Царствование Филиппа Красивого

Эта глава посвящена изменениям в административных структурах, которые были вызваны проводимой королем политикой. Филипп не пытался сознательно систематизировать или расширить французскую административную систему, но он не мог достичь своих целей без внесения или одобрения некоторых важных нововведений. Так, растущее значение чрезвычайных доходов, в отличие от доходов домена, заставило внести изменения как в провинциальную, так и в центральную финансовую систему, кульминацией которых стало создание Счетной палаты. В то же время акцент на судебном суверенитете короля потребовал увеличения числа судей, введения института прево и растущей профессионализации Парламента. Филипп не создавал французскую средневековую бюрократию; он опирался на прецеденты, существовавшие на протяжении многих поколений. Филипп также не сделал бюрократию такой сложной и жесткой, какой она стала впоследствии. Он сделал ее более профессиональной, более структурированной и, в некоторой степени, более независимой от временных изменений в политике. Великие компании постоянных, практически наследственных чиновников, которые были так важны при Старом режиме, не были полностью неправы, когда прослеживали свое происхождение от перемен произошедших в царствование Филиппа.

Местная администрация

Основными территориальными единицами управления во Франции были бальяжи на севере и сенешальства на юге. Северные бальяжи делились на три группы. Первыми в большинстве официальных списков шли бальяжи "Франции", то есть старого королевского домена. Это были Париж (называемый превотство, но фактически являющийся бальяжем), Санлис, Вермандуа, Амьен, Санс, Орлеан, Бурж, Тур и Макон. (Лилль, сначала военный округ, стал бальяжем после "поглощения Фландрии", но Миньон охарактеризовал его как terra foranea (чужая земля), а не как бальяж Франции). В Нормандии были бальяжи: Руан, Ко, Кан, Котантен и Жизор-Верней. Наконец, в Шампани: Труа-Мо, Витри и Шомон. К сенешальствам относились Пуату, Сентонж, Овернь (называлась бальяжем, но всегда указывалась вместе с сенешальствами), Перигор-Керси, Руэрг, Тулуза, Каркассон, Бокер и, после 1310 года, Лион. (Королевство Наварра, графство Бигорр и графство Бургундия считались иностранными).

Эти округа включали далеко не всю Францию, но многие бальи и сенешали имели "компетенцию" над землями соседних дворян. Это означало, что они передавали и иногда исполняли королевские приказы, собирали субсидии на оборону, защищали людей, обращавшихся к королю, и вообще старались, чтобы великие бароны и полунезависимые епископы следовали в русле королевской политики. Так, бальи Тура контролировал сбор субсидий в Турени, Анжу, Мэне и Бретани,[289] а сенешаль Каркассона налагал платежи на графство Фуа[290]. Сенешаль Бокера отвечал за Виваре,[291] а бальи Макона — за Лион[292]. Бальи Амьена и Вермандуа, лично или через своих агентов, проводили в жизнь приказы короля в графстве Фландрия[293]. Такая система означала, что власть и значение королевского чиновника не имели прямого соответствия с размером и богатством территории, которой он управлял. Королевский домен в Перигор-Керси был небольшим, но сенешаль Перигор-Керси также отвечал за поддержание власти короля в герцогстве Аквитания[294]. На другом конце королевства бальи Шомона, беднейшего округа Шампани, представлял короля в его отношениях с духовенством и горожанами Туля[295]. Поэтому эти, казалось бы, незначительные должности часто занимали выдающиеся представители бюрократии, такие как Жан д'Аррабле и Гийом де Анже. С другой стороны, бальяж Котантен, который был столь же беден, но не имел внешней юрисдикции, обычно доставался пожилым людям на грани отставки[296].

Каждый бальяж и сенешальство делились на более мелкие округа — превотства в старом домене, в Сентонж-Пуату, Оверни и Шампани, виконтства в Нормандии и бальяжи, вигьерии и судейства на Юге. За исключением виконтства, значение каждого из этих терминов настолько разнилось, что дать им определение практически невозможно. Виконтство было отдельной финансовой и судебной единицей; оно имело свой суд и вело свою отдельную отчетность. Виконт был профессиональным чиновником и многие виконты дослужились до должности бальи[297]. Превотство могло быть чем угодно — от простой учетной единицы до вполне эффективной ветви местной власти. Некоторые превотства были частями старого домена, отданными на откуп за 20 или 30 ливров;[298] другие включали ценные права на отправления правосудия, пошлины и рыночные сборы, а также доходы с земель[299]. Прево Сент-Кантена мог играть важную роль в королевской политике во Фландрии;[300] прево Перона мог стать бальи[301]. Люди такого рода могли быть весьма полезны в местной администрации, но большинство прево так и не достигли этого уровня.

На Юге картина была еще более сложной. Тулуза, Каркассон, Руэрг и Перигор-Керси были разделены на баюльства[302]. Управлявшие ими баюлы, были местными жителями, схожими с прево, поскольку получали доход с земель, пошлин и отправления правосудия, но они оставались простыми откупщиками. Люди, владевшие баюльствами, могли препятствовать королевской политике из-за своей неэффективности или раздражая правительство притеснением крестьян, но они не были разработчиками или исполнителями политики, разве что в очень малом масштабе.

В городе Тулуза был вигье, но он обладал лишь ограниченной юрисдикцией. Действительно важным местным чиновником в сенешальстве был судья. В самом городе был судья, а также по меньшей мере пять (иногда шесть или семь) окружных судей,[303] каждый из которых возглавлял довольно четко определенный округ, называемый судейство.

Эти округа территориально не совпадали с баюльствами, которые были гораздо многочисленнее, так что в Тулузе отправление правосудия и управление финансами были почти полностью разделены. В Руэрге было четыре окружных судьи, гораздо менее значимых, чем в Тулузе; в Перигор-Керси — один (для Каора и его округа).

Каркассон и Бокер были разделены на вигьерии которые возглавляли вигье. В Каркассоне было семь или восемь таких вигьерий, в Бокере — около тринадцати; их число менялось по мере разрастания королевского домена и пожалования земель[304]. (На крайнем севере Бокера, где почти независимые области Виваре и Веле требовали особого внимания, существовал бальи, подчиненный сенешалю Бокера, но гораздо более влиятельный, чем вигье)[305]. По сути, такой округ был военным, финансовым и судебным подразделением. Вигье выполняли в основном полицейские и оборонные функции и многие из них также были шателенами[306]. Доходы собирали другие должностные лица, и в каждом округе обычно был один окружной судья[307]. Иногда судья занимал несколько должностей, когда король владел большим количеством земель и прав в округе[308]. В целом, однако, в Каркассоне и Бокере наблюдалось более тесное соответствие между судебными и финансовыми административными округами, чем в Тулузе.

Овернь, расположенная на границе между севером и югом, не была похожа ни на один другой округ. Она называлась бальяжем, но входила в число сенешальств. Большая часть Оверни была разделена на превотства, но значительная территория на юге была сформирована в бальяж Горной Оверни. Это не был настоящий бальяж, его счета были включены в счета самой Оверни, а бальи (или custos, как иногда называли главу округа) не входил в высшую бюрократию[309]. Тем не менее, бальяж Горной Оверни был больше, чем превотство, поскольку в него входило несколько городов (Орильяк, Сен-Флур), а бальи выполнял полицейские функции на гораздо большей территории. Ближайшим аналогом может служить бальяж Верхнего Бокера, хотя его бальи обладали большей властью и несли большую ответственность[310].

Описанные выше территориальные подразделения регулярно появляются в королевских счетах. Однако эту аккуратную картину размывает существование шателений. Большая часть Франции, особенно на севере, была разделена на шателении, которые представляли собой довольно четко очерченные географические районы. В королевских реестрах и в актах светских и церковных сеньоров, земли и доходы упоминаются как находящиеся в такой-то и такой-то шателении. Для дворян, особенно среднего ранга, шателения могла быть административной единицей. Однако это не относилось к королевскому домену. Например, Пуасси и Понтуаз были превотствами, но субсидии на Аквитанскую войну, как отмечено, собирались в шателениях Пуасси и Понтуаза[311]. Вдовствующая королева Мария назначила ренту в превотствах или шателениях Мант, Паси, Ане, Ножан-ле-Руа и Бреваль[312]. Ниор, в Пуату, в одной из записей фигурирует и как шателения, и как превотство, причем в шателении действует мэр Ниора, а не шателен[313]. Эти комбинации, конечно, не доказывают, что шателения и превотство с одинаковыми названиями имели абсолютно одинаковые территориальные границы. Но они доказывают, что в королевском домене на севере шателении не имели отдельных учреждений и должностных лиц, а управляли ими те же люди, которые управляли превотствами. Земли, отторгнутые от Фландрии, значились как шателении Лилля, Дуэ и Бетюна. По ним было достигнуто общее согласие относительно границ собственно шателений, но велись ожесточенные споры относительно зависимых районов и анклавов внутри этих районов[314]. В любом случае, переход от военной оккупации к гражданскому управлению был делом весьма медленным и только после смерти Филиппа Дуэ и Орши были включены в бальяж Лилля (Бетюн был передан графине Маго д'Артуа). Между тем, главный представитель королевской власти там, Бодуэн де Лонгви, именовался губернатором, а не шателеном[315].

На Юге шателенов было много, даже слишком много, по мнению центрального правительства, которое пыталось сократить их число. Шателены, однако, не имели юрисдикции, и шателении редко фигурирует как административный округ[316]. Самым важным исключением была шателения Монреаль в сенешальстве Каркассон. Этот округ учитывался отдельно на уровне тех которые возглавляли вигье,[317] и шателен Монреаля, как один из великих людей сенешальства, часто вызывался в местный Совет[318].

Во Франции было много городов разного размера, от крупных торговых центров, таких как Руан, Тулуза или Нарбон, до мест, которые были не более чем большими деревнями с некоторым количеством ремесленников и торговцев. Некоторые города обладали широкими правами самоуправления, другие не имели их вовсе, при этом размер города не имел никакого значения. Париж, безусловно, был самым большим из городов, непосредственно управлявшимся королевскими чиновниками, а маленькие местечки на Юге, такие как Фон в Керси или Онд в Тулузене, имели свои консульства. Степень самоуправления также была различной, но основным элементом было признание города как корпорации, которая могла подавать иски и быть судимой в лице своих чиновников или законно учрежденных прево. Такие города также имели выборных или кооптированных чиновников, суды с различной степенью юрисдикции (обычно наиболее широкой в уголовной сфере), ограниченные права на принятие местных ордонансов, которые касались в основном торговли, строительных норм, поставок продовольствия и тому подобного, а также тщательно контролируемые полномочия по введению местных налогов для таких целей, как ремонт мостов или укреплений, а также для покрытия судебных расходов (включая большие штрафы, налагаемые королевским правительством). Ни один город королевства, даже великие города Фландрии, не был полностью независим, как многие города Италии. Только фламандские города имели юрисдикцию, распространявшуюся на окружающую их сельскую местность, а максимум, на что мог претендовать обычный французский город, — это контроль над пригородной зоной, расположенной в миле или двух от его стен. Даже внутри стен определенные анклавы — обычно кварталы, принадлежавшие монастырю или кафедральному собору, — были освобождены от юрисдикции городских властей.

Большие или маленькие, привилегированные или нет, города следует рассматривать как отдельные административные единицы. У них были свои правила в отношении землевладения и наследования, проблемы организации и регулирования торговли и ремесел, требования к фортификации и другим общественным работам. Они приносили доходы, отличные от доходов чисто сельскохозяйственных районов, например, рыночные сборы, налоги с продаж, платежи, связанные с использованием или проверкой мер и весов. У них было развито сильное корпоративное чувство и могли, например, противостоять введению королевских налогов гораздо эффективнее, чем крестьяне, живущие в разрозненных деревнях. Это сопротивление было наиболее эффективным, когда король не был непосредственным сюзереном города, как в случае с Монпелье (которым владел король Майорки) и фламандскими городами. Но даже Париж, который управлялся непосредственно королем, мог выторговать себе освобождение от налога с продаж и создать свой собственный механизм для сбора заменяющего его платежа[319].

В какой-то степени это стремление городов самостоятельно вести свои дела было полезно и королю. Ему не приходилось нанимать дополнительных чиновников для решения деталей муниципальных дел, и он, вероятно, получал столько же денег от городских сборщиков доходов, которые могли обманывать, но знали свой город, сколько и от честных, но неосведомленных сборщиков, назначенных извне. За исключением Фландрии и, в одном случае, Каркассона, города были королю верны. Они могли бунтовать, но не восставать. Опять же, за исключением Фландрии, во главе городов стояли зажиточные буржуа, которые хотели мира и безопасности. Они могли извлечь выгоду из благосклонности короля, и значительное их число поступило на королевскую службу. Один из самых страшных бунтов царствования произошел в Руане, однако это не помешало горожанам Руана становиться бальи и виконтами[320].

Король не мог управлять всеми городами напрямую, так же как и всем королевством. Для облегчения этого бремени ему нужны были городские органы власти, так же как и баронские. Однако он не мог полностью доверять ни баронам, ни городам, а городам он доверял гораздо меньше, чем баронам. Бальи и сенешали внимательно следили за городами и вмешивались, когда им казалось, что город не подчиняется королевским приказам или проводит политику, которую король не мог бы одобрить. В старом королевском домене прево, особенно наемные, также внимательно следили за городами. Небольшие общины, где прево был просто бизнесменом, собиравшим определенные королевские доходы, контролировались менее тщательно, но и опасность того, что они взбунтуются, была меньше. Существовало множество разновидностей контроля со стороны королевской власти. Пожалуй, наиболее сложной была ситуация в Руане, где был свой мэр и Совет, а также королевский бальи, королевский виконт и речной виконт. Последний был фактически прево, который собирал пошлины на весь импорт по суше и по воде (вино было источником наибольшей части доходов). Речное виконтство могло управляться как единое целое, отдельными участками или находиться под контролем королевских чиновников[321]. Архиепископ и капитул Руана также обладали в городе широкими правами юрисдикции. Нормандцы традиционно любили судебные тяжбы, особенно руанцы, поскольку в городе было так много противоречащих друг другу прав, что такие тяжбы были неизбежны. Временами бальи было трудно понять, кого поддерживать.

Нарбон, расположенный на другом конце королевства, был также сложен для управления. Архиепископ и наследственный виконт города имели свои собственные юрисдикции, а король пытался создать свою собственную за счет двух других. Подобное разделение власти на Юге не было редкостью. Монпелье был похож на Нарбон, так как одна часть города принадлежала королю Майорки, а другая — епископу Магелона, который уступил свои права Филиппу Красивому. В других местах монастырь мог контролировать Бург, выросший вокруг его зданий, в то время как остальная часть города находилась под властью другого сеньора. Такие разногласия способствовали вмешательству королевских чиновников, что часто приводило к пареажам или продаже прав королю.

Королевское правительство не принимало серьезного участия в спорах между горожанами по поводу выбора городских чиновников. Исключением стало осуждение правящей клики в Периге в 1309 году, когда другие горожане заявили, что недавние выборы были сфальсифицированы[322]. Следует отметить, однако, что города этого сенешальства сопротивлялись сбору эдов на свадьбу дочери Филиппа, и королевские чиновники, возможно, были рады получить повод наложить большой штраф на их консулов. С другой стороны, правительство раздражали города, которые пытались присвоить себе слишком много власти. Самым распространенным источником трений была враждебность горожан к церковной юрисдикции и их недовольство освобождением местных клириков от муниципального правосудия и налогообложения. В целом, местные королевские чиновники симпатизировали этому чувству, но центральное правительство старалось держать его в разумных рамках[323] и реагировало очень сурово, когда недовольство горожан привилегиями клириков приводило к бунтам[324]. Также возникали споры об объеме и характере юрисдикции муниципальных судов. Как и все остальные, кто имел право на правосудие, городские чиновники старались расширить эти права, чтобы охватить как можно большую территорию и как можно больше людей. Споры по таким вопросам обычно решались королем или Парламентом, а не местными королевскими чиновниками, и города достаточно успешно защищали свои права[325].

Когда дело доходило до сбора субсидий и эдов, местные чиновники принимали активное участие в переговорах с городами. Город вряд ли мог отрицать, что он должен выделять деньги на оборону королевства, но он мог предложить изменения по форме и размеру налога[326]. Совсем другое дело — эды на свадьбу дочери короля или посвящение в рыцари сына короля. Горожанам было совершенно не очевидно, что эды на свадьбу являются общим для всех обязательством, и многие города, с переменным успехом, платить отказывались. Лиге городов Керси удалось отсрочить и в целом заблокировать сбор эдов, в то время как в Сентонж-Пуату энергичный сенешаль собрал значительную сумму. Против эдов на посвящение в рыцари Людовика Наваррского также были возражения, и снова многие города уклонились от уплаты[327].

Вызывали недовольство в городах платежи за амортизацию, но они обычно начислялись и собирались специальными комиссарами. С другой стороны, постановления о изменении стоимости монеты, которые особенно раздражали торговцев, исполнялись бальи и сенешалями[328]. Города королевского домена могли только роптать, хотя примечательно, что единственный серьезный бунт в Париже, в 1306 году, был вызван обесцениванием монеты. Также примечательно, что Филипп счел полезным проконсультироваться с представителями городов по вопросам денежной политики в 1308, 1313 и 1314 годах. Города, непосредственным сюзереном которых был могущественный барон, обычно могли рассчитывать на его протест королю, как это было в случае с фламандскими городами и Монпелье[329]. Протесты обычно отклонялись, но королевским чиновникам было трудно обеспечить выполнение постановлений о деньгах в этих округах.

Подводя итог, можно сказать, что городские органы власти для управления местах были в основном полезны. Они довольно легко контролировались королевскими чиновниками, за почти полным исключением городов Фландрии. У них не хватало сил для предотвращения бунтов, но это означало, что у них также не хватало сил для восстания (Фландрия — опять же очевидное исключение). Городские власти, которые не могли поддерживать порядок, могли быть отстранены королем, а города управляться непосредственно королевскими чиновниками. Сопротивления этому не было, только настойчивые просьбы о восстановлении старых привилегий. Обычно, после покаяния, утраченные права восстанавливались. Это делалось отчасти потому, что король мог потребовать большие суммы денег за возрождение старого муниципального управления, отчасти потому, что в высших кругах существовало мнение, что упраздненные привилегии должны быть восстановлены по истечении разумного срока, а отчасти потому, что городское самоуправление экономило время и расходы, беря на себя часть бремени по местному управлению.

Города были полезны и в другом отношении, которое вряд ли можно назвать административным, но которое, безусловно, помогало центральному правительству. Большие ассамблеи, на которых рассматривались обвинения против Бонифация VIII и тамплиеров, а также просьбы о субсидии на фламандскую кампанию 1314 года, включали помимо дворян и священнослужителей также представителей городов[330]. Бальи и сенешалям было велено созывать людей из "общин" королевства, или, как в 1308 году, из "общин" и "важных мест". Это оставляло значительную свободу действий для бальи и сенешалей, которые осуществляли созыв, особенно в 1308 году. Тем не менее, кардиналы в 1302 году явно считали, что большинство делегатов прибыло из городов обладавших королевскими хартиями, так как они адресовали свой письменный протест мэрам, эшевенам, судьям, консулам и общинам городов Франции[331]. Даже в 1308 году, когда можно с уверенностью сказать, что делегаты прибыли и из тех поселений, которые мы бы назвали неинкорпорированными,[332] большинство из них получили свои полномочия от мэров, консулов или других должностных лиц городов обладавших королевскими хартиями[333]. И вряд ли могло быть иначе. Регулярного механизма созыва делегатов из полусельских районов не существовало, о чем свидетельствует разнообразие способов, принятых королевскими чиновниками в 1308 году. Кроме того, большие ассамблеи были в первую очередь пропагандистскими мероприятиями, а повлиять на горожан было гораздо важнее, чем на крестьян. В городах было больше денег; они могли доставить больше хлопот; они были лучше информированы и нуждались в объяснениях от королевских чиновников и могли их понять. Города были одной из главных целей в попытках Филиппа повлиять на мнение имущих сословий, а тот факт, что города регулярно выбирали своих представителей в судах, облегчал им выбор делегатов, которые встречались с королем, выслушивали и поддерживали его предложения. Некоторая путаница возникала, когда созывались делегаты общин, которые обычно не имели права их назначать. Тогда делегаты могли быть выбраны королевским чиновником или местным представителем непосредственного сюзерена; они также могли быть выбраны на городском собрании, на котором, по крайней мере, теоретически, присутствовали все взрослые мужчины[334]. В целом, однако, способ представительства была задан городами имевшими королевские хартии, северными коммунами и консульствами Юге. Если бы их не было, было бы невозможно созвать великие ассамблеи царствования.

Ключевыми фигурами в местной администрации на протяжении всего царствования Филиппа были бальи или сенешали. Они отвечали за все действия в своем округе, которые затрагивали интересы короля: поддержание мира и защита границ, арест преступников и контроль за тем, чтобы суды выполняли свои функции должным образом, сбор доходов и поддержание в надлежащем состоянии имущества, приносящего доход, исполнение королевских указов и выполнение многочисленных мандатов, предписывавших передачу земель, установление арендной платы, компромиссы по юрисдикции и исполнение решений Парламента. Они были высшими судьями и последней административной инстанцией, апелляции на их решения подавались только в Парламент или королю и Совету. Сенешали и бальи были способными людьми, о чем свидетельствует тот факт, что их часто продвигали на должности в центральной администрации. Однако даже самым способным людям было трудно поспевать выполнять свои обязанности[335]. Средний размер их округов был больше, чем у современных департаментов, и разъезды отнимали у них много времени, даже если они никогда не покидали своих бальяжей. Но они также должны были присутствовать на заседаниях Совета или Парламента, передавать приказы и наставления великим баронам, таким как граф Фландрии или герцог Аквитании, а также посещать заседания региональных собраний, таких как Казначейство Нормандии или Большие Дни Труа в Шампани. Им нужна была помощь, и во время царствования Филиппа они ее получили.

Одним из самых желанных нововведений стало учреждение в каждом округе должности приемщика доходов (или казначея)[336]. Бальи и сенешали всегда нуждались в помощи при составлении счетов и в обращении с деньгами, которые они получали или выплачивали; обычно большую часть этой работы выполняли их клерки. Такой клерк, как мэтр Ришар дю Фей, активно работавший в бальяже Руана в последние десятилетия правления Людовика Святого, был почти такой же важной фигурой в управлении землями домена, как и сам бальи[337]. Но хотя клерк мог заключать договоры аренды и составлять счета, окончательная ответственность лежала на бальи, который должен был обосновывать свои расходы и отвечать за любые задолженности[338]. Только в 1290-х годах счета стали составляться от имени приемщика, а не от имени бальи или сенешаля.

Как и следовало ожидать, перемены начались и на Юге. Если в царствование Филиппа бальи и сенешали имели почти одинаковые обязанности, и люди могли переходить с одной должности на другую, то изначально сенешаль был одним из высших чиновников дворов баронов (например, сенешаль Пуату), а первые бальи были просто членами местной администрации. Сенешаль почти всегда был дворянином, иногда знатным (например, Бертран Журден де л'Иль Журден, сенешаль Бокера в 1304–1309 годах), тогда как бальи мог быть по происхождению и горожанином. Социальное различие было отмечено разницей в оплате труда: бальи получали 365 т.л. в год; сенешали же — от 500 до 700 т.л. Сенешали, служившие на недавно приобретенных и еще не ассимилированных землях Юга, имели больше военных обязанностей, чем бальи, — они должны были охранять немаркированные границы с Аквитанией и испанскими королевствами и неспокойный регион Центрального массива. Короче говоря, по рождению и по характеру своих обязанностей они были более слабыми экспертами в финансовых вопросах, чем бальи. В своем знаменитом описании хорошего бальи Филипп де Бомануар подчеркивает необходимость присутствия у него навыков обращения с финансами: бальи должен уметь вести точные счета и увеличивать доходы от земель своего господина[339]. Такие советы были бы ниже достоинства такого сенешаля, как Эсташ де Бомарше (Тулуза, 1272–1294), который фактически был вице-королем на юго-западе Франции.

Поэтому неудивительно, что при Филиппе III, мы уже видим казначея в Тулузе и, возможно, примерно в то же время, приемщика в Каркассоне. Этот казначей Тулузы все еще находился на своем посту в 1286 году и, похоже, отвечал за прием доходов в Руэрге и частично в Бокере, а также, и в Тулузе. К 1288 году существовал уже и приемщик Оверни[340]. В Шампани, где было много мелких бальяжей, примерно с 1240 года был один приемщик[341], и Филипп Красивый, как муж Жанны Шампанской, возможно, был более осведомлен об этом прецеденте лучше, чем о ситуации на Юге. В любом случае, в начале своего царствования он начал учреждать приемщиков во всех бальяжах и сенешальствах. Бише и Муше, получившие чрезвычайные финансовые полномочия в период между 1288 и 1296 годами, к 1288 году стали приемщиками в Тулузе, а к 1290 году — Каркассоне и Шампани[342]. В 1291 году они также отвечали за Руэрг и Перигор-Керси[343]. Очевидно, что братья не могли присутствовать лично во всех этих районах, и основную часть работы выполняли их заместители. В 1292 году приемщик был в Париже, к 1294 году — в Вермандуа, а во всех остальных бальяжах Франции, плюс Пуату и Овернь, по крайней мере, к 1296 году[344]. Сложнее проследить появление приемщиков в Нормандии. Люди, которые, безусловно, были приемщиками, не всегда носили это звание (особенно при учете в Казначействе), но к 1298 году в каждом нормандском бальяже был свой приемщик[345].

Институт приемщиков по всей Франции начал действовать от случая к случаю, но в 1296 году был официально оформлен. В записях Миньона есть такая фраза "там где раньше не было приемщиков", и пять из них впервые появляются в 1296 году. Существует список приемщиков для каждого бальяжа и сенешальства, вероятно, с 1296 года, поскольку в нем Муше все еще значится ответственным за Шампань, и, конечно, не позднее 1297 года, поскольку все, кроме двух фигурантов, упоминаются в Реестре Казначейства в начале 1298 года, что означает, что они должны были занимать свои должности, по крайней мере, со второй половины 1297 года. Этот документ также показывает, что повсеместное использование приемщиков было делом новым, так как было назначено пять "визитаторов (ревизоров) приемщиков": Жан Клерсен, служащий Денежной Палаты, Рено Барбю, магистр этой же Палаты; служащий действующего хранителя печати (Тибо де Пуансе, епископа Доля); Жан де Дижон, королевский нотариус; и Жан де "Castro Censorii", сборщик церковной десятины. Это были мелкие чиновники, но все они, кроме последнего, представляли великих людей. Очевидно, что Двор хотел проследить за ходом эксперимента. Результаты, видимо, были удовлетворительными, поскольку мы больше ничего не слышим о "визитаторах" приемщиков[346].

Как и в случае с большинством новых должностей, точные обязанности и компетенция приемщика были установлены не сразу. В Шампани, где был только один приемщик и три или четыре бальи, и где приемщику платили больше, чем бальи (500 т.л., по сравнению с 365 т.л. в 1317 г.), он должно быть имел независимое положение[347]. Другая ситуация была в Нормандия, где приемщики были полностью подчинены бальи и отчитывались только от имени своих начальников. Уже в ордонансе 1309 года конкретно говорилось, что бальи несут ответственность за сбор доходов в своем бальяже[348]. И это неудивительно, так как нормандские бальи занимались финансовыми делами еще до французского завоевания в 1204 году, а их виконты собирали значительную часть доходов королевского домена. Когда одному виконту приходилось отчитываться за общий доход в размере 4.937 т.л. за один срок,[349] легко понять, что у приемщика было не так уж много работы.

Точное положение дел в других местах проследить трудно. В бальяже Тура существовали местные приемщики, возможно, по одному на каждое превотство,[350] что уменьшало значение генерального приемщика. В бальяжах северной Франции, за исключением Парижа, где бальи и приемщик предоставляли совместный счет,[351] отчитывался только бальи, возможно, потому, что прево в этом регионе собирали значительную часть королевских доходов, а бальи отвечал за прево. Такой же системы придерживались в Оверни, также являвшейся зоной ответственности прево[352]. Но в регионе, где Бише, Муше и их заместители были назначены ответственными за сбор доходов, счета составляли приемщики. Так было в Перигор-Керси, Руэрге и Тулузе в 1294 и 1299 гг.[353] В случае с Тулузой ясно, что именно приемщики представляли счеты в Париж[354]. В Бокере, который не был передан под управление Бише и Муше, все было несколько иначе. Один сохранившийся полный счет (за 1302–1303 годы), был составлен от имени сенешаля и приемщика, хотя, похоже, только приемщик и его сотрудники совершали поездки по региону, чтобы составить счет[355]. В списке задолженности 1290-х годов есть четкое различие между платежами, причитающимися по счету сенешаля Бокера, и платежами по счету приемщиков[356]. Из всех сенешальств, данные по Каркассону наименее полны, но в счете за 1302–1303 годы значительный дефицит (877 т.л.), вызванный большими военными расходами, был обоснован приемщиками, и они же предоставили счет в Париж[357]. Однако, сенешаль Каркассона предоставил свой собственный (частичный?) счет за 1296–1297 годы[358].

Самостоятельность и ответственность приемщика могли варьироваться не только в зависимости от официальных условий его назначения, но и от его собственного происхождения и происхождения бальи или сенешаля, которому он служил. Большинство первых приемщиков были итальянцами, связанными с крупными банковскими компаниями тосканских городов. Они не были карьерными чиновниками, служили относительно короткие сроки и имели мало влияния на решения, принимаемые их начальством. Ренье Акорре, приемщик Шампани с 1274 по 1288 год, является очевидным исключением, но он исполнял свою должность со времен графа Генриха III и закончил свою карьеру в тюрьме, вероятно, за злоупотребления[359]. Члены семьи Гуиди имели долгую и успешную карьеру, но самые выдающиеся из них, Бише и Муше, постепенно вышли из состава приемщиков. К 1298 году они в основном занимались иностранными делами. Их племянник, Тотто Гуиди, с 1307 по 1332 год отвечал за сбор репараций, назначенных по Атисскому мирному договору, и за другие фламандские доходы. В 1310 году он был приемщиком Лилля и Бетюна, а в 1311–1312 годах — приемщиком Фландрии. Он также был мэтром монетного двора Турне с 1310 года и до царствования Филиппа VI. Ванно Гуиди, брат Тотто, также в 1315–1330 годах служил во Фландрии[360]. Но приемщик Фландрии не выполнял такой объем работы как приемщик Руана и тем более приемщик Тулузы.

