Царствование Филиппа Красивого

I. Король и его семья

Филиппа IV Красивого трудно представить себе как живого человека. Его современники были озадачены им, и позднейшие историки не приблизились к его пониманию. Очень величественный, очень сознающий свое королевское достоинство, он, кажется, всегда отгороженным от мира своими главными министрами и советниками. О нем почти нет анекдотов: наместник Бога, первосвященник культа монархии[5] редко показывал свою человеческую сторону. И все же человеческая сторона была. Филипп был способен на глубокую привязанность и внезапные вспышки гнева, был предан своим друзьям, проявлял стойкое мужество в трудные времена, у него были сильные, хотя и своеобразные, убеждения в отношении морали и религии.

Намного легче думать о Филиппе как о символе монархии, чем понять Филиппа как человека. Большинство французских авторов начала XIV века склонялись к тому, что над Филиппом довлели злые советники, которые правили от его имени. Об этом пишет Ив де Сен-Дени,[6] Жоффруа Парижский,[7] и даже такой ярый сторонник монархии, как Пьер Дюбуа[8]. Епископ Бернар Саиссе (Сассе) сделал много неосторожных замечаний, но лучше всего запомнилось его сравнение Филиппа с совой: "красивейшей из птиц, которая абсолютно бесполезна… таков наш король Франции, который является самым красивым человеком в мире и который ничего не может делать, кроме как молча пялиться на людей"[9]. Иностранные хронисты, такие как итальянцы Виллани и фламандец Жиль ле Мюизи, также считали, что Филипп был марионеткой в руках своих советников[10]. Даже Бонифаций VIII, перечисляя проступки Филиппа в булле Ausculta fili, посчитал разумным вставить несколько строк с нападками на злых советников короля, хотя он добавил, что это не оправдание, и, что король несет полную ответственность за то, что позволил таким людям получить власть[11]. Арагонский хронист, который заявил, что Филипп был искусным правителем, императором, Папой и королем в одном лице, был исключением[12].

Современные историки не так охотно представляют Филиппа как ничтожество. Немцы, которые считают Филиппа инициатором французского продвижения на восток, особенно категоричны в этом вопросе. Генрих Финке, Роберт Хольцманн, Фриц Керн и Карл Венк согласны с тем, что Филипп, во время своего царствования, придал последовательность и силу французской политике[13]. Английский историк Т.С.Р. Боаз предостерегает от "веры в то, что столь большая часть Франции была создана… без центральной направляющей воли"[14]. Французские историки, которые должны знать факты лучше всех, менее уверены. Эдгард Бутарик верил в лидерство Филиппа и его личную ответственность, но он писал в самом начале серьезного научного исследования этого периода. Шарль-Виктор Ланглуа считал, что проблема неразрешима, но его рассуждения не слишком убеждают читателя в том, что Филипп был сильным королем. Жорж Дигар, не занимая вполне определенной позиции, склонен возлагать ответственность на "советников короля", "двор" и Пьера Флота, а не на Филиппа[15]. С другой стороны, Роберт Фавтье, который изучил документы периода царствования лучше, чем любой другой историк, не сомневался, что именно Филипп контролировал и направлял деятельность своего правительства. Фавтье допускал, что некоторые меры могли быть инициированы членами Совета, а не королем, но он был уверен, что Филипп всегда знал и одобрял то, что делалось от его имени[16].

Можно было бы привести больше мнений с обеих сторон вопроса, но это не та проблема, которую можно решить путем ссылок на авторитеты. Средневековые авторы не очень надежны в таких вопросах; многие из них были плохо информированы, и все они находились под влиянием мнения, которое обвиняла злых советников в непопулярных королевских решениях. Современные историки, возможно, лучше информированы, но могут быть введены в заблуждение другими условностями: что великие события должны быть результатом продуманной политики, и что такая политика должна проводиться одним человеком — главным министром или королем. Во всех дискуссиях слишком много споров о следствия и причинах и слишком много внимания уделяется нескольким ярким, а потому исключительным событиям. Возможно, стоит сместить акценты и задать несколько простых, предварительных вопросов. Что мы знаем о Филиппе как о человеке? Каким образом на него влияли его ближайшие родственники — отец, жена, братья, дети? Как он справлялся с рутинной деятельностью правительства, с мелкими проблемами, которые занимают большую часть рабочего времени любого политического лидера? Если мы сможем ответить на эти вопросы, мы сможем лучше оценить влияние Филиппа на основные события царствования.

Начнем с типичного вопроса: мы не знаем точной даты рождения Филиппа. Место рождения — Фонтенбло[17] — известно, и некоторые историки считают, что это был 1267 год, хотя два хрониста относят это событие к 1268 году[18]. Разница не очень важна; по французскому обычаю наследник престола достигал совершеннолетия в четырнадцать лет, и повсюду в средневековой Европе юноши семнадцати или восемнадцати лет должны были брать на себя большую ответственность. Филипп женился и был посвящен в рыцари в 1284 году[19]; по стандартам своего времени он был уже юношей, а не мальчиком. Но следует помнить, что, когда он стал королем, он был еще очень молодым человеком хотя в документах и хрониках того периода он всегда выглядит человеком средних лет.

Возможно, Филипп был очень несчастным молодым человеком, и несомненно уже пережил в своей жизни несколько болезненных событий. Его мать, Изабелла Арагонская, умерла в 1270 году, возвращаясь из провального крестового похода в Тунис. В то время Филиппу было всего три года, и он, возможно, мало что о ней помнил, но никто не занял ее место, и уж точно не его мачеха. У него не было ни Бланки Кастильской, как у Людовика IX, ни Маргариты Прованской, как у его отца — сильных и даже властных женщин, которые могли дать своим сыновьям чувство безопасности и связь с предыдущим поколением. В 1274 году Филипп III женился во второй раз. Его новая жена, Мария Брабантская, была жизнерадостной покровительницей поэтов и в чем-то политической интриганкой. Вполне естественно, что когда она произвела на свет новый выводок королевских детей, она предпочла своих собственных отпрысков детям своей предшественницы. Однако это предпочтение, похоже, имело некоторые крайности. Истории о ее заговорах с целью поставить собственных детей на место сыновей Изабеллы Арагонской, конечно, не соответствуют действительности, но важно то, что когда старший брат Филиппа Людовик умер в 1276 году, многие люди поверили, что королева стала причиной его смерти, что вызвало скандал. Филиппу III пришлось приложить немало усилий, чтобы выявить распространителей слухов, и он не стал бы этого делать, если бы не беспокоился о репутации своей жены[20]. По крайней мере, между Марией и детьми короля от первого брака наверняка существовали неприязненные отношения. Хотя королева прожила еще много лет после смерти мужа, Филипп Красивый старался иметь с ней как можно меньше дел. Королевская благосклонность к Марии Брабантской была редким явлением во время его царствования, а те немногие пожалования, которые она все же получила, были обоснованы членами Совета, а не королем, как в случае с пожалованиями другим членам королевской семьи. Также очевидно, что юный Филипп был очень близок с арагонскими родственниками своей матери, даже когда эта привязанность противоречила политике отца.

Смерть Людовика сделала Филиппа наследником трона. Оплакивал ли он своего брата больше, чем радовался своему новому положению, можно только гадать. Очевидно, что Филипп очень любил своего младшего брата Карла и возможно, он испытывал те же чувства и к Людовику. Но, как обычно, у нас нет никаких свидетельств о его душевном состоянии.

Если молодой Филипп свою мачеху недолюбливал, то его отношения с отцом могли быть временами весьма напряженными. К сожалению, Филипп III, как и его сын, оставил мало свидетельств о проявлении своих личных чувств[21]. Отзывы одного из Филиппов о другом являются корректными, формальными и холодными, что не доказывает ничего, кроме ограниченности канцелярского языка. Филипп III выполнил свой долг по отношению к наследнику; он дал мальчику хорошее образование и устроил для него блестящий брак. Брак, возможно, оказался более удачным, чем образование, так как Филипп Красивый несомненно любил свою жену, а большой любви к учебе не проявлял[22].

