Царствование Филиппа Красивого

Когда Эдгард Бутарик, писавший о Филиппе Красивом более века назад, подошел к темам, которые я рассматриваю в этой главе, он поместил их в раздел своей книги под названием "Иностранная политика"[1042]. Это было вполне естественно для историка XIX века, но это была двойная ошибка. Во-первых, в 1300 году было очень трудно сказать, что было "иностранным", особенно в районах, которые были частью старого Срединного королевства. Во-вторых, деятельность, которая обычно ассоциируется с внешней политикой — дипломатия и война — в царствование Филиппа была сосредоточена на территориях, которые, несомненно, были частью королевства Франции. Двумя большими войнами Филиппа были Аквитанская война и война с Фландрией, и каждой войне предшествовали и за ней следовали годы сложных переговоров. В этих переговорах участвовали не только граф Фландрии и король Англии, но и папство, которое пыталось установить или сохранить мир в двух провинциях, а также большое количество западногерманских князей, которых хотели привлечь в качестве союзников или отговаривали от поддержки Англии и Фландрии. Короче говоря, почти вся военная деятельность Филиппа и большая часть его дипломатической активности были сосредоточены на внутренних, а не на внешних делах.

В отличие от своего отца и деда, Филипп отказывался отвлекаться на то, что действительно было "иностранными делами" — Германию, Италию, испанские королевства и Святую землю. Он был в курсе этих дел, немного вмешивался в итальянскую политику и иногда в дела империи; но он никогда не брал на себя обязательства по дорогостоящему и продолжительному вмешательству. Его главной обязанностью, как он считал, было установление своей власти над всеми жителями королевства Франции. Король до предела обложил свой народ налогами, чтобы добиться признания своего суверенитета в Аквитании и Фландрии, но потратил всего несколько тысяч ливров на поддержку кандидатуры своего брата Карла на трон империи.

Даже сосредоточившись на Франции, Филипп столкнулся с двумя проблемами. Первая была чисто военной. У Филиппа не хватало сил на все, что он хотел сделать, и уж точно не хватало сил на проведение двух крупных операций одновременно. Трудно было собрать деньги на армию, трудно собрать саму армию в разумные сроки и трудно удержать ее в боеспособном состоянии. Победа была почти так же вредна, как и поражение, поскольку победа означала, что армия должна быть разбита на небольшие части для несения гарнизонной службы на оккупированной территории, а также то, что многие солдаты посчитают, что их долг выполнен, и просто разойдутся по домам. Записи об оплате военной службы показывают, что многие мужчины, даже среди знати, считали, что участия в одной кампании или даже нескольких недель во время одной кампании, вполне достаточно, чтобы доказать свою преданность короне. Было практически невозможно держать большую армию в поле и в то же время обеспечить людьми достаточные гарнизоны для городов и замков, которые нужно было защищать от набегов и восстаний. Война на два фронта была бы для Филиппа катастрофой и поэтому ему пришлось ослабить хватку в Аквитании, когда он захотел оккупировать Фландрию. Даже война на один фронт была бы трудной, если бы затянулась. Филиппу повезло, когда он смог сконцентрировать до 30.000 человек для одной короткой кампании. С такой армией он мог выиграть битву, но не мог удержать такую армию вместе в течение длительного времени. Поэтому он не мог извлечь из своих побед столько пользы, сколько, возможно, надеялся. Король мог заставить фламандцев принять обременительный мирный договор, но он не мог заставить их выполнить все условия этого договора, потому что не мог держать оккупационные войска в графстве бесконечно долго, а также не мог посылать карательную экспедицию каждый раз, когда фламандцы пытались восстать. Филипп должен был учитывать эти военные реалии при принятии политических решений[1043].

Вторая проблема Филиппа заключалась в том, чтобы определить, каковы же границы Франции. Это было непростой задачей. Даже на довольно четко проведенной границе с Арагоном существовала непонятная ситуация с Валь-д'Аран, а восточная граница с Империей не была ни четкой, ни разумной. Западная часть графства Бар глубоко вдавалась в Шампань; Виваре врезалось в северо-восточную часть Лангедока; графство Бургундия, которое находилось в Империи, было тесно вовлечено в дела герцогства Бургундия, которое было французским фьефом; купеческая часть Лиона, которая контролировала главный торговый путь в Средиземноморье, находилась в Империи, но Лионский собор был во Франции. За этими районами, где вмешательство Франции было явно желательным и почти неизбежным, лежала франкоязычная, ориентированная на Францию зона, где дворяне охотно принимали денежные пожалования или пенсии от Филиппа и где города (особенно Мец, Туль и Верден) часто искали французского покровительства.

Филипп, очевидно, не мог пренебрегать восточными пограничными территориями, но он был осторожен и не направлял слишком большие ресурсы на экспансию в этой области[1044]. Хотя некоторые из его советников напоминали ему, что древней границей Галлии был Рейн,[1045] король знал, что у него не было ни сил, ни разумных оснований для присоединения больших районов имперской территории. У Филиппа был разумный набор приоритетов: во-первых, ликвидировать выступы, вклинившиеся в его территорию; во-вторых, присоединить Лион и графство Бургундия (таким образом, получив контроль над торговым путем по рекам Рона и Сона); в-третьих, утвердиться в качестве покровителя ключевых городов Мец, Туль и Верден. Он осуществлял эту программу терпеливо, умело и с минимальными затратами. Была одна небольшая война с графом Бара и одна военная демонстрация против Лиона. Убедить Оттона, графа Бургундии, отказаться от своего графства стоило 100.000 т.л.[1046], и нескольких стычек с лигой бургундских дворян, которые были недовольны своим новым правителем. Но даже в этом случае Филипп приобрел значительную территорию очень дешево. Война с Фландрией обошлась в миллионы ливров, и хотя Филипп получил Лилль и Дуэ, он так и не покончил с враждебностью фламандцев к французскому вмешательству. За исключением этих военных операций и выплаты графу Бургундии, Филипп добился большинства своих целей на востоке путем административного давления (как в случае с епископом Вивье) и терпеливой дипломатии. Это была кропотливая деятельность, но она не занимала много времени короля и его Совета.

Аквитания

Далее мы переходим к двум великим военно-дипломатическим проблемам царствования — Аквитании и Фландрии. Никто так и не смог удовлетворительно объяснить, почему Филипп в 1294 году ввязался в войну с Эдуардом I Английским. Парижский договор 1259 года сделал короля Англии, в качестве герцога Аквитании, вассалом короля Франции, но в нем не было четко указано, каковы обязательства герцога, и не были четко определены границы самого герцогства. Фактически, вопрос о границах был оставлен для последующих переговоров, которые затянулись на десятилетия[1047]. Даже, казалось бы, ясное признание вассалитета имело свои неясности, особенно в отправлении правосудия. Король-герцог имел в Аквитании сложную систему судов. На каком этапе разбирательства в этих судах были оправданы апелляции в Парижский Парламент? Насколько французские чиновники могли вмешиваться в обычные административные процессы герцогства, когда люди с претензиями к английским чиновникам просили защиты у короля Франции? Какие наказания могли быть применены к чиновникам и жителям Аквитании, которые не подчинялись приказам сюзерена? К этим территориальным и правовым проблемам добавлялась вражда между моряками герцогства и моряками Франции. Граница между мирной торговлей и пиратством в европейских водах нигде не была четко проведена, и она была особенно нечеткой в Бискайском заливе и в Ла-Манше, где корабли из английских Пяти портов и Байонны могли столкнуться с кораблями из Нормандии. Фактически, рейд моряков из Байонны стал предполагаемой причиной, начавшейся в 1294 году войны[1048].

Эти причины трений очевидны; но не очевидно то, что в 1293 году трения были более серьезными, чем ранее. В претензиях Филиппа к Эдуарду I не было ничего нового; конфликты между моряками двух стран продолжались десятилетиями, а чиновники короля Англии в Аквитании никогда не проявляли особого желания подчиняться решениям французских судов. Более того, Эдуард, почти любой ценой стремился избежать войны с Францией. Его цели не отличались от целей Филиппа, ведь прежде всего, он хотел, чтобы его признали сувереном на всем острове Британия. Уэльс был его Аквитанией, Шотландия — его Фландрией, и у него там были серьезные проблемы. Меньше всего на свете английский король хотел еще и войны на континенте.

Поэтому Эдуард послал своего брата, Эдмунда Ланкастера, чтобы договориться с Филиппом. Эдмунд недавно женился на графине Бланке Шампань-Наваррской и, таким образом, стал отчимом супруги Филиппа, королевы Жанны. Он должен был иметь некоторое влияние при французском дворе, но условия, которые ему выдвинули, были суровыми, хотя и не невыносимыми. Эдуард должен был выдать двадцать своих аквитанских чиновников, не подчинившихся приказам короля Франции, и разрешить символическую оккупацию герцогства. Кроме того, английский король должен был жениться на единокровной сестре Филиппа и согласиться с тем, что ребенок любого пола от этого брака должен получить Аквитанию в наследственное владение[1049].

Приняв эти условия, Эдуард наглядно продемонстрировал, что войны он не хочет. Английский король четко признал суверенитет короля Франции, и символические оккупационные силы, "один или два человека в каждом укрепленном месте", могли бы послужить заградительной завесой для предотвращения любых попыток этот суверенитет ослабить. Вместо этого Филипп направил в Аквитанию большую армию, сделал невозможной защиту Эдуарда в Парламенте, отказав ему в охранной грамоте, и тем самым вынудил его отказаться от оммажа, что, по сути, было объявлением войны.

Можно согласиться с Ланглуа, что Эдмунд Ланкастер был "возмутительно обманут"[1050], но зачем было его обманывать? Фавтье признал, что не смог найти веских причин для войны,[1051] хотя и высказал нерешительное предположение, что Карл Валуа мог иметь какое-то влияние на брата. Но трудно представить, что Карл мог выиграть от войны, к тому же он не был одним из самых влиятельных советников Филиппа. Среди тех, кто таковыми был, банкиры Бише и Муше вряд ли стали бы рекомендовать проведение военной операции, которая вовлекла бы их в серьезные финансовые проблемы; Жиль Айселин и Пьер де Морне были людьми, предпочитавшими вооруженным конфликтам переговоры; Пьер Флот только что поступил на королевскую службу и в 1293–1294 годах, конечно, не смог бы протолкнуть решение такого масштаба. Похоже, что это один из случаев, когда Филипп проводил свою собственную политику без особой поддержки со стороны своего Совета. Он был молодым человеком, ему еще не исполнилось двадцати лет; он был унижен исходом войны с Арагоном и провалом последующих переговоров о возвращении Сицилии под власть его родственников из Анжуйской династии; возможно, его несколько раздражало уважение, оказанное Эдуарду I на этих переговорах, как некоему старшему государственному деятелю и всеобщему миротворцу; возможно, он чувствовал, что если он сможет показать пример своему величайшему вассалу, все остальные подчинятся; возможно, его настигла одна из тех вспышек дурного настроения, которые мучили его до конца жизни. Каковы бы ни были причины, кажется очевидным, что Филипп войны хотел — и он ее получил.

Аквитанская война (или Гасконская война) была одним из самых необычных конфликтов Средневековья[1052]. Она не была кровопролитной, поскольку не произошло ни одного крупного сражения, да и стычек было относительно немного. Но это была ужасно дорогая война именно потому, что она не была кровопролитной. Французам пришлось почти десять лет содержать в герцогстве большую оккупационную армию, которая не уменьшалась из-за смертей и дезертирства, и которую снабжали гораздо лучше, чем обычно, поскольку не было серьезных перебоев с поставками. Англичанам, которые удерживали города Байонну, Бург и Блай и предпринимали неуверенные попытки вернуть другие части герцогства, также приходилось содержать большую армию и снабжать ее из-за моря. Хотя морских сражений не было, французы потратили большие суммы на подготовку флота вторжения, а Эдуард пустил значительные, хотя и меньшие, суммы на строительство галер для отражения этого вторжения. Майкл Прествич считает, что Аквитанская война была самой дорогой из всех войн Эдуарда[1053]. Для Франции, вероятно, более дорогой была Фламандская война, но и Аквитанская война не была дешевой, что видно из отчетов армейских командиров и многократных налогов, которые пришлось вводить в 1290-х годах.

Военные действия можно описать в нескольких строках. В 1294 году констебль Франции Рауль де Клермон-Нель, без особых проблем захватил герцогство. Эдуард, занятый подавлением восстания в Уэльсе, смог отправить на континент лишь небольшую армию. Она добилась некоторого успеха, но не смогла отвоевать главный город герцогства Бордо.

Карл Валуа в 1295 году и Роберт Артуа в 1296 году оттеснили англичан к их прежним позициям вокруг Байонны, Бурга и Блая. Перемирие в Виве-Сен-Бавон в 1297 году положило конец боевым действиям в Аквитании, за исключением восстания в Бордо в 1302 году[1054]. Но гарнизоны в оккупированных регионах нужно было содержать, а это стоило недешево. Так, сумма, выделенная на содержание гарнизона Бордо на период с 10 сентября 1298 г. по 9 апреля 1299 г., составила 20.549 т.л.[1055], что означает ежегодные расходы в размере более 40.000 т.л., поскольку численность армий обычно увеличивалась в период хорошей для войны погоды летних месяцев.

Если легко описать саму войну, то трудно обсуждать дипломатическую деятельность, связанную с ней, не увязнув в непонятных и часто бессмысленных деталях. Если немного упростить проблему, то существовало два основных направления переговоров: одно — попытка получить союзников в ведении войны, другое — поиск мира. И Филипп, и Эдуард тратили большие суммы, пытаясь заручиться поддержкой князей Священной Римской империи. Филипп, например, предоставил денежные фьефы в размере 500 т.л. в год графу Люксембурга и дофину Вьенны (1294), 2.000 т.л. епископу Меца (1296), 4.000 т.л. графу Голландии (1296) и 6.000 т.л. графу Эно (1297)[1056]. Эдуард попытался сыграть на недовольстве немцев французскими посягательствами на земли империи, заключив союз с королем Адольфом Нассауским и его главными сторонниками (1294 г.)[1057]. Ходили разговоры о подготовке нападении на Францию Адольфа и некоторых германских князей, но из этого ничего не вышло. Только граф Бара, у которого были свои претензии к Филиппу Красивому, действительно направил свои войска в набег на Шампань, но был жестоко разбит. Его графство было разграблено, и в конце концов графу пришлось признать, что часть Бара к западу от реки Мёз находится во Франции и должна быть фьефом французской короны[1058].

Единственным союзником Эдуарда I, который в итоге оказался вовлеченным в конфликт, был граф Фландрии Ги де Дампьер, но он участвовал в нем явно неохотно. В 1294 году граф согласился выдать свою дочь Филиппину замуж за сына и наследника Эдуарда, но его вызвали в Париж и заставили оставить девушку на попечение короля Франции. Филипп Красивый не трогал Ги в течение следующих двух лет, пока королевские войска завершали захват большей части Аквитании, но в 1297 году он начал оказывать на графа давление. Жители больших фламандских городов были призваны сопротивляться своему господину; французская поддержка была оказана врагам Ги, графам Голландии и Эно, и, наконец, Парламент приказал графу передать города Гент, Брюгге, Ипр, Лилль и Дуэ в руки короля[1059]. В этот момент Ги решил, что ему лучше сражаться, чем быть загрызенным до смерти. Он заключил военный союз с Эдуардом, который надеялся укрепить свои позиции в Аквитании за счет открытия нового фронта на северо-востоке Франции[1060]. Но 1297 год был для Эдуарда неудачным. Уильям Уоллес возглавил восстание против английского правления в Шотландии, а английские бароны возражали против новых налогов и отказывались служить за границами Англии. Эдуарду удалось перебросить на континент некоторое количество войск, но реальной помощи Ги он не оказал. Французская армия под командованием Карла Валуа захватила большую часть западной части графства Фландрия, а Роберт д'Артуа, подошедший с юга, нанес решающее поражение фламандцам в битве при Фюрне. Граф удержал некоторые крупные города (Гент, Ипр и Дуэ), но он не мог организовать контрнаступление, а армия Эдуарда была слишком мала, чтобы переломить ситуацию. Эдуард был рад заключить перемирие в октябре 1297 года и убраться из Фландрии[1061].

Союз с Англией стал для графа Ги полной катастрофой и, очевидно, ничем не помог Эдуарду. Тем не менее, в долгосрочной перспективе Эдуард получил выгоду от своего вмешательства во Фландрии. Когда срок перемирия 1297 года наконец истек, французы заняли остальную часть графства. Эта оккупация привела к восстанию 1302 года и кровавой и дорогостоящей Фламандской войне 1302–1305 годов. Именно во время этой войны, в 1303 году, между Англией и Францией был заключен окончательный мирный договор. Договор был в целом благоприятным для Эдуарда, гораздо более благоприятным, чем условия, которые он был готов принять в 1293 году[1062]. Здесь можно задаться вопросом, были бы условия столь благоприятными, если бы Филипп не был потрясен победой фламандцев при Куртре в 1302 году и своей неспособностью отомстить за это поражение в 1303 году. Война с Фландрией до предела напрягла ресурсы Франции как раз в тот момент, когда конфликт с Бонифацием VIII достиг своего пика. Поэтому было разумно позаботиться о том, чтобы Англия не воспользовалась ситуацией для новой войны в Аквитании.

