения. Зачем?

Как в купе скорого поезда. Встретились часов на двадцать два случайных попутчика, досыта наговорились, намахались руками, может, даже почти поссорились. Но вот станция. И одному из попутчиков пора выходить. Какой смысл извиняться или продолжать споры? Все равно станция. Все равно выходить

Думая так, но качая укоризненно головой, Куделькин быстро и ловко соорудил завтрак.

— По коньячку, дядя Валя? — предложил он. — Нет? Ну, а я приму грамм пятьдесят. Пейте кофе. Кофе ничему не мешает. Я вкусно варю кофе, у меня особый рецепт, к тому же зерна покупаю качественные. И еще, значит, так… — усмехнулся он. — Уговаривать, конечно, не буду, а совет дам. Сразу вам ехать в аэропорт не стоит. Что вам делать в аэропорту? Пиво жрать? Так это гораздо приятнее делать в городе. Тем более что нормальное местечко у нас вполне можно отыскать Без особых изысков, но нормальное Нынче у нас все есть. В том числе и нормальные местечки. Побродите по Красному, загляните в какой-нибудь ресторанчик, посидите в кафе Куда торопиться? Может, город вам и правда не понравился, но на свете он один такой. Других таких нет. Уехать всегда успеете. Какой смысл сидеть в аэропорту?

Валентин кивнул.

Собственно говоря, он уже не замечал Куделькина-младшего. Для него Куделькин как бы растворился, исчез. Он почти и не слышал Куделькина. Куделькин-младший был для него уже человеком из прошлого. Может, даже не человеком, а голосом. Как Тоня. Или как Николай Петрович. Или как, скажем, Ёха Хунгер. Классный рыжий немец, с которым они не мало в свое время повалялись по ковру.

Ну, виделись… Ну, говорили… Ну, смеялись над чем-то. Даже спорили. Но теперь все сразу обвалилось в прошлое. Ничто еще не кончилось, но все уже кончилось Отошло. Оторвано от берега. Унесено в память. Как в море.

— Что отцу передать?

— Всего лишь «дипломат», дядя Валя. В «дипломате» деньги и коньяк. Французский, кстати, — усмехнулся Куделькин. — Сам отец такого не купит Денег пожалеет.

Было видно, что наклони голову Валентин, скажи хоть слово, и Куделькин тут же бросится открывать «дипломат», показывать его содержимое. Вот, дескать, это коньяк. А это деньги. Но Валентин голову не наклонил.

— Короче, ручная кладь, — с облегчением закончил объяснения Куделькин-младший. — Ничего в багаж не нужно сдавать, а значит, и лишний час ожидать не надо. Вы ведь налегке прилетели?

— Налегке.

— Вот и лады, — кивнул Куделькин и прямо посмотрел в глаза Валентину: — Там если что… Ну, если в аэропорту возникнет что-то… Ну, какие-то сложности… —Куделькин-младший вновь взглянул в глаза Валентину. —Если вдруг вам понадоблюсь… Ну, телефон знаете…

Валентин кивнул. Никто из них не стал напоминать о вчерашних обязательствах Куделькина-младшего не только довезти Валентина до аэропорта, но и посадить в самолет. Валентин потому, что вообще ни о чем не хотел напоминать Куделькину, а Куделькин из гордости. Больше всего сейчас каждому хотелось разбежаться. Чем-то они уже мешали друг другу. Скованность чувствовалась в каждом жесте, в движении, в напряженных голосах. Даже анекдот про козла, впервые прокатившегося на поезде, рассказанный Куделькиным-младшим, не вызвал у Валентина ни веселья, ни особых улыбок. Даже наоборот, анекдот только подчеркнул напряженность.

Ладно, подумал каждый. Плевать.

Частника Валентин поймал прямо на улице. Здесь же он подобрал валявшуюся под ногами листовку. «Пресс-бюллетень. Примем активное участие в митинге! Шествие 5 июля в 14 часов от станции метро «Октябрьская» и от площади Калинина.

Митинг — с 15 часов на площади имени В.И. Ленина…»

Неопределенная погода, тяжкая духота, длинные плоские облака в как бы затуманенном сизом небе… Такой же плоский влажноватый и сизовато-серый город, тянущийся нескончаемо. Везде похожие серые дома, дома, дома… Однообразная пестрая реклама, обращающая на себя внимание только тревожными сменами цвета… Бесчисленные прохожие, непонятно зачем выползшие в этот час на душные летние улицы… И снова нескончаемые серые дома, дома, дома… Будни. Тягучие летние будни большого города.

Валентин молча глядел в окно машины, курил и не понимал, зачем он, собственно, прилетал в этот город? Какого черта? Зачем он здесь? Такое состояние случалось с ним в Гвиане. Было такое. Но сейчас ведь он не в Гвиане. Сейчас он вообще на другом материке Он вовсе не за тысячи миль от России. Там, вдалеке, он думал иногда: если вернуться, многое, наверное, будет выглядеть не так, как прежде.

Нет. Не случилось.

Может, прав Куделькин-младший? Может, я действительно чего-то не понимаю, отстал? Когда вы улетали, дядя Валя, еще не все шлюхи были шлюхами, вспомнил он слова Куделькина.

А ведь было другое время, подумал Валентин. Время, когда я ничего такого попросту не испытывал. В принципе не мог испытывать Улыбаясь, выходил на ковер. Бросал на ковер хорвата Рефика Мемишевича… Или поляка Романа Берлу… Или Пикилидиса, грека… Или полутурка Рафика… Или Балбона… И Джона Куделькина тоже бросал…

Никто сейчас, наверное, не помнит этих имен. Собственно, никто сейчас не помнит и мое имя, подумал он. Без горечи Просто подумал. А ведь было другое время. Время, когда, уложив на лопатки очередного противника, потный, огромный, я поднимался с ковра, легким движением поправляя на груди лямки красного трико с крупными буквами «СССР», и от одного этого движения зал восторженно взрывался: «Ку-ди-ма!.. Ку-ди-ма!..»

Было, было. Всех валял, удовлетворенно усмехнулся Валентин. Ёху Гюнера валял… Берлу… Балбона…

О Куделькине-младшем Валентин не хотел думать.К черту. Тоже мне… Компьютерщик… Господин комп… Валял я этих компьютерщиков!

Он снова вспомнил Ёху Понтера. В Осло в финале Валентин вполне мог встретиться с Ёхой. Но Ёхе не повезло. Получил травму в борьбе с чехом Олдржихом Дворжаком.

Да что там… Было время, когда он, Валентин, мог выиграть олимпийские! Если б не Тоня…

Наверное, Николай Петрович, курировавший команду от Комитета госбезопасности, был прав. Брось тогда Валентин Тоню, быть бы ему олимпийским чемпионом. Не бросил. А значит, не попал на игры. По простой причине. В сумке непобедимого чемпиона Валентина Кудимова, однажды возвращавшегося из Осло,нашли книги на русском языке. Ну, Солженицын, это понятно. Но ведь была еще какая-то Дора Штурман…Какой-то Автарханов… Зиновьев… Он до того таких имен никогда не слыхал… Штурман, Автарханов… Татары, наверное.