Если Филипп III действительно уговорил Эгидия Римского стать воспитателем его сына, он сделал прекрасный выбор, но очень сомнительно, что у Эгидия были близкие личные отношения с мальчиком. Великий ученый-августинец, около 1280 года, посвятил юному принцу свое сочинение De regimine principum и Филипп, когда стал королем, отзывался об Эгидии в теплых и дружеских выражениях[23]. Но Эгидий, как ученый и как представитель своего ордена, был занятым человеком и у него вряд ли было время следить за деталями образования Филиппа. Вероятно, этим занимался молодой клирик Гийом д'Эркюи, и нет никаких свидетельств того, что Эгидий лично планировал курс обучения принца.

Интересно, читал ли подросток, занятый своими делами, как и Эгидий своими, длинный и часто нудный трактат своего официального наставника. Если бы он его читал, то узнал бы, что короли стоят выше общественных законов, хотя и связаны традиционным правом, что лучше находиться под управлением короля, чем общественного закона, который может быть несовершенным, но что короли должны править ради общего блага. Несправедливый король является тираном и теряет право на власть, хотя Эгидий отмечает, что правление тирана может быть предпочтительнее анархии восстания[24]. Эти доктрины хорошо согласуются с последующими действиями Филиппа, но маловероятно, что король Франции в конце XIII века нуждался в ученом трактате для напоминания о своей власти. И насколько мы можем судить по мемориалам, адресованным Филиппу Красивому его чиновниками, он предпочитал короткие, язвительные трактаты длинным ученым трудам.

Влияние Эгидия на Филиппа было недолгим и, возможно, не очень глубоким, в отличии от постоянного и длительного влияния Гийома д'Эркюи, который, по словам самого Филиппа, научил молодого принца "письму". Гийом был, вероятно, не намного старше своего ученика; он получил степень магистра в 1285 году или незадолго до этого, когда ему было около двадцати лет, и умер примерно в то же время, что и король, вскоре после июля 1314 года. Он не был ни знатным, ни богатым, но всю жизнь поддерживал тесные и дружеские отношения с Филиппом и был вознагражден рядом выгодных пожалований. Как у каноника Лаона, Санлиса и Реймса и архидиакона Тьераша, его чистый доход в 1308 году составлял около 783 п. л., что было больше, чем у многих высокопоставленных королевских чиновников. Он был королевским нотариусом примерно до 1302 года и сохранил должность королевского клирика до своей смерти. В 1311 году Филипп позаботился о том, чтобы Гийом получил освобождение от постоянного проживания во всех своих бенефициях, чтобы он мог оставаться в Париже[25].

Гийом был одной из немногих персон того периода, оставивших достаточно полные записи о своих доходах и расходах. Этот документ многое говорит о человеке. Благоразумный и бережливый, он имел достаточно средств во все годы, кроме одного-двух. Он скопил значительное состояние, большую часть которого завещал в качестве пожертвования на строительство часовни в своем маноре (поместье) в Эркюи. Он был компетентным служащим, но не великим ученым или администратором и так и не поднялся высоко на королевской службе, хотя и пользовался благосклонностью короля. Он покупал книги, включая комплект работ по римскому праву, но продал три тома Digest вскоре после того, как приобрел их, и ничто не указывает на то, что он был особенно заинтересован в изучении права. Короче говоря, Гийом был человеком ограниченных способностей, бережно относился к деньгам, был достаточно умен, чтобы ладить с людьми разных рангов и интересов, условно набожен, но вряд ли у него были новые и прогрессивные идеи. Его интерес к ведению точных счетов, возможно, научил Филиппа уделять несколько больше внимания финансовым проблемам, чем это делали другие короли; в противном случае его влияние было бы в пользу принятия мира таким, какой он есть. Оценивая характер Филиппа, следует помнить, что этот по сути консервативный человек был одним из его ближайших соратников на протяжении многих лет.

Последний год правления Филиппа III начался с политического триумфа, а закончился катастрофой. 28 августа 1284 года принц Филипп женился на Жанне, наследнице королевства Наварра и графства Шампань. Жанна воспитывалась при французском дворе, и этот брак был заключен еще до того, как Филипп стал наследником трона и тот факт, что он теперь должен был стать следующим королем, увеличил его значение. Наварра имела определенное стратегическое значение, но приносила мало реального дохода; Шампань же имела еще большее стратегическое значение и была чрезвычайно богата. Присоединение Шампани к королевскому домену сократило число больших полунезависимых фьефов до четырех: Фландрия, Бретань, Аквитания и Бургундия. Была устранена потенциальная угроза старому королевскому домену, получен потенциальный выход на восток, а королевские доходы значительно увеличились. Оба Филиппа могли только радоваться таким перспективам. У младшего из них была еще одна причина для радости. Жанна обладавшая мягким и отзывчивым характером, подарила Филиппу привязанность, которой он так долго был лишен. И он был предан ей. На момент ее смерти в 1305 году королю было всего только тридцать лет, но он никогда всерьез не задумывался о повторном браке, хотя мог бы получить от этого значительные финансовые и политические дивиденды, ведь в конце концов, он стоял во главе самого крупного государства Западной Европы. Очень немногие из его современников упустили бы такую возможность.

Пока шли свадебные торжества, Филипп III вынашивал планы по вторжению в Арагон. Сложная история политических событий, которые привели к этой войне, достойна описания в другой книге. Здесь же необходимо лишь сказать, что Педро III Арагонский воспользовался восстанием на Сицилии, чтобы захватить остров, что королем Сицилии (и Неаполя) был Карл Анжуйский, брат Людовика Святого и дядя Филиппа III, что Папа, оскорбленный нападением на папский фьеф, отлучил Педро III от Церкви, объявил против него крестовый поход и предложил корону Арагона второму сыну Филиппа III, Карлу Валуа, и что французский двор после некоторых колебаний принял это предложение[26]. Это решение поставило молодого Филиппа перед жестокой дилеммой. Ему не нравилась идея нападения на родственников матери; с другой стороны, он не мог быть нелояльным ни отцу, ни брату. Каталонские хронисты сообщают, что Филипп выступал против нападения на Арагон, но они не очень надежны. Лучшим доказательством его чувств является тот факт, что, во время войны он, как говорят, обменивался посланиями с Педро Арагонским[27], а также очевидное отсутствие у него интереса к продолжению военных действий после смерти отца.

Если Филипп на самом деле был против крестового похода, то последующие события доказали его правоту. Единственным успехом французов было взятие, после длительной осады, Жероны. Но к моменту падения Жероны крестоносцы были отрезаны от базы снабжения в результате победы на море, адмирала Педро, Руджеро ди Лауриа, а в армии начались болезни. Необходимо было отступать, и во время отступления Филипп III тяжело заболел. И снова каталонские хронисты рассказывают правдоподобную историю о тайном соглашении между Педро и младшим Филиппом, согласно которому французов не должны были преследовать, если они быстро покинут страну. Но в таком соглашении, похоже, не было необходимости. Французы уходили так быстро, как только могли, и Педро ничего не стоило навязать им арьергардные бои или разозлить младшего Филиппа, который, по крайней мере, был более дружелюбен к Арагону, чем его отец.

Филипп III едва пережил переход через Пиренеи и умер в Перпиньяне 5 октября 1285 года. Филипп IV — Филипп Красивый, как его стали называть, — стал королем. Он унаследовал проигранную войну, большой долг и небезопасную границу с Арагоном[28]. Какими бы ни были его отношения с отцом, для него должно было стать шоком столь внезапное обретение власти. Филипп III не был стариком и вполне мог прожить еще десять или пятнадцать лет. Филипп Красивый мог рассчитывать на то, что он будет постигать ремесло короля постепенно, в наваррских и шампанских владениях своей жены, при дворе и в Совете своего отца. Но бремя власти было возложено на него неожиданно и без особой подготовки.

Есть некоторые основания полагать, что Филипп был ожесточен событиями 1285 года. То, что он отказался от политики вмешательства своего отца в дела испанских королевств, мало что доказывает. Эта политика была неудачной, и любой здравомыслящий человек от нее бы отказался. Но то, что он отказался проявлять большой интерес к проблемам своих анжуйских кузенов в Неаполе, более поразительно. Семья Капетингов была чрезвычайно сплоченной, и анжуйская ветвь всегда могла рассчитывать на помощь Людовика IX и Филиппа III. То, что к 1290-м годам Филипп стал подыскивать для себя новых советников, также важно. Старость и смерть объясняют некоторые из этих перемен, но они был более резкими, чем в 1270 году. Даже те, кто сохранил свои должности, переехали на новые места службы. В 1286–1287 или в 1289 годах почти каждая из провинций королевского домена получила нового бальи и сенешаля. И Филипп точно знал, что делает и тщательно следил за тем, чтобы Эсташ де Бомарше, сенешаль Тулузы и номинальный вице-король Юга, оставался на своем посту в то время, когда он перемещал других людей на новые должности.