По мере того, как Филипп постепенно заменял приемщиков-итальянцев французами,[361] эта должность становилась все более важной и привлекательной, по крайней мере, на Юге. Приемщики на севере, часто служившие под началом бальи происходивших из горожан, знавших толк в бухгалтерии, и с виконтами и прево, которые вели свои собственные счета, никогда не были очень важными лицами. Даже приемщик Парижа Эрве де Ла Тринити, прослуживший по меньшей мере одиннадцать лет (1294–1305), получал всего 18 п.д. в день и не имел никаких существенных обязанностей, кроме ведения счетов[362]. Правда, он был пожилым человеком (еще в 1270-х годах он был нотариусом Шатле), но другие приемщики на севере были столь же незаметны. Так, Роберт ле Парментье, приемщик Санлиса в 1305 году, был хранителем печати Санлиса с 1310 по 1312 год[363]. Вероятно, он зарабатывал на этой должности столько же (или больше), сколько и на должности приемщика, а обязанности, вероятно, был намного легче.

Иная ситуация сложилась на Юге, где сенешали, по-видимому, больше полагались на своих приемщиков. Многие из этих приемщиков были уроженцами региона, но некоторые присланы из Парижа; большинство из них пользовались влиянием, а некоторые сделали выдающуюся административную карьеру. В качестве примера можно привести Арно де Проболено, горожанина из Каора, который был профессиональным приемщиком (в Руэрге, 1305, 1317; в Перигор-Керси, 1309–1311, 1317; в Тулузе, 1315–1316)[364]. Должность приемщика Перигор-Керси превратилась в наследственную, так Жан де Проболено занимал эту должность с 1324 по 1340 год, а его преемником стал Маркус де Проболено[365]. Арно также собирал субсидии в Перигор-Керси и Тулузе в 1314 и 1315 годах и выступал в качестве советника сенешалей Перигор-Керси и Тулузы по урегулированию претензий короны к частным лицам[366].

Гораздо более выдающимся человеком был Жерар Бален из Фижака, приемщик Перигор-Керси с 1296 и по крайней мере до 1299 года, а возможно и позже[367]. Точные даты трудно установить, потому что во время войны с Англией он также был приемщиком в той части Перигора, которая находилась в герцогстве Аквитания, а иногда его даже называли приемщиком Гаскони[368]. Он принимал активное участие в финансовом обеспечении Аквитанской войны в качестве казначея армии и флота, а также собирал субсидии в 1297, 1302 и 1304 годах[369]. Жерар скопил небольшое состояние, не все из которого заработал честным путем, и, хотя он не был благородного происхождения, стал королевским рыцарем[370]. Неприятности настигли его в 1306 году. В записке находившейся в бумагах Ногаре говорилось, что дело против Жерара было "достаточно доказательным"[371]. Жерар признал, что задолжал королю 15.000 т.л. и отказался от своего замка Альмон и других земель в Керси[372]. Вполне вероятно, что Жерар получил Альмон незаконно, так как эта часть земель, была передана графу Перигора в обмен на виконтства Овильяр и Ломань, обмен, который брат Жерара Пьер (приемщик Перигор-Керси, 1304 г.) помог организовать[373]. Жерар не был полностью опозорен, поскольку сохранил свой титул королевского рыцаря короля и владение некоторыми землями,[374] но в качестве приемщика его больше не нанимали.

Другим приемщиком на Юге, который сделал более длительную, хотя и менее успешную карьеру, чем Жерар Бален, был Жерар Шоша из Клермона. Член одной из крупных банковских семей своего города, он начал свою карьеру с проведения различных банковских операций для Сепперелло Джитаюти, который был приемщиком Оверни в 1288–1290 гг.[375] Сам Жерар стал приемщиком по крайней мере к 1295 г. и сохранил эту должность до своей смерти в 1311 г.[376] В 1306 году он собирал субсидии и распродавал конфискованное имущество евреев[377]. В 1305 г. он получил наследственную ренту в размере 100 т.л. в год в дополнение к жалованию в 100 т.л. в качестве приемщика[378]. В 1304 году ему, по указу Филиппа Красивого, было разрешено владеть дворянскими фьефами, и он владел двумя "замками" епископа Клермонского[379]. Как и у некоторых других приемщиков Юга, его должность в конце концов перешла к его сыну Луи[380].

Последний пример влиятельного приемщика — Жоффруа Кокатри, горожанин из Парижа, приемщик Руэрга (1300) и Тулузы (1301–1303)[381]. Однако он настолько увлекся другими делами, например, выполнял обязанности казначея армий в Аквитании и Фландрии[382], что у него не оставалось времени для работы в Тулузе. Ему регулярно помогал и в конце концов потеснил Николя д'Эрменонвиль, выходец из деревни близ Шартра. Николя был соприемщиком, приемщиком или казначеем Тулузы с 1301 по 1316 год, а также дважды поименован приемщиком Руэрга[383]. Он, как и Жоффруа Кокатри, занимался сбором денег для Аквитанской войны[384]. (Заметно, что приемщики, которые кажутся наиболее важными, все были вовлечены в организацию поставок и выплату жалования армии). Николя был щедро вознагражден за свою долгую службу; он получил ренту в 100 т.л. и дарственные на конфискованные земли с доходом в 39 т.л. в год. Однако Николя умер, будучи должен королю, и его рента была конфискована, но Филипп V вернул ее его сыну в 1321 году[385].

Если вернуться к Жоффруа Кокатри, то после короткого периода службы в качестве приемщика он достиг больших успехов. Он был одним из трех контролеров экспорта с 1305 по 1314 год[386]; собирал штрафы с ломбардцев, выкупал земельные участки для строительства королевского дворца, ввел в действие постановление о деньгах в 1313 году и стал метром Денежной палаты (Chambre aux Deniers) (1309), а затем и Счетной палаты (Chambre des Comptes) (1315)[387]. Советник и "друг" короля, он сделал самую заметную карьеру из всех приемщиков. Следует отметить, однако, что в качестве приемщика он выполнял большую часть своей работы через своего коллегу, и, что он получил повышение не потому, что был способным администратором, а потому, что помог мобилизовать и распределить ресурсы со всех частей королевства для двух больших войн.

Отправление правосудия могло показаться Людовику Святому или Бомануару более важной обязанностью бальи и сенешалей, чем сбор или распределение королевских доходов. Филипп Красивый, возможно, с этим не согласился бы; он определенно больше посылал людей из центра, чтобы убедиться, что деньги, причитающиеся ему, собраны, чем для проверки судебной деятельности своих местных чиновников. Даже дознаватели, которые должны были следить за тем, чтобы несправедливость была исправлена, иногда были поглощены поиском упущенных источников королевского дохода. Тем не менее, какими бы ни были приоритеты, отправление правосудия было неотъемлемой частью обязанностей представителей короля на местах, и это бремя в течение царствования постоянно увеличивалось. Для того чтобы предотвратить частные войны, вражду и бунты, необходимо было иметь суды, постоянно готовые к действиям. Многие судебные тяжбы были просто продолжением частной войны и семейной вражды законными средствами, и если законные средства защиты были бы недоступны, то конфликтующие стороны с большой вероятностью могли прибегнуть к насилию. Для того чтобы королевские постановления соблюдались, они должны были исполняться в местных судах. Если суверенитет короля выражался в его праве быть верховным судьей во всех светских делах, то эти дела должны были передаваться из частных судов в королевские. Бальи и сенешали нуждались в помощи в разборе судебных тяжб.

Как и в случае с финансами, формирование корпуса экспертов в области права началось раньше на Юге, чем на севере. Сенешали, которые были выходцами с севера, даже при Филиппе Красивом, не понимали "писаного права" Юга. Обычай, конечно, был важной частью южного права, но он отличался от обычаев старого домена или Нормандии. Различия усилились с ростом количества юристов, изучавших римское право. Эти легисты были особенно многочисленны в судах сенешалей, которые рассматривали апелляции из нижестоящих судов. Таким образом, юридический советник, "судья сенешаля", стал выступать в качестве реального главы суда сенешальства, а ко времени Филиппа Красивого "судья сенешаля" регулярно получал титул магистра суда. Примерно в то же время местные администраторы, такие как вигье Бокера и Каркассона, также передали свои судебные обязанности людям, обладавшим особой компетенцией в области права[388]. В Тулузе был только один вигье, он сохранял некоторую юрисдикцию в самом городе, но большая часть сенешальства была разделена на судейства, каждое из которых имело своего судью[389]. В Руэрге и Перигор-Керси эти изменения происходили медленнее; титул магистра суда, в начале царствования Филиппа, там постоянно не использовался, и там было меньше окружных судей (только один в Перигор-Керси)[390]. Правда, и населения, и земель королевского домена в этих провинциях было меньше, чем в Тулузе, Каркассоне и Бокере, но там также было меньше людей, изучавших писанное право.

Судьи Лангедока не только освобождали сенешалей от большей части их судебных обязанностей, но и были членами их Советов. Даже в Париже различие между королевским судом и Советом короля не всегда было четким, а курия сенешаля совмещала обе эти функции. Почти любой административный акт мог иметь юридические последствия, поэтому с судьями консультировались по многим проблемам местного управления — переуступке или обмену земельных владений, предоставлению прав сельским или городским общинам, уточнению границ между округами[391]. Наряду с сенешалями, они были самыми важными людьми в органах власти Лангедока. Некоторые из них достигли более высокого положения, чем любой из сенешалей, например, Гийом де Ногаре и Гийом де Плезиан (оба — бывшие магистры суда в Бокере)[392]. Ив де Лудеак, судья из Тулузы, и Жерар де Куртон, судья из Нима, служили в Парламенте и исполняли важные дипломатические миссии[393]. Сикар де Лавур, магистр суда Тулузы (1286–1294) и Каркассона (1296–1303), предпочел продлить свою карьеру на папской, а не на королевской службе, но как магистр суда он был в Лангедоке одним из самых влиятельных людей[394].

Вне области писаного права профессиональных судей почти не было. Прево выполняли, по сути, полицейские функции. Они могли рассматривать уголовные дела, хотя обвиняемые из знати желали, чтобы их дела рассматривались в более высоком суде,[395] но они не могли разбирать иски о дворянских фьефах или правах, в этих землях. У виконта был свой суд, но его юрисдикция была ограничена мелкими делами[396]. А поскольку и прево, и виконты были заняты в основном сбором королевских доходов, у них не было времени для совершенствования мастерства в судействе. Они обычно обращались за советом к ведущим людям округа, что, вероятно, улучшало качество их решений, но не убеждало начальство расширить юрисдикцию их судов. Несмотря на наложенные на них ограничения, прево были очень активны в преследовании преступлений против короля или нарушений мира, даже слишком активны, по мнению многих людей[397], но они все же должны были передавать самые сложные дела своим начальникам.

Единственным исключением из этого правила был Париж, но и там это было лишь частичным исключением. Прево Парижа фактически приравнивался к бальи, но у него также было много других функций, включая поддержание порядка в самом большом городе королевства. В качестве бальи он должен был контролировать и рассматривать апелляции по поводу действий всех младших прево в регионе вокруг Парижа. Наконец, договоры, заключенные перед королевским чиновником и скрепленные его печатью, могли быть королевскими судами присуждены к принудительному исполнению. Естественно, таких договоров в Париже было много и по мере того как суд прево набирался опыта в этой области, люди из других округов стали регистрировать свои акты в Париже. Для одного человека и его нескольких помощников такая нагрузка была слишком большой, поэтому суд прево в Шатле стал крупной и энергичной организацией задолго до царствования Филиппа Красивого. В нем служили около 200 сержантов для исполнения постановлений, не менее 60 нотариусов и два аудитора, которые регулярно выполняли функции судей[398]. Тем не менее, должностные лица Шатле не имели такого влияния или престижа, как судьи на Юге. Хотя они играли важную роль в поддержании мира и разрешении споров в Париже и его окрестностях, их затмевали великие люди королевского двора, и они не получали значительных повышений. Случай Эрве де Ла Тринити уже упоминался. Прослуживший долгое время нотариусом Шатле, он был назначен приемщиком Парижа с зарплатой ниже, чем у большинства судей Юга. Из суда Шатле так и не вышло людей уровня Ногаре, или Ива де Лудеака.

Таким образом, за исключением Парижа, бальи имели относительно небольшую помощь в выполнении своих судебных обязанностей. Их ассизы были единственными действительно эффективными судами в северных провинциях. Согласно ордонансу о реформе 1303 года, ассизы должны были проводиться шесть раз в год[399]. Сомнительно, чтобы какой-либо бальи смог выполнить это требование, но в 1312 году в бальяже Кан было проведено по крайней мере четыре ассиза (февраль, май, сентябрь и декабрь), три из которых проводил бальи, а один — его лейтенант[400].

Бальи и сенешали использовали лейтенантов для помощи в выполнении судебных и административных обязанностей еще до царствования Филиппа Красивого,[401] но эта практика, похоже, стала более частой после 1285 года. Центральное правительство было обеспокоено этим и попыталось ограничить ее в одном из пунктов ордонанса 1303 года о реформе. Бальи, сенешали и другие чиновники должны были как можно реже использовать лейтенантов и если их приходилось назначать, то это должны были быть заслуживающие доверия люди из округа, а не юристы или люди, принадлежащие к местным кликам. Сенешали и бальи несли ответственность за действия своих лейтенантов[402]. Но это предписание соблюдалось лишь частично. Лейтенанты не были постоянными чиновниками и по сути, они не обязательно были чиновниками какого-либо ранга, а лишь личными представителями сенешалей и бальи. Они назначались для выполнения конкретных задач и не имели постоянных полномочий. Тем не менее, на Юге лейтенанты назначались так часто и выполняли так много обязанностей, что их вполне можно было признать постоянными государственными служащими.

Два примера проиллюстрируют этот тезис. Жеро де Сабанак, королевский клирик и доктор обоих прав, был лейтенантом сенешаля Перигор-Керси в разное время между 1291 и 1314 годами. Он помогал оформлять передачу земель и ренты графу Перигора, был сборщиком эдов на свадьбу дочери короля, проводил дознания для сенешаля и судьи Каора. При Филиппе V его часто привлекали для рассмотрения апелляций на судебные решения, принятые в его сенешальстве[403].

Ламбер де Тюри, сеньор де Сесак, поименован лейтенантом сенешаля Каркассона в 1292, 1297, 1298, 1299, 1303, 1304 и 1308–1309 годах. Он был регентом сенешальства в 1298 году, когда сам сенешаль исполнял обязанности губернатора Гаскони[404]. Он часто входил в Совет сенешаля, возможно, уже в 1281 году, и, конечно, в 1303–1308 годах[405]. Поскольку Ламбер не был юристом, он не выступал в качестве судьи (хотя в 1305 году принимал участие в осуждении консулов Каркассона за измену),[406] но он был сборщиком субсидий и помогал оценивать отдельные земли королевского домена, которые подлежали продаже или обмену[407].

Подобные люди пополняли более или менее постоянный штат сенешалей или бальи. С другой стороны, когда чиновник, уже занимавший постоянную должность — виконта, шателена, вигье или магистра суда — назначался лейтенантом, от него нельзя было ожидать большего, чем председательствования в суде или проведения краткого дознания, прежде чем он возвращался к своим обычным обязанностям. Таким образом, чистого выигрыша во времени для финансового или судебного управления не было.

Другая группа чиновников, королевские прокуроры и адвокаты, снимали с плеч бальи и сенешалей часть ответственности за принятие решений, затрагивающих интересы короля. Однако, будучи профессиональными юристами, они усложняли административные процедуры. Должность постоянного наемного прокурора едва ли существовала до царствования Филиппа, хотя практика получения юридических консультаций перед принятием мер, которые могли сократить доходы или ущемить права короля, была известна. Тем не менее, даже на Юге, где формальностей было больше, чем на севере, первые прокуроры назначались сенешалями на разовой основе и не действовали от имени короля. Так было в Бокере и Перигор-Керси[408], а в Руэрге Парламент постановил, что ни один из прокуроров не имел достаточного мандата до 1312 года. Возможно, это была ошибка, так как с 1293 года в Руэрге существовал наемный прокурор, но это показывает, насколько медленно приживалась эта должность[409]. Что касается Тулузы, то картину осложняет деятельность Жиля Камелина, который, безусловно, выполнял обязанности прокурора с 1272 по 1289 год, но был гораздо больше, чем просто прокурор. Он защищал права короля по всему Лангедоку, консультировал королей и сенешалей, а завершил свою карьеру в качестве члена Парламента и епископа Ренна[410].

Вне области применения писаного права прокуроры и королевские адвокаты были необходимы для защиты интересов короля в церковных судах, процедура которых отличалась от процедуры судов мирских настолько, что требовала присутствия эксперта в области права. Как и на Юге, первые назначения прокуроров производились бальи для выполнения вполне конкретных дел. Например, в счетах Оверни за 1289 год есть запись о клирике, который выступал в качестве прокурора в тяжбе с епископом Клермона по поводу прав короля и чеканки монеты[411].

Однако к 1300 году наемные прокуроры или адвокаты практиковали уже в церковных судах Буржа, Орлеана, Санса и Труа,[412] не говоря уже о знаменитом Пьере Дюбуа, адвокате короля в церковных судах Котантена в начале 1300-х годов[413]. Магистр Лоран Эру был королевским прокурором в бальяже Кан в 1295 и 1296 годах, но, по-видимому, это было временное назначение, поскольку его обычными обязанностями был сбор субсидий и платы за амортизацию[414]. С другой стороны, королевский прокурор и королевский адвокат Нормандии, упоминаемые в 1305 и 1310 годах, по-видимому, были профессиональными юристами, как, вероятно, и магистр Ив, королевский прокурор в Бретани около 1313 года[415].

Прокуроры и адвокаты севера рассматриваются вместе, потому что об их деятельности мало что известно, поскольку они не играли очень важной роли в местной администрации и мало помогали бальи в выполнении его судебных обязанностей. Однако на Юге и прокурор, и адвокат были постоянными членами Совета сенешаля, и с ними консультировались всякий раз, когда предпринимались действия, законность или полезность которых для короля могла быть поставлена под сомнение. Приведем лишь один пример: тамплиерам в Пезенаса разрешили пользоваться правом верховной юстиции только после консультаций с адвокатом короля, прево, магистратом, исполняющим обязанности лейтенанта сенешаля, и тремя другими судьями[416]. Адвокаты — или представители дел короля, как их часто называли — были лучше образованы (многие из них были докторами права) и лучше оплачивались, чем прокуроры[417]. Как это часто бывает, они имели меньше обязанностей и меньше заботились о мелких проблемах, чем их профессиональные подчиненные. Они были выдающимися юристами, и их жалование было своего рода гонораром. Они могли вести дела для короля (хотя примеры такой деятельности редки), но их главной обязанностью было давать юридические советы, когда они требовались сенешалю или магистру суда.

Помимо судей, адвокатов, прокуроров и приемщиков, служивших с сенешалями и бальи и под их началом, существовали также местные королевские агенты, которые были практически автономны: мэтры монетных дворов и мэтры лесов. Мэтры монетных дворов не участвовали в делах своего округа, а отчитывались непосредственно перед Казначейством в Париже[418]. Хотя во время войны мэтров монетных дворов могли попросить перевести деньги непосредственно приемщику для оплаты войск,[419] начальство приемщиков (бальи и сенешали) не контролировало их деятельность и не претендовало на их доходы. Интересно отметить, что некоторые из наиболее активных монетных дворов (Монтрей-Боннин, Сомьер и Тулуза) находились на Юге, а ряд других монетных дворов располагался вдоль восточной границы (Сен-Кантен, Турне, Труа и Макон). Чеканка монет в Руане, по-видимому, была относительно незначительной, а Париж отличался непостоянством, выпуская большое количество монет в одни годы и очень мало в другие. Эта закономерность может быть объяснена тем, что военные действия происходили в основном на юге и востоке страны, и удобнее было отправлять деньги в армии с близлежащих монетных дворов. Правда и то, что серебряные рудники, какие только были, находились на Юге, а серебро, полученное в результате обменных операций, легче всего было получить из городов, расположенных на торговых путях в Нидерланды и Италию.

Мэтры лесов находились в совершенно ином положении. Если мэтров монетных дворов контролировали лишь несколько зданий, в которых они работали, то мэтры лесов отвечали за тысячи акров земли в каждом бальяже или сенешальстве. Мэтр монетного двора не нуждался в посторонней помощи для выполнения своей работы, а вот мэтры лесов должны были получать информацию от местных чиновников, чтобы установить местоположение и оценить стоимость лесов, которые были включены в пожалования или обмены в результате сделок с представителями духовенства или дворянства[420]. Кроме того, поскольку наибольший доход от лесов получался от продажи древесины, и поскольку платежи за право рубить лес распределялись на несколько лет, бальи или сенешали обычно были обязаны собирать эти платежи. "Продажа лесов" был обычным заголовком в счетах бальи и сенешалей. Самый яркий случай произошел в 1300 году, когда Этьен де Бретёй, мэтр лесов, продал большое количество древесины в лесу Бретёй. Он уведомил бальи Жизора об условиях продажи и велел ему собрать деньги, а королевское письмо подтвердило это распоряжение[421]. В некоторых районах "продажа лесов" включала платежи частных лиц за разрешение продавать древесину; в Нормандии эти два вида платежей были четко разграничены, но за оба отвечал бальи[422]. Штрафы правонарушения в лесах также иногда учитывались бальи[423].

Точные взаимоотношения между лесной администрацией и местными представителями короля не совсем ясны. Лесная администрация была хорошо налажена к середине XIII века, а при Филиппе Красивом она была укреплена благодаря усилиям Филиппа ле Конвера (или де Вильпре), крестника короля и одного из его самых влиятельных министров[424]. Филиппа ле Конвера иногда называли генеральным инквизитором лесов, и он заказывал большинство писем в королевских регистрах, касающихся лесных дел. Примерно в то же время, когда он принял на себя общую ответственность за леса, мэтры лесов, существовавшие ранее, были наделены более широкими полномочиями. Существовали отдельные мэтры для Нормандии, Шампани (и Парижа?) и Лангедока; каждая группа имела юрисдикцию над территориями, гораздо большими, чем у бальяжа или сенешальства.

Многие мэтры занимали в обществе положение наравне с бальи и сенешалями или даже выше их. Этьен де Бретёй из Нормандии был королевским рыцарем, владел большим фьефом Орбек, часто посещал Казначейство и заседал в Парламенте 1307 года. Он действовал в основном в Нормандии, но также заключал договоры аренды в бальяже Орлеана и в 1290-х годах вел учет королевских рыбных промыслов (вероятно, до того, как стал метром лесов)[425]. Он, безусловно, был мэтром лесов в ноябре 1300 года, когда уведомил бальи Жизора о продаже древесины из Бретёя, и оставался им до своей смерти в конце 1312 года[426].

Жоффруа ле Дануа был бальи Жизора (1307–1308 гг.), но к 5 августа 1309 года стал мэтром лесов. Он служил исключительно в Нормандии, по крайней мере, до конца декабря 1312 года, а в 1313 году был направлен в Нормандию для обеспечения выполнения постановлений о деньгах. В 1316 году Жоффруа получал внушительную пенсию в 100 п.л., большее вознаграждение, чем имели многие бальи[427].

Берто де Боре сначала занимался продажей леса в Пуату и Сентонже (как Этьен де Бретёй в Нормандии)[428]. 13 апреля 1309 года он был назначен вместе с Жаном Пиле метром лесов Лангедока. Это поручение было составлено в более полной форме, чем другие, дошедшие до нас. Власть мэтров распространялась на все сенешальства Тулузы, Перигора, Каркассона и Бокера. Они могли продавать лес и пастбища, начислять штрафы за правонарушения в лесу и заставлять должников выплачивать долги. Все королевские юстициары и чиновники должны были подчиняться их приказам. Берто и Жан должны были содержать лесных сержантов, но сами они должны были получать жалование в размере 160 т.л. в год от казначея Тулузы и отчитываться перед приемщиками каждого сенешальства[429] (частично сохранился один такой отчет, приемщику Каркассона за 1312–1313 годы)[430]. Следует отметить, что полномочия Берто распространялись на Сентонж, так в 1311 году тамошнему сенешалю было приказано заплатить за лес, который купил Берто, мэтр лесов Лангедока[431].

Деятельность Берто в качестве мэтра лесов можно проследить по королевским регистрам и счетам с 1309 по 1316 год[432]. Его карьера и круг его полномочий иллюстрируют проблему взаимоотношений между мэтром и сенешалем. Берто обладал властью во многих районах и занимал свой пост дольше, чем большинство сенешалей, при которых он служил. Он отчитывался только перед Филиппом ле Конвером и сотрудниками Филиппа в Париже. При этом он получал жалование меньше, чем сенешаль, и зависел от приемщика. Он отчитывался и, вероятно, отправлял свои счета через приемщиков, без поддержки которых не смог бы действовать. Хотя при таком положении могло быть много поводов для трений, ни один из них не был зафиксирован.

Наконец, есть любопытный случай Гийома де Сен-Марселя из Провена. До самого конца своей карьеры он был связан с Филиппом ле Конвером, но он, конечно, не обладал властью или престижем (или, если уж на то пошло, доходами) своего коллеги. В 1301 году он был смотрителем ярмарок Шампани и вместе с Филиппом собирал платежи по субсидии 1302 года с городов Реймс и Шалон[433]. К сентябрю 1303 года он и Филипп были дознавателями по делам лесов. Сохранился один из их счетов за 1304–1305 гг. Они вместе действовали в Шампани (возможно, потому что Гийом также занимал ответственную должность в Шампани), но в Нормандии Филипп действовал один. Филипп получал стандартное жалование королевского клирика, 10 п.с. в день, в то время как Гийом получал только 4 п.с. 5 п.д.[434] В 1307 году они все еще были дознавателями, но к 1308 году стали мэтрами лесов Лангедока (и, что было необычно, в их юрисдикцию были включены Сентонж и Пуату), с полной властью нанимать, наказывать и увольнять всех лесных служащих, включая шателенов[435]. Возможно, на основании этого поручения Филипп и Гийом, в 1309 году, назначили Берто де Боре и Жана Пиле мэтрами лесов Лангедока[436]. После 1309 года Гийом служил в основном на севере и особенно в Шампани,[437] а к 1317 году уже именовался мэтром лесов Шампани, смотрителем всех угодий и начальником стражников этих лесов. Он уже имел пенсию в 100 п.л., а в 1317 году ему было назначено пожизненно 10 с. в день, вне зависимости от того оставался ли он в должности или нет. В 1322 году он все еще был мэтром лесов[438].

Здесь мы снова сталкиваемся с парадоксом: человек незнатного происхождения (Гийом так и не стал даже valletus regis) и получавший низкое жалование, при этом мог отдавать по некоторым вопросам распоряжения сенешалям и бальи. Гийом, безусловно, был многим обязан покровительству Филиппа ле Конвера. Предположительно, он не занимался проведением политики в отношении лесов, а просто заботился о деталях, на которые у Филиппа не было времени. Тем не менее, имея за спиной одного из самых влиятельных людей в Париже, Гийом не встретил бы особого сопротивления, если бы стал вмешиваться в дела местных администраторов. Однако, насколько можно судить по записям, за долгие годы службы Гийом ни разу не вступал в серьезные конфликты с другими чиновниками.

Младшие чиновники лесной администрации — шателены (которые довольно часто отвечали за леса), лесничие, стражи и лесные сержанты — также находились в двусмысленном положении. Жалованье им платил сенешаль или бальи их округа (как показывают все счета), а Парламент 1291–1292 годов специально предписал им подчиняться бальи[439]. Но с другой стороны, большинство из них (и даже некоторые сержанты) были назначены самим королем,[440] и подчинялись, по крайней мере, в дисциплинарном отношении, мэтрам лесов и дознавателям. По-видимому, тут существовала некоторая возможность для конфликтов, вызванных таким разделением полномочий, но ни одного сколько-нибудь значимого случая не зафиксировано.

Лесная служба на местах располагала достаточными ресурсами — персоналом, доходами, жильем, — чтобы не создавать слишком большого бремени для сенешалей, бальи и приемщиков. Ее просьбы об административной помощи были предсказуемы и не сильно менялись из года в год. Гораздо больше внимания и времени отнимали люди, которых можно было назвать представителями центральной власти с особыми полномочиями. Теоретически, дознаватели-реформаторы (enqueteurs-reformateurs) могли приостанавливать всю текущую деятельность местных чиновников на время рассмотрения жалоб на их действия. На практике же они занимались лишь несколькими чиновниками одновременно[441], но если сержант, прево, виконт или судья находились под дознанием, они не могли выполнять свои обычные обязанности. Дознание в отношении сенешалей и бальи обычно проводилось только после их ухода с должности, но это, должно быть, создавало определенные проблемы для их преемников. И если, как это часто случалось, дознавателям приказывали восстановить королевские права, то это добавляло забот и местным чиновникам, хотя бы потому, что им приходилось собирать причитающиеся суммы.

Помимо дознавателей с широкими полномочиями, были люди, которых посылали с единственной целью — собрать или увеличить королевские доходы. Самыми назойливыми из них были сборщики платы за амортизацию; они не только приносили дополнительные хлопоты, но и вызывали недовольство а иногда и судебные тяжбы. Сборщики субсидий на войну и десятины с духовенства также создавали для местных властей дополнительное бремя. Глав бальяжей могли попросить помочь ввести или собрать налог; сенешаль из-за этого мог ввязаться в долгий спор с такими магнатами, как король Майорки (сеньор Монпелье) или граф де Фуа, о том, нужно ли вообще платить этот налог[442]. И хотя сборщики работали достаточно эффективно, почти всегда оставались задолженности, которые местные администраторы должны были выколачивать и отправлять в Париж в последующие годы[443]. Это были крупные проблемы, но некоторые из мелких, должно быть, были почти столь же обременительными: выделение денег на покрытие расходов людей, находящихся в командировке, поиск для них жилья и служебных помещений, замена лошадей, которые были покалечены или погибли, предоставление эскорта, когда приходилось действовать в неспокойном районе. Это был хороший повод для короля — напоминать своим представителям на местах, что они находятся в полном подчинении центрального правительства, но иногда те, должно быть, желали, чтобы эти напоминания не случались так часто.