И Тоню не увидел больше.

Это позже, гораздо позже, уже в питерском крематории, Валентин узнал, что по-настоящему Тоня входила в команду именно Николая Петровича. Выезжала за кордон с командой борцов как переводчица, а практически все время проводила с Николаем Петровичем.Неизвестно где проводила.

В Варшаве, например, все борцы жили в центре города в отеле «Бристоль», а Николай Петрович и Тоня почти все время пропадали в каком-то зеленом районе. Может, во флигеле консульства.

Это теперь понятно. Зарабатывали валюту для Родины. Для такого дела особенные требовались условия. Работали на Дело, как любил говорить Николай Петрович, которого позже так удачно шлепнули в питерском морпорту на сходнях парома «Анна Каренина».

А в Варшаве все равно было хорошо. В Варшаве Валентин часто виделся с Тоней. Если появлялась возможность, они прямо с утра выходили с Тоней в город. И, вдыхая свежий ветер с Вислы, Валентин понимал, что, как это ни странно, он любит этот незнакомый город все сильней и сильней.

Конечно, любовь Валентина была еще неразборчива. Он еще одинаково любил медлительных черно-белых, в ушастых капорах монашек. И веселых, похожих на циркачей, говорливых разносчиков мороженного. Он еще неразборчиво любил морщинистых стариков, рассевшихся на скамье у фонтана. И стайки порхающих сливочно-белых студенток. Любил стариков за то, что они предпочитали черный цвет, а студенток за то, что предпочитали белый. И еще так же неразборчиво Валентин любил серого, каменного, двумя руками схватившегося за крест святого Антония перед костелом, ему посвященном.

Но постепенно звуки и цвета начинали разделяться. Валентин как бы приходил в себя. С некоторым удивлением и тайным восхищением он начинал прислушиваться к миру. И начинал слышать голос Тони.

«Ну, Кудима! Ты сам подумай! Почему у них так, а у нас не так? Почему в Москве я живу в старой общаге и если мне квартира светит, то лет через пятнадцать, не раньше, когда я стареть начну, а они в любое время могут купить любую квартиру, были бы деньги? А? Ну, Кудима! Почему у меня в общаге на всех общий душ, подумай, один на всех, а у них в каждой квартире ванна? Почему мы их освободили, а они живут лучше? А?» И тащила за руку. «Идем, Кудима, идем… Вон в ту кафешку. Давай заглянем в нее. Видишь какое название? «Под крокодилом».

В тот день они впервые попали в любимую кафешку пана Юзефа Циранкевича.

О завсегдатае замечательной кафешки, пане Юзефе Циранкевиче, Тоне и Валентину доверительно, но и с куражом в голосе сообщил бармен, обряженный во что-то вроде концертного фрака.

Вряд ли бармен часто и просто так вступал в доверительные беседы со случайными русскими, не очень- то любили в Польше русских, но так случилось, что именно этот бармен, оказывается, любил и хорошо знал греко-римскую борьбу и был страстным болельщиком. По крайней мере, бармен сразу узнал знаменитого чемпиона Валентина Кудимова. В плечистом человеке, вошедшем в кафе «Под крокодилом», он сразу узнал знаменитого чемпиона Кудиму, только что лихо сломавшего на ковре польского великого чемпиона Романа Берлу.

Обидно, конечно, но борьба есть борьба Мужское занятие. Если и винить кого в поражении, то только самого Романа Берлу.

— Иногда после работы пан Юзеф Циранкевич заходит к нам выпить кружку пива или бокал вина, — сообщил бармен чемпиону Кудиме и его красивой пани. — Пан Юзеф Циранкевич человек серьезный. Он любит хорошие напитки. Он любит баварское пиво и светлый балатонский рислинг. Это его самое любимое вино. Мы специально держим в погребке несколько ящиков балатонского рислинга. Только для пана Юзефа Циранкевича.

— А если кто-то другой попросит у вас стакан балатонского рислинга? — с любопытством, но и с некоторым вызовом спросила Тоня. — Ну, просто человек с улицы. Никому не известный. Вот войдет в кафе такой человек, увидит на стойке балатонский рислинг и спросит себе такого. А? Вы, наверное, рассердитесь? Вы, наверное, не ответите ему? А? Вы, наверное, откажете такому случайному человеку?

— О нет! Мы решим проблему! — Бармен благосклонно улыбнулся. Ему нравился знаменитый чемпион и его красивая пани. Он вдруг спросил, не был бы поляком, если бы не спросил: — Пани подруга великого чемпиона желает попробовать балатонский рислинг?

— Желает! — с откровенным вызовом ответила Тоня и, когда бармен отошел, снова заговорила с отчаянием: — Ну ты сам посмотри, Кудима! Вся Варшава в гвоздиках! Почему у них так много цветов? Где в Москве увидишь столько цветов? У спекулянтов? И почему никто не рвет цветы, не мнет, не ходит по ним, не бросает в клумбы окурки? Ну, Кудима! Не молчи! Я вчера ездила с Николаем Петровичем в Лазенки. Там растут розы. Одни розы. Тысячи роз! Сами по себе растут. Сплошные кусты роз. И никто их не крадет и не ломает! Почему так? А «Варе»? А «Сава»? А «Сезам»? А «Урода»? — с отчаянием перечислила Тоня названия варшавских магазинов и салонов моды. — Как это получается? Ну, Кудима! Чего ты молчишь? Не знаешь? — И неожиданно выпалила: — А я знаю

— Ну? — удивленно посмотрел Валентин на Тоню, всем своим большим телом счастливо чувствуя и понимая, что они сейчас совсем одни в незнакомом красивом городе Варшаве, что они молоды, что рядом Тоня, а он, Валентин, не придурок какой-то, а сам знаменитый чемпион — Кудима, и какой-то надутый варшавский бармен, забыв свой польский кураж, с большим удовольствием и, кажется, от души угощает их любимым вином какого-то пана Юзефа Циранкевича, и впереди и у него, Валентина, и у Тони вся жизнь, долгая-долгая- долгая, необыкновенно долгая жизнь, и никто никогда им ни в чем не помешает, никто никогда не посмеет помешать им взять от этой прекрасной и долгой- долгой-долгой жизни все, что только они захотят.

— Вот тебе и ну! — с отчаянием передразнила Тоня — Ты, Кудима как бык. Набычишься и молчишь

Хоть бы спасибо сказал бармену. Для нас старается Даже если тебе хорошо, Кудима, ты все равно набычишься и молчишь. А я знаю, почему поляки живут лучше!

— Ну, расскажи, — попросил он.