Самым верным признаком того, что Филипп Красивый отказывался от политики своего отца, является его нежелание следовать директивам Церкви. Он редко принимал советы Папы по политическим вопросам и ему решительно не нравились крестовые походы против противников папской политики. Старый союз папства и французской монархии был под вопросом, и если он должен был продолжаться, то на условиях, установленных королем. То, что было хорошо для Франции, было хорошо для Церкви, и Папа, который не мог понять этот простой факт, находился в опасности. Сказать, что крестовый поход против Арагона привел к нападению на Бонифация VIII в Ананьи, — это чрезмерное упрощение, но связь между этими двумя событиями, безусловно, существовала.

Если углубиться в область догадок, то как весь юношеский опыт Филиппа повлиял на его характер? Несомненно, мальчик прожил детство в одиночестве и пережил ряд потрясений, но было ли в этом что-то необычное? На всех уровнях средневекового общества матери умирали молодыми, отцы женились повторно, мачехи не всегда были добры к детям своих предшественниц, родители были слишком заняты, чтобы уделять много внимания своим отпрыскам, юношам приходилось брать на себя ответственность взрослых, будучи еще в подростками. Филипп не был уникален в своих несчастьях, хотя вполне мог считать себя таковым. Создается впечатление, что одиночество и отсутствие привязанности сделали его замкнутым, неразговорчивым в больших общественных собраниях, возможно, немного неуверенным в себе[29] и стремящимся скрыть свое настоящее "я" за маской царственного величия. Его сильная привязанность к немногим людям, с которыми он был близок в детстве, такими как его брат Карл и его учитель Гийом д'Эркюи, его преданность жене, его удивительная верность членам близкой группе советников, таким как Гийом де Ногаре, все это говорит о том, что Филипп был человеком, который жаждал близких личных отношений, но мог иметь их с очень немногими людьми. Для всего остального мира он был изображением на большой печати, одиноко восседающим на троне в своем королевском величии.

Образование Филиппа, как формальное, так и неформальное, сделало его консервативным. Его отец удовлетворился продолжением политики Людовика IX,[30] и Филипп Красивый был воспитан в той же традиции. Это была сильно религиозная традиция, и Филипп Красивый был благочестивым христианином, насколько он понимал благочестие. Он делал все необходимые для христианского государя вещи: основывал или пополнял фонды церквей; регулярно посещал мессу и ходил на исповедь; совершал благочестивые деяния[31]. Хотя он осознавал зло приносимое инквизицией, в конце концов, он решил поддержать ее, чем рисковать распространением ереси. Во время кризиса, последовавшего за поражением при Куртре, его просьбы о молитвах и божественном вмешательстве выглядят совершенно искренними[32]. Но благочестие Филиппа было условным и ограниченным; сомнительно, что он когда-либо выходил за рамки формального соблюдения религиозных обрядов.

При дворе своего отца Филипп Красивый познакомился и с другой религией — религией монархии. Эта религия произвела на него более глубокое впечатление, чем христианство; или, выражаясь его языком, христианство явно поддерживало религию монархии. Король Франции был наместником Бога, главным защитником Церкви. Он был помазан елеем, ниспосланным с небес; он мог исцелять больных; он унаследовал знаки отличия и святую миссию Карла Великого. Он был величайшим королем христианского мира, не подчинявшимся никакой мирской власти[33]. Выступать против такого короля было не только преступлением, но и святотатством.

Филипп понимал и исповедовал эту религию гораздо вернее, чем христианство. Признание достоинства и величия короля Франции было на первом месте, но как только признавалось главенство короля, он был связан обязательствами своей королевской веры. Главной обязанностью первосвященника королевской религии было отправление правосудия, и Филипп больше настаивал на своем праве выносить окончательные решения по судебным делам, чем на других своих полномочиях. Его представления о правосудии иногда были столь же юридическими, сколь ритуальными были его представления о христианстве, но Филипп и его Высший суд часто оказывались ближе к идеалу истинной справедливости, чем феодалы и мелкие бюрократы.

Для Филиппа не могло быть конфликта между двумя его религиями. Если конфликт и возникал, то он явно порождался злыми, возможно, еретическими людьми. Ни один истинно верующий человек не мог не видеть, что интересы французской монархии и интересы Церкви совпадают. Фламандцы были еретиками, и Бонифаций VIII был еретиком, потому что они выступали против французской монархии, которая была опорой Церкви[34].

Язвительно-веселая история иллюстрирует то, как Филипп соединил две эти религии. С начала своего царствования Филипп выслушивал постоянные жалобы на чрезмерное рвение инквизиции в епархиях Тулузы, Альби и Каркассона. К 1301 году волнения достигли такого опасного уровня, что Филипп отправил двух своих доверенных лиц, видама Амьена и Ришара Леневё (впоследствии епископа Безье), провести дознание. Как блюститель истинной справедливости, король был потрясен услышанным отчетом. Ему удалось убедить Церковь уволить инквизитора Тулузы, и в 1303 году он лично отправился на Юг, чтобы прояснить проблему. Король мог бы провести спасительную реформу того, во что превратилось это учреждение, но лидеры протестующих оскорбили его своими резкими высказываниями и слишком фамильярным поведением. Филипп сделал им выговор и был еще больше оскорблен, когда выговор привел к глупому и безнадежному заговору. Отсутствие уважения к королю доказывало, что имело место и отсутствие уважения к вере. Филипп должен был защищать обе свои религии, и поэтому он оставил попытки урезонить и реформировать инквизицию[35].

Филипп воспитывался при королевском дворе, а любой двор 1270-х годов был двором аристократов, населенным графами и баронами, рыцарями и оруженосцами. Для выполнения рутинной работы по ведению счетов и составлению отчетов о судебных процессах существовали чиновники из простолюдинов, но Филипп мало общался с такими людьми. Он должен был стать рыцарем, научиться военному делу и искусству охоты. Он никогда не был великим воином, но он любил охоту (слишком любил, по мнению некоторых его подданных), и как король он явно наслаждался обществом благородных членов своего двора, у которых было мало административных обязанностей, но которые могли задавать правильный тон при дворе. Следует помнить, что Филипп во многом был просто "великим бароном своего времени"[36]. Он с должным уважением относился к роли великих баронов королевства, а также к достоинству и правам людей благородного происхождения. Это уважение объясняет некоторые любопытные противоречия в его политике. Король шел на крайние меры, в отстаивании своих прав сюзерена, но, добившись этого, возвращал почти все, что захватил, у некогда мятежного, но теперь раскаявшегося вассала. Такова история герцогства Аквитания, графства Фуа, и, в некоторой степени, графства Фландрия. Нежелание Филиппа лишать вассалов их феодальных владений отчасти объяснялось простым здравым смыслом, ведь его правительство просто не могло управлять всей Францией напрямую. Но в его политике было нечто большее, чем просто целесообразность; присутствовало чувство, что люди благородного происхождения имеют неотъемлемое право на достойный доход и некоторые права на управление на местах.

Таким был молодой человек, ставший королем Франции в октябре 1285 года. Гордый, осознающий свое достоинство, уверенный в значимости своей семьи, возможно, несколько менее уверенный в себе, замкнутый и имеющий мало близких друзей, получивший лишь достаточное образование и, вероятно, обладавший лишь умеренными интеллектуальными способностями, уважающий традиции, но раздраженный тем, как уважение к традициям привело его отца к беде. Какое влияние мог оказать такой человек на судьбу Франции? Неужели его личные слабости, застенчивость, недостаток опыта, консерватизм и уважение к тому, как было раньше, сделают его просто формальной фигурой? Будет ли он правителем, который просто руководит деятельностью бюрократии, которая почти автоматически укрепит королевскую власть и объединит Францию? Или его гордость, его вера в религию монархии, его настойчивое желание, чтобы его уникальное положение короля Франции было признано всеми, сделают его правителем, который будет определять всю основную политику и целенаправленно начнет строительство суверенного государства?