Еще одной проблемой местного управления было то, что сенешаль или бальи не имел полного контроля над своими подчиненными. На самом деле, тенденция к определению и формализации полномочий и власти второстепенных чиновников приводила к ослаблению субординации в бальяжах и сенешальствах. Когда приемщик был просто служащим бальи или сенешаля, он был гораздо более покладистым, чем когда его назначали из Парижа. Местный судья сенешальства или прокурор был более зависим от сенешаля, чем магистр суда или прокурор, получавший назначение непосредственно от короля. Виконты, вигье и наемные прево также назначались центральным правительством[444]. Сроки их полномочий не совпадали со сроками полномочий их начальников, и во многих случаях они имели больший опыт, чем вновь назначенный сенешаль или бальи. Их нелегко было наказать или снять с должности и как правило, это могли сделать только дознаватели, король или одно из его ведомств в Париже (например, Счетная палата). Несомненно, мнение уважаемого сенешаля или бальи имело определенный вес, а в 1290 году Филипп специально сообщил сенешалю Каркассона, что тот может увольнять людей, назначенных королевскими указами[445]. Тем не менее, виконт или вигье, занимавший свой пост в течение десяти, двадцати или даже тридцати лет, должен был быть достаточно независимым[446].

Шателены, которые не были простыми смотрителями замков, обычно назначались королем, а многие из них также отвечали за леса, так что они имели двойное право на автономию[447]. С другой стороны, в 1311 году король приказал Счетной палате сократить число шателенов и передать многие замки по надзор сенешалям, бальи, виконтам и простым лесничим[448]. Этот закон, если бы он был полностью реализован, дал бы больше полномочий главным администраторам провинции.

Центральное правительство не только напрямую назначало местных чиновников среднего звена, но и не стеснялось использовать их за пределами округов, где они должны были служить. Приведем лишь несколько примеров: Жоффруа д'Анизи, виконт Байе, был послан в 1299 году вместе с Раулем Русселе для дознания по жалобам на сборщиков десятины в бальяже Тур[449]. Cимон де Курсо, прево Орлеана (ранее Мелена), также в 1299 году, был послан, как представитель короля, чтобы заставить бальяж Шампани исполнять постановления о деньгах[450]. Сикар де Лавор, магистр суда из Каркассона, собирал десятину и субсидии и был членом посольства, отправленного в Рим в 1297 году[451]. Матье де Куржюмель, судья из Каора, также использовался в качестве сборщика субсидий и посла к Папе в 1310[452]. Даже довольно ничем не примечательный человек, Николя де Понт-Одеме, адвокат короля в Нормандии, в 1305 году был вызван в Лион, когда Филипп впервые встречался Климентом V. Николя отсутствовал в Нормандии 135 дней[453]. Такие отлучки должны были вызвать некоторые проблемы в местной администрации.

На самом низком уровне, например превотства, контроль со стороны бальи и сенешалей был несколько выше. Королевские ордонансы запрещали нанимать людей с дурной репутацией, а откуп должности давался на короткий срок, обычно всего на три года[454]. Таким образом, избавиться от деспотичных, некомпетентных или нечестных прево можно было достаточно легко. Однако интересная история произошедшая в Оверни показывает, что высокопоставленный королевский чиновник, сенешаль Бокера, не питал иллюзий относительно сложности устранения плохого прево. Сенешаль получил просьбу от бальи Оверни выдать некоторых людей, обвиняемых в нападении на церковь. Сенешаль отказался это сделать, поскольку люди, которых он выдал ранее, были заключены в тюрьму прево Оверни, и с ними обращались так плохо, что некоторые из них умерли. Сенешаль предложил провести дознание по этим обвиняемым в его сенешальстве, а бальи мог послать на слушание дела своего заместителя, если пожелает, но сенешаль категорически отказался выдать кого-либо без консультации с королем[455].

Из счетов бальяжа следует, что в это время должность прево Оверни занимал откупщик, а не чиновник назначенный королем[456]. Должна была существовать возможность заменить несправедливого прево, по крайней мере, когда истек бы срок его откупа. Однако сенешаль даже не предложил это единственное средство для исправления создавшейся ситуации. Очевидно, было проще обратиться к королю, чем уволить прево.

Прево старых королевских владений не были замечены в столь серьезных проступках, по крайней мере, если судить по обвинениям, выдвинутым против них в ходе дознаний[457]. В целом, они были ревностными защитниками прав и доходов короля и, согласно тем же дознаниям, вполне могли действовать самостоятельно, без приказов своих бальи. Прево подверглись резкой критике со стороны лидеров протестов 1314 года за вмешательство в юрисдикцию знати, за чрезмерные штрафы и за слишком большое количество сержантов (которых, конечно, приходилось подкупать подарками и взятками). В Артуа жители заявили, что из-за сержантов "вся страна опустошена, разорена и унижена"[458]. Но самой сильной критике подверглись прево-откупщики, так в Амьене, Вермандуа и Берри члены протестных лиг потребовали запретить продажу должности прево[459]. Это позволяет предположить, что прево, которые были государственными чиновниками, а не частными откупщиками, у подданных пользовались большим уважением.

У баюлов была такая же плохая репутация, как и у прево, а может быть, и еще хуже, поскольку они почти всегда были откупщиками. Как отметил Ив Досса, Альфонс де Пуатье был настолько обеспокоен их произволом, что ввел должность супербаула для надзора и поддержания среди них дисциплины[460]. Этот эксперимент, очевидно, не увенчался успехом, так как супербаюлы появляются в Руэрге и Тулузе в нескольких счетах за 1290-е годы, но только как сборщики мелких штрафов и конфискаций[461], и полностью исчезают после 1299 года.

Отказ от эксперимента с супербаюлами не положил конец проблеме надзора за баюлами. В глазах центрального правительства самой страшной виной баюла было не злоупотребление властью, а неспособность собрать королевские доходы. Так, четыре баюла Тулузы в начале 1290-х годов сильно задолжали королю, а один, как говорят, попросту сбежал[462]. В это же время возникли проблемы в Перигор-Керси, где три баюла задолжали соответственно 210 т.л., 340 т.л. и 286 т.л.[463]. Сенешали прилагали значительные усилия для контроля над баюлами (в 1292–1293 и 1298–1299 годах сенешаль Тулузы посылал сержантов и глашатаев по всем своим судейским округам, чтобы призвать баюлов к порядку),[464] и, вероятно, нанимали людей для управления баюльствами только тогда, когда возникали финансовые проблемы с предыдущими откупщиками. Тем не менее, в 1302–1303 гг. четыре баюльства в Каркассоне пришлось отдать под управление опекунов, которым платили 12 т.д., 14 т.д. или 15 т.д. в день,[465] что позволяет предположить, что там были задолженности. В то же время дознаватели в Каркассоне и Перигор-Керси наложили штраф на шесть баюлов за неуказанные нарушения. Поскольку суммы составляли всего от 8 до 30 т.л., кажется вероятным, что эти люди были виновны в финансовых злоупотреблениях, а не в иных преступлениях[466]. В любом случае, для защиты прав короля и обеспечения сбора всех королевских доходов требовался какой-то местный чиновник. Назначение прокурора в каждое судейство Тулузы и казначея в каждую вигьерию Каркассона, возможно, было попыткой удовлетворить эту потребность. Обязанности прокурора были несколько шире, чем у казначея, но жалование во многих случаях было одинаковым (25 т.л. в год), и как судейство, так и вигьерия были достаточно маленькими округами, так что проступки баюлов для ново назначенных чиновников должны были быть очевидны.

В любом случае, исчезновения супербаюлов и повсеместное использование местных прокуроров и казначеев поразительно совпадают по времени. Окружные судьи Тулузы, возможно, иногда назначали специального прокурора до 1298 года, но в 1298 году пять местных прокуроров были назначены "по особому приказу господина сенешаля"[467]. Большинство казначеев Каркассона были назначены "господами магистрами" 1 марта 1306 года, хотя казначей Безье вступил в должность 1 сентября 1305 года[468]. К сожалению, сохранилось мало записей о любом из этих сенешальств в период сразу после назначения прокуроров и казначеев. В 1322 году в Тулузе все еще оставался прокурор в каждом судействе[469], а в 1317 году — казначей в каждой вигьерии Каркассона, так что, предположительно, они были полезны. В 1317 году на казначеев возлагались большие финансовые обязанности; каждый из них должен был составлять отчет "о всех полученных арендных платах и других доходах", который король имел в вигьерии, и отправлять бумажную копию своему сенешалю, а пергаментную — в Счетную палату[470]. После появления таких отчетов сенешали, несомненно, стали бы контролировать баюлов, гораздо лучше, чем если бы они пытались использовать плохо составленный и устаревший доменный реестр Каркассона, который, очевидно, служил основой для проверки счетов сенешальств до 1317 г.[471] Многие записи в старом реестре относились к 1280-м годам; исправления вносились в течение следующих тридцати лет, а несколько дополнительных пунктов были добавлены в 1317 и 1318 гг.[472] Однако записи не всегда располагались по вигьериям, и трудно представить, как кто-то мог проверить деятельность определенного местного чиновника. Если бы отчеты казначеев сохранились (мы знаем, что они были закончены, поскольку за них заплатили), они стали бы великолепным источником по истории региона в начале XIV века.

Ситуация в Бокере менее ясна. Роберт Мишель обнаружил свидетельства о большом количестве баюлов в период правления Людовика Святого,[473] но они почти не фигурируют в счетах сенешальства за 1302–1303 годы. Хотя в 1270-х годах в Эг-Морте был казначей, в Бокере эта должность так и не прижилась. Поименовано всего несколько казначеев, а один еще служил и вигье, что кажется полным непониманием назначения этой должности[474]. К 1312 году в счетах Бокера появляется несколько баюлы, но они, конечно, не собирали все доходы сенешальства. Напротив, вигье перестали быть оплачиваемыми чиновниками и стали откупщиками,[475] причем за суммы, не большие, чем многие баюлы. Жителям Лангедока это вряд ли казалось улучшением. В 1315 году они потребовали, чтобы ни вигье, ни баюлы не были откупщиками (заметим, что теперь эти две должности были объединены), но Людовик X лишь пообещал, что рассмотрит эту проблему.[476] Откуп должностей, особенно когда они не включали в себя широкие права на правосудие, был слишком удобным способом сбора доходов, чтобы монархия так просто от него отказалась.

Подводя итог, можно сказать, что при Филиппе Красивом местная администрация стала более структурированной, чем раньше. Старые, довольно неформальные механизмы помощи сенешалям и бальи в их деятельности были заменены назначением штатных подчиненных. Судья сенешальства стал магистром суда; наемный прокурор стал государственным чиновником; чиновники бальяжей или сенешальств по финансовым делам стали или были заменены приемщиками. Увеличилось число сержантов, лесных стражников, посыльных и других помощников местных администраторов (по мнению общественности, слишком сильно увеличилось), что позволило увеличить количество служащих, необходимых для выполнения поставленных правительством задач.

Хватало ли служащих для выполнения всех новых обязанностей, возложенных на местных чиновников, — это уже другой вопрос. Указы Филиппа об ограничении экспорта определенных товаров, регулировании курса монеты и сбор платы за амортизацию имели прецеденты, но король был гораздо более активен в разработке этой политики, чем его предшественники, и именно эти меры вызвали всеобщую оппозицию. Всеобщее налогообложение не имело прецедентов, и это вызывало еще большую оппозицию. Главные сборщики налогов не были местными администраторами, но они зависели от их помощи, особенно когда население открыто сопротивлялось их требованиям. Сборщики субсидий для армий также нуждались в помощи местных властей и также могли вызывать бурные протесты, иногда переходившие в бунты. Парижский Парламент, несомненно, был более популярен, чем агенты центральных финансовых учреждений, но Парламент также нагружал делами местных чиновников, запрашивая информацию, приказывая исполнять свои постановления и разрешая, если не поощряя, апелляции на решения местных судов. В области писаного права, где влияние людей, изучавших гражданское право, неуклонно росло, продолжительность и сложность судебных разбирательств увеличивались. Апелляции становились все более частыми и даже если они отклонялись, подбор аргументов на основе которых они были отклонены требовал времени, а когда они принимались к рассмотрению, дело приходилось слушать заново. Таким образом, простые дела, рассматриваемые местными судьями, могли затягиваться на годы, а действительно сложные, такие как тяжба между королем и епископом Менде о правах на Жеводан, длились десятилетиями. В этих долгих, затяжных делах ново назначенным сенешалям, судьям и их лейтенантам приходилось возвращаться к истокам и заново знакомиться с фактами[477]. Поскольку королевский суверенитет выражался во всеохватывающей власти королевских судов, это были обязанности, которыми нельзя было пренебрегать, но они отнимали много времени.

Жизнь северных бальи была немного проще, потому что и северное право было проще. Судебные иски решались быстрее, а апелляции подавались реже, за исключением Парижа, где близость Парламента позволяла легко передавать дела из суда прево в высшую инстанцию. В Нормандии, однако, значительное количество дел переходило от бальи в Казначейство Нормандии, которое бальи должны были посещать, а в Шампани Большие Дни Труа играли примерно ту же роль, что и Казначейство Нормандии. Причем, если нагрузка по судебной части на чиновников на севере была меньшей, чем на юге, то их финансовая ответственность была выше. Приемщики на севере (за исключением приемщика Шампани) были менее значительными людьми, чем приемщики или баюлы Юга, а сами бальи должны были уделять счета больше времени. На нормандских же бальи ложилась особая нагрузка. Они должны были присутствовать не только на судебных заседаниях Казначейства Нормандии, но и на заседаниях финансового Казначейства, и даже тогда их счета могли быть поставлены под сомнение служащими Счетной палаты.

В целом, создается впечатление (но не более того), что многие местные администраторы были перегружены работой. Их упрекали за неэффективность и медлительность в выполнении приказов из центра, но трудно понять, как они могли добиться большего, чем делали. Некоторые из них, несомненно, были некомпетентны, но длительная карьера и довольно частые повышения этих людей позволяют предположить, что правительство привлекало самых способных местных администраторов, которых только могло найти. Постоянное вмешательство из Парижа и присутствие в каждом округе людей, которые были напрямую ответственны перед королем, а не перед бальи или сенешалем, вероятно, были причиной такой же неэффективности и задержек, как и любые недостатки главных местных чиновников.

Одной из проблем, о которой центральному правительству не приходилось беспокоиться, была лояльность его главных подчиненных. Ни один бальи или сенешаль, даже тот, кто управлял одним и тем же округом в течение десятилетия или более, никогда не проявлял никаких признаков попыток помешать королевской политике, а тем более попыток заполучить власть в свои руки. Это объяснялось, прежде всего, старыми традициями переводов высших чиновников из одной провинции в другую через довольно частые промежутки времени и не позволять никому занимать должность в своем родном округе. Второе правило иногда нарушалось, но не настолько часто, чтобы создавать проблемы. Регулярное появление дознавателей, присланных из Парижа, хотя и доставляло неудобства, делало серьезные акты неповиновения невозможными. И наоборот, местные чиновники (иногда довольно мелкие) регулярно вызывались в Париж, чтобы объяснить свои финансовые счета или обосновать свои судебные решения. Неподчинение приказам короля могло повлечь за собой строгие письма с упреками[478]. Такой тщательный контроль не предотвращал значительной коррупции (особенно среди чиновников низшего уровня) и некоторых деспотических действий (особенно против бедных слоев населения и Церкви), но он удерживал коррупцию и деспотизм в приемлемых рамках. Даже в конце царствования, когда жалобы на местных чиновников составляли важную часть протестов Провинциальных лиг, в местном административном персонале не было произведено никаких радикальных изменений, возможно, потому, что они не казались необходимыми. Сравнение не очень корректно, но, похоже, что при Филиппе Красивом, и лояльность, и честность местных администраторов были выше, чем в смутные времена Иоанна II Доброго.

Это не означает, что местная администрация в царствование Филиппа Красивого была полностью эффективной. Она действительно удерживала единство страны, приносила определенный доход королю и предотвращала серьезные вспышки насилия. Но у нее было и много слабых мест. Король вмешивался в дела земель крупных вассалов лишь спорадически и по особым случаям. Это не причиняло вреда, когда речь шла о Бургундии или Бретани, так как их герцоги были верными сторонниками Филиппа и были готовы следовать курсу его политики, если при этом с должным уважением относились к их высокому положению и их собственным интересам. Правители Аквитании и Фландрии, напротив, всегда были недовольны, когда соседние сенешали и бальи вмешивались в их дела. Обычно для того, чтобы добиться выполнения распоряжений, издаваемых его чиновниками, требовался прямой приказ короля, и, как показали великие войны того времени, даже королевский приказ не всегда выполнялся. Дружественные или враждебные, четыре великих фьефа не были по-настоящему включены в административную систему Франции. Земли, принадлежавшие другим дворянам (и некоторым епископам), имели разную степень автономии, но даже в наименее привилегированных фьефах могли возникать задержки с выполнением распоряжений королевских чиновников. То же самое можно сказать и о многих городах. Одним словом, эффективность местной административной системы сильно варьировалась от региона к региону и внутри каждого региона. Никакая королевская политика не могла быть реализована единообразно и одновременно.

Другие недостатки уже упоминались. Некоторые местные чиновники, даже очень низкого ранга, назначались непосредственно королем. Филипп, конечно, не знал всех этих людей лично, но их наверняка рекомендовал ему кто-то при дворе, поэтому сенешалю или бальи было трудно наказать подчиненного, имевшего влиятельного покровителя. Многие прево и почти все баюлы были откупщиками. До тех пор, пока они в срок выплачивали причитающиеся суммы, за ними не осуществлялся строгий надзор в их отношениях с крестьянами и горожанами, то есть подавляющим большинством населения. Заведомо деспотичный или неэффективный человек мог быть привлечен к ответственности, но его редко снимали с должности. Контракт был контрактом, и человек, купивший должность, имел право на прибыль от этой должности до истечения срока его полномочий. Самым слабым местом в системе было не то, что прево и баюлы не подчинялись конкретным приказам (в конце концов, за вручение повестки в суд или арест имущества взималась плата), а то, что они уклонялись от выполнения общих правил, установленных центральным правительством, по таким вопросам, как привилегии духовенства или использование иностранной валюты. Сенешалей и бальи часто обвиняли в действиях (или бездействии) подчиненных, над которыми они имели лишь очень слабый контроль.

Однако, если посмотреть на слабые стороны французской местной администрации, то можно задаться вопросом, как она функционировала так хорошо, как функционировала. У нее было два достоинства, которые в некоторой степени компенсировали недостатки. Во-первых, местные чиновники высшего ранга — бальи, сенешали, большинство судей, многие приемщики, виконты и вигье — были высококомпетентными и чрезвычайно трудолюбивыми людьми. Во-вторых, как отмечалось выше, центральное правительство тщательно следило за деятельностью местных администраторов. Счета тщательно проверялись — медленно, конечно, но в конце концов даже самые незначительные расходы обосновывались, а самые мелкие долги выплачивались. Парламент рассматривал апелляции на решения местных судов и часто их отменял. Король и Совет могли напрямую вмешиваться в дела местной администрации, предписывая определенные действия и приостанавливая или запрещая другие. Возможно, дознаватели и другие проверяющие из Парижа не могли удовлетворить многие жалобы, но они информировали короля о делах на местах. Надзор из Парижа был наиболее эффективен на высших уровнях местного управления, и почти не затрагивал бальи и прево. Но он был эффективен там, где, с точки зрения короля, его эффективность была наиболее необходима. Надзор предотвращал крупные хищения и пресекал действия, которые могли излишне возмутить богатых и влиятельных людей. Он обеспечивал, насколько это было возможно в такой разнообразной стране, как Франция, единообразие в проведении королевской политики. Это примерно то, чего можно было ожидать, и это, в целом, то, что Филипп получил.

Финансовая администрация

Финансовый механизм, который Филипп Красивый унаследовал от своего отца и деда, был достаточно эффективен в управлении обычными доходами и расходами короны. Большая часть доходов короля до 1285 года поступала от королевского домена, то есть от земель, лесов, мельниц, пошлин, рыночных сборов, доходов от правосудия и платежей за привилегии в тех областях, которыми непосредственно управляли королевские чиновники. Этот доход было довольно легко подсчитать на несколько лет вперед, поскольку большая часть домена сдавалась местным жителям в аренду (иногда на длительный срок). Дворяне, духовенство, зажиточные крестьяне и представители буржуазии платили ежегодную ренту за землю и покупали право (обычно на несколько лет) рубить деревья в лесах. Мельницы и другие монополии также сдавались в аренду, часто людям, которые занимались земледелием на соседних землях. Пошлины, рыночные сборы и прибыль от (низового) правосудия собирались прево, которые были откупщиками, обычно на трехлетний срок с возможностью продления. Таким образом, главной обязанностью бальи и сенешалей, которые к 1285 году несли ответственность за доходы домена, было выяснение того, где находятся приносящие доход владения короля, кто ими владеет и была ли выплачена ежегодная рента. Очевидно, что для каждого бальяжа или сенешальства должно было существовать описание домена, и некоторые из них сохранились. Наиболее элегантным и хорошо оформленным является описание королевского домена в бальяже Руана, составленное в 1260-х годах[479]. Если бы счета, подготовленные казначеями Каркассона в 1317 году, не были утеряны,[480] мы имели бы еще и более полное описание этого южного округа.

Конечно, существовали и нерегулярные доходы, которые поступали из домена — рельефы (reliefs)[481], плата за опеку, конфискации, штраф за нарушение закона (amercements) и тому подобное, но они редко складывались в крупные суммы. Компетентный местный чиновник, предположительно, знал о большинстве этих источников дохода, хотя он должен был получать уведомления из Парижа об штрафах и конфискациях, наложенных короной. Конечно, его также должны были уведомить об уменьшении доходов домена — подарках, обменах, прощении штрафов и восстановлении конфискаций, но таких случаев за один год в одном округе было не так много. В целом, доходы от домена были довольно стабильными примерно до 1290 года, а те перемены, которые все же произошли, королю благоприятствовали. Доходы нормандцев, безусловно, увеличились,[482] а счета короля в Тампле позволяют предположить, что и другие регионы приносили больше денег[483].

Местные расходы, вплоть до 1290 года, также были достаточно предсказуемы. Жалование шателенов, лесничих, сержантов и стражников, как и высших чиновников менялось не сильно, но при Филиппе III наблюдается общее снижение зарплат[484], а в первые годы царствования Филиппа Красивого жалование бальи было урезано[485]. С другой стороны, число мелких чиновников увеличилось, так что чистой экономии не произошло. "Дарения и пожертвования", другая категория расходов, которая почти неизбежно постоянно расширялась, так как каждый новый король делал пожертвования своим любимым церквям и, что-то дарил своим приближенным. Смерть придворных с пожизненными пенсиями и угасание семей, имевших наследственную ренту, несколько уменьшали это бремя, но Церковь существовала всегда, а новые придворные занимали место старых. Тем не менее, рост расходов в каждый конкретный год был недостаточно велик, чтобы серьезно разбалансировать местные счета. Расходы на строительство — ремонт замков, мельниц, рыночных залов и т. п. — не были высокими, хотя, конечно, колебались сильнее, чем другие расходы. Административные расходы — проезд, гонцы, питание заключенных, оплата палачей — были низкими, особенно на севере (стоимость проезда в Париж с Юга был, конечно, выше). Эти административные расходы возросли позже, в правление Филиппа Красивого, но не настолько, чтобы стать настоящим бременем.

Для управления финансами домена не требовалось сложного административного механизма. Бальи и сенешали, после вычета местных расходов, отправляли чистый доход в Тампль в Париже, который выступал в качестве королевского банка. Король был лишь одним из клиентов тамплиеров, хотя, конечно, его счет был самым крупным. Тампль вел тщательный учет этих вкладов, отмечая источник каждого платежа и зачисляя сумму на счет короля. В конце каждого отчетного периода (Рождество, Вознесение и День Всех Святых) он подводил баланс — столько-то получено на счет короля, столько-то потрачено по приказу короля, столько-то оставлено в кредит короля или столько-то король задолжал Тамплю[486]. Это учетные периоды были неудобны, во-первых, потому что они были неравными по продолжительности (поскольку Вознесение — подвижный праздник), и, во-вторых, потому что они не совпадали с учетными периодами Нормандии (Михайлов день и Пасха) или Юга (где финансовый год начинался 24 июня, в праздник св. Иоанна Крестителя). Они также были бы совершенно бесполезны для составления годового бюджета, но тогда никто еще не думал о бюджетах, но были приемлемы и полезны только для банковских выписок.

Казначей Тампля и его помощники были опытными счетоводами, но они не несли никакой ответственности за полноту или точность работы сборщиков королевских доходов. Они могли знать, что бальи прислал определенное количество денег, но они не знали, было ли это все или только часть того, что он должен был прислать. Бальи и другие приемщики доходов отправляли собранные деньги в Тампль, но составленные ими счета поступали в курию. Там они рассматривались, а затем утверждались (или исправлялись) на специальных заседаниях курии (curia in compotis), которые проводились в Тампле в конце каждого отчетного периода[487]. На этих заседаниях присутствовали некоторые из великих членов Совета[488], и длились они всего несколько дней[489]. Детальное изучение всех счетов, поступивших за несколько месяцев, на таких заседаниях вряд ли могло быть осуществлено. Курия могла решать сложные вопросы и давать общее одобрение решениям, принятым подчиненными, но настоящую работу должны были выполнять финансовые эксперты, которые работали в течение всего года.

Хорошим примером того, как curia in compotis выполняла свою работу, было сведение счетов между королем и герцогом Бургундским на Рождество 1299 года. Герцог был слишком великим сеньором, чтобы иметь дело только с техническими специалистами, поэтому при этом должны были присутствовать некоторые из ведущих членов Совета. К тому же, счета были довольно сложными документами. Герцог собирал для короля доходы от графства Бургундия, а также тратил деньги на дела короля в этом графстве. По сути, он находился в положении, мало чем отличающемся от положения бальи, за исключением того, что к нему нужно было относиться с большим уважением. Счета заслушивали епископ Доля (старший член Совета), аббат Жуи (казначей), Пьер Ла Рю (казначей), Рено Барбю (один из лидеров Парламента), Жан Клерсен и Жан де Лиллер (счетоводы), "и многие другие чиновники"[490]. Однако совершенно очевидно, что вся реальная работа была проделана до начала заседания, возможно, анонимными счетоводами, которые упомянуты в конце списка присутствующих. Епископ, Рено Барбю, и два казначея могли дать лишь формальное одобрение работе экспертов.

Эти эксперты, которые ко времени Филиппа Красивого были известны как счетоводы, должны были появиться, по крайней мере, уже во времена царствования Людовика Святого[491]. Как отметил Боррелли де Сер, к 1268 году кто-то в Париже готовил списки пунктов, за которые бальи Нормандии и старого домена должны были отчитаться в своих следующих счетах[492]. Эти списки часто пересматривались, и по пометкам на них видно, что они сравнивались со счетами бальи. Очевидно, что какая-то группа чиновников в Париже просматривала старые счета, добавляла новые пункты по мере поступления информации и таким образом готовилась к проверке деятельности бальи. Очевидно, что такая группа чиновников, хотя бы частично, должна была состоять из счетоводов.

Счетоводы также помогали в подготовке и принимали участие в заседаниях финансового Казначейства Руана, которое дважды в год проверяло нормандские счета. К моменту присоединения Нормандии в 1204 году ее финансовое управление было гораздо более развитым, чем в старом королевском домене, и нормандское Казначейство продолжало функционировать как почти автономный орган. Оно контролировалось чиновниками, направленными из курии, а те, в свою очередь, получала консультации от счетоводов. Уже упоминавшиеся списки были подготовлены этими чиновниками, некоторые из которых были специалистами по нормандским делам. Так, Эд де Лорри, декан Орлеана, и Этьен де Монфор, декан Сент-Эньяна в Орлеане, регулярно посещали заседания Казначейства с 1252 по 1270 год, а Николя д'Оте в 1270 году был включен в совет регентства[493]. Это был полезный опыт, так как нормандские счета первой половины века были более четкими и лучше оформленными, чем счета старого домена, и кажется вероятным, что чиновники, присланные из Парижа, могли у нормандцев чему-то научиться.

Итак, что касается домена, то доходы и расходы, в первые годы царствования Филиппа, были предсказуемы, легко проверяемы и достаточно стабильны. Эта стабильность особенно очевидна в случае с нормандскими бальяжами, которые имели давние традиции четкого фискального управления. Так, Казначейство к Михайлову дню 1286 года собрало 56.677 т.л., в 1289 году — 56.389 т.л., в 1290 году — 81.717 т.л., а в 1291 году — 58.551 т.л. На Пасху Казначейство получило 59.842 т.л. в 1287 году, 60.225 т.л. в 1290 году и 65.747 т.л. 1291 году. По какой-то причине 1292 год был неудачным, принеся только 42.440 т.л. на Пасху и 44.397 т.л. на Михайлов день. Доходы от превотств также оставались в довольно узком диапазоне, что неудивительно, поскольку они обрабатывались в течение трех лет. Доходы от бальяжей Франции колебались в более широких пределах, но даже они демонстрируют некоторую последовательность: на День Всех Святых 1289, 1290 и 1291 гг. ими было собрано 75.026 т.л., 74.602 т.л. и 72.011 т.л. соответственно[494].