Французы не более успешно, чем англичане, добивались военной помощи от своих союзников, но нуждались в ней меньше. Их целью было дезорганизовать английскую систему союзов, и они довольно успешно справились с этой задачей. Так, пенсии графам Голландии и Эно помогли изолировать графа Ги Фландрского, так же как пенсия графу Люксембурга изолировала графа Бара. Самым большим успехом, если эта история правдива, было обеспечение Муше нейтралитета германского короля Адольфа Нассауского с помощью щедрого подарка; но, хотя Адольф всегда был рад принять деньги из любого источника, кажется очевидным, что он уже решил остаться от конфликта в стороне[1063]. Зато, не было необходимости подкупать Иоанна Баллиола, чтобы он выступил против англичан,[1064] хотя сомнительно, что свергнутый шотландский король имел большое отношение к восстанию в Шотландии, которое нарушило планы Эдуарда в 1297 году. В целом, французская дипломатия, похоже, была очень успешной. Если Филипп Красивый и опасался, что ему придется столкнуться с фламандско-германской коалицией, подобной той, которая угрожала его прапрадеду (Филиппу II Августу) при Бувине, то к 1297 году эти опасения должны были рассеяться. Гибель Адольфа в сражении и избрание в 1298 году Альбрехта Австрийского королем Германии (королем римлян) обеспечили Филиппу на восточной границе еще большую безопасность.

Однако в то время никто не мог быть уверен, что перемирие 1297 года ознаменовало конец войны между Францией и Англией. Эдуард никогда не хотел войны, и еще меньше он хотел ее после того, как восстание в Шотландии стало поглощать все его ресурсы. Филипп захватил герцогство Аквитания, но не знал, что с ним делать. Формально он имел право конфисковать земли мятежного вассала, но это противоречило всем его представлениям о должном поведении, так же как позже он воздержался от конфискации Фландрии. Он хотел повиновения от своих вассалов, а не их земель. Если бы он не конфисковал Аквитанию, то не было бы ничего хорошего в том, чтобы продолжать ее оккупировать. Его гарнизоны стоили ему больше, чем любой возможный доход, который он мог извлечь из герцогства. Также представляется вероятным, что к 1297 году Филипп был гораздо больше обеспокоен судьбой Фландрии, чем Аквитании, но он не мог вмешаться во Фландрию, пока не заключил мир с Англией. Поэтому перемирие 1297 года было продлено, пока шли мирные переговоры. В 1298 году Бонифаций VIII убедил Филиппа и Эдуарда позволить ему выступить арбитром в этом конфликте как частному лицу, а не как Папе. (Эта оговорка, вероятно, была сделана потому, что фламандские посланники, пытаясь защитить интересы своего господина, настаивали на том, что Бонифаций может навязать урегулирование, поскольку он обладает верховной властью как в духовных, так и мирских в делах)[1065]. Но Бонифаций добился немногого, кроме продления перемирия и организации браков между Эдуардом и единокровной сестрой Филиппа, Маргаритой, и между будущим Эдуардом II и дочерью Филиппа Изабеллой. Папа намеренно исключил фламандцев из этого соглашения. Это сделало возможной конференцию в Монтрёй-сюр-Мер в 1299 году, которая достигла предварительного мира между Францией и Англией, ратифицировав брачные договора[1066], но оставила нерешенной судьбу Аквитании. Окончательное мирное соглашение было достигнуто только в 1303 году в Париже. Филипп в это время будучи полностью занят фламандской войной, вернул Аквитанию Эдуарду и принял оммаж от его сына и наследника[1067]. Но даже тогда все сложные вопросы были отложены на потом. На одной конференции должны были обсуждаться убытки, нанесенные друг другу моряками обеих стран, а на другой — точные границы Аквитании. Конференции были созваны должным образом, но ни одна из них ничего не дала[1068]. Однако война закончилась, и Филипп, в обмен на отказ от оккупации Аквитании, получил достаточно прочный союз, и убедил Эдуарда помочь ему в борьбе с Фландрией. Этот союз не прожил дольше, чем сам французский король и все старые проблемы вновь всплыли в 1320-х и 1330-х годах, но, по крайней мере, после 1303 года Филиппу не нужно было беспокоиться об Англии.

Это освободило его от необходимости решать фламандскую проблему, конфликт столь же старый и еще более неразрешимый, чем конфликт из-за Аквитании. Во время долгих переговоров с Эдуардом было по умолчанию решено, что Англия не будет поддерживать Фландрию, а Франция не будет помогать Шотландии. Угроза вмешательства со стороны Империи к 1299 году также была устранена, когда Альбрехт Австрийский согласился на брак своего сына Рудольфа и сестрой Филиппа Бланкой. Ходили слухи, что Альбрехт пошел еще дальше и на встрече в Катр-Во согласился с тем, что Филипп может завладеть землями Империи к западу от Рейна[1069]. Эти истории, конечно, не соответствуют действительности, но верно и то, что Альбрехт проявлял очень мало интереса к Нидерландам и другим частям старого Срединного королевства в оставшиеся годы своего царствования. С 1299 года, когда был заключен предварительный мир с Англией и соглашение с Альбрехтом, Филипп мог сосредоточить все свои военные и дипломатические усилия на Фландрии.

Фландрия

Фламандская проблема была в основном такой же, как и проблема Аквитании: каким образом король мог отстаивать свои права суверена в большом фьефе? (Небольшая часть Фландрии — "имперская Фландрия" — не принадлежала королю Франции, но богатство и население графства были сосредоточены в областях, которые, несомненно, были частью французского королевства). Мог ли граф Фландрии быть вызван в Парламент или только в суд пэров Франции? Когда подданные графа обращались из его суда к суду короля, насколько далеко могли зайти король и его чиновники в их защите? Как должны были исполняться вердикты французских судов во Фландрии? Мог ли король отдавать приказы непосредственно подданным графа или изменять структуру управления фламандским городом? Мог ли король собирать деньги (налоги или субсидии) непосредственно с жителей Фландрии? Одним словом, как можно было согласовать представления Филиппа о его правах и обязанностях как короля с существованием высокоорганизованной и полунезависимой системы местного управления?

Те же вопросы были поставлены и в Аквитании, но ответить на них или (как в мире 1303 года) избежать ответа в Аквитании было легче, чем во Фландрии. Аквитания, в конце концов, была в основном сельской областью, в которой у большинства населения не было особых причин обращаться к королю Франции или беспокоиться из-за его приказов. Например, королевские ордонансы, регулирующие экспорт или монету, вызывали в герцогстве относительно мало споров. Система местного управления была очень похожа на систему соседних провинций и не требовала изменений для защиты интересов французского короля. Аквитания не была особенно богата, не очень осознавала свою самобытность и не могла защищать себя за счет собственных ресурсов. Если бы Англия не вливала деньги и солдат, то в 1294–1297 годах не было бы никакой войны, а та война, которая все-таки началась, не представляла для Франции никакой опасности. Самое главное, что социальная структура Аквитании была совершенно иной, чем во Фландрии. Там был только один большой город — Бордо, но он не имел большого влияния на остальную часть герцогства. Сословно-классовые конфликты, которые вызвали вмешательство короля Франции во внутренние дела Фландрии, были в Аквитании гораздо менее острыми. Если бы советники Филиппа были социологами, а не юристами, их мог бы обеспокоить тот факт, что непосредственной причиной войны стала агрессивность жителей Байонны, а финальным эпизодом войны — восстание жителей Бордо, но они не сделали очевидного вывода о том, что горожане могут быть более опасны, чем бароны и рыцари. Оккупация Аквитании была простой и легкой военной операцией, и они не видели причин полагать, что оккупация Фландрии будет более сложной. Это суждение было не совсем ошибочным. И в 1297, и в 1300 году французская армия без особых проблем захватила Фландрию. Граф сдался в плен. Дворяне не оказали особого сопротивления; более того, многие из них перешли на сторону Франции[1070]. По всем правилам, Филипп должен был свободно решить фламандскую проблему по своему усмотрению. Он и его советники не предвидели, что своеобразная природа фламандского общества может породить эффективное движение сопротивления и без графа, и без особой помощи со стороны дворянства.

В отличие от Аквитании, Фландрия была основательно урбанизирована. Большие города Брюгге, Гент, Ипр, Дуэ и Лилль включали в себя большую часть населения графства или главенствовали над ним. Города ссорились между собой, их раздирала классовая борьба, но эти ссоры и борьба доказывали, что у них были твердые политические убеждения и готовность за них бороться. Во Франции жители городов не были совсем уж пассивными и время от времени устраивали кровавые бунты, но даже на юге страны они не могли и мечтать о том, чтобы вести открытую войну против своего короля. Жители фламандских городов не видели для себя такого запрета. В верхах общества был тонкий слой богатых франкофилов, но в Генте, Брюгге и Ипре большинство населения говорило на фламандском, а не на французском языке и не испытывало лояльности ни к Франции, ни к королю. Более того, попытки Франции регулировать внешнюю торговлю или вывезти из графства крупные суммы денег могли оказаться губительными как для богатых, так и для бедных. Экономика Фландрии зависела от импорта шерсти и экспорта сукна, а эта торговля, в свою очередь, требовала больших капиталов. Любое вмешательство в экспорт и импорт, любой налог или субсидия, вытягивающие ликвидный капитал, могли разорить представителей высших классов и вызвать массовую безработицу среди рабочих. Короче говоря, у Фландрии были как эмоциональные, так и экономические причины опасаться французского господства. Она также располагала рабочей силой, ресурсами и желанием сопротивляться этому господству. В отличие от Аквитании, ей, для ведения войны не были нужны английские деньги и английские солдаты.

Квазинезависимость Фландрии раздражала французских королей на протяжении всего XIII века. Филипп Красивый был не первым из своей семьи, кто вмешивался в дела Фландрии, но он делал это в более широких масштабах и в течение более длительного периода времени, чем любой из его предшественников. Как и в случае со многими другими направлениями его политики, король начал оказывать давление на Фландрию в самом начале своего царствования. К 1289 году он вмешался в споры между Церковью и эшевенами Гента и Ипра по поводу налогообложения клириков, занимающихся торговлей, и направил своих агентов в Гент для защиты города от требований графа[1071]. Эти действия были предприняты задолго до того, как новые советники, такие как Жиль Айселин и Пьер Флот, получили какое-либо влияние. Филипп, конечно, продолжал политику своего отца, демонстрируя жителям фламандских городов, что именно он, а не граф, имеет верховную власть при разрешении всех споров, возникающих в графстве, но, как писал Функ-Брентано, он был более решительным в отстаивании своих прав[1072].

Первые действия Филиппа во Фландрии были основаны на его собственной оценке ситуации. К несчастью для него, он не до конца понимал сложную внутриполитическую ситуацию в графстве. Как и его предшественники, он считал, что его главной целью должно быть ослабление власти графа, путем оказания помощи городам против их непосредственного сеньора. Однако к 1285 году граф Ги де Дампьер уже находился в очень невыгодном положении, а города набирали силу и уверенность в себе. Они были готовы использовать короля, чтобы удержать Ги от вмешательства в их внутренние дела, но они были готовы подчиняться королю не больше, чем графу. Изначальное заблуждение Филиппа продолжало оказывать воздействие на его фламандскую политику до конца царствования. Путем переговоров или войны он мог добиться от графа вполне удовлетворительных соглашений, и он не мог понять, почему граф не может заставить фламандцев полностью выполнять условия этих соглашений. После смерти Филиппа эта проблема так и осталась нерешенной, и его сыновья справились с ней не более успешно, чем их отец.

Однако в первой половине царствования политика Филиппа во Фландрии казалась довольно успешной. Он защищал от графа правящую группировку в Генте и, в то же время, добился того, что она признала власть Парламента и королевских агентов, посланных в город[1073]. Его не смутило, когда в 1294 году масса населения попросила разрешения назначить представителя в Парламент для подачи иска против городского совета (Тридцати девяти); он провел это решение, несмотря на сопротивление графа и его бальи[1074]. Королевская политика по-прежнему была сосредоточена на ослаблении власти графа любыми возможными средствами; никто не осознавал опасности ослабления городской олигархии (в основном состоящей из буржуазии, ориентированной на Францию) и поощрения независимых действий низших классов (которые должны были проявить себя ярыми антифранцузами).

Ги де Дампьер с абсолютной точностью выполнял свои обязательства вассала и принимал вмешательство Филиппа во Фландрии без серьезных протестов, но к 1290-м годам это стало его раздражать. Хорошее поведение не помогало остановить неуклонную эрозию его власти во Фландрии, а сопротивление без поддержки извне казалось безнадежным. Союз с Англией казался логичным решением его проблем. Даже без давления со стороны короля Франции для такого союза имелись веские причины. Фландрия зависела от английской шерсти для своей суконной промышленности, а Англия зависела от Фландрии как от рынка сбыта своей шерсти. Несмотря на эту очевидную общность интересов, англо-фламандские отношения в последние два десятилетия были плохими. Экспорт английской шерсти во Фландрию был запрещен в течение нескольких лет, из-за чего неоднократно возникали конфликты между английскими и фламандскими моряками. Было вполне разумным попытаться урегулировать эти споры, и в процессе их разрешения Эдуард Английский и Ги Фландрский поняли, что у них есть общие претензии к Филиппу Красивому. Политика Филиппа в Аквитании была очень похожа на его политику во Фландрии, и миролюбивое поведение принесло Эдуарду не больше пользы, чем Ги. Так, конференция 1292 года по прекращению пиратской войны между английскими и фламандскими моряками привела к договору 1294 года, по которому сын и наследник Эдуарда должен был жениться на дочери Ги Филиппине[1075].

Для графа это был опасный шаг, как с юридической, так и с политической точки зрения. По закону вассал должен был спрашивать согласия сеньора на брак своих детей — прежде всего, если брак заключался с явным врагом сеньора. Политически Эдуард, глубоко вовлеченный в Аквитанскую войну, был не в состоянии помочь Ги Фландрскому. Однако в краткосрочной перспективе Ги извлек выгоду из своего, казалось бы, необдуманного поступка. Он сам сообщил королю о заключенном союзе, когда его вызвали в суд по другому поводу[1076]. В ответ граф получил приказ передать Филиппину под опеку короля и был задержан в Париже на несколько месяцев, но не был наказан никаким другим образом. Все это было настолько предсказуемо, что возникает вопрос, действительно ли Ги рассчитывал на то, что этот брак состоится. Большинство подобных соглашений никогда не выполнялись, так как были просто ходами в дипломатической игре. Ход Ги был предупреждением, что если на него будут давить слишком сильно, он обратится за помощью к посторонним. Ответом Филиппа было позволение графу вернуться во Фландрию (после того, как его сыновья гарантировали его верность короне) и обещание относиться к нему гораздо более благосклонно, чем раньше, особенно в его бесконечных спорах с городами. Небольшим, но немаловажным преимуществом для Ги, у которого была очень большая семья, было то, что его дочь получит образование, поддержку и в конечном итоге, будет выдана замуж королем.

Каковы бы ни были планы Ги в 1294 году, в 1295 и начале 1296 года он вернул себе часть утраченной власти. Полномочия королевских чиновников во Фландрии были резко ограничены; агенты Филиппа в Генте были отозваны; король умыл руки в споре между олигархией и жителями Гента и передал графу полный контроль над городом[1077]. Единственное, чего Филипп не смог сделать, так это положить конец экономическим трудностям, вызванным приостановкой торговли с Англией во время войны, но он разрешил некоторую непрямую торговлю через Брабант[1078]. Однако существовало еще и английское эмбарго и Филипп ничего не мог с этим поделать. Эдуард I пытался не допустить поставки английской шерсти во Фландрию, отчасти для того, чтобы нанести ущерб французской экономике в целом, отчасти для того, чтобы напомнить графу и его подданным о преимуществах английского союза. Однако он должен был знать, что часть шерсти, отправляемой в Брабант, будет кружным путем попадать во Фландрию.

