Царствование Филиппа Красивого

IV. Король и Церковь

Историки XIX века видели в Филиппе непримиримого врага Церкви и предтечу антиклерикалов своего времени. На их взгляды повлиял ожесточенный конфликт с Бонифацием VIII, а все споры между королевскими чиновниками и духовенством интерпретировались как часть преднамеренного плана по подчинению французской Церкви светской власти. На самом деле Филипп находился в хороших отношениях с папством на протяжении всех двадцати девяти лет своего царствования, за исключением пяти лет противостояния и даже во время понтификата Бонифация были периоды сотрудничества. Что касается споров с французскими прелатами, то большинство из них были частью процесса определения характера и объема королевской власти, начавшегося еще в XII веке и завершившегося только при Людовике XIV. Оспаривание привилегий епископа Пуатье было не более антиклерикальным, чем оспаривание привилегий графа Фуа — антиаристократическим. Филипп нуждался в Церкви так же, как и в аристократии. Он не смог бы управлять Францией без моральной поддержки духовенства и без профессиональных навыков епископов, архидиаконов и каноников, которые заполняли его Двор, так же как он не смог бы управлять Францией без лояльности дворянства и военных и административных навыков командиров армий, советников и губернаторов провинций. Чтобы сохранить поддержку и помощь духовенства, Филипп должен был проявить некоторое уважение к его привилегированному статусу. Он мог спорить об определении привилегий Церкви, так же как духовенство могло спорить о пределах королевской власти, но он не мог и подумать об отмене особого статуса духовенства, так же как духовенство не могло подумать об отмене монархии. Ни роялистский памфлетист, предположивший, что короли Франции успешно управляли своей страной еще до появления духовенства, ни епископ Анжера, предложивший Филиппу поразмышлять о судьбе Ровоама, не рассчитывали, что их воспримут серьезное[821]. Король и Церковь были связаны друг с другом неразрывными узами, и они это хорошо знали.

Подавляющее большинство свидетельств об отношениях между Филиппом и Церковью получено из судебных процессов или из документов, составленных юристами. Юристы, при ведении дел, зачастую используют довольно резкие выражения, и тривиальные споры о юрисдикции могут представать так, будто королевские чиновники и церковники пытались друг друга уничтожить. Когда возникало насилие, как это часто бывало, когда происходили аресты или конфискация имущества, перепалки становились еще более ожесточенными. Эта яростная полемика, во времена Филиппа, никого не обманывала, так как большинство этих споров решались на высшем уровне без особых обид с обеих сторон, но она обманула некоторых современных историков. Никто не верит диким обвинениям Флота и Ногаре против Бонифация VIII или преувеличенным (хотя и менее конкретным) обвинениям против советников короля, выдвинутым Бонифацием VIII в булле Ausculta fili[822]. Не следует принимать за чистую монету заявления королевских провинциальных прокуроров или жалобы адвокатов, представлявших в судах епископов, аббатов и соборные капитулы. Определенная доля преувеличения была необходима для достижения каких-либо результатов, и окончательные решения ближе, чем первоначальные заявления, раскрывают реальную суть конфликтов.

С этими оговорками можно сказать, что внутренняя политика Филиппа создавала проблемы для духовенства. Король хотел использовать финансовые и людские ресурсы французской Церкви для улучшения управления и защиты королевства. Он хотел ограничить юрисдикцию церковных судов и подчинить мирские суды, принадлежавшие некоторым прелатам, тем же правилам в отношении апелляций и процедуры, которые действовали в судах, принадлежавших светским сеньорам. Он хотел реформировать то, что казалось ему злоупотреблением личными привилегиями духовенства, особенно исключение клириков нищенствующих орденов из светской юрисдикции. Он хотел воспрепятствовать или, по крайней мере, сохранить определенный контроль над передачей земли и прав, связанных с землей, Церкви.

В этой программе перемен не было ничего особо нового, как не отличалась она и от программ других государей конца XIII века, например, Эдуарда I Английского. Даже платежи за амортизацию были введены в 1275 году, за десять лет до того, как Филипп стал королем. На самом деле, вряд ли правильно говорить, что существовала какая-то программа. Скорее, существовала общая тенденция, которая была более очевидна в одни времена, чем в другие, и которая осуществлялась одними чиновниками более энергично, чем другими. Среди мирян существовало довольно твердое убеждение (как это было еще со времен Людовика Святого), что Церковь пытается расширить свою юрисдикцию, и, что за ней нужно внимательно следить, иначе она будет принимать в свои суды все больше и больше светских дел. Также, как и во всей Европе, существовало мнение, что многие недостойные люди пользуются защитой духовенства. Как уже говорилось в предыдущей главе, существовало общее мнение, что Церковь должна нести часть расходов по защите королевства. Некоторые юристы, как при дворе, так и в провинциях (например Пьер Дюбуа), писали гневные трактаты на эти темы,[823] но в целом королевское правительство, в отношениях с французской Церковью, было довольно гибким. Многие споры решались путем переговоров и компромиссов, другие — решениями Парламента (а Парламент почти никогда не занимал крайних позиций). Ни одно важное дело не было решено с применением грубой силы. Даже Бернар Саиссе, арестованный по обвинению в государственной измене, был освобожден и в конце концов восстановлен в епископском сане. На самом деле, хотя нередко королевского чиновника упрекали в излишней суровости при принуждении к соблюдению прав короля в отношении Церкви[824], мало кто, если вообще кто-либо, когда-либо подвергался критике за излишнюю жесткость. Возможно, все королевские чиновники были настолько хорошо индоктринированы, что не могли благосклонно относиться к духовенству, но более вероятно, что в высших кругах власти существовало реальное желание избежать кровопролитных конфликтов.

В целом, и сами французские прелаты также стремились избежать лобовых столкновений. Такое церковное оружие, как отлучении от Церкви, редко использовалось в отношении высокопоставленных чиновников и не так часто против менее значительных (прево и сержанты). Французское духовенство предпочитало жаловаться королю и добиваться грамот, подтверждающих их привилегии, или положительных решений в королевских судах. Более половины дел, занесенных в Olim за период 1285–1314 годов, касаются духовенства. Препирательства на местном уровне не уничтожили уверенность в качестве правосудия, осуществляемого Парламентом. На самом деле, французское духовенство, или, по крайней мере, светская его часть, похоже, больше доверяла королевскому правительству, чем папской курии. Ценой вмешательства Святого престола было вмешательство папства в местные дела, что всегда обходилось дорого и не всегда было полезно. Визит папского легата был серьезным финансовым бременем, а рассмотрение дела в Риме было еще дороже. Решения, принимаемые посторонними людьми, могли быть беспристрастными, но могли быть и результатом неудовлетворительного знания ситуации. Папа мог пожертвовать интересами конкретной Церкви, чтобы получить политические преимущества, как это открыли для себя епископ Пуатье и глава кафедрального собора Шартра в 1290 году. Многое говорило в пользу того, что лучше полагаться, насколько позволяло каноническое право, на Парламент, где многие судьи были высокообразованными и опытными представителями французского духовенства.

Монашествующее духовенство, особенно нищенствующие ордена и цистерцианцы, несколько менее охотно доверяло королевскому правительству. Нищенствующие ордена были наделены папскими привилегиями, и они были менее уязвимы для давления со стороны королевских чиновников, поскольку у них было мало имущества и не было определенной юрисдикции. Их главные проблемы были доктринальными, и их мог решить только Папа. Цистерцианцы, как и нищенствующие ордена, были менее вовлечены в мирские дела, чем более старые монашеские ордена, и охотнее поддерживали Папу в его спорах с королем. Поэтому неудивительно, что доминиканцы из Монпелье и аббат Сито были самыми явными противниками попыток Филиппа созвать Вселенский Собор против Бонифация VIII. Однако, независимость французского монашествующего духовенства не следует преувеличивать. Аббаты и приоры служили в качестве дознавателей и посланников короля. Цистерцианский аббат Жуи служил казначеем во время борьбы короля с Бонифацием VIII и стал аббатом Сито, когда его предшественник был вынужден уйти в отставку, потому что отказался поддерживать обвинения против Папы. Цистерцианцы, пусть и неохотно, но выплачивали свою долю десятины, наложенную на французское духовенство. Хотя точные статистические данные отсутствуют, похоже, что самые большие платежи за амортизацию выплачивали монастыри, которые не могли добиться такого количества освобождений от этих сборов, как светское духовенство. Наконец, монашествующее духовенство принимало юрисдикцию Парламента так же охотно, как и светское духовенство. Бывали сессии, на которых количество дел, касающихся монастырей и приорств, значительно превышало количество дел, касающихся епископов и капитулов.

Поскольку светское духовенство доверяло королю не меньше, чем Папе, сильной оппозиции королевскому вмешательству в выбор епископов, соборных сановников и каноников не возникало. Капитулы в любом случае теряли свободу выборов, и поэтому существовало некоторое преимущество в том, чтобы король, а не Папа, выдвигал кандидатуры. Король мог назначать членов своего Двора, но это были люди, связанные родственными или клиентскими узами с лидерами французской Церкви. Папа, вплоть до 1305 года, мог назначать на вакантные должности своих итальянцев, тем самым уменьшая количество бенефиций, доступных для уроженцев королевства. Избрание, в 1305 году, Климента V не принесло серьезных изменений, поскольку новый Папа тоже отвергал королевских кандидатов, и выбирал гасконцев, очень часто членов своей собственной семьи. Это не устраивало духовенство остальной Франции, особенно когда стало очевидно, что все эти родственники Климента не очень компетентны. Например, Бернар де Фаржи потерпел неудачу в качестве архиепископа Руана и ему пришлось обменяться должностями с Жилем Айселином, архиепископом Нарбона и одним из главных советников короля. Этот обмен означал значительное увеличение дохода для Айселина, но большинство политически сознательных французов сказали бы, что он это заслужил, поскольку был способным и честным государственным служащим.

Короче говоря, французская Церковь, похоже, пришла к выводу, что ее благосостояние может быть лучше всего сохранено путем сотрудничества с прелатами, которые были королевскими чиновниками и друзьями короля. И этот вывод не был ошибочным. Насколько можно судить по записям, решения Парламента в делах, касающихся духовенства, были справедливыми. В ордонансах, касающихся Церкви, неоднократно предпринимались попытки устранить недовольство духовенства. Проблема, конечно, заключалась в том, чтобы убедиться, что решения центрального правительства выполняются на местном уровне. Прево и сержанты враждовали со своими коллегами служившими в церковных владениях; приемщики королевских доходов пытались выжать все возможное из королевских прав (таких как регальные права и амортизация); сенешали и бальи, судьи и прокураторы стремились ограничить юрисдикцию прелатов и капитулов. Возможно, в этой деятельности присутствовал некоторый антиклерикализм, особенно в низших слоях королевской администрации, но стремление к власти и престижу, вероятно, было более важным. Упреки в адрес отдельных чиновников и судебные решения не могли остановить притеснения духовенства, но они, вероятно, помогли удерживать их в допустимых пределах. Королевское правительство, безусловно, могло сделать, для сдерживания местных чиновников, больше, чем прелаты или папство. Королевский указ был более действенным, чем отлучение от Церкви.

Все эти моменты можно проиллюстрировать на примере первого большого конфликта короля с Церковью в 1288–1290 годах. Следует подчеркнуть дату, поскольку проблемы начались еще до избрания Бонифация VIII, до того, как Флот или Ногаре стали королевскими советниками и до финансового давления на Церковь, вызванного Аквитанской войной. Тем не менее, некоторые требования Николая IV были, по крайней мере, такими же экстремальными, как и требования Бонифация VIII, а ответ короля на эти требования был таким же твердым и таким же язвительным, как и в любом из документов, составленных Флотом или Ногаре[825]. В результате был достигнут компромисс, в целом для короля благоприятный. Как ни странно, одним из главных архитекторов этого компромисса был кардинал Бенедикт Каэтани, будущий Бонифаций VIII.

Основная проблема заключалась в королевской юрисдикции в двух епархиях, где права короля не были твердо определены. Первой епархией был Шартр. Король приобрел графство путем покупки только в июле 1286 года, и таким образом унаследовал конфликт между прево графини Шартрской и соборным капитулом из-за ареста одного из членов капитулов. Король продолжал поддерживать действия чиновника своего предшественника, и интердикт, наложенный на Шартр во времена графини, был возобновлен[826]. Второй конфликт был связан с епископом Пуатье. Графство Пуату вернулось под власть короны в 1270 году после смерти Альфонса де Пуатье и епископ утверждал, что, поскольку король в Пуатье не имеет регальных прав, он ничем королю не обязан, и поэтому апелляции из судов епископа должны направляться архиепископу Бордо, а не в Парламент. В 1288 году епископ отказался явиться в Высший суд, чтобы ответить на жалобу о том, что он несправедливо отказал в инвеституре человеку прибредшему один из его фьефов, так что решение было вынесено заочно, и королевскому сенешалю Пуату (знаменитому Филиппу де Бомануару) было приказано привести в исполнение приговор королевского суда[827].

Шартрский капитул уже обратился с жалобой к Папе, и епископ Пуатье присоединился к нему с просьбой о поддержке. В марте 1289 года Николай IV приказал провести двойное дознание, архиепископом Санса и епископом Осера для Шартра и епископами Эврё и Санлиса для Пуатье. Эти прелаты были Филиппу Красивому лояльны; Готье Санлисский заседал в Парламенте 1285 года, а Гийом Осеррский в 1289 году был отправлен посланником к Папе[828]. Однако они получили очень широкие полномочия использовать духовное оружие против королевских чиновников. Эта тактика сильно разозлила короля, поскольку он считал, что это дает несправедливое преимущество его противникам[829].

В ответ (вероятно, в начале осени 1289 года) Филипп и его советники отправили длинное и язвительное письмо архиепископу Санса и епископу Осера[830]. Это уже упоминавшееся письмо, в котором король саркастически благодарил Папу за его заботу, а затем выдвигал длинный ряд юридических аргументов, оправдывающих действия его чиновников в Шартре. Тон письма не отличается от тона нападок на Бонифация VIII, но стилю явно не хватает язвительной простоты Флота или Ногаре, а за ходом мысли не всегда легко уследить. Король уже использовал знания юристов (например, трижды цитировал Кодекс), но не так умело, как позже. Тем не менее, основная мысль была изложена четко: ни одна территория королевства не освобождается от юрисдикции короля, а все, кто имеет права на правосудие, получают их от короля, прямо или косвенно.

После изложения этого главного положения автор письма переходит к довольно неопределенной и риторической атаке на злоупотребления в Церкви.

Купцы и ростовщики постригаются в монахи и требуют привилегий положенных клирикам, так что скоро половина жителей королевства будет освобождена от светского правосудия. Церковные судьи рассматривают дела о наследстве, которые должны рассматриваться в мирских судах. Отлучением злоупотребляют до такой степени, что советники короля боятся защищать его права. Алчность духовенства разрушает преданность французского народа. Если так будет продолжаться, король станет менее значителен, чем граф, и королевство прекратит свое существование[831].

Следующим шагом была отправка епископа Осера и Филиппа де Бомануара в Рим. Они везли с собой длинный и довольно бессвязный меморандум, который повторял многие пункты и некоторые формулировки письма двум епископам[832]. Юридические аргументы были длиннее и конкретнее, но основные положения остались теми же. Наиболее важными дополнениями были возмущенный протест против того, чтобы позволить епископу Пуатье наложить интердикт до того, как будут выслушаны аргументы короля[833], и обращение к Богу и торжествующей Церкви против ложных суждений отдельных людей[834].

Этот пространный меморандум вряд ли когда-либо был представлен Папе в полном объеме. Но даже если посланники процитировали или перефразировали только несколько разделов, не может быть никаких сомнений в том, что король был в ярости. Николай IV был глубоко вовлечен в попытки урегулировать все проблемы, которые были созданы завоеванием Сицилии Арагоном и последующим крестовым походом против него. Решение этих проблем было невозможно, если бы Франция стала враждебной. Этот вывод был подкреплен прибытием в Рим нового посольства во главе с Жаном д'Акром, кравчим Франции, и Жераром де Момоном, одним из советников короля. Они привезли с собой известие о том, что Филипп не собирается оказывать большую помощь в отвоевании Сицилии у арагонцев, а также новый набор претензий к французскому духовенству. Послы утверждали, что говорят не только от имени короля, но и от имени "графов, баронов и общин королевства". Проводил ли Филипп специальное собрание знати или заручился индивидуальными заверениями в поддержке, точно неизвестно,[835] но фраза наводит на мысль, что кто-то уже задумывался о методах, которые будут использованы в 1303 году. Николай IV правильно понял из послания, что пришло время прекратить споры с Францией, и поэтому решил послать на переговоры с Филиппом двух кардиналов, Джерардо Бианки Пармского и Бенедетто Каэтани.

В 1290 году было достигнуто соглашение. Первым шагом к которому была отмена всех действий, предпринятых против королевских чиновников и жителей королевского домена епископом Пуатье и капитулом Шартра. Затем в ноябре 1290 года в Сент-Женевьев был собран Собор французских прелатов для обсуждения спорных вопросов между ними и королем. Наконец, Филипп, "по просьбе прелатов", издал ордонанс, который определял как его права, так и привилегии духовенства[836]. Легаты, несомненно, оказали некоторое влияние на формулировку ордонанса, но важно отметить, что спор был прекращен королевским ордонансом, а не актом Римской курии, и что привилегии духовенства были гарантированы королем, а не Папой.

В основном вопросе о юрисдикции король одержал существенную победу. Все прелаты могли быть судимы Парламентом, а апелляции из их мирских судов должны были направляться в Парламент независимо от того, владели ли они своими землями от короля или нет. Для принуждения к повиновению, их имущество, по приказу короля, могло быть конфисковано, а фактически, если промедление создавало какую-либо опасность, оно могло быть конфисковано королевскими чиновниками, действующими по собственной инициативе. Утверждение о том, что в королевстве существуют анклавы, на которые не распространяется обычное светское правосудие, было полностью отвергнуто.