Первые акты нового царствования свидетельствуют о том, что Филипп Красивый сразу же взял на себя ответственность за основную политику. Потребовалось некоторое время, чтобы найти новых советников, но еще задолго до их появления произошло заметное изменение целей. От заграничных авантюр было решено отказаться. Было ясно, что основные задачи правительства заключаются не в поддержке французских принцев в Испании и Италии, а в том, чтобы обеспечить уважение к власти короля повсюду в пределах Франции. Как следствие, эти границы должны были быть определены как можно более тщательно и широко. Это было основной политикой задолго до появления таких новых людей, как Флот, Ногаре и Ангерран де Мариньи, и оставались основной задачей на протяжении всего царствования. Этот принцип был четко сформулирован в конфликте с капитулом Шартрской церкви в 1289 году[37], и он был столь же очевиден в конфликте с Эдуардом I Английским в 1293 году. Тот факт, что этот конфликт привел к в общем-то ненужной войне, показывает, насколько серьезно Филипп относился к своему праву сюзеренитета. Он также показывает, что молодой король мог принять очень рискованное решение без подсказки своих советников. Никто и никогда не мог обвинить в войне 1294–1297 годов никого, кроме Филиппа[38]. Усилия по повышению почтения к королевской власти были старой и почти неизбежной частью бюрократической традиции, но дорогостоящие войны таковыми не являлись. Не было частью бюрократической традиции и избегание внешних связей, по крайней мере, не в том виде, в котором эта традиция была выражена в политике отца Филиппа. Даже при Филиппе Красивом было много королевских советников, которые призывали к участию в крестовых походах или вмешательству в дела Италии[39]. Концентрация на внутренних делах была отличительной чертой царствования, и трудно понять, как кто-то, кроме самого короля, мог поддерживать такие усилия на протяжении стольких лет.

Кроме того, с этой политикой тесно связан стиль, который не был заметен в актах царствования Филиппа III. Конечно, не стоит полагать, что король слово в слово диктовал распоряжения и письма, написанные от его имени, но он должен был одобрить их содержание, общую линию аргументации и тон. И уже в 1289 году мы видим стиль, который сохраняется на протяжении всего царствования, стиль саркастический, язвительный, основанный на легалистских аргументах. В письмах 1289 года епископу Осера и архиепископу Санса есть отрывки, которые могли быть написаны Ногаре, но Ногаре в 1289 году был малоизвестным провинциальным адвокатом. В этом письме Филипп жалуется, что Папа, "возможно, основываясь на его молодости", предупреждает его "из отеческой привязанности" прекратить нападки, которые он, как ложно утверждают, совершал на права и свободы Шартрской Церкви. Далее Филипп благодарит Папу за его готовность так быстро вынести ему предупреждение на основании всего лишь слухов и добавляет, что он, должно быть, сделал это "из особого рвения и глубокого милосердия"[40]. Далее в письме приводятся юридические аргументы, включая приведенный выше, что никто и никакие земли в границах королевства не могут быть освобождены от королевской юрисдикции. Кажется разумным предположить, что некоторые из этих фраз, особенно та, что касается указания на "его молодость", исходили от самого короля. Более того, стиль и тон этого письма типичны для писем, написанных от имени короля в последующие двадцать пять лет царствования. Они также типичны для пропагандистских трактатов, написанных во время великой борьбы с Церковью, трактатов, которые, безусловно, должны были понравиться королю, а также убедить его подданных.

Аргумент о том, что Филипп Красивый напрямую контролировал правительство, подкрепляется тем фактом, что не существовало другого источника власти. Королевскую семью можно сразу исключить. Единственным членом семьи, который был активен на протяжении всего царствования, был Карл Валуа, но Филипп не питал иллюзий относительно способностей Карла. Он любил брата, выделял деньги на его приключения, но он тщательно избегал каких-либо четких обязательств в отношении попыток Карла утвердиться в Италии или Константинополе, и поддержка его кандидатуры на германский трон со стороны короля была минимальной[41]. Он исполнял просьбы Карла о мелких услугах его друзьям, но он никогда не прислушивался к советам брата в отношении крупных назначений или государственной политики[42]. О том, что Карл был обижен на свое отстранение от реальной власти, свидетельствуют его злобные нападки на Мариньи и других королевских советников после смерти короля. К своему единокровному брату, Людовику д'Эврё, Филипп относился с уважением и выделили ему достойные, хотя и не очень большие, владения. Людовик заседал в Совете, получал номинальное командование армиями и был довольно полезен как дипломат. Однако он не имел большого влияния на политику.

Королева Жанна Шампанская-Наваррская пережила вместе с мужем самые критические годы царствования, но, хотя Филипп любил ее как женщину и был готов помогать ее друзьям и преследовать ее врагов, он не прислушивался к ее советам при принятии важных решений. Лучшей иллюстрацией его отношения к этому вопросу является дело жителей Лангедока и инквизиции, о котором говорилось выше. Жанна, похоже, симпатизировала противникам инквизиции. Они величали ее как "новую Эстер" и преподносили ей дорогие подарки. Когда Филипп почувствовал, что его королевское достоинство оскорблено, и проникся отвращением к представителям противников инквизиции, он заставил королеву вернуть все их подарки[43]. Вероятно, Эдуард I тоже надеялся, что Жанна умиротворяюще подействует на Филиппа в конфликте за Аквитанию в 1293 году, и если это так, то он просчитался. Можно задаться вопросом, не отражена ли неспособность Жанны повлиять на своего мужа в некоторых параграфах Жизни Святого Людовика Жуанвиля. Жуанвиль прямо говорит, что книга была написана по просьбе королевы. Конечно, вполне естественно, что она поощряла своего собственного сенешаля Шампани надиктовывать свои воспоминания, но, возможно, она также надеялась убедить своего мужа более внимательно следовать по стопам своего деда. Жуанвиль проводит, по крайней мере, нелестные сравнения между Людовиком и "нынешним королем". Если Жанна и поощряла эту критику, то она не имела большого эффекта, и в любом случае королева умерла до того, как книга была завершена.

Что касается его детей, то Филипп не мог испытывать влияния своих сыновей до второй половины своего царствования. В это время старший из них, Людовик, титулярный король Наварры, упоминается в некоторых документах, но лишь условно. Два младших сына, Филипп и Карл, появляются реже. Никто из них не имел никакого влияния на королевскую политику или реальной власти в провинциях, которыми они владели. Гуго де Ла Саль управлял Пуату и Ла Марш, хотя Филипп был графом Пуатье, а Карл — Ла Марш. Людовик, унаследовавший Шампань и Наварру, имел немного больше самостоятельности, но он был окружен людьми, которые были слугами его отца. Так, его канцлером был Пьер де Гре, королевский клирик, ставший епископом Осера; его бальи Шомона в 1308–1309 гг. и смотрителем ярмарок Шампани в 1311 г. был Жан де Вануаз, который был прево Парижа с 1310 по начало 1311 гг. и сборщиком субсидий для Филиппа в 1314 г.; а его губернатором Наварры (1297–1306, 1314–1316) был Альфонс де Рувре, рыцарь короля, который был сенешалем Бокера с 1292 по 1295 год и сенешалем Каркассона с 1310 по 1312 год[44]. Следует также отметить, что хотя все три принца женились (в 1305, 1307 и 1308 годах соответственно), ни один из них не был посвящен в рыцари во время свадьбы, как Филипп Красивый. Даже Людовик, наследник трона, был посвящен в рыцари только весной 1313 года. Конечно, молодые принцы могли играть политическую роль и без посвящения в рыцари, но тот факт, что Филипп откладывал эту церемонию, говорит о том, что он не стремился к тому, чтобы их признали полноправными участниками в делах королевства.