Если доходы домена были достаточно стабильными и предсказуемыми, то расходы короля и центрального правительства таковыми не являлись. По счетам, приведенные выше, общие расходы Тампля на короля варьировались от минимума в 111.073 п.л. на Вознесение 1292 года до максимума в 355.772 п.л. на Рождество 1290 года. (Я исключаю сумму в 421.542 п.л. на Рождество 1293 года, потому что 264.353 п.л. из них по неизвестным причинам ушли Бише и Муше, возможно, в качестве погашения займов). Расходы королевского Дома варьировались от 34.000 п.л. в год до 72.000 п.л. в год, при этом средняя цифра составляла 46.000 п.л. в год. Постоянного роста не наблюдалось, и за высокими расходами часто следовали небольшие. Самые крупные суммы, потраченные королем, были подведены под категорию magne partes, что, грубо говоря, означало все единовременные расходы, в отличие от расходов Дома, feoda et elemosine, или dona. Но даже эта категория росла не постоянно, а в 1292 году она была ниже, чем в 1290 году.

Есть все основания предполагать, что счета Тампля не включают все королевские доходы и расходы. Тем не менее, баланс короля с его банком кое-что говорит о его финансовом положении. Временами Филипп был должен Тамплю значительные суммы денег, но в первые годы его царствования долги всегда выплачивались быстро. На День Всех Святых 1292 года, за год до начала войны с Англией, Тампль был должен Филиппу 106.000 п.л.[495]. В те мирные годы король явно жил по средствам.

Он жил по средствам, но не на исключительно доходы с домена. Большая часть чрезвычайных сборов на крестовый поход против Арагона (эды на посвящение Филиппа в рыцари, дары от городов и займы) была давно потрачена и фактически, на этом счету теперь был дефицит, поскольку займы должны были быть погашены из текущих доходов — 31.607 т.л. на Рождество 1288 года[496]. Но десятина, выделенная Церковью на войну, действовала до 1288 г., а затем была продлена еще на три года, так что до 1292 г. Филипп мог из этого источника рассчитывать примерно на 260.000 т.л. в год[497]. Без этих средств в течение всего этого периода у него был бы дефицит, хотя и не очень большой в большинстве годов.

Тем не менее, к 1292 году стало ясно, что в финансовой деятельности монархии необходимо что-то менять. Король больше не мог рассчитывать на то, что домен будет приносить достаточный доход для удовлетворения его потребностей, а также не мог продолжать полагаться на нескольких чиновников-экспертов или камергеров (у которых было много других обязанностей) для управления своими финансами. Возможно, он начал чувствовать, что ему нужно собственное Казначейство, а не банк при Тампле. До царствования Филиппа королевские финансы не сильно отличались от финансов любого другого великого сеньора и были основаны на сеньории, а не на суверенитете. У графа Фландрии была более старая и, возможно, лучшая система учета, чем у короля Франции, а Церковь имела лучшее представление о доходах духовенства, чем король о доходах дворянства. Только при Филиппе можно говорить о "государственных финансах", и даже тогда использование этого термина несколько преждевременно.

О том, что Филипп беспокоился о своих финансах в начале 1290-х годов, свидетельствуют два факта, которые уже упоминались: назначение приемщиков, чтобы те взяли на себя некоторые финансовые обязанности сенешалей и бальи, и растущая зависимость от финансовых познаний Бише и Муше. Потеря доходов от десятины была одним потрясением, а другим снижение доходов от домена в 1292 году, не только в Нормандии, но и в других районах[498]. Если Филипп в 1292 году уже рассматривал возможность конфликта с Англией из-за Аквитании, то у него было еще больше причин для беспокойства.

Какова бы ни была причина, в 1292 году Филипп приложил немало усилий для увеличения своих доходов. Одним из первых его шагов было введение налога с продаж в северных городах, а возможно, и в других местах. Многие города уже платили такой налог (Эг-Морт со времен Людовика Святого), а большинство из тех, кто не платил его раньше, откупились от него единовременными ежегодными взносами. Париж, например, согласился платить по 10.000 т.л. в год в течение десяти лет[499]. Как видно из этого примера, доход от налога с продаж в течение одного года не был большим, хотя он, конечно, давал столько же, сколько чистый доход двух или трех бальяжей старого домена. В то же время сенешали Сентонжа и Пуату согласились выплачивать фуаж (fouage) по высокой ставке в 6 т.с. с очага (домохозяйства) ежегодно в течение шести лет в обмен на изгнание из этого региона евреев. (Эдуард I изгнал евреев из Гаскони в 1290 году, а Карл II Сицилийский сделал то же самое в Анжу и Мэне в 1288 году, так что Сентонж-Пуату, лежащий между этими провинциями, мог быть наводнен беженцами). Это была выгодная операция. Судя по сохранившимся счетам, она увеличивала доход от каждого сенешальства по меньшей мере на 50%[500] и приносила около 4.500 т.л. в год в Пуату и 5.000 т.л. в год в Сентонже (хотя эти данные, несомненно, неполные)[501]. Ежегодное увеличение дохода почти на 10.000 т.л. в год было, конечно, значительным, но даже по меркам мирного времени это была очень малая доля от общих расходов. Наконец, в 1292–1293 годах Филипп, через Бише и Муше, наложил на ломбардцев талью (таллаж, tallage). Эта талья дала либо 141.000 т.л., либо 152.000 т.л. (цифры Миньона в двух записях разнятся)[502].

Налог с продаж, фуаж и талья важны, поскольку они показывают, что король и его советники видели необходимость в дополнительных доходах до финансового кризиса, вызванного Аквитанской войной. Они также понимали, что доходы можно увеличить только чрезвычайными мерами и никакие реформы в управлении доменом не могли существенно изменить ситуацию. В результате, к 1294 году, когда оккупация Аквитании стала вызывать большие расходы, они были готовы действовать. В Лангедоке был введен фуаж в размере 6 т.с. с очага, возможно, как замена общей обязанности защищать эту часть королевства, но фактически как налог, от которого можно было откупиться единовременной выплатой, но который нелегко было погасить реальной службой. Даже от такого крупного сеньора, как граф Фуа, который мог поставлять (и впоследствии поставлял) войска для войны, требовали денег вместо военной службы[503]. В том же году король решил обойти Папу и созвал провинциальные Соборы французской Церкви, участников которых убедили предоставить десятину на два года[504]. Этим прецедентам следовали и в последующие годы. Миряне платили налоги на личное имущество — сотую часть стоимости в 1295 году, пятидесятую часть в 1296 году и еще одну пятидесятую часть в 1297 году[505]. Дворяне и духовенство протестовали, и налоги часто заменялись, особенно на Юге, на единовременные выплаты или фуажем. Хотя крупных дворян пришлось подкупить, выделив им долю из налогов,[506] но все же они были собраны и принесли большие суммы. Тем временем французской Церкви было предложено продолжить и увеличить выплату десятины. Эта затея была пресечена Бонифацием VIII в булле Clericis laicos, но это была лишь временная передышка. К 1297 году Филипп оказал достаточное давление на Папу, чтобы заставить его снять запрет на субсидии для обороны страны, и французское духовенство уступило двойную десятину, которая была возобновлена в 1298 году[507].

О том, насколько правительство стало зависеть от чрезвычайных источников дохода, свидетельствует интересный документ, составленный около 1296 года, который объяснял, как покрывались расходы на Аквитанскую войну[508]. Смета начинается с 200.000 т.л. находившихся в казне. Часть этих денег, но не все, могла поступить из домена. Но эта сумма меркнет по сравнению с другими суммами: 189.000 т.л. от десятины, выплаченной духовенством, плюс 60.000 т.л. от ордена цистерцианцев Сито (заплативших отдельно), и неопределенная сумма от десятины в Лангедоке; 315.000 т.л. от сотой части стоимости имущества, плюс 35.000 т.л. от пятидесятой части в Шампани; еще одна неопределенная сумма от субсидий из Тулузы, Бокера и Каркассона; и 60.000 т.л. от замены налога с продаж в Париже, Шалоне, Реймсе, Лаоне и Турне (это, должно быть, составляло доход за несколько лет). Ломбардцы должны были выплатить 65.000 т.л., возможно, за задолженность по талье 1292 года, хотя отдельно упоминается штраф на Риккарди (которые испытывали финансовые трудности). Кроме того, в 1295 году ломбардцы согласились платить налог с продаж на сделки между собой во Франции; по оценкам, он составлял 16.000 т.л. в год, хотя более поздние записи говорят о том, что он приносил только 13.000 т.л.[509]. Талья и штрафы с евреев должны были принести 225.000 т.л. Казначейские счета 1290-х годов показывают, что эта цифра была слишком завышена; 100.000 т.л. за период с Рождества по День Всех Святых 1292 года — это самый большой зафиксированный доход, и он, несомненно, включает талью за 1291 год[510].

Самой большой статьей в смете являются займы — 200 000 т.л. от Бише, Муше и других итальянцев, 630.000 т.л. от богатых горожан и 50.000 т.л. от прелатов и королевских чиновников. Для этого был прецедент: Филипп III занял что-то около 150.000 т.л. для финансирования Арагонского крестового похода,[511] и, по словам Миньона, большая часть этой суммы была погашена к началу 1288 года,[512] так что новый заем был вполне возможен. Тем не менее, в некоторых районах для получения займов применялась сила, а в других местах люди предпочитали делать королю небольшие дарения, а не выдавать займы, которые могли быть никогда не погашены. Так, в Сентонж-Пуату сумма дарений составила 44.910 т.л., а займов — всего 5.666 т.л.[513]. Большая часть займов и дарений была собрана в 1295 году, и если можно доверять цифрам Миньона (они прекрасно подтверждаются в единственном случае, когда у нас есть оригинальный список), то общая сумма составила не менее 632.000 т.л., даже без учета Макона, Перигора, Руэрга, Тулузы, Каркассона и Бокера[514].

Заем имел большой успех, но повторить его не удалось. Во-первых, выплаты были медленными и трудно вспомнить какой-либо период с 1295 по 1314 год, когда у Филиппа было в запасе 880.000 т.л. Даже благосклонным кредиторам, таким как монахини из монастыря Пруйи, долг был возвращен относительно быстро (14 октября 1298 г.) только путем зачета долга в счет десятины и амортизации[515]. В 1301 году (год, когда военные расходы были низкими) предпринимались реальные усилия по погашению займов, но явное предпочтение отдавалось кредиторам, передавшим свои права нищенствующим орденам монахов-проповедников[516] (или, в одном случае, камердинеру короля)[517], а также опекунам имущества умерших кредиторов, которые, предположительно, использовали часть денег на благочестивые цели[518]. Та же картина наблюдается с займами, погашенными в 1305 году; все они были направлены францисканцам Исудёна, а один из кредиторов уже умер[519]. Данные очень неполные, но они не свидетельствуют о массовых погашениях займов до 1305 года. Короче говоря, Филипп не отказывался от своих долгов, но он определенно не спешил их возвращать. Учитывая преобладающие тогда процентные ставки, беспроцентный заем на десять и более лет был примерно равен дарению королю. Более того, самые тяжелые налоги пришлись на годы после 1295 года, что стало бы еще одним сдерживающим фактором для получения крупных займов. В 1302 и 1304 годах были предприняты некоторые усилия для получения займов, особенно от королевских чиновников, и Филипп продолжал занимать деньги до конца своего правления, но уже никогда в таких масштабах, как в 1295 году[520]. Французская финансовая система еще не была способна справляться с большим текущим долгом.

Однако одна статья в смете 1296 года, 60.000 т.л. "слабых денег", оказалась для удовлетворения потребностей Филиппа более полезной, чем все займы. В 1296 году к празднику Дня Всех Святых обесцененная монета уже дала 101.435 т.л.[521]. В 1298 году дело пошло дальше, и по подсчетам Боррелли де Сера, за финансовый 1298–1299 год чеканка монет дала более 1.200.000 т.л.[522]. Конечно, чтобы продолжать получать прибыль от чеканки монет, Филипп должен был постоянно "ослаблять" деньги, поскольку цены росли по мере переоценки монет. Когда турский гро, первоначально считавшийся эквивалентом 12 денье, был объявлен эквивалентом 36 денье, человек, получавший монету, получал не больше серебра, чем раньше (на самом деле даже немного меньше, поскольку содержание серебра в монете также несколько уменьшилось). Но если серебро, стоившее 12 денье, теперь оценивалось в 36 денье, то за меру зерна, стоившую 12 денье, в конечном итоге пришлось бы заплатить монетой, официально оцененной в 36 денье. К счастью для короля, ценам потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к его манипуляциям с монетой, и пока эта адаптация не произошла, он мог получать прибыль, перевыпуская свои монеты по завышенной стоимости. К счастью для короля, зарплаты, пенсии и жалование, которые он платил, совсем не увеличились. Жалование армии, самая большая статья королевских расходов, осталась на прежнем уровне, хотя численность войск увеличилась, и Филипп, в 1303 году, испытывал некоторые трудности с выплатой им денег. Филипп, однако, получал в три раза больше услуг за то же количество серебра, и выплачивал старые долги в размере одной трети их стоимости. Тем не менее, финансирования правительства за счет инфляции имело свои пределы, и Филипп достиг их к концу 1303 года. Дворяне и духовенство, жившие на фиксированную ренту и получавшие более или менее фиксированные оклады или жалование за военную службу, были разгневаны, и королю пришлось пообещать вернуться к "хорошим деньгам". Возвращение было болезненным, и Филипп больше никогда не пытался покрыть большую часть своих расходов за счет раздувания стоимости монет. В 1311 году он попытался провести один эксперимент, завысив стоимость некоторых мелких монет (bourgeois, буржуа) на одну четвертую, но это вызвало сопротивление тех, кто опасался начала новой великой инфляции, и принесло относительно небольшую прибыль. "Хорошие деньги" были восстановлены в 1313 году[523]. Преемники Филиппа не забыли созданные им прецеденты, и французская монета колебалась в диких пределах в течение всего XIV столетия; но сам Филипп извлек выгоду из манипуляций с монетой только в кризисные годы Аквитанской и Фламандской войн.

В 1290-х годах стало очевидно, что обычные доходы короны могут быть недостаточными даже в мирное время, и, что они совершенно недостаточны для покрытия военных расходов. Тем не менее, страна в целом не желала признавать эти факты, и Филипп и его советники, возможно, не до конца осознавали, насколько велики произошедшие перемены. Они, конечно, понимали, что сделать постоянными новые источники доходов, которые использовались для оплаты войны, будет очень трудно. Единственным возможным исключением была десятина, выплачиваемая духовенством. Она собиралась почти каждый год с 1295 года до конца царствования, но "почти" — это существенно. В 1302, 1303, 1305, 1306, 1309 или 1311 годах десятина не собиралась. Каждая десятина до 1304 года должна была согласовываться с французским духовенством, а затем с Папой. Каждая десятина предназначалась для определенной цели, такой как защита королевства, восстановление "хороших денег" или планируемый крестовый поход. Правда, десятина на крестовый поход, пожалованная Климентом V в 1312 году, была дарована на шесть лет, но доход за последний год был зарезервирован для Папы, и не было никакой гарантии, что она будет возобновлена. Десятина была очень приятным дополнением к обычным доходам короля и могла составлять четверть поступлений за один срок, но она была недостаточно велика, чтобы покрыть какие-либо чрезвычайные расходы.

Всеобщие субсидии на ведение войны явно не могли стать регулярным источником дохода. С 1295 по 1304 год, они собирались семь из десяти лет, но они все больше и больше привязывались к идее, что субсидии заменяют военную службу, которую все мужчины должны нести для защиты королевства. В результате возникла доктрина, согласно которой их можно было собирать только во время реальных военных действий. Если нет войны, то не должно быть и налогов. Это правило было принято Филиппом в 1313 году, навязано ему в 1314 году и закреплено в провинциальных хартиях 1315 года. Строгое толкование этого правила затруднило бы подготовку к войне, которая казалась неизбежной, или мобилизации армии для предотвращения начала войны. Даже при вольном толковании, субсидии не могли быть использованы для обычных государственных расходов, а также для выплат потенциальным иностранным союзникам и оплаты других дорогостоящих дипломатических мероприятий.

Удовлетворительной замены всеобщему налогообложению не было. Разовые операции, такие как изгнание евреев или преследование тамплиеров, давали лишь временное облегчение. Изгнание евреев, судя по записям в регистрах, было довольно прибыльным делом, но деньги поступали медленно, так как конфискованное имущество распродавалось по частям[524]. Непосредственной прибыли от управления имуществом тамплиеров было мало, и окончательный расчет (всего 260.000 т.л.) достался сыну Филиппа, а не ему самому. Попытки распространить на всех подданных эды на свадьбу дочери короля и посвящение в рыцари его сыновей были не очень успешными. Некоторое количество денег было собрано, но многие провинции доказали, что им не полагается выплачивать никаких эдов,[525] а из нескольких итоговых сумм, приведенных Миньоном, значительны только две. Гуго де Ла Саль, очень энергичный вице-король на западе страны, выжал из Сентонжа-Пуату, Ла Марша, Лимузена и Ангумуа в качестве эдов 19.053 т.л.[526]. Шампань, которая, в конце концов, была графством самого Людовика X, дала на его посвящение в рыцари 14.981 т.л., да и то, не без некоторого сопротивления[527]. В лучшем случае это были, как и изгнание евреев и преследование тамплиеров, одноразовые операции.

То же замечание, с некоторыми оговорками, можно сделать и в отношении менее значительных источников дохода — регальных прав (jura regia, или regalia, совокупность прав и привилегий короля), аннатов (сбор с лиц владевших церковной должностью), платежей за амортизацию, штрафов наложенных королевскими судами и дознавателями, а также экспортных пошлин. Король имел право на регальные права менее чем в половине епархий королевства[528]; доход из этого источника был спорадическим, непредсказуемым и не мог быть увеличен. Аннаты (доход за год, за вычетом расходов, от клириков, назначенных или продвинутых на новые бенефиции) были предоставлены только дважды, каждый раз на трехлетний срок (1297–1299 и 1304–1306 гг.). Записи в Реестрах Казначейства о первом пожаловании аннатов свидетельствуют о том, что они приносили гораздо меньше денег, чем десятина[529]. Они должны были быть полезны в 1304–1306 годах, когда десятина, пожалованная Бенедиктом XI, еще не могла быть собрана, поскольку была связана с восстановлением "хороших денег", но аннаты не были регулярным или предсказуемым источником дохода. Платежи за амортизацию также были непредсказуемы; они могли быть увеличены в результате тщательного дознания, но не до такой степени, чтобы обеспечить постоянный доход. Штрафы могли быть очень большими, но никто не мог предсказать, когда граф Фуа или такой город, как Лаон или Каркассон, проявит непослушание, и никто не мог быть уверен, что король будет настаивать на взыскании всей суммы штрафа. Существует лишь вероятность того, что Филипп, обремененный своими финансовыми проблемами и особенно противодействием сбору эдов, поощрял наложение крупных штрафов на города в период 1306–13 годов;[530] но даже если это была королевская инициатива, она не могла быть повторена. Что касается экспортных пошлин, то Пьер де Шалон прилагал все усилия, чтобы сделать их более продуктивными, но в целом безрезультатно[531]. Немногие итальянцы, купившие лицензии на экспорт большого количества шерсти, сочли это выгодным занятием, а выплаты мелких экспортеров составляли всего несколько сотен ливров в год.

Таким образом, даже после экспериментов военных лет домен по-прежнему приносил единственные королевские доходы, которые были предсказуемы и выплачивались через определенные промежутки времени. По этой причине королевская финансовая администрация по-прежнему была организована на основе домена. Только в домене находились финансовые чиновники короны — бальи, сенешали, приемщики, виконты, прево, лесничие и их подчиненные. Счета чрезвычайных доходов велись по бальяжам и сенешальствам, за исключением, конечно, десятин, аннатов и регальных прав, для которых единственными разумными территориальными единицами были церковные провинции и епархии. Однако даже церковные доходы иногда собирались на основе светских территориально-административных округов, особенно когда требовалось взыскание недоимок.

Независимо от того, какая территориальная единица использовалась для сбора чрезвычайных доходов, для сбора денег требовалось очень большое количество людей. В каждом балльже, сенешальстве, церковной провинции или епархии были главные сборщики. У главного сборщика часто был один или несколько коллег или заместителей (иногда трудно определить, кто из них кто). Под началом главных сборщиков находились субсборщики, вплоть до уровня деревень в случае сбора субсидий[532]. Однако эта огромное количество сборщиков не имело ни структуры, ни постоянства; сборщики назначались от случая к случаю для каждого чрезвычайного сбора. Не существовало звания сборщика, как это было у приемщика доходов; не было центрального офиса (как это было позже), занимавшегося исключительно контролем за чрезвычайными доходами; не было преемственности в процессе сбора десятин или субсидии. Налог мог быть объявлен одним человеком, частично собран двумя или тремя другими, а еще один человек отвечал за взыскание недоимок[533]. Некоторые люди выступали в роли сборщиков всего один или два раза, другие проводили за этой работой большую часть своего времени; но даже у самых активных сборщиков были и другие обязанности.

Если бы Бише и Муше продолжали контролировать королевские финансы, как это было в 1295 году, когда они были генеральными приемщиками и казначеями, они могли бы создать отдельный офис для работы с чрезвычайными доходами. Почти все займы королю, большая часть десятин, предоставленных церковью, и часть сотых частей, налагаемых на имущество мирян, выплачивались Бише и Муше или их представителям[534]. Такая концентрация ответственности в их руках могла заставить Бише и Муше провести четкое различие между людьми, собирающими доходы с домена, собирающими десятины, и теми, кто занимается займами и субсидиями. В списке счетов Миньона есть некоторые признаки того, что они начинали это делать, но если это и было так, то у них не было возможности развить эту идею. После 1295 года их финансовая роль неуклонно снижалась. Филипп доверял им как советникам до конца их жизни (в частности, в нападении на Бонифация VIII), но, возможно, ему не нравилась идея позволить иностранцам контролировать его финансы. И наоборот, Бише и Муше могли прийти к выводу, что выступать в роли финансовых менеджеров короля было невыгодно, особенно после начала манипуляций с монетой (против которых они выступали).

Опыт военных лет действительно породил группу людей, которые приобрели определенные навыки в сборе чрезвычайных доходов, но эти люди не специализировались на каком-то одном виде сборов. Один и тот же сборщик мог заниматься десятиной, аннатами, займами и субсидиями, а часто и платежами за амортизацию или выручкой от распродажи конфискованного имущества евреев. Однако существовала определенная географическая специализация; редко, когда человека, служившего в северных бальяжах, посылали на Юг, и еще реже сборщик с Юга действовал на севере. С другой стороны, большинство действительно активных сборщиков работали как минимум в двух областях — например, в Нормандии и Шампани, Кане и Сансе, Туре и Бретани, или, если взять такого выдающегося человека как Гийом де Жизор, действовавшего в Кане, Котантене, Орлеане, Нарбоне, Сансе, Бурже, Париже и Реймсе[535]. Гийом явно обладал необычными талантами в области финансов; в начале своей карьеры он был представителем Бише и Муше, но вместо того, чтобы стать метром счетов или казначеем, как можно было бы ожидать, он стал одним из хранителей имущества тамплиеров и, вместе с Бернаром де Мезом, хранителем королевских регальных прав[536].

Карьера Гийома показывает, как трудно делать обобщения о сборщиках. Он имел более обширный и продолжительный опыт, чем большинство из них, но трудно понять, что именно входило в его обязанности в каждом конкретном случае. Так, в Кане в 1295–1296 гг. он был представителем Бише и Муше; у него был коллега; на него работали субсборщики, и он сдавал и, таким образом, отвечал за все их счета. В Нарбоне у него было два коллеги по сбору десятины, но, очевидно, он один отвечал за аннаты. В 1304 году он "добился" выделения десятины Собором церковной провинции Бурж, но, вероятно, сам ее не собирал (по крайней мере, Миньон так считал). Он и его коллега (Гийом де Марсии) в 1303 году "наложили" субсидию на бальяж Санс, но мы знаем, что она была собрана другим человеком. В 1304 году ему вместе с Гийомом де Марсии ему было поручено, наложить и собрать субсидию в Париже, но по крайней мере в одной области, землях графини де Монфор, действовали субсборщики. Наконец, он был генеральным сборщиком десятины 1307 года в церковной провинции Реймс, но в епархии Теруан и, предположительно, в других епархиях у него были субсборщики.

Это и подобные исследования доказывают, что главным сборщикам не нужно было утруждать себя мелкими деталями сбора денег непосредственно с жителей королевства. У них были субсборщики и субсубсборщики, которые выполняли большую часть этой работы; у них были служащие, которые составляли счета и следили за тем, чтобы деньги доходили до Парижа; они часто могли организовать все так, что подчиненный, а не главный сборщик отвечал за сомнительные записи в счетах и за просрочку платежей. Тем не менее, на главных сборщиков ложилась основная ответственность. Как показывает случай Гийома де Жизора, главный сборщик часто "навязывал" субсидию. Поскольку ставка была фиксированной, это должно было означать установление квот для отдельных районов и общин. В пользу этой интерпретации говорит тот факт, что сборщики часто имели право торговаться с дворянами, городами или общинами за единовременные выплаты вместо официальной ставки или принимать другие формы оценки вместо ставок, первоначально установленных королем и Советом. Например, на Юге фуаж часто заменялся налогом на имущество[537]. Это, должно быть, было связано с большим количеством поездок и утомительных переговоров. Даже когда первоначальные сделки заключались местными ассамблеями, представлявшими довольно крупные округа, такие как сенешальства Бокер, Каркассон и Тулуза или дворянство и города Нормандии, отдельные города или дворяне могли добиться определенных уступок[538]. Также можно было обойти сборщика и заключить сделку напрямую с чиновниками короля в Париже, как это сделали люди епископа Альби в 1297 году[539]. Это еще больше усложняло расчеты сборщика.

Наконец, хотя некоторые сборщики смогли задействовать заместителей или субсборщиков, которые вели учет непосредственно для Казначейства, в большинстве случаев сборщик лично отвечал за окончательный счет. Поскольку деньги от чрезвычайных доходов поступали медленнее, чем доходы с домена, в составлении окончательного счета были возможны задержки, и тогда могли возникать задолженности. Десятина, в целом, выплачивалась более оперативно, чем субсидии, но даже счета за сбор десятины могли серьезно задерживаться. Так, за десятину 1310 года первый счет для провинции Санс был предоставлен в апреле 1312 года, а задолженность была взыскана только в 1322 году. Счет по Буржу поступил 3 сентября 1319 года, но на тот момент оставалась задолженность в 829 т.л. Большая часть десятины с церковной провинции Тур была выплачена к 15 июня 1311 года, но задолженность была собрана только в 1315 и 1317 годах[540]. Наибольшие задержки в учете субсидий произошли в 1303–1304 годах, когда страна была почти истощена фламандской войной. Так, задолженность по налогу 1303 года в бальяжах Тур и Вермандуа была погашена в 1311 и 1313 годах, а счета по налогу 1304 года для части Парижа и всего Вермандуа были предоставлены только в 1312 и 1313 годах, соответственно. Счет Тура был заслушан в июне 1309 года, а Буржа — в 1308 году. В целом, старый домен имел наихудшие показатели по субсидии 1304 г.[541] Счета Нормандии и Шампани поступили быстро, а единственная серьезная задержка на Юге произошла в Бокере, где сборщик отчитался перед Счетной палатой в апреле 1307 г. (поскольку его список городов и домохозяйств был не совсем корректен)[542]. Взыскание задолженности не требовало присутствия сборщика, так как этим обычно занимался кто-то другой (часто бальи), но, должно быть, было трудно объяснять счет через девять или десять лет после сбора основной суммы.

Большинство главных сборщиков были королевскими чиновниками, и многим из них приходилось отрываться от своих обычных обязанностей, чтобы руководить работой по сбору. Так, судьи Юга иногда использовались в качестве сборщиков десятины, субсидий и займов. Наиболее выдающимся из них был Сикар де Лавор, магистр суда Тулузы, а затем Каркассона, который был главным сборщиком двойной десятины 1297 года в церковной провинции Нарбон, десятины 1300 года в провинции Ош, а также субсидий 1303 года в Тулузе, Руэрге и Ажене[543]. Ив де Лудеак, который до 1309 года был окружным судьей в Тулузе, получил в том же году (вместе с Жераром де Сабанаком) неблагодарное задание собрать в сенешальстве Перигор-Керси эды на свадьбу дочери короля[544]. Это было его единственным поручением в области финансов и в дальнейшем он отличился на дипломатическом поприще (в частности, в деле о Валь-д'Аран) и был членом Совета в 1312 году. Матье де Куржумелле, судья Каора, был одним из двух человек, которые ввели злополучную субсидию 1314 года в Перигор-Керси. В конце концов, он стал докладчиком в Парламенте[545]. Или, если взять чиновника, который, несомненно, заседал в Парламенте к 1294 году,[546] Клемана де Сави который собирал выплаты за амортизацию в Ко в 1292–1293 годах, "исправлял" сбор пятидесятой части стоимости имущества в Санлисе в 1297 и 1298 годах, и примерно в то же время собирал некоторые аннаты в Камбре и деньги, за освобождение от службы в армии, в Туре[547]. Его основным занятием была деятельность в судах, а не в финансовой администрации, но правительству пришлось использовать его для решения некоторых проблем, связанных с получением чрезвычайных доходов.

Другой крайностью были люди, которые занимали высокие посты в правительстве, но сначала добились признания как сборщики штрафов, десятины и субсидий. Двое из них уже упоминались — Пьер де Латильи и Симон Фестю. Латильи, по-видимому, начал свою карьеру в качестве сборщика выплат за амортизацию в Санлисе и Жизоре в 1292 году. В 1294 году он добился выделения десятины с освобожденного духовенства провинций Бурж и Нарбон и собрал сотую часть в Маконе в 1295 году. Он был ответственным за сбор десятины 1297 года в епархии Родез и Альби и собрал субсидию в Тулузе в том же году. В 1298 году он предпринял слишком энергичную попытку выжать деньги из консульств городов Юга. В это же время он выступал в качестве одного из казначеев оккупационной армии в Аквитании. После 1300 года он был менее активен, хотя в 1303 году собирал субсидию в Сансе, а в 1305 году — аннаты в церковной провинции Реймс. Латильи заседал в Парламенте с 1296 года и к началу 1300-х годов был одним из главных советников Филиппа. В 1313 году он стал хранителем печати и епископом Шалон-сюр-Марн, однако, в 1315 году попал под репрессии против министров Филиппа и больше не занимал государственных должностей, хотя сохранил епископство до своей смерти в 1328 году.