С другой стороны, король, по особой милости, отказался от права взимать плату за амортизацию с недавно приобретенных Церковью земель. Он также признал освобождение всех клириков от тальи (если они не были купцами или ремесленниками) и юрисдикцию прелатов в делах, касающихся десятины, завещаний и брачных контрактов (если речь не шла о собственности, находящейся в феодальном владении). Были приняты некоторые меры для предотвращения злоупотреблений, когда имущество духовенства на законных основаниях изымалось светскими властями. Мелким королевским чиновникам запрещалось проводить суды или совершать официальные действия на землях прелатов (если они не могли доказать, что это разрешено древним обычаем). Юрисдикция прелатов не должна была ущемляться из-за того, что община находилась под королевской защитой.

Даже Дигард, который считал, что этот ордонанс был в целом для Церкви полезно, был обеспокоен неясностью некоторых пунктов, а именно, тем, что многие определения церковных привилегий включали фразы, позволяющие королю в определенных ситуациях эти привилегии отменять, а также отсутствием каких-либо санкций против королевских чиновников, нарушивших эти привилегии[837]. Если это мнение историка, который восхищался деятельностью Бенедетто Каэтани, то можно представить себе облегчение при дворе Филиппа в конце 1290 года. В прямой конфронтации с духовенством двух важных епархий, которое пользовалось большой поддержкой Папы, король одержал верх. Санкции Церкви были сняты, а права короля как суверена над всей Франции (по крайней мере, в судебных делах) были признаны. Этот успех был достигнут путем безоговорочного утверждения власти короля над всеми жителями королевства, отпором аргументам духовенства и действиям Папы в сильных, даже оскорбительных выражениях, и преувеличением пороков, существовавших в Церкви. Король и его Совет действовали так, полагая, что папство не может проводить свою политику без сотрудничества с Францией, и, что Франция является "главным столпом, поддерживающим Римскую церковь" (как позже скажет Ногаре)[838]. Последовавшие события доказали их правоту.

В этом и заключалось истинное значение незначительного в других отношениях конфликта. В самом начале своего царствования Филипп выработал принципы и тактику, которые ему предстояло использовать в гораздо более серьезной борьбе с Бонифацием VIII. Он был полон решимости сохранить свою суверенную власть, как он ее понимал, и не собирался позволять Церкви вмешиваться в осуществление им этой власти. Если ему угрожали церковные порицания, он контратаковал, используя все доступное оружие — юридические аргументы, политическое давление, инвективы против политики и поведения духовенства, включая Папу, и готовил пропаганду, которая была бы привлекательна для мирян его королевства.

Этот урок французским духовенством не был забыт. После 1290 года между королем, прелатами и религиозными орденами Франции возникали многочисленные споры, но ни в одном случае никто из духовенства не заходил так далеко в сопротивлении Филиппу, как епископ Пуатье и капитул Шартра в 1280-х годах. Папа мог отлучить некоторых чиновников короля от Церкви, но епископы этого не делали, а интердикты после 1290 года были почти неслыханным явлением.

В оставшиеся годы царствования Филиппа основные принципы соглашения 1290 года соблюдались как королем, так и духовенством, хотя, естественно, возникали споры по поводу их применимости к конкретным случаям. Положение короля как окончательного и верховного судьи во всех мирских делах королевства не оспаривалось. Апелляции из светских судов епископов регулярно поступали в Парламент. Изъятие имущества духовенства для принуждения к повиновению происходило нередко, однако предпринимались реальные попытки остановить злоупотребления, связанные с такими изъятиями[839]. Король выполнил свою часть сделки, издав ордонансы, повторяющие многие положения ордонанса 1290 года — запрещающие вмешательство в церковную юрисдикцию, освобождающие от тальи священнослужителей, живущих на церковные средства, позволяющие прелатам скупать отчужденную десятину, запрещающие королевским чиновникам жить и вести суд на землях Церкви и т. д.[840] Однако следует сделать два замечания по поводу этих ордонансов. Во-первых, тот факт, что их было так много, показывает, что королевских чиновников, несмотря на обещания данные королем, трудно было заставить уважать привилегии духовенства. Сборники королевских мандатов местным чиновникам (например, для Тулузы) делают этот факт еще более очевидным. С 1290 по 1296 год существует не менее двадцати семи писем Филиппа к сенешалю, судьям, консулам и другим чиновникам в Тулузе, предписывающих им уважать права духовенства[841]. Во-вторых, после 1304 года почти не было ордонансов в пользу Церкви и относительно мало мандатов. Пик пришелся на период 1299–1304 годов, а самым сильным и всеобъемлющим заявлением о правах Церкви была Великая привилегия 1304 года, которая была дарована индивидуально каждому епископу и суверенному аббату, а также, в сокращенном виде, другим аббатам[842]. Это вполне объяснимо. Борьба с Бонифацием VIII и война с Фландрией достигли кульминации в 1302–1303 годах, поэтому король нуждался в моральной и материальной поддержке своего духовенства, и он платил за эту поддержку привилегиями. Но даже действуя от обороны, он не дал ничего такого, чего уже не предоставил в 1290 году. Так, в 1304 году снова был приостановлен сбор платы за амортизацию, но не было отказа от права взимать эту плату. Юрисдикция церковных и мирских судов Церкви была определена более точно,[843] но не была расширена каким-либо существенным образом. Было дано обещание восстановить "хорошие деньги", но это не было чисто церковным требованием, и Филипп не принял предложение прелатов о том, что будущие изменения в монете должны производиться только в том случае, если Собор объявит чрезвычайное положение и крупные бароны и прелаты дадут свое согласие[844].

Если это было самое большее, чего могла добиться Церковь в период кризиса, то понятно, что в мирное время и при избрании слабого Папы французское духовенство не смогло добиться от короля новых уступок. Правда большинство проблем, связанных с толкованием условий компромисса 1290 года, были решены в период до 1305 года, и необходимость в ордонансах и письмах, определяющих границы двух юрисдикций, была меньше, чем раньше. Тем не менее, трения на местном уровне продолжались, и большинство претензий 1290-х годов были повторены на Вьеннском Соборе в 1312 году. Неудивительно, что некоторые прелаты устали защищать свою мирскую юрисдикцию от королевских чиновников (а часто и от соседних баронов). Проще было заключить пареаж, то есть привлечь короля в качестве партнера к управлению землями, принадлежащими Церкви, создав общий суд с должностными лицами, выбранными совместно королем и епископом. Пареаж устранял большинство причин для конфликтов с королевскими чиновниками, а он также давал определенную защиту от агрессии местных дворян. Только за один 1307 год на этот шаг пошли епископы Каора, Ле-Пюи, Лиможа, Менде и Вивье. (В том же году Лион был окончательно присоединен к королевству, однако основной проблемой там был не конфликт между церковной и светской юрисдикцией, а вопрос о том, находится ли город в границах королевства).

Прелаты и общины, не решившие принять пареаж, всегда могли защитить себя от местного давления, обратившись в Парламент. Они делали это все чаще — и часто добивались положительных решений. Но подача иска в Парламент была делом дорогим, а ускорить рассмотрение дела в суде было практически невозможно. Более того, многие административные акты, нанесшие ущерб Церкви, едва ли относились к компетенции Парламента. Они могли быть исправлены только по мандатам короля, причем большой вред мог быть нанесен еще до того, как мандат был получен и применен. Например, в некоторых случаях земли церковника могли быть заняты королевскими сержантами для принуждения к повиновению судебному решению. Если сержантов было слишком много, они могли до получения королевского мандата израсходовать провизию или повредить утварь и здания. Или клирик, которого несправедливо арестовали, мог претерпеть немало мучений в королевской тюрьме, прежде чем его освободят[845]. Помимо этих административных дел, существовали области, где права пересекались и где только король мог определить, как следует поступить. Ростовщичество, несомненно, было грехом, но король оставлял за собой право наказывать "крупных ростовщиков"[846]. Завещания и брачные контракты были делом Церкви, если только они не касались фьефов;[847] но когда они их касались, как две власти должны были сотрудничать? Короче говоря, чтобы защитить свою юрисдикцию, французские церковники должны были быть бдительными политиками и знатоками закона. Но в последние годы царствования они делали это с большим трудом, так что опасения Пьера Дюбуа и авторов меморандума 1289 года, что Церковь собирается значительно расширить свою юрисдикцию над мирянами, оказались беспочвенными.

Споры с церковью по поводу требований короля о финансовой поддержке начались позже, чем конфликты по поводу юрисдикции, и вызывали у французского духовенства меньше раздражения. И в этом случае усиление власти папства привело к любопытному результату — уменьшению противодействия требованиям короля. С тех пор как Иннокентий III установил принцип, согласно которому все клирики имевшие бенефиции могли облагаться налогом для поддержки папской политики, духовенство привыкло выплачивать десятую или двадцатую часть своих доходов, когда Папа этого требовал. Предполагалось, что эти деньги будут потрачены на крестовые походы, но крестовые походы все больше и больше становились чисто политическими операциями. Крестовый поход для завоевания Сицилии или Арагонского королевства для французского принца не мог показаться большинству французских клириков сильно отличающимся от войны за установления власти французского короля в Аквитании. Великий канонист Остиенси (Энрико да Суза) осознавал непопулярность политических крестовых походов и делал все возможное, чтобы объяснить, что неповиновение Папе хуже, чем заблуждения сарацин, но он признавал, что "невежды" (то есть большинство жителей Европы) не понимали, почему Церковь должна вести войну в Европе[848]. Французское духовенство, безусловно, знало, что десятины, собранные по приказу Папы, были переданы французским королям — Людовику Святому для его крестовых походов за море, Филиппу III и Филиппу Красивому для крестового похода против Арагона. У прелатов не было никакой возможности оспорить папский приказ, но существовала перспектива получить от короля какие-то милости в обмен на предоставление десятин. Более того, большинство французских прелатов испытывали некоторое чувство лояльности к своему королю и были более склонны помогать ему, чем Папе. Короче говоря, поскольку им все равно пришлось бы платить, выплата денег непосредственно королю могла дать французскому духовенству больше контроля над условиями и использованием десятин.

В течение довольно короткого периода, с 1294 по 1304 год, французская Церковь придерживалась именно такой политики. Десятины, которые Папы распорядились выделить на войну в Арагоне, истекли и не были возобновлены. Аквитанская война (1294–1303) не была кровопролитной, но именно по этой причине она была ужасно дорогой. Войска нужно было содержать в поле или в гарнизонах в течение многих лет, а поскольку они почти не воевали, их численность не уменьшалась. Филипп нуждался в помощи Церкви, и в 1294 году ряд провинциальных церковных Соборов предоставил ему десятину на два года. Соборы наложили некоторые условия на свои выплаты, но ни одно из них не имело особого значения, кроме изложения принципа cessante causa, согласно которого в случае заключения мира или перемирия сбор десятин должен был прекратиться[849]. C другой стороны, хотя Турский Собор наложил условий не больше, чем другие Соборы, епископ Анжера Гийом Ле Мэр воспользовался случаем, чтобы отправить длинное и гневное письмо с жалобой на поведение королевских чиновников. Он получил немедленный и полный ответ. Филипп издал ряд мандатов, запрещающих действия, которые вызвали протест епископа[850].

В 1296 году Филипп снова потребовал предоставления десятины, и на этот раз духовенство (или, по крайней мере, духовенство провинции Нарбона) попросило гораздо более широких привилегий[851]. Но прежде чем переговоры начались, Бонифаций VIII издал буллу Clericis laicos, запрещающую любые пожертвования духовенства светским правителям. Булла не была направлена конкретно против короля Франции (она доставила не меньше неприятностей королю Англии, который также облагал налогом свое духовенство, чтобы оплатить войну), но она положила конец возможности начать переговорам, которые могли быть для французской Церкви очень выгодными. Это также положило начало ожесточенному конфликту между Бонифацием VIII и Филиппом Красивым.

17 августа 1296 года король издал ордонанс, запрещающий экспорт оружия, лошадей и другого военного снаряжения, а также вывоз денег[852]. Такие эмбарго во время войны были обычным делом,[853] и Филипп, который только начинал манипуляции с монетой, имел все основания опасаться, что из Франции начнется сильный отток драгоценных металлов[854]. Если ордонанс был прямым ответом на Clericis laicos, то реакция была несколько запоздалой, так как он появился почти через четыре месяца после того, как Бонифаций приказал опубликовать буллу (21 апреля)[855]. Тем не менее, запрет на вывоз денег действительно помешал деятельности папства, в частности, сделав невозможным перевод 15.000 т.л. королю Арагона[856]. Филипп и его советники не могли игнорировать возможность таких затруднений, и даже если ордонанс не был направлен конкретно против Папы, он, несомненно, не вызвал огорчения при французском Дворе, когда Бонифаций оказался в затруднительном положении.

Папа предпочел интерпретировать ордонанс как нападение на свободы Церкви и принципы изложенные в Clericis laicos. В булле Ineffabilis amor он в довольно туманных выражениях высказался о "господстве" над всеми верующими[857]. Затем он осудил поведение Филиппа, раскритиковал его финансовые поборы и пригрозил присоединиться к королям Англии и Германии, которые справедливо жаловались на французскую агрессию[858].

Такая непреклонная позиция Бонифация вызвала против него во Франции пропагандистскую кампанию. В Париже распространялись гнусные истории о морали и вере Папы. Они были вдохновлены кардиналом Колонной и другими прелатами, которые ненавидели Бонифация,[859] и хотя в 1296–1297 годах не имели большого влияния, их запомнили и использовали во время следующего кризиса в отношениях с папством. На более высоком уровне появились два замечательных трактата в поддержку короля: Disputatio inter clericum et militem и Antequam essent clerici[860]. Первый трактат, конечно, не представлял официальную позицию правительства, хотя он не мог не прийти по душе многим членам Совета. В нем отрицалась всякая власть Папы в мирских делах, даже "по грехам", и утверждалось, что все церковное имущество может быть использовано для защиты страны от врагов. В конце автор решительно заявлял, что король может изменять законы и обычаи по своему усмотрению после консультации с магнатами.

Трактат Antequam essent clerici ближе к мировоззрению королевских чиновников и, возможно, был написано одним из них; по крайней мере, он сохранился в реестре Сокровищницы Хартий (Tresor des Chartes). Автор трактата столь же тверд в основных вопросах. Король может предпринять любые шаги, необходимые для защиты королевства, включая введение запрета на вывоз денег, а также может просить духовенство участвовать в расходах на оборону страны. Но хотя автор настаивает на этих правах, он не утверждает, что королевская власть практически неограниченна и не отрицает, что у Церкви есть основания заботиться о мирских делах. Проблема, по его словам, заключается в том, что Церковь придерживается неправильной политики; она должна помогать королю, а не угрожать ему.

Сплетни и пропаганда, несомненно, имели определенный эффект, но самым прямым способом оказать давление на Папу был нажим через французское духовенство. Еще до Ineffabilis amor Пьер Флот предупредил северных архиепископов (Санса, Реймса и Руана), что отказ от помощи королю ставит под угрозу французскую Церковь, и папский легат с этим согласился. В июне 1296 года большое количество епископов и аббатов собралось в Париже, чтобы обсудить грозящую опасность. В результате собрание отправило двух епископов к Папе с письмами, в которых объяснялось бедственное положение французского духовенства и если Папа не найдет компромисс, то Церковь Франции будет разрушена[861].

Бонифаций не внял этому предупреждению, но вскоре он, как и Николай IV в 1290 году, понял, что не может проводить свою политику в Европе, и особенно в Италии, без поддержки Франции. Папа был полон решимости изгнать Федериго Арагонского с Сицилии и мечтал о всеобщем мире в Западной Европе, который позволил бы провозгласить новый крестовый поход. Но ни один из этих проектов не имел шансов на успех, если бы Франция была настроена враждебно. Что еще хуже, в 1297 году знатная римская семья Колонна открыто порвала с Папой и объявила отречение предыдущего Папы Целестина V незаконным. Если бы это оказалось правдой, то избрание Бонифация VIII преемником Целестина стало бы недействительным. На самом деле речь шла о борьбе за власть в центральной Италии, в которой ни одна из сторон не желала уступать. Бонифаций пытался приумножить владения своей семьи за счет Колонна, а в ответ кардинал Колонна похитил часть денег, отправленных в Рим и предназначенных для приобретение новых земельных владений для Папы. Эти подробности местной итальянской политики не были известны севернее Альп, хотя обвинения выдвинутые кардиналом Колонна произвели значительное впечатление как во Франции, так и в Италии. Бонифаций смог сместить двух кардиналов из семьи Колонна и конфисковать многие из их владений, но все еще был обременен этой локальной война и бомбой замедленного действия в виде обвинений в не легитимности. Колонна же получили от французских чиновников тайные заверения в поддержке (по их словам, от самого Пьера Флота)[862]. Бонифацию же стало очевидно, что пришло время сменить курс.

В январе 1297 года архиепископы Реймса, Санса, Руана (и, возможно, Нарбона) снова попросили у Папы разрешения помочь королю[863]. На этот раз Бонифаций разрешение дал (28 февраля 1297 года), но только в силу очевидной необходимости и для конкретного случая[864]. К лету, однако, политическое напряжение в Италии возросло, поскольку кардинал Колонна ста открыто отрицать легитимность Папы. 31 июля Бонифаций в булле Etsi de statu разрешил королю требовать от духовенства субсидий, без разрешения Папы, когда это казалось необходимым для обороны страны[865]. Через несколько дней (11 августа) была провозглашена канонизация Людовика IX, о которой король давно просил. Полная зависимость папства от поддержки Франции еще никогда не проявлялась столь явно. Должно быть, это был тяжелый момент для Бонифация VIII, и это объясняет некоторые гневные замечания о французском высокомерии, которые он, как предполагается, сделал в это время.