Еще одним признаком того, что отношения между Филиппом и его сыновьями были не очень близкими, является скандальная история с невестками короля. В последний год своего правления король обвинил жен Людовика и Карла в прелюбодеянии а жену Филиппа в сокрытии проступков своих невесток. Не имея никаких неопровержимых доказательств, невозможно быть уверенным в их вине, хотя Филипп, должно быть, был полностью убежден в виновности невесток, прежде чем превратить это дело в публичный скандал. Не было сделано никаких попыток замять дело; любовники принцесс были казнены со зверскими пытками на рыночной площади в Понтуазе, а сами дамы были заключены в тюрьму. Жанна, жена Филиппа де Пуатье, доказала свою невиновность и была освобождена, но две другие так умерли в неволе[45].

Трудно понять, почему Филипп решил подвергнуть своих сыновей такому открытому унижению. Он, конечно, был потрясен, ведь сам он вел целомудренную жизнь, и какие бы недостатки ни существовали при его дворе, распущенность не входила в их число. Он был склонен верить в худшее в каждом человеке, что проявилось в его отношениях с Бонифацием VIII и в деле тамплиеров. Возможно, его благочестие заставляло его считать, что королевская семья должна подавать пример добропорядочного поведения, и, что супружеская измена члена семьи заслуживает впечатляющего наказания. Каковы бы ни были причины, поведение короля указывает на отсутствие близкой привязанности между отцом и сыновьями.

Возможно, Филипп чувствовал себя ближе к своей дочери, Изабелле. История, которой Ланглуа доверяет, гласит, что именно Изабелла первой донесла королю, что ее невестки виновны в неверности своим мужьям. Конечно, Филипп поддерживал с дочерью тесную связь после ее замужества с Эдуардом II Английским,[46] и когда тот в 1313 году посетил Париж, Филипп оказал своему зятю целую серию милостей, обычно с замечанием, что Изабелла ходатайствовала перед отцом в просьбах мужа[47]. Но даже здесь отцовская привязанность не вступала в конфликт с государственными интересами. К 1303 году, если не раньше, Филипп решил, что ему необходимо поддерживать хорошие отношения с Англией, чтобы иметь свободу действий в отношениях с папством, Фландрией и западногерманскими князьями. Благосклонность к Изабелле была необходима как для политических, так и для семейных отношений.

Если исключить королевскую семью как альтернативный источник власти, то единственной другой группой, которая могла определять политику, была бюрократия. Но здесь мы должны провести различие между провинциальными бюрократами и теми, кто работал в центральных органах власти в Париже. Местные чиновники, такие как бальи и сенешали, приемщики доходов и провинциальные судьи, ежегодно принимали тысячи решений, и эти решения, в конечном счете, могли постепенно складываться в определенную политику. Но решения местных чиновников пересматривалась и часто отменялась в тех или иных аспектах Парламентом, Счетной палатой, служащими Канцелярии или самим Совет, выступающим в качестве консультативного органа. Можно было бы утверждать, что Совет определял политику, но несколько фактов свидетельствуют против этой теории. Состав Совета полностью зависел от назначений короля. Не было никакой гарантии, что человек, названный "советником короля", будет вызван на каждое или, вообще, на любое заседание, на котором король захочет узнать мнение советников. Не было постоянных назначений в какую-либо комиссию (например, в Парламент) или в какую-либо область деятельности (например, для ведения иностранных дел или контроля над финансами). Нас не должно вводить в заблуждение влияние Флота, Ногаре или Мариньи. Прежде всего, следует учитывать, что эти люди были выбраны королем, а не навязаны ему безликой бюрократической машиной. Большинство провинциальных судей никогда не добирались до Парижа, а из той горстки людей, что туда все же проникла, только Ногаре стал хранителем печати[48]. Многие камергеры извлекали для себя финансовую выгоду из близости к Филиппу; но из всех них Мариньи был единственным, кто стал главным советником короля. Король назначал этих людей, и они обладали лишь той властью, которой король решил их наделить. Полномочия всех этих людей были ограничены и было бы ошибкой считать, что кто-то из советников Филиппа действовал как своего рода премьер-министр. Ногаре был вызван в Париж еще до гибели Флота и на пике власти Мариньи все еще оставался хранителем печати. Всегда существовали и другие советники, которые имели независимые полномочия для решения конкретных проблем, таких как переговоры с иностранными государствами или сбор денег. Фактически, ответственность была настолько широко разделена между многими чиновниками, так что было бы невозможно проводить последовательную политику, если бы один человек не контролировал и не координировал работу Совета. И единственным человеком, который мог это делать, был король.

Убедительным доказательством того, что Филипп действительно координировал работу правительства, служит новая процедура, принятая канцеляристами во время его правления. Учитывая количество людей, претендовавших на королевские милости и должности, и число советников, имевших доступ к королю, неудивительно, что известны случаи незаконного получения писем с обещаниями короля и членов Совета[49] и противоречивых королевских хартий[50]. Такая путаница раздражала и унижала. Чтобы избежать появления этих несанкционированных или противоречивых актов, постепенно было установлено правило, согласно которому каждый из документов, выданный от имени короля, должен был содержать внизу имя нотариуса, который его составил, и имя чиновника, который приказал его составить[51]. Самые ранние примеры такой практики относятся к 1290-м годам[52] и к 1314 году большинство документов были заверены таким образом. Еще более полезным для историка является то, что писцы, которые копировали королевские письма в реестры последних лет царствования, включали в свои копии имена нотариусов и чиновников, приказавших написать эти письма. Это означает, что у нас есть сотни случаев, когда мы точно знаем, кто несет ответственность за конкретный акт.

Большинство документов, которые занесены в реестры, касаются только мелочей — списания долгов, утверждения решений чиновников на местах, обмена имуществом, подарков, актов помилования и королевских милостей. Это позволяет нам проследить повседневную деятельность правительства и, по крайней мере, предположить, что люди, которые постоянно трудились над этими рутинными делами, были хорошо информированы о делах в королевстве, хорошо разбирались в административных процедурах, были хорошо знакомы со всеми важными членами суда и, следовательно, влияли на принятие важных решений.

Приблизительный подсчет имен в этих документах за последние восемь лет царствования дает интересные результаты. Во-первых, довольно большое количество людей — по меньшей мере 32 человека — имели право отдавать распоряжения о написании писем от имени короля. Не все из них были очень активны. Великие бароны Совета, такие как графы Валуа и Сен-Поль, редко приказывали составлять письма. С другой стороны, около пятнадцати имен появляются регулярно. Чисто числовые сравнения среди этой группы были бы бессмысленными, поскольку записи неполные, а некоторые письма важнее других. Однако ясно, что существовала определенная специализация. Например, Филипп ле Конвер заказал большинство писем, касающихся лесов; Гуго де Ла Саль был экспертом по провинциям Сентонж и Пуату; Гийому де Марсилли и Гийому Кокатриксу было поручено скупить земли и дома, чтобы освободить место для расширения королевского дворца. Другие, по-видимому, имели более общие интересы. В этой группе Ногаре, как хранитель печати, и Мариньи, как финансовый эксперт, выделяются, но не являются уникальными. Они были не более заняты, чем некоторые из их коллег. Мариньи, например, заказал меньше писем, чем Филипп ле Конвер. Эти люди также не обладали исключительной властью в какой-либо области, так Мариньи, при всей своей компетентности в области финансов, был далеко не единственным членом Совета, занимавшимся вопросами доходов и расходов. И снова становится очевидным, что не было ни главного министра, ни коллективных самостоятельных действий Совета в целом[53]. Если и было какое-то руководство этой деятельностью, то оно должно было исходить от короля.

Этот вывод подтверждается тем фактом, что король был гораздо более активен в заказе актов, чем все его советники вместе взятые. Из примерно 939 документов[54] 440 содержат пометку per dominum regem (господином королем). Если вычесть анонимные ордера, выданные Счетной палатой и Парламентом (около 50), то получается, что примерно половина актов была заказана только королем. Большинство помилований, большинство списаний долгов, большинство подарков церквям и королевским фаворитам были заказаны королем, но акты всех этих категорий заказывались также и членами Совета[55]. Хотя большинство актов, касающихся королевской семьи, были заказаны королем, так было не всегда. Из ряда брачных контрактов, касающихся семьи Валуа, три были заказаны сеньором де Шамбли и Филиппом ле Конвером, один — хранителем печати, и только два — королем[56]. Акты о милостях со стороны вдовствующей королевы, которая была не в лучших отношениях со своим пасынком, обычно заказывались членами Совета[57]. С другой стороны, хотя король не всегда действовал в тех случаях, когда от него этого можно было ожидать, он часто брал на себя ответственность за одобрение актов касающихся королевского домена, обмена имуществом между подданными и брачных контрактов вполне обычных людей — все те рутинные действия, которые мог совершить любой советник[58].