— Кудима, я вчера стихи выучила! Ты только не смейся. Мы собирались вчера на прием в одно арабское посольство, — сказала Тоня и положила тонкую красивую руку на здоровенную ладонь Валентина, наверное, для того, чтобы его не так сильно мучила ревность. — Тебе будет смешно, но я вчера выучила стихи. Мне польские товарищи подсказали. Ты ведь знаешь, Кудима. Я тебе рассказывала Я всегда плохо училась. Я была сирота и все детство провела в детдоме. Яне любила все школьные предметы. А литературу не любила в особенности. На уроках литературы я всегда чувствовала, какая я неумная, затюканная и ничего непонимающая. Мне все говорили, что я неумная. Я не любила читать. Я всегда засыпала над книжками. Какая бы интересная ни была книжка, я над нею все равно засыпала. Сразу. Автоматически. Ну никак в меня не лезли книжки, Кудима! Я ничего в них не могла запомнить. Ни одного слова. Я все время думала про то, как бы мне наесться досыта, а не про образ какого-то там лишнего человека. Я сама была лишним человеком.Везде и всегда лишним, Кудима! — воскликнула Тоня с отчаянием, и теперь уже он осторожно взял ее маленькую руку в свою огромную ладонь. — Я завидовала всем,у кого был свой дом, а в доме наряды, хоть самые простые, и мебель, и все такое, и братья и сестры. У меня никогда не было братьев и сестер. И всегда я завидовала всем тем, кто мог досыта поесть. И тем, кто мог здорово одеваться. Я же видела, что такие люди есть, что таких людей не мало! А потом стала работать продавщицей. Снимала углы у чужих людей. Сейчас вспоминать страшно. Но я крепкая, Кудима! Я здоровая! Я все могу Я все выдержала. Я сама поступила в институт. Именно сама. Это потом Николай Петрович взял меня на комсомольскую работу и заставил меня учиться по-настоящему. Он первый увидел, что я здорово способна к языкам. Я очень многому у него научилась, Кудима. Мне теперь уже никто не говорит, что я неумная и ничего не понимаю. Наоборот, я теперь очень многое понимаю, Кудима. Ты не молчи. Ты отвечай мне. Я знаю, что ты всегда недолюбливал и недолюбливаешь нашего Николая Петровича, но ведь это просто у него такая работа. А сам он замечательный, Кудима! Он просто замечательный! Ты даже не знаешь, сколько он для меня сделал!

— Догадываюсь, — оборвал Валентин Тоню. Получилось грубовато, и он испугался. — Бог с ним, с Николаем Петровичем. Оставь в покое своего Николая Петровича! Чего ты все о нем и о нем. Ты же хотела рассказать, почему поляки живут лучше, чем мы.

— Вот, вот! — обрадовалась Тоня. — Поляки, правда, живут лучше нас. Сам видишь. Но это только потому, что у них короткая память! — выпалила Тоня. — Это мне Николай Петрович объяснил. Я сама не знала. Он мне вчера объяснил. Это, оказывается, совсем просто, Кудима. Ты сейчас все поймешь. Вот слушай, — сжала она его руку. — Вот еще вчера была война, а сегодня они уже ничего не помнят, не хотят помнить, дружбу забыли, о том, кто их освободил, забыли, злятся на нас, на русских, на освободителей, пьют свое светлое балатонское вино и выращивают праздничные гвоздики! Я вчера даже стихи выучила наизусть, очень сильные стихи, мне польские товарищи подсказали, — непоследовательно объявила Тоня. — Вот слушай.

Тоня откинулась на спинку удобного плетеного стула, и бармен, как все бармены, протирая сухим полотенцем посуду, издали молчаливо залюбовался на прекрасную русскую пани, которая, ко всему прочее читала стихи своему знаменитому кавалеру. Стихи наверное про любовь, с завистью подумал бармен. Какие еще стихи может читать своему кавалеру такая красивая женщина?

— Били день, били третий, не добились, чего хотели… — заметно волнуясь, читала Тоня. — Били круглые сутки, били вторую неделю… Говори, кричали, нам и так известно отлично имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!.. Головой его колотили по столешнице по дубовой… Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!.. Но лишь когда пистолет показали, он перестал молчать. Он сказал: уберите скатерть, я буду сейчас блевать… До смерти били снова… Не выбили больше ни слова… И за колючую проволоку бросили полуживого… Но ушел он из-за колючей от конвоя и пистолета… Так что такое память, если уйдет и эта?

С замирающим холодком в голосе, с непонятным Валентину волнением и восторгом Тоня повторила:

— Так что же такое память, если уйдет и эта?

— Подожди. Я чего-то не понимаю, — удивился Валентин. — Эти стихи тебе польские товарищи подсказали.

— Ну конечно.

— Но ведь это польские стихи? Да? Ведь эти стихи написал, наверное, польский поэт?

— Конечно.

— Ну вот, — рассмеялся Валентин, действительно не «понимая Тоню. — Значит, поляки ничего не забыли. Если они до сих пор пишут и читают такие стихи, значит, они ничего не забыли. Разве не так?

Тоня растерянно покивала.

— Но Николай Петрович…

— Да плюнь ты на своего Николая Петровича! — рассердился Валентин. — Научит он тебя! К черту твоего Николая Петровича!

Тоня замолчала.

— Это Николай Петрович подсовывает тебе такие объяснения?

— Почему подсовывает? — обиделась Тоня.

— Да потому, что самой надо думать.

— Кудима!

А чем кончилось? Прав оказался Николай Петрович. Нельзя влюбляться в служебную шлюху. Получается не по делу. Вот он, Кудимов, и вылетел из спорта. Больше того, вылетел из страны. Больше того, сама страна в трубу вылетела.

А Тоня…

А Тоня вылетела из жизни. Тоня лежит на Митинском кладбище. Все кончилось. Ничего не осталось. Ни друзей в стране. Ни самой страны. Вообще ничего не осталось, подумал Валентин без горечи, равнодушно. Остался крутой дед Рогожин, доживающий жизнь. Остался бомж с баксами. Остался пацан Губанов, любящий рисовать свастику на стенах. Вот и все. Ну, правда, остался еще Куделькин-младший…

«Всех шлюх нам оставили…»

А куда было девать шлюх?

Впрочем, отца Куделькин-младший любит, подумал Валентин, и у него потеплело на сердце. Черт знает, чем он там занимается, этот Куделькин-младший, но отца он любит. Просто путаница у него в голове страшенная. Как когда-то у Тони. Все в нем перекорежено. Это уж постарались всякие Николаи Петровичи. Не без этого. Но отца Юрка любит Конечно, издевается над отцом, подпускает всякие шпильки, но любит, любит, подумал Валентин, мимолетно глянув на брошенный на заднее сиденье черный потрепанный «дипломат». Вот еще одно доказательство. Ругает отца, но шлет Джону подарочки. Все образуется. Так Валентин подумал и вдруг вспомнил капрала Тардье.

— Если ты никогда не жил в Кайенне, — грубо выругался капрал, когда они впервые высаживались в аэропорту Рошамбо из военного транспортного самолета, — значит, ты вообще еще не жил. А если ты жил в Кайенне, значит, ты жил хреново. Все как всегда. Ты понял?

— Оставь, капрал Вид у тебя цветущий

— Это потому, что я еще не живу в Кайенне.

Капрал грубо выругался.

— Помнишь рыжего сейлсмена из Чикаго?