Карьера Симона Фестю была менее впечатляющей, но все же довольно успешной. Он собирал десятину и аннаты в разных епархиях Юга с 1294 по 1300 год и был особенно активен во взыскании недоимок. Он также собирал субсидии в Пуату (даты точно не установлены, за исключением субсидии 1300 года, которую он помог ввести). В 1301 году он собирал аннаты в Сентонж-Пуату, а в 1303–1305 годах обеспечивал королю займы на ярмарках Шампани. Симон был одним из представителей короля в Казначействе, пока оно находилось в руках тамплиеров (1303–1307 гг.), а в 1307 году стал одним из казначеев. В 1308 году Симон стал епископом Мо, но оставался казначеем до ноября 1309 года и снова был им в 1315 и 1316 годах[548]. Его назначения на должность казначея были довольно необычными; по какой-то причине Филипп обычно выбирал в казначеи людей, которые имели опыт в трате денег, а не в их сборе.

Довольно любопытным является случай Гийома д'Отремера, королевского клирика, чья многообещающая карьера была продолжена после его смерти его подчиненным Гийомом де Ла Потери. Первый Гийом собирал субсидии, десятины и аннаты в бальяжах Санс и Тур, а также в провинции Санс и епархиях Труа и Мо с 1297 года до своей смерти в конце 1301 года[549]. Должно быть, служил королю и до 1297 года, поскольку к 1293 году из доходов Парижа получал пенсию в размере 4 п.д. в день, а позже 6 п.д. в день, и был как-то связан с Парламентом[550]. Его подчиненный, Гийом де Ла Потери (вероятно, нормандец), помогал Гийому д'Отремеру в 1290-х годах и вел его счета после его смерти[551]. Он также собирал задолженности по различным десятинам и субсидиям, наложенным в бальяже Тура Робертом де Верноном, субдеканом базилики Св. Мартина Турского, который стал управляющим графства Бургундия в 1302 году[552]. В 1304 году Гийом собрал десятину в провинции Тур, а в 1305 году ему было поручено собрать десятину с епископов Бретани[553]. Духовенство Тура выступило против уплаты десятины, и в 1305 году Гийому было приказано предъявить им знаменитое письмо Филиппа Красивого, в котором утверждалось его право собирать помощь для защиты королевства и их обязанность ее оказывать[554]. С 1307 по 1313 год он занимался розыском имущества евреев и взысканием задолженностей в церковной провинции Тур[555]. К 1312 году он служил в провинции Тур, а к 1312 году стал счетоводом, но был специально прикреплен к казначею Тампля, где велся учет[556]. Вероятно, он служил в Тампле и раньше; это объясняет, почему он был так занят в качестве сборщика задолженностей, поскольку он знал, по каким счетам имелись серьезные долги. Он отчитался за сбор десятины в 1313–1317 годах в провинции Лион и все еще собирал аннаты в Руане, десятину в Отёне, а также реализовывал имущество евреев в Нормандии в 1322 году; но к февралю 1323 г. он был упомянут как "бывший сборщик"[557].

Жан де Сере, королевский клирик и казначей Лизье, и Жан Гайдр, королевский клирик и каноник Кана, оба были нормандцами и иногда действовали вместе. Жан де Сере собирал десятину в Ко (1297 г.), в провинции Санс (1310, 1312, 1313–1316 гг.; Жан Гайдр занял его место в 1317 г.) и в провинции Руан (1318–1320 гг.)[558]. Он был одним из уполномоченных, принявших имущество Бише и Муше после их смерти,[559] а также уполномоченным по имуществу евреев[560]. В 1316 году он был дознавателем в Вермандуа, а в 1325 году — в Париже[561]. К 1316 году он был судьей в Палате дознания и, вероятно, занимал эту должность до своей смерти в 1327 году[562]. Как и в некоторых других случаях, возникает вопрос, почему он закончил свою карьеру службой в Парламенте, а не в Казначействе или Счетной палате.

Жан Гайдр был своего рода устранителем финансовых проблем в Нормандии и занимался доходами от домена, а также чрезвычайными доходами. Он пересмотрел оценки и собрал задолженности по налогу с продаж и субсидиям 1295, 1296 и 1297 годов в бальяже Руана; сделал то же самое по фуажу в Нормандии в 1302 и 1308 годах; собрал специальный налог с продаж в размере 4 денье с ливра, взимавшийся с нормандских портов для защиты побережья в 1302–1303 гг. и отчитался за сбор субсидии 1303 г. в бальяже Ко[563]. Около 1305 г. ему было дано поручение собрать недоимки с земель королевского домена в бальяже Жизор, которые, относились еще к началу царствования. Примерно в то же время ему было поручено вести дела всех королевских мельниц и печей в Нормандии, и это поручение в 1310 г. было распространено на превотство Парижа[564]. Затем его перевели в Бурж, где он был управляющим имуществом евреев в 1311–1312 гг.[565], а затем в Санс, где он собирал недоимки по аннатам и фактически был сборщиком десятины 1313–1317 гг. (Жан де Сере официально был сборщиком в 1316 г., но Жан Гайдр выполнял большую часть работы и стал единственным сборщиком к 1317 г.)[566]. Жан ненадолго вернулся в Нормандию в качестве одного из трех сборщиков налога 1314 года в Котантене, но прослужил там всего три месяца,[567] несомненно, потому что налог был отменен. Он умер к 9 августа 1322 года[568].

Это была необычная карьера, и все же Жан не был щедро вознагражден за свою разносторонность или умение взыскивать недоимки. В 1304 году, когда он собрал деньги субсидии 1304 года в Руане, Жизоре и Ко и отправил их казначеям флота (в основном состоявшем из галер) на Сене, ему были разрешены расходы в размере 25 т.с. в день[569]. Это было бы высоким жалованием, если бы он оставлял все себе, но у него, несомненно, был помощник, слуга и различные дорожные расходы. Он не получил никаких церковных преференций, кроме пребенды в Кане, и не имел пенсии. Остается надеяться, что Жан получал удовольствие от своей деятельности, поскольку за годы своей службы он не приобрел ничего другого.

Судьбу Жана Гайдра можно сравнить с судьбой другого нормандца, Берто Мехaэля из Понт-Одеме. В отличие от большинства сборщиков, Берто был мирянином, а не клириком, и прослужил всего несколько лет. Он собрал несколько крупных займов в Труа и Мо в 1294 году, десятину в западных епархиях Нормандии(вероятно) в 1298 году, субсидии 1295, 1296 и 1297 годов в бальяжах Кан и Котантен, а также те же налоги в бальяже Труа[570]. Он также собирал специальную субсидию в графстве Шампань на войну с графом де Бар в 1297 году. Это была крупная операция и по словам Миньона, общая сумма обложения составила 94.562 т.л.[571] В 1300 году Берто отчитался за долги по десятине и аннатам в епархиях Нанта, Ренна и Сен-Мало. Все это были не очень впечатляющие суммы, за исключением субсидии на войну с графом Бара. Тем не менее, Берто был бальи Котантена в течение части 1308 года и Жизора в течение 1309 года[572]. Правда, это были кратковременные назначения, но они давали престиж, человеку, который, вероятно, происходил из городской буржуазии.

Если сборщики чрезвычайных доходов представляли разные социальные слои общества, то и люди, которые тратили эти доходы, были столь же разного происхождения. Тем не менее, была предпринята попытка централизовать направление самых крупных расходов — на войну. Этот процесс осложнялся тем, что постоянной армии не существовало, поэтому не могло быть постоянного штата военных финансистов. Дополнительные сложности возникали, когда командующие армиями отдавали распоряжения о выплатах своим подчиненным из своих средств, как это делали графы Артуа и Валуа в Аквитании в 1290-х годах[573], а также из-за обычая иметь специального казначея, клерка арбалетчиков, для пехоты. Военные операции в отдаленных местах не могли быть легко оплачены людьми, занятыми на основном театре войны, так например, Жану Арроде приходилось платить войскам в Сентонже, в то время как другие казначеи и большая часть армии находились южнее[574]. Флот, базировавшийся в Нормандии, также должен был иметь свою собственную, довольно неорганизованную систему финансирования[575]. Также большие суммы денег должны были выдаваться местным чиновникам для покупки провианта, снаряжения и оплаты войск из их региона. Жан л'Арквек, исполняющий обязанности сенешаля Тулузы и командующий армией, потратил 10.176 т.л. на вооружение тулузских дворян, 27.306 т.л. на жалование пешим воинам и 23.477 т.л. на жалование дворянам[576]; другие сенешали также платили войскам. Тем не менее, были предприняты реальные усилия, чтобы сохранить общий контроль над финансированием войны в Аквитании в руках нескольких человек. Самым важным из них был Жан де Даммартен, который впервые появляется в королевских счетах как сборщик доходов с регальных прав в Туре (1290), Анжере (1291), Сансе (1292) и Ле-Мане (1291–1292)[577]. Должно быть он выполнял эти поручения очень хорошо, чтобы получить те обязанности, которые он имел во время Аквитанской войны. Он не занимался всеми выплатами и даже не отчитывался за них, но его имя чаще, чем имя любого другого финансового чиновника, встречается в Реестре Казначейства, посвященных войне, а многие счета, подготовленные другими, прошли через его руки. Даммартен потратил непосредственно 239.842 т.л.,[578] меньше, чем Жерар Бальен, который после Жана был самым активным из казначеев. Жерар, как приемщик Перигор-Керси и, некоторое время, приемщик оккупированной французами Гаскони, потратил не менее 433.260 т.л.[579]. Имя Жерара часто встречается в Реестре, но он явно был менее знатным, чем Жан де Даммартен. Жан, к 1301 году, стал мэтром Счетной палаты и занимал эту должность до своей смерти в 1321 году;[580] Жерар же никогда не был чем-то большим, чем приемщик. После Жерара идет Гийом де Монмор, клерк коннетабля Рауля де Неля, с потраченными 169.392 т.л.,[581] хороший пример отдельной бухгалтерии командира армии. Такими крупными суммами больше никто не занимался. Даже Дени д'Обиньи, клерк арбалетчиков, потратил только 20.107 т.л., а его преемник, Эли д'Орли, в пункте "расходы" указал только 7.124 т.л.[582], хотя счета обоих часто упоминаются в Реестре Казначейства. С другой стороны, Анри д'Элизе, сенешаль Каркассона, который также был капитаном армии в Гаскони, потратил 54.379 т.л. (в "слабых деньгах"); Гишар де Марси, сенешаль Тулузы и также капитан, потратил 75.348 т.л.; а Жан де Баррес (Peau de Chat), ранее управлявший английскими областями Перигор и Керси, потратил 45.197 т.л.[583].

Очевидно, что оплата войны в Аквитании не была полностью интегрированной операцией, хотя были предприняты усилия, чтобы отдать главенствующую роль Жану де Даммартену, а Жерар Бален, из местных жителей, был вторым по значимости. Финансирование фламандской войны было организовано лучше, отчасти благодаря опыту, полученному в Аквитании, а отчасти потому, что армия действовала гораздо ближе к Парижу, и поэтому приходилось меньше полагаться на местные власти.

И Миньон в XIV веке, и Боррелли де Серре в современности считали, что первые военные казначеи появились во время конфликта с Фландрией. Миньон, писавший в 1328 году или вскоре после этого, называет Гийома, кантора Мии, и Тома дю Пти-Селье (клерка арбалетчиков) "военными казначеями" за 1304 год, но отмечает, что в 1302 году Жоффруа Кокатри был "военным казначеем"[584]. Боррелли де Серре более осторожно писал, что Гийом де Монмор, Гийом де Мии, Жоффруа Кокатри и Тома дю Пти-Селье "выполняли функции военных казначеев, не занимая этой должности" в период 1297–1304 гг.[585] Ни один из этих авторов не был полностью неправ; эти четыре человека действительно занимались большинством выплат во Фландрии во время самого острого периода войны. Гийом де Мии и Жоффруа Кокатри были особенно активны, так как первый занимался выплатами солдатам, второй — закупкой провианта (хотя он часто сотрудничал с Гийомом де Мии в качестве казначея)[586]. Гийом де Монмор, как клерк коннетабля, и Томас дю Пти-Селье, как клерк арбалетчиков, также имели широкие полномочия. Однако следует отметить, что Гийом де Мии или Жоффруа Кокатри часто назывались в качестве соавторов счетов, составленных этими двумя клерками[587].

Отчеты о фламандской войне уже ко времени Миньона были очень скудными, и с тех пор лишь немногое было обнаружено. С другой стороны, сохранилось большое количество отдельных документов — либо расписок солдат, которым платил один из людей короля, либо подтверждений этих чиновников о том, что им причиталось жалование. Эти документы подтверждают впечатление, которое складывается из фрагментарного списка Миньона. Не претендуя на полноту результата (легко пропустить эти маленькие полоски пергамента при просмотре толстых томов различных документов), я нашел 50 расписок или подтверждений Гийома де Мии, 22 — Жоффруа Кокатри и менее 10 — Гийома де Монмора или Тома дю Пти-Селье[588]. Гийом де Мии, несомненно, был главным распорядителем жалованья.

Кроме этих четырех человек, лишь немногие другие имели отношение к оплате войск. Эли д'Орли, клерк арбалетчиков до Тома дю Пти-Селье, естественно, отчитался за некоторые выплаты в начале войны, а Жан де Даммартен распорядился об одной выплате в 1300 г.[589] Жоффруа Дюбуа, который в конце концов стал клерком арбалетчиков, также распорядился о ряде выплат, обычно совместно с Тома дю Пти-Селье или Гийомом де Мии[590]. Многие выплаты солдатам, перечисленные в Реестре Казначейства, не содержат упоминания о счете, на основании которого они были произведены. Однако ясно, что приемщики и бальи не играли во Фландрии той роли, которую сенешали играли в Аквитании.

Закупка продовольствия и других товаров для армии не могла быть организована так аккуратно. Жоффруа Кокатри нес за это общую ответственность до 1304 года; Рено де Руа, который в 1303 году уже закупил припасов на 22.378 т.л., нес за это ответственность в 1304 году и был главным закупщиком провианта до своей смерти в 1311 году[591]. Но, как показывают записи Миньона в разделе "Гарнизоны", хлебодар и слуги (валеты) короля, бальи и прево также закупали припасы для армии[592]. Некоторые из этих людей, безусловно, действовали по приказу Жоффруа Кокатри и упоминаются в его счетах; бальи, возможно, получали задания помочь Жоффруа, но они не были ему подотчетны. Роберт Осган, хлебодар короля, имел свой собственный счет в 1303 году и платил непосредственно за поставки, которые он осуществлял, но в других случаях он отчитывался через Жоффруа[593]. Вероятно, основная часть армейских поставок собиралась и оплачивалась Жоффруа (или позже Рено де Руа) и его помощниками, но когда возникала нужда, можно было обратиться за помощью к любому королевскому чиновнику в Париже или на северо-востоке страны.

Управления финансами во время Фламандской войны было явно лучше чем во время Аквитанской и если бы денег было достаточно, все прошло бы очень гладко. Но к сожалению, доходы были крайне недостаточны. Поступали горькие жалобы на то, что припасы собирались без оплаты, а также происходили мятежи солдат не получивших жалование. В 1302 году бальи Амьена был вынужден одалживать деньги, чтобы заплатить пешим солдатам и арбалетчикам[594]. В 1304 году Тома дю Пти-Селье мог выдавать солдатам только расписки о том, что им причитаются деньги за военную службу;[595] обычно он платил наличными и получал расписку в получении жалования. Расходы на фламандскую войну задержали выплаты за службу в Аквитании (там все еще стояли французские гарнизоны, когда война во Фландрии была в самом разгаре), так что многие получили свое жалование только в 1309 году и позже[596]. Еще более показательным для финансовых проблем является то, что к 1305 году Казначейство испытывало такую нехватку денег, что ему пришлось переложить часть долгов по жалованью на местные и случайные источники дохода. Забавным примером является случай с человеком, которому Рено де Руа (в то время отвечавший за поставки) заплатил за службу двумя бочками вина и мелкой монетой[597]. Менее забавными являются приказы о выплате жалованья из конфискованного у евреев имущества. Большинство таких приказов было отправлено Жану де Крепи, уполномоченному по делам евреев в Тулузе в период 1309–1311 гг.[598] Стоит также отметить, что простой расписки на пергаменте от казначея, подтверждающей, что король задолжал солдату деньги за военную службу, было не всегда достаточно для обеспечения выплаты; необходимо было также иметь письмо из Канцелярии, предписывающее приемщику, бальи или другому местному чиновнику выплатить деньги. Для получения таких писем, должно быть, требовалось большое влияние при дворе, так как некоторые из них подписаны такими важными людьми, как Мариньи и Ногаре[599].

Несмотря на эти трудности, выплаты за Фламандскую войну производились более гладко, чем за Аквитанскую, и, если верить сохранившимся документам, после Фламандской войны осталось меньше задолженностей, чем после Аквитанской. Централизация выплат доказала свою ценность. Во время короткой войны с Лионом за выплаты отвечали два человека, Ансо де Морневаль и Жан де Элем. Коннетабль вел свой собственный счет, но передавал его через Ансо. Однако и Пьер де Конде вел отдельный счет и выплачивал жалование рыцарям и воинам служившим под командованием Людовика Наваррского[600]. Лионская война была слишком короткой кампанией, чтобы проверить новую систему, но военные демонстрации против Фландрии в 1313 и 1314 годах показывают, что процесс централизации выплат за военную службу в руках одного или двух человек продолжался, и, что появляется должность военного казначея.

Казначеи, конечно же, всегда несли общую ответственность за все расходы, а во время Аквитанской и Фламандской войн один конкретный казначей, Пьер Ла Ру, который был ответственен зав выплаты сухопутным войскам и флоту. То, что ему пришлось организовывать покрытие расходов флота в нормандских портах, неудивительно: он находился далеко от сухопутных войск, и главные казначеи не могли до него добраться. Но на Юге было много своих казначеев, возможно, настолько много, что было трудно распределить между ними деньги. В любом случае, Пьеру Ла Ру пришлось совершить поездки на Юг в 1298, 1299, 1300 и, возможно, в 1301 годах, чтобы расплатиться с долгами за войну[601]. Очевидно, ни Жан де Даммартен, ни Жерар Бальен, ни кто-либо из других казначеев не смогли собрать достаточно денег, чтобы покрыть все понесенные расходы. Даже Пьеру Ла Ру не удалось полностью разобраться со счетами и некоторые задолженности по жалованию, которые он гарантировал, были выплачены только в 1306, 1309, 1310 или 1311 годах[602]. Тем не менее, он решил некоторые проблемы, вызванные множеством счетов. Пьер был своего рода чрезвычайным казначеем, который действовал, когда обычные казначеи оказывались в затруднительном положении[603].

Поэтому неудивительно, что Пьер выступал в качестве главного контролера счетов во время войны во Фландрии. Он не выплачивал деньги напрямую (за исключением флота, размещенного в Нормандии), но вел счета "нескольких приемов и миссий для армии Фландрии" с начала 1302 года по январь 1305 года[604]. Одна запись Миньона, гласящая "отчет этого магистра П., казначея армии Фландрии" может быть неправильно истолкована как утверждение, что Пьер был военным казначеем. Однако после слова "казначей" должна стоять запятая, так как Пьер в это время был казначеем Франции. Более того, Миньон регулярно употребляет слова "военный казначей" или "казначей войны" (а не "армии"), когда имеет в виду военных казначеев[605]. О реальном характере обязанностей Пьера лучше всего можно судить по его отношениям с Жоффруа Кокатри. Несомненно, Жоффруа отвечал за снабжение армии и вел собственные счета. Но в какой-то момент до 1305 г. Пьер Ла Ру передал аббату Бонневаля письмо с подтверждением того, что аббату должны более 267 т.л. за провизию, взятую Жоффруа Кокатри "поставщиком армии"[606]. Пьер также был членом курии по счетам, которая утвердила счета Жоффруа в 1299 г.[607] Короче говоря, Пьер знал, что делал Жоффруа и гарантировал это в случае необходимости, но он не собирал и не платил деньги за провизию.

В неспокойные 1313 и 1314 годы этот прецедент привлечения одного или нескольких казначеев к контролю за военными расходами был продолжен. Казначей Бодуэн де Руа (1314–1316), брат Рено де Руа, естественно, был назначен ответственным за снабжение войск (он имел некоторый опыт в этой области, работая с Рено)[608]. Он отчитывался за поставки и выплаты войскам во Фландрии в 1313–1321 годах, а позже служил Карлу IV и Филиппу VI[609]. Ги Флоран, казначей с 1311 года, отчитывался за поставки в Лилль и другие крепости в 1312 году и в Сент-Омер в 1314 году[610]. Согласно Боррелли де Серре, Гийом Дюбуа, также казначей в 1312–1315 годах, нес некоторую ответственность за выплаты армии,[611] но я не нашел документальных свидетельств его деятельности. В любом случае, учреждение должности военного казначея в 1315 году и второго военного казначея в 1317 году было лишь кульминацией длительного процесса. Первый военный казначей, Ренье Кокатри[612], почти наверняка был родственником Жоффруа Кокатрик, имевшего многолетний опыт выплаты жалованья и закупки провизии. Второму, Тома дю Пти-Селье[613], не пришлось полагаться на семейный опыт; как бывший клерк арбалетчиков он имел широкие возможности для изучения армейских финансов. Тот факт, что Бодуэн де Руа отвечал за снабжение до 1321 года, означает, что новые казначеи поначалу не имели полного контроля над военными расходами. Ситуация с 1290-х годов значительно улучшилась, но разделение ответственности все еще существовало.

Это долгое обсуждение чрезвычайных поступлений и расходов может показаться отступлением, но необходимо знать кое-что об этих сложных процессах сбора и выплаты средств, чтобы понять фундаментальные изменения в центральном финансовом управлении, произошедшие во время царствования Филиппа. Пассивная система использования Тампля в качестве банка, который получал доходы короля и выплачивал его долги по приказу, не очень хорошо работала во время войны, когда служащие Казначейства должны были отправляться в провинции, чтобы собрать деньги и платить командирам армий на местах. Тамплиеры, в конце концов, имели и других клиентов и вряд ли можно было ожидать, что они будут разъезжать по Франции по делам короля[614]. По тем же причинам система бухгалтерского учета нуждалась в укреплении. Стало гораздо больше денег, которые нужно было учитывать, так как они поступали и тратились с нерегулярными интервалами и в непредсказуемых количествах. Несколько клерков, периодически контролируемых великими людьми Двора, не могли справиться с этой работой, поэтому требовалось постоянное бюро, возглавляемое людьми, обладавшими как навыками в финансах, так и высоким положением в правительстве.

Проблема Казначейства решалась легче всего, хотя Филипп не был удовлетворен достигнутым результатом и продолжал проводить эксперименты до конца своего царствования. Первым шагом было назначение Бише и Муше Гуиди казначеями в 1295 году. Возможно, это было лишь временной мерой и в любом случае, она продлилась недолго. Братья Гуиди, которые были приемщиками значительной части королевских доходов, безусловно, обладали глубокими познаниями в области финансов, но они также были главами частного банка. Не в их интересах было оказаться в положении, когда их средства могут быть использованы для выплаты королевских долгов, что было вполне вероятно в период войны. Также не в интересах Филиппа было рисковать тем, что его доходы будут использованы для поддержки финансовых спекуляций Гуиди[615]. Даже слухи о том, что братья наживаются за счет короля, были бы опасны в период, когда уже существовало недовольство по поводу введения новых налогов. Бише и Муше были полезны в качестве временных казначеев, пока Филипп занимался подготовкой к переводу Казначейства в Лувр, и когда их заменили тремя королевскими чиновниками никаких обид со стороны братьев не было.

Новыми казначеями стали Анри, аббат Жуи (из ордена цистерцианцев в Шампани), Гийом де Анже, который только что закончил срок службы в качестве бальи Амьена, и Пьер Ла Ру, бывший нотариус канцелярии, который был приемщиком в Наварре с 1287 по 1294 год[616]. Пьер, конечно, был наименее знатным человеком из трех, и он был занят организацией выплат войскам, особенно на Юге. Гийом де Анже также организовывал выплаты солдатам, в частности, в Орлеане в 1300 году,[617] а в 1298 и 1299 годах он совершил две поездки во Фландрию, чтобы обсудить дела с коннетаблем, и доставить 80.000 т.л. Жаку де Сен-Полю[618]. Тем не менее, он был гораздо меньше обременен военными расходами, чем Пьер Ла Ру. Что касается аббата Жуи, то он почти всегда оставался на одном месте, за исключением поездок в Казначейство Нормандии. Безусловно, у него было больше времени на организацию Казначейства, чем у его коллег, и как самый высокопоставленный член трио он имел на это полномочия.

Реестр Казначейства позволяет предположить, что бесперебойное ведение дел короляо беспечивали три казначея, и, что они довольно успешно переводили деньги с одного счета на другой, чтобы покрыть расходы на войну. Почему же Филипп, в 1303 году, решил перенести Казначейство обратно в Тампль? Он, что был недоволен своими казначеями? Аббат Жуи стал аббатом Сито в 1304 году, несомненно, с одобрения Филиппа, поскольку король заставил уйти в отставку предыдущего аббата за поддержку Бонифация VIII. Гийом де Анже оставался членом Совета и скоро снова стал казначеем. Пьер Ла Ру в 1304 году был мэтром Двора. (Боррелли де Серре считает, что он мог оставаться представителем короля в Тампле, но Пьер не мог долго занимать эту должность, поскольку ушел в отставку в 1306 или 1307 году и умер до 1308 года.)[619] Клерк Пьера, Гийом де Монфокон, продолжал служить королю в течение многих лет и был клерком казначеев Бодуэна де Руа (1314–1316) и Герена де Санлиса (1316–1320)[620]. Маловероятно, что он занимал бы эту должность, если бы деятельность первого казначея, которому он служил, была неудовлетворительной.

Однако этот вывод лишь усугубляет сложность объяснения решения Филиппа. С политической точки зрения, 1303 год был неудачным для радикальных изменений в структуре правительства. Война во Фландрии шла плохо, а конфликт с Бонифацием VIII достиг своего пика. Можно только предположить, что Филипп и не думал, что он проводит радикальные изменения, ведь для большинства проблем финансового управления были найдены достаточно удовлетворительные решения. Приемщики и группа опытных сборщиков налогов приносили деньги так быстро, как только в них появлялась необходимость. Выплаты на военные расходы были сосредоточены в руках нескольких опытных людей, а путаница и дублирование обязанностей, которые были характерны для финансирования Аквитанской войны, были в основном преодолены. Создание Счетной палаты — точно к 1303 году, а возможно, и немного раньше[631] — означало, что счета проверялись и исправлялись более тщательно и регулярно, чем раньше. Таким образом, вернув Казначейство в Тампль, Филипп фактически лишь передал ему банковские операции, то есть зачисление полученных денег и списание с различных счетов потраченных средств. Но даже эти операции проходили под надзором представителей короля. Как уже давно отметил Делиль, в 1304, 1305 и 1306 годах Филипп отдавал приказы казначеям Тампля[621]. Поскольку у тамплиеров был только один собственный казначей, остальные должны были быть королевскими чиновниками. Боррелли де Серре и Жюль Пике считают, что этими "казначеями" были Гийом де Анже и Пьер Ла Ру[622]. Доказательства в отношении Анже достаточно хороши, в отношении Ла Ру — менее; но если последний умер вскоре после 1304 года, это неудивительно.

Договоренности 1303 года были не очень аккуратными, но они достаточно хорошо работали до нападения Филиппа на тамплиеров в 1307 году. Причины этого нападения неясны. Возможно, король жаждал богатств тамплиеров (см. Главу IV ниже), но у него не было оснований жаловаться на то как они управляют его казной. Как утверждал Боррелли де Серре, окончательный расчет с госпитальерами, когда они получили имущество тамплиеров (260.000 т.л.), был не более чем обычным кредитом королю в банке Тампля, тем более что он был рассчитан на дату (13 октября), когда большая часть доходов за год была получена, но когда еще не были выплачены пенсии и другие выплаты, причитающиеся на День Всех Святых и Рождество[623]. Более того, выдержки из Реестра Казначейства за конец 1307 и 1308 гг. не показывают никаких признаков беспорядка или финансовой неразберихи, поскольку, Казначейство работало так, как работало всегда.

Новыми казначеями стали Рено де Руа, Симон Фестю и Гийом де Анже-старший. Все они были знатоками финансов; Фестю был приемщиком, а Анже — казначеем и, вероятно, помощником казначея после 1303 года. Что касается Рено де Руа, то он отвечал за снабжение войск во Фландрии, а поскольку после ареста тамплиеров он сразу же возглавил Казначейство, предположение Боррелли де Серра о том, что он уже был в Тампле в качестве помощника казначея, кажется обоснованным[624]. Фестю стал епископом Мо в 1309 году и покинул Казначейство в конце того же года; Рено де Руа умер в начале 1312 года. Гийом де Анже, очень высокопоставленный член Совета, очевидно, отказался от должности казначея в 1311 году. Возможно, он уже подумывал об отставке, когда, в 1310 году, Ги Флоран был назначен четвертым казначеем. Ги был одним из исполнителей завещания королевы Жанны и отвечал за строительство Наваррского колледжа[625]. Фестю, в конце 1309 года, был заменен Жоффруа де Бриансоном, а Рено де Руа в 1312 году — Гийомом Дюбуа[626]. Эти два последних назначения интересны, поскольку они показывают растущее влияние в Казначействе Мариньи. Жоффруа де Бриансон был преданным сторонником Мариньи и его карьера закончилась с падением его господина[627]. Гийом Дюбуа не был так близок к Мариньи и Фавье не нашел никаких доказательств тесной связи между ними. Но Гийом Дюбуа был бальи Ко с 1305 по 1311 год, а это как раз те годы, когда Мариньи создавал свой собственный домен вокруг Лонгвиль-ла-Жиффар в Ко[628]. Эти два человека должны были много раз встречаться в этот период. Нельзя доказать, что Мариньи способствовал повышению Гийома, но это было необычно, хотя имелись прецеденты, когда бальи становился казначеем (например Гийом де Анже). Гийом Дюбуа был способным человеком, и он вернул себе должность казначея в 1317 году благодаря собственным заслугам. Но если Мариньи и не способствовал этому назначению, он, несомненно, пытался заручиться поддержкой Гийома. Так в 1312 году он завизировал грамоту, которая предоставляла Гийому фьеф с доходом в 100 т.л. в год в виконтстве Понт-Одеме[629]. После казни Мариньи, Гийом считавшийся одним из его людей, потерял свободу, должность и фьеф и был восстановлен в правах только в 1317 году[630].