Экономические проблемы были косвенной причиной возобновления конфликта между королем и графом после короткой передышки. Филиппу нужны были деньги для войны (или, скорее, для оккупации) Аквитании, а Ги находился в состоянии войны с графами Голландии и Эно. И король, и граф испытывали нехватку денег. Когда Филипп приказал собрать налог в одну пятидесятую часть стоимость имущества в своем королевстве, но пообещал позволить Ги собрать ее во Фландрии и оставить себе половину выручки, оба, возможно, решили, что заключают выгодную сделку. Ги с усердием принялся за сбор налога — слишком усердно, если верить жалобам его подданных. Четыре крупных города (Лилль, Брюгге, Дуэ и Ипр) предложили королю единовременные денежные суммы, от 15.000 т.л. (Брюгге) до 7.000 т.л. (Дуэ), чтобы освободиться от поборов графских сборщиков. Королевское правительство знало, что быстрая и добровольная выплата была королю выгоднее, чем медленная и под принуждением, хотя бы потому, что это сокращало административные расходы. Граф был уверен, что мог бы получить больше, продолжая давить на отдельных налогоплательщиков, и не хотел отдавать уже собранные деньги[1079]. Четыре города жаловались, что Ги угнетает их и игнорирует их привилегии. Они обратились в Парламент, и, как обычно бывало в таких случаях, король взял города под свою защиту и послал туда королевских офицеров[1080]. Гент, который в начале 1296 года полностью контролировался графом, не мог торговаться по поводу налогов, но он мог протестовать против произвольной и, как казалось горожанам, деспотичной политики Ги. Филипп пошел на попятную, восстановил старое коммунальное управление и взял Гент под свою защиту. Все эти действия в августе были подтверждены решениями Парламента[1081]. Таким образом, к концу 1296 года Филипп снова использовал города для ослабления власти графа, и королевские чиновники были размещены во всех крупных городах Фландрии. Таким образом Ги оказался в худшем положении, чем в 1294 году.

Почти неизбежно граф вернулся к политике союза с англичанами, но на этот раз взял на себя гораздо более серьезные обязательства, чем раньше. Он отказался от оммажа Филиппу, возобновил проект брака между младшим Эдуардом и одной из своих дочерей, говорил о вечном союзе Англии и Фландрии против Франции и попытался привлечь соседних германских князей в антифранцузскую коалицию[1082]. Ги также пытался заручиться поддержкой трудящихся классов в городах, устраняя все препятствия для торговли с Англией и ослабляя власть олигархических городских правительств. Эта антипатрицианская политика оказалась полезной в долгосрочной перспективе, но Ги де Дампьер в прошлом не очень дружелюбно относился к народным движениям, и ни высшие, ни низшие классы городов в 1297 году не проявили большого энтузиазма по отношению к его делу[1083]. Фактически, Ги не смог заручиться надежной поддержкой ни одной из групп своих подданных и его единственной надеждой был большой и быстрый приток английских войск и английских денег.

Эдуард обещал как военную, так и финансовую помощь, но восстание в Шотландии и угроза восстания баронов Англии не позволили ему выполнить свои обещания. Он прибыл во Фландрию только в конце августа 1297 года с армией, которая была слишком мала, чтобы сдержать вторжение Филиппа, но достаточно велика, чтобы вызвать недовольство жителей Гента (как это обычно бывает с союзными армиями). К тому времени французы заняли большую часть графства, хотя Ги все еще удерживал Гент, Ипр и Дуэ. Эдуард ничем не мог помочь своему союзнику, хотя ему удалось добиться включения графа в перемирие в Виве-Сен-Бавон (9 октября 1297 года), которое позволяло каждой стороне сохранить территории, которыми она владела на момент вступления перемирия в силу[1084].

Но все это ни к чему хорошему для фламандцев не привело. Бонифаций VIII стремился завоевать репутацию миротворца. Эдуард хотел освободиться от войн на континенте, чтобы сосредоточиться на своих проблемах на Британских островах. Филипп Красивый, очевидно, решил, что выгоднее получить полный контроль над Фландрией, чем делить свои силы между Фландрией и Аквитанией с опасностью потерять обе провинции. В сложных переговорах, которые в итоге привели к миру между Францией и Англией, фламандцы были намеренно и хладнокровно проигнорированы[1085]. Ф.М. Поуик заметил, что поведение Эдуарда по отношению к Ги Фландрскому не было "славной историей", а Функ-Брентано, который не испытывал особой симпатии к фламандцам, тем не менее, был потрясен тем, как Бонифаций сначала поощрял к борьбе, а затем от них отвернулся[1086]. С другой стороны, с французской точки зрения, эта операция была одним из величайших дипломатических успехов царствования Филиппа. Правда, ему пришлось отказаться от шотландцев в обмен на предательство Эдуарда по отношению к Ги,[1087] но дело того стоило. Филипп, даже если бы очень захотел, не смог сделать для шотландцев многого, а вот Эдуард мог бы доставить немало неприятностей во Фландрии, если бы захотел сосредоточить там свои усилия. Как бы то ни было, Ги был предоставлен самому себе. Когда в январе 1300 года срок действия перемирия истек, новая французская армия под командованием Карла Валуа быстро захватила ту часть графства, которая еще оставалась под графским контролем. Ги и его старший сын, Роберт де Бетюн, сдались королю и были заключены в почетный плен в королевских замках. Казалось, что Филипп Красивый, добился полного успеха; Фландрия была занята его войсками и управлялась его офицерами.

Есть некоторые признаки того, что король хотел, чтобы оккупация продолжалась достаточно долго, чтобы внести постоянные изменения в социальную и политическую структуру графства, в отличие от оккупации Аквитании, которая оказала относительно небольшое влияние на институты герцогства. Так, Жак де Шатийон стал "защитником прав короля на всей территории Фландрии"[1088]. Были предприняты усилия по созданию верной королю партии, путем широкомасштабной конфискации и перераспределения собственности[1089]. Наиболее значимым было то, что Филипп в 1301 году совершил триумфальную поездку по Фландрии и был принят как правитель графства. Король показал, что это не просто формальность, изменив структуру управления Гента и Ипра, лишив патрициат значительной части его власти и дав гильдиям возможность влиять на выбор членов городских советов[1090]. Это был разумный поступок, но он не положил конец борьбе между богатыми и бедными и не обеспечил Филиппу поддержку гильдий.

На самом деле, поездка Филиппа по Фландрии принесла больше вреда, чем пользы. Во-первых, городам пришлось устраивать королю роскошные встречи и оплачивать дорогостоящие развлечения, и, хотя это организовывали богатые, налоги, введенные для покрытия этих расходов, сильно ударили по бедным[1091]. Во-вторых, Филипп наложил большие штрафы на города, оказавшие сопротивление его армии (в частности, 120.000 т.л. на Ипр), и в то же время освободил, от уплаты этих штрафов, тех, кто его поддержал[1092]. Поскольку богатые были более склонны к профранцузским настроениям, чем бедные, низшие классы снова несли большую часть бремени. Наконец, оставив Жака де Шатийона губернатором Фландрии, Филипп, казалось, снова склонил чашу весов не на сторону простого народа. Жак де Шатийон, дядя королевы и брат графа де Сен-Поль, принадлежал к высшей аристократии Франции. Он мало сочувствовал жалобам ремесленников фламандских городов, и в значительной степени опирался на поддержку дворян и патрициев графства. Как показали события следующих двух лет, Жак сделал ставку не на ту лошадь.

Рабочие Брюгге, недовольные налогами, взимаемыми патрицианским правительством города, избрали своим лидером, ткача по имени Петер ди Конинк. Петер был красноречивым оратором (или буяном, если принять оценку его врагов), а также обладал значительными организаторскими способностями. Он начал агитацию против правящей олигархии в Брюгге в 1301 году, и вскоре это движение распространилось на Гент. Некоторые патриции были избиты или даже убиты, их дома были разграблены, замок, где они хранили свое имущество под королевской охраной, был тоже разграблен, а его гарнизон истреблен. Жак де Шатийон собрал армию, которая взяла Гент под контроль. В 1302 году он двинулся на Брюгге, но весьма мудро решил, что штурм города и бои на улицах слишком опасны. Умеренная партия в городе так же, как и он, хотела избежать риска сражения, поэтому было достигнуто соглашение, по которому все, кто опасался мести короля, могли свободно уйти, а Жак де Шатийон мог войти в Брюгге с частью своих войск. В результате несколько тысяч бунтовщиков покинули город, а Шатийон вошел в Брюгге. Он, видимо, решил, что опасности больше нет и вместо того чтобы собрать своих солдат вместе, он позволил им разместиться на ночлег в домах, разбросанных по всему городу, и выставил всего несколько человек у ворот. Покинувшие город бунтовщики, вовсе не рассеялись и не разбежались в ужасе, а напротив, держались вместе, собрали подкрепление из соседних городов и деревень и в ночь на 18 мая 1302 года снова вошли в Брюгге и начали расправляться с разделенными французскими войсками. Многие из людей Шатийона были убиты в своих постелях, другие были зарублены во время бегства или взяты в плен. Тем не менее, общие потери убитыми и пленными составили, вероятно, менее 300 человек[1093]. Шатийону, Пьеру Флоту (который, вероятно, прибыл для реорганизации городского управления) и многим солдатам удалось спастись невредимыми. Знаменитая Брюггская Заутреня не была великой военной победой, но стала доказательством глубокого недовольства ремесленников французским и патрицианским господством.

Когда новости о Брюггской Заутрене распространились, большая часть графства восстала. Гент колебался, но все же его военный контингент подоспел как раз вовремя, чтобы принять участие в битве при Куртре. Ги де Намюр и Вильгельм фон Юлих, сын и внук графа Ги, быстро присоединились к движению. Оба были опытными командирами и возглавили атаки на укрепленные места, которые еще держали сторону короля Франции. Тем не менее, их, должно быть, беспокоил состав армии, которую они постепенно собирали на фламандской равнине, потому что в ней было очень мало кавалерии, мало лучников, и, поскольку она состояла из контингентов, которые никогда раньше не сражались вместе, была не очень маневренна.

К счастью для фламандцев, решающая битва произошла в условиях, когда ни одна из их слабостей не могла им повредить. В начале июля они пытались взять замок Куртре, когда на них налетела французская армия под командованием графа Роберта д'Артуа. Это говорит об эффективности французской администрации, которой удалось собрать грозную и хорошо сбалансированную ударную силу всего через несколько недель после Брюггской Заутрени. Единственной ошибкой был выбор командующего, и это был просчет Филиппа, а не его советников. Я не решаюсь говорить о наследственных особенностях, но поколение за поколением артуазская ветвь королевской семьи отличалась безрассудной храбростью и полным отсутствием благоразумия. При Куртре Роберт прижал фламандскую армию к болотистой равнине, так что та не могла атаковать, а отступление было бы затруднено. 11 июля граф начал сражение. Арбалетчики (в основном итальянцы) начали обстреливать фламандцев, которые ничем не могли ответить, а французская пехота медленно двинулась вперед. Но эта методичная и длительная тактика не соответствовала представлениям Роберта о рыцарской войне. Ему нужна была быстрая и славная победа, и граф приказал своей кавалерии атаковать. Местность и так была малопригодна для конной атаки, а фламандцы сделали ее еще хуже, выкопав рвы и "волчьи ямы". В результате атаки образовалась беспорядочная масса поверженных и покалеченных лошадей, а фламандцы лихо прикончили всадников. Роберт д'Артуа, Пьер Флот, Жак де Шатийон, коннетабль Рауль де Клермон-Нель, два маршала и Жан де Бюрла, магистр арбалетчиков, — в общем, все командиры французской армии — были убиты. Спасся лишь французский арьергард, сея панику при бегстве[1094].

Катастрофа под Куртре стала великим кризисом царствования Филиппа. У него не хватало денег, не было другой армии в поле, он был вовлечен в отчаянную борьбу с Папой и ненавидим многими своими подданными из-за высоких налогов и обесценивания монеты. Более слабый человек мог бы сдаться и сократить свои потери, предоставив фламандцам фактическую независимость, но Филипп не уступил ни на одном фронте. Он проявил некоторую готовность к переговорам с Бонифацием VIII, но не пошел на существенные уступки. Он ввел новые налоги, еще больше ослабил монету и продолжал войну с Фландрией. Ему не удавалось существенно продвинуться вперед. Его войска, необеспеченные и часто не получавшие жалованья, временами были на грани мятежа[1095], но король не хотел заключать мир. Филипп лишь позволил старому графу Ги де Дампьеру покинуть свою тюрьму и попытаться начать переговоры с фламандскими лидерами, но Ги уже давно потерял во Фландрии всякое влияние. Он не смог убедить своих сыновей и внука уступить ни по одному важному вопросу и, как и обещал королю, вернулся в плен. Возможно, он сделал это с некоторым облегчением, поскольку как и Филипп Красивый, он счел новую политическую ситуацию во Фландрии для себя непосильной[1096].

Провал миссии Ги оставил в 1304 году Филиппу свободу действий. Ему больше не нужно было беспокоиться о Папе, так как смерть Бонифация и избрание Бенедикта XI избавили его от опасности отлучения от Церкви. Внутреннее недовольство было смягчено постановлениями 1303 года о реформах и обещанием возврата "хороших денег"[1097]. Эти реформы, в свою очередь, позволили ввести великий налог 1304 года, самый продуктивный за все время царствования. Деньги поступали медленнее, чем королю хотелось, но Филипп наконец-то смог собрать действительно эффективную армию[1098]. В упорной битве при Монс-ан-Певеле (18 августа 1304 года) Филипп одержал над фламандцами победу, но не смог уничтожить их армию. Настало время для переговоров[1099].

Филипп должен был знать, что продолжение войны практически невозможно. Новый налог, после тяжелой субсидии 1304 года, принес бы мало денег и мог вызвать серьезные беспорядки. Король обещал восстановить "хорошие деньги", поэтому манипуляции с монетой, которая покрывала значительную часть его расходов в течение последних семи или восьми лет, были уже невозможны. Фламандцы также были не в состоянии продолжать борьбу. Вильгельм фон Юлих, один из самых способных и, безусловно, самый популярный из их лидеров, был убит при Мон-ан-Певеле. Другой лидер восстания 1302 года, Ги де Намюр, был взят французами в плен в морском сражении при Зерикзее, которое произошло незадолго до Монс-ан-Певеле[1100]. От Англии помощи ожидать не приходилось, поскольку Эдуард I 9 апреля 1304 года приказал Пяти Портам отправить двадцать кораблей на помощь Филиппу[1101]. Торговля и промышленность находились в застое. Между городами существовала жестокая конкуренция, особенно между Гентом, который вяло поддерживал восстание, и Брюгге, который был его лидером. Дворяне и городские олигархии были напуганы растущей силой ремесленников, и, чтобы восстановить свое положение им необходим был мир. Поэтому, когда Филипп дал понять, что вернет Фландрию графу и сохранит местные привилегии и обычаи[1102], можно было начинать серьезные переговоры.

Основные условия мирного договора были разработаны в начале 1305 года, вероятно, Жилем Айселином и Пьером де Морне. (Официальными главами французской миссии были единокровный брат короля Людовик д'Эврё, герцог Бургундский и графы Дрё и Савойи, но сомнительно, что они внесли большой вклад в переговоры, кроме своего статуса). Граф Фландрии должен был выплачивать королю ренту в размере 20.000 т.л. в год с графства Ретель (небольшой округ недалеко от Реймса, который не входил в состав Фландрии). Пока это не будет сделано (и сомнительно, что Ретель когда-либо мог принести 20.000 т.л. в год), Филипп должен был удерживать Лилль, Дуэ и Бетюн — города, которые он уже захватил и которые были в основном франкоязычными. Жители Фландрии должны были выплатить репарацию в размере 400.000 т.л. за четыре года (еще один пункт, который был практически невыполним). Три тысячи жителей Брюгге должны были отправиться в паломничество (причем тысяча в Святую землю), чтобы искупить вину. Укрепления фламандских городов должны были быть срыты. Граф, фламандские дворяне и городские власти должны были поклясться соблюдать эти условия[1103].

Договор был обнародован в Атис-сюр-Орж в июне 1305 года, что ознаменовало конец серьезных военных действий во Фландрии. Но одно дело — заключить договор, а другое — обеспечить его выполнение. Роберт де Бетюн, сменивший своего отца Ги де Дампьера на посту графа в марте 1305 года, поначалу был готов сделать все возможное, чтобы выполнить эти условия. Он хотел мирно владеть Фландрией, и его не огорчал тот факт, что бремя договора ляжет в основном на города. Города, естественно, придерживались иной точки зрения, особенно когда узнали, что фламандцы, перешедшие на сторону короля, будут освобождены от уплаты своей доли репараций[1104]. Филипп прекрасно понимал, что с городами возникнут проблемы. Еще до обнародования договора он послал Гуго де Ла Саля (одного из своих самых доверенных советников) и Жака де Сент-Обера (сборщика десятин и субсидий, часто заседавшего в Парламенте) принять клятву жителей и чиновников городов соблюдать условия, согласованные участниками переговоров. Насколько точно горожанам были известны формулировки договора в то время (март-май 1305 года), точно неизвестно, но в Брюгге и Ипре потребовалось немало уговоров, прежде чем жители уполномочили своих представителей принести клятву[1105]. После того, как договор был официально обнародован, ропот усилился. На этот раз Филипп вызвал представителей городов на встречу с Папой в Пуатье (май 1307 года), где они вновь принесли свои клятвы. (Так же поступили граф Роберт и дворяне, но в данный момент их верность не вызывала сомнений).