— Райзахер?

— Вот именно. Меняла. Именно за фамилию рыжего прозвали Менялой.

— Помню.

— Завтра мы его увидим.

— Завтра? Какого черта? Все знают, что Меняла дерьмо. Самое настоящее дерьмо. Есть ребята, которые очень хотели бы с ним посчитаться. Мерде, — грубо выругался Валентин. И еще грубее добавил: — Салоп! Вот кто он, этот Меняла! Я считал, его давно отчислили из легиона. Не думаю, что ему будет приятно увидеть некоторых наших ребят…

— Наверное, — кивнул капрал. — Очень даже наверное, что ему сейчас не по себе. Но он здесь.

— Как он оказался в Кайенне?

— Так же, как мы по приказу, — выругался и капрал. — Бывший сейлсмен Райзахер, он же рыжий Меняла, уже год несет службу охраны ракетно-космического центра «Куру» и воюет с лесными неграми. Говорят, у него и здесь хватает конфликтов. Но как бы тони было, завтра мы увидим Менялу. Более того, работать мы будем вместе. — Капрал подумал и засмеялся: — Хорошо Меняле не будет. Кому-кому, а Меняле не будет хорошо. Ты правильно сказал, кое-кто хотел бы посчитаться с Менялой.

Везде одно и то же, подумал Валентин равнодушно. Вчера я с таким жаром говорил о легионе, что Куделькин-младший вполне мог понять меня неверно. До него мог не дойти истинный смысл. Он вполне мог решить, что мутное болото легиона — это чуть ли не рай. Но как может быть раем мутное болото. Тем более, что оно доверху напичкано такими типами, как Меняла? Именно такие типы, как Меняла, лучше всего приспособились к мерзким испарениям такого мутного и грязного болота, как легион. К черту!

Приехав в аэропорт, Валентин уточнил время регистрации. Пять часов, оставшихся до регистрации, нисколько его не испугали. Он умел ждать. Лучше жрать пиво в аэропорту, усмехнулся он про себя, чем коньяк у компьютерщика Куделькина-младшего. Кто может заранее предсказать, что там уже через час может приключиться с продавцом компьютеров Куделькиным- младшим?

Впрочем, он ни в чем не винил Куделькина. Парень занимается тем, чем занимается, сказал он себе. Парень сделал выбор. Конечно, Джон мог бы подумать о парне раньше, но… Что мог сделать Джон? Парни нынче, как и всегда, сами выбирают себе учителей. Джон тут ни при чем. Эти его постоянные разъезды, сборы… Кто выдержит? Не всякая жена выдержит. Отсюда и развод. Какое-то время парень жил вообще сам по себе при грубой, приторговывающей и попивающей мамаше. Если сейчас Куделькина-младшего занимает не столько служба в его так называемой компьютерной фирме, а какие-то непонятные ему, Валентину, дела, то и черт с ним. Не маленький. И пусть в своих делах разбирается он сам, не я.

Купив пару местных газет, Валентин поднялся в зал ожидания и полчаса провел в неудобном кресле. Кто-то придумал кресла в зале ожидания высокими и сильно наклоненными назад. Не засидишься. Валентин и не засиделся.

В газетах не было ничего, кроме всевозможных толков о предстоящем митинге. Одни предсказывали скорый и фантастический успех независимому кандидату, удивляясь наивности действующего губернатора, другие считали, что независимый делает ошибку, пытаясь поднять свои акции в борьбе с претендентами слишком уж популистскими методами.

Все это мало интересовало Валентина. Оставив газеты в неудобном кресле, он поднялся и отправился в ресторан. Он обрадовался, увидев, что в ресторане почти пусто. Где-то в отдалении, у окна, выходящего на летное поле, обедали технари в форме, наверное, обслуживающие аэропорт. И все. Никого больше не было в ресторане.

Да и понятно, усмехнулся Валентин, заглянув в меню. Кто сюда пойдет? Пасутся в буфетах Там тоже не так уж дешево, но ресторан, как ни странно, вообще многим не по карману.

Захаживают сюда пассажиры?

Кажется, захаживают, понял Валентин, увидев ввалившуюся в ресторан шумную компанию молодых хорошо одетых людей, мгновенно отвлекших на себя всех официанток.

«Для вас, козлов, подземный переход построили», — вспомнил он. И опять усмехнулся.

Куделькин-младший не прав.

Он, Валентин, может, и отстал от жизни, но ему понятны все эти движения вокруг. Ему, например, вполне понятно торжество этих молодых хорошо одетых людей и их широченные, как разлив реки, улыбки. И ему вполне понятно, почему при таком самодовольстве и чрезмерном ощущении силы, прямо физически распространяющейся вокруг них, как какое-то особое излучение, эти хорошо одетые молодые люди все же предпочитают ни на секунду не выпускать из рук свои модные легкие «дипломаты».

Вспомнив о «дипломате» Куделькина-младшего, Валентин машинально поднял его с пола и поставил на свободный соседний стул. Мало ли что никого нет рядом! Чужие вещи полагается держать перед глазами. Чужая вещь должна пользоваться особым вниманием.

Заказав обед, Валентин сделал глоток принесенного официанткой очень холодного светлого пива. Пиво горчило, пузырьки остро кололи язык, и Валентин удовлетворенно кивнул.

Только сейчас до него дошло, что он улетает. Несколько дней, проведенных в Новосибирске, оказались вовсе не развлечением. Ничего бы не случилось, если бы он и не побывал здесь. Ничего, кроме пустоты в сердце.

Это, наверное, потому, равнодушно подумал Валентин, что мне сразу не понравился бескрайний серый город с громадным каменным, как цитадель, оперным театром, с таким же громадным небом над проспектами, с бесчисленными серыми невыразительными домами, с невероятным выбросом серых дымов из множества мощных труб, заполняющих темной мглой низкое сизо-серое небо над левобережьем, которое он только что проехал на машине…

Ладно. Если бы не Джон Куделькин-старший, я бы никогда здесь не побывал. Так бы и торчал в Москве. Безвыездно. Бездарно. Особенно после того, как узнал о Тоне.

Судьба… Впрочем, какая судьба? Никакая это не судьба. Просто факт, каких много Тоня похоронена на Митинском кладбище. Ну какая ж это судьба? Так Факт всего лишь.

Ну, жила красивая женщина. Работала на Родину и на Николая Петровича. От всей души работала. Всем телом. Говорливая. Может, наивная немного. Зато боевая, какой и следовало быть комсомолке в те времена. А теперь есть могила на Митинском кладбище, в которую в нужное время упрятали говорливую и наивную комсомолку

Разве это судьба? Нет, конечно. Скорее всего, подумал Валентин равнодушно, я уже никогда не узнаю, чем конкретно занималась женщина, которая так мне нравилась. Да и нужно ли это мне? Вполне хватит общих деталей. В конце концов, Тоня сделала свой выбор. Не чемпион Кудима, а Родина.

Именно так. Родина.