Можно возразить, что эти упоминания о короле носят чисто формальный характер, что он просто одобрял решения, которые были вынесены другими. Но если это так, то трудно объяснить, почему канцеляристы считали, что существует разница между актами, заказанными королем, и актами, заказанными членами Совета. Также было бы трудно объяснить, почему большинство актов с пометкой per dominum regem было написано одним нотариусом, Майяром, и почему Майяр редко готовил документы для кого-то другого. Если бы per dominum regem был простой формой, то документ мог бы написать любой нотариус и только если король проявлял к делу личный интерес, ему требовался личный писец.

Более того, есть некоторые основания полагать, что акты, заказанные хранителем печати, иногда отражали личный приказ короля. По крайней мере, в двух случаях Филипп посылал Ногаре частное письмо с приказом подготовить акты скрепляемые большой государственной печатью[59]. Есть также интересный случай, когда два акта, заказанные королем, были отменены, очевидно, из-за упущения некоторых деталей, и заменены более полным документом, заказанным хранителем печати[60]. Вероятно хранитель печати, воспринял письма короля как санкцию на подготовку своих собственных актов. Наконец, мы имеем несколько случаев, когда писец отмечал, что хранитель печати сказал ему, что король приказал составить этот акт[61]. Даже если только несколько актов, заказанных хранителем печатей, были действительно заказаны королем, это все равно не уменьшает долю актов, к которым король проявил личный интерес, до 50% от общего числа.

Подводя итог, можно сказать, что в результате рассмотрения этих документов складывается впечатление, что король лично контролировал и направлял рутинную работу правительства. Именно он ставил задачи своим советникам и оставлял за собой право действовать напрямую и лично в любом интересующем его вопросе. Советников было слишком много, а ответственность распределялась между ними слишком равномерно, чтобы какой-то один министр мог главенствовать в правительстве. По крайней мере, король был занят делами более, чем любой член его Совета; он был информирован о множестве вопросов и принимал множество решений. Конечно, Филипп не был ни ленивым королем, который, по словам некоторых хронистов, только и делал, что охотился, ни глупым королем, описанным Бернаром Саиссе, который ничего не понимал и только таращился на людей.

Этот король, проявлявший такой интерес к мелким деталям управления, не мог быть равнодушным и к более важным делам. Если ни один советник не был наделен полной ответственностью за ведение рутинных дел, трудно поверить, что кто-то из них имел неограниченную власть в принятии важных решений. Поэтому мы можем больше доверять разрозненным записям в Olim, которые показывают, что король вмешивался в дела, которые рассматривались в Парламенте, принимал решения, назначал наказания, приостанавливал приговоры, отменял предыдущие акты и распоряжался о проведении дознания[62]. Мы также можем полагать, что редкие упоминания в финансовых документах о прямом вмешательстве короля были бы более многочисленными, если бы у нас были более полные реестры[63]. И мы можем быть уверены, что королем, который вмешивался в судебные и финансовые дела, был лично Филипп Красивый, а не какая-то неопределенная группа министров, действующих от его имени.

Очевидно, что Филипп контролировал повседневную деятельность правительства и можно вполне обоснованное предположить, что он также руководил правительством, когда оно принимало важные политические решения. Но предположение не является доказательством, поэтому распространено мнение, что именно в этой области министры навязывали королю свою волю. Мнения и желания самого Филиппа никогда не были высказаны вслух и именно министры выдвигали обвинения против Бонифация VIII и против тамплиеров, составляли иски, подталкивающие короля Англии и графа Фландрии к войне, готовили череду аннексий Лионне и других имперских территорий с помощью искусной дипломатии и пропаганды. Именно по таким вопросам иностранные послы жаловались, что никак не могут добиться личной беседы с королем, и, что Филипп отвечает им только через свой Совет[64].

Но даже здесь есть два случая, которые позволяют предположить, что именно Филипп принимал окончательные решения. Первый — это отчет о дискуссии в Совете после ареста епископа Бернарда Саиссе[65]. Церковники и миряне долго спорили о том, как поступить с епископом. Церковники, естественно, хотели быть снисходительными, в то время как миряне были возмущены и требовали сурового наказания. Филиппу неоднократно приходилось вмешиваться, и хотя приписываемые ему речи, вероятно, не передают его точных слов, ясно, что именно он принял окончательное решение на разошедшемся во мнениях Совете. Он был готов продолжить дело, но хотел сделать это как можно менее публично, что не устраивало ни одну из партий.

Таким образом, Филипп принял решение, которое привело к окончательному разрыву с Бонифацием VIII. Мы можем только предполагать о роли короля во время острой стадии этого конфликта. Формальное одобрение, данное от его имени действиям Ногаре, могло охватывать все — от простого согласия до активного участия. Но часто отмечалось, что после смерти Бонифация Филипп мог быстро и на выгодных условиях разрешить дело, пожертвовав Ногаре. Сам Ногаре, похоже, опасался этого, поскольку умолял короля поддержать его устремления[66]. Филипп принял на себя бремя за разрешения конфликта, только когда Ногаре был освобожден от ответственности на весьма легких условиях, и заключил окончательное соглашение[67]. Однако это соглашение было достигнуто в период, когда Мариньи становился все более востребованным и оставался единственным из главных советников Филиппа, кто не был каким-то образом вовлечен в конфликт с Бонифацием. Несомненно, он хотел покончить с этим вопросом и заняться текущими делами. Но трудно понять, почему Мариньи как ведущий член Совета пытаться добиться лучших условий для Ногаре, чем предлагалось ранее. Среди советников Филиппа наверняка существовало определенное соперничество, и Ногаре, безусловно, считал, что ему нужна поддержка короля. Сомнительно, что кто-то другой мог спасти его от сурового наказания. С другой стороны, трудно понять, почему Филипп так стремился защитить Ногаре, если он считал, что тот полностью ответственен за проблемы, последовавшие за нападением на Папу в Ананьи. Если Филипп считал, что, он обязан защищать своего министра, то именно он был ответственен за проводимую политику, а Ногаре действовал всего лишь как агент короля.

Дело Валь-д'Арана менее известно, чем дело о нападении на Папу в Ананьи, но замечательная коллекция документов, хранящаяся в Архивах Короны Арагона, позволяет проследить процесс принятия решений во Франции в мельчайших подробностях[68]. На первый взгляд, кажется, что Филипп переложил всю ответственность за это дело на свой Совет. Однако если мы внимательно изучим документы, то увидим, что ни одно решение не могло быть принято до тех пор, пока король тщательно не изучил материалы дела, что он дважды отвергал мнения влиятельных членов своего Совета, и, что в конце концов он положился на рекомендацию очень незначительного члена своей администрации, хотя эта рекомендация была категорически противоположна мнению Ногаре.

Факты по этому делу были настолько же просты, насколько сложны были переговоры. Долина Валь-д'Аран лежит на французской стороне Пиренеев, где находятся истоки Гаронны. Она была частью старого королевства Аквитания и одно время принадлежала графу Комменжа, который был вассалом графа Тулузы. Но на протяжении всего XIII века, а возможно и раньше, Валь-д'Аран находился под властью короля Арагона. Долина была захвачена Эсташем де Бомарше, сенешалем Тулузы, в ноябре 1283 года, в то время когда французы начали планировать войну против Арагона, хотя в реальности кампания началась только в 1285 году. Эсташ захватил Валь-д'Аран, чтобы защитить французский фланг и блокировать возможное контрнаступление арагонцев через долину Гаронны на Тулузу[69].

Когда мир, после краха крестового похода 1285 года, был окончательно восстановлен, было решено, что Франция должна вернуть все арагонские земли, захваченные во время войны. Но Валь-д'Аран не был возвращен на том основании, что он был захвачен до начала войны и не являлся арагонским владением. Король Хайме II Арагонский заявил протест, и в 1289 году Валь-д'Аран был передан на сохранение королю Майорки, близкому родственнику как Хайме, так и Филиппа, до тех пор, пока соперничающие стороны не решат свой спор[70].