Еще до буллы Etsi de statu французское духовенство воспользовалось ограниченной уступкой февраля 1297 года, и Собор, состоявшийся в Париже в марте, предоставил королю двойную десятину. Единственной важной оговоркой было то, что сбор денег должен был прекратиться в случае окончания войны. Булла Etsi de statu настолько обескуражила французскую Церковь, что она возобновила выплату двойной десятины в 1298 году, не получив от короля никаких уступок[866]. Таким образом, французское духовенство выплатило четыре десятины за два года, что в точности соответствовало требованию Филиппа в 1296 году. Как и в 1290 году, папское вмешательство только ослабило, а не укрепило позиции французской Церкви. Ее интересы были принесены в жертву папской политики. Прямые переговоры с королем должны были показаться многим прелатам предпочтительнее, чем полагаться на Папу.

Тем временем Филипп вел себя так, словно десятины теперь были обычной частью его доходов. Когда была собрана двойная десятина 1298 года, он сразу же попросил о новой. Не совсем ясно, как проходили переговоры, вероятно, эта просьба обсуждалась на провинциальных Соборах, как это было в 1294 году. Согласно одному сообщению, на встрече в Париже Филипп занял очень твердую позицию и угрожал применить силу, если субсидия не будет предоставлена, но эта история исходит из недружественного источника — цистерцианского аббатства Дюн[867]. Более вероятно, что провинциальные Соборы без особого сопротивления уступили десятину на два года, но взамен потребовали подтверждения привилегий для клириков. В марте 1300 года церковные провинции Руана, Нарбона, Бордо и епархия Менде получили письма, в которых вновь излагались многие статьи ордонанса 1290 года о Церкви[868]. Документы не идентичны, что позволяет предположить, что с каждой провинцией проводились отдельные переговоры, но все четыре письма имеют много общего. Если письма от марта 1300 года были выданы в обмен на пожалование десятины, то в этом году французская Церковь получила за свои деньги больше, чем когда-либо прежде.

Достигнутые договоренности 1299 года были нарушены вспыхнувшим конфликтом между Филиппом и Бонифацием VIII из-за епископа Бернарда Саиссе и в конце 1301 года Папа запретил духовенству выплачивать королю какие-либо деньги. Несколько епархий выплатили деньги за полтора года из двухлетней десятины; большинство же выплатили только за один год[869].

На первом этапе борьбы с Бонифацием VIII король, вполне разумно, больше никаких требований к французской Церкви не предъявлял, но к началу лета 1303 года он уже больше не мог себя сдерживать. Необходимо было отомстить за катастрофическое поражение французской армии при Куртре, и поэтому король отчаянно нуждался в деньгах. Французское духовенство могло запросить высокую цену за свою помощь, и оно это знало. Прелаты составили длинный документ с критикой королевской администрации и просьбой о важных уступках в обмен на свои субсидию. Двумя наиболее значительными требованиями были отмена платежей за амортизацию недавно приобретенных Церковью земельных владений и денежная реформа. Более того, церковники потребовали, чтобы монета никогда больше не обесценивалась, sine magna et inevitabile necessitate, и чтобы это было подтверждено собранием великих баронов и прелатов[870].

Это была разумная и далеко идущая программа. Если бы она королем была полностью принята, французская Церковь могла бы получить право налагать вето на некоторые направления королевской политики, и ее примеру могли бы последовать другие привилегированные сословия. Но Филипп и его министры были экспертами в игре в широкие уступки, которые не затрагивали основных принципов. После длительных переговоров с провинциальными Соборами они добились предоставления двух десятин епископами и аббатами и одной остальным духовенством. В 1304 году были выданы индивидуальные хартии каждому прелату и общине — но не французской Церкви в целом[871]. Король обещал в течение года провести денежную реформу. Все недавние земельные приобретения церковников и все будущие приобретения земли под кладбища и церковные здания освобождались от платежей за амортизацию (эта уступка показалась одному королевскому чиновнику ключом к получению субсидии). Были подтверждены правила, защищающие юрисдикцию церковников над мирянами, установленные предыдущими ордонансами. Крепостные крестьяне проживающие на церковных землях освобождались от текущей субсидии для мирян. Взимание десятин прекращалось в случае заключения мира или перемирия. Для рассмотрения жалоб духовенства должны были быть назначены специальные аудиторы[872].

Эти уступки были несколько меньше, чем просило духовенство, а некоторые из них были лишь временными (например, приостановка выплат за амортизацию земли, приносящей доход). В некоторых епархиях, в частности, в Туре, где королю пришлось конфисковать некоторые владения архиепископа, раздавались протесты[873]. Но если духовенство было недовольно, то и сам король тоже был не совсем доволен. Очевидно, он пришел к тому же выводу, что и духовенство: Папа должен больше давать и меньше заботиться о защите интересов французской Церкви. С приходом к власти нейтрального, а затем дружественного Папы (Бенедикта XI и Климента V) Филипп перестал просить духовенство самостоятельно предоставлять десятины. Бенедикт в 1304 году предоставил двухлетнюю десятину для восстановления "хороших денег" (собранную только в 1307 и 1308 годах); Климент V предоставил десятину в 1310 и 1312 годах и шестилетнюю десятину (номинально для крестового похода) в 1313 году[874]. Ни в одном из этих случаев французское духовенство не получило новых привилегий.

Другими фактическими налогами на французскую Церковь были платежи за амортизацию и аннаты. Платежи за амортизацию уже обсуждались выше; они досаждали духовенству, но были не такими высокими, как десятины, тем более что всегда существовала возможность их прощения. Аннаты выплачивались только дважды, в 1297 и 1301 годах и принесли, по сравнению с десятинами, очень мало денег[875].

Одна десятина составляла около 260.000 т.л.,[876] что равнялось примерно половине регулярных доходов короля из других источников[877]. Это было единственное финансовое бремя, которое затрагивало духовенство в целом, хотя платежи за амортизацию в определенные годы сильно били по отдельным церковным общинам. Но десятина не была непосильным бременем, и после 1304 года не вызывала особых протестов.

Фактически, еще до 1304 года основные проблемы взаимоотношений между королем и французской Церковью были решены, и конфликт с Бонифацием VIII в 1301–1303 годах не сильно изменил условия урегулирования. Ордонанс 1290 года (с его повторным изданием и толкованиями) устанавливал правила для определения конфликтов юрисдикции. Булла Etsi de statu дала разумное решение вопроса о налогообложении духовенства. Хотя в 1301 и 1302 годах было много споров по поводу назначений в бенефиции, не похоже, что в другие времена это было серьезной проблемой. Несомненно, Филипп был не совсем доволен некоторыми кандидатурами выдвинутыми Бонифацием, так в Лаоне, например, из пятидесяти одного человека, назначенного на пребенды между 1294 и 1303 годами, двадцать два были итальянцами[878].

С другой стороны, король не испытывал особых трудностей с получением епископств для своих высокопоставленных чиновников и бенефиций для других служащих. Были некоторые препирательства по поводу того, что позже назвали "духовными регальными правами", то есть правом короля замещать бенефиции, которые становились вакантными, но эти ссоры затрагивали лишь нескольких человек и ограничивались несколькими епархиями[879]. Споры о назначении на бенефиции были скорее символом, чем причиной разгорающегося конфликта. Для Филиппа право назначать своих людей демонстрировало его исключительное положение в Церкви; для Бонифация же абсолютный контроль над назначениями был признаком папской власти.

Хотя весь этот конфликт мог быть закончен в конце 1297 года, когда Бонифаций предоставил Филиппу право заполнить одну бенефицию в каждой соборной или коллегиальной церкви королевства, и таким образом эта милость обеспечила бы всех клириков Филиппа не имевших бенефиций[880]. Кроме того, Бонифаций предоставил аннаты со всех новых назначений на три года. Последняя милость — канонизация Людовика IX — должна была ознаменовать начало новой эры сотрудничества между королем и Папой. Вместо этого примирение оказалось лишь временным, возможно, потому, что оно было навязано Папе довольно недобросовестными средствами, такими как угроза поддержки кардинала Колонны, но еще больше потому, что и Филипп, и Бонифаций слишком хорошо осознавали свое достоинство. Они оба понимали, что являются воплощением древних традиций, которые должны быть переданы в незапятнанном виде их преемникам, и поэтому были слишком обидчивы. Кроме того, Бонифаций был уязвим, потому что, даже по словам его самых сочувствующих биографов, он не мог контролировать свой горячий нрав. Несомненно, Филипп временами испытывал человеческий гнев, но очень трудно найти его высказывания, в которых бы он такой гнев выражал. Король воспользовался одним из преимуществ того, что всегда позволял своим министрам говорить за него. Они могли выдвигать возмутительные обвинения, в то время как Филипп сохранял позицию холодной рассудительности. Знаменательно, что все яркие истории об этом конфликте относятся к Бонифацию. Возможно, он никогда не говорил, что "смирит гордость французов", что "лучше быть собакой, чем французом"; главное, что люди верили, что он вполне мог произнести такие слова[881]. Еще до того, как он стал Папой, у него была склонность к необдуманным высказываниям. Французское духовенство прекрасно помнило, что в 1290 году Бонифаций, будучи папским легатом, назвал магистров Парижского Университета дураками и педантами за то, что они осмелились поставить под сомнение привилегии нищенствующих монашеских орденов[882]. Эта память заставила их охотнее верить рассказам об угрозах французским послам. Советники Филиппа Красивого, которых довольно огульно осудили в булле Ausculta fili,[884] также не были склонны доверять здравому суждению Папы. Начать пропагандистскую войну против Бонифация не составило труда в 1296 году, а в 1302 году это стало еще проще, поскольку количество сообщений о несдержанном поведении Папы росло.

События, которые привели к окончательному разрыву между Филиппом и Бонифацием, произошли в Лангедоке, регионе, где Папы и короли оспаривали власть на протяжении всего XIII века. Катары (еретики-альбигойцы) были загнаны в подполье, но все еще оставались в относительно большом количестве. Инквизиция все еще была занята их искоренением и по мнению многих южан, даже слишком занята. Радикальные монахи францисканцы-спиритуалы, сторонники правила абсолютной бедности, обычно смешивали эту опасную идею с доктринами Иоахима Флорского о конце одного века Церкви и начале нового и иного порядка. У них была сильная поддержка в Лангедоке и возможно, они лишь примыкали к ереси, но их доктрины определенно ставили под сомнение папскую власть. Один из их самых почитаемых, хотя и самых осторожных лидеров этого течения, Пьер Жан д'Оливе, жил во францисканском монастыре в Нарбоне. Будучи сами гонимыми, францисканцы-спиритуалы испытывали определенное сочувствие к другим жертвам преследований. Бернар Делисье, францисканец из Каркассона, в начале 1300-х годов возглавил движение против инквизиции в Лангедоке. Наконец, Колонна, чья вражда с Бонифацием VIII, в политическом плане, достигла уровня гражданской войны и раскола в Церкви, вступили в союз с ведущими семьями Лангедока. Они могли жить там в безопасности, и их поддерживала большая часть населения[883]. Поскольку Колонна отрицали законность отречения Целестина V и, следовательно, законность избрания Бонифация VIII, и поскольку Бонифаций проповедовал крестовый поход против них, поддержка Колонна была примерно так же преступна, как принятие открытой ереси катаров или примыкающей к ней ереси спиритуалов. Бонифаций просто не мог рисковать дальнейшим ослаблением своей власти в Лангедоке.

Филипп Красивый находился примерно в такой же ситуации. Король никогда полностью не доверял Лангедоку, где было много почти независимых епископов, городов с давней традицией самоуправления и знати, которая имела лишь слабую связь с правительством в Париже. Граница с Аквитанией была неопределенной; граница с Арагоном все еще не была закреплена в важнейшей точке (Валь-д'Аран). Жители Лангедока не были французами ни по языку, ни по духу. Они не восставали с 1242 года, но идея восстания не умерла. В 1300 году они были готовы восстать против инквизиции, и Филипп, хотя и сочувствовал их недовольству, в конце концов решил (вероятно, справедливо), что восстание против инквизиции может привести к восстанию против французского господства. Поэтому король внимательно следил за Лангедоком, часто направляя туда дознавателей[884] и ведя обширную переписку со своими сенешалями. Как и Бонифаций, Филипп считал, что не может рисковать ослаблением своей власти в этом регионе.

Поэтому и король, и Папа были склонны преувеличивать значение довольно пустякового инцидента, произошедшего в 1301 году. Бернар Саиссе, епископ Памье, был неуживчивым и слишком болтливым человеком. Он был своего рода протеже Папы, но находился в плохих отношениях со своими ближайшими соседями — епископом Тулузы, поскольку епархия Памье была выделена из (по общему признанию, слишком большой) тулузской епархии, с графом Фуа, который претендовал на сюзеренитет над городом Памье, и с консулами Памье, которые хотели получить больше прав самоуправления[885]. Бернар был вовлечен в долгие и, несомненно, дорогостоящие судебные процессы, а его епархия была небогатой. Можно представить себе раздраженного старого епископа, сидящего у камина после нескольких рюмок вина (post potum, сказал один свидетель), ворчащего о глупом короле и его глупой политике, и о том, насколько было бы лучше, если бы удалось избавиться от этих проклятых французов.

То, что он говорил нечто подобное, кажется несомненным. Не было причин придумывать против Бернара Саиссе первоначальные обвинения, так как он просто не был настолько важен. Насколько можно судить, он мало чем досаждал местным или центральным королевским властям. Если Бернар и медлил с выполнением судебных постановлений, то точно так же, как и все остальные. Более того, большая часть сказанного им соответствует действительности; это именно то, что хороший окситанец сказал бы о французах, которых он боялся, слушался и ненавидел. Жаловаться на обесценивание королем монеты не было чем-то необычным, ведь большинство других французских епископов делали то же самое. Сравнение короля с совой, красивой птицей, которая просто смотрит и ничего не говорит, было оскорблением, которое сильно задело короля,[886] и кажется очень вероятным, что именно Саиссе придумал это сравнение. С другими критическими высказываниями в адрес Филиппа точной параллели нет, хотя идея, конечно, была общеизвестной; все замечали, что в важных случаях Филипп позволял своим министрам говорить за него. Также вполне возможно, что епископ повторял пророчества о скором падении династии Капетингов, поскольку истории такого рода о всех выдающихся семьях циркулировали по всей Европе.

Оскорбления и критика короля раздражали, но вряд ли их можно было назвать изменой. Есть некоторые свидетельства об измене, но они расплывчаты, неубедительны и больше похожи на бредни Саиссе после ужина с обильной выпивкой. Возможно, он и сказал графу Фуа, что тому следует заключить союз с графом Комменжа, заручиться поддержкой арагонцев и основать независимое княжество в западном Лангедоке[887], но ни один свидетель не показал, что он хоть что-то предпринял для осуществления такого плана. Граф Фуа сообщил об этом разговоре епископу Тулузы, а не королевскому чиновнику, и епископ был настолько не впечатлен, что никому не говорил об этом до конца года[888]. Тот факт, что Бернару Саиссе было позволено спокойно вернуться в свою епархию после окончания разбирательства, показывает, что никто не считал его виновным в каком-либо серьезном преступлении. Правда, ему пришлось отдать некоторые земли и значительную сумму денег,[889] но это вероятно, только потому, что он доставил много хлопот.

До сих пор непонятно, почему ворчание малозначимого епископа должно было стать причиной одного из величайших кризисов в истории средневековой Церкви. В конце концов, Гишар, епископ Труа (гораздо более важной епархии), который всего несколькими месяцами ранее был обвинен в том, что позволил бежать человеку, присвоившему часть доходов графства Шампань, был уничтожен Филиппом как политически, так и финансово. Однако Папа и пальцем не пошевелил, чтобы защитить Гишара, даже несмотря на то, что обвинения против епископа, вероятно, были полностью ложными, а не просто преувеличенными, как в случае с Бернаром Саиссе[890]. Правда, в случае с Гишаром Филипп более тщательно соблюдал процессуальные нормы, чем в случае с Бернаром; но даже в случае с Саиссе он в итоге поступил правильно. Можно лишь сказать, что взрывоопасная ситуация в Лангедоке в 1301 году заставила и Филиппа, и Бонифация быть готовыми к конфронтации. Аквитанская война была приостановлена, но официально не закончена, а Бордо восстанет против французской оккупации только год спустя[891]. Граф Фуа был верен Филиппу, но за определенную цену. Графу пришлось сильно потратиться на военную помощь французскому королю, и Эдуард Английский был близок к тому, чтобы заручиться его поддержкой[892]. Противодействие инквизиции достигло тревожных масштабов в Альби и Каркассоне, и король пытался успокоить мирян западного Лангедока, ограничив полномочия инквизиторов[893]. Это вмешательство, в свою очередь, раздражало епископов, которые не были полностью успокоены подтверждением их привилегий в 1300 году[894]. Перед командами дознавателей, которых Филипп держал в Лангедоке в этот период, стояла почти невыполнимая задача. Если они предпринимали шаги, чтобы удовлетворить светское (и особенно городское) население, они рисковали получить порицания от Церкви. Было бы неудивительно, если бы главные дознаватели, Ришар Леневё и Жан де Пиквиньи, решили парировать обвинения в предательстве Церкви сообщениями о том, что епископ предал короля[895]. Бернар Саиссе был хорошей мишенью. Его высказывания были широко известны и достаточно скандальны, чтобы дать повод для действий. Он был достаточно важен, чтобы показать, что никто не может безнаказанно нападать на короля, и достаточно незначителен, чтобы не было демонстраций в его поддержку. Дигард считал, что этот план придумал Пьер Флот[896]. Возможно, так оно и было, но основную информацию о Саиссе Флот должен был получить от дознавателей, а они были достаточно жесткими и опытными, чтобы действовать самостоятельно. Ришар Леневё, архидиакон из Оже, был другом Пьера Дюбуа, хорошо знал Юг и был готов поддержать Филиппа в любом предприятии[897]. Он служил администратором епархии Нима, когда местный епископ был изгнан за поддержку Бонифация[898], и закончил свою жизнь епископом Безье. Жан де Пиквиньи, видам Амьена, был особенно враждебен инквизиции и умер отлученным от Церкви, за то что оскорбил инквизитора[899]. Оба этих дознавателя, конечно, собрали показания против Бернара Саиссе и применили пытки к некоторым свидетелям, хотя даже тогда не было зафиксировано никаких действительно серьезных доказательств[900]. Пьеру Флот пришлось добавить несколько собственных измышлений о ереси, чтобы состряпать против епископа правдоподобное дело[901]. Это еще одна причина считать, что именно дознаватели были инициаторами этого дела, поскольку Пьер Флот обычно хорошо подготавливался, прежде чем действовать.