Николай Петрович, например, слово Родина всегда выговаривал с гордостью и с большой буквы. Вот и Тоня научилась так выговаривать. И наверное, так оно и должно быть.

Валентину было муторно. Все относительно, хмуро подумал он.

Для него Тоня — любимая женщина. Для Николая Петровича — талантливая сотрудница. А вот для сына Джона Куделькина Тоня, если бы он ее знал, была бы, наверное, просто шлюхой. Всего лишь служебной шлюхой, каких немало досталось его поколению от рухнувшей системы. Что-то вроде Лёльки Кирш, проститутки. Ничуть не благороднее.

Все просто. Не запутаешься.

Пододвинув соседний стул поближе к столу, чтобы вещи были на глазах, Валентин вдруг заметил, что один из двух металлических язычков, украшавших черный потертый «дипломат», отщелкнулся. «Дипломат»был не новый. Замки на нем стояли еще с металлическими язычками. Не то что новые «дипломаты» с хитрыми кодированными замками.

Неторопливо подвинув стул еще ближе, Валентин на всякий случай проверил второй замок. Одновременно он помахал левой рукой официантке, издали знаками спросившей — принести еще пива? Конечно, принести. Замок отщелкнулся. Ну и запоры, удивился Валентин. И легонько приподнял крышку «дипломата». И замер. Вот черт!

Я, кажется, недооценил Куделькина-младшего. Этот Куделькин-младший не просто так. Этот Куделькин не такая уж простая штучка. Он, кажется, парень упорный. Упорный по-настоящему. И того, чего хочет, кажется, добивается. Умеет добиваться

У Валентина не было слов, чтобы четко выразить бьющуюся в голове и никак не дающуюся мысль. Но одно он понял сразу. Еще никто никогда не подставлял его, Валентина Кудимова, бывшего чемпиона, так, как подставил Куделькин-младший.

Бывало всякое. Что скрывать? Бывало. В Питере, к примеру. В Марселе. В той же Кайенне. Да не важно где. Главное, бывало. Но еще никто никогда не подставлял его так, как подставил Куделькин-младший!

Валентин почувствовал ярость. Его затрясло от ярости.

Он, кажется, заметно побагровел, потому что официантка, со стуком поставив перед ним на стол новую кружку с холодным, это даже на расстоянии чувствовалось, пивом, не без сочувствия заметила:

— Ох и жарко сегодня. Даже у нас жарко. А у нас вентиляторы. Представляю, как там на митинге.

— На каком митинге? — не сразу понял Валентин, закрывая «дипломат» сразу на оба замка.

— Ну как?.. — несколько манерно удивилась официантка, прижав тонкие руки к накрахмаленному передничку. — Сегодня же митинг на площади Ленина. У нас обычно такие митинги проводят возле ГПНТБ, это наша самая большая библиотека, но сегодня митинг разрешили почему-то проводить в центре. Рядом с мэрией. Все партии этого потребовали, мэру куда деваться?

— Какие партии? — тупо переспросил Валентин.

— А все! Какие есть! И демократы. И зюгановцы. И яблоковцы. И жириновцы. И все другие. Кто их там всех упомнит? — доброжелательно ответила официантка широкоплечему, багроволицему, тупому, упившемуся в жаркий день пивом пассажиру, каким Валентин, несомненно, выглядел в ее глазах. — Агитируют за кандидатов в губернаторы. Крику там будет!.. Да им-то что? — вдруг задумалась, посерьезнела официантка — Они поболтали, пошумели и разошлись. А нам зарплату не выдают месяцами. Я вот возьму и проголосую за жириновца, — пригрозила официантка неведомо кому. И тут же вздохнула: — Одно плохо. Эти жириновцы обещают вернуть дешевую водку, а у меня муж пьет. Ну как лошадь! Но пусть лучше пьет, — вздохнула официантка, — чем сидеть в такой нищете. Не поверите, мне за детский сад нечем платить. — Она засмеялась. — Мы попросим Владимира Вольфовича, он хитрый мужик. Он нам вернет принудительное лечение для алкоголиков.

Валентин кивнул.

Увидев, что тупой, упившийся пивом клиент не расположен к разговору, официантка отошла.

Этому-то, наверное, все равно, осуждающе подумала официантка, издали поглядывая на задумавшегося багроволицего Валентина. Ишь наел-напил шею, козел. Знаю я таких. Сейчас нажрется, как боров, и забудет оставить на чай. Нынче все забывчивые.

Валентин не замечал официантку. Пододвинув соседний стул вплотную, он вновь осторожно приоткрыл крышку «дипломата». Тускло блеснула просветленная оптика. Он не ошибся. Перед ним в «дипломате» лежала снайперская винтовка. «Хеклер-и-кох». Он видел такие штучки.

Германская работа. Точная. Разобрана по частям. Но собрать такую красавицу — дело минуты. Для профессионала и того меньше. Закрытая ствольная коробка. Можно работать в самых неподходящих условиях. Свободный затвор. Автоматика. Огонь можно вести как одиночными выстрелами, так и очередями. Разработана под безгильзовые патроны. Капсюль и наковаленка сгорают при выстреле. Питание из пластмассового магазина одноразового применения. Оптический прицел встроен в ручку для переноски собранной винтовки. Специальное покрытие, поглощающее излучение инфракрасного прицела. Дульный тормоз, выполняющий и функции пламегасителя. Наконец, насадка для прибора ночного видения. Четыре нареза Прицельная дальность не менее шестисот метров. А вес со снаряженным магазином в двадцать патронов каких-то там семь, — ну семь с половиной килограммов. Заполни «дипломат» бутылками с коньяком, тяжелее не покажется

Серьезная вещь. Точная вещь. Надежная. Одно плохо, хмуро усмехнулся Валентин. С такой серьезной, точной, надежной вещью в «дипломате», на вид самом простом и обшарпанном, но специально подогнанном под разобранную винтовку, никуда из Новосибирска не улетишь.

Недурно придумано. Некий подозрительный иностранец, не зарегистрировавшийся в городе, пытается подняться на борт российского самолета с германской снайперской винтовкой «хеклер-и-кох», удобно упрятанной в специально для того сконструированный «дипломат»!

Валентин осторожно потянул носом. Нет. Запах нагара отсутствует.

Впрочем, какое это имеет значение? «Дипломат» теперь все равно густо заляпан моими пальчиками. Очень густо. Теперь этот «дипломат» не только нельзя пронести в самолет, но его и бросать опасно.

Тщательно закрыв «дипломат» на все замки, Валентин хмуро отхлебнул холодного пива.

Еще минуту назад те пять, да нет, уже четыре с половиной часа, что оставались до регистрации билетов, казались ему медлительной рекой вечности. Эта река катила свои воды почти незаметно для глаз. Но сейчас медлительная река неожиданно превратилась в бурный поток. Вешние воды. Весенний паводок. Справиться с таким мощным, хлынувшим вдруг потоком невозможно. Ни остановить его. Ни замедлить.

Валентин действительно почувствовал себя беспомощным.