Филипп не спешил действовать, возможно, потому, что знал, что его дело неправое. Хайме продолжал давить на него, но до 1308 года никаких конкретных действий не последовало. В том году Карл Валуа, желая заручиться поддержкой арагонцев в своей тщетной попытке восстановить Латинскую империю в Константинополе, настоятельно просил Филиппа отказаться от Валь-д'Арана. Он был настолько уверен в своем влиянии на брата, что написал очень оптимистичное письмо королеве Арагона, заверив ее, что Филипп вскоре удовлетворит арагонские притязания[71]. Но хотя Филипп любил Карла и щедро выделял ему деньги на его замыслы, он не слишком уважал его политическое чутье. Через несколько месяцев после обнадеживающего письма к королеве, Карл был вынужден принести Хайме Арагонскому извинения. По его словам, Филипп, был убежден своими советниками в том, что отдавать Валь-д'Аран не следует и Карл не может заставить короля и Совет изменить свое мнение[72].

На самом деле Филипп послал на Юг трех способных чиновников (сенешаля Тулузы, лейтенанта сенешаля и Жерара де Куртона, юриста-дипломата) для изучения вопроса на месте[73]. Почти наверняка именно эта группа составила замечательный документ, в котором самым решительным образом излагалась позиция Франции[74]. Ссылаясь на географию, историю и общее право авторы доказывали, что Валь-д'Аран был и должен оставаться французским владением, так как он располагался на французской стороне гор; был подвластен французским сеньорам; ни один король Франции (который был императором в своем королевстве) не мог отчуждать часть королевства; фактическое владение этими землями другим государем не могло оспорить королевские права. Филипп сам твердо верил в эти принципы и как мы увидим, на них станут ссылаться и в других кризисных ситуациях другие королевские чиновники. Если они стали обычными аргументами в официальных документах, то, должно быть, потому, что они королю нравились. Поэтому неудивительно, что Филипп отказал Карлу Валуа и сохранил Валь-д'Аран за собой.

Удивительно лишь то, что в 1312 году Филипп изменил свое решение. Возможно, он сделал это потому, что ему нужна была поддержка арагонцев на Вьеннском церковном Соборе, а Валь-д'Аран представлял собой небольшую ценность по сравнению с тем, что можно было получить, уничтожив тамплиеров. Какова бы ни была причина, король согласился разрешить двухсторонней комиссии обсудить, кто владел Валь д'Араном до того, как его захватил Эсташ де Бомарше[75]. Делая акцент на вопросе владения, а не собственности, Филипп намеренно отбросил свой наиболее весомый аргумент и для того чтобы уладить дело, назначил своим главным комиссаром Ива де Лудеака, человека, который либо уже верил, либо вскоре убедился в справедливости арагонских претензий. Ив был южанином, доктором права, бывшим судьей Тулузы, а к 1312 году — членом Парламента и советником короля[76]. Его карьера была почти точной копией карьеры Ногаре, однако он не любил Ногаре и выступал против его политики, что говорит о том, что, легисты не выступали единым фронтом. Именно Ив описал Ногаре одной язвительной фразой: "это тело без души, которое не заботится ни о чьих правах, а только хочет увеличить богатство короля Франции"[77].

Во время заседаний комиссии произошло несколько препирательств по процедурным вопросам. Французы не могли уступить слишком легко, чтобы не подпортить свою репутацию дипломатов и даже сочли необходимым объявить арагонцам, что Филипп будет защищать Валь д'Аран так же, как сам Париж[78]. Но арагонцы были в прекрасных отношениях с Ивом де Лудеаком, и вскоре убедились, что он поддержит их претензии[79]. Ив легко согласился свести длинный список вопросов к одному: владел ли Арагон Валь д'Араном до войны? Длинный ряд свидетелей показал, что короли Арагона действительно владели долиной. Этого для Ива было достаточно; он не видел смысла в дальнейших спорах и согласился, что совместный отчет, явно в пользу Арагона, должен быть отправлен двум королям[80]. После составления этого отчета, и только после его отправки, Ив получил от арагонцев ценный подарок. Для дипломатов средневековья и эпохи Возрождения получение таких подарков не было чем-то необычным, и Ив принял все свои важные решения, прежде чем принимать какие-либо подарки. Но он чувствовал себя из-за этого немного виноватым поэтому и попросил сохранить все в тайне[81].

Заключительный этап урегулирования особенно полезен для иллюстрации того, как Филипп принимал решения. Было решено, что король должен лично изучить отчет с пятью советниками[82]. Этими пятью были, вероятно, Карл Валуа, архиепископ Руана Жиль Айселин (Эселен де Монтегю), граф де Сен-Поль, Ногаре (или тень Ногаре, Гийом де Плезиан) и старший сын Филиппа Людовик, король Наварры по праву матери. По крайней мере, это были те люди, которым Хайме Арагонский написал в феврале 1313 года, заявив, что он доказал свою правоту, и призвал их убедить Филиппа уступить по хорошему[83]. (Он написал самому Филиппу почти в тех же выражениях.)[84] Это была очень сбалансированная, по взглядам на обсуждаемый вопрос, группа: Карл Валуа давно поддерживал притязания арагонцев; архиепископ отличался чувством справедливости и независимым характером;[85] граф де Сен-Поль редко занимал решительную позицию в вопросах политики; Ногаре и Плезиан были категорически против передачи Валь-д'Арана. Людовик Наваррский, вероятно, не имел никакого влияния и получил приглашение только из вежливости, как законный наследник и номинальный правитель королевства, граничащего с Валь-д'Араном. Ногаре умер 11 апреля 1313 года[86], но он, должно быть, перед смертью ясно изложил свою позицию, и в любом случае Плезиан присутствовал на Совете, чтобы представить аргументы Ногаре. Тем не менее, 26 апреля Филипп издал приказ о передаче Валь-д'Арана Арагону[87]. Он оставил за собой вопрос о собственности,[88] но впоследствии из этого ничего не вышло, и Валь-д'Аран с тех пор остается испанским.

Подводя итог, можно сказать, что Совет в целом так и не принял решения по вопросу о Валь-д'Аране. Карл Валуа, который был и членом Совета, и кровным родственником, к которому король испытывал самую большую привязанность, не мог побудить Филиппа действовать раньше, чем тот был готов принять решение. Ногаре, фактически исполнявший обязанности канцлера, также не смог этого сделать. Письменный отчет комиссии, похоже, повлиял на Филиппа больше, чем устные аргументы ближайших советников, и проект решения был подготовлен чиновниками второго ранга, Жераром де Куртоном и Ивом де Лудеаком. Никому и никогда не приходило в голову считать, что Жерар и Ив диктовали политику Филиппа Красивого.

Ни один другой случай не задокументирован так хорошо, но предпочтение королем письменных документов и разделение ответственности между несколькими советниками случается снова и снова. Мало кто мог иметь более легкий доступ к королю, чем Ногаре, однако, когда тот чувствовал опасность, он обращался к Филиппу письменно и не полагался на устное убеждение. Аннексия Лиона, безусловно, была одной из главных целей Филиппа, и здесь путь к захвату города снова был обоснован тщательно подготовленными письменными аргументами[89]. Филипп посылал своих чиновников не только для выжимания денег из своих подданных и отстаивания королевских прав, но и для подготовки письменных отчетов по конкретным вопросам[90]. Фактически, одной из поразительных особенностей царствования является увеличение количества и объема официальных и полуофициальных документов.

Что касается разделения ответственности, переговоры с папством показывают постоянные изменения в составе французских миссий, дублирование групп посланников и прямой контроль со стороны короля. Например, в 1302 году у Филиппа было три группы посланников в Риме[91]. В 1310 году в курии снова находились три французских миссии, что очень смущало Климента V, который считал, что по крайней мере два посланника противоречат друг другу[92]. В 1304 году Филипп отправил Жоффруа дю Плесси на конклав в Перуджу с секретными документами по делу Бонифация VIII. Даже Ногаре получил копии этих документов лишь позднее, а Совет в целом не должен был их увидеть[93]. Только король мог координировать и направлять деятельность таких посланников.