Мариньи, по-видимому, хотел иметь связи с Казначейством, чтобы увеличить свою политическую власть, а не состояние. Он мог получать подарки от короля до тех пор, пока пользовался его благосклонностью, но он мог потерять эту благосклонность, если бы его политика обернулась неудачей. Зная состояние финансов короля, он мог найти разумные аргументы против развязывания тотальной войны с Фландрией или вливания денег в безнадежный крестовый поход[631]. Общих знаний, однако, было недостаточно и к концу 1313 года Мариньи хотел напрямую контролировать все операции Казначейства. Возможно, он также имел представление об отделении обычных доходов от чрезвычайных и даже о составлении приблизительного бюджета королевства. Похоже, именно эти мотивы лежали в основе подготовки ордонанса от 19 января 1314 года, который разделил Казначейство на два отдела и дал Мариньи окончательную власть над всеми расходами.

О важности этого ордонанса свидетельствует состав Совета, который его принял: король, его сыновья, его братья, все высшие офицеры (кроме коннетабля и хранителя печати), казначеи, мэтры Двора и три чиновника, занимавшихся финансами короля[632]. Ордонанс создавал два казначейства: Казначейство в Тампле под руководством Ги Флорана и Жоффруа де Бриансона и Казначейство в Лувре под руководством Гийома Дюбуа и Рено де Руа. Казначейство в Тампле должно было оплачивать расходы на содержание королевского Двора, главных департаментов правительства, подарки и пенсии, то есть, грубо говоря, обычные расходы правительства. Для покрытия этих расходов ему были выделены доходы с Нормандии (кроме фуажа), Оверни и сенешальств (кроме Каркассона, Лиона и Бокера), а также штрафы и конфискации на сумму свыше 1.000 л. Доходы (200.000 т.л.) и расходы (177.500 т.л.) были примерно равны, но к сожалению, как доказал Боррелли де Серре, сохранившаяся копия ордонанса была написана позднее, и этим цифрам доверять нельзя[633]. Казначейство в Лувре должно было заниматься чрезвычайными расходами, строительными работами (королевского дворца в Париже и резиденции в Пуасси), оплатой войск во Фландрии и погашением долгов. Ему перечислялись доходы от старого домена, фуажа с Нормандии, доходы с сенешальств Каркассона, Лиона и Бокера, рельефы, штрафы менее 1.000 л., эды на посвящение в рыцари Людовика Наваррского и все чрезвычайные доходы. Никаких цифр (даже ошибочных) о доходах и расходах этого Казначейства не приводится, и, вероятно, их никогда не существовало, поскольку никто не смог подсчитать расходы на войска или доход от эдов или субсидии.

Две последние и очень важные статьи ордонанса подтвердили контроль Мариньи над королевскими финансами. Казначеи не должны были производить никаких выплат, кроме как по приказу короля или Мариньи, и они должны были поклясться хранить в тайне суммы полученных ими денег, пока король не потребует отчета. Таким образом, только Мариньи должен был знать, какие средства имеются в наличии, и он же определял уровень расходов (король, вероятно, гарантировал только подарки и пенсии)[634].

Боррелли де Серре продемонстрировал, что этот ордонанс был неисполним, и, что его условия были нарушены почти сразу же после введения в действие. Но утверждать, что Мариньи намеренно создал путаницу, чтобы иметь исключительное знание и контроль над финансами короля, несправедливо[635]. Во-первых, ордонанс мог быть более логичным, чем кажется, так как существующая копия была изменена после казни Мариньи. Во-вторых, новая система действовала чуть больше года. Старые привычки не могли быть преодолены за такой короткий срок, и ни одно Казначейство не имело на руках прогнозируемого годового дохода, когда нужно было произвести обычные или чрезвычайные выплаты. Мариньи, в 1314 году, брал деньги там, где мог их найти, но возможно, в 1315 году он не счел бы это необходимым. В-третьих, Мариньи, конечно, не создавал путаницы ради нее самой, и сам ордонанс показывает, что он смог получить контроль над королевскими финансами, не вызывая беспорядка. Он не улучшил бы свою репутацию или отношения с королем, если бы внес беспорядок в финансовую систему, и его контроль над финансами не был бы очень эффективным, если бы его подчиненные не знали, что они делают. На самом деле, сохранившийся фрагмент Реестра Казначейства в Лувре свидетельствует о том, что новые правила не вызывали больших трудностей[636]. Большинство расходов были должным образом обоснованы королем или Мариньи, а большая часть доходов поступала из чрезвычайных источников, таких как эды на посвящение в рыцари Людовика Наваррского и тальи на ломбардцев. Настоящей проблемой была не путаница, а дополнительная работа: нужно было более тщательно обосновывать выплаты, и какой-либо чиновник должен был координировать счета двух Казначейств, чтобы Мариньи и главные счетоводы могли знать общую сумму, имеющуюся для нужд короля.

В пользу Мариньи следует сказать, что многие из его экспериментов рано или поздно повторяли короли, сменившие Филиппа Красивого. Очевидно, что было полезно иметь одного человека, а не группу людей в качестве главы финансовой администрации. Миль де Нуайе при Людовике X был "сувереном финансов учрежденным по приказу короля"; Анри де Сюлли занимал ту же должность при Филиппе V. В ордонансе, которым Сюлли был назначен главой финансовой администрации, содержался тот же пункт, что и в ордонансе 1314 года: казначеи не должны были производить никаких выплат, кроме как по приказу короля или "суверена"[637]. Восстановление отдельного управления чрезвычайными доходами заняло несколько больше времени, но этот процесс начался во второй половине XIV века, когда стала формироваться Налоговая курия (Cour des Aides). Единственной частью плана Мариньи, которая не сохранилась, была самая слабая часть — раздельные Казначейства. Боррелли де Серре показал, что после 1315 года существовало только одно Казначейство[638]. И если друзья Мариньи, Гийом Дюбуа и Жоффруа де Бриансон, потеряли свои посты казначеев, то Ги Флоран и Бодуэн де Руа свои сохранили. Симон Фестю, епископ Мо, был на короткое время (1315-июнь 1316 гг.) восстановлен в прежней должности; Фремин Кокерель, мэтр Счетной палаты, и Пьер де Реми, который занимался финансами Людовика Наваррского до того, как тот стал королем, были добавлены в эту группу[639]. Таким образом, после смерти Филиппа не произошло резкого разрыва в кадровом составе; трое из его старых казначеев остались на своих постах или были восстановлены в должности.

Казначеи определенно подчинялись королю и Совету и лишь немногие из них (Гийом де Анже был исключением) имели влияние на формирование политики. Они были, хорошо оплачиваемыми (600 п.л. в год) экспертами, но такие люди, как Латильи и Мариньи (оба обладали значительными финансовыми познаниями), не хотели занимать должность казначея, потому что знали, что она даст им мало реальной власти. Симон Фестю, имевший политические амбиции, дважды соглашался на должность казначея, вероятно, потому, что ничего лучшего ему не предлагали, но он так и не стал важной фигурой в Совете. С другой стороны, для таких людей, как Рено и Бодуэн де Руа, должность казначея увеличивала как их доход, так и престиж. Оба они были профессиональными финансовыми чиновниками, умевшими работать с крупными суммами денег для королевского Двора и армии, а должность казначея была логическим завершением их карьеры.

Казначейство было старым учреждением и единственной проблемой для Филиппа было решить, кто будет им управлять. Однако до его царствования Казначейства не существовало; оно появилось в период максимального финансового напряжения, когда Филиппу приходилось содержать оккупационную армию в Аквитании и одновременно поддерживать другую армию, воевавшую во Фландрии[640]. Эксперты-счетоводы, которые уже проверяли различные счета о поступлениях и расходах, поступавшие ко Двору, были заняты как никогда; они перестали сопровождать короля в его поездках и обосновались в Денежной палате — помещении во дворце, где хранились счета и деньги на хозяйственные расходы. Они получали регулярное жалование: 16 п.с. (20 т.с.) в день для старших членов (жалование бальи) и 6 (или 4) п.с. для их помощников[641]. Комиссия курии, которая заслушивала отчеты в конце каждого срока, не могла за несколько дней охватить весь объем документации, которая велась месяцами; самое большее, что она могла сделать, это разрешить несколько сложных вопросов и дать официальное одобрение отчетам экспертов. Теоретически, все, кто принимал участие в работе комиссии, были magistri compotorum, даже епископ Доля, который исполнял обязанности хранителя печати[642]. Но люди, которые работали над счетами в течение всего года, естественно, назывались magistri compotorum чаще, чем те, кто лишь изредка посещал заседания, и постепенно они приобрели монополию на это звание. Четкое различие между этими двумя группами было проведено в январе 1300 года; доход от определенных прав в Больших Днях Труа должен был стать привилегией "magistrorum habentium clericos compotorum", то есть магистров, работающих полный рабочий день, которые были единственными, кто имел подчиненных, регулярно работавших над счетами. Эти выплаты должны были производиться в течение двух лет, начиная с 1297 года. Но различие уходит корнями еще глубже, так Николя Брюссель приводит документ 1290 года, в котором эти права упоминаются[643].

Поскольку штатные магистры служили в Денежной палате, их решения часто цитировались как распоряжения этой палаты, например, решение о выплате посланнику короля Кастилии (1293) или о выплате жалованья за Аквитанскую войну (1300)[644]. Но это сбивало с толку, поскольку работа, выполняемая magistri compotorum, не была работой, которая выполнялась (и будет выполняться в будущем) Денежной палатой. Боррелли де Серре, вероятно, прав, говоря, что группа штатных магистров не называлась официально Счетной палатой до 1303 года, но этот термин неофициально использовался несколькими годами ранее. Миньон, писавший поколение спустя, вероятно, следовал обычаю своего времени, когда говорил об одном счете 1296 года, что он "составлен в Счетной палате"[645] но Реестр Казначейства, абсолютно современный документ, фиксирует платеж "составленный в Счетной палате" 12 мая 1301 года[646]. Хотя некоторые выплаты Жана де Даммартена были одобрены Денежной палатой, одна выплата, датированная вторником после Рождества Христова 1300 года, была "одобрена Счетной палатой"[647]. И наконец, счет Бокера за 1302–1303 годы, упоминает выплату Гийому де Плезиану (служившему в качестве магистра суда Бокера), которая была вычеркнута из списка 1302 года "по решению Счетной палаты королевства"[648]. Очевидно, что необходимость в этом термине уже существовала и официальное признание лишь подтвердило свершившийся факт.

Последний этап в изменении номенклатуры наступил примерно в 1303 году, когда Новый дворец (Palais de la Cite) был частично завершен, и магистры и их клерки переехали из Лувра в новое здание. Канцелярия, занимавшаяся хозяйственными расходами, осталась в Лувре, так что, по сути, существовали две Денежные палаты[649]. До тех пор, пока документы и средства двух канцелярий находились в одном месте, путаница не была существенной; любой клерк в Денежной палате знал, кому следует направить запрос и кем должен быть составлен приказ о выплате. Теперь различие должно было быть более четким, и после 1303 года канцелярия мэтров по счетам стала регулярно называться Счетной палатой. И переезд, и изменение названия, вероятно, были связаны с переводом Казначейства обратно в Тампль в 1303 году. Филипп хотел внимательно следить за деятельностью Тампля, у него были там свои люди, работавшие с казначеем и он также хотел иметь независимую организацию для проверки счетов. Новое название было более подходящим, более достойным и придавало организации больший престиж.

Независимо от названия, в 1290-е годы Счетная палата приобрела функции, которые сделали ее одним из важнейших департаментов центрального правительства и под руководством короля и Совета она контролировала финансы королевства[650]. Таким образом, король мог отправить посланника к Папе или иностранному государю, но посланник не мог возместить свои расходы, пока его счет не был утвержден Счетной палатой; король мог сделать кому-то подарок, но деньги не выплачивались, пока Счетная палата не зарегистрировала это распоряжение. Если расходы, санкционированные монархом, подвергались такой тщательной проверке, можно представить, что происходило со счетами местны чиновников. Уже в 1294 году жалование прево Шампани было установлена магистрами палаты[651]. Счета бальи и сенешалей полны статей, которые были поставлены под сомнение или отклонены Счетной палатой. Другой, возможно, более сложной задачей было переводить деньги, для удовлетворения насущных потребностей, с одного счета на другой. Наконец, Счетная палата в некотором смысле выполняла функции суда[652]; она составляла энциклики для Парламента и решала споры о платежах, причитающихся королю, и о проступках своих подчиненных.

Отношения Счетной палаты с другими ветвями власти не всегда можно четко проследить. Старая комиссия курии по счетам продолжала существовать еще несколько лет после 1303 года, но заседания ее проходили нерегулярно, и в конце концов она была поглощена Счетной палатой[653]. Казначейство было независимым, но его счета рассматривались палатой, а казначеи часто заседали вместе с магистрами и превосходили их числом[654]. Между Казначейством и Счетной палатой существовало определенное соперничество, что, возможно, является одной из причин необходимости учреждения "суверена" финансов (например, Сюлли), который был главой обоих ведомств, и почему Филипп V в 1319 году запретил казначеям заседать в Счетной палате[655]. Но, несмотря на трудности, персонал был взаимозаменяемым: Бодуэн де Руа, Ги Флоран и Гийом Дюбуа, казначеи при Филиппе Красивом, стали магистрами при его сыновьях; Фремин Кокерель, магистр в 1314 году, стал казначеем в 1315 году[656]. Во второй половине XIV века Счетная палата стала более могущественной и влиятельной, чем Казначейство, но при Филиппе V она еще не пыталась главенствовать над родственным учреждением, а наоборот просила освободить ее от обязанности проверять счета Казначейства[657].

Счетная палата также находилась в тесном контакте со службами королевского Двора, хотя бы потому, что получала от Казначейства счета о платежах, сделанных на расходы Двора. Но в этих трех ведомствах, между сотрудниками, также существовала взаимосвязь. Рено де Руа оплачивал хозяйственные и военные расходы, а также служил казначеем[658]. Его брат Бодуэн, дворецкий, стал казначеем и, в конце концов, магистром; Мишель де Бурдене, финансист короля в 1305 г., клерк королевской палаты, магистр Денежной палаты Людовика Наваррского, к 1310 г. также стал магистром Счетной палаты[659]. Своим необычным положением Мишель был обязан своему покровителю Мариньи, но Рено де Руа уже занимал высокое положение на королевской службе до того, как Мариньи приобрел большое влияние.

Счетная палата, конечно же, всегда подчинялась приказам Совета. И здесь снова произошло дублирование: магистры палаты были членами Совета, а Совет часто запрашивал консультации палаты по финансовым вопросам. В этом смысле ордонанс 1314 года о создании двух Казначейств является хорошим примером; он был принят Советом, на котором присутствовали все магистры Счетной палаты. Но он также показывает, как сложно распределить ответственность за тот или иной акт; ордонанс был делом рук Мариньи, а не магистров или казначеев. Лучшим примером влияния магистров как членов Совета является тот факт, что они отдавали распоряжения от имени короля либо как группа (per cameram compotorum), либо как отдельные лица (Даммартен, Бурдене, Санш де Ла Шармуае)[660]. Большинство этих документов касались откупщиков домена или передачи ренты, но некоторые представляли более широкий спектр: обещания никогда не отделять общину от домена, подтверждение актов сеньоров, освобождающих их людей от различных обязательств, и учреждение ярмарок[661]. Эти документы прямо или косвенно затрагивали финансовые интересы короля, но они также затрагивали и другие ветви власти и не обязательно должны были быть обоснованы Счетной палатой.

Когда Филипп V попытался реорганизовать финансовое управление, он не только определил полномочия Счетной палаты, но и установил ее штат. В палате должно было быть три магистра-клирика (к которым король добавил четвертого), три светских магистра и одиннадцать счетоводов[662]. Это была примерно та же схема организации, которая существовала при Филиппе Красивом. Трех магистров-клириков можно проследить в записях уже в 1285 году. Светские магистры появляются немного позже, в 1287 году, но они все еще не были постоянными членами палаты, так Удар де Шамбли, самый активный из них, проработал в палате всего 91 день. Однако, к 1301 году, Удар уже получал жалование за полный год, и с этого времени появились постоянные светские магистры[663].

Младшие счетоводы также появляются только в 1280-х годах. Те, кто были королевскими чиновниками, получали жалование от короля; другие были только личными секретарями магистров. В любом случае, младшие счетоводы были тесно связаны с одним из магистров; например, Санш де Ла Шармуае работал с Пьером де Конде. Когда в 1299 году Санш сам стал магистром, он взял своего племянника Амори (который уже был его личным секретарем) в качестве своего официального счетовода[664]. Подобные семейные отношения, очевидно, беспокоили правительство и ордонанс от 1319 года запретил счетоводам проживать с кем-либо из магистров; каждый из них должен был иметь свой собственный дом[665].

В царствование Филиппа Красивого магистры и счетоводы были наиболее профессиональной и высокоспециализированной группой королевских чиновников. У них была долгая карьера, но эта карьера была почти полностью посвящена финансовым делам. Большинство магистров когда-то были младшими счетоводами; многие из магистров, служивших сыновьям Филиппа и Филиппу Валуа, были родственниками предыдущих магистров. Так, Пьера де Конде, чья карьера началась при Людовике Святом и который ушел в отставку в 1299 году, сменил его племянник, тоже Пьер (но только после того, как он прошел длительную стажировку в качестве главного финансового чиновника Людовика Наваррского)[666]. Жан де Сен-Жюст, который был кассиром Двора по крайней мере с 1286 года, а затем стал магистром Счетной палаты (1305–1315), к концу 1315 года принял своего племянника Жана на должность счетовода. Жан де Сен-Жюст II стал магистром в 1319 году и оставался на этом посту до 1346 года, когда он был переведен в Парламент[667]. Санш де Ла Шармуае был счетоводом в 1290-х годах, сменил Пьера де Конде на посту магистра в 1299 году и служил до своей смерти в 1314 году. Его племянник Амори, служивший его личным секретарем, к 1316 году был счетоводом Счетной палаты с жалованием 6 с. в день и вскоре стал магистром (сразу после смерти Людовика X, согласно Легьеру; а согласно Казелле только в 1323 году)[668]. Легьер ближе к истине, поскольку, в январе 1317 года, Амори заверил письмо вместе с Пьером де Конде II и Гийомом Куртгезом, которые оба были магистрами[669]. В любом случае, Амори, безусловно, был магистром при Карле IV и Филиппе VI до своей смерти в 1338 году. В конце концов (в 1346 г.) его сменил на посту магистра его секретарь Лижье Моранд[670]. Жан де Ла Шармуае, который, возможно, был сыном Санша, служившего Мариньи, также был счетоводом в 1316 и 1322 годах, а возможно, и в 1350 году, хотя Жан 1346 и 1350 годов, вероятно, был младшим членом семьи[671].

Долгий спор между Парламентом и Счетной палатой о старшинстве и дате основания не имеет сегодня никакого значения, но у палаты было много аргументов в свою пользу. В ней, задолго до Парламента, служили постоянные члены; еще до 1300 года в ней сложилась система обучения на рабочем месте, а к 1314 году, проявилась тенденция к передаче членства по наследству. Это была первая из великих компаний чиновников, которым предстояло сыграть столь важную роль при Старом режиме.

Счетная Палата хорошо и тщательно выполняла всю предварительную работу, но она была не очень эффективна в последующих действиях. Когда Роберт Миньон, в первые годы царствования Филиппа VI Валуа, составлял свою опись, он отметил большое количество недоимок или возможных недоимок, которые не были взысканы. Фактически, главной целью его работы было найти счета "по которым можно было что-то восстановить". Таких счетов было много, также как было много пропавших счетов. Последние, вероятно, были взяты для проверки каким-то другим членом Счетной палаты и не возвращены[672]. Вероятно, счетов было так много, что не хватало времени на сотни приемщиков, которые не собрали доходы полностью, а эти приемщики, в свою очередь, часто переезжали в другие районы и были не в состоянии вернуться туда, где они раньше служили, и взыскать задолженность. Хотя всегда существовала возможность попросить бальи или другого приемщика принять счета прежних приемщиков и оказать давление на должников, чтобы они заплатили, но Миньон обычно не был уверен в том, сколько было получено в результате этих усилий.

Как было отмечено выше, самые большие долги были у сборщиков субсидий, но даже в этих счетах нет последовательности. Некоторые сборщики закончили свою работу, задолжав всего несколько ливров, причитающихся им на расходы; другие сообщили о тысячах ливров "слабых денег". Так, после первого счета сборщиков в Вермандуа оставалось собрать еще 10.283 п.л. налога в одну пятидесятую часть стоимости имущества 1297 года. Сборщики присылали списки имен тех, кто не заплатил, но, как печально замечает Миньон, "и не похоже, что им удалось все это собрать"[673]. Это была одна из самых больших сумм недоимок, хотя обычно они составляли от 2.000 до 3.000 л. Например, в Санлисе задолженность по налогу 1297 года составляла 2.410 п.л.; этот список был передан некоторым сержантам "для исполнения", но Миньон, как обычно, не смог выяснить, были ли собраны эти деньги[674]. Такие суммы (и большинство из тех, что приведены в примечании) не удивительны; они составляли от 5 до 10% от общей суммы налога, и в любой налоговой системе это не является серьезным процентом просроченных или невыполненных платежей. Но недоимка в 14.442 т.л. для Буржа в 1303 году (более половины ожидаемого налога) слишком велика, и Миньон не знал, кто ее собирал. В следующем году Бурж также имел значительную задолженность (5.676 т.л.), хотя, поскольку ставка налога была намного выше, дефицит составил лишь около 12% от ожидаемой суммы[675]. Самые серьезные проблемы возникли в бальяже Тур, провинции, где налогообложению также сопротивлялась и Церковь[676]. По всей видимости, сборщики там были небрежны, неэффективны или слишком нерешительны, чтобы преодолеть сопротивление с момента первого всеобщего налога 1295 года. В 1309 году, чтобы разобраться с этими долгами, туда был послан Гийом де Ла Потери. Он собрал 17.110 т.л. и 8.230 т.л. Эти суммы приведены в двух отдельных счетах, но Миньон не указывает, сколько из этих денег было старым долгом, а сколько фуажем за 1304 г.[677] Он сообщает, что фуаж должен был принести 45.895 т.л., а собрано было только 25.017 т.л., что привело к дефициту в 19.878 т.л.[678] Он не был уверен, как или кем были собраны эти недоимки, но представляется вероятным, что Гийом мог получить больше от недавнего налога, чем от сборов, относящихся к 1295–1297 годам, и что он мог свести на нет большую часть дефицита 1304 года.

Еще одной слабостью Счетной палаты была ее неспособность или отсутствие интереса к составлению общих итогов сумм, полученных из одного источника или потраченных на одну цель. Отдельные счета тщательно изучались, суммы проверялись до последнего денье, но мало что делалось для того, чтобы дать королю представление о его общих доходах или общих расходах. Чистый доход бальяжа или сенешальства указывался в его счете, но ни один счет не суммировал доходы всех бальяжей или сенешальств. То же самое относится и к налогам. Время от времени упоминается сумма, полученная или наложенная на округ, но никогда нет общего итога по какому-либо одному налогу. Неизвестный член палаты попытался подсчитать доходы от большого налога 1304 года, но его работа была крайне неполной; у него не было цифр для Парижа, Мо, Труа, Санлиса, Макона, Каркассона и Руэрга, а для Ко и Бокера цифры были неверными[679].

Расходы так же неясны. Аквитанская война обошлась более чем в 1.500.000 т.л., но нет никакой возможности узнать конкретную сумму. Какой-то счетовод палаты попытался составить таблицу расходов под заголовком "Задолженность тем, кому причитается жалование за войну Гаскони",[680] но хотя он повторил некоторые суммы, зафиксированные для отдельных капитанов и казначеев в более ранних записях, он, должно быть, опустил многие другие. Естественно, он опустил расходы на очень дорогостоящий флот, снаряженный в низовьях Сены,[681] но даже это не доводит общую сумму до разумной цифры. Добавив все, что, по-видимому, относится к этому разделу, он насчитал только 1.243.529 т.л. В начале войны кто-то в Париже подсчитал, что на войну было выделено около 1.734.000 т.л., но я полагаю, что потрачено было около 2.000.000 т.л.[682]. Записи Казначейства только за три срока (Рождество 1298 года, Рождество Святого Иоанна и Рождество 1299 года) дают общую сумму в 1.337.149 т.л. по статье "война", но большая часть этой суммы была необходима во Фландрии[683]. Англичане, которые вели гораздо лучший учет, чем французы, подготовили отчет для Эдуарда II, в котором общая для них стоимость войны составляла 360.000 ф.с. (фунтов стерлингов)[684]. Некоторые статьи расходов были опущены, и общая стоимость, вероятно, была ближе к 400.000 ф.с. По официальному обменному курсу (1 фунт стерлингов = 4 ливра) даже меньшая из цифр равнялась бы 1.400.000 т.л., а жалование английских солдат было ниже, чем у французов. Таким образом французы должны были потратить на войну по крайней мере столько же, сколько и англичане, а возможно, и больше.

Таким образом, точного подсчета расходов на Аквитанскую войну нет, и нет никаких указаний на то, что кто-то когда-либо пытался подготовить сводку или сводки расходов на Фламандскую войну. В задачи Счетной палаты не входило отслеживание расходов на королевский Двор или на подарки, милости и пенсии. Это была забота Казначейства, но палата обладала информацией, которая никогда не вносилась в сводки Казначейства. Многие милостыни и пенсии назначались из доходов превотств или сенешальств. Эти расходы должным образом регистрировались в счетах каждого из этих округов, но, хотя Счетная палата следила за обоснованностью каждой выплаты, она не составляла сводки по всем милостям и пенсиям, о которых ей сообщалось за определенный срок. Та же проблема возникает и с расходами на "общественные работы". Казначейство знало, сколько было потрачено на Новый дворец в Париже, но оно не знало, сколько было потрачено на королевские резиденции, замки и крепости или мельницы и рыночные сооружения в провинциях. Все эти расходы были перечислены в счетах, полученных Счетной палатой, но, опять же, никаких итогов подведено не было. Короче говоря, Счетная палата, по-видимому, считала, что ее главной обязанностью было уберечь короля от обмана, а не информировать его о состоянии государственных финансов.

Об этом короля должно было информировать Казначейство, и до определенного момента оно это делало. Тем не менее, было бы трудно строить планы на предстоящий год или на случай внезапной чрезвычайной ситуации на основе информации, которую оно предоставляло в своих отчетах за каждый срок. В них приводились итоги поступлений от бальяжей и превотств старого домена, от Нормандии, Шампани и сенешальств, от займов, субсидий и десятин; но различные мелочи (долги, штрафы, рельефы, амортизация) не были суммированы, хотя они были добавлены к поступлениям в парижских или турских ливрах[685]. Расходы также суммировались по различным статьям — затраты на Двор, наследственные пенсии, пожизненные пенсии и другое (в основном жалование и расходы королевских чиновников)[686]. Даже в 1296 году, похоже, не было специальной статьи для войны, хотя сохранившийся фрагмент расходов в турских ливрах выглядит так, как будто в нем были записи, касающиеся денег, которые могли быть использованы для оплаты армии[687]. К 1316 году появилась статья расходов на Фламандской войны, но в ней были приведены только промежуточные итоги[688]. Эти недостатки делали финансовые прогнозы почти невозможными. Налог в одну пятидесятую часть стоимости имущества мог принести 116.810 п.л. за один срок,[689] но только ряд дополнений, охватывающих несколько лет (поскольку всегда существовали недоимки), мог показать истинную доходность такого налога. Тот факт, что за второй срок 1299 года Казначейство получило 70.000 т.л., ничего не доказывает, ведь за тот же срок 1298 года оно получило только 52.000 т.л., а в 1301 г. — 53.854 т.л.[690]. Для оценки доходов, которые можно было ожидать от Нормандии, потребовались бы дополнения и усреднение за несколько лет, но этого так и не было сделано. Не менее трудно было вести учет расходов, причем не только крупных, таких как расходы на войну, но и более мелких, таких как пенсии или пожалования земель. Короче говоря, Казначейство могло сообщить королю в конце каждого учетного срока, что на его счету есть излишки или дефицит, но оно не могло сказать ему, сколько он может рассчитывать получить в течение следующего срока.

Таким образом, несмотря на то, что финансовых документов за время царствования Филиппа Красивого сохранилось достаточно много, невозможно сказать, каков был его валовой или чистый доход за тот или иной год. Боррелли де Серре много работал над этой проблемой и пришел к выводу, что общие доходы и расходы королевства за один год никогда не могут быть определены с точностью, и что после последних лет XIII века (когда существующий фрагмент Реестра Казначейства обрывается) бесполезно пытаться определить валовые поступления[691]. Несмотря на эти неутешительные замечания, он все же сделал собственные оценки,[692] которые, по крайней мере, полезны, чтобы показать общие тенденции. Как было отмечено выше в этой главе, он увидел резкое сокращение поступлений, начавшееся в конце 1291 года, но к 1295–1296 годам оно было компенсировано за счет займов и налогов. Серре обнаружил большой профицит в последней половине 1298 и первой половине 1299 года, за которым последовал дефицит во второй половине 1299 года, и еще один дефицит в 1301 году. Эти результаты достаточно хорошо согласуются с моими собственными расчетами, но у меня нет к ним большого доверия. Было слишком много неоплаченных долгов за войны, слишком много непогашенных займов, слишком много сумм, выплаченных непосредственно солдатам и поставщикам приемщиками на Юга и еще не внесенных в книги Казначейства. Кажущийся профицит мог никогда не существовать, а реальный дефицит мог быть больше, чем кажется. Сомнительно, что мы можем быть мудрее Климента V, который сказал, что раннее процветание Филиппа обернулось бедами с началом войн, и, что даже после их окончания не было реального восстановления[693]. С 1294 по 1305 год тяжелые налоги едва покрывали военные расходы, а после субсидии 1304 года общего большого налога введено не было. Филипп улучшил управление финансами Франции, но не настолько, чтобы оно могло покрывать обычные расходы и оставлять излишки для активной внешней политики.