Бросить «дипломат» и улететь? Но «дипломат» действительно густо захватан его пальчиками. Да и где бросить такую штуковину? Где-нибудь в закоулке? Оставить в туалете? Не годится. Бомжи сейчас аккуратно просматривают все закоулки, от их внимательных глаз ничего не укроется. К тому же меня, подумал Валентин, бывшего чемпиона, подозрительного нигде не зарегистрировавшегося иностранца, может, уже разыскивают? Может, в неких органах уже получена наводка и он находится под наблюдением? Не зря же вчера за ним и за Куделькиным-младшим весь день ходили какие-то неутомимые ребята.

Спокойно, сказал он себе. Зачем Куделькину-младшему подсовывать мне винтовку? Она что, уже была в деле? На него, на иностранца Кудимова, по паспорту Мориса Дюфи, хотят что-то навесить? Какой смысл? Куделькин-младший мог подставить его иначе. Не прибегая к столь изощренным и рискованным приемам Но опять же. Зачем? Бессмысленных поступков не бывает. Бессмысленные поступки совершают только сумасшедшие. Куделькин-младший может быть кем угодно,заниматься чем угодно, но он, слава Богу, не сумасшедший.

Спокойно, сказал себе Валентин. Думай. Хорошенько думай.

У Куделькина-младшего погиб друг. Куделькин-младший знает о некоем опасном уголовнике. В газетах гадают, не этот ли опасный уголовник убил человека в лесополосе? Ко всему прочему, за Куделькиным-младшим установлено негласное наблюдение.

Что все это может означать? Куделькин-младший в беде? Ему нужна помощь? Или, наоборот, Куделькин-младший сам организует чужие беды?

Митинг…

Неожиданно Валентин вспомнил — митинг. Он сам держал листовку в руке. «Пресс-бюллетень». Даже официантка говорила о митинге. Видимо, не малое явление для города И уж во всяком случае многолюдное.

Митинг и винтовка. Это уже как-то связывалось.

Митинг… Куделькин-младший, оправдывающий некоего глупого юнца, расписывающего подъезд свастиками… Ночные речи Куделькина, ратующего за силу и новый порядок… Снайперская винтовка…

И было, было, было что-то еще, что Валентин никак не мог вспомнить. Ну никак!

Ну митинг… Ну винтовка… Ну Куделькин-младший…

Не знаю, как, хмуро подумал Валентин, но между собой все это как-то связано. У Куделькина погиб друг. Возможно, что в городе действительно орудует убийца. Куделькин-младший вчера расслабился. Наговорил черте чего. Характер у Куделькина-младшего, конечно, дерьмовый. Но при чем тут снайперская винтовка? И при чем тут митинг?

Винтовка не лезет ни в какие ворота. Вообще ни в какие. Особенно в пропускные на контрольном пункте, хмуро усмехнулся Валентин. Я не могу бросить «дипломат», потому что меня моментально вычислят. И я не могу улететь с «дипломатом», потому что меня тут же задержат.

Он медленно потягивал потеплевшее пиво.

Что-то еще было. Было, было что-то еще. Он сам видел. И то, что он никак не мог вспомнить, каким- то образом увязывается с тем, что с ним сейчас происходит.

Валентин вспомнил. Ель перед мутантами!

Прекрасная темная сибирская ель, прикрывавшая верхушкой вид на каменных мутантов, как привычно называют в Новосибирске монументальную скульптурную группу на площади.

Каменный вождь… Борцы за революцию… Баба с развевающимся на ветру истории каменным подолом…

Позавчера утром он, Валентин, курил на балконе квартиры Куделькина-младшего. А внизу милиционеры, матерясь, гонялись за лихими пацанами. Пацаны только что обломали верхушку ели. Приличную верхушку. Метра на два. Обезобразили красавицу ель… Поработали.

В живых зарослях сразу образовалась прямо-таки бойница с видом на площадь… Бойница…

Итак, подвел итог Валентин.

Во-первых, странное поведение Куделькина-младшего. Во-вторых, сибирская ель с обломленной верхушкой. В-третьих, снайперская винтовка в «дипломате». И, наконец, митинг.

Что мне все это дает? — подумал он. Может, я и правильно угадываю связи, но как их осмыслить? Я ведь не знаю цели. И не знаю причин.

Неторопливо допив пиво, придя в себя, Валентин рассчитался с довольной официанткой, сунув ей пять доллар- в сверх суммы в рублях, и поднялся, забрав сумку и «дипломат».

Он спускался по выщербленным ступеням бетонной лестницы, стараясь не задевать торопящихся вниз и вверх людей. Если его ищут, можно не волноваться. Нет смысла волноваться, если его ищут. Куделькин- младший здорово его подставил. Нет смысла волноваться. Пусть все течет, как течет.

Он спускался по выщербленным ступеням лестницы, стараясь не глядеть в глаза людям. А спустившись на первый этаж, сразу свернул в мужской туалет. В туалете оказалось прохладно и светло. Как во всех общественных туалетах, пахло мочой и дезодорантами.

Запершись в уютной кабинке, Валентин присел на краешек унитаза и, положив на колени «дипломат», снова осторожно открыл его.

Винтовка была совсем новенькая. Гарью из ствола не несло. Но магазин был заполнен до отказа.

Даже такой чистенькой винтовкой не стоит долго любоваться, хмуро подумал Валентин. Если я и дальше буду любоваться этим странным подарком для Джона Куделькина-старшего, меня могут унизительно застукать прямо здесь в кабинке общественного туалета.

Но кто может его застукать? И действительно ли его подставили?

Так ли уж редко случаются в жизни ситуации, когда работает все что угодно, только не логика?

Закрыв «дипломат» на оба замка, продолжая сидеть на краешке унитаза, Валентин вдруг вспомнил некоего Илью Пастухова. Появлялся в свое время такой старик в квартире Куделькина-старшего. Словоохотливый старик, очень любивший поболтать в тесной всегда поддатой компании Джона.

По словам старика выходило, что он прожил поистине необычайную, очень интересную жизнь.

Никто, глядя на старика, каждый день аккуратно приходившего в лавку Джона Куделькина за бесплатными костями для собаки, не подумал бы, что этот чистенький, всегда хорошо выбритый старик в видавшей виды потрепанной кожаной куртке, в темных брюках, в резиновых, чтобы надевать на шерстяной носок, сапогах, в свое время объездил много стран и видел не только московские мясные ряды, но и пороги на бурных африканских реках, и высокие арабские минареты, и вычурные корейские пагоды, слышал занудливые причитания муэдзинов и дышал сухим воздухом пустынь.

Валентин сидел на краешке унитаза, прислушивался к мужикам, пристроившимся с сигаретами перед открытой форточкой, неторопливо курил и завороженно вспоминал старика Пастухова.

Отчество старика он забыл. Валентин раз пять, не меньше, встречал старика Пастухова в квартире Джона Куделькина-старшего, но отчество напрочь забыл. Да он никогда и не относился к старику серьезно. Ну, приходит к Джону некий старик. Болтает, не говорит ничего обидного, кроме бесплатных костей ничего не просит, уже хорошо, Бог с ним. Мало ли у нас вралей?