Климент V объявил отлучение и интердикт отдельным лицам и общинам, нарушившим свои обещания, и добавил — поступок, который впоследствии доставил ему неприятности, — что отлученные от Церкви могут быть освобождены от этого только по просьбе короля[1106]. В качестве последней меры предосторожности Филипп послал Жака де Сент-Обера, Пьера ле Жюмо (бальи Вермандуа) и Ами д'Орлеана (королевского клирика и нотариуса, впоследствии мэтра по прошениям) во фламандские города за принятием клятв. Посланники встретили сопротивление только в Брюгге, где жители настаивали на том, чтобы паломничество было заменено на штраф в размере 300.000 т.л.[1107]. Филипп сделал все возможное, чтобы нейтрализовать сопротивление городов.

Тем не менее, недовольство продолжалось, особенно в Брюгге. Ремесленники не без оснований считали, что король, граф и патриции против них объединились, пытаются отстранить их от управления городом и заставляют нести несправедливую долю финансового бремени, наложенного мирным договором. Филиппа эта оппозиция раздражала. Его также раздражал тот факт, что выплаты по репарациям сильно задерживались. В 1309 году он оказал сильное давление на Климента V, чтобы тот приказал отлучить от Церкви всех, кто препятствовал выполнению условий договора[1108]. Климент, уже недовольный требованиями Филиппа о преследовании тамплиеров, колебался более года, но, наконец, в июне 1310 года он наложил отлучение на нарушителей договора (хотя вскоре изменил свою позицию)[1109]. Тем временем Филипп послал Гийома де Плезиана, заставить города еще раз поклясться соблюдать требования договора. Клятвы были получены — даже Брюгге в июле 1309 года[1110] подчинился, но они возымели не больший эффект, чем прежние обещания.

Примерно в это время Ангерран де Мариньи стал выступать в качестве главного советника по вопросам фламандской политики. Он уже помогал (в 1308 году) составлять письмо, призывающее отлучить от Церкви противников Атисского договора. В 1310 году эта тема вновь всплыла, когда он обсуждал с Климентом V вопрос о продолжении процесса против Бонифация VIII. Климент, безусловно, и Мариньи, вероятно, хотели покончить с этим злополучным делом, и в булле (23 августа 1310 года), объясняющей его позицию в отношении Бонифация, Климент добавил довольно неловкий параграф о том, что его прежнее обещание не снимать отлучение с фламандцев без согласия короля было сделано необдуманно и противоречит каноническому праву[1111]. Мариньи не стал протестовать, и в 1311 году Филипп принял отказ Папы от этого положения[1112].

Похоже, что эти действия ознаменовали начало последующей политики Мариньи в отношении Фландрии. Он был готов отказаться от теоретических претензий, которые никогда не могли быть реализованы, в обмен на материальные выгоды. Оговорка об отлучении была явно неисполнима. Никто, как отмечал Климент, не мог удержать Папу от отпущения грехов. (Интересно, подумал ли он о том, что Григорий VII простил Генриха IV в Каноссе, несмотря на свои обещания германским князьям). С другой стороны, сотрудничество Климента было необходимо в урегулировании по процессу над Бонифацием и делом тамплиеров. Папа и так был недоволен давлением, оказанным на него в этих делах и бессмысленно было раздражать его еще больше, пытаясь заставить выполнить обещание, которое он никогда не должен был давать.

Вскоре Мариньи пришлось решать во Фландрии более серьезные проблемы. В городах нарастало возмущение против правления высших классов, а также против выплаты репараций и штрафа, наложенного на Брюгге. Королевское вмешательство в дела графства усиливалось. Граф едва ли мог предпринять какие-либо действия, не рискуя получить апелляцию к королю, а затем приказ устранить недовольство или вызов в Парламент[1113]. Роберт де Бетюн метался между требованиями ремесленников и давлением из Парижа. Если бы он удовлетворил требования низших классов, то выплата репараций, и без того просроченных, стала бы невозможной, и у короля появились бы новые причины для вмешательства в дела Фландрии. Если бы он удовлетворил короля, то рисковал получить бунты в городах и постоянное ослабление своей власти. Не было никакой приемлемой середины и к 1311 году Роберт разозлил большую часть городского населения, так и не успокоив короля. В августе Филипп отправил во Фландрию посольство во главе с Мариньи, отчасти для заключения мира между графом Фландрии и графом Эно (последний, как союзник короля, был включен в Атисский договор), но также для того, чтобы продемонстрировать твердую решимость короля добиваться выполнения условий договора[1114].

Первая идея Мариньи заключалась в том, чтобы решить фламандскую проблему, убедив Людовика Неверского, старшего сына Роберта де Бетюна, продать свои права на графство или, по крайней мере, организовать брак между одним из его детей и членом королевской семьи, что позволило бы Фландрии перейти во владение потомков Филиппа[1115]. Это предложение, как кажется, было не таким уж нереальным. Людовик был в плохих отношениях со своим отцом, а его графства Невер (унаследованное от матери) и Ретель находились во Франции и могли быть легко королем захвачены. Уверенное положение великого французского барона могло показаться более предпочтительным, чем беспокойное правление Фландрией. Однако, Людовик все предложения Мариньи отклонил.

Тогда Мариньи созвал конференцию в Турне (сентябрь 1311 года), чтобы положить конец конфликту между Фландрией и Эно, но эти переговоры вскоре переросли в оживленный спор о справедливости Атисского мира. Мариньи очень рассердился на Людовика Неверского и других, кто утверждал, что мирный договор был слишком суровым и надменно заявил, что король был излишне милостив, отдав Фландрию графу, который был явным изменником[1116]. Таким образом ничего решено не было, и король усилил давление на графа и его сына, захватив Невер и Ретель и вызвав, 14 октября, Роберта и Людовика к себе в Турне. Тем временем Мариньи и его помощники пытались умиротворить франкоязычных жителей западной Фландрии, в частности, жителей Дуэ. Они разработали новую конституцию города, которая достаточно равномерно распределяла власть между противоборствующими партиями и значительно улучшала управление городскими финансами[1117].

Ни граф, ни его сын в Турне в назначенный день не явились, но делегаты от городов туда приехали. Кто-то, выступавший от имени короля (почти наверняка Мариньи, как считали Фавье и Функ-Брентано), произнес орацию, в которой, как ни в одном другом документе царствования, изложено политическое кредо Филиппа Красивого[1118]. Король является суверенным владыкой Фландрии, и все жители должны признавать "суверенный и правоверный знак" короля. И это им только на пользу, "так как во Фландрии нет ни одного жителя, который бы хотел, чтобы его пытались убить, и он бы хотел, чтобы его убили". Пусть люди вспомнят судьбу герцога Нормандского и графа Тулузского, более великих людей, чем граф Фландрский, которые потеряли свои земли, потому что бросили вызов королю. И, когда графы Фландрии и Невера вновь предстанут перед королевским судом, все претензии к ним будут выслушаны и устранены.

Возможно, эти слова принадлежат Мариньи, но основные идеи восходят к ранним годам царствования, задолго до появления Мариньи. Король является сувереном в своем королевстве, а сущность суверенитета заключается в праве судить, в последней инстанции, всех людей и все их дела. Эта доктрина утверждалась в конфликтах с церквями Шартра и Пуатье в 1290 году, Эдуардом I и Ги де Дампьером. Мариньи, возможно, изложил ее более прямолинейно, чем его предшественники, но не он ее изобрел.

Непосредственные результаты конференций 1311 года были не очень впечатляющи. Людовик Неверский был на короткое время заключен в тюрьму, но ему удалось без особого труда оттуда сбежать, так что возникает вопрос, было ли это чем-то большим, чем предупреждение. Дата выступления Роберта де Бетюна в Парламенте неоднократно откладывалась. Тем временем Филипп и его Совет, должно быть, размышляли, как им выжать из Фландрии еще что-нибудь избежав новой войны. Война была нежелательна по многим причинам: вскоре должен был состояться Вьеннский Собор; дело тамплиеров еще не было решено; королевские финансы все еще находились в плохом состоянии (Мариньи подчеркнул бы это последнее обстоятельство). К счастью для Филиппа, война была столь же нежелательна как и для его противника. Финансовые проблемы Роберта де Бетюна были еще более серьезными, чем у короля, и его единственной надеждой отстоять Фландрию было бы броситься в объятия радикальных лидеров низших классов, которые относились к его правам с меньшим уважением, чем король. У обеих сторон были причины для компромисса, и в первые месяцы 1312 года соглашение было хоть и медленно, но выработано. Уже давно было очевидно, что рента в 20.000 т.л., обещанная королю по Атисскому миру, не может быть обеспечена за счет доходов с графства Ретель. Теоретически обязательство было сокращено до 10.000 т.л. за счет обещания единовременной выплаты 600.000 т.л. ("слабыми деньгами")[1119], но это было еще более невыполнимым условием. Роберт не мог обеспечить даже ежегодные выплаты из суммы в 400.000 т.л., причитающейся за возмещение ущерба. Как он мог собрать 600.000 т.л. (200.000 т.л. в реформированных деньгах), сумму, намного превышающую его годовой доход? С другой стороны, Филипп уже держал Лилль, Дуэ и Бетюн в качестве залога, и шансы вернуть эти города казались ничтожными. Очевидным решением, разработанным Мариньи[1120], была уступка Филиппу Лилля, Дуэ и Бетюна в обмен на отмену ренты. Соглашение было скреплено печатями в Понтуазе 9 июня 1312 года.

Если бы соглашение в Понтуазе стало концом фламандской проблемы, можно было бы сказать, что Филипп добился блестящего успеха. Он приобрел два больших фламандских города и большую часть франкоязычной части Фландрии. Но ни Филипп, ни Роберт де Бетюн, ни их преемники не были по-настоящему удовлетворены решением 1312 года. Филипп продолжал вмешиваться во фламандские дела и настаивать на выполнении некоторых неисполнимых условий Атисского мира, таких как разрушение городских укреплений. Роберт не мог удовлетворить требования Филиппа, даже если они были законными, и ни он, ни его народ не смирились с потерей Лилля и Дуэ. Наследники Филиппа и Роберта продолжали враждовать. На протяжении столетий на фламандской границе шла война. Пограничная линия колебалась туда-сюда — в ущерб Франции в период бургундского и раннего габсбургского господства во Фландрии, и в пользу Франции при Людовике XIV. В конце концов, граница между Францией и Бельгией была проведена очень близко к линии разграничения 1312 года, что стало запоздалой данью мудрости Понтуазского договора.

В течение нескольких месяцев после заключения договора наблюдалась временное затишье, но старые претензии по поводу городских укреплений, медленной выплаты репараций и освобождения французских приверженцев от ее уплаты, вскоре возродились. Новые споры о точных границах районов, уступленных королю, усилили неприязнь. Людовик Неверский выступал с торжественными протестами против Атисского мира. Ситуация стала настолько серьезной, что на 22 июля 1313 года была созвана конференция в Аррасе, и Филипп в то же время принял меры предосторожности, созвав армию[1121]. Наконец-то он мог позволить себе угрожать военной демонстрацией, поскольку получал некоторые деньги (не так много, как ему хотелось бы) от эдов на посвящение в рыцари своего старшего сына, а летом была введена общая субсидия на оборону страны[1122]. Однако деньги поступали медленно, а Папа прислал своего легата, чтобы помочь предотвратить войну, которая поставила бы под угрозу его планы крестового похода и Филиппу пришлось довольствоваться новыми обещаниями городов соблюдать Атисский договор. Посланники Филиппа предупредили Роберта де Бетюна, чтобы он не связывался со смутьянами и назначал на должности только сторонников мира[1123], хотя этот совет был полезен только в том случае, если граф искренне хотел соблюдать соглашения, заключенные в Атис и Понтуазе.

Именно по этому случаю Филипп не только прекратил сбор субсидии (cessante causa), но и почти наверняка вернул уже собранные небольшие суммы денег[1124]. Король получил немало похвал за этот поступок, и это справедливо, так как его финансы были в достаточно плохом состоянии, и потеря любого дохода должна была быть весьма болезненной. С другой стороны, если Филипп и потерял доходы, он не понес больших дополнительных расходов. Армия была созвана на 5 августа, но все основные соглашения были достигнуты к концу июля. Ответ на призов в армию всегда был медленным и было бы удивительно, если бы много людей добралось до Арраса до окончания кризиса. Таким образом, Филипп не задолжал денег на жалование армии, и потратил не так много средств на ее на снабжение. Ситуация сильно изменилась в 1314 году, когда армия действительно была собрана и отправилась во Фландрию. Прекращение сбора субсидии 1313 года стоило очень мало, но вот прекращение сбора налога 1314 года было настоящей жертвой. Филипп неохотно пошел на эту жертву, но он не мог позволить себе повторить возврат уже собранных денег.

Вскоре после Аррасской конференции стало очевидно, что граф Фландрии все еще горько переживает потерю западной части своей страны. Филипп, возможно, по совету Мариньи, попытался заручиться поддержкой ремесленников в городах. Брюгге, который согласился заплатить единовременную сумму, чтобы откупиться от паломничества, наложенного Атисским миром, получил возможность потребовать помощи от других городов, а ремесленники Гента получили королевскую защиту от патрициев[1125]. Эти действия вызвали некоторые разногласия в городах и между ними, но они не склонили жителей графства на сторону короля. Когда Роберт де Бетюн осудил Филиппа за отказ вернуть утраченные территории (26 июля 1314 года), ему не составило труда собрать большую армию[1126]. Он напал на Турне, а затем осадил Лилль, в ответ Филипп немедленно созвал свои войска и к августу вторгся во Фландрию.

Однако ни одна из сторон не была в восторге от перспективы новой тотальной войны. Если бы граф добился быстрого успеха под Лиллем, он мог бы надеяться на крах Франции, подобный тому, что произошел в 1302 году, но Лилль устоял. С другой стороны, Филипп, возможно, уже знал о недовольстве во Франции, которое вскоре должно было выразиться в создании провинциальных баронских лиг. Король определенно знал, что новая субсидия, которую он должен был ввести для оплаты своих войск, была крайне непопулярна. Мариньи, его главный советник, не видел смысла в войне и хотел закрепить завоевания 1312 года, а не рисковать и ввязываться в затяжную войну. Советник не сомневался, что французы могут победить, но также знал, что затраты будут велики, а конечная выгода сомнительна[1127]. Наконец, в апреле 1314 года, умер Климент V, и Филипп, и Мариньи хотели осуществить давление на конклав, чтобы тот избрал Папой кардинала Николя де Фровиля (который приходился Мариньи двоюродным братом).

Поэтому, прежде чем начались серьезные боевые действия, Мариньи заключил конвенцию в Маркетт-ле-Лилль (3 сентября 1314 года), которая была равносильна подтверждению прежнего статуса. Роберт де Бетюн и Людовик Неверский должны были просить (и получить) королевское помилование. Уступка Лилля, Дуэ и Бетюна должна была быть вновь ратифицирована. Людовик Неверский должен был быть восстановлен во владении своими графствами Невер и Ретель. Приверженцам короля, чье имущество было разграблено или уничтожено во время восстания, должна была быть выплачена компенсация в размере 20.000 т.л.[1128].

Это было разумное соглашение, если — как это всегда бывало в случае с соглашениями с фламандцами — его можно было выполнить. Мариньи и Филипп, конечно, были правы, считая, что две синицы в руках (Лилль и Дуэ) стоят больше, чем один журавль в небе фламандскоязычной Фландрии. Кроме того, Филипп искренне не желал лишать власти великого барона, будь то герцог Аквитанский, граф Фуа или граф Фландрский. Король без баронов, придающих достоинство и авторитет его двору, вряд ли был бы королем. Вероятно, Мариньи, меньше доверял великим баронам, но он, как никто другой, знал, что королевство не выдержит расходов на затяжную войну. Обещания, данные в Маркетт-ле-Лилль, могли быть вскоре нарушены, но, по крайней мере, они давали немного больше времени для укрепления контроля короля над приобретенными территориями.

Как и следовало ожидать, конвенции в Маркетт-ле-Лилль были встречены бурей неодобрения. Карл Валуа и Людовик Наваррский с самого начала выступали против переговоров (хотя Карл дал свое соглашение после его заключения), а многие дворяне в армии были возмущены, когда стали известны достигнутые результаты[1129]. Хронисты отразили общее чувство унижения от того, что королевская армия была распущена, так ничего и не сделав, и сообщали о слухах, что Мариньи был фламандцами подкуплен. Как показал Фавье, Мариньи получил некоторую выгоду от возобновления торговли с Фландрией, так как большое количество фламандского сукна было продано на его ярмарке в Экуи[1130]. Но это была лишь малая часть его дохода, и, если бы Филипп Красивый прожил дольше, Мариньи мог бы рассчитывать получить гораздо больше подарков от короля. У Мариньи не было личных причин заключать конвенции в Маркетт-ле-Лилль, если только он не считал, что это лучшее решение досадной проблемы.