В любом случае, Ришар Леневё и видам могли утверждать, что действовали de mandato domini regis (по приказу господина короля)[902] и либо они, либо кто-то в Париже убедил короля сделать из Бернара Саиссе показательный пример. Довольно невпечатляющие показания против него были собраны в мае и июле 1301 года, и дознаватели, должно быть, сомневались, смогут ли они с их помощью многого добиться. К счастью для них, епископ встревожился и объявил, что уезжает в Рим. Таким образом эта попытка бегства, очевидно, послужила доказательством вины. 12 августа подчиненные Бернара были арестованы и допрошены, его дворец был обыскан, и ему было приказано лично предстать перед королем. После некоторой задержки его под вооруженной охраной доставили на север и 24 октября епископ предстал перед королем в Санлисе[903]. Состоялось несколько бурных заседаний королевского Совета. Всем было очевидно, что миряне не могут судить епископа или даже держать его под стражей, и столь же очевидно, что Филипп был слишком зол на Саиссе, чтобы его освободить. Жиль Айселин, архиепископ Нарбона и, таким образом, митрополит Саиссе, сделал все возможное, чтобы сохранить основные привилегии духовенства, настаивая на том, чтобы Саиссе был отправлен обратно в Нарбон, чтобы его там охранял его духовный начальник. Самое большее, чего смог добиться Жиль, это компромисса, по которому он получил "территорию" в Санлисе (то есть, дом, который был временно присоединен к его епархии) и ответственность за охрану своего подчиненного. Точная дата этого решения неизвестна, но вероятно, это произошло в конце ноября 1301 года[904].

Это решение и положило конец делу Бернара Саиссе. Его заключение в Санлисе продолжалось недолго; Филипп отправил его в Рим где-то в феврале 1302 года,[905] где он пропал из виду до окончания кризиса. Но Бернар Саиссе стал центром ожесточенных споров. Филипп, несомненно, нарушил свои собственные правила, изложенные в ордонансах относительно Церкви. Он без особой нужды захватил земли Саиссе и назначил управлять ими своих ставленников (comestores). Он не позволил епископу отстаивать свои интересы через представителя и по меньшей мере, рассматривал возможность предать Саиссе мирскому суду за личное оскорбление[906]. Несмотря на попытки сохранить видимость правосудия, епископ фактически был арестован и заключен в тюрьму мирянами, поэтому легко представить, как все это выглядело для Папы. Бонифаций был в ярости и сразу же излил свой гнев.

Похоже, что Филипп был бы рад замять это дело, так как к ноябрю он, должно быть, понял, что Саиссе, хотя и является вздорным человеком, не представляет для королевства никакой угрозы. Некоторые светские члены Совета были нетерпеливы и выражали свой гнев "в жестоких выражениях", но опытные администраторы были более рассудительны, и помогли выработать спасительный компромисс, по которому Саиссе был передан по надзор Жилю Айселину[907]. Вскоре последовало полное освобождение заключенного, и Филипп и его ближайшие советники, возможно, надеялись, что это положит конец проблеме.

К сожалению, время было выбрано неудачно. Конфискация имущества Саиссе и арест членов его семьи почти точно совпали с возобновлением агитации против инквизиции, которую поддерживали те же дознаватели, которые собирали обвинения против епископа. Процесс против Саиссе в Санлисе совпал с попытками заставить инквизитора Тулузы покинуть свой пост[908]. Бонифаций вполне мог предположить, что предпринимаются согласованные усилия по уничтожению его власти в Лангедоке. И хотя передача Саиссе под опеку архиепископа Нарбона устранила некоторые из самых грубых нарушений церковных привилегий, Бонифаций, должно быть, решил атаковать Филиппа еще до того, как узнал об этом решении. Буллы, подобные той, что была составлена 5 декабря, не готовятся за один день, и даже если бы курьеры передвигались с необычайно высокой скоростью, Папа не мог бы получить отчет о событиях в Санлисе до тех пор, пока не были бы написаны окончательные черновики буллы Ausculta fili и последующих[909]. Если бы Филипп принял решение быстрее — скажем, в конце октября, а не в конце ноября — Бонифаций мог бы быть менее суров, но даже тогда он был бы возмущен событиями прошедшего лета.

Как бы то ни было, но Папа пошел настолько далеко, насколько мог, не отлучая и не низлагая короля. Все привилегии, предоставленные Филиппу, включая право собирать десятину с духовенства, не спрашивая папского согласия, были приостановлены[910]. Все французские епископы были созваны на Собор, чтобы обсудить несправедливость короля и его чиновников не только по отношению к духовенству, но и к мирянам королевства[911]. Наконец, в длинной и гневной булле Филиппу (Ausculta fili) он, один за другим, перечислил все проступки короля, и заявил, что долг Папы — их исправить[912].

И общий тон, и конкретные детали буллы казались намеренно спланированными, чтобы разгневать короля. Бонифаций начал с категоричного заявления о том, что у короля, который утверждал, что над ним нет господина, на самом деле таковой есть, и это Глава Церкви. Это было бы достаточно безобидно, если бы Бонифаций добавил "в духовных делах"; но он опустил эту фразу, и вся остальная часть письма говорит о том, что он сделал это намеренно. Папа критиковал денежную политику Филиппа, его запрет на экспорт драгоценных металлов, выбор советников, отправление правосудия и финансовую систему страны[913]. Он объявил, что Собор французского духовенства обсудит меры по обеспечению хорошего управления Францией,[914] опять же без ограничения церковно-государственных отношений. Филиппу было сказано, что он или его посланники могут присутствовать на Соборе, если пожелают, но (в соответствии с каноническим правом) Собор будет действовать независимо от того, представлен король на нем или нет. В некоторых фразах были неясности и оговорки, но трудно представить, что любой мирянин прочитав этот документ, не истолковал бы его как утверждение папского верховенства как в духовных, так и в мирских делах.

Даже в чисто церковных вопросах были пункты, которые должны были задеть любого, кто помнил историю последних пятнадцати лет. В некоторых местах Бонифаций, казалось, отказывался от компромисса, который он сам помог выработать в качестве папского легата в 1290 году. Так, он жаловался, что Филипп призывает к своему двору прелатов, не владеющих его фьефами, и что он захватывает церковные владения, чтобы заставить подчиняться своим приказам[915]. Бонифаций осудил попытки Филиппа назначить своих клириков на вакантные бенефиции, хотя это уже давно было предметом переговоров между королем и Папой[916]. Он жаловался на злоупотребление королем регальными правами,[917] хотя эта проблема решалась в ходе отдельных переговоров. Бонифаций также протестовал против попыток включить Лион в состав королевства, хотя Филипп был не первым французским королем, придерживавшимся такой политики, и Бонифаций в 1297 г. даже оказал ему некоторую поддержку в этом деле[918]. В целом, все обвинения были слабыми, потому что не были вполне конкретными и Бонифацию удалось бы лучше доказать свою правоту, если бы он сосредоточился на оскорбительном обращении с Бернаром Саиссе и нападках на инквизицию.

Этими недостатками буллы Ausculta fili Филипп и его советники немедленно воспользовались. Поскольку не было предъявлено требований о конкретном возмещении ущерба, им было легко и выгодно сосредоточиться на изложенной в булле общей теории. Эта теория была интерпретирована как претензия на суверенитет над Францией (и, косвенно, над другими странами)[919]. С небольшими натяжками можно было утверждать, что Папа действует так, как будто Франция была фьефом Церкви. В конце концов, если Папа и его Совет могут рассматривать и исправлять акты французского правительства, то сильно ли это отличалось от того, как сам Филипп и его Совет рассматривали и исправляли акты чиновников герцога Аквитанского? Конечно, разница была значительной, как Бонифаций не преминул заметить позже[920]. Он был озабочен в основном жалобами духовенства и никогда не был настолько глуп, чтобы утверждать, что Франция была фьефом Церкви. Эти утверждения были достаточно правдивы, но не совсем уместны. Филипп на протяжении всего своего царствования доказывал, что не обязательно иметь во владении фьеф от короля, чтобы подчиняться его судам; любой, кто проживал в королевстве, должен был признавать короля как окончательного и верховного судью. Бонифаций утверждал тоже самое — любой, кто был членом Церкви, должен был признать юрисдикцию Папы[921].

Политическая теория, однако, была менее важна, чем практическая политика. Легко себе представить гнев Филиппа Красивого, первосвященника монархической религии, когда ему донесли, что собрание его подданных должно обсудить мудрость и справедливость его политики. Король без колебаний предоставил своему главному советнику, Пьеру Флоту, все полномочия для опровержения этой ереси любыми возможными способами.

Первым делом Флот предпринял меры по неразглашению содержания буллы Ausculta fili. Существуют истории о том, что он или граф Артуа сожгли этот документ. Ни одна из них не может быть обоснованно доказана, да и в таком экстравагантном поступке поступке, как сжигание папской буллы, не было никакой необходимости. Очевидно, что только король и горстка его ближайших советников знали ее содержание[922]. Вместо уничтожения папского послания Пьер Флот состряпал его краткое изложение, суть которого заключалась в следующем: "Знайте, что Вы подчинены Нам как в духовных так в мирских делах"[923]. Впрочем это изложение было не совсем несправедливо, ведь несмотря на все многословие, которым она была окружена, это была основная тема буллы Ausculta fili. В это же время прелаты, бароны и представители городов Франции были созваны в Париж для обсуждения вопросов, которые касались всех жителей королевства[924].

Эта встреча, состоявшаяся 10 апреля 1302 года, прошла примерно так, как и следовало ожидать. Один из советников короля (почти наверняка Пьер Флот)[925] довел до собравшихся суть конфликта с Папой: Бонифаций утверждает, что король обязан подчиняться ему в мирских делах и считает короля своим вассалом, что подтверждается его созывом французского духовенства в Рим для реформирования королевства. Король ответит на это, когда и как пожелает, а сейчас же он просит вашей поддержки[926]. Бароны и представители городов искренне поддержали это заявление и написали кардиналам, осуждая вражду и проступки Папы. Здесь важно отметить, что они написали кардиналам, а не Бонифацию, а также, не менее важно то, что Папа не был поименован по его титулу, а он был назван "тем, кто ныне возглавляет управление Церковью"[927]. Таким образом прозвучала завуалированная угроза низложения Папы.

Представители духовенства, оказавшиеся между двух господ, могли только двусмысленно лавировать. Они прямо и почтительно написали Бонифацию, указывая на опасный нрав французских мирян и враждебность, проявляемую к духовенству и чтобы избежать этих опасностей, они умоляли Папу отменить созыв Собора[928]. Все надлежащие формы были соблюдены, но представители духовенства оказались гораздо ближе к поддержке позиции короля, чем позиции Папы.

Аргументы знати и городов мало повлияли на кардиналов, а вот осторожное письмо французского духовенства, Папу, просто взбесило. Он обличал их трусость и осуждал тех, кто выступал против него в Париже, особенно Пьера Флота — "полуслепого телом и совершенно слепого духом". Он заявил, что будет молился, чтобы этот новоявленный Ахитофел был наказан так же, как и тот, древний, и пообещал низложить прелатов, которые не подчинятся его созыву на Собор[929].

Проклятие Бонифация исполнилось довольно быстро и более точно, чем это обычно бывает. В мае 1302 года фламандцы восстали против французской оккупации и изгнали гарнизон из Брюгге. 11 июля они разгромили французскую армию при Куртре. Пьер Флот, граф Роберт д'Артуа и Жак де Шатийон, двое советников, угрожавших Бернару Саиссе, и Жан де Бюрла, который привез епископа под вооруженной охраной в Санлис были убиты. Похоже, божий суд, встал на сторону Бонифация VIII.

Это был один из тех случаев, когда Филипп Красивый должен был принять судьбоносные решения. В это время Ногаре еще не обладал полным доверием короля, Жиль Айселин никогда не был в восторге от дела Саиссе, а Пьер де Морне был отличным специалистом по внешней политике, но не по внутренней. Филипп твердо стоял на своем, хотя его первые попытки отомстить за катастрофу при Куртре потерпели полное фиаско. В итоге он разрешил герцогу Бургундскому вести с Папой неофициальные переговоры, а Пьера де Морне отправил с миссией в Рим. Но король не уступил в главном: всем лицам, включая прелатов, было запрещено покидать пределы королевства, а духовенству было лишь разрешено послать в Рим трех представителей, чтобы объяснить, почему другие не могут приехать на Собор[930].

Французские епископы вскоре дали понять, что они опасаются короля больше, чем Папу. Из семидесяти девяти вызванных на Собор епископов явились только тридцать три, не считая шести, которые уже находились в Риме по другим причинам[931]. (Этими шестеро были Бернар Саиссе, изгнанный из королевства, Пьер де Морне, посол короля, три посланника французского духовенства, отправленные специально для того, чтобы попросить прощения за тех, кто не смог присутствовать на Соборе, и епископ Тулузы, который находился в Риме, чтобы уладить свою ссору с епископом Памье). Еще важнее было то, что почти не было епископов из старых королевских владений, а епископы из Аквитании, Лангедока, Бретани и Бургундии не могли говорить от имени центральной части королевства. Дигард, вероятно, был прав, когда говорил, что Филипп разрешил это представительство просто для того, чтобы запутать вопрос. Бонифаций не мог заявить, что Филипп запретил поездку на Собор всему духовенства, а мог лишь просто констатировать, что самые влиятельные прелаты Франции не смогли явиться.

Было очевидно, что такой Собор ничего не мог сделать. Бонифаций, между тем, издал буллу, осуждающую любого, кто вмешивается в отношения между духовенством и римской курией. Но настоящим ответом королю стала булла Unam sanctum (18 ноября 1302 года), содержащая гораздо более тщательно сформулированную версию утверждений, сделанных в Ausculta fili. Хотя в булле и не использовалась эта фраза, она приближалась к обоснованию юрисдикции над мирянами на принципе права Папы обличать и исправлять грехи. Но в ней была и неясность, которая смущала современников и с тех пор смущает историков. Все христиане подчинены единой Церкви и ее Главе. Мирская власть находится под властью духовной, она должна использоваться только с позволения Папы и должна быть осуждена духовной властью, если поступает неправильно. И, наконец, великое, звучное заключение: "Мы заявляем, провозглашаем и определяем, что для достижения спасения души абсолютно необходимо, чтобы каждый человек подчинялся римскому понтифику "[932].

Булла, могла быть и была истолкована как простое изложение хорошо известных и полностью принятых принципов канонического права, поскольку как глава Церкви Папа мог судить любого грешника. Однако, ее также можно было интерпретировать как утверждение, что Римская курия обладает окончательной апелляционной юрисдикцией в мирских делах, и поведение Бонифация после издания Unam sanctam указывает на то, что он склонялся к этой интерпретации. Папа послал кардинала Жана Лемуана к французскому двору с тем, что даже Дигард смог назвать ультиматумом[933]. Инструкции, данные кардиналу, повторяли большинство требований, высказанных в Ausculta fili, но начинались они с приказа о том, что все меры, принятые Филиппом для того, чтобы помешать французским прелатам отправиться в Рим, должны быть отменены, а заканчивались угрозой, что, если король не удовлетворит Папу по всем этим пунктам, Римская курия будет действовать в духовных и мирских делах по своему усмотрению. Следует помнить, что булла Ausculta fili вполне определенно критиковал королевскую политику в чисто светских делах (юрисдикция королевских судов, контроль над деньгами, поведение королевских чиновников) и теперь Бонифаций снова настаивал на своем праве судить эти правонарушения.

Короче говоря, разочарование в связи с фактическим провалом Собора не обескуражило Бонифация VIII больше, чем поражение при Куртре сломило волю Филиппа Красивого. Однако попытка созвать Собор могла быть повторена и противной Папе стороной, поскольку, если можно созвать Собор для обличения короля, то почему нельзя созвать собор для низложения папы? Францисканцы-спиритуалы были готовы осудить Бонифация; кардиналы из семьи Колонна уже оспаривали законность отставки Целестина V; Италия была полна людей, пострадавших от политических маневров Папы и жадности членов его семьи. Невозможно сказать, кто первым подхватил эту идею при дворе короля Франции, но фактически вызов был брошен Гийомом де Ногаре. На небольшом собрании в Лувре 12 марта 1303 года (присутствовали Айселин, Морне, три других епископа, брат короля, герцог Бургундский, и другие магнаты) Ногаре обвинил Папу в том, что он был избран незаконно и виновен в ереси, симонии и других (пока не уточненных) преступлениях. Он призвал созвать Вселенский Собор, чтобы осудить недостойного человека занимающего престол Святого Петра, и предложил арестовать Бонифация, чтобы сделать возможным проведение такого Собора[934]. Ногаре и Муше уже имели письменные полномочия от короля, которые давали им полную свободу действовать от его имени и неограниченное право пользоваться королевской казной[935]. Cоветники короля, очевидно, одобрили план требования созыва Собора, поскольку, Ногаре почти сразу же покинул Париж, чтобы присоединиться к Муше в Тоскане.