Филипп был занятым человеком, возможно, даже слишком занятым. Тривиальный характер некоторых актов, которые он утверждал, и неважность некоторых судебных дел, в которые он вмешивался, указывают на то, что временами он не желал никому делегировать свои полномочия. С другой стороны, внимание к деталям не мешало ему формулировать широкую общую политику, а благодаря вниманию к нюансам он был чрезвычайно хорошо информирован о делах королевства. Филипп контролировал свое правительство, потому что усердно трудился сам. У него было много способных советников, но окончательные решения принимал именно он.

Если Филипп принимал решения сам, почему же тогда многие его современники считали его лишь марионеткой? В основном, я думаю, потому, что Филипп в важных случаях настаивал на консультации со своими министрами и обычно позволял им объявлять свои решения.

Такая модель поведения была вызвана отчасти, но только отчасти, особенностями его характера. Застенчивый, замкнутый, неспособный непринужденно общаться с простыми людьми, очень глубоко осознающий свое королевское достоинство, Филипп предпочитал избегать грубых и шумных публичных дебатов и позволял другим объяснять и разъяснять его политику. Священные тайны монархической религии не должны были открываться профанам; между наместником Бога и его подданными должны были быть посредники. Филипп также был убежден — и большинство политических теоретиков того времени согласились бы с ним, — что, оставляя в стороне вопросы достоинства, все же необходимо и правильно было консультироваться со своими советниками перед принятием окончательного решения. В конце концов, он был внуком Людовика Святого, о чем современники не уставали ему напоминать, а такой добрый король, как Людовик, не действовал по собственной прихоти и не принимал поспешных решений. Его всегда окружали "благоразумные люди", которые информировали и советовали ему, а он, прежде чем что-либо предпринять, интересовался их мнением. Людовик Святой созвал Совет в разгар битвы при Мансуре; Филипп же проводил Советы в разгар своих политических баталий и только после обсуждения с советниками король принимал решения и брал на себя ответственность за них. Людовик Святой остался в Святой земле, несмотря на противодействие значительной части его Совета. Филипп был в равной степени свободен принять или отвергнуть мнение своих советников.

В статье, написанной несколько лет назад, я заявил, что Филипп хотел быть "конституционным" королем[94]. Несколько историков возразили против использования этого прилагательного,[95] и это справедливо: если мы считаем, что король является конституционным монархом только тогда, когда его сдерживают независимые, внешние силы, то Филипп не может соответствовать этому определению. Но если мы понимаем слово "конституционный" как Чарльз Макилвейн, то есть как свод законов и прецедентов, которые сдерживают самоуправство правителя, даже если они не могут быть навязаны внешними силами, тогда Филипп является "конституционным" королем[96]. Он не был деспотом и должен был придавать всем своим действиям хотя бы видимость законности. Самой сильной, высокоразвитой и популярной ветвью его власти была судебная система. В концепции суверенитета самого Филиппа, уважение к его власти как верховного судьи было основным компонентом[97]. Если бы он явно и открыто нарушил закон, то тем самым он разрушил бы свое положение его хранителя и толкователя.

Поэтому Филипп пытался управлять своим королевством через хорошо отлаженную систему судов, которые следовали, а при необходимости толковали или даже устанавливали нормы права. Когда король предпринимал действия, выходящие за рамки традиционных полномочий французской монархии, он всегда искал юридическое обоснование своему поведению и молчаливое или выраженное согласие тех, кого затрагивали его решения. Так, он созывал большие общие ассамблеи, чтобы обнародовать объяснения своей политики в отношении Бонифация и тамплиеров. Он добивался одобрения своих налогов (возможно, самое большое нововведение его царствования) местными ассамблеями или провинциальными церковными Соборами[98]. Когда король аннексировал Лионне и навязал обременительный договор Фландрии, он настоял на том, чтобы послать агентов для получения согласия общин каждой провинции на окончательное урегулирование вопроса[99]. По крайней мере, согласие подданных удовлетворяло желание Филиппа оставаться в рамках законности. Часто, конечно, согласие имело и политические преимущества, поскольку, безусловно, облегчало сбор налогов и укрепляло позицию короля в борьбе с Бонифацием VIII.

Филипп желал, чтобы его полно информировали о делах и давали советы. Он регулярно советовался со своими чиновниками и редко действовал поспешно или без какого-либо обоснования. Это не значит, что он был образцом справедливого и мудрого правителя. Его воля была сильнее его разума; его могла сбить с пути сама сила его веры в христианскую религию и французскую монархию. Его набожность была столь же узкой, сколь и глубокой и если его собственная совесть могла быть удовлетворена соответствующими формами и словами, то он часто не осознавал, какие последствия его действия могут иметь для других. Его вера в миссию французской монархии была настолько глубокой, что затмевала все остальные соображения, а именно интересы западного христианского мира в целом, и, права и благополучие его подданных. Он искал моральное и юридическое оправдание всем своим действиям, но был склонен считать, что в любом споре право должно быть на его стороне, а противодействие, следовательно, непростительно. Он действительно уважал обычаи и законы, и желал убедиться в том, что соблюдена надлежащая процедура. Если в иске об установлении королевских прав на юрисдикцию использовались надлежащие юридические формы, если приводились правдоподобные доводы в пользу аннексии пограничной территории, если ассамблея официально поддерживала его политику, он не был склонен требовать дальнейшего дознания по текущему вопросу.

Королевские чиновники знали об этих слабостях и стремились их использовать. Их интерес явно заключался в расширении королевской власти, и если они могли достичь этой цели, играя на благочестии короля и гордости за французскую монархию, они, естественно, это делали. Так, королю неоднократно говорили, что его долг как христианского государя — настаивать на обвинениях против Бонифация VIII и против тамплиеров. Филипп, несомненно, находился под влиянием этого давления, как и любой государь, каким бы сильным он ни был, находится под влиянием советов своих непосредственных подчиненных. Возможно даже, что под влиянием полученных советов его тактика претерпевала изменения. Например, его растущая осторожность в последние годы правления может отражать беспокойство Мариньи по поводу финансов, так же как его агрессивность в период 1297–1302 годов может быть связана с импульсивной натурой Флота. (С другой стороны, молодой, энергичный король мог быть заинтересован в агрессивном министре, а уставший правитель средних лет — в осторожном советнике). Но влияние на тактику не означает, что королевские чиновники определяли основную стратегию[100]. Некоторые из чиновников Филиппа служили его отцу; многие из них служили его сыновьям; и удивительно большое их число по-прежнему занимало высокие посты в первые годы правления Филиппа VI Валуа. Но правление Филиппа Красивого не было похоже на правление его отца, сыновей или племянника. У него было свое собственное качество, более яркое и драматичное.

Филипп иногда проявлял нерешительность, как, например, в деле о Валь-д'Аране или в отстаивании своих претензий в Аквитании после 1290-х годов. Чаще он был настойчив и терпелив, оказывая постоянное давление, пока его противники не уступали. Именно таким образом он урезал независимость епископов Юга и именно этому примеру он следовал при аннексии Лионне. Но когда он был глубоко обеспокоен или сильно раздражен, он шел на чрезвычайный и весьма неоправданный риск. Нападение на Папу в Ананьи было одним из таких случаев, и непонятно, что было бы, если бы Бонифаций прожил еще год или два после после своего унижения? Еще одним случаем была расправа со своими невестками, и в это раз мы знаем, к чему это привело — отсутствию наследников мужского пола и проблеме престолонаследия, которая отравляла французскую политику в течение полувека. Филипп не всегда был благоразумен, не всегда он был справедлив. Но обычно он знал, чего хочет, и именно его желания придали периоду с 1285 по 1314 год особый колорит. Он никогда не винил своих советников в своих ошибках — еще один признак того, что он чувствовал ответственность за свои решения. Как сказал король находясь на смертном одре, если он получал дурные советы, то только потому, что сам этого хотел[101]. Правильным будет добавить, что он также был ответственен за реальные достижения в период своего царствования. Он был трудолюбив, настойчив и, как правило, умело оценивал политическую ситуацию. Он жестко управлял своими людьми и впустую израсходовал часть капитала авторитета королевской власти, накопленного еще Людовиком Святым. Но он оставил после себя Францию, которая лучше управлялась, была более единой и сильнее осознавала свою идентичность, чем прежде.