Тем не менее, конвенции Маркетт-ле-Лилль стали одной из главных причин падения и казни Мариньи после смерти Филиппа Красивого. Карл Валуа, вероятно, уже давно завидовал Мариньи, и тот факт, что его советы были проигнорированы в 1314 году, мог усилить его неприязнь. Баронские провинциальные лиги 1314 года были вызваны в основном сопротивлением субсидиям, введенным в том году, но оно было бы слабее, если бы налог позволил одержать внушительную победу над фламандцами. Нужен был козел отпущения, и неоспоримое влияние Мариньи на формирование политики в отношении Фландрии сделало его для этой цели логичным выбором.

Конвенции в Маркетт-ле-Лилль можно критиковать не потому, что они были предательскими, а потому, что они не достигли всех своих целей. Они не положили конец необходимости военного давления; к 1315 году Людовик X снова собрал армию против Фландрии, а Филипп V и Карл IV были вынуждены сделать то же самое в 1319 и 1325 годах. Это не обеспечило постоянного согласия графов Фландрии на уступку территорий и они продолжали лелеять свою обиду, пока не смогли использовать ее как предлог для поддержки Англии в Столетней войне. Самое большее, что можно сказать, это то, что это конвенции продлили шаткий мир, заключенный в 1305 году, до конца царствования Филиппа. Учитывая, сколько людей и денег стоили фламандские войны, даже один год мира того стоил.

Империя[1131]

Филиппа не очень беспокоила Священная Римская империя как таковая; он достаточно хорошо знал, что это была вольная конфедерация практически независимых княжеств, которые никогда не могли действовать как единое целое. Король римлян (Генрих VII, в этот период, был единственным избранным императором, который действительно был коронован императорской короной) имел очень мало власти; он мог, самое большее, организовывать временные коалиции князей, которые редко держались вместе достаточно долго, чтобы чего-то добиться. Враждебно настроенный король, как Адольф Нассауский (1292–1298), мог досаждать Филиппу, поскольку требовались определенные дипломатические усилия и довольно щедрые денежные пожалования, чтобы убедиться, что планы Адольфа по оказанию помощи Ги Фландрскому сойдут на нет[1132]. Дружественный король, каким был Альбрехт Габсбург Австрийский (1298–1308) в начале своего царствования, мог быть умеренно полезен, например, признавая, что граница Франции проходит по реке Мёз и даже местами за ней. Но дружба была не намного дешевле вражды, так как деньги все равно приходилось платить как германским князьям, так и придворным Альбрехта[1133]. Даже когда Альбрехт сменил политическую ориентацию и встал в конфликте Бонифация VIII с Филиппом на сторону Папы, его оппозиция принесла мало вреда. Папская булла, освобождающая всех жителей бывшего королевства Арль (входившего в состав империи) от обязательств, которые они взяли перед королем Франции, не имела никакого эффекта[1134]. Враждебная позиция Альбрехта никак не смогла предотвратить поражение графа Фландрии. Король римлян имел мало влияния на политику Франции. Самое большее, что он мог сделать, это заставить Филиппа тратить деньги на денежные подарки князьям Империи и дипломатические миссии.

Возможно, по этой причине Филипп не слишком напрягался всякий раз, когда нужно было избрать нового короля римлян. Король ничего не предпринял после смерти Рудольфа Габсбурга[1135]. Он вряд ли мог помочь избранию Альбрехта Габсбурга в 1298 году, хотя тот избавил его от Адольфа Нассауского, который возглавлял антифранцузскую коалицию. Филипп предпринял некоторые усилия, чтобы заполучить германскую корону для своего брата Карла после смерти Альбрехта в 1308 году, но он действовал в основном через недостаточно профинансированные дипломатические миссии. Чтобы обеспечить избрание Карла, потребовались бы большие суммы денег, а Филипп выделил для этого очень мало[1136]. Возможно, он надеялся, что Климент V окажет давление на выборщиков, но хотя Папа официально благоволил Карлу, его поддержка была, мягко говоря, вялой. Он написал довольно туманные письма курфюрстам и направил личного представителя к архиепископу Кельна, но больше ничего, чтобы помочь Карлу, не сделал[1137]. Возможно, как считал Пети, он тайно помогал Генриху Люксембургу[1138]. Конечно, у Папы не было причин оказывать поддержку Филиппу в то время, когда на него давили из-за дела тамплиеров. В любом случае, Генрих был избран без особых проблем. Филипп вяло пожаловался на то, что Климент слишком быстро подтвердил избрание[1139], но тут была задета его гордость, а не его политика. В первый год царствования Генрих был с Филиппом в дружеских отношениях, и, даже когда они охладели, было ясно, что Люксембург не представляет для Франции никакой угрозы. Генрих был полностью французом по языку и культуре; в 1294 году он принял от Филиппа денежный фьеф[1140], и как император был гораздо больше озабочен Италией, чем западными границами Империи. Это, возможно, разочаровало некоторых его избирателей, если, как считает большинство немецких историков, Генрих был выбран потому, что они думали, что он остановит продвижение Франции в старое Срединное королевство. Генрих проявил некоторое раздражение по поводу захвата французами Лиона, и досадовал на Филиппа, в вопросе о возрождении старого королевства Арль, но вскоре стало ясно, что он мало чем может навредить или помочь Франции. Очевидная слабость власти императора может объяснить, почему в 1313 году Филипп ограничился тем, что только предложил французского кандидата в преемники Генриха. Этот вопрос обсуждался на Совете, а затем Филипп отправил послание Папе, в котором выдвинул в короли римлян своего сына, Филиппа де Пуатье[1141]. Больше ничего сделано не было, и сомнительно, что Филипп Красивый ожидал каких-либо результатов от своего предложения.

Германская и итальянская части империи не представляли для Филиппа большого интереса, но французские или частично франкоязычные области старого Срединного королевства — да. На севере он хотел быть уверенным, что соседи графа Фландрии не помогут ему во время войны. Он пожаловал денежные фьефы большинству князей в этом регионе, и был особенно озабочен тем, чтобы граф Эно и герцог Брабанта были на его стороне. Но это было не совсем простой задачей. Хотя у этих князей были свои распри с Фландрией, оба также поддерживали связи с Англией, а графа Эно раздражали притязания Филиппа на сюзеренитет над Остревантом, частью графства, лежащей к западу от реки Шельда. В конце концов, граф признал, что должен принести королю за Остревант оммаж, но чтобы он остался лоялен, Филиппу пришлось отказаться от большинства своих претензий на прямое вмешательство в дела этого округа, в частности, на контроль над городом Валансьен[1142]. Эта уступка, а также значительные субсидии[1143] сделали графа Эно верным и полезным союзником. Что касается герцога Брабанта, то он сначала был союзником Англии, но переметнулся на другую сторону, когда увидел, что Филипп побеждает. Его нейтралитет был обеспечен в 1304 году, когда Филипп назначил ему пожизненную ренту в 2.500 т.л.,[1144] а без герцога не могло быть никакой антифранцузской коалиции, чтобы помочь графу Фландрии. Короче говоря, в Нидерландах возможности Филиппа были ограничены фламандскими войнами. Чтобы изолировать Фландрию, он должен был избегать вражды с другими князьями. В итоге король получил Лилль и Дуэ, а также номинальный сюзеренитет над Остревантом, но не более того.

Дальше на юг ситуация была менее сложной. Опасности, что бароны сильно раздробленного герцогства Лотарингия придут на помощь фламандцам, было гораздо меньше. Единственным, кто это сделал, был граф де Бар, но он был легко разбит и вынужден был признать французский сюзеренитет над своими землями к западу от реки Мёз. Герцог Лотарингии не создавал проблем, поскольку ранее уже принял денежный фьеф в 300 т.л. от Филиппа III, а Филипп Красивый добавил к этому еще 200 т.л. в год[1145]. Епископства Туль, Мец и Верден не были сильными государствами и временами искали французского покровительства. Туль был наиболее глубоко вовлечен в этот процесс, во-первых, потому что некоторые его земли лежали к западу от реки Мёз и могли считаться частью французского королевства, а, во-вторых, потому что горожане хотели, чтобы Филипп защищал и город, а не только западные земли епископства. В 1300 году они пообещали платить по 2 т.с. с каждого очага (домохозяйства) за королевскую защиту и поклялись, что эта защита будет вечной[1146]. Между Филиппом и епископом Меца Бушаром д'Авеном (из семьи графов Эно) существовали личные связи; Бушар в 1296 году получил от короля денежный подарок в размере 2.000 т.л., но вскоре после этого умер. Вероятно, какое-то подобное соглашение имело место и при преемнике Бушара, Жераре де Реланс; мы знаем, что Филипп добивался его повышения, а в 1297 году король обратился к нему как к "возлюбленному и верному", что позволяет предположить, что епископ имел денежный фьеф[1147]. Что касается Вердена, то Филипп в 1305 году заключил с его епископом договор о взаимной обороне, но Керн, вероятно, прав, считая, что этот договор был разорван в конце года, когда в должность вступил новый епископ[1148].

К югу от Лотарингии у Филиппа были более определенные цели. Его не интересовали земли графа Савойского или дофина Вьеннского, хотя он был обеспокоен попытками савойцев получить влияние в Лионе. Графство Прованс принадлежало его родственникам, королям Неаполя, и Филипп в этой области скрупулезно соблюдал границу по реке Рона. Однако король хотел иметь полный контроль над западным берегом Роны и обоими берегами Соны. Поэтому он сосредоточил свои усилия на Виваре (к западу от Роны), на городе Лион и вольном графстве Бургундия.

Это единственная область, о которой можно утверждать, что там Филипп явно пытался расширить свое королевство. В других местах он, по его мнению, просто утверждал свою власть над мятежными вассалами (например, графом Фландрии) или прояснял запутанную ситуацию в пограничье (например, в Остреванте). Ему, несомненно, льстило, когда города или церковники Империи искали его покровительства, но он не использовал эти возможности в своих интересах; Мец, Туль и Верден были присоединены к Франции лишь спустя столетия. С другой стороны, Филипп потратил большую часть своего царствования на то, чтобы его власть была признана в районе Роны и Соны.

Однако даже в этой области в политике короля существовали различия. Виваре, расположенный к западу от Роны, по его мнению, несомненно, входил в состав королевства. Как только, в 1307 году, это было признано, Филипп был готов предоставить епископу значительную автономию. Графство Бургундия так же явно находилось за пределами королевства Франция. Филипп же хотел приобрести его для своего старшего сына, поскольку в этом случае оно могло бы стать частью королевского домена, но в конце концов он устроил так, чтобы оно досталось его второму сыну, и признал, что оно является фьефом империи. Лион был более сложной проблемой и потребовались тщательное и долгосрочное планирование, чтобы включить его в состав королевства. Большая часть предварительной работы была проделана Филиппом III, но именно Филипп Красивый бесповоротно сделал город частью Франции.

У Филиппа было более сильное желание, чем у любого из его предшественников, установить фиксированные и определенные границы с Империей, и, возможно, более четкое представление о том, что такое граница. Если он должен был стать верховным и окончательным судьей над всеми людьми, которые были его подданными, тогда было важно знать, что такое королевство. (То же стремление к точным границам можно увидеть и в пределах самого королевства. Как мог эффективно работать администратор, если он не знал границы между своим округом и округом своего коллеги? Отсюда и такие действия, как дознание 1302 года, по итогам которого была проведена граница между сенешальствами Каркассона и Бокера.)[1149] Во время царствования была предпринята целенаправленная попытка разработать теорию о границах Франции. Это была теория, основанная на географии, истории и праве, и она была прямым предшественником экспансионистской политики Людовика XIV. Один пример уже упоминался выше: аргументы французских переговорщиков 1308 года по вопросу о Валь-д'Аран. Валь-д'Аран являлся французским географически, поскольку Пиренеи были границей между Францией и испанскими королевствами, и Валь явно находится на французской стороне в верховьях реки Гаронна. Исторически он также был французским, поскольку был завоеван Карлом Мартелом и передан последующими королями епископу Комменжа, чья епархия, безусловно, находилась во Франции. Валь также принадлежал графу Комменжа как фьеф герцогства Нарбон и графства Тулуза, которые, как известно, были французскими. Даже если в брачном договоре Филиппа III и Изабеллы Арагонской было оговорено, что Валь должен принадлежать королю Арагона, это не было обязательным. Король Франции, обладавший "властью императора" в своем королевстве, не мог сократить свое королевство так же, как Папа не мог отказаться от какой-либо епархии или император от графства. Никакое предписание не может быть направлено против короля "поскольку границы провинций и королевств... не могут быть предписаны".

В своих отношениях с Империей Филипп склонялся к географическому аргументу. Французы утверждали — и некоторые князья империи с этим соглашались — что восточная граница Франции проходит по четырем рекам: Роне, Соне, Мёзу и Шельде[1150]. В этом аргументе были изъяны, во-первых, реальные физические разрывы между реками, и, во-вторых, очевидный факт, что в некоторых местах — например, в Виваре — земли, давно признанные имперскими, находились на западной стороне пограничной реки. Тем не менее, линия из четырех рек казалась логичной (трудно представить другое простое описание границы) и примерно соответствовала фактическому положению дел. Филипп успешно использовал эту формулу на протяжении всего своего царствования. Остревант был в его владениях, потому что находился на западном берегу Шельды, и граф Эно, в конце концов, принял этот аргумент. О встрече между Филиппом и Альбрехтом Австрийским в Катр-Во в декабре 1299 года, достоверных сведений нет, но кажется весьма вероятным, что Альбрехт тогда признал реку Мёз в качестве границы[1151]. По крайней мере, это было решение, принятое для официального прекращения войны Филиппа с графом Бара, когда часть графства к западу от Мёза должна была стать фьефом французской короны.

Это также было однозначно принято в случае с епископством Туль. Влияние Филиппа на епископа и город могло ослабевать или усиливаться, но не было никаких сомнений в том, что земли епископства к западу от Мёза находились в королевстве Франция[1152].

Все это хорошо, но оставались еще некоторые неудобные вопросы. Как быть с такими городами, как Турне и Валансьен, или со стратегически важной сеньорией Мортань, которая располагалась вдоль пограничной реки?[1153] Как быть с Камбре, расположенным к востоку от Шельды, но к западу от притока Мёза? Камбре, безусловно, был имперским городом, но Филипп приобрел там значительное влияние, особенно пока удерживал Фландрию[1154]. Что, прежде всего, могло оправдать подходы Филиппа к Мецу и восточным районам Туля, которые находились на Мозеле, а не на Мёзе?

Тем не менее, границы по рекам были на севере достаточно удачны, чтобы удовлетворить короля. А вот на Юге границы можно было использовать в качестве оправдания для принуждения епископа Вивье к пареажу, хотя Виваре, уже давно считался частью империи, хоть и располагался на западном берегу Роны. Филиппу III не составило особого труда давить на епископа, который не имел практически никакой поддержки со стороны знати своего епископства и вообще никакой — со стороны королей или князей Империи. Филипп Красивый продолжал оказывать давление на епископа и в конце концов вынудил его признать, что Виваре является частью королевства Франция. Это было все, чего король хотел и епископу оставили широкие права на управление своими владениями[1155].

Хотя в случае с Виваре доктрина границ по рекам пошла Филиппу на пользу, она противоречила двум гораздо более важным проектам — приобретению графства Бургундия и аннексии епископства Лион. Все графство и большая часть епископства лежали на восточном берегу Соны, так что необходимо было найти новые аргументы, чтобы оправдать переход этих территорий под контроль Франции.

Решить проблему графства Бургундия было проще, поскольку совсем не нужно было доказывать, что оно является частью королевства. Филипп хотел приобрести графство для одного из своих сыновей, а не присоединить его к королевскому домену. Таким образом, он мог признать, что графство является фьефом Империи, и хотя он предпочел бы отказаться от оммажа, он не стал настаивать на этой уступке. В договоре в Эврё в 1294 году, в котором граф и графиня Бургундии согласились сделать свою дочь наследницей графства и выдать ее замуж за одного из сыновей короля, было также оговорено, что граф или графиня постараются добиться отказа от оммажа, но это не является необходимым условием для заключения брака[1156]. Французский принц, и особенно второй сын короля, мог владеть имперским фьефом без ущерба для королевского достоинства, а король — нет.

Граф Бургундии, не проявлявший большого интереса к политике и, возможно, имевший большие долги, к 1295 году был готов передать графство королю, не дожидаясь брака их детей, в обмен на 100.000 т.л. и пожизненную ренту в 10.000 т.л.[1157]. Король Адольф, у которого ранее были трения с графом, был этим недоволен и объявил о конфискации графства,[1158] но поскольку он был занят организацией антифранцузской коалиции на севере, то мало что успел сделать, чтобы остановить захват графства французами. Единственное реальное сопротивление переходу Бургундии под французский контроль оказала лига местных дворян во главе с дядей графа, Жаном де Шалон-Арле. Они надеялись на поддержку Адольфа Нассауского и Эдуарда I, но, как и на севере, Адольф и Эдуард обещали больше, чем могли выполнить, и лига в 1301 году распалась[1159].