Тем временем Бонифаций понял, что его ультиматум ник чему не привел. Король не уступил ни по одному вопросу, и в первую очередь по вопросу о разрешении французскому духовенству присутствовать на Соборе в Риме. Поэтому Папа вынес ему наказание в виде отлучения от Церкви и если Филипп не покается, этот приговор должен был быть обнародован по всей стране[936]. Немного позже (30 апреля), признавая Альбрехта Габсбурга избранным императором, Бонифаций осудил гордыню французов, которые утверждали, что над ними нет господина кроме короля, хотя, юридически, они конечно же должны подчиняться императору. Но это была лишь пустая риторика. Не более значимым было и провозглашение Папой освобождения всех жителей западных пограничных земель империи от оммажа, который они ранее дали королю Франции[937]. Все эти действия просто показали, что Бонифаций все еще был убежден, что он может заставить Филиппа уступить путем умножения угроз.

Филипп принял идею созыва Собора для низложения Бонифация в марте, но не предпринимал никаких конкретных действий до июня, когда папский посланник с письмами об отлучении короля от Церкви был арестован в Труа. 13 июня король созвал большое собрание баронов и прелатов в Лувре. На этот раз главным оратором был Гийом де Плезиан, зачитавший формальный, но довольно краткий набор обвинений против Папы. На следующий день он повторил все причины для сомнений в том, что Бонифаций был законным Папой (и здесь были приведены некоторые правдоподобные аргументы), а затем перешел к длинному списку обвинений Бонифация в ереси, сексуальных извращениях и преступлениях. Одного примера достаточно, чтобы проиллюстрировать качество этих обвинений. Бонифаций говорил, что он предпочел бы быть собакой, чем французом, а всем известно у собак нет души, в то время как даже у самого жалкого француза она есть. Отсюда вытекало, что Бонифаций не верит в бессмертие души и является еретиком[938].

Истинность или даже обоснованность обвинений не имела для собрания большого значения, главное, что они были достаточно серьезными, чтобы оправдать обращение к Вселенскому Собору. На последнем собрании присутствующие миряне согласились поддержать требование созыва Собора; духовенство колебалось, но на следующий день сдалось и согласилось, что собор необходим, "чтобы позволить Папе показать свою невиновность". Епископ Отёна отказался присоединиться к этому действию, но его не стали преследовать, а вот аббат Сито, который также отказался, был арестован и, в конце концов, низложен[939]. Однако подавляющее большинство французского духовенства поддержало идею созыва Собора. За последние пятнадцать лет прелаты Франции поняли, что король может дать им больше или навредить им больше, чем Папа. Вмешательство Святого Престола не спасло их ни в 1290, ни в 1297 годах, а уступки королю напротив сохранили и даже расширили некоторые их привилегии. Нищенствующие монашеские ордена, само существование которых зависело от Папы, могли глухо роптать, но в остальном никакой оппозиции не было. Лучше было служить самому христианскому королю, чем Папе, чье избрание можно было оспорить, а политика которого представляла сомнительную ценность для французской Церкви.

Филипп закрепил свою победу с помощью серии региональных собраний, на которых отдельные священники, бароны и общины присоединились к требованию созыва Собора. Пропаганда и угрозы недовольством короля, конечно, сыграли свою роль в обеспечении этих согласий, но, как было сказано выше, они выражали основные настроения политически сознательных людей Франции. Были бунты по поводу налогов, обесценивания монеты, конфликтов юрисдикций, но в поддержу Бонифация VIII бунтов не было.

Для Папы было бы благом, если бы он понял, как мало у него поддержки. Но он продолжал обличать Филиппа, и, действительно, после собрания в Лувре и поддержки требования созыва Собора трудно представить, какой другой курс он мог бы избрать. Ряд второстепенных актов подготовил почву для издания буллы Super Petri solio, в которой Бонифаций заявил, что Филипп был автоматически отлучен от Церкви за то, что не позволил французским прелатам отправиться в Рим (и за то, что дал убежище Стефано Колонна), и что, как следствие, он таким образом потерял всякую государственную власть и всякое право на верность своих подданных[940].

Вероятно, как говорил сам Ногаре, опасность того, что эта булла вскоре будет обнародована (8 сентября), заставила его выступить против Папы до того, как его планы были полностью подготовлены. Он пробыл в Италии несколько месяцев и был в курсе дел большинства врагов Бонифация, но решение ворваться во дворец Бонифация в Ананьи, похоже, было поспешной импровизацией. Роберт Фавтье, вероятно, был прав, говоря, что основной задачей Ногаре был вызов Папы на Собор,[941] но планы его созыва были еще очень туманны и вызов, в котором не было указано время и место, был бы не очень эффективен. Несмотря на то, что вызов для ответа на обвинение в ереси прекращал действие полномочий того, кого вызывали, он должен был быть более точным, чем то, что мог представить Ногаре. Таким образом, вызов на Собор можно было отложить, а предотвращение обнародования буллы — нет. Очевидно, что люди, напавшие на Ананьи, не были хорошо организованы. Ногаре имел определенное влияние на Ринальдо да Супино, капитана жителей Ферентино, и на Адинольфо "ди Папа" (ди Маттиа). Последний продемонстрировал уважение к правовым формам, которое должно было быть частью основного плана Ногаре, организовав свое избрание капитаном народа (Ананьи), как только он вошел в город. Но Ногаре не мог контролировать группу, возглавляемую Джакомо Скьярра Колонна (брат Пьетро и племянник Джованни, двух лишенных сана кардиналов Колонна)[942]. Именно Скьярра (у которого были веские причины ненавидеть Папу) организовал нападение на дворцы Папы и его родственников, и именно он оскорблял Папу словесно (он почти наверняка не бил его, как гласит старая легенда). Вероятно, именно Скьярра поощрял разграбление папской сокровищницы, что ослабило попытку Ногаре следовать юридическим формам. Это было также единственное деяние, которое преемник Бонифация не смог простить.

Результатом этих разногласий и неопределенности стало то, что в течение двух дней не удавалось принять никакого решения. Скьярра, видимо, мог предложить убить Папу или отправить его во Францию,[943] но Ногаре и его люди не хотели делать из Бонифация мученика. Ногаре, должно быть, также понимал, что у этой группы итальянских авантюристов не было ни желания, ни возможностей доставить пленного Папу через половину полуострова и горы во Францию.

На самом деле, вскоре оказалось, что удерживать Папу в плену невозможным. У жителей Ананьи были свои претензии к Бонифацию и его семье, и поначалу они сотрудничали с Ногаре, но у них не было причин рисковать ради семьи Колонна и особенно быть связанными с убийством Папы. 9 сентября они изгнали Ногаре, Скьярра Колонна и их людей из города и пообещали защищать Бонифация от его врагов. Они даже вернули большую часть разграбленного.

13 сентября из Рима прибыл эскорт, который благополучно доставил Папу в Латеран.

Прежний Бонифаций отметил бы свое возвращение в Рим изданием булл, направленных против его врагов. Но Бонифаций, вернувшийся в Рим, был уже сломленным человеком. Возраст, тревоги и унижения повергли его в шоковое состояние; он потерял всякую надежду и лишился всякой энергии. Он ничего не сделал за оставшиеся три недели своей жизни и умер в Ватикане 11 октября.

Кардиналы были также обескуражены. Церкви прежде всего нужен был мир — мир с Францией и мир с семьей Колонна, которая все еще угрожали безопасности папских владений. Сейчас было не время для политических игр. На первом же голосовании конклава (22 октября) Папой был избран Никколо Бокассини де Тревизо, кардинал-епископ Остии, который принял имя Бенедикта XI. У нового Папы было два больших преимущества: он происходил из бедной семьи, не связанной с враждующей римской знатью, и отсутствовал в курии (находился в качестве легата в Венгрии) в течение всех трех месяцев, конфликта из-за Бернарда Саиссе. Ему было легче, чем кому-либо из его коллег, стать миротворцем.

Проблема Колонна была решена довольно легко, по крайней мере, на данный момент. Они попросили прощения и получили взамен большую часть конфискованного имущества, хотя два кардинала еще не были восстановлены в своем достоинстве (этим позже займется Климент V)[944]. Мир с Францией было организовать сложнее. Ногаре продолжал свои нападки на легитимность и ортодоксальность Бонифация VIII, а оппозиция инквизиции в Лангедоке все еще была сильна. Снова раздражать Филиппа было опасно, но Бенедикт не мог полностью отречься от деяний своего предшественника. В конце концов, была выработана формула, позволяющая сохранить лицо: король разрешил своим посланникам получить отпущение грехов, а Папа освободил короля от отлучения, которое он "мог понести", и указал в сопроводительном письме, что король не просил его об этом (таким образом, делая вывод, что Филипп никогда не считал себя отлученным от Церкви)[945]. Бенедикт также простил все действия короля, препятствовавшие созыву Собора французского духовенства, снял с него всю вину за нападение в Ананьи, восстановил все милости и привилегии, отмененные Бонифацием VIII, и завершил этот поток уступок предоставлением двухлетней десятины и аннатов на три года[946]. Эти действия ясно продемонстрировали отчаянную потребность папства в дружбе с Францией, и кардиналам предстояло вспомнить это год спустя.

Единственными, кого Бенедикт не смог простить, были Ногаре, Скьярра Колонна и пятнадцать их последователей. 29 июня 1304 года они были доставлены в Рим для вынесения приговора[947], но Бенедикт умер до того, как были приняты официальные меры. Тем не менее, Ногаре был признан отлученным от Церкви, и следующие семь лет своей жизни он провел, добиваясь (и в конце концов получив) отпущения грехов. Его карьера не пострадала; он оставался одним из самых влиятельных советников Филиппа и стал хранителем печати в 1307 году, но его гордость и, возможно, совесть были задеты. В конце концов, Колонна, который первым поднял вопрос о законности избрания Бонифация, был помилован; репутация Пьера Флота была очищена; чиновники, арестовавшие французских прелатов, были прощены. Зачем же было так придираться к Ногаре? И если, как свидетельствует любопытное письмо, опубликованное Ланглуа[948], Ногаре был таким же добрым католиком, каким был Филипп Красивый, то отлучение должно было заставить его беспокоиться о спасении своей души. В любом случае, тот факт, что Ногаре был одним из немногих людей, не помилованных Бенедиктом в 1304 году, позволяет предположить, что он был более ответственен за насилие в Ананьи, чем считает Роберт Фавтье[949]. С другой стороны, Бенедикт XI должен был быть озадачен, как и многие историки с тех пор, отсутствием интереса во всей Европе к нападению на Бонифация VIII. Как отметил Фавтье, из Рима не поступало никаких официальных сообщений европейским дворам о происшествии в Ананьи,[950] и, как показал Теофило Руис, хронисты не проявляли большого беспокойства по поводу этого события[951]. Выделение Ногаре, главного советника короля Франции, для наказания, несомненно, привлекло бы внимание к произошедшему инциденту. Это и произошло, но, возможно, не так, как ожидал Бенедикт, и главным результатом стало то, что Ногаре продолжал настаивать на обвинительном процессе против Бонифация.

Бенедикт XI обеспечил достаточное умиротворение, чтобы после его смерти (7 июля 1304 года) кардиналы смогли позволить себе вернуться к своему любимому занятию — проведению долгого и разделенного на соперничающие партии конклава. Если быть полностью справедливым к ним, то решение далось им нелегко. Центральная Италия все еще была охвачена смутой, и было трудно найти кардинала-кандидата в Папы, приемлемого для всех враждующих партий. Бонифаций оскорблял многих кардиналов (особенно тех, кого назначили его предшественники) своим авторитарным поведением. Избрать сторонника Бонифация означало одобрить его политику и еще больше разозлить влиятельную партию в Коллегии; избрание же противника так же точно внесло бы раскол. Более того, быть противником Бонифация было почти равносильно тому, чтобы быть сторонником короля Франции, и здесь снова не было простого решения. Было ясно дано понять, что поддержка Франции необходима для благополучия Церкви, но избрание открыто профранцузского кардинала означало, что обвинения против Бонифация были оправданы. Поэтому неудивительно, что конклав, проходивший в Перудже, продолжался одиннадцать месяцев.

Не существует достоверных сведений о ходе дебатов кардиналов, но лучшие отчеты поступали от представителей короля Арагона[952], как это часто случалось в то время. Ясно, что в начале кардиналы поделились поровну на партии выступавшие "за" и "против" Бонифация — по девять человек в каждой. Численность партий менялась по мере того, как смерть или болезнь какого-либо кардинала приводили к его выбыванию из конклава, но ни одна из партий никогда не приближалась к необходимому большинству в две трети голосов. Возможно, удалось бы найти компромисс с кандидатом неитальянцем, но в этой категории было всего три кардинала, и ни один из них не имел достаточного веса, чтобы привлечь поддержку обеих партий. Короче говоря, к концу 1304 года стало очевидно, что ни один из членов Коллегии кардиналов не имеет шансов быть избранным.

Если новый Папа не мог быть избран из действующих кардиналов, то он не мог быть и итальянцем, так как любой итальянский прелат был бы заподозрен, и возможно, не без оснований, в союзе с одной из двух партий. Французский епископ, с другой стороны, был бы менее вовлечен в политику центральной Италии и курии. Франция была самой большой, богатой и могущественной страной католического мира. Папы-французы XIII века (например, Климент IV) были способными людьми; они не оказывали чрезмерного предпочтения своей родине и не провоцировали междоусобиц, пытаясь создать в Италии княжества для членов своей семьи (как это делал Бонифаций). Но, учитывая недавние неприятности, Папа-француз не мог быть слишком профранцузским; он не мог, например, быть бывшим королевским чиновником, каким был Климент IV.

Подобные идеи, должно быть, начали циркулировать среди кардиналов, поскольку тупик в конклаве продолжался до 1305 года. Невозможно точно сказать, кто первым предложил имя Бертрана де Го, архиепископа Бордо, или как была сформирована его поддержка. Арагонский посланник, вероятно, был прав, предполагая, что кардиналы из группы сторонников Бонифация стали подозревать своего лидера (Маттео Росси), хотя рассказ об интригах, затеянных с целью его дискредитации, может быть вымышленным[953]. Возможно также, что партии Росси был представлен список из трех имен с обещанием поддержать любое из них. Было бы нетрудно подтасовать список так, чтобы Бертран де Го стал единственным разумным выбором[954]. В любом случае, кардиналы, должно быть, все больше уставали от конклава, и некоторые из них были готовы на любой компромисс, который не выглядел бы как полная капитуляция. В конце концов, трое из партии сторонников Бонифация присоединились к своим оппонентам и поддержали Бертрана. Это обеспечило необходимое большинство в две трети голосов, после чего оставшиеся сторонники покойного Папы сделали выборы единогласными. 5 июня 1305 года Бертран де Го был избран Папой и вскоре после этого (была некоторая задержка с уведомлением) принял имя Климента V.

Бертран, должно быть, казался многим кардиналам идеальным кандидатом. Он происходил из знатной семьи, а его брат, Берар де Го, был архиепископом Лиона, а затем стал кардиналом. Бертран был хорошо образован; он изучал гражданское право в Орлеане и был своего рода экспертом по каноническому праву (седьмая книга свода канонического права "Клементины", составленная в конце его правления, показывает его постоянный интерес к этой области). Он был вполне приемлемым, если не блестящим, администратором, сначала как епископ Комменжа, а затем как архиепископ Бордо. Самое главное, хотя Бертран и был французом, его вряд ли можно было считать сторонником Филиппа Красивого или противником Бонифация VIII, поскольку и Бертран, и его брат служили Эдуарду I Английскому. Берар, будучи архиепископом, упорно отстаивал независимость Лиона от посягательств Филиппа Красивого. Бертран не был вовлечен в столь захватывающие дела, но, как и большинство южных епископов, он протестовал против посягательств королевских чиновников на его юрисдикцию[955]. У него были причины вспоминать Бонифация с благодарностью, поскольку именно Бонифаций сделал его епископом, а затем архиепископом, и пробонифацианские кардиналы могли верить, что Бертран был на их стороне[956]. Во время последнего кризиса он не раздражал ни Филиппа, ни Бонифация: если он и приехал в Париж, чтобы выслушать обвинения против Папы, то он также побывал и в Рим, чтобы выслушать обвинения против короля. Короче говоря, Бертран казался умеренным, разумным человеком, способным найти общий язык с кем угодно, а также несколько слабовольным, что не вызвало у кардиналов недовольства, поскольку властный понтифик им уже надоел.

Таким образом, выбор Климента V понятен и без гипотезы о давлении со стороны французского правительства. Но еще с XIV века ходили истории о том, что Филипп и его советники действительно вмешались в выборы. В самой грубой форме эти истории явно вымышлены; между Филиппом и Бертраном де Го не было никаких тайных встреч и секретного обмена посланиями перед выборами. На конклав конечно оказывалось определенное давление, так Карл II Сицилийский посетил Перуджу в критический период в 1305 году, там же присутствовали и французские посланники[957]. Но ничто в арагонских отчетах не указывает на то, что кузен Филиппа или его посланники имели какое-либо влияние на кардиналов. Напротив, похоже, что именно партия противников Бонифация подняла вопрос об отношениях Бертрана де Го с Францией. Когда его кандидатура была впервые предложено, они послали тайных гонцов, чтобы узнать, поддерживает ли он партию короля Франции[958]. (Можно, вместе с Финке, задаться вопросом, почему другая сторона не приняла аналогичных мер предосторожности). Таким образом, Климент, вероятно, объявил себя сторонником Франции еще до своего избрания, и если Филипп был так же хорошо информирован, как король Арагона, он мог об этом знать.