Отправление правосудия[694]

Для Филиппа Красивого основным признаком суверенитета было его право выступать в качестве окончательного и верховного судьи во всех делах (за исключением тех, которые касались чисто церковных вопросов), возникавших в его королевстве. Как следствие, он настаивал на своем праве защищать любого, кто к нему обращался, чтобы исправить несправедливость. Но как только эти принципы были признаны, Филипп был удовлетворен и у него уже не возникало желания, чтобы его чиновники рассматривали каждое дело в первой инстанции. У короля не только не хватало средств для принятия на себя такой большой ответственности, но и оскорбляло бы его чувство справедливости, если бы он попытался лишить высшие сословия их прав на отправление правосудия. В действительности, его суды тратили много времени на рассмотрение противоречивых претензий дворян, церковников и городов на юрисдикцию в отношении определенных людей или определенных областей, и значительно меньше времени на отстаивание прав короля на правосудие. Если немного упростить, то три главные задачи королевских судов заключались в обеспечении того, чтобы право на обращение к королю не было отклонено или отложено, в защите тех, кто находился в "гвардии" короля, и в предотвращении конфликтов между дворянами, церковниками и городами по поводу их владений (которые, конечно же, включали в себя права на правосудие).

Ни одна из этих задач не была легкой. Существовали две основные проблемы. Во-первых, существовали великие фьефы, в которых герцог, граф или епископ имели широкие полномочия по управлению. В этих фьефах подданным было трудно апеллировать к королю, а защита со стороны короля была малоэффективной. Аквитания и Фландрия — очевидные примеры таких фьефов, но и другие феодалы, такие как граф Фуа, не всегда охотно сотрудничали с королевскими чиновниками, а епископ Менде, граф Жеводана, мог заявить, что он верховный правитель и судья своего графства, некий эквивалент короля, хотя и не претендующий на этот титул[695]. Герцог Бургундский был родственником и верным сторонником короля. Он не отрицал власть короля как верховного судьи (как это делал епископ Менде), но почему-то его редко привлекали к участию в королевских судах, и я нашел довольно мало апелляций на приговоры его суда. Несомненно, герцог вершил собственное правосудие; несомненно, как пэр Франции, часто заседавший в Парламенте, он знал, как избежать проблем с адвокатами короля; но вряд ли можно утверждать, что, во время царствования Филиппа Красивого, Бургундия была включена в королевскую систему правосудия. То же самое можно сказать и об апанажах, таких как Анжу и Артуа, но, как показал Чарльз Т. Вуд, принцы владевшие апанажами старались следовать примеру короля и часто использовали бывших королевских чиновников в своих правительствах, так что суды в апанажах были очень похожи на королевские[696]. Тем не менее, это были не королевские суды, на их решения было мало апелляций и мало вмешательства в их деятельность.

Вторая проблема была прямо противоположна первой: раздробленность, а не монополизация прав на правосудие. В определенном смысле было легче иметь дело с герцогом Аквитанским, который мог быть непокорным, но, по крайней мере, имел хорошо организованное правительство, чем проводить простые полицейские операции в районе, где один сеньор мог иметь право на правосудие на одной стороне улицы, а другой сеньор — на другой стороне, и ни один из них не имел права на правосудие над некоторыми домами в конце улицы[697]. Несмотря на более позднюю пословицу о том, что "фьеф и правосудие не имеют ничего общего", свободное владение практически любым имуществом, приносящим доход, могло породить право на правосудие, хотя бы право на изъятие имущества за неуплату ренты или пошлины. Правосудие само по себе было ценным правом, поскольку за большинство правонарушений можно было взыскать штраф — обычно всего несколько су, но за год эти су могли сложиться в значительную сумму. Таким образом, одним из источников беспорядков, от мелких стычек до бунтов и частных войн, были споры о правах на правосудие. Чтобы прекратить эти споры, пока они не привели к опасным последствиям, в дело должны были вмешиваться королевские суды, хотя это и занимало много времени, особенно если проигравшая сторона использовала все свои права на апелляцию. И даже когда между феодалами не возникало споров, раздробленность прав на правосудие создавала для королевских чиновников большие проблемы. Теоретически они не могли арестовывать и наказывать людей, проживающих под другой юрисдикции. Если они соблюдали эти ограничения, то отъявленные злоумышленники могли на практике избежать наказания. Если же они переступали эти границы, то на них подавали жалобы королю, которые могли быть очень действенными, если нарушались права епископа, аббата или барона. Королевские сержанты часто были очень жесткими и даже жестокими людьми, но тут можно лишь посочувствовать их положению. Нередко они решали действовать самостоятельно с риском получить в будущем выговор или наказание. Они арестовывали, жестоко обращались и даже вешали подозреваемых, несмотря на то, что такие действия могли впоследствии привести к судебному разбирательству, но тем не менее справедливость, по их мнению, была восстановлена. Центральное правительство не очень строго относилось к таким проступкам. Сержанты могли быть унижены, неся труп или чучело трупа на плече к законному судье, или их могли казнить, но только в крайних случаях они теряли работу[698].

Споры о юрисдикции были особенно острыми, когда речь шла о Церкви. Первая трудность заключалась в том, чтобы решить, кто обладает привилегиями статуса клирика. Многие клирики небольших монашеских орденов были женаты и занимались бизнесом; они создавали бесконечные проблемы для городов и королевских чиновников, поскольку в большинстве случаев их нельзя было отличить от мирян. Миряне также ложно претендовали на статус клирика, и самым забавным примером является случай с двумя мужчинами, которым удалось постричь себя в монахи, пока они содержались в королевской тюрьме Шатле[699]. Еще больше проблем доставляли притязания аббатов и епископов на территориальную юрисдикцию в светских делах. У церковников были хорошие архивы и хорошие адвокаты; они редко забывали о своих правах и могли держать дело открытым в течение многих лет. Они подали больше исков в Парламент, чем любая другая группа населения (около 40% из тех, которые я проанализировал), и большинство этих исков касались их прав на юрисдикцию.

Тем не менее, проблемы, вызванные раздробленностью прав на правосудие между многими сеньорами и многими общинами, могут быть преувеличены. Наиболее сильно было раздроблено уголовное правосудие, и особенно уголовное правосудие на местах, то есть рассмотрение мелких правонарушений, таких как оскорбительные слова, невооруженное нападение, мелкая кража и тому подобное. Высшее правосудие в отношении того, что можно условно назвать тяжкими преступлениями, было менее раздроблено, хотя в стране существовали сотни некоролевских судов, которые могли налагать большие штрафы, калечить или вешать осужденных преступников. Король и его чиновники не были сильно озабочены такими вопросами; они судили преступников, пойманных в их юрисдикции, и, по крайней мере, теоретически, позволяли епископам, аббатам, баронам, рыцарям и общинам судить преступников, пойманных в их юрисдикции. Было определенное количество попыток вмешательства со стороны мелких королевских чиновников, но никаких согласованных усилий по вмешательству в деятельность частных судов не предпринималось.

Однако если затрагивался королевский суверенитет или достоинство короля, то на права местных сеньоров или общин не обращалось никакого внимания. Нападение на человека или место, находящееся под защитой короля, было серьезным преступлением, наказуемым только королевскими судами. Все чиновники короля, вплоть до самого захудалого сержанта, пользовались этой защитой, как и многие религиозные учреждения. Под защитой короля также находился любой человек, выступающий в королевском суде, или тот, кто подавал апелляцию в королевский суд. Если два конфликтующих человека (или семьи) давали в королевском суде обещание не причинять друг другу вреда, то нарушение этого обещания могло быть рассмотрено только в королевском суде, независимо от того, где произошло преступление[700]. Даже без дачи гарантий частная война не поощрялась общим правилом, запрещающим прибегать к оружию для нападения на своего врага. На Юге это преступление неоднократно объявлялось наказуемым исключительно королем[701]. Перро сомневается, что, во времена Филиппа Красивого, это правило соблюдалось по всему королевству,[702] но поскольку самые опасные частные войны этого периода вспыхивали на Юге, этого было достаточно, чтобы заявить об исключительной юрисдикции над частными войнами в этом регионе.

Одним словом, тот факт, что подданные контролировали отправление уголовного правосудия во многих частях королевства, позиции короля не ослаблял. Подданные не могли использовать свои права на правосудие для причинения вреда королевским чиновникам или нападения на людей и общины, находившиеся под его защитой. Права короля на правосудие были достаточно широкими, чтобы он мог наказать любого, кто вмешивался в деятельность его правительства. В то же время он и его чиновники были в определенной степени освобождены от необходимости рассматривать и выносить решения по тысячам мелких дел, которые составляют большую часть работы уголовных судов в любом обществе.

С другой стороны, первой и главной обязанностью короля было следить за тем, чтобы правосудие вершилось. Было общеизвестно, что многие частные суды отправляли правосудие в лучшем случае небрежно, а в худшем — коррумпированно и жестоко. Было очевидно, что многие злоумышленники избегают наказания, потому что многие суды имели настолько ограниченную территориальную юрисдикцию и настолько незначительные полицейские силы (сержантов), что избежать наказания было проще простого. Должен ли был король попытаться исправить эти недостатки?

Прошло много времени, прежде чем Филипп и его чиновники начали заниматься этим вопросом. За это их не стоит винить, так как в любой федеративной системе (а Франция XIII века была во многом федерацией владений) трудно вмешиваться в работу местных судов. (Сколько времени прошло, прежде чем Верховный суд США начал беспокоиться о качестве уголовного правосудия в штатах?) Однако в последние годы царствования Парламент начал вмешиваться как в случаях вопиющего злоупотребления властью со стороны сеньориальных судей, так и в случаях, когда местные чиновники не предпринимали мер для ареста и наказания преступников. Ранний пример первого типа вмешательства произошел в 1306 году. Сеньор де Пуа (в бальяже Амьен) изувечил нескольких мужчин из общинны. В результате он потерял все права на них и на город и должен был передать 500 либров земли в качестве пенсий для пострадавших. Он также был оштрафован на 5.000 т.л. в пользу короля[703]. В 1310 году графу Невера было приказано выдать двух клириков, которых он арестовал и заставил заплатить штраф в размере 1.200 п.л. за предполагаемое изнасилование[704]. В 1312 году суд архиепископа Реймса освободил некоторых людей, обвиненных в убийстве. В Парламент была подана жалоба, что это произошло по сговору с судьей. Было приказано провести дознание, но пока оно велось, настоящие преступники признались, и дознание было прекращено[705].

Эти и подобные случаи постепенно заставили Парламент установить регулярные процедуры дознания по злоупотреблениям и небрежности в отправлении уголовного правосудия. В 1313 году был открыт отдельный реестр уголовных дел (хотя некоторые дела не были включены в первые записи). В то же время Парламент начал отдавать распоряжения о расследовании преступлений, которые не были рассмотрены нижестоящими судами, королевскими или сеньориальными. В Парламенте рассматривалось очень мало уголовных дел, но он выносил решения по процедурным вопросам, которые возникали в ходе дознаний. Дюкудре несколько преувеличил, когда заявил, что вскоре после смерти Филиппа Парламент стал "Главным Судом" королевства, но несомненно, что к 1314 году Парламент обладал большей ответственностью за надзор за отправлением уголовного правосудия, чем когда-либо прежде[706].

Тем не менее, основными делами королевских судов, как и большинства судов западноевропейских стран, были гражданские дела — решение вопросов о собственности или владения землей, о правах на отправление правосудия и управления или о правах на прибыльные монополии, такие как пошлины, права на ярмарку и т. п. Это были вопросы, которые по многим причинам глубоко затрагивали интересы короля. Он должен был сохранить свои собственные земли и права на управление ими, поскольку на них основывались его доходы и власть. Он также должен был предотвратить незаконное расширение владений других сеньоров, во-первых, потому что слишком предприимчивый сеньор мог создать независимый центр власти (как это сделал Генрих II в XII веке и как это сделают герцоги Бургундии из династии Валуа в XV веке), и, во-вторых, потому что обычными способами приобретения новых земель и власти были война и насилие. Обязанностью короля было вершить правосудие и поддерживать мир, а король, который не мог этого делать, вскоре перестал бы быть чем-то большим, чем просто формальной фигурой. Частная война не всегда и не везде была незаконной (хотя Филипп пытался сделать ее таковой, особенно в периоды чрезвычайных обстоятельств, таких как 1296, 1304 и 1314 годы)[707] и самым надежным способом ее предотвращения было разрешение королевскими судами конфликтов, которые могли к такой войне привести. Наконец, поскольку король и его советники определяли суверенитет в судебных терминах (превосходство короля демонстрировалось его правом принимать окончательные решения по всем делам), важно было показать, что даже величайшие люди королевства должны были принимать решения его суда. Лишь в редких случаях великий сеньор участвовал в уголовном деле лично или путем апелляции на его решение, в то время как в гражданских делах светские и церковные сеньоры часто привлекались непосредственно или доставлялись в королевский суд для рассмотрения апелляций на их решения.

Как и в уголовных делах, существовало различие между низшей юстицией, которая рассматривала иски о движимом имуществе, мелких долгах и т. п., и высшей юстицией, которая рассматривала дела об eritage. Еritage означал владение землей и правами, приносящими постоянный доход, такими как суды, пошлины и рыночные права, мельницы (и право заставлять всех в данном районе пользоваться мельницей), право назначать священника приходской церкви или "охранять" монастырь. Решения в таких случаях могли повлиять на состояние семьи на протяжении многих поколений, поэтому они должны были приниматься тщательно, неспешно и с соблюдением всех формальностей. Число светских сеньоров, которые могли рассматривать жалобы по eritage, было значительно меньше, чем число сеньоров, имевших право вершить правосудие по уголовным делам, поскольку ни один человек не мог быть судьей по делу в котором сам участвовал. Сеньор, имевший обширные земельные владения и права на крестьян, но не имевший вассалов, никогда не стал бы рассматривать жалобы по eritage. Если его права, в том числе право вершить правосудие, оспаривались, то иск направлялся в суд вышестоящего сеньора. Так, например, когда Гийом ле Бутейлер захотел доказать, что он обладает правом на верховное правосудие в Лорри, он должен был подать иск в светский суд своего сеньора, епископа Орлеана. Этот суд отклонил его иск, но после апелляции в Парламент его право на правосудие было признано[708].

С другой стороны, церковные суды могли вплотную подойти к решению вопросов eritage, хотя и не должны были этого делать. Они обладали исключительной юрисдикцией в делах, касающихся брака и завещаний, и одновременной юрисдикцией в отношении договоров, заверенных печатью должностного лица епархии. (Акты, заверенные печатью королевского суда, например, Шатле, или печатью главы бальяжа, рассматривались людьми короля). Признание брака недействительным могло лишить наследства человека, считавшего себя законным наследником, а утверждение завещания, в котором делались слишком большие благочестивые пожертвования, могло лишить наследства всю семью. Завещание Филиппа Красивого подверглось критике и изменениям именно по этой причине[709]. Непродуманные договора, конечно, могли иметь тот же эффект. В любом случае, большинство французских прелатов имели свой светский суд с мирскими членами и чиновниками, и в таком суде они могли рассматривать как дела по eritage (как это сделал епископ Орлеана в случае, приведенном выше), так и уголовные.

В целом, однако, число судов, которые могли рассматривать важные гражданские дела, было меньше, чем число судов, которые могли рассматривать уголовные преступления. Поскольку процедура рассмотрения гражданских дел требовала соблюдения многих формальностей и определенных навыков со стороны судей, некоторые сеньоры, которые могли бы рассматривать эти дела, позволяли передавать их непосредственно в вышестоящие судебные инстанции. Это экономило время, расходы и предотвращало опасность отмены решения при апелляции. Правило передачи дела в вышестоящую инстанцию действовало и для многих гражданских исков, особенно в делах, связанных с незаконным лишением права владения недвижимостью[710]. К какому бы суду ни обратились первым, он обладал юрисдикцией, и любой благоразумный истец предпочел бы королевский (или, в больших фьефах, герцогский) суд, укомплектованный опытными и часто профессионально подготовленными судьями, суду мелкого барона, который мог совершить непоправимые ошибки. Король сам проводил это различие; его младшие судьи, такие как прево и виконты, не могли рассматривать дела по eritage. В результате за пределами крупных фьефов правосудие по важным гражданским делам все больше и больше сосредоточивалось в высших королевских судах — в ассизах бальяжей и сенешальств, в Казначействе Нормандии, в Больших днях Труа, и, прежде всего, в Парижском Парламенте.

В рамках этой общей тенденции к концентрации существовали важные региональные различия. В Нормандии бальи отсылали самые сложные дела в возглавляемое группой магистров Парламента Казначейство[711], которое и выносило окончательные решения. Возможности подать апелляцию на решение Казначейства в Парламент практически не существовало (хотя несколько дел, касающихся короля, были отправлены на рассмотрение в Париж)[712], и поэтому Парламент имел мало общего с нормандским правосудием. Большие дни Труа были в ином положении, чем Казначейство Нормандии и из Шампани к концу царствования Филиппа в Париж регулярно подавались апелляции[713]. Тем не менее, Парламент уделял проблемам Шампани не слишком много времени. Возможно, существовала идея создания органа, подобного Казначейству Нормандии или Большим дням Труа и в области писаного права Юга. В 1280, 1282, 1287 и 1289–1291 годах, в Тулузе, заседала делегация Парламента,[714] но эксперимент не получил продолжения, отчасти, возможно, из-за приближающейся войны с Англией, но более вероятно, что Тулузский Парламент не имел реальных корней. Казначейство Нормандии было давним учреждением, Большие дни Труа восходили к временам графа Тибо IV; но в Лангедоке подобного суда никогда не существовало. Тем не менее, неспособность создать отделение Парламента в Тулузе не означала, что с Юга в Париж направлялось много дел. Очень приблизительный подсчет показывает, что хотя за двадцать девять лет царствования Филиппа Красивого в Парламенте побывали сотни дел из Парижа и его окрестностей, из Лангедока их поступило всего около 45. Расстояние до столицы, несомненно, сыграло в этом свою роль, но оно не было единственной причиной, так как только около 70 дел поступило в Парламент из близлежащих бальяжей Орлеана, Тура и Санса, и только около 20 из Берри. Разница в правовых нормах была, конечно, важнее, но и это не могло быть решающей причиной. Правовые нормы Орлеана не сильно отличались от правовых норм Парижа, однако мало кто из орлеанцев обращался в Парламент, в то время как многие жители Лаона делали это часто, хотя нормы Лаона были менее похожи на нормы Парижа. Похоже, что жители Лангедока были вполне удовлетворены своими местными судами, как королевскими, так и сеньориальными. Большинство судей в этих судах были профессионалами, получившими образование в университетах. Что можно было выиграть, обратившись к менее опытным юристам в Париже? Правда, по крайней мере с 1296 года существовала специальная секция Парламента для предварительного рассмотрения ходатайств жителей из региона писаного права, но, как показывают списки Парламента 1296 и 1307 годов, эта секция не была укомплектована юристами с Юга. С другой стороны, хотя жители Лангедока не имели большого желания подавать иски в Парламент, они все же в 1315 году добились от Людовика X разрешения на право подачи таких исков[715], и были готовы обжаловать решения местных судей. Право на апелляцию было неотъемлемой частью писаного права, и апелляции подавались по многим, казалось бы, простым делам. Большинство этих апелляций были чисто тактическими, но некоторые из них доводились до конца. После Парижа, где обжалование было делом легким (особенно по приговорам Шатле), наибольшее количество апелляций (83) поступило из Лангедока. Из Парижа было подано около 100 апелляций, а из северо-восточных бальяжей вместе взятых — около 150.

Контроль короля и центрального правительства над отправлением правосудия баронами и прелатами королевства был очень слабым. В крупных фьефах он практически отсутствовал, даже в виде возможности апелляции. Например, за все время царствования, только около 10 дел из Бургундии или Бретани дошли до Парламента, и большинство из них касались епископов и религиозных орденов. Филипп мог собирать налоги на этих территориях, даже если ему приходилось делить их с герцогами, но он не имел там даже доли в отправлении правосудия. Как и следовало ожидать, в Парламенте было больше дел из Фландрии и Аквитании — но не намного больше, около 20 для первой и около 38 для второй. Следует отметить, однако, что почти все дела, касающиеся Фландрии и Аквитании, поступили в годы, непосредственно предшествовавшие войнам в этих провинциях. Король использовал свои суды для утверждения своего главенства и, по крайней мере во Фландрии, для защиты местной профранцузской партии. За период после Атисского мира я нашел в Olim только одно дело из Фландрии[716]. В 1311–1313 годах поступило несколько дел из Гаскони и, возможно, это было связано с "делом Периге" (1311 года), в котором англичане жаловались на французские посягательства в Аквитании[717]. Ив де Лудеак, который был дознавателем в Гаскони, также был одним из французских комиссаров в Периге, и большинство дел, дошедших до Парламента, касались его действий или действий французского сенешаля Перигора[718]. Кроме того, была частная война между чиновниками герцогства, их сторонниками и Аманье д'Альбре, что дало Иву повод для наложения больших штрафов. Однако к 1313 году фламандская проблема снова вышла на первый план, и Филипп хотел сохранить мир с Англией. Он простил наложенные наказания, отменил изгнания, а также, вызовы в суд, в 27 случаях, когда его дознаватели и сенешали выдвигали обвинения против подданных Эдуарда[719]. Тем не менее, до Парламента дошло достаточно дел, чтобы напомнить Эдуарду, что он подчиняется правосудию Филиппа, и, что французские суды могут доставить ему немало проблем, особенно в приграничных районах герцогства.

Это было примерно все, чего хотел Филипп. Впечатлить великого вассала верховенством королевского правосудия — это хорошо, но доводить эти утверждения о верховенстве до того, что они могут привести к восстанию, было глупо. Королевские чиновники могли инициировать дела против сеньоров обладавших правом на высшее правосудие или принимать апелляции на их решения, но не все эти дела доводились до конца. И даже когда выносилось окончательное решение, оно не всегда приводилось в исполнение. Как было отмечено выше, Филипп простил Эдуарду и его подданным многие из наложенных его дознавателями наказаний. В аналогичном случае граф Фуа был оштрафован на 30.000 т.л. за нападение на графа Арманьяка, но постепенно сумма уменьшалась, пока не была заменена выплатой ренты в 551 т.л.[720] И Эдуард, и граф Фуа оставались лояльными королю до конца его царствования, чего и желал Филипп. Оба сохранили свои права на правосудие почти в полной неприкосновенности, как и другие сеньоры в подобных обстоятельствах.

Правда, на Юге были и сеньоры-церковники, которые под давлением со стороны королевских чиновников, приняли пареаж, соглашения, создававшие общие суды, в которых судьи назначались совместно королем и епископом или аббатом. Однако очень немногие светские сеньоры, и ни один из них не имел большого значения, приняли такое соглашение. Епископы, однако, часто подвергались нападкам со стороны своих вассалов и были рады получить королевскую защиту (как в случае с Менде)[721]. Однако все пареажи, вместе взятые, не сильно увеличили территорию, подпадающую под прямую королевскую юрисдикцию.

Тем не менее, в начале XIV века в королевские суды поступало больше исков, чем когда-либо раньше. Отчасти это объясняется тем, что судебные тяжбы становились все более популярной заменой частной войны. Однако рассмотрение апелляций и проведение дознаний по искам, составляли лишь малую часть прироста, так как из баронских судов, благодаря этим процедурам, уходило не так уж много дел. Еще один, и, возможно, более значительный процент, приходится на усердие недавно назначенных прокуроров. Эти люди раскрыли множество деяний, затрагивающих права короля, которые раньше были упущены. Однако наиболее важными причинами роста активности королевских судов были, во-первых, то, что они были укомплектованы более компетентными и опытными людьми, чем те, которые заседали во многих баронских судах (Аквитания и Бургундия являются исключением из этого обобщения), и, во-вторых, то, что они могли более эффективно реализовывать свои решения. Конечно, между вынесением решения и его исполнением проходило много времени, но, по крайней мере, королевские суды не забывали о своих приговорах и не терпели упорного отказа им подчиниться. Таким образом, когда существовал выбор юрисдикции (как в случае с лишением права собственности), наблюдалась тенденция обращаться в королевский суд.

Это не означает, что королевские суды были образцом справедливости и равенства перед законом. На самом низком уровне, в местных судах, которые проводили прево и баюлы, наблюдалась значительная коррупция, притеснения, а иногда и незнание закона (особенно когда прево или баюлы были откупщиками). Юрисдикция этих судов была ограниченной и они не могли наказывать дворян, рассматривать гражданские иски любой важности или налагать крупные штрафы (часто пределом были 30 су). Однако подавляющее большинство подданных короля не были знатными и богатыми людьми. Крестьяне могли быть приговорены к повешению многими из этих судов, а штраф в 30 су для человека, зарабатывающего 6 денье в день, означал потерю двухмесячного заработка. Королевское правительство знало об этих проблемах, и дознаватели тратили много времени и усилий на рассмотрение жалоб на прево и их сержантов[722]. Но дознаватели являлись нечасто, и хотя всегда можно было обжаловать решение суда прево у бальи или даже в Парламенте, таких случаев зафиксировано не так много. Апелляции на приговоры вынесенные прево, зафиксированные в Olim, поступали в основном из районов старого королевского домена, например, из Санлиса, Лаона, Орлеана, Монлери, Сен-Кантена, Компьеня, Понтуаза и Гонесса[723]. Это только пример, было много других случаев, но все же их было недостаточно в одном округе, чтобы поставить реальный заслон несправедливости прево. Прево, имевшие шансы на продвижение по службе, как, например, прево Орлеана, вероятно, стремились сохранить репутацию честного человека. Других несколько сдерживал тот факт, что в их судах заседали люди из местной общины представлявшие общественное мнение, которое не так-то просто было игнорировать. Худшие эксцессы обычно совершались во внесудебном порядке — жестокое обращение с обвиняемым во время его ареста и нахождения в тюрьме, или получение взятки за организацию побега. У нормандских виконтов было больше финансовых и меньше судебных обязанностей, чем у прево. Баюлы Юга были менее влиятельны в обоих отношениях и никто из них не мог сравниться с прево Орлеана или виконтом Руана. Таким образом, по состоянию на 1314 год, прево был королевским чиновником, которого чаще всего обвиняли в предвзятом судействе.

Над судами для простых людей и незначительных дел находились ассизы бальи и различные суды, которые проводились или контролировались сенешалями. На этом уровне судьи были более компетентны и более честны, чем судьи низших судов. На севере некоторые бальи стали настоящими экспертами в области права. Самый известный пример — Филипп де Бомануар, который был бальи графства Клермона, сенешалем Пуату, бальи Вермандуа, Тура и Санлиса и создал сборник обычаев французского права Кутюмы Бовези (Coutumes de Beauvaisis). Рено Барбю-старший и Жан де Монтиньи были бальи с большим опытом службы, ставшими постоянными и видными членами Парламента[724]. За бальи, которые не были такими известными юристами, осуществлялся тщательный надзор. В Нормандии апелляции на их решения направлялись в Казначейство Нормандии, а в Шампани — в Большие дни Труа. В других местах апелляции подавались непосредственно в Парламент. Наибольшее количество апелляций поступало в суд прево (фактически бальи) Парижа. В его юрисдикции находилось больше людей, чем в юрисдикции любого другого бальи, многие из которых занимались крупными деловыми операциями. Апелляции в суд прево на приговоры судов многочисленных церковных организаций Парижского региона были частыми, и проигравшие стороны часто были недовольны их решениями; наконец, житель Парижа мог подать иск или апелляцию без необходимости совершать долгое и дорогостоящее путешествие в столицу. Также было большое количество апелляций из бальяжей северо-востока страны (Амьен, Вермандуа, Санлис), откуда путь в Париж был относительно коротким, хотя это не совсем удовлетворительное объяснение. Путь из Орлеана или Санса в Париж был не дольше, чем из Амьена или Лаона, но, тем не менее, из бальяжей Орлеана или Санса было относительно мало обращений и (здесь расстояние все-таки играло роль) еще меньше из Тура и Буржа. Основная причина такого различия заключается в том, что северо-восток был регионом городов-коммун, которые рьяно отстаивали свои права на правосудие и управление против королевских чиновников, в то время как в бальяжах Орлеана, Тура и Буржа коммун было относительно мало. В действительности, Филипп в 1313 году приказал бальи и прево Орлеана следить за тем, чтобы собрания горожан Орлеана не выходили за очень узкие рамки, установленные данной городу хартией, поскольку они не имели прав "corpus et communiam"[725]. Тем не менее, хотя апелляций из трех бальяжей центральной Франции было относительно немного, они все же были достаточно многочисленны, чтобы дать понять местным чиновникам, что их решения могут быть тщательно рассмотрены и, возможно, отменены Парламентом.

В южных провинциях сенешали несли меньшую ответственность за отправление правосудия, чем бальи на севере. На Юге существовали окружные судьи, которые, переезжая из города в город и проводя заседания суда, грубо говоря, выполняли практически ту же работу, что и бальи. Сенешаль должен был проводить по одной ассизе в год в каждом округе, и он, конечно, время от времени заседал в окружных судах, но это не было общепринято[726]. Даже в городе Тулуза был окружной судья, а тулузский вигье (в отличие от других вигье) обладал собственной юрисдикцией. В каждом сенешальстве имелся магистр суда, который мог рассматривать большинство дел, поступавших в суд сенешальства. В Тулузе существовал даже апелляционный судья (а к 1320-м годам — еще и судья по уголовным делам). Это не означает, что сенешали никогда не выступали в роли судей; но когда они это делали, то обычно старались окружить себя судьями меньшего ранга и другими людьми, сведущими в писанном праве Юга. В результате, несмотря на значительное количество апелляций на административные действия сенешалей, апелляций на приговоры судов было относительно немного[727].