По словам старика получалось так.

На фронт он ушел в семнадцать лет откуда-то из- под Енисейска, кажется, село Пировское, где проживал его отец — таежный охотник. С отцом охотился и Пастухов-младший. Навыки паренька оказались очень нужными на фронте. В самом скором времени Пастухов стал известным снайпером. К концу войны на счету ефрейтора Пастухова официально числилось 318 фашистов. Это число всегда веселило компанию Куделькина. «Ну, считай, напрочь выкосил пятиэтажку! — смеялись подвыпившие приятели Джона. — Ну, считай, напрочь выкосил жильцов целого многоквартирного дома!»

— Не жильцов, а фашистов. Врагов то есть, — обстоятельно и строго поправлял старик и позволял налить себе еще рюмку.

После войны Пастухов остался бобылем, рано похоронив жену. По малой грамотности — в свое время закончил лишь пять классов — работал Пастухов сперва сторожем, потом истопником, долго маялся по московским общагам и коммуналкам.

И вдруг все устроилось. Как-то незаметно для окружающих Пастухов закончил вечернюю школу и получил на ускоренных курсах хорошую спокойную профессию бухгалтера-ревизора. Устроился на большую автобазу, на которой и проработал до самой пенсии. Часто уезжал в командировки, обычно короткие. Ну, неделя, ну от силы, десяток дней. Человек Пастухов был тихий, к нему сразу привыкли. Никто никогда не обращал никакого особенного внимания на тихого ревизора и на его довольно частые отлучки Работа есть работа. Ревизор все-таки…

Но автобаза, по словам Пастухова, была для бывшего знаменитого фронтового снайпера всего лишь крышей. Официальным прикрытием того, чем он занимался на самом деле

Еще в сорок пятом году вызвали молодого бывшего снайпера в СМЕРШ, где молодой полковник очень убедительно объяснил тихому деревенскому парню, что в послевоенном тылу осталось черт знает как много разного рода диверсантов, бандитов, американских и фашистских наймитов и всякой прочей сволоты. «Повоевал ты хорошо. Теперь займешься всей этой сволотой, — строго сказал полковник бывшему снайперу. — Ловить и судить бандитов, диверсантов и всяческих наймитов нет у нас никаких сил. Да и времени нет на такое ненужное занятие. Так что, товарищ Пастухов, будем теперь работать по-революционному. Провинился — умри! Преступил закон, прими жесткое наказание! Ну, а ежели, товарищ Пастухов, ты не желаешь работать на Родину, — с особенным значением произнес молодой полковник, — то тогда все! Иди! Ты свободен!»

Слово «свободен» полковник произнес так, что Пастухов, как ни был он мало образован, понял правильно. Понял в том смысле, что срок, в сущности, у него уже пошел. И не отказался от предложения.

— Глупый был… Деревенский… — охотно объяснял старик веселой поддатой компании Джона Куделькина. — Мало что понимал. Мне тогда Москва сильно нравилась. Не хотелось уезжать из Москвы. Тем более в места не столь отдаленные. Это вы сейчас ржете, как жеребцы, а мне тогда было вовсе не до смеху. Ну, а потом… Не врет же полковник. Ну как это не убрать врага? Ведь враг же! Враг. Врага не убери вовремя, он друга убьет. Ну, заодно и мир посмотрел.

По словам старика, поначалу выпала ему Африка.

Правда, пришлось Пастухову поработать и в Азии. Но это позже. На корейской войне. Там не только наши летуны дрались.

— А по Африке я стал как бы даже специалистом, — кивал, не отказывался старик от лишней рюмки. — В Африке тогда везде были горячие точки. Как и сейчас. Ну, а моя автобаза… Это же все так, для близиру… Начальство было, наверное, поставлено в известность, никто меня не трогал, но никто меня и не сторонился. Я ж тихий был. Конечно, много времени уходило у меня на тренировки в специальных закрытых тирах. А потом еще спецкурсы… Ведь такая работа, что вся на нервах, а нервничать нельзя. Вот и учили меня расслабляться, не думать о том, что делаю. Ведь все, что я делал, было на пользу Родине. Мне это сильно вгоняли в голову, я сам это понимал. Врага ведь нельзя жалеть. Даже если это дама на шпильках и с высокой прической. Пусть голосок у нее как у птички и сама она вся как цыпа, а я должен помнить и знать — враг это, пусть и с нежным птичкиным голосом. Ну, и еще всякое… Учился чему-то. Сам учил… — пьяно ухмылялся Пастухов и не отказывался от лишней рюмочки. — Не будешь учиться, навык уйдет.

Но каждый день ожидание.

Сидишь себе на кухоньке, жаловался старик, куришь, а то вообще только лег спать, стучат в окно. Пастухов жил на первом этаже. Дали ему однокомнатную квартиру. Короче, выдернуть тихого ревизора Пастухова могли из квартиры в любой час дня и ночи.

Каких-то полчаса — и на аэродроме. Еще полчаса — получил документы и в самолет. Документы, понятно, выдавались подложные, всегда на другое имя. Но хорошие, добрые документы. С документами никогда не было никаких накладок.

Пока летишь, а летели иногда долго, вызубришь назубок. Кто по профессии? Как тебя звать, да как по отчеству? Да где работаешь? Где родился? Кто твои родители? Живы ли? В каком районе Москвы проживаешь? Чем занимался в таком-то году? Кто твои соседи по этажу и по лестничной площадке?

— Меня ведь на спецкурсы зачем отправляли? — со значением спрашивал Пастухов подвыпившую компанию Джона Куделькина-старшего. — Да чтобы я там подучился маленько. А память у меня хорошая от рождения Официально-то я летал в разные страны заключать всякие производственные договора. Ну, чисто формальные. Чаще, так сказать, договора о намерениях. А о настоящих деталях всей этой деятельности я никогда ничего не знал. Не мое это было дело. Меньше знаешь, дольше дышишь. Всякими деталями занимались умные люди. А я что?.. — не отказывался старик Пастухов от лишней рюмки. — У меня дело самое простое. Прилетел, увидел цель, выстрелил. Правда, до этого я очень подробно изучал фотографии целей. Очень подробно. Фигуру, лицо… Чтобы, Значит, целясь, не ошибиться Некоторые лица и до сих пор помню, — жаловался старик. — До сих пор снятся мне некоторые лица. Через это, можно сказать, и выпиваю. А если еще проще сказать, то так получается, что это вовсе даже и не я выпиваю, а они это выпивают, эти самые… Враги… Мои бывшие цели… Моими, значит, губами…

Место работы, по словам Пастухова, ему готовили загодя. В съемных квартирах неизвестных старику городов. На чердаках. На каких-то галереях. В каких-то башенках. Иногда приходилось стрелять и на природе — с лодки, с дерева. Но в городе, конечно, всегда было опаснее и сложней.

А потом, это такое дело. Иногда уже выследил нужного человека, уже поймал его в прицел, а выстрелить невозможно. Или кто-то перекрыл цель, или она сама внезапно исчезла. А ведь на цель полагается всего один выстрел. Всего один. На второй времени не было.