Менее бурный, но более эффективный протест был выдвинут Робертом, герцогом Бургундским. Он и его отец приобрели в графстве значительное количество фьефов и надеялись с помощью брачных договоров захватить его целиком. Теперь этой надежде был положен конец, и, если сын Филиппа станет королем после женитьбы на наследнице графства, герцогские фьефы потеряют свою ценность, поскольку король не станет приносить за них оммаж. Кажется вполне вероятным, что именно Роберт настоял на том, чтобы принцесса Жанна Бургундская вышла замуж за Филиппа де Пуатье, а не за старшего сына короля, Людовика Наваррского. Желание Роберта нельзя было просто игнорировать, поскольку он был Капетингом, искусным дипломатом и единственным великим бароном, который всегда был предан королю. К его пожеланию относительно этого брака прислушались, и герцог получил гарантии владения своими фьефами в графстве[1160]. Позже герцог получил еще одну гарантию, выдав свою дочь Маргариту замуж за Людовика Наваррского. Брак оказался неудачным, но этого тогда вряд ли можно было ожидать. Со своей стороны Роберт сделал все возможное, чтобы графство не стало частью королевского домена. Герцог конечно не мог предвидеть, что, наследницей Филиппа де Пуатье станет его старшая дочь и графство в конечном итоге будет объединено с герцогством путем брачного союза, но, по крайней мере, он создал такую возможность. Это был хороший итог для Бургундского дома, но не очень хороший для народа Франции, так как в XVI и XVII веках потребовалась серия кровопролитных войн, чтобы вернуть графство под контроль французского короля.

Тем не менее Роберт был вполне готов помочь Филиппу в захвате и управлении графством. После того, как местные дворяне заключили с Филиппом мир, серьезных проблем не возникало; королевские приемщики с 1300 года регулярно предоставляли свои счета, а в 1296, 1297 и 1298 годах герцогу Роберту пришлось взять на себя ответственность за сбор доходов в графстве[1161]. Единственными оставшимися проблемами были права собственности графини Маго д'Артуа, вдовы бывшего графа, и оммаж, который младший Филипп должен был принести Генриху VII. Первая проблема была решена путем раздела земель в графстве между Маго и королем (1309 г.), после чего графиня, в 1311 году, отказалась от своей части[1162]. Оммаж, который должен был принести Филипп де Пуатье, неоднократно откладывался[1163]. Мы не нашли доказательств того, что он действительно был принесен, но и король, и император согласились, что он должен состояться в назначенное время.

Приобретение графства Бургундия было делом семейным, и Филипп Красивый не приложил больших усилий для включения этой территории в состав своего королевства. В описи Миньона оно значилось как "чужая земля"[1164]. Другое дело — Лион. Филипп (как и его отец) считал абсолютно необходимым, чтобы Лион стал неотъемлемой частью королевства и домена. Как только стало ясно, что все препятствия к этому преодолены, Лион стал центром сенешальства, с точно таким же статусом, как Бокер или Каркассон, и никогда не выходил из королевских владений. Аннексия Лиона показывает правительство Филиппа в его лучших и худших проявлениях — с одной стороны, оно было терпеливым, настойчивым, умело использующим любую возможность и сводящим применение силы к минимуму, а с другой — беспринципным в своих аргументах и ненадежным в своих обещаниях.

Как и многие другие церковные княжества, Лион был настолько раздираем внутренними противоречиями, что практически сам пригласил могущественного соседа вмешаться в его дела[1165]. Архиепископ и капитул враждовали друг с другом из-за прав на отправления правосудие и горожане хотели иметь хоть какую-то защиту от своих церковных начальников. Соседние бароны, особенно граф Савойский, стремясь закрепиться в городе, периодически в эти распри вмешивались[1166]. Но самым грозным соседом Лиона был король Франции, и именно к королю более слабая партия (обычно горожане) была склонна обращаться за помощью. С последнего года правления Людовика Святого (1269) и до правления Филиппа III королевские чиновники, особенно бальи Макона, часто вмешивались в дела города[1167]. В мае 1292 года Филипп взял Лион под свою особую защиту, а капитул отлучил горожан от церкви. Горожане обратились к Папе и королю, утверждая, что они и город "находятся под властью короля Франци"[1168]. Вероятно, именно в это время, и уж точно к июню 1293 года, Филипп учредил в Лионе должность гардиатора (gardiator), постоянного королевского чиновника, которому было поручено следить за соблюдением прав короля в Лионе и защищать его жителей. Его юрисдикция была ограничена делами о государственной измене, убийствах и грабежах, и ему было приказано не рассматривать апелляции без специальной комиссии, но он явно был в городе последней инстанцией во всех светских делах. Горожанам также было разрешено взимать налоги для ремонта укреплений, а в 1297 году бальи Макона получили приказ оказывать им военную помощь в случае необходимости. Короче говоря, с 1292 по 1302 год Филипп фактически управлял Лионом через своего представителя и при поддержке горожан[1169].

Именно в этот период были написаны трактаты, обосновывающие претензии короля. Первый из них был подготовлен Тома де Пуйи, королевским прокурором в бальяже Макон, примерно в 1296 году, и, скорее всего, вскоре после протеста главы капитула и духовенства Лиона (архиепископ отсутствовал) против действий королевского чиновника (1 апреля 1294 года)[1170]. Его аргументы были повторены в официальных меморандумах, написанных чуть позже, а также использованы в обосновании королем договора 1307 года, который предоставил ему эффективный контроль над городом[1171].

Исторически французская сторона опиралась на события, произошедшие после 1269 года, когда Людовик IX вмешался для защиты горожан. Нетрудно доказать, что после 1269 года королевские чиновники почти постоянно вмешивались в дела города и что они судили горожан Лиона. Но эти случаи можно считать чистой узурпацией, и они, конечно, не уходят в прошлое настолько далеко, чтобы представлять собой прецедент. Ходили смутные слухи о древних документах и житиях святых, которые доказывали, что Лион был первым соборным городом Галлии, и, что короли франков основали и одарили местную Церковь и назначили первых архиепископов[1172]. (Отождествление Галлии с Францией всегда помогало в решении проблем на восточных границах королевства). В другой легендарной истории король Франции по просьбе горожан отогнал вандальскую армию угрожавшую напасть на Лион[1173]. Также была путаная ссылка на Верденский договор,[1174] хотя это было не выгодно, поскольку автор считал, что договор устанавливал границу по четырем рекам, и поэтому ему было трудно обосновать французскую юрисдикцию за Соной. Наконец, были и "весомые" аргументы: королевства (включая Францию) существовали до Империи; император никогда не контролировал Лион; Церковь никогда не считала Лион имперской кафедрой[1175].

Географические аргументы были более фактическими, но именно по этой причине они также были несколько неудобными. Нельзя было отрицать, что реки Сона и Рона являются границей между Францией и Империей, и что большинство жителей Лиона жили на восточном берегу Соны. С другой стороны, собор, резиденции архиепископа и капитула, а также суды, в которых заседали эти высокопоставленные лица, находились на западном берегу. Таким образом, эта территория была "головой" архиепископства, а все члены тела должны подчиняться голове. Более того, большая часть лионских церковных владений, не только находилась на западном берегу, но и была передана Лионской Церкви графом Фореза, который был вассалом короля Франции[1176]. Все это было верно, и даже слишком верно, поскольку и граф Эно, и граф Бара могли доказать, что "головы" их княжеств лежали к востоку от Шельды и Мёза, и поэтому Остревант и западный Бар должны иметь тот же статус, что и имперские части их владений. Возможно, из-за этой слабости аргументации советникам короля пришлось изменить доктрину границ по рекам, во-первых, признав, что и Франция, и Империя могли обладать анклавами ("feuda inclavata", "locus inclavatus") в регионах, которые находились по другую сторону реки,[1177] и, во-вторых, отрицая (в 1307 году), что реки были определенными и неизменными границами. Границы, говорили они, не всегда определяются реками, такими как Сона, но происхождением народа страны и тем фактом, что определенные земли подчинялись королевству с самого начала его существования[1178]. Это огульное утверждение можно было бы использовать для оправдания пересечения нижней Роны и Соны, но это был просто риторический прием, оправдывающий свершившийся факт, который в царствование Филиппа не имел никаких последствий.

Самой сильной, пожалуй, была юридическая аргументация. Лион мог находиться в составе Империи, но не подчинялся ей. Можно сказать, что это было государство Церкви. Когда Иннокентий IV пытался низложить Фридриха II, он укрылся в Лионе, и именно там собрал Собор, осудивший императора. Было бы трудно, если не невозможно, найти какой-либо акт, утверждающий императорскую власть в городе после правления Фридриха I Барбароссы, который передал все свои права в Лионе архиепископу[1179]. С другой стороны, в результате любопытного соглашения между Церквями Отёна и Лиона архиепископ принес оммаж французскому королю. Чтобы избежать любых притязаний на регальные права, давно было решено, что епископ Отёна будет передавать их Лиону, когда эта кафедра вакантна, и что архиепископ будет передавать права Отёну во время вакансии[1180]. Отён, безусловно, находился в королевстве Франция (как, впрочем, и все остальные епархии церковных провинций Лион-Макон, Шалон-сюр-Сон и Лангр), и епископ Отёна был обязан королю оммажем. Поэтому, когда архиепископ передавал регальные права Отёну, он должен был принести оммаж и приносил его. Он не приносил оммаж никакому другому государю и если у него и был сюзерен, то это должен был быть король Франции. Это было довольно правдоподобно, но многие князья империи, особенно графы Бара и Эно, приносили оммаж королю, не подчиняя свои владения в империи королевской власти. У них, конечно, был другой сюзерен, император, а у архиепископа его не было, что ослабляло его политически, но не должно было иметь юридических последствий.

Другой, менее правдоподобный аргумент, вытекающий из обмена регальными правами, заключался в том, что когда епископ Отёна управлял делами Лиона, этот город становился частью королевства, поскольку епископ был подданным короля. Если в это время он был частью королевства, то как он мог перестать быть ей, когда избирался новый архиепископ?[1181] Противоречие очевидно и когда Карл Валуа стал викарием Папы в Папском государстве, стали ли тогда эти территории частью королевства Франция? Этот аргумент был одним из пунктов дебатов, и на нем не очень настаивали, так как он не фигурирует в заявлении 1307 года.

Более слабый юридический аргумент восходит к войне XII века между архиепископом Лиона и графом Фореза. Когда в 1167 году был заключен мир (и подтвержден в 1173 году), граф уступил архиепископу земли по Роне и Соне и все права, которые он имел в Лионе, и получил взамен земли, принадлежавшие архиепископу за Луарой[1182]. Не было никаких сомнений в том, что граф был вассалом короля Франции,[1183] хотя вопрос о том, были ли эти земли ему подвассальны — это вопрос другой. Тем не менее, можно утверждать, что, поскольку значительная часть Лионне когда-то принадлежала вассалу французского короля, эти земли не перестали быть частью королевства после уступки архиепископу и никакой договор вассала не мог нарушить права короля[1184]. С другой стороны, вассал легко мог иметь владения как в королевстве, так и в империи, и все, чем граф владел в Лионе и его окрестностях, в XII веке наверняка находилось в Империи. Возможно, по этой причине королевские пропагандисты (за исключением Ногаре) не придавали особого значения уступки графа Фореза.

Она была необходима, чтобы придать французской аннексии Лиона видимость правового акта, но город был приобретен не путем набора юридических аргументов, а с помощью тщательных политических манипуляций. Филипп играл в Лионе в ту же игру, что и во Фландрии — пытаясь извлечь выгоду из разногласий между горожанами и их правителями, но в Лионе он это делал более успешно. Королю помог тот факт, что архиепископ и капитул плохо друг с другом ладили, а также отсутствие поддержки архиепископа со стороны дворян Лионне. До 1302 года Филипп защищал горожан и ограничивал власть архиепископа. Например, когда архиепископ и капитул наложили на город интердикт, Филипп пригрозил конфисковать церковное имущество[1185]. Поражение при Куртре заставило Филиппа изменить свою позицию. Он отчаянно нуждался в деньгах, и духовенство Лиона, в 1304 году, присоединилось к предоставлению королю десятины, как и другие французские церковные провинции[1186]. Оно, очевидно, очень быстро внесло свой вклад и в результате получило не только общую привилегию, предоставленную всем соборным Церквям[1187], но и мандат короля, предписывающий его чиновникам не вмешиваться в церковную юрисдикцию и не проводить ассизы в городе, принадлежащем архиепископу и капитулу[1188]. Это открыло путь к примирению между королем и духовенством, примирению, которое в некоторой степени было достигнуто за счет горожан. Интердикт был снят 30 декабря 1304 года, но жители Лиона отнеслись к этой внезапной перемене с некоторым подозрением, поскольку представитель короля, Матье де Ла Мюре (носивший титул королевского хлебодара [pannetier]), обещал соблюдать древние права архиепископа "всегда и во всем сохраняя и соблюдая... права и честь господина короля франков"[1189].

Подозрения горожан были оправданы. Переговоры о заключении договора между королем и архиепископом и капитулом начались в 1306 году, но окончательный проект был готов только в сентябре 1307 года. Пьер де Беллеперш представлял короля, Тибо де Вассалье, архидиакон Лиона, — архиепископа и главу капитула. Впоследствии Тибо проявил себя как верный сторонник прав короля, но в этих переговорах он, похоже, отстоял для Церкви все, что мог. По сути, в обмен на признание сюзеренитета короля и его положения судьи последней инстанции, Церковь получила полную юрисдикцию над горожанами. Должность королевского представителя стала официальной. Его жалование должны были выплачивать горожане, но он мог рассматривать только дела, затрагивающие права короля. Первичные апелляции подавались в суд архиепископа, и только в последней инстанции они могли быть рассмотрены Парламентом[1190]. Дополнительные акты отменяли все привилегии, полученные горожанами во время борьбы с архиепископом, и запрещали им проводить публичные собрания или создавать conspiracies (т. е. коммуны)[1191]. Неудивительно, что жителей Лиона было трудно убедить принять этот договор.

Король подозревал, что соглашение может быть для жителей Лиона и Лионне не приемлемым, и он отказался публиковать документ, пока не получит доказательства того, что миряне архиепископства дали свое согласие[1192]. Чтобы заручиться согласием дворян и крестьян сельских округов не было никаких проблем и в декабре 1307 года по деревням был послан нотариус, чтобы собрать людей, зачитать договор и получить их одобрение. Никаких протестов не последовало, и все включая дворян, выразили свою радость по поводу разрешения спора, который долгое время беспокоил сельских жителей[1193].

Город Лион отреагировал совершенно иначе. На собрании, созванном 20 января 1308 года Тибо де Вассалье и Пьером де Шалоном (королевским представителем в Маконе), горожане выразили официальный протест против условий договора и отказались его принять[1194]. Филипп Красивый попытался преодолеть оппозицию, сделав несколько уступок, в частности, запретив архиепископу и капитулу иметь отдельные светские суды[1195], но протесты продолжались и в 1309 году[1196]. Тем временем, новый архиепископ, Пьер Савойский, все более враждебно относился к условиям договора 1307 года, так что король настроил против себя своих самых верных сторонников, горожан, так и не добившись полного сотрудничества с Церковью.

Пьер подтвердил договор 1307 года во время своего избрания (20 августа 1308 года), но вскоре он начал колебаться. Он не принес королю оммаж, и Филипп начал проявлять нетерпение после того, как эта церемония откладывалась более года. Когда Пьер находился в январе 1310 года в Париже, он подвергся моральному давлению со стороны Ногаре. И должно быть, это был тяжело, поскольку у Ногаре был ответ на любое возражение, и он был готов принять любую форму оммажа, лишь бы архиепископ его принес[1197]. Пьер отказался поддаться давлению и заявил, что ничего не предпримет, пока не вернется домой и не посоветуется со своими друзьями. Совет, который ему дали, оказался плохим; архиепископ собрал армию, заключил союзы со своими соседями и изгнал королевских чиновников из важного замка Сен-Жюст.

Последовавшая за этим Лионская война была военным променадом. Французской армией номинально командовал молодой Людовик Наваррский, но ему не потребовался опыт полководца, чтобы ворваться в Лион и захватить архиепископа в его замке Пьер-Сиз (22 июля 1310 года)[1198]. Беро де Меркёр был назначен губернатором завоеванной провинции, но его гарнизон состоял всего из одного баннерета, 8 рыцарей и 18 оруженосцев (несомненно, что каждого из этих конных воинов сопровождали несколько пеших)[1199]. Теперь Филипп мог устраивать дела в Лионе по своему усмотрению. Климент V выражал недовольство, но его слабые протесты не имели большого влияния[1200]. Генрих VII также был недоволен, но, как и Папа, он не мог предпринять никаких эффективных действий. Он, правда, отказался ратифицировать с Филиппом договор о дружбе,[1201] и после 1310 года его отношения с Францией охладели, но это никак не могло помочь Лионской Церкви.