Основным принципом французского правительства было то, что до передачи дела в Парламент должно было быть подано только две апелляции. Это правило было принято для того, чтобы сеньоры с правом на правосудие не множили апелляционные суды и тем самым не отбивали у своих подданных желание обращаться за помощью в суды королевские. Однако тот же принцип регулярно применялся к судам бальяжей и сенешальств. Это не создавало особых проблем на севере, где обычная последовательность была такова: прево (или чиновник сеньора или общины с правом на отправления правосудия) — бальи — Парламент. Но на Юге это означало, что сенешаля можно было полностью обойти. Таким образом, апелляции могли поступать непосредственно от магистра суда или (в Тулузе) апелляционного судьи сразу в Парламент[728]. С другой стороны, закон Юга позволял королевскому прокурору обжаловать в Парламенте приговор сенешаля на основании его недостаточности или необоснованности, поэтому существовала некоторая опасность, что то, чего сенешаль достиг, возложив на своих судей ответственность за апелляции, он мог потерять из-за рвения прокурора[729]. Во времена Филиппа, однако, апелляция прокурора была не очень распространена, так что в целом вышеприведенное утверждение справедливо: сенешали меньше беспокоились из-за апелляций в Парламент, чем бальи.

В большинстве случаев Парламент одобрял приговоры сенешалей и бальи, и по имеющимся данным трудно доказать, что эти решения были ошибочными. Однако было довольно много и обратных решений, так что нельзя сказать, что Парламент поддержал бы любой приговор нижестоящих судов. Большое количество дел поднимало проблемы, которые никогда ранее не рассматривались, особенно те, которые возникали на основании указов Филиппа, запрещавших частную войну, использование иностранных монет и экспорт драгоценных металлов, или дела, связанные с корректировкой арендных договоров и контрактов после восстановления "хороших денег" в 1306 году. Для других дел существовали многочисленные прецеденты, но они были не очень четкими — например, точные границы, как географические, так и юридические, между правами короля на правосудие и правами светского сеньора или прелата. Обязанностью бальи и сенешалей было исполнение королевских указов и защита прав короля, а не оспаривание королевских приказов или отказ от даже слабых претензий на земли или юрисдикцию. Королевские чиновники, должно быть, иногда были перегружены количеством тяжб, которые приходилось решать, и числом людей, которые могли предъявить какие-то права на тот или иной участок собственности. Конечно, в своих решениях они склонялись в пользу короля, но у его оппонентов обычно были не менее веские аргументы, чем у короля. Следует помнить, что во многих случаях интересы короля не были затронуты даже косвенно, например, в тяжбах между двумя религиозными орденами за владение землями или доходными правами. Некоторые бальи и сенешали были не слишком сведущи в законах, хотя обычно у них были люди, которые могли их проконсультировать: постоянные помощники на ассамблеях на севере и iuris-periti (судьи и прокуроры), которые присутствовали во всех судах на Юге[730]. Однако более распространенным источником ошибок было не незнание закона, а неспособность получить все факты по делу. Бальи и сенешали (и судьи сенешалей) были людьми занятыми и могли вынести поспешное решение, потому что дело казалось ясным, или, потому что их ввели в заблуждение поддельные документы.

Однако преднамеренное извращение правосудия встречалось нечасто. Случай с Гуго де Филеном, бальи Амьена, является почти уникальным. Гуго, несомненно, принял взятку в одном случае и злоупотребил своей властью в других, за что был оштрафован и навсегда лишен права занимать должность[731]. Гийом де Мюсси, бальи Труа, был привлечен к суду за насилие над приорством и, возможно, за другие проступки, но позже он служил в качестве дознавателя[732]. На более низком уровне, судьи на Юге не отличались безупречной репутацией. Пьер Петави, магистр суда из Каркассона, был понижен в должности и позже оштрафован на 5.000 т.л.; судья из Марвежоля был снят с должности; а судья из Вильнёва был оштрафован на 100 т.л. за арест и пытки клирика[733]. Наиболее впечатляющим было дело Пьера Роке (или Роше), судьи из Лиму, а затем из Минервуа (1305–1310). Осужденный дознавателями в 1310 году, он был помилован Филиппом в 1314 году и даже был облагодетельствован за свои заслуги в 1317 году. Однако враги не забыли о нем и в 1318 году было начато новое дознание, по итогам которого Пьер был казнен. Его конфискованное имущество было продано за огромную сумму в 11.000 т.л.[734]. Такое богатство, конечно, наводит на мысль о коррупции.

Несомненно, были и другие случаи коррупции в судах, которые не сохранились в записях. Несомненно, существовали и более тонкие формы коррупции (семейные связи, давление со стороны знатных людей, желание задобрить высокопоставленных чиновников в Париже), которые не оставили бы следов, даже если бы записи были более обильными. Примечательно, однако, что ни в актах дознавателей, ни в требованиях протестующих 1314–1315 годов не говорится о судебных ошибках. Главным предметом жалоб являлось злоупотребление административной, а не судебной властью. Сержанты и прево, а не бальи, сенешали и их судьи, были теми королевскими чиновниками, на которых чаще всего нападали. Изучение сотен апелляций, поданных провинциальными судами в Парламент, оставляет такое же впечатление. Сержанты были безжалостны и жестоки; королевские прокуроры слишком рьяно отстаивали права короля; бальи и сенешали не всегда тщательно соблюдали разработанные правила надлежащей процедуры при составлении энциклик. В этих апелляциях почти никогда не встречается предположение, что ошибки были вызваны коррупцией.

Провинциальные суды были достаточно честными, но не слишком соблюдавшими юридические тонкости. Высший суд Парламента, собственный суд короля, коррупции был практически не подвержен. Он редко, если вообще когда-либо, выносил явно несправедливые решения и постоянно совершенствовал свои процедуры на протяжении всего царствования Филиппа Красивого. Честность и мастерство членов Парламента особенно примечательны, если учесть регулярно меняющийся состав суда. Парламент все еще был комитетом курии, и король мог менять состав этого комитета, когда ему заблагорассудится. Легко узнать, кто был бальи Руана или сенешалем Тулузы в любой год царствования Филиппа, но очень трудно назвать всех людей, заседавших в Парламенте в том или ином году. Официальные списки существуют за три года — 1286 (неполный), 1296, 1307 или начало 1308 года[735], но было бы большой ошибкой предполагать, что каждый человек из списка действительно заседал в Парламенте, или, даже если это так, что он присутствовал на всех заседаниях. Официальные списки 1296 и 1307–1308 гг. можно сравнить с казначейскими записями о жаловании, выплаченном за службу в Парламенте, и с периодическими записями в Olim, в которых указаны имена присутствовавших на заседаниях. Ни один из источников не является полностью удовлетворительным; великий сеньор Совета не получал жалованья, как простой королевский рыцарь или королевский клирик, а писцы, записывавшие имена судей, легко могли пропустить некоторых менее важных людей. Тем не менее, расхождения поразительны. Существующий фрагмент Реестра Казначейства начинается с 1298 года и фиксирует несколько выплат за 1296–1297 годы, так что можно было бы ожидать значительного сходства между именами в списке 1296 года и именами тех, кому платили за службу в Парламенте в течение следующих четырех лет. Но такого сходства нет. Существует также список из тридцати восьми человек, присутствовавших на судебном заседании в 1298 году[736], но опять же, между этим списком и списком 1296 года мало общего. Более половины людей, назначенных Филиппом в 1296 году, не фигурируют в записях, касающихся Парламентов 1297–1301 годов, хотя король заявил, что они должны были "служить в Парламенте и далее". Напротив, встречаются некоторые новые важные имена (например, Гийом де Ногаре), а также имена людей, которые, хотя никогда не занимали видного положения, служили в Парламенте в течение многих лет (например, магистр Клеман де Сави, 1295–1299, 1301, 1302, и Пьер де Блано, рыцарь, 1299–1307)[737]. Король в первые годы своего царствования не предполагал, что назначения в Парламент станут постоянными. Так, в 1291 году он назначил трех человек для рассмотрения "просьб" (то есть принятия дел к рассмотрению) и четырех для рассмотрения дел, касающихся писаного права Юга, но оба назначения были ad presens, то есть временными[738]. К 1307 году, однако, стабильности стало немного больше. Люди, поименованные в списке того года, довольно регулярно появляются в счетах и других документах как служащие в Парламенте, и эта стабильность возрастает во время царствования сыновей Филиппа.

Даже если известно, что человек служил в Парламенте, часто оказывается, что он выполнял очень мало работы. И здесь снова показательна запись о жаловании в Казначействе. В Парламенте созванном на День Всех Святых 1299 года (работавшим до 1300 года) Пьер де Блано, который был очень активен ранее, получил жалование только за 9 дней, в то время как Жан ле Дуэ и Жан де Ла Форе получили деньги за 128 дней службы. Клеман де Сави с 110 днями и Пьер де Латильи с 120 днями не сильно отстали, а Рауль де Брейли с 99 днями, возможно, пропустил некоторые важные заседания[739]. Не может быть и речи о том, чтобы отсеять менее способных людей, так как все они были известными членами Совета и продолжали служить королю в течение многих лет. Просто как члены Совета они могли быть призваны и были призваны для выполнения многих других обязанностей. Они не были ограничены исключительно деятельностью как судьи, так же как и бальи или сенешали.

Можно было бы ожидать, что изменения в составе персонала приведут к некоторой непоследовательности в решении дел, но убедительных примеров такой непоследовательности нет. Скорее, можно найти больше примеров в материалах Верховного суда Соединенных Штатов за 30-летний период. Можно было также ожидать, что улучшения в организации и процедурах Парламента будут происходить довольно медленно, но вместо этого в царствование Филиппа важные и полезные изменения произошли довольно стремительно. Какие же факторы обеспечивали преемственность в организации, которая включала в себя так много служащих, занятых неполный рабочий день, и не имела четко определенного руководства?

Возможно, Филипп сам заслуживает некоторой заслуги за этот результат. В конце концов, Парламент был его судом, укомплектованным его людьми. Сам король мог присутствовать на заседаниях суда, хотя делал это редко[740]. Он также мог посылать в суд приказы, предписывая ему отменить необоснованно выданный вердикт или возобновить рассмотрение уже решенного дела[741]. Однако такое прямое вмешательство было редкостью. Король, по-видимому, был удовлетворен решениями, принятыми Парламентом и не пытался отменить постановления, которые уменьшали его доходы или его юрисдикцию. В том же духе он издавал ордонансы, которые улучшали структуру и уточняли процедуры Парламента, но в то же время стремились сделать его постоянным и почти автономным органом[742]. Эти ордонансы были логическим развитием тенденций, начавшихся во времена Людовика Святого и Филиппа III, и, вероятно, они были составлены членами Совета, имевшими большой опыт работы в Парламенте. Тем не менее, ничто не заставляло Филиппа принимать предложения, сделанные его подчиненными. Если Парламент стал лучше организован, то только потому, что Филипп видел необходимость в его лучшей организации. Он хотел, чтобы его Двор был признан верховной административной властью во Франции. Достичь этой цели было легче, если Парламент был последователен в своих решениях, если его сотрудники стали более профессиональными, и если его процедуры были понятны подданным. В 1314 году Парламент был более эффективным органом, чем в 1285 году, и Филипп, безусловно, поощрял это развитие.

Однако король мог лишь в общих чертах руководить работой Парламента посредством своих назначений и указов. Верховный суд многому научился на собственном опыте. По мере увеличения количества дел, которые он рассматривал, его решения становились все более совершенными. Частично это улучшение могло быть только кажущимся, поскольку после 1299 года (когда в должность вступил новый секретарь суда) дела стали лучше регистрироваться, но лучшая отчетность и сама по себе была усовершенствованием. Парламент уже давно перенимал опыт других учреждений, у него были свои традиции и свои реестры (Olim), восходящие к временам Людовика Святого. Секретарь суда, который хранил эти реестры, был постоянным чиновником на жаловании, и каждый секретарь обучал своего преемника. Так, за Жаном де Монлюcоном (1254–1273) последовал его помощник Николя де Шартр (1273–1299), а за Николя — его помощник Пьер де Бурж (1299–1318)[743]. Со временем качество и количество записей, которые вели эти люди, заметно возросло. Пьер де Бурж, особенно, был мастером в искусстве суммирования фактов по делу и оснований для вынесения решения. Парламент не был связан прецедентами, но он был склонен следовать им (по крайней мере, по духу), а прецеденты были легко доступны в Olim. Таким образом, секретари обеспечивали преемственность в деятельности Парламента.

Король, для руководства работой Парламента, также назначал ведущих членов своего Совета. Это было необходимо, поскольку суд мог рассматривать дела, касающиеся прелатов и баронов, и его решения могли быть оспорены, если бы на заседании не присутствовали люди их ранга. По крайней мере, двое из этих председателей или президентов (один епископ и один барон) должны были присутствовать при вынесении решения. Возможно, это правило не соблюдалось строго, но эти люди достаточно часто заседали в Парламенте, чтобы предотвратить любые резкие колебания в юриспруденции или в процедуре.

С другой стороны, президенты были заняты многими другими делами и не могли уделять много внимания неважным делам или проверке деталей процедуры. Наиболее полный список президентов относится к 1296 году. В него входят Жиль Айселин, архиепископ Нарбона, Симон Матифор (Матифарди), епископ Парижа, Жак де Булонь, епископ Теруана, герцог Бургундский, граф де Сен-Поль и коннетабль (Рауль де Клермон-Нель). Последние двое занимали военные посты и не могли присутствовать на многих заседаниях во время войны. Герцогу Бургундскому приходилось заботиться о делах своего герцогства, но он присутствовал на достаточном количестве заседаний Парламента[744]. Прелаты должны были бы иметь лучший послужной список, но Жак де Булонь заседал в Парламенте, по крайней мере, с 1278 года, а Симон Матифор никогда не принимал активного участия в государственных делах. Оба они были уже пожилыми людьми (Жак умер в 1301 году, а Симон в 1304 году) и не оставили следов своей деятельности в официальных документах[745]. Жиль Айселин, безусловно, был самым влиятельным членом из этой группы и, вероятно, лучшим юристом, но именно потому, что он был личным советником короля, и занимался политическими и дипломатическими вопросами, у него не могло быть много времени для работы в качестве судьи. Его чувство справедливости, возможно, помогало задавать тон в Парламенте, но трудно представить, как он мог заниматься разработкой тонкостей процедуры или решением сложных правовых вопросов.

Ордонанс 1307 года свидетельствует о том, что президенты не очень эффективно руководили работой Парламента. В 1296 году они имели право назначать служащих для выполнения различных задач — проводить дознание, заслушивать просьбы, рассматривать дела, относящиеся к области писаного права, или заседать в Палате прошений. Они также должны были определять дела, по которым мнения судей расходились[746]. В 1307 году король в своем ордонансе о Парламенте назначил членов каждой палаты, но ничего не было сказано о процедуре, которой следовало придерживаться, если судьи не пришли к согласию. Фактически, слово президент не было использовано, хотя Жиль Айселин, епископ Ренна, граф де Дрё и граф де Булонь были названы прелатами и баронами, которые должны были присутствовать в Парламенте. Эти люди, и особенно Жиль Айселин, занимали почетное положение, но они не контролировали деятельность суда.

Смещение акцентов, вероятно, связано с двумя событиями, которые будут рассмотрены ниже: во-первых, служба в Парламенте становилась все более и более постоянным занятием; во-вторых, разделение Суда на три палаты, более или менее специализированное в 1296 году, к 1307 году приобрело институциональный характер. Постоянно действующий орган, в котором каждый член имел конкретные обязанности, нуждался в меньшем руководстве со стороны президентов, чем менее слабо организованный суд 1296 года.

Настоящее руководство Парламентом в правление Филиппа, вероятно, можно увидеть на уровне чуть ниже президентов, среди людей, которые имели большой опыт работы в Парламенте и были в основном, если не исключительно, судьями. Рено Барбю, бальи Руана (1275–1286), является хорошим примером этой группы служащих. Он присутствовал на заседаниях Парламента Филиппа III по крайней мере с 1278 года и стал еще более заметным при Филиппе Красивом. В 1296 году именно он оглашал решения суда. Он также получал годовое жалование в размере 600 п.л., в отличие от своих коллег, которые получали поденно[747]. Жан ле Дуэ, каноник Сен-Кантена, имел столь же длительную карьеру, с 1286 и по меньшей мере до 1311 года он был единственным человеком, который фигурирует во всех официальных списках[748]. Жан де Монтиньи (еще один бывший бальи), который оглашал решения суда в отсутствие Рено Барбю, также был постоянным членом суда с 1296 года и до своей смерти в 1307 году[749].

Следует, однако, отметить, что ряд очень компетентных людей с опытом в юриспруденции не использовались в Парламенте так часто, как могли бы, потому что королю они были нужны для других задач. Например, Пьер де Беллеперш, который, вероятно, был самым выдающимся юристом заседал в Парламенте лишь изредка, поскольку его отправляли с многочисленными миссиями за границу[750]. Ногаре и Плезиан, оба бывшие магистрами суда, были заняты в Совете. Дени, декан Санса, и Жан д'Оссуа, кантор Орлеана, оба служили в Парламенте в течение многих лет (ок. 1298–1316 гг. и с 1296 и по крайней мере до 1309 г.), но они оба были заняты сбором подписей под обвинениями против Бонифация и выступали в качестве дознавателей или переговорщиков. Дени имел высокую квалификацию как юрист, но у него было мало времени для работы в Парламенте[751]. Гораздо менее известный человек, но участвовавший во многих заседаниях Парламента с 1295 по 1302 год, Клеман де Сави часто выступал в качестве сборщика субсидий[752]. Один из источников отвлечения от выполнения своих обязанностей был устранен, когда в 1303 году было принято решение, что бальи и сенешали не могут быть членами Совета (и, следовательно, Парламента), пока они занимают свои должности в провинциях[753]. Рено Барбю и Жан де Монтиньи были последними бальи, игравшими заметную роль в деятельности Парламента, и оба они отказались от своих должностей, поскольку их обязанности в Парламенте стали более обременительными. Тем не менее, даже после этой реформы сосредоточенность чиновников на обязанностях в Парламенте была меньше, чем должна была быть или чем в последующие царствования.

Этот недостаток был в некоторой степени исправлен существованием группы докладчиков, людей, которые изучали и обобщали результаты дознания по делу для принятия решений судьями[754]. Их меньше отвлекали другие обязанности, и они служили в течение многих лет, часто поднимаясь до более высоких должностей в суде. Карьерный путь многих из них во многом совпадает: ранний опыт работы в качестве сборщика десятины и субсидий (опыт, который, безусловно, демонстрировал преданность королю), затем служба в качестве докладчика и назначение судьей в Палату прошений. Жан де Руа, например, собирал десятину в 1299 году и субсидии в 1304 году. С 1306 по 1315 год он служил в качестве докладчика и в 1309 году представил доклады по 15 делам. Потом стал каноником Сен-Кантена, а к 1316 году — судьей в Палате прошений и занимал эту должность до 1325 года[755].

Пьер де Монси продвигался вперед быстрее, чем Жан де Руа, отчасти потому, что он поступил на королевскую службу немного раньше, отчасти потому, что он, похоже, был очень успешен в качестве сборщика чрезвычайных доходов, что всегда было верным путем к благосклонности короля. (Это был также способ узнать много нового о ситуации во многих провинциях, что могло быть очень полезным при изучении результатов дознаний). В период 1297–1299 гг. он собирал аннаты и двойную десятину в некоторых частях церковной провинции Реймс, в 1301 г. он ввел субсидию в бальяже Буржа, а в 1304 г. в бальяже Руана. В конце царствования он снова собирал чрезвычайные доходы; был главным сборщиком десятины 1313–1317 годов в провинции Бордо и помогал налагать злополучную субсидию 1314 г. в Турени и Сентонж-Пуату[756]. К 1300 году он проводил дознания для Парламента и был особенно занят этой работой в 1306 и 1307 гг. В последнем году ему заплатили за 164 дня службы. Вскоре после этого (возможно, в начале 1308 года) он стал судьей Палаты дознаний, и занимал эту должность до 1318 года[757]. Он также работал дознавателем в Руэрге в 1297 году и в Вермандуа в 1315 или 1316 году. Пьер был членом посольства в Англию в 1301 году и миссий в Германию в 1299 и 1309 годах, а также его отправили "тайно" по секретным делам в 1305 году[758]. Учитывая все эти обязанности, удивительно, что он не поднялся выше в церквной иерархии. Филипп, в 1305 году назначил его каноником Анжера, и это было все[759].

Карьера магистра Рауля де Мёлана едва вписывается в стандартную схему, поскольку он был настолько занят своими обязанностями приемщика доходов с 1295 по 1303 год, что трудно представить, как у него находилось время для участия в работе Парламента. Он помогал собирать займы на Аквитанскую войну в Санлисе и Амьене в 1295 году; занимался вопросами сбора субсидий в Кане, Котантене, Реймсе и Шалоне; был сборщиком десятины в церковной провинции Руан в 1301–1302 годах, а также отвечал за сбор доходов с регальных прав в Клермоне в 1301 году; и был одним из тех, кто собирал субсидии в 1303 году в Париже[760]. После 1303 года он гораздо меньше занимался финансовыми делами, хотя и собирал десятину 1307–1308 годов в Париже, а также собирал субсидии в Витри и Шомоне для фламандской кампании 1315 года[761]. Однако даже в начале своей карьеры на службе короля Рауль находил время для работы в Парламенте. Ему заплатили за 83 дня службы в конце 1298 и начале 1299 года и за 132 дня просмотра результатов дознаний с Пасхи 1299 года по День Всех Святых 1299 года[762]. Возможно, этой возможностью он был обязан Филиппу ле Конверу (Филиппу де Вильпре), с которым он работал, когда собирал субсидии для Шалона и Реймса; по крайней мере, имя Филиппа следует за именем Рауля в счетах, где упоминаются выплаты за их службу в Парламенте, и эти два имени находятся в очень странном месте (под opera), как будто кто-то влиятельный вставил их в последнюю минуту[763]. Начиная с 1299 года, имя Рауля время от времени появляется в Olim, но не очень часто; самое большое количество упоминаний — четыре в 1306 году. В 1308 году Раулю заплатили за просмотр дознаний в течение 122 дней[764]; остальное время он, возможно, потратил на сбор десятины в Париже. В целом, несколько удивительно, что в конце 1307 года он был назван первым в списке тех, кто должен был выслушать "просьбы о французском языке"[765]. Если учесть, что он был человеком с большим опытом, что он был дознавателем в Сансе и Санлисе (а обязанности дознавателя также предусматривали выслушивание "просьб" или жалоб),[766] и что у него было несколько очень способных коллег, все равно трудно понять, почему ему поручили деликатную задачу решать, следует ли просителям ссылаться на юрисдикцию Парламента и каким образом. Хотя, существует возможность влияния Филиппа ле Конвера, который в то же время был назначен в Большую Палату, но это чистое предположение. В любом случае, Рауль, похоже, получил свою награду; он стал каноником Парижа и продолжал служить как Людовику X, так и Филиппу V. Он заслушивал рескрипты еще в 1319 году[767].

Наконец, есть печальный случай с мэтром Гийомом Буселем, который иллюстрирует как опасности, так и преимущества службы. Бусель находился на королевской службе не менее 20 лет. Он начинал, как и большинство его коллег, в качестве сборщика чрезвычайных доходов — в его случае, платежей за амортизацию в бальяже Кан в 1292 году. Позже, в 1299 году, он посетил епархии церковной провинции Реймс, чтобы проверить выплаты десятины и аннатов, а в 1305 году он был направлен с той же целью в епархии Байе, Кутанса и Сее[768]. Но его настоящим делом с 1295 года стало проведение дознаний; он провел 1080 дней за этой работой со Дня Всех Святых 1295 года до дня Святого Андрея 1299 года. Более того, его жалование было приостановлено на часть этого периода (вероятно, пока он занимался сбором десятины в провинции Реймс), так что он провел более 300 дней в году в изучении дознаний, пока находился в Париже[769]. В дальнейшем он был уже не так занят; ему заплатили только за 208 дней в 1301 году и за 132 дня со Дня Всех Святых 1306 года по 8 сентября 1308 года. Возможно, у него были и другие обязанности, но с 1306 по 1310 год, как показывает Olim, он был очень активен в качестве докладчика Парламента. После 1310 года Бусель почти исчезает из документов — один доклад в 1312 году и один в 1313 году[770]. Возможно, уже тогда были сомнения в его честности. В начале 1314 года его обвинили в получении взятки за разглашение содержания дознания (и, возможно, рекомендаций докладчика). Бусель признался в своих проступках, но Парламент принял решение только после консультации с королем. Филипп же оказался довольно снисходителен к преступнику. Бусель был навсегда лишен права занимать государственные должности и передан под надзор одному парижскому чиновнику как осужденный клирик. Чиновник конфисковал движимое имущество Буселя, но о том, что последовало в дальнейшем ничего не говорится[771].

Эта история иллюстрирует некоторые моменты, о которых уже говорилось ранее. Гийом Бусель, как и другие докладчики, был экспертом, хорошо знакомым с процедурами Парламента и отношением судей. Его не стоило бы подкупать, если бы он не мог проконсультировать своих клиентов о вероятных результатах дознаний, которые он раскрывал. Бусель прослужил много лет, не получив повышения ни в Парламенте, ни в Церкви. Большинство его коллег такие повышения получили, хотя по какой-то причине король довольно медленно давал докладчикам пребенды. Как и другим королевским клирикам Парламента, Буселю платили всего 5 п.с. в день, что было приличным доходом, но не богатством. (Мирянам платили 10 п.с. в день; разница должна была компенсироваться церковными бенефициями). К 1312 году у него было мало надежд на преференции, и он мог испытывать финансовые трудности. Даже в 1299 году его можно было заподозрить в подтасовке счетов расходов; он собрал 751 п.л. 13 п.с. в церковной провинции Реймс, но потратил 184 п.л. 15 п.с. на свое путешествие. В Парламенте наверняка были и другие служащие, которые были разочарованы тем, что не смогли добиться повышения, и которым не хватало денег. Если докладчики были самой профессиональной группой в Парламенте, то именно их легче всего было соблазнить взяткой. Других случаев, подобных делу Буселя, не было, и, видимо, Филипп надеялся на высокую степень честности служащих за жалование 5 п.с. в день.

При всех своих недостатках (довольно низком жаловании и медленном продвижении по службе) Парламент после 1300 года действительно стал более профессиональным судебным органом. Для многих членов Парламента служба в нем была занятием на полный рабочий день и почти на всю жизнь. Нередко их карьера длилась двадцать лет и более. Постепенное удлинение сессий до тех пор, пока они не составили восемь или девять месяцев в году, способствовало обоим этим явлениям. У человека, который большую часть года был занят делами Парламента, оставалось мало времени для другой работы, а человек, понимающий процедуры и судебную практику Парламента, был слишком ценен, чтобы его терять. Эти замечания, конечно, относятся к рутинной работе Парламента, но именно она занимала большую часть его времени. Решение о том, какие дела должны быть рассмотрены, организация дознания, сбор и обобщение доказательств, полученных в ходе дознания, хартий, прецедентов и других источников — все эти задачи требовали технического мастерства, терпения и сосредоточенности в работе. Великие члены Совета не могли себе позволить сконцентрироваться до такой степени на таких делах. Они могли вмешаться, когда речь шла о высокой политике, притязаниях великого сеньора или толковании королевской грамоты. Например, когда пожалование герцогу Бургундскому явно противоречило королевской хартии, в состав судей вошли Карл Валуа, граф де Сен-Поль, Жиль Айселин, Гуго де Ла Салль и Матье де Три, а также присутствовал сам король[772]. Но такие случаи были редки и обычные дела менее значительных людей были оставлены профессионалам из Парламента, особенно, когда исход судебного процесса зависел от результатов дознания. Правила проведения и рассмотрения дознания были очень подробными и искусству анализировать и обобщать доказательства, полученные в ходе дознания, можно было научиться только с помощью длительной службы. Больше дел решалось в результате дознания, чем в результате вынесения решений на основании хартий или устных заявлений. По этой причине докладчики и судьи по дознаниям были ключевыми фигурами в развитии процедуры и юриспруденции Парламента. В этом смысле такой человек, как Пьер де Монси, был более важен, чем Пьер де Бельперш.

Удаленность Парламента от регионов, из которых поступали многие иски, и сильное влияние канонической процедуры привели к тому, что он полагался почти исключительно на письменные аргументы и доказательства. Это, в свою очередь, привело к разделению суда на три палаты: Палату прошений, Палату дознаний и Большую, или Судебную палату. Разделение началось еще при Филиппе III, но полностью было реализовано только при Филиппе Красивом. Даже в 1296 году Палаты прошений и Плата дознаний не кажутся полностью организованными,[773] но к концу 1307 года они явно становятся отдельными и постоянно действующими органами[774]. Люди, делегированные в Палату прошений, выслушивали аргументы истцов, которые хотели, чтобы их дела решал Парламент, и отклоняли тех, кто не мог предъявить веские основания или чьи проблемы казались слишком незначительными, чтобы отнимать время у Высшего суда. (Заметим, что существовало разделение членов Палаты прошений на две группы: одна рассматривала иски из области обычного права, другая — из области писаного права). Когда по предъявленным фактам назначалось дознание, что случалось чаще всего, отчет людей, проводивших его, отправлялся в Палату дознаний, иногда с общим поручением рассмотреть дело и вынести решение, иногда с требованием сначала проверить, было ли оно "в компетенции суда"[775]. Палата дознаний затем передавала дело докладчику, который обычно был нижестоящим членом суда, но до 1307 года им мог быть такой важный человек, как Ногаре или Рауль Руссле[776]. Докладчик