В любом случае, у Филиппа было много средств давления на Папу после избрания, даже если Климент не заявлял о своей позиции до этого. Очевидное нежелание Климента покидать Францию ставило его в зависимое положение, и чем дольше он колебался, тем труднее становилось отклонить просьбы короля. Филипп не был ответственен за беспорядки в Италии, из-за которых Климент не хотел ехать в Рим, но он, безусловно, мог извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Было нетрудно организовать тайные встречи с Папой[959], быстро обмениваться сообщениями и повторять свои просьбы снова и снова. Климент не был сильным человеком ни телом, ни характером и ему было трудно отказывать в таких просьбах. Другой формой давления было поддержание обвинений против Бонифация. Это было легко сделать, поскольку обвинения в ереси не исчезали со смертью обвиняемого (на чем всегда настаивала инквизиция), а у Ногаре, все еще одного из главных министров короля, были как личные, так и политические причины для продолжения преследования покойного Папы. Отмена обвинений вызвала бы раздражение Филиппа и некоторых кардиналов, а разрешение открытого дознания породило бы массу скандальных историй (как показало частичное дознание 1310 года). Но каждый раз, когда Климент проявлял признаки независимости, он получал яростную просьбу рассмотреть обвинения, выдвинутые против его предшественника. Климент не всегда уступал, и ему часто удавалось откладывать свои решения; но Финке был прав, говоря, что ни один Папа позднего Средневековья не был более подчинен королю[960].

Климент, должно быть, заранее решил, что ему придется тесно сотрудничать с Филиппом. В самом начале своего понтификата, еще не зная, что он никогда не поедет в Италию, еще не зная, что обвинения против Бонифация будут повторяться из года в год, он сделал королю серию необыкновенных уступок. Местом своей коронации он выбрал город Вьенна, но по просьбе Филиппа перенес ее в Лион — город, уже находившийся в сфере влияния короля Франции и вскоре включенный в состав его королевства. Он восстановил в должности двух кардиналов Колонна, что порадовало его сторонников в Коллегии кардиналов, но также порадовало и короля. Он изменил баланс в Коллегии в пользу французов, назначив двенадцать новых кардиналов. Девять из них были французами, а трое были тесно связаны с королем, особенно Этьен де Суизи, хранитель печати. Он завершил начинания Бенедикта XI, по отмене всех актов Бонифация VIII, которые могли раздражать Филиппа, включая буллу Clericis laicos, и истолковал буллу Unam sanctam как не наносящую ущерба ни королю, ни его королевству.

Эти уступки обозначили политику нового Папы: Климент собирался полагаться на поддержку французского короля и его королевства. Это было политически необходимо; кроме того, это было здравое суждение о соотношении сил в Западной Европе в то время. Англия увязла в Шотландии, а Германия и Италия были разделены на мелкие, враждующие между собой княжества или города-государства. Франция же, как показали недавние события, действительно была "главным столпом Церкви". Более того, Климент, должно быть, был впечатлен силой и эффективностью французского правительства. В отличие от постоянно ссорящихся кардиналов, королевский Совет звучал в один голос и в отличие от бесконечных споров по поводу исполнения папских декретов, приказы короля исполнялись довольно быстро, а в отличие от недавних неудач папской пропаганды, французы смогли быстро мобилизовать общественное мнение в поддержку своего короля. Все это, конечно, было относительно. Франция, конечно, не имела образцового правительства; но у нее было правительство, более эффективное, чем церковное. Климент имел дело с французским правительством в течение многих лет, знал о его возможностях гораздо больше, чем Бонифаций, и он просто не хотел иметь его в качестве противника.

Эти предположения получают некоторую поддержку при рассмотрении дела тамплиеров. В данном случае совершенно очевидно, что Филипп хотел осудить французских тамплиеров и весь орден, но у Климента были серьезные сомнения в виновности отдельных братьев-тамплиеров и правильности роспуска ордена, так что он старался избегать брать на себя конкретные обязательства, хотя в итоге Филипп получил большую часть того, чего желал. Все вышеупомянутые факторы вступили в игру. Эффективность королевского правительства была продемонстрирована 13 октября 1307 года одновременным арестом почти всех тамплиеров во Франции. Это была замечательно спланированная операция; приказы об аресте держались в секрете до положенного времени; затем они были исполнены без каких-либо досадных задержек и лишь немногим членам ордена удалось скрыться. Ни один современный диктаторский режим не смог бы выполнить эту работу лучше. Колебания Климента были преодолены давлением короля, аргументами королевских советников (особенно Плезиана), которые граничили с наглостью, обращениями к общественному мнению, включая собрание дворян, духовенства и представителей городов в Туре в 1308 году, напоминаниями Ногаре о том, что обвинения против Бонифация должны быть расследованы, и открытой поддержкой большинства французских прелатов. Климент добился нескольких отсрочек и нескольких спасительных уступок. Например, на Вьеннском Соборе 1312 года орден был распущен, но не осужден. Его имущество перешло к ордену иоаннитов-госпитальеров, а не к новому ордену, хотя Филипп предлагал это решение[961]. Но для короля это были несущественные неудачи, поскольку Филипп добился своей главной цели и показал, что он является господином Церкви в своем королевстве. Арест тамплиеров по королевскому приказу был таким же нарушением привилегий клириков, как и арест Бернара Саиссе, и Климент горячо осудил эти действия[962]. Имущество ордена тамплиеров, захваченное королевскими чиновниками, было гораздо ценнее, чем все мирские ценности, изъятые во всех предыдущих конфликтов Филиппа с французскими прелатами. Но Климент, хотя и отчитывал Филиппа, ничего не сделал для спасения тамплиеров и их имущества, а удовлетворился тем, что сохранил лицо. Таким образом, арестованные после жестокого обращения и вынужденных признаний были переданы Папе, который сразу же попросил короля взять их под охрану. Теоретически церковники находились в сотрудничестве с королевскими ставленниками в управлении имуществом ордена, но практике, только люди короля собирали доходы и вели отчетность[963]. Филипп был готов пойти на подобные меры в случае с Бернаром Саиссе, хотя на самом деле, освобождение Саиссе под опеку своего начальника-архиепископа оказалось гораздо более значимым, чем передача тамплиеров Папе. Бонифаций VIII не мог быть умиротворен такими средствами, но Климент V всячески стремился избежать конфликта. В результате Филипп смог сделать то, чего не делал ни один средневековый король: он уничтожил крупнейший, богатейший и влиятельнейший религиозный орден.

Почему Филипп напал на тамплиеров? Самый очевидный и отчасти верный ответ — ему не хватало денег[964]. Последний крупный налог был собран в 1304 году, доходы от манипуляций с монетой перестали поступать с восстановлением "хороших денег" в 1306 году, а десятины, дарованные Бенедиктом XI, еще предстояло собрать. Войны прекратились, но обычные государственные расходы возросли, в частности, пенсии, выплачиваемые королевским чиновникам и соседним с королевством германским князьям. Требовались новые источники доходов. Евреи были изгнаны, а их имущество конфисковано в 1306 году, в 1308 году была предпринята энергичная попытка заставить всех подданных выплачивать эды на свадьбу дочери короля, а в 1309–1310 годах были обложены податями и ломбардцы. Изъятие имущества тамплиеров в 1307 году четко вписывается в эту схему. Более того, король не любил зависеть от банкиров, особенно от тех, кого он не контролировал[965]. Если он мог неоднократно прижимать ломбардцев и изгнать евреев, почему орден тамплиеров должен был этого избежать?

В ответ на этот аргумент нельзя сказать, что Филипп мало что заработал на захвате орденских владений. Во-первых, счета слишком фрагментарны, чтобы показать, сколько король действительно получил или сколько расходов, отнесенных на орденские владения, были законными. Во-вторых, Филипп мог переоценить богатство тамплиеров и суммы, которые, по его мнению, орден мог ему задолжать. Наконец, хотя должно было быть очевидно, что конфискованное имущество должно быть направлено на благочестивые цели, предпочтительно на крестовый поход, не было столь же очевидно, что большая его часть перейдет к иоаннитам-госпитальерам. Филипп, конечно, надеялся, что эти средства пойдут на новый орден, контролируемый его семьей, а его обет крестоносца 1312 года дал бы ему повод воспользоваться этим фондом. Короче говоря, у него, возможно, были основания надеяться, что он получит от ордена больше, чем получил. В конце концов, корона действительно получила некоторый доход от управления владениями тамплиеров, но Филипп до этого времени не дожил[966].

Второй очевидный ответ, который не противоречит первому, заключается в том, что Филипп считал тамплиеров виновными в ереси. Будучи глубоко набожным человеком, Филипп серьезно относился к обвинениям в ереси. Слухи об ошибках и темных практиках тамплиеров циркулировали с 1305 года. Филипп обсуждал эти слухи с Климентом V в Лионе после избрания того Папой, а также попросил Ногаре провести по ним дознание[967]. Ногаре, как показывают обвинения против Бонифация VIII, был уверен, что найдет доказательства ереси, независимо от того, существовала она на самом деле или нет. Очевидно, он нашел достаточно доказательств, чтобы Папа был обеспокоен, но не убежден, а Великий магистр ордена Жак де Моле был обеспокоен настолько, что попросил провести полное дознание, чтобы очистить репутацию ордена[968]. Казалось, что это будет бесполезное дознание, которое может затянуться на годы, и Жак де Моле не был сильно обеспокоен. Он отказался рассматривать возможность объединения двух военно-монашеских орденов, хотя знал, что Филипп к этому проекту относится благосклонно[969] и не покинул Францию, хотя его штаб-квартира находилась на Кипре. Моле даже явился на похороны жены Карла Валуа за день до своего ареста и всех остальных тамплиеров. Такие внезапные и решительные действия мог предпринять только сам король, и они не были бы предприняты, если бы Филипп не был обеспокоен обвинениями в адрес ордена. Но некоторые члены Совета не были в этом так уверены. Примечательно, что Филипп счел необходимым заменить Пьера де Беллеперша, временного хранителя печати, на Ногаре сразу после ареста тамплиеров. Пьер был хорошим юристом и способным администратором и мог бы сам вести дело против ордена или использовать Ногаре в качестве специального обвинителя. Возможно, он был болен во время ареста тамплиеров (он умер в январе 1308 года), но другие люди, включая самого Ногаре, оставались на своем посту до самой смерти. Похоже, что Пьер просто не хотел быть вовлеченным в это дело. Есть также некоторые свидетельства того, что летом 1307 года[970] в Совете долго обсуждался вопрос о тамплиерах, и, что прийти к решению оказалось нелегко. Филипп, очевидно, был единственным человеком, который мог прекратить дебаты, и он не стал бы этого делать, если бы не считал, что сможет доказать свою правоту.

Наконец, определенную пользу принесла подача короля как защитника ортодоксии, который прежде Папы обнаружил ересь и гораздо более рьяно ее подавлял. Епископ Гийом Ле Мэр, который однажды сравнил Филиппа с библейским Ровоамом, оказал королю, в его преследовании тамплиеров, полную поддержку[971]. Еще более поразительным является случай с автором Романа о Фавеле (Roman de Fauvel) Жервезом дю Бю. Жервез был циничным, озлобленным мелким чиновником, служившим сначала Мариньи, а затем королю. Страница за страницей его поэма заполнена обличениями королевского правительства и жалобами на его отношение к Церкви. Но когда Жервез доходит до дела о тамплиеров, он разражается в адрес Филиппа прямо-таки хвалебной песней. Король совершил Божье дело как истинный потомок Людовика Святого; он приложил все усилия, чтобы заставить Папу увидеть истину и исполнил свой долг как высший судья[972]. Такая похвала королю, который ранее был на грани отлучения от Церкви и который до сих пор не был полностью очищен от выдвижения необоснованных обвинений против Бонифация VIII, была полезна, особенно если она была широко распространена в клерикальных кругах. Даже если этот отрывок частично является интерполяцией, как утверждают некоторые историки, нет никаких сомнений в том, что Жервез верил в виновность тамплиеров. И кажется любопытным, что интерполятор использовал именно это стихотворение для восхваления короля.

Действительно ли тамплиеры были еретиками? Фавтье был совершенно уверен, что да,[973] но другие историки не были так категоричны. Сам Климент V долго колебался, а в какой-то момент отменил полномочия инквизиторов и подумывал о том, чтобы самому разобраться в этом деле[974]. В конце концов, он позволил себя убедить. Но даже тогда он не осудил орден в целом, а просто упразднил его, потому что он оскандалился и перестал быть полезным. Поразительно также то, что только во Франции сотни тамплиеров признались в своих преступлениях и только во Франции они были сурово наказаны. Не менее важен тот факт, что признания тамплиеров были получены под пытками и угрозами сожжения на костре. Под пытками люди могут говорить как правду, так и ложь, и, вероятно, в том, что говорили французские тамплиеры, была доля правды. Однако истории, которые они рассказывали, не складываются в последовательное описание ереси.

То, что тамплиеры были нецеломудренны, и, что они часто занимались гомосексуальной практикой, само собой разумеется. Даже монахам, более или менее уединенным от мира, было достаточно трудно соблюдать свои обеты, а уж мужчинам, глубоко вовлеченным в политику, финансы и, иногда, военные кампании, сделать это было практически невозможно. Гомосексуализм среди членов сплоченных военно-политических групп известен и в наше время. Возможно также, что некоторые командиры рекомендовали такую практику, чтобы избежать скандалов, связанных с открытой связью с проститутками. То, что в отделениях тамплиеров творились непристойности и богохульства как в солдатских казармах, — это опять же то, что можно было ожидать от такой группы, особенно когда новые члены проходили инициацию. То, что тамплиеры проповедовали или верили в какую-либо еретическую доктрину, доказательствами не подтверждается. Как уже давно отметил Ланглуа[975], каждая иная ересь того периода имела лидеров, которые четко формулировали свои доктрины и отстаивали их до конца. У них были свои авторитетные тексты и общепринятые ритуалы. Ничего этого в показаниях тамплиеров нет, только мешанина бессвязных историй. Чаще всего они признавались в том, что плевали на Крест и отрекались от Христа, но мало что говорится о том, что должно было прийти на смену религии, от которой они отреклись. Богохульство не имеет смысла, если человек не верит в святость того, что хулит, а большинство признаний показывают, что тамплиеры истинно верили, и были потрясены (согласно их показаниям) тем, что их заставили сделать. Люди, которые были достаточно умны, чтобы справиться с управлением сложной административной системой ордена, люди, которые могли управлять банковским бизнесом, более обширным, чем у любой итальянской фирмы, должны были быть в состоянии создать более последовательную и привлекательную контррелигию, если бы они были достаточно глупы, чтобы попытаться это сделать. Но для таких попыток не было причин. Высокомерные миряне, живущие сытой жизнью на доходы, которые должны были быть использованы для нужд Святой земли (если взять стереотип тамплиеров, принятый многими европейцами XIII века), не искали религиозных доктрин, которые могли бы нарушить установленный порядок вещей. Важно и то, что тамплиеры, сожженные на костре, были казнены потому, что отреклись от своих признаний, а не потому, что хотели защитить свои убеждения. Это очень далеко от еретиков-катаров начала XIII века, которые шли на костер, чтобы доказать свою преданность вере.

Климент не обладал сильным характером, но его причины для упразднения ордена на Вьеннском Соборе в 1312 году были достаточно честными. Тамплиеры уже не были сильно полезны; они вызвали скандал и обидели многих людей, особенно короля Франции и любое дальнейшее промедление означало бы, что имущество ордена будет съедено тихими узурпациями и административными расходами. Поэтому орден был упразднен, а его имущество перешло к госпитальерам или (как в Испании) к военным орденам, которые должны были бороться с маврами. Это было не совсем то, чего хотел Филипп. Он думал использовать имущество тамплиеров для создания нового ордена, который мог бы контролироваться Францией, и в финансовом отношении он выиграл меньше, чем, возможно, надеялся. Но с точки зрения пропаганды король получил большой выигрыш. Высшие должностные лица ордена были осуждены за ересь и сожжены на костре, а сам орден упразднен. Таким образом, обвинения Филиппа против тамплиеров были полностью оправданы, а его рвение к вере всем было очевидным. Король придерживался последовательной линии, а Папа — нет, и таким образом решимость Филиппа возобладала над колебаниями Климента.

Преследование тамплиеров привело к отчуждению между Филиппом и Климентом. Король и его министры оказывали огромное давление на Папу; они протестовали и создавали трудности каждый раз, когда Климент пытался дать тамплиерам шанс на защиту. Филипп настоял на том, чтобы Филипп де Мариньи (брат Ангеррана) был переведен из Камбре в Санс, чтобы убедиться, что (так сказать) родная провинция Капетингов будет в надежных руках. Король пенял Папе за его нерешительность и отсутствие энергии в преследовании ереси[976]. Неудивительно, что в 1308 году Климент решил покинуть Францию и основать папский двор в городе, который не находился непосредственно в руках короля. Как обычно, Папа не стал сильно рисковать. В 1309 году он переехал в Авиньон, расположенный по другую сторону Роны от Франции. Он уже созвал Собор для обсуждения проблемы тамплиеров и других дел во Вьенне, месте, несколько более удаленном от королевских владений, чем Авиньон, но все же находящемся в сфере влияния Франции. Поскольку в коллегии кардиналов все больше и больше преобладали французские (и гасконские) прелаты, жест независимости Климента не давал ему большей свободы действий. Он мог раздражать Филиппа, утвердив выбор Генриха Люксембургского в качестве избранного императора быстрее, чем того хотел король (Филипп настаивал на кандидатуре своего брата Карла и хотел отсрочки, чтобы показать свое недовольство и добиться некоторых уступок); мог колебаться по поводу введения церковных санкций против фламандцев, если они нарушат свои обещания королю и смог отказать в дознании по обвинениям Бонифация VIII[977]. Эти действия могли восстановить самоуважение Климента и дать ему немного больше пространства для переговоров, но он не мог рисковать открытым разрывом с Филиппом. В 1311 и 1312 годах ряд компромиссов восстановил хорошие отношения, но это были компромиссы, гораздо более благоприятные для короля, чем для Папы.