К апрелю 1312 года и архиепископ, и капитул были готовы на все, чтобы положить конец конфликту, продолжавшемуся на протяжении двух поколений. Они уступили свою юрисдикцию в Лионе в обмен на земли и доходы в других местах[1202]. Горожане Лиона получили некоторое удовлетворение от отмены договора 1307 года, хотя их права на самоуправление были по-прежнему сильно ограничены[1203]. Последним шагом в захвате власти в городе стало создание нового сенешальства Лиона[1204]. Столицей этого административного округа стал Лион, но в него также были включены Форез (из бальяжа Макон), Ле-Пюи и Веле (из сенешальства Бокер). Автономное церковное княжество Лион стало еще одной французской провинцией, как Тулуза или Каркассон.

Точные условия соглашения 1312 года не на долго пережили Филиппа Красивого. В Средние века очень не любили ликвидацию древних прав, независимо от того, какие обиды вызвали их временный секвестр. Людовик X в 1315 году вернул архиепископу верховную власть, а Филипп V в 1320 году передал ему всю юрисдикцию в городе (хотя первичные апелляции подавались королевскому судье)[1205]. Эти акты принесли некоторую выгоды и повысили престиж Лионской Церкви, но не изменили ситуации в городе. Теперь Лион был частью Франции и никогда от короны не отделялся[1206].

В отношениях между Францией и Империей существовали еще две проблемы, которые вызывали трения. Первая — это пожалование десятин Филиппу и его предшественникам от епархий в старом Срединном королевстве; вторая — мечта Генриха VII о восстановлении королевства Арль. Людовик Святой получал субсидии из Срединного королевства на свои крестовые походы, но поскольку его экспедиция соответствовала древнему идеалу священной войны христиан против неверных, не могло быть особых возражений против того, чтобы он собирал десятину в нефранцузских округах. Совсем иначе обстояло дело, когда Карл Анжуйский получил десятину от провинций Безансон, Вьенна, Амбрён и Тарантез для своего чисто политического крестового похода против короля Манфреда. Еще хуже было, когда Филипп III получил десятину от тех же провинций, плюс Льежа, Меца, Туля и Вердена, на крестовый поход против Арагона в 1285 году. Король Рудольф опротестовал это пожалование десятины, но не получил никакого удовлетворения. Когда в 1289 году пожалование было возобновлено — теоретически для продолжения войны с Арагоном, а фактически для выплаты долгов за кампанию 1285 года — богатый Камбре был заменен на бедные Амбрён и Тарантез, а в остальном список остался прежним[1207].

Однако, как отметил Керн, эта политика требования десятины от имперских епархий была отменена Филиппом Красивым после 1289 года[1208]. И она не была возобновлена ни в его царствование, ни в царствование его сыновей. Вероятная причина перемены заключается в том, что с 1295 по 1304 год все десятины были предоставлены Соборами французской Церкви, которые, конечно же, не могли навязывать свои решения имперским епархиям. Следующая десятина, собранная только в 1307 году, была введена Бенедиктом XI для восстановления "хороших денег" во Франции[1209], и было бы затруднительно оправдать распространение этого сбора на Церкви за пределами королевства. Между пожалованием десятины 1289 года и следующим неограниченным пожалованием Климента V в 1310 году прошло более двадцати лет. К тому времени было уже поздно ссылаться на более ранние прецеденты, даже если королевские счетоводы оставили пустые места в своих записях для провинций Вьенна и Безансон[1210]. Также, возможно, что десятины от имперских епархий приносили мало дохода, и что изменение французской политики могло бы лучше послужить примирению с духовенством таких мест, как Туль, Верден и Безансон. Исключением была епархия Камбре, которая находилась в церковной провинции Реймс и часть земель которой лежала в пределах королевства. Камбре выплатил десятину в 1304 году, без указания территориальных границ[1211]. Город уже выплачивал десятину в 1297 году с земель епархии во Франции[1212]. Так что Лион является лишь кажущимся исключением. За исключением самого города, вся церковная провинция находилась в пределах королевства и должна была платить десятину либо по папскому распоряжению, либо по решению Собора французского духовенства. И Лион регулярно платил десятину без каких-либо протестов[1213]. Короче говоря, после 1291 года сбор десятин в отношениях Филиппа с Империей не вызывал никаких проблем.

Политика Филиппа в отношении призрачного королевства Арль — один из самых любопытных аспектов его царствования. Король не имел там никаких территориальных амбиций, а два самых сильных княжества ранее входивших в это королевство принадлежали дофину Вьенуа, который обычно поддерживал французские интересы, и графу Прованса, королю Неаполя, который был его другом и родственником. Тем не менее, Филипп всегда был чувствителен к возможным угрозам Лангедоку, и, хотя непосредственной опасности не было, он беспокоился о безопасности границы по Роне. Возможно, по этой причине он также был недоволен планами возрождения королевства Арль, даже если королем должен был стать один из его родственников из Анжуйской династии. Король настаивал на том, чтобы граница Франции простиралась до восточного берега Роны, и чтобы все острова на этой реке входили в состав королевства[1214]. Более того, когда в 1291 году Карл II Неаполитанский приобрел права на Авиньон, Филипп быстро заключил пареаж с аббатом Сент-Андре, что дало ему контроль над западным концом Авиньонского моста. В 1292 году король построил там крепкую башню, чтобы предотвратить проход вражеских войск через мост, а в 1307 году усилил гарнизон башни, поскольку авиньонцы совершали набеги на западный берег[1215]. Если Филипп так относился к отдаленной и относительно неэффективной власти короля Неаполя над Авиньоном, можно понять, почему он не хотел, чтобы принц из Анжуйской династии стал королем Арля и тем самым создал новый центр власти на нижней Роне. Идея положить конец старой вражде между Гвельфами и Гибеллинами в Италии путем заключения брачного договора, который соединил бы принца из Анжуйской династии (Гвельфа) с дочерью германского короля (предположительно Гибеллина), была предложена Папой Николаем III в 1279 году. У Николая также была идея, что приданым должно стать королевство Арль, часть которого (Прованс) уже была анжуйской[1216]. Из этой затеи ничего не вышло, но она была возрождена в 1309 году, когда стало очевидно, что Генрих VII планирует восстановить имперские права в Италии. Вслед за вторжением Генриха в Италию, непременно последовала бы гражданская война, по крайней мере, местного масштаба, если бы между анжуйцами и немцами не было достигнуто соглашение. Очевидным решением, как и прежде, был брачный договор с Арльским королевством в качестве приданого для невесты. Климент V, вероятно, не был инициатором этого плана, но он, безусловно, его поддержал, и некоторое время казалось, что он может быть реализован[1217].

Филипп, определенно, был против этого плана. Это видно, во-первых, из пункта предложенного договора между Филиппом и Генрихом, в котором последний обещал не называть королем "в границах королевства Франции" того, кто не поклянется быть с ним в дружбе[1218]. Гораздо важнее то, что в декабре 1310 года, когда разрыв между Генрихом и Филиппом уже произошел, Филипп отправил посольство к Клименту V, в котором горько жаловался на поддержку Папой планируемого брачного договора[1219]. Недовольство Филиппа, вероятно, помогло положить конец планам этого брака, хотя проблемы с деньгами и трудности с примирением интересов гвельфов и гибеллинов также сделали его невозможным. Но Филипп хотел быть уверенным, что этот план окончательно мертв и убедил Климента пообещать, что тот никогда не допустит передачи королевства Арль, никому, кроме как Римской или другой Церкви[1220]. К 1 мая 1311 года (дата этого письма) такое обещание вряд ли уже было необходимо. Но тот факт, что Филипп его потребовал, показывает, насколько сильно он противился идее возрождения Арльского королевства.

Италия и Испания

У Филиппа не было амбиций в Италии и Испании, только проблемы — некоторые из которых он унаследовал от своего отца, а другие были созданы его братом, Карлом Валуа. Самой сложной проблемой было прекращение войны с Арагоном, причиной которой стала оккупация Сицилии арагонцами в 1282 году. Двоюродные братья Филиппа, из Анжуйской ветви рода Капетингов, потеряли половину своего королевства; Карл Валуа, которому Папа обещал Арагон, хотел получить компенсацию за ускользнувшую от него корону; Папы же постоянно призывали к возобновлению войны. Филипп не видел никакой выгоды в новой войне с Арагоном и в первые два-три года царствования был больше озабочен защитой своей южной границы и земель своего союзника, короля Майорки, от арагонских набегов[1221]. Он был вполне готов заключить мир, если его брат Карл, номинальный король Арагона, получит некоторую компенсацию, и если Папа примет это соглашение. С другой стороны, короли Арагона, после смерти Педро III в 1285 году, начали терять интерес к Сицилии. Дворянство Арагона (королевства, не имевшего выход к морю), в отличие от мореходов-каталонцев, не видело выгоды в оккупации далекого острова, и в своем завещании Педро отделил Сицилию от своего королевства, оставив ее своему второму сыну, Хайме. Альфонсо III Арагонский, как и Филипп Красивый, не был склонен вести дорогостоящую войну за интересы младшего брата. Поэтому Эдуарду I, которого противоборствующие стороны признали арбитром, не составило труда выработать принципы мирного урегулирования. Король Неаполя-Сицилии Карл II Анжуйский должен был быть освобожден из плена (куда он попал во время войны Сицилийской вечерни, будучи еще только наследником). Карл Валуа должен был отказаться от претензий на Арагонский трон, а Карл Анжуйский должен был признать остров Сицилия владением Хайме Арагонского[1222].

Филипп Красивый не принимал участия в этих переговорах, и, возможно, его немного раздражало то, как Эдуард I выступал в роли арбитра королей Запада. Папа Николай IV был недоволен гораздо больше, ведь в конце концов, Сицилия была фьефом Церкви. Он освободил Карла II от его обещаний и попытался расчистить путь для прямых переговоров между Арагоном и Сицилией-Неаполем. Карл Валуа должен был отказаться от своих притязаний на Арагон, жениться на дочери Карла II Анжуйского и получить вместе с ней древние владения основателя Анжуйского дома на Сицилии, французские графства Анжу и Мэн[1223]. Филипп Красивый мог только приветствовать это решение. Теперь его обязательства перед братом были выполнены, и у него больше не было причин беспокоиться о возобновлении войны с Арагоном. Брак состоялся 16 августа 1290 года, и, за исключением спора о Валь-д'Аран, на границах между Францией и испанскими королевствами больше никаких проблем не было.

Хотя сицилийский вопрос был далек от своего разрешения, Филипп не проявлял к нему никакого интереса. Когда, в 1291 году, Хайме Сицилийский сменил своего брата Альфонсо III на троне короля Арагона, он оставил на острове в качестве регента своего младшего брата Фадрике (Федериго III). Как и Альфонсо, Хайме был готов отказаться от владения островом в обмен на примирение с Церковью и право на приобретение Сардинии и Корсики[1224]. Но Фадрике не хотел отказываться от своих надежд стать королем Сицилии, а ее жители не хотели принимать Карла II в качестве своего короля, несмотря на его новые попытки вновь завоевать остров. Поэтому Фадрике стал королем как защитник сицилийской независимости[1225]. Карл II, естественно, обратился за помощью к французам и получил ее в лице Карла Валуа.

Когда Карл Валуа был еще подростком, к нему обращались как королю Арагона, он так и не смог смириться с потерей этой короны и хотел стать королем хоть где нибудь. Для этой роли он не обладал необходимыми качествами, хотя ему были присущи дух приключений, любезность, великолепие и щедрость (когда у него были деньги). Карл не был ни очень умным, ни хорошим администратором, и ему не хватало твердости и упорства для осуществления сложных проектов. В 1300 году, когда отношения короля Франции с Бонифацием VIII были еще хорошими, Папа пригласил Карла в Италию, чтобы умиротворить папские владения и изгнать Фадрике с Сицилии. Это было частью сложного проекта, в рамках которого Карл должен был жениться на Екатерине Куртене, наследнице последнего императора Латинской империи в Константинополе, и вернуть византийцев в лоно Западной Церкви[1226]. (Первая жена Карла, Маргарита Сицилийская, умерла в 1299 году. Она в своей семье была настоящей королевой и ее сын в 1328 году станет французским королем Филиппом VI). Сомнительно, что Бонифаций действительно рассчитывал вернуть Константинополь, но это была хорошая приманка, чтобы заманить Карла Валуа на Сицилию.

Филипп Красивый, иллюзий, насчет перспектив своего брата, не питал. Он выделил Карлу 40.000 т.л. "для помощи Константинополю"[1227], но этого было явно недостаточно для покрытия даже предварительных расходов на экспедицию в Италию. Филипп также обещал выделить Бонифацию VIII 100.000 т.л. для повторного завоевания Сицилии, но эти деньги, которые Бонифаций должен был передать Карлу, к 8 мая 1301 года папскими банкирами получены не были, и Бонифаций сомневался, что он их вообще получит[1228]. Карлу также была обещана десятина с французского духовенства,[1229] но сомнительно, что она когда-либо была выплачена, поскольку попытка Филиппа собрать десятину в то же время была Папой заблокирована. Карл был в долгах еще до отъезда из Франции,[1230] и ему не хватало денег все время, пока он находился в Италии.

Возможно, именно поэтому Карл вел себя в Италии скорее как один из кондотьеров, чем как будущий император. Он принимал деньги и подарки от любого, кто их предлагал, и мало что давал взамен. В ноябре 1301 года он "умиротворил" Флоренцию , позволив Черным Гвельфам изгнать из города Белых Гвельфов — после того, как принял подарки от обеих сторон[1231]. Данте, один из этих изгнанников, подарил Карлу сомнительное бессмертие, обличив его предательство в своей Божественной комедии[1232]. Бонифаций VIII, который должен был быть Карлу благодарен (Черные Гвельфы были его сторонниками), не позволил благодарности повлиять на продолжение конфликта с Филиппом Красивым.

Из Флоренции Карл отправился в Неаполь и принял на себя командование армией, которая должна была вторгнуться на Сицилию в мае 1302 года. Это была неприятная война, так как Карл тратил время на бесполезные осады, в то время как сельская местность оставалась в основном в руках сицилийских партизан. У Карла не было ни силы характера, ни времени, ни денег для проведения долгой и утомительной программы умиротворения острова. Было ясно, что сицилийцы не смирятся с господством людей с континента, пока не будут окончательно разгромлены, а Карл был нужен во Франции, где в битве при Куртре французская армия была уничтожена, а конфликт с Бонифацием VIII подошел к своему пику. Филипп Красивый никогда особо не интересовался Сицилией, а Папа не мог уделять острову много внимания, пока пытался одолеть короля Франции. Карл, вероятно, поступил мудро, когда, 31 августа 1302 года, заключил мир с Фадрике Сицилийским (на что его уполномочил Карл II Неаполитанский). По условиям Кальтабеллотского договора Фадрике разрешалось до конца жизни владеть Сицилией не используя титула короля. Однако это условие вскоре было забыто и Фадрике стал королем Сицилии (или Тринакрии, чтобы отличать его от короля Неаполя, который также именовал себя королем Сицилии), а его сын впоследствии унаследовал трон[1233]. Филипп Красивый не проявил никакого беспокойства по поводу этих событий.

Последний пример демонстрирует отсутствие интереса Филиппа к проблемам королевств Южной Европы. С 1276 года шел спор о престолонаследии в Кастилии. Старший сын короля Альфонсо X, Фернандо де Ла Серда, женился на Бланке Французской, дочери Людовика Святого, и имел от нее двух сыновей. Однако он умер раньше своего отца, и король Альфонсо и кортесы Кастилии признали наследником трона Санчо, второго сына Альфонсо, а не детей Фернандо. Это противоречило кастильскому (и французскому) закону и условиям брачного договора между Фернандо и Бланкой. Филипп III Французский угрожал войной (1276), но не смог провести свою армию через Пиренеи[1234]. Находясь на смертном одре Альфонсо X лишил Санчо наследства (1284) и назначил своего старшего внука, Альфонсо де Ла Серда, своим наследником, но Санчо все это проигнорировал и был признан королем.