Если Пастухов промахивался, все равно уходили. Было, было несколько таких, не знающих о том, счастливчиков! Правда, всего двое, но были!

Промахнулся.

— Вот и не знаю, к лучшему это или нет? — пьяно разводил руками старик. — Может, они, эти мои уцелевшие цели, потом столько крови в своих странах пролили, что нам столько и не приснится. Понятно, за промахи мне выговаривали. За все ведь надо платить. Каждая операция выливалась государству в копеечку. Деньги немалые. Но со мной такое случалось редко. Всего два раза. А что сделаешь? Никто от ошибок не застрахован. Все равно я потом в Москве получал положенную мне пару тысяч и снова шел на автобазу, там иногда выпивал с хлопцами. Тут ведь главное язык крепко держать на крючке Я это умел. Это сейчас такое время, что всем на все стало наплевать. Государственный секрет или личный — всем на все наплевать. За мое умение на Лубянке меня ценили. Я ведь все детство провел в енисейской тайге, охотился вместе с отцом. На белку, на соболя. Этого мелкого зверя следует бить точно в глаз, чтобы не портить шкурку. У меня от природы сильное чувство ветра, воздуха, света, движения.Очень точное. Я, например, умел спусковой крючок нажимать так плавно, что за секунду ствол не сдвигался и на тысячную долю миллиметра.

— Чего ж это диверсанты, бандиты, американские и фашистские наймиты и прочая всякая сволота так далеко бегали? — веселилась поддатая компания Джона Куделькина. — Вон как далеко! Аж в Африку!

— А мне все равно. Хоть в Бразилию, — отвечал старик, не отказываясь от лишней рюмки. — Куда привозили, там и работал. Враг — он знает, куда бежать.Думали, наверное, что карающая рука так далеко недостанет. А она доставала. Предал Родину, ничто тебя не спасет. Убеги хоть на край света. Я ведь твердо знал,что стреляю во врага! А раз враг, значит, главное —попасть в цель. Мне сперва показывали фотографию врага, я ее изучал подробно, а потом уж я видел живого врага. В прицеле. Вот и все. Вот и вся работа. Мне четко говорили — враг, я и знал — враг! Нашей стране враги всегда ведь мешали. Иосиф Виссарионович был к таким вещам человек чуткий. Да у меня и у самого была своя чуткость. Это сейчас время такое наступило, что всем на все наплевать. А мы честно работали. На благо Родины.

Теперь, задним числом, Валентин понимал, что поддатая компания Джона Куделькина-старшего веселилась зря. Старик Пастухов не врал. Откуда такая дикая фантазия у бывшего деревенского парня, который, наверное, никогда книжек не держал в руках?

Случалось, Валентин сам подробно расспрашивал Подвыпившего, но никогда не отказывающегося от лишней рюмки старика.

Например, муравьи. Ну, какие муравьи в Сибири или в Подмосковье? Ну, торчит куча над жухлой травой, вот и все А старик подробно, сам себе дивясь, описывал диковинные муравьиные города, то спрятанные под листвой деревьев, то хитроумно устроенные под корой, то вознесенные высоко над землей, а то, наоборот, утопленные в землю.

— Есть такой рыжий муравей, называется гагуа-гагуа, — рассказывал старик. — Я потом узнал, что название означает — заставляющий плакать. Из-за этих гагуа-гагуа я однажды влип. Уже занял позицию на дереве. Передо мной в прогале листвы краешек дороги. По дороге должен был проехать джип. На все дело было у меня секунд сорок. Так вот, сразу после выстрела из зарослей выкатился поток муравьев. Хорошо, я успел спрыгнуть, они ведь шли колоннами, вся земля стала рыжей. Меня потом кололи каким-то лекарством, а укусов-то было, ну пять от силы. Но еще полминуты, я бы там и остался. Даже не так. Остался бы там мой скелет. Эти гагуа-гагуа человека обрабатывают в пять минут. Повезло. Успели меня сдернуть с дерева. Но я потом загибался от боли. Трое суток кололи меня и держали в каком-то темном помещении, потому что нельзя было меня в том состоянии сажать на самолет. И в открытую держать нельзя было…

И еще всякое говорил старик. Про тропический лес, в котором нет солнца. Валентин видел такие леса в Гвиане. Каждое растение в таком лесу цепляется за одежду, срывает шляпу, оставляет кровавые царапины на руках и на лице.

Или нежная, как паутина, бахрома, венчающая какие-то длинные листья. Казалось бы, ерунда, бахрома эта шевелится от дыхания. Но только двинешься сквозь такую листву, как эта бахрома начинает свиваться в жгуты, из которых без ножа выйти и не думай. На этих жгутах лошадь можно подвесить.

И так далее.

Придумать такое трудно. Особенно тихому ревизору.

Спустив воду, Валентин вышел из кабинки Он долго мыл руки, разглядывая себя в зеркале.

Пять лет во Франции и в Гвиане несколько изменили его, но шрам на виске остался тот же, и взгляд хмурый. Бычий взгляд.

Быком Валентина прозвал когда-то Николай Петрович. За неумение думать. Так Николай Петрович считал. А я и не научился думать, сказал себе Валентин, машинально взвешивая в руках «дипломат».

Прежде чем выйти из здания аэропорта, он несколько раз позвонил из будки телефона-автомата. Телефон Куделькина не отвечал. Скорее всего, Куделькин попросту забыл включить телефон, отключенный им еще с вечера.

К черту!

На площади перед аэропортом Валентин поймал левака.

— Полтинник! — нагло заявил рыжий толстомордый водила. — Если до центра, то полтинник. А в Дзержинский район или в Заельцовку вообще не поеду. Времени нет.

— Мне как раз в центр.

— Это можно, — согласился водила. — Только ты учти, мужик, что скоро на площади начнется митинг. Если тебе, скажем, надо к рынку, площадь Ленина придется объезжать стороной.

— Мне не к рынку. Мне на Орджоникидзе, — объяснил Валентин. — Ну, объедешь площадь. Какие проблемы? Пара минут, не больше. Но остановишься там, где я укажу. И подождешь меня.

— Сколько ждать?

— Ну, не знаю. Может, полчаса. Может, меньше.

— А потом?

— А потом снова сюда.

— В Толмачево? — удивился водила.

— В Толмачево.

— Ну ты чудак! Или забыл чего?

— Забыл.

— Заметано. Но только учти, если ждать, а потом обратно, тогда не полтинник. Тут и сотки мало.

— Обойдешься полтинником, — усмехнулся Валентин. — Выдам я тебе полтинник. Баксами. Устроит?

— Баксами? — встрепенулся водила. — Ну ты чудак! Конечно, устроит. — И покрутил толстым пальцем. — Только все равно, знаешь… Надо выдать как бы задаток. Для гарантии. А? Сам понимаешь. Народ сейчас прыткий.

— Понимаю, — кивнул Валентин и протянул рыжему водиле десятидолларовую бумажку.

Загрузка...