Прежде всего, были сняты обвинения с Бонифация VIII. Фавье считает, что это решение свидетельствует о росте влияния прагматичного Мариньи над доктринером Ногаре[978]. Конечно, Мариньи набирал силу, но сомнительно, что Ногаре считал осуждение Бонифация своей главной целью в жизни. Он поддерживал обвинения, во-первых, как средство давления на Климента (но от этой тактики мало что можно было получить), во-вторых, чтобы утвердить положение Филиппа как самого могущественного правителя Запада, в-третьих, чтобы защитить себя и положить конец своему отлучению от Церкви. Все эти цели были достигнуты в ходе урегулирования. В процессе официального дознания было найдено достаточно доказательств, чтобы прийти к выводу, что Филипп действовал со "справедливым и похвальным рвением", другими словами, что обвинения против Бонифация были достаточно основательными, чтобы обращение к Собору было обоснованным[979]. Деяния Бонифация VIII и Бенедикта XI, которые могли задеть или оскорбить короля, должны были быть исключены из папских реестров (подчистки можно увидеть и сейчас). С Ногаре было снято отлучение от Церкви при условии, что он совершит несколько паломничеств (чего он так и не сделал) и отправится в следующий крестовый поход (который, как он прекрасно знал, не состоится)[980].

Учитывая тот факт, что в течение следующего года Папа предоставил Ногаре различные льготы, включая право слушать мессу в месте, находящемся под интердиктом, и иметь переносной алтарь[981] трудно поверить, что Климент ожидал, что покаяние будет воспринято очень серьезно. Все урегулирование в булле Rex glorie было завершено предложением, в котором Климент заявил, что "подобно народу Израиля… королевство Франция, как особый народ, избранный Богом для выполнения божественных миссий, отличается знаками особой чести и благодати"[982]. Это было почти полной противоположностью позиции Бонифация. Вместо того, чтобы настаивать на том что Папа имеет право вмешиваться в светские дела для сохранения справедливости и мира, короля Франции восхваляли за вмешательство в церковные дела для сохранения веры. Ничто не могло более четко обозначить подъем престижа государства и упадок лидерства Церкви.

Трения по поводу судьбы тамплиеров были прекращены решением Климента о упразднении ордена, принятым на Вьеннском Соборе. Как мы видели, это решение не удовлетворило все желания Филиппа, но оно избавило Климента от необходимости проводить осуждение через собрание, которое не было полностью убеждено в виновности ордена. Но компромисс (возможно, организованный Мариньи)[983] был выгоден Филиппу, хотя бы потому, что доказал, что враждебность короля может возобладать над вмешательством Папы.

После того, как проблемы Бонифация и тамплиеров были решены, серьезных разногласий между Филиппом и Церковью не возникало до конца царствования. Вьеннский собор должен был заняться реформой Церкви и, как часть этой реформы, проверить вмешательство мирян в церковную юрисдикцию и собственность. Были собраны жалобы от всех французских прелатов. Поскольку они были теми же, что и в 1290-х годах, их не нужно повторять, но интересно посмотреть, насколько они были распространены, и отметить, что даже епископы, которые были видными членами Собора, такие как Жиль Айселин Руанский, считали, что миряне злоупотребляют своей властью[984]. Очевидно, что реформаторские постановления 1290 и 1304 годов не соблюдались в полной мере; так же очевидно, что юристы с обеих сторон конфликта были склонны превращать споры о чисто технических толкованиях привилегий в принципиальные вопросы. В конце концов, Собор не предпринял ничего важного по этим жалобам, и король не счел нужным издавать еще один реформаторский ордонанс. Французская Церковь могла жаловаться, могла просить короля о милости или справедливости, но она не получила никаких новых привилегий. Но она также не выглядела и особенно обеспокоенной тем, что не смогла получить средства для удовлетворения своих жалоб. Как будет показано далее, духовенство сыграло лишь незначительную роль в протестах 1314 года. Адвокаты короля и прелатов продолжали свои бесконечные споры в судах, но не было ни массовых протестов духовенства, ни значительного вмешательства Папы.

На Вьеннском Соборе обсуждались и две другие проблемы, крестовый поход и инквизиция, которые оставались предметом переговоров в течение следующих двух лет. И Климент, и Филипп всегда провозглашали необходимость крестового похода. Вряд ли они могли поступить иначе, и нет причин думать, что они были неискренни. Но в их планах крестовый поход не имел большого приоритета, поскольку было много других дел, которые нужно было решить в первую очередь, а растущие военные расходы затрудняли финансирование экспедиции в Святую землю. На протяжении всего понтификата Климента шли отрывочные разговоры о крестовом походе, но во Вьенне были предприняты реальные усилия, чтобы получить совет по организации и финансированию экспедиции, чтобы можно было составить конкретные планы. Результаты были не очень впечатляющими. Филипп пообещал принять крест, на духовенство была наложена десятина, но было решено, что экспедиция не может быть подготовлена менее чем за шесть лет. Ходили разговоры о ограниченной операции в 1313 году (год, когда Филипп действительно принял крест), но Мариньи убедил Филиппа, что это будет пустой тратой денег[985]. Возможно, он был прав, и, в любом случае, угрожающая ситуация во Фландрии требовала от короля всего его внимания. Этот эпизод ознаменовал конец планов крестового похода, как для Филиппа, так и для Климента. Оба умерли в 1314 году и оба оставили в своих завещаниях деньги на крестовый поход[986]. Но для осуществления их желаний так ничего сделано и не было.

Что касается инквизиции, то в начале своего царствования Филипп был обеспокоен беспорядками, которые она вызывала в Лангедоке. Это беспокойство достигло своего пика во время войны с Фландрией и финала противостояния с Бонифацием VIII. Филипп не хотел восстания на Юге, пока он был занят фламандской проблемой, а францисканцы-спиритуалы, которые в целом выступали против инквизиции, были полезными, хотя и трудными, союзниками в конфликте с Папой. Но даже в этот период Филипп сомневался, стоит ли слишком сильно вмешиваться в дела инквизиции, и он сделал очень мало для того, чтобы ограничить ее полномочия. Однако король приказал Ришару Леневё и Жану де Пиквиньи провести дознание. В результате было проведено несколько реформ в обращении с заключенными, особенно несносный инквизитор был смещен с должности, и было несколько замедлено проведение арестов на основании недостаточных доказательств. Это было гораздо меньше, чем надеялись противники инквизиции, и своими действиями, используя экстравагантные выражения и даже составив наполовину состоявшийся заговор с целью положить конец французскому владычеству в Лангедоке, они сомнения Филиппа только укрепили [987].

Как только годы кризиса закончились, Филипп вернулся к своей обычной консервативной и ортодоксальной позиции ― веру нужно защищать любой ценой. Его духовник стал инквизитором Франции, и если у Филиппа были какие-то опасения по поводу поведения местных инквизиторов (что сомнительно), он смог уладить их во время личных встреч. Именно эта тесная связь между инквизицией и королем сделала возможным преследование тамплиеров в 1307 году, а затем пресекла все усилия Климента дать им хоть какое-то подобие справедливого суда. Филипп в последние годы своего царствования, естественно, не был заинтересован в реформировании института, который так хорошо ему служил.

Климент же чувствовал себя совсем иначе. Он был глубоко оскорблен давлением, оказанным на него во время дела тамплиеров, и частично это давление было результатом действий инквизиции. Помимо этого личного чувства, он был достаточно информирован, чтобы знать, что инквизиторы не всегда были полностью справедливы, и достаточно хорошим юристом, чтобы понимать, что ревностные обвинители должны проверяться беспристрастными судьями. При всех своих недостатках Климент был в основном порядочным человеком, и совершенно очевидно, что инквизиция его беспокоила. В начале своего понтификата он приказал провести дознание по деятельности инквизиции в Каркассоне и Альби[988]. Как обычно, Папа не предпринял ничего решительного, но в тюрьмах инквизиции были сделаны некоторые улучшения, а епископ Альби, который слишком рьяно преследовал еретиков, был переведен в Ле-Пюи, где для него было меньше потенциальных жертв. Видам Амьена Жан де Пиквиньи, который умер при папском дворе, обжалуя отлучение, наложенное на него инквизицией за перевод осужденных еретиков из одной из ее тюрем в королевскую тюрьму, получил посмертную реабилитацию. Это было полезно для его семьи, но также передало тонкое послание королю. Филипп вряд ли мог жаловаться на решение суда в пользу видама, который был одним из его самых верных и полезных слуг, но он не мог забыть, что видам был осужден за то, что выполнял королевские приказы по пресечению эксцессов инквизиции. Климент не оставил места для сомнений; он осудил процесс, в результате которого видам был отлучен от церкви, тем самым напомнив королю, что в прошлом он был несколько менее благосклонен к инквизиции, чем в 1308 году[989].

Последним признаком беспокойства Климента по поводу инквизиции стала серия актов Вьеннского Собора, которые были вставлены в Клементины (Clementines). Основной принцип заключался в том, что епископ должен иметь равные полномочия с инквизитором при рассмотрении дел, вынесении приговоров и надзоре за заключением еретиков[990]. Как и вся политика Климента, это была слабая и почти бесполезная попытка реформы. У инквизитора было только одно занятие, а у епископа — много. У епископа просто не было времени, чтобы эффективно контролировать инквизитора, даже если бы он этого хотел, что происходило далеко не всегда. Эти реформы Климента V очень мало повлияли на средневековую инквизицию. Она процветала при его преемнике и угасла не из-за какого-либо папского акта, а потому что у нее закончились жертвы.

Случай с инквизицией — еще один пример отсутствия какой-либо антиклерикальной политики в царствование Филиппа. Король просто хотел сохранить контроль над своей страной. Когда суровость инквизиторов угрожала этому контролю, он переходил к умеренным мерам. Когда он мог использовать инквизицию для усиления своего контроля, он так и делал. Но он ни на секунду не задумался о том, что еретиков не следует наказывать; в крайнем случае, он лишь хотел убедиться, что те, кого наказывали, были еретиками, и. что наказания не были чрезмерными.

Историки Старого режима, считавшие Филиппа основателем Галликанизма, были ближе к истине. Филипп не думал этими категориях, но он многое сделал для создания условий, из которых смогла вырасти эта идея[991]. Он добился официального признания главенствующего положения Франции и французской Церкви в католическом мире. Он укрепил старые связи между монархией и французской Церковью, поставив ее благополучие в зависимость от доброй воли и административной поддержки короля. Во время его царствования стало совершенно очевидно, что Папа мало что может сделать для защиты прав и владений французского духовенства, в то время как король может сделать очень многое. Решения королевского суда были более быстрыми и более эффективными, чем решения суда папского. Как показал Фредрик Шейетт, тенденция французского духовенства полагаться на Парламент для защиты своих прав в течение XIV века развивалась с необычайной быстротой. Расширив принцип сейзины (seisin)[992], Парламент нашел метод, позволявший ему вмешиваться в чисто церковные дела, такие как владение бенефициями[993]. Это расширение юрисдикции Парламента не было духовенству навязано, напротив, оно само искало предлоги, чтобы на него ссылаться. Защита сейзины просто облегчила то, к чему духовенство стремилось с конца XIII века.

Именно из уникальных отношений между французской церковью и королевским правительством развилась концепция Галликанизма. И именно в правление Филиппа Красивого эти уникальные отношения, уже проявившиеся в политике предыдущих королей, начали выражаться в правовых и институциональных формах, к которым пришлось прибегнуть в последующие века.

В менее напряженный период дело епископа Труа Гишара могло бы вызвать бурные дебаты по поводу отношений между королем и церковью. Епископа обвиняли в преступлениях гораздо более серьезных, чем те, которые вменялись епископу Бернару Саиссе — колдовстве, договоре с дьяволом и желании смерти королеве. Филипп обошелся с ним гораздо суровее, чем с Саиссе; Гишар был заключен в Лувр примерно на три года (точная дата его освобождения неизвестна), и ему так и не разрешили вернуться в свою епархию. Была предпринята некоторая попытка сохранить юридические формы, но король мог быть обвинен в нарушении привилегий клириков, если бы Папа пожелал поднять этот вопрос. Однако, ни король, ни Папа не хотели делать из дела Гишара показательный пример. Первые проблемы у епископа с королевской семьей начались как раз тогда, когда разгорался последний конфликт с Бонифацием; последующие и более серьезные обвинения прозвучали в решающий период спора о преследовании тамплиеров. Гишар не был символом провинциального сепаратизма, каким мог быть Саиссе, и его нельзя было обвинить в участии в обширной сети ереси, как тамплиеров. Он стоял особняком, и возможно, был неприятным человеком, но не представляющим реальной опасности для короля и не отягощающий совесть Папы[994].

Поскольку дело Гишара оставалось на личном, а не символическом уровне, поскольку оно постоянно затенялось более важными делами, его невозможно вписать в общую дискуссию об отношениях между королем и Церковью. Тем не менее, оно заслуживает внимания именно потому, что было настолько личным. Оно многое говорит о характерах Филиппа, его королевы и Климента V. Это один из немногих случаев, когда мы можем в деталях проследить интриги, происходившие при королевском дворе. И наконец, это дело иллюстрирует один из неприятных аспектов царствования Филиппа: технику создания ложных обвинений.

Гишар быстро сделал карьеру в Церкви — к 1273 году, когда он был еще молодым человеком, он уже был приором Сент-Аюля в Провене, аббатом Монтье-ла-Сель в 1284 году, епископом Труа в 1298 году — и кажется вполне вероятным, что этими продвижениями он был обязан Бланке д'Артуа, вдовствующей королеве Наварры и графине Шампани, и ее дочери Жанне, которая, в 1284 году вышла замуж за Филиппа Красивого. В 1294 году, он присутствовал на крестинах Карла, третьего сына Жанны и, возможно, был одним из крестных отцов ребенка[995]. Показания, собранные в ходе дознания по выдвинутым против него обвинениям, подчеркивают его тесные связи с двумя королевами и ту благосклонность, которую они ему оказывали. Но Гишар был не просто придворным; на самом деле, в последние годы жизни он был кем угодно, только не придворным. Он был первоклассным бизнесменом; за годы своего аббатства он обогатил свой монастырь[996] и, возможно, самого себя. Он, безусловно, играл важную роль в управлении Шампанью в годы перехода графства под королевскую руку, последовавшие за замужеством Жанны, а также завоевал доверие Филиппа Красивого. Возможно, Риго несколько преувеличил, назвав его представителем короля в Шампани,[997] но Гишар определенно выполнял эту функцию, когда выступал в качестве одного из двух сборщиков субсидий 1300 года в Шампани[998]. Другим сборщиком был Гийом де Ла Шапель, не очень важный королевский клирик и Гишар явно был старшим членом команды. Это назначение является еще одним свидетельством репутации Гишара как финансового эксперта. Гишар также заседал в судах Больших дней Труа с 1296 по 1299 год и, реже, в Парламенте. Он был одним из тех, кому разрешалось заседать в палате по рассмотрению апелляциям по своему желанию, что позволяет предположить, что он занимал высокое положение в суде, но присутствовал там лишь время от времени. В одном случае он участвовал в рассмотрении дела, связанного с арендной платой за ярмарки в Труа[999], поскольку должен был знать об этой проблеме больше, чем большинство его коллег.

К 1300 году Гишар был довольно важным человеком, еще не входившим в ближний круг королевских чиновников, но имевшим некоторые перспективы достичь этого уровня. Его карьера была разрушена тем самым, что привлекло к нему внимание Жанны и Филиппа ― участием в финансовом управлении Шампанью. Бланка, вдовствующая королева Наварры, была очень настойчива в защите своих финансовых интересов. Она с подозрением относилась к Жану де Кале, канонику из Труа, который был казначеем ее второго мужа, Эдмунда Ланкастера, а затем управляющим землями входившими в ее приданное. Справедливо или нет, но Бланка считала, что Жан ее обманывал, приказала его арестовать и поручила Гишару охранять его в епископальной тюрьме в Труа. Жан сумел сбежать и скрылся в Италии, а Гишар был обвинен в получении огромной взятки за пособничество побегу[1000]. Обвинение было не совсем неправдоподобным. Гишар не мог выполнять свои административные обязанности в Шампани, не зная Жана, а его собственные уступки главе собора в 1304 году показывают, что он был довольно беспринципен в наращивании своих доходов[1001]. С другой стороны, прямых доказательств против Гишара не сохранилось;[1002] он никогда не был осужден за это преступление, и кажется маловероятным, что человек, который так хорошо знал Бланку, рискнул бы совершить поступок, который, как он знал, очень бы ее разозлил. Двумя главными обвинителями епископа были сам Жан де Кале и некий Ноффо Деи (Арнольдо Деги), ломбардец, чья фирма имела некоторые дела с казначеями Шампани[1003]. Ни один из этих людей не отличался хорошей репутацией, и некоторые авторы позже путали или связывали Ноффо с Эсквином де Флораном, который обличал тамплиеров перед Хайме Арагонским и Филиппом Красивым[1004]. И Ноффо, и Жан позже отказались от своих обвинений, причем Жан сделал это на смертном одре, в письмах, которые кажутся вполне искренними. Риго предположил, что и Жану, и Ноффо (который в то время также находился в тюрьме) позволили бежать из Франции в обмен на уличение Гишара[1005].