Братья де Ла Серда укрылись в Арагоне, а их мать вернулась во Францию. Во время беспокойного царствования Санчо IV (1284–1295) и не менее беспокойного царствования Фернандо IV (1295–1301) короли Арагона пытались использовать братьев де Ла Серда для разжигания в Кастилии гражданской войны и разделения своего большого и могущественного соседа на несколько небольших королевств. Были времена, когда казалось возможным, что Альфонсо де Ла Серда получит Мурсию в качестве собственного королевства, но все эти планы потерпели крах. В начале своего царствования (1288 год) Филипп Красивый высказался за такое соглашение,[1235] но он ничего не сделал для его реализации. Возможностей вмешаться в дела Кастилии было много, особенно во время беспорядков, которые последовали за смертью Санчо IV в 1295 году и продолжались в период несовершеннолетия Фернандо IV. Арагонский король поддерживал восстания в пользу Альфонсо де Ла Серда,[1236] но Филипп не проявлял к этим планам никакого интереса. Он по-прежнему относился к арагонским намерениям с некоторым подозрением (что проявилось в его нежелании отдавать Валь-д'Аран), и ему нужна была помощь Кастилии или, по крайней мере, ее нейтралитет в затянувшейся войне за Аквитанию[1237]. Король ничего не выигрывал и многое мог потерять, ввязываясь в сложные династические проблемы Кастилии. Он был готов предоставить Альфонсо де Ла Серда почетное место при своем дворе и щедрую пенсию,[1238] но он и пальцем не пошевелит, чтобы помочь ему получить какое-либо королевство в Испании.

Приложение. Французские армии

Нельзя говорить о французских войсках как об армии, потому что в них не было постоянного состава солдат и офицеров, всегда готовых к бою. Существовало постоянное высшее командование — коннетабль, два маршала и магистр арбалетчиков (фактически начальник пехоты) — но эти люди не были профессиональными солдатами. Коннетабль и маршалы были высшими офицерами короны; они могли заседать в Парламенте или в Совете (как это делал маршал Жан де Корбей-Грес, когда был издан ордонанс о передаче Мариньи контроля над королевскими финансами),[1239] или их могли использовать в качестве посланников, как коннетабля Гоше де Шатийона во Фландрии[1240]. Тем не менее, они тратили значительную часть своего времени на военные дела или на проблемы, которые могли потребовать военного решения. Все счета Гоше де Шатийона, перечисленные в описи Миньона, связаны с войной или угрозой войны[1241]. Магистры арбалетчиков, такие как Жан де Бюрла, Тибо де Шепуа или Пьер де Галар, имели к высокой политике меньше отношения и в основном занимались военными или полицейскими операциями. Например, именно Жан де Бюрла арестовал епископа Бернара Саиссе.

Над этими людьми, официально имевшими отношение к армии, стояли принцы крови — Карл Валуа, Людовик д'Эврё и Роберт д'Артуа. Ги, граф де Сен-Поль, и его брат Жак де Шатийон не были принцами крови, но состояли в родстве с королевой и оба занимали высокие посты во Фландрии. Ниже таких людей находились дворяне, имевшие высокий статус в своих провинциях и обладавшие большим опытом и некоторыми способностями к ведению войны. Беро де Меркер, коннетабль Шампани, был самым выдающимся представителем этой группы. Он возглавлял войска во Фландрии и в 1310 году стал капитаном Лиона. К сожалению, когда он не мог сражаться с врагами короля, он был склонен воевать с соседями или друзьями короля, и часто оказывался при дворе в немилости[1242].

Другим интересным примером профессионального солдата является Роберт де Ваврен, сеньор де Сен-Венан. Хотя он был фламандцем и камергером графа Фландрии, он служил Филиппу в Аквитании и исполнял обязанности губернатора герцогства с сентября 1298 года по июнь 1300 года. Затем он командовал войсками во Фландрии и сражался на стороне Филиппа Красивого в решающей битве при Монс-ан-Певеле. Король щедро вознаградил его рентой в размере 1.000 т.л. в год[1243].

Сенешали Юга, которые все были дворянами, также имели право командовать армией. Они, безусловно, помогали собирать войска, а иногда и доставляли их на театр военных действий. Но когда Гишар де Марзи и Блейн ле Луп из Тулузы и Анри д'Элизе из Каркассона именовались "капитанами Гаскони" или Аквитании, действовали ли они как командующие армией?[1244] Вероятно, они были, по сути, военными губернаторами. Несомненно в их распоряжении были войска, но в Аквитании было очень мало военных действий, пока они были там капитанами. Это не означает умаления военных способностей сенешалей и большинство из них были вполне способны подавлять местные восстания. Но единственным сенешалем, ставшим "кадровым офицером", был Жан де Бюрла, сенешаль Каркассона в 1285–1287 годах, губернатор герцогства Аквитания в 1294–1298 годах и магистр арбалетчиков в 1287(?)–1302 годах[1245].

Ниже таких опытных полководцев стояли дворяне, готовые служить в двух или трех кампаниях, но не имевшие желания проводить долгие годы в армии в качестве офицеров. Хорошим примером этой группы являются Жан л'Аршевек, исполнявший обязанности сенешаля Тулузы, и ведший тщательные записи. Он перечислил 82 дворянина своего округа, которые служили, часто с ротой своих сержантов, в трех различных кампаниях в Гаскони. Из них только 11 человек участвовали во всех трех походах, а 15 — только в одном. Подавляющее большинство, 56 человек, посчитали, что двух кампаний вполне достаточно, чтобы поддержать свою честь и выполнить долг перед королем[1246]. Несмотря на некоторое снижение общей численности контингента из Тулузы от первой к третьей армии,[1247] отдельные дворяне были весьма непостоянны в своем выборе времени службы. Некоторые явились в первую и вторую армии, некоторые — в первую и третью, а некоторые — во вторую и третью. Если таково было отношение дворян, которые находились, так сказать, на передовой, получали хорошее жалование и подвергались незначительной опасности (потери в Аквитанской войне были очень малы), то можно представить себе проблемы, с которыми столкнулось правительство при поиске командиров рот в других округах и для гораздо более кровопролитной Фламандской войны. Существовали и проблемы в организации армии. Если не было постоянных или, по крайней мере, долго существующих рот (как это было во время Столетней войны), если дворяне приезжали и уезжали по своему усмотрению, как можно было координировать действия армии?

Сержанты, или пешие солдаты, составляли основную часть большинства французских армий, но об их командной структуре известно немного. Опять же, на основании записей Жана л'Аршевека становится ясно, что некоторые дворяне приводили с собой собственные отряды пехотинцев и, предположительно, непосредственно ими и командовали. Однако чаще в записях упоминаются constabularies, или роты (компании), набранные из деревень и находящиеся под командованием местного коннетабля, который получал жалование 2 т.с. в день, что вдвое превышало жалование обычного пехотинца. Эти роты могли быть довольно большими — одна из них численностью в 150 человек упоминается как часть гарнизона Ла Реоля в Гаскони в 1302 г.[1248] Это было весьма необычно, так как, на Юге роты в 50 человек, похоже, были стандартом. В другой роте в Ла-Реоле было 50 человек, а когда в 1302 году был усилен гарнизон порта Эг-Морт, там было три роты по 49, 55 и 45 человек соответственно[1249]. Во Фландрии роты, по-видимому, были меньше. Существует довольно полный отчет о гарнизоне Бетюна за 1303 год, в котором приведено годовое жалование каждой роты. Если предположить, что размер рот, занятых на гарнизонной службе, не сильно меняется в течение года, и, что каждый солдат получал около 18 т.л. в год (36 т.л. для коннетаблей), то в этих ротах должно было быть от 20 до 25 человек в каждой[1250]. Во Фландрии в 1299 году у графа Фореза было 25 человек под началом одного коннетабля,[1251] именно такое количество, по-видимому, было стандартом и для рот в гарнизоне Бетюна.

Таким образом, пехотные коннетабли были, пользуясь современной терминологией, унтер-офицерами определенной важности. Когда они несли гарнизонную службу, то, несомненно, подчинялись приказам коменданта города. В полевых операциях связь между коннетаблями и высшим командованием неясна. Магистр арбалетчиков мог командовать как кавалерией, так и пехотой, а его помощник, клерк арбалетчиков, являлся квартирмейстером. В любом случае, в любой армии было так много отрядов, что один человек не мог отдавать приказы непосредственно каждой роте. Например, Тулузен отправил около 100 рот в "первую армию", которая вторглась в Гасконь[1257]. Во французской армии во Фландрии было большое количество итальянских арбалетчиков, и, возможно, они подчинялись непосредственно магистру арбалетчиков, но в таком случае он не мог напрямую управлять всей французской пехотой. Возможно, один или несколько французских коннетаблей были приписаны к свите каждого рыцаря или барона, как в случае с графом Фореза, но это означало бы, что пехота не могла маневрировать как единая группа. Если это правда, то это было бы серьезным недостатком и объяснило бы некоторые проблемы французской армии. Например в битве при Куртре, очевидно, что действия пехоты и кавалерии не были скоординированы, а командующий, граф Артуа, не отводил или не мог отвести свою пехоту перед тем, как отдать приказ о кавалерийской атаке. Та же проблема возникла при Монс-ан-Певеле, где пехота под командованием Тибо де Шепуа, магистра арбалетчиков, не получила достаточной кавалерийской поддержки и была отброшена назад[1252].

Каждый трудоспособный мужчина во Франции был обязан нести военную службу по защите королевства. Это подразумевалось в начале царствования и стало очевидным в общих призывах в армию после 1300 г.[1253] Конечно, Филипп не хотел, чтобы на военную службу являлись все поголовно, так как, не смог бы снабжать и маневрировать армией в несколько сотен тысяч человек. Любой, у кого были деньги, мог откупиться от службы, и большинство мужчин, включая большинство дворян, так и поступали. С другой стороны, некоторые дворяне хотели получить боевой опыт (и плату), а община, откупившаяся от службы, все равно должна была выставить или оплатить содержание определенного количества воинов. Филиппу действительно требовалось больше войск, чем любому из его предшественников, особенно в период, когда ему приходилось держать большие гарнизоны в Аквитании и полевые войска во Фландрии, и он действительно пытался увеличить численность своих войск. Какова же была численность французских армий в эти годы кризиса? Полных данных ни по одной из крупных экспедиций нет, можно только делать предположения на основе фрагментарных и неполных счетов. Возможно, при максимальных усилиях Филипп смог бы выставить в поле до 30.000 человек в одно время и в одном месте, но такая численность была редкостью. Мобильные силы численностью от 5.000 до 10.000 человек были, вероятно, более распространены. Что касается гарнизонов, то их численность увеличивалась и уменьшалась в зависимости от политической ситуации, и практически невозможно оценить, сколько человек было привязано к чисто оборонительным позициям. Так, в какой-то момент (дата не указана, но, безусловно, в мирное время) гарнизоны во Фландрии представляли собой лишь символические силы — например, 4 всадника и 4 пеших солдата в Лилле[1254]. Но в 1303–1304 гг. только бальяж Макон содержал 9 рот, плюс 100 сержантов под командованием Гуго де Туасси и несколько латников (всего более 300 человек) для гарнизона Бетюна[1255].

Гарнизоны в Аквитании также различались по численности. Так, примерно в 1301 году гарнизон Сент-Эмильона состоял из 1 рыцаря, 11 оруженосцев и 50 сержантов[1256]. В менее спокойное для Аквитании время (1299 год) в Сент-Ливраде было 32 сержанта, в Муассаке — 256, а в Вильфранше — 50[1257]. Когда в том же году население Бордо проявило склонность к бунту, гарнизон был увеличен на 4 баннерета, 23 рыцаря, 227 оруженосцев и 192 сержанта. Низкая доля пехотинцев, вероятно, объясняется тем, что это была чрезвычайная ситуация и всадников можно было набрать быстрее. Это хороший пример неструктурированных и слабо организованных групп, которые и составляли французскую армию. Ни один контингент не прослужил более пятнадцати дней, а один отряд сержантов был отправлен домой еще до прибытия в Бордо[1258]. С учетом таких колебаний можно сказать лишь то, что между 1293 и 1305 годами в гарнизонах должны были служить несколько тысяч человек.

Что касается полевых армий, существует один достаточно полный отчет о кавалеристах (armeures de fer), которые были с Карлом Валуа, когда он, в 1299 году, после истечения срока перемирия захватил Фландрию[1259]. Писец приводит в общей сложности 1.563 человека имевших полное вооружение. Эта цифра может быть несколько завышена, поскольку в нее включены некоторые люди, которые были прикреплены к контингенту Валуа из 240 человек, но также были перечислены отдельно. Из расписок, предоставленных казначеями, также видно, что, как и в Аквитании, некоторые рыцари и оруженосцы служили в оккупационной армии недолго и покидали ее, как только успех операции был обеспечен. С другой стороны, люди Ги де Сен-Поля были явно опущены, а у человека его статуса должно было быть по меньшей мере 100 человек, а возможно, и больше. Таким образом, на первом этапе операции, когда Карл Валуа подавлял фламандцев и занимал все графство, он должен был командовать одной из самых больших армий, которые когда-либо собирал король, по крайней мере, 1.650 всадников. Если мы примем эту цифру, то сколько пеших воинов следует добавить, чтобы получить общее количество? Они, конечно, были многочисленнее всадников, но насколько многочисленнее?

Нам известен точный состав небольшого отряда, собранного действующим бальи Макона для военной демонстрации против архиепископа Лиона в 1304 году. Там было 17 рыцарей, 113 оруженосцев и 2.188 пеших воинов[1260]. Это дает пропорцию почти 17 пеших к 1 всаднику. Но это был короткий поход; никто не служил дольше нескольких дней, и совершенно точно известно, что некоторые из военнообязанных бальяжа служили в это время во Фландрии.

Однако, записи Жана л'Аршевека дают еще более высокий процент пеших солдат. Жан перечислил только дворян, что, возможно, не учитывало многих иных воинов, но диспропорция поразительна: около 100 рот в первой армии, 59 во второй и 44 в третьей, и только 82 дворянина во всех трех. Даже если роты были меньше, чем 50 человек, и даже если каждого дворянина сопровождало несколько латников[1261], трудно снизить эту цифру до уровня, намного ниже, чем в походе бальи Макона. Здесь опять же следует отметить то, что боевых стычек было немного, и что пешие воины, при жаловании в 1 т.с. в день, обходились дешевле рыцарей, получавших 10 т.с. в день, и были примерно так же полезны для гарнизонной службы в небольших городах и деревнях.

С другой стороны, план Бенедетто Дзаккариа, адмирала Филиппа, для набега на Англию дает иное соотношение. Он предложил флот из 16 кораблей и 4 галер, укомплектованный 4.800 вооруженными моряками. Суда должны были нести 400 рыцарей и 400 пехотинцев[1262]. Здесь пропорция составляет 6 пехотинцев на 1 (потенциально) всадника, но в реальной атаке она была бы ниже, поскольку часть моряков должна была остаться на кораблях. Но адмирал планировал набег, а не завоевание, и слишком большое количество пехотинцев замедлило бы стремительность атаки. Интересно, что Дзаккариа считал, что силы численностью чуть более 5.000 человек могут серьезно напугать англичан.

Иное, но все еще низкое соотношение приведено в письмах по призыву в армию в Лангедок в 1304 году — 2.016 конных латников и 17.850 пехотинцев[1263]. И здесь медленная скорость передвижения пеших солдат может объяснить их относительно небольшое количество. Филиппу было трудно собрать свою запланированную армию и ему пришлось трижды откладывать дату сбора в Аррасе, с 19 мая по 22 июля[1264]. Он не мог ждать медленно передвигающуюся пехоту и поэтому Функ-Брентано задается вопросом, сколько же из этих южан вообще прибыло во Фландрию.

Хронисты, даже самые осведомленные, склонны преувеличивать численность армий и не очень точно определять их состав. Так, 1.550 человек Карла Валуа в 1300 году в Chronique artesienne превращаются в 6.000. Тот же автор приводит численность французских войск при Куртре — 10.000 конных и 10.000 арбалетчиков. По его мнению, в конце 1302 года, у Филиппа было 16.000 человек; его современник из Гента говорит о 20.000. Обе цифры кажутся непомерно завышенными, поскольку это было менее чем через два месяца после Куртре. Летом 1303 года армия короля оценивалась в 6.000 конных латников и 30.000 пехотинцев, что почти наверняка слишком преувеличено, хотя пропорции вполне разумны[1265]. Функ-Брентано считал, что у Филиппа при Монс-ан-Певеле было 60.000 человек, но у него нет доказательств этой цифры[1266]. В целом, цифры, приведенные хронистами, просто означают, что французские армии, по меркам того времени, были очень большими.

Мое собственное предположение может быть не лучше, чем у Функа-Брентано. Взяв за основу единственную достоверную цифру для большой армии, 1.550 конных латников Карла Валуа в 1300 году, и допустив, по крайней мере, еще 100 человек из свиты графа де Сен-Поля, я подсчитал, что на каждого конного приходилось 10, а возможно, и 15 пеших воинов. Такая картина характерна для армий, которые практически не воевали, но должны были быть рассредоточены на обширных территориях, чтобы подавить разрозненное сопротивление после захвата региона. Если эти предположения верны, то у Карла Валуа было от 17.000 до 26.000 человек. Но я бы предпочел меньшую цифру. Если это можно принять, то армии при Куртре и при Монс-ан-Певеле, вероятно, были несколько больше. Учитывая проблемы с финансами и логистикой, мне трудно поверить, что Филипп когда-либо имел более 30.000 человек, сосредоточенных на одном театре военных действий. Пик численности, вероятно, был достигнут при Монс-ан-Певеле.