Это объяснение решает одни проблемы, но поднимает другие: кто так ненавидел Гишара, что был готов получить ложные показания и потратить несколько лет на то, чтобы добиться его осуждения? Наиболее вероятный ответ — люди, группировавшиеся вокруг Симона Фестю, архидиакона Вандома. Симон, как и Гишар, был знатоком финансов, сборщиком десятин и аннатов в провинции Бордо и в некоторых районах Тулузена в разное время, с 1291 по 1299 год, а также сборщиком субсидий в Пуату и Лимузене в 1299–1300 годах[1006]. Возможно, он завидовал Гишару, который приобрел свою репутацию, благополучно сидя дома, а Симону, уроженцу Фонтенбло, пришлось провести годы в скитаниях по юго-западу Франции. Возможно, его раздражал тот факт, что Гишар уже был епископом, а Симону пришлось ждать до 1308 года, прежде чем он получил епископство в Мо. Возможно, он видел в Гишаре соперника в борьбе за высокий пост; Симон стал казначеем в 1307 году, должность, которую Гишар вполне мог надеяться занять. Также представляется весьма вероятным, что эти два человека соперничали за благосклонность королевы Жанны; один свидетель позже назвал Симона клириком королевы, и он был одним из ее душеприказчиков, когда та умерла в 1305 году[1007]. Если такое соперничество и было, то Симон уже выиграл его к 1300 году, ведь несмотря на все свои усилия, Гишар так и не смог вернуть доверие королевы.

Величайшие люди Совета не стали участвовать в процессе против Гишара, поскольку у них на уме были Бонифаций и фламандцы. Но в комиссию, которая в итоге была назначена для дознания по обвинениям, вошли некоторые из самых способных слуг короля. Четверо из них впоследствии стали епископами: Рауль Гроспарми (Орлеан, 1308), Роберт де Фуйуа (Амьен, 1308), Ришар Леневё (Безье, 1305) и Пьер де Грес (Осер, 1308; также канцлер молодого Людовика Наваррского). Остальными были Гийом де Плезиан (правда не очень активно), Андре Поршерон и Эли де Момон — все эксперты в области права[1008]. Должно быть, на короля было оказано значительное давление, чтобы он назначил для проведения дознания столь выдающихся людей. Вероятно, давление исходило от королевы, но не исключено, что некоторые из этих людей были друзьями Симона Фестю или, по крайней мере, разделяли его неприязнь к Гишару.

Смерть вдовствующей королевы Бланки (в 1302 году) Гишару не помогла и лишь породила новый слух о том, что он ее отравил. В то время этот слух не был воспринят всерьез, но позже он возродился. Тем временем королева Жанна оказалась столь же враждебно настроенной к Гишару, как и ее мать. В 1303 году Гишар предпринял большие усилия, чтобы оправдаться, но при дворе его мало кто поддерживал. Жан де Монроль, епископ Мо,[1009]оказал ему некоторую поддержку, но, хотя Жан сделал приличную карьеру в Парламенте, он не был очень влиятельным членом правительства. В любом случае, его привлекли к ответственности, а свидетелей со стороны Гишара обвинили в даче ложных показаний[1010]. Обычно королева Жанна не была такой мстительной, но этот случай затронул ее лично. Ее мать была обижена, ее доходы от собственного графства Шампань в результате мошенничества уменьшились, а один из ее собственных протеже ее предал. Очевидно, что оказывать Гишару какую-либо помощь было неразумно.

Тем не менее, после предсмертного письма Жана де Кале (17 апреля 1304 года), в котором он отрицал, что Гишар помог ему бежать, продолжать это дело было трудно[1011]. Жанне пришлось довольствоваться восстановлением своих потерь за счет епископа. Она уже захватила его мирские владения и, по словам Гишара, лишила его 40.000 т.л. дохода[1012]. Даже если учесть, что королева приказала вырубить его леса (очень выгодная операция), сумма кажется преувеличенной, но она не могла быть полностью ложной. Гишар, очевидно, был очень богатым человеком. Теперь королева потребовала, чтобы епископ пообещал выплатить ей 40.000 т.л.[1013]. Это была огромная сумма и даже в обесцененной монете 1304 года она стоила более 12.000 т.л. "хороших денег". Она была такой же большой, как и суммы, собранные с бальяжей Буржа, Тура и сенешальства Пуату в виде очень большого налога 1304 года,[1014] также в обесцененной монете. Когда, как и собрал ли Гишар эти деньги, неизвестно. Возможно, суммы, уже изъятые королевой, были зачтены в счет долга.

После смерти Жанны в 1305 году Гишар получил короткую передышку от своих проблем. Он не был официально оправдан, но ничего больше по поводу обвинений Жана де Кале сделано не было, а Климент V явно считал, что епископ стал жертвой завистливых соперников[1015]. Было очевидно, что Гишар уже никогда не восстановит свое положение в королевском правительстве, но он мог рассчитывать на спокойное и довольно комфортное существование в качестве епископа Труа.

Все эти надежды были разрушены новым обвинением, выдвинутым в 1308 году. Гишар был обвинен в убийстве королевы Жанны с помощью колдовства (старая история о восковом изображении, проткнутом булавкой) и в попытке отравить Карла Валуа и Людовика Наваррского. Это обвинение было воспринято всерьез Гийомом де Анже-младшим, бальи Санса, который, в начале 1308 года, сообщил о нем королю[1016]. Проблема тамплиеров вызвала некоторую задержку, но Филипп в конце концов попросил Папу провести дознание по этим обвинениям и пригрозил сам судить епископа, если Папа ничего не предпримет. 9 августа 1308 года Климент V приказал архиепископу Санса, епископу Орлеана (Раулю Гроспарми) и епископу Осера (Пьеру де Гресу) начать дознание[1017]. И Рауль, и Пьер были членами предыдущей комиссии по дознанию в 1302–1303 годах. Они определенно не были благосклонны к Гишару, а болезнь, а затем смерть архиепископа Санса дала им возможность полностью контролировать ход дела.

Гишар был арестован и помещен в тюрьму архиепископа Санса, но вскоре был переведен в Лувр. Хотя это было явным нарушением привилегий клириков, Климент не стал протестовать, и видимость законности была в какой-то степени соблюдена тем, что Дени, декан Санса, был приставлен к заключенному в качестве охранника. Дени был уважаемым церковником, карьерным государственным служащим и часто заседал в Парламенте[1018], так что тюремное заключение Гишара было не очень суровым.

Гишар продолжал издавать акты как епископ Труа,[1019] поскольку, хотя его мирские права были отменены, он не был отстранен от своих церковных обязанностей. По-видимому, он также мог свободно общаться со своими адвокатами[1020].

Первый комплекс обвинений вскоре был дополнен еще одной группой, которая воскресила все старые истории об обмане короля и королевы, попустительстве побегу Жана де Кале и смерти Бланки Наваррской, а также добавила некоторые подробности о злоупотреблении Гишаром властью. Первые черновики этих обвинений были подготовлены Ноффо Деи (который хоть считал себя смертельно больным, вовсе не умер) и представлены Ногаре[1021]. Сомнительно, что Ногаре сделал больше, чем просто просмотрел их и слегка подправил. Вторая версия этих обвинений имеет типичное для Ногаре дополнение: епископ был еретиком и только притворялся, что принимает причастие. Но Ногаре был занятым человеком, поскольку вел дело тамплиеров и пытался организовать процесс против Бонифация. Похоже, что на этом этапе он потерял к делу Гишара интерес и новые обвинения, представленные епископам Орлеана и Осера[1022], не похожи на работу Ногаре. Они добавляют множество подробностей об отношениях Гишара с чертями и дьяволом, о его жестоком и деспотичном поведении на посту аббата и епископа, но в них мало живописных и язвительных фраз, которые можно найти в нападках Ногаре на Бонифация. Более того, у Ногаре не было причин вредить Гишару. Эти два человека никогда не были соперниками, служили в совершенно разных областях (Ногаре не был финансистом), и человеку, только что ставшему хранителем печати, не нужно было опасаться епископа, потерявшего всякое влияние в правительстве. Очевидно, врагам Гишара было выгодно держать Ногаре в курсе дела, поскольку он был одним из ведущих членов Совета и Парламента. Они могли спросить его совета по поводу второй группы обвинений, поскольку он был экспертом в составлении уголовных обвинений. Возможно, он также помог организовать публичное собрание на площади Сите, где народу были разъяснены обвинения против Гишара. Этот прием, использованный против Бонифация и тамплиеров, также был специализацией Ногаре[1023].

Если не Ногаре, то кто же был ответственен за возобновление нападок на Гишара? Ответ Риго сводится к тому, что это была старая компания из Симон Фестю и его друзей[1024]. Но Симон и его друзья почти не упоминаются в обвинениях и не имели никакого значения как свидетели. Несомненно, Симон был раздосадован тем, что первое дознание по обвинениям Гишара не привело к обвинительному приговору, но он достиг своих главных целей. Гишар был изгнан из суда, а Симон теперь был казначеем и собирался стать епископом Мо. Какой смысл ему было начинать новый процесс, который, вероятно, продлится (и продлился) несколько лет и отвлечет его от официальных обязанностей?

Конечно, возможно, что между этими двумя людьми существовала настолько глубокая личная неприязнь, что Симон не мог успокоиться, пока Гишар не был полностью уничтожен. Лучшим свидетельством в пользу этой точки зрения является то, что Симон, вероятно, был связан с Ноффо Деи во время первых обвинений и что Ноффо снова появился в качестве обвинителя в 1308 году. Но Ноффо вступил в дело только после того, как епископ уже был обвинен в колдовстве и отравлении; он добавил несколько полезных деталей, но обвинения уже были достаточно серьезными, чтобы убедить Филиппа и Климента в необходимости полноценного дознания. Первое официальное обвинение было выдвинуто Гийомом де Анже на основании истории, рассказанной бедным отшельником[1025], а Ноффо не имел к этому никакого отношения. У Ноффо, вероятно, были свои причины не любить Гишара, поскольку будучи "ломбардцем", он или его помощники, должно быть, имели дела с епископом в период, когда Гишар помогал управлять финансами Шампани[1026]. Ломбардцев всегда можно было обвинить в ростовщичестве, и их часто заставляли выплачивать королю большие суммы[1027], так что Гишар в свое время мог прижать их к стенке.

Гишар мог ущемить и их, в своих интересах или в интересах Бланки и Жанны, и Ноффо мог быть одним из тех, кто тогда пострадал. В любом случае, Ноффо Деи был не очень надежным сообщником; он не смог расплатиться со своими кредиторами на ярмарках в Шампани и был повешен в Париже в 1313 году за это или за какое-то другое преступление[1028]. Если Симон Фестю хотел бы уничтожить Гишара, то привлек бы более надежные свидетели; но пока связь Симона с теми, кто дал самые пагубные показания не установлена.

Можно доказать, что между Симоном Фестю и Гийомом де Анже-младшим существовал сговор. Почему бальи так серьезно отнесся к рассказу отшельника? Такие слухи были обычным явлением, когда умирал знатный человек, например, после смерти старшего брата Филиппа Красивого. Симон Фестю должен был хорошо знать семью Анже; Гийом де Анже- старший был его коллегой по казначейству, и эти два человека уже имели дело друг с другом в 1290-х годах, когда Гийом был казначеем, а Симон — активным сборщиком десятин и субсидий. Однако у семьи Анже не было веских причин быть обязанными Фестю. Гийом-старший был гораздо более влиятелен при дворе, чем Симон, достиг высокого положения гораздо раньше и уже обеспечил своему сыну успешную административную карьеру. Вовлечение в интригу против малозначимого епископа ему ничего не давало и могло принести неприятности.

Ногаре, Фестю, Ноффо Деи и Гийом де Анже сыграли определенную роль в процессе против Гишара, но никто из них не был главным инициатором этого дела. Остается только один возможный кандидат — сам король. Мы не знаем, как Филипп относился к своей теще, но мы знаем, что он был глубоко привязан к своей супруге Жанне. Одного лишь подозрения, так и не доказанного, что Гишар обманул королеву, было достаточно, чтобы он изгнал епископа от своего двора и создал очень влиятельную комиссию для дознания по обвинениям. Безвременная смерть Жанны потрясла Филиппа и он оставался верен ее памяти до конца своих дней. В его глазах худшим из возможных преступлений было бы сокрытие правды о смерти королевы. Любой, кто попытался бы замять такое преступление, даже если бы доказательства были ничтожными, навлек бы на себя гнев Филиппа. Если бы рассказ отшельника достиг ушей Филиппа до того, как Гийом де Анже сообщил о нем, семья Анже была бы уничтожена. Поэтому бальи быстро инициировал дознание; поэтому Ногаре помог подкрепить дело, одобрив сомнительные свидетельства Ноффо Деи и, возможно, организовав публичное собрание для заслушивания обвинений; поэтому Рауль Гроспарми и Пьер де Грес приложили огромные усилия, чтобы найти свидетелей, которые подтвердили бы обвинения. Даже когда Гишар был фактически оправдан, Филипп не позволил ему вернуться в епархию, так как просто не мог поверить в полную невиновность епископа.

Это объяснение согласуется со всем, что мы знаем о характере Филиппа. Его твердая набожность, высокий уровень морали в личной жизни делали его очень доверчивым в делах, связанных с ересью и безнравственностью. Он, безусловно, поверил обвинениям в прелюбодеянии своих невесток, хотя верить этому противоречило его интересам. Он почти наверняка поверил обвинениям против тамплиеров и против Бонифация VIII, и в конц-концов получил выгоду от обоих начинаний, но выгода не была его единственным мотивом. Не было причин, почему он не должен был верить обвинениям против Гишара и в этом случае выгода была психологической, а не финансовой или политической. Объяснение преждевременной смерти Жанны помогло бы смягчить его горе, а месть ее убийце была бы последней и самой достойной данью, которую он мог бы отдать ее памяти.

Другие люди не были столь доверчивы. Показания свидетелей против Гишара были не слишком убедительны[1029]. Любопытно, что рассказы о создании и прокалывании булавкой восковой куклы, о приготовлении яда для Валуа и сыновей короля полны реалистичных деталей, а свидетельства о нечестности и деспотичном поведении Гишара как аббата и епископа скудны и невнятны. Тем не менее, Гишар, вероятно, действительно воспользовался своим положением, чтобы сколотить состояние, и в компромиссе с соборным капитулом признал, что злоупотреблял своей властью[1030], хотя он точно не пытался никого отравить и почти наверняка не занимался колдовством. Два епископа, Рауль Гроспарми и Пьер де Грес, к моменту завершения своего дознания должны были хорошо знать Гишара, ведь в конце концов, они потратили не менее года на дело Жана де Кале и два года на обвинения в колдовстве и отравлении. Они явно не считали, что вели выигрышное дело. Возможно, они были слишком искушенными, чтобы поверить в изготовление восковой куклы, и слишком осведомленными, чтобы поверить в то, что Гишар нашел скорпионов (один из ингредиентов яда)[1031] в Шампани. В любом случае, они не пришли к какому-либо выводу и не протестовали, когда Гишар продолжал исполнять свои епископские обязанности. Если бы они были убеждены в виновности Гишара, они бы попросили Папу отстранить его от должности и легко могли бы прервать его связь с епархией.

Оба епископа, по сути, оказались в незавидном положении. С одной стороны, Филипп настаивал на неблагоприятном для Гишара заключении, с другой стороны, Папа нетерпеливо требовал результатов их дознания[1032]. Они тянули время, сколько могли, но, наконец, 1 апреля 1311 года, отправили все части отчета. Вполне вероятно, что Гишар был освобожден из Лувра и отправлен в Авиньон в то же время, поскольку он определенно был в Авиньоне в начале 1313 года[1033].

Климент оставил решение за собой и надеялся уладить дело на Вьеннском Соборе, но оно так и не было рассмотрено. Сомнительно, что Климент когда-либо был убежден в виновности Гишара, и он стал еще более скептичным после того, как епископ добрался до папского двора[1034]. Последний удар по обвинению нанес, что вполне уместно, Ноффо Деи. Когда его собирались повесить "за его преступление" в Париже в 1313 году, он признался, что Гишар был невиновен[1035]. Таким образом обвинение с Гишара было снято.

Хронисты-современники и более поздние авторы XIV века были убеждены в невиновности Гишара[1036]. Но Филипп Красивый не был удовлетворен. В 1300 году он изгнал Гишара из суда, а теперь он хотел изгнать его из Франции. Гишар не мог вернуться в свою епархию и оставался в Авиньоне. Наконец, в 1314 году Мариньи нашел решение, гораздо более приемлемое для Филиппа, чем для Гишара. Климент V перевел епископа в Дьяковар (или Джяково), который находился почти "в местах неверующих". Епископ Дьяковара был титулярным епископом Боснии, но в Боснии было мало католиков и много еретиков и схизматиков. Дьяковар даже не находился в Боснии (сейчас это Хорватия); он стал резиденцией епископа в начале 1252 или 1253 года, когда тому стало невозможно оставаться в своей епархии. Дьяковар не приносил хорошего дохода[1037] и находился на границе влияния Римской Церкви; должно быть, это было одно из наименее желанных епископств, которые были в распоряжении Папы.

Риго считал, что это назначение свидетельствует о том, что Мариньи давно враждовал с Гишаром, но Фавье показал, что нет никаких реальных доказательств в пользу этой теории[1038]. Мариньи просто выполнял свою обычную работу по сглаживанию противоречий между королем и Папой, а Климент, как обычно, был готов пойти навстречу, чтобы удовлетворить желание короля. Жан д'Осуа, один из самых надежных клириков Филиппа, долгое время активно работавший сборщиком налогов, дознавателем и членом Парламента,[1039] был назначен епископом вместо Гишара. Наконец-то у короля появился епископ Труа, которому он мог доверять.

Что касается Гишара, то сомнительно, что он когда-либо ездил в Боснию. В любом случае, он ушел в отставку в начале понтификата Иоанна XXII и умер вскоре после этого, в январе 1317 года[1040]. Он оставил ренту Церкви Труа, а его душеприказчики передали дополнительно 100 т.л. Тот факт, что он упоминается в некрологии и в мемориалах собора, позволяет предположить, что сообщение о том, что он был похоронен там, соответствует действительности[1041]. Филипп Красивый был мертв и Гишар мог, наконец, покоиться с миром в своем старом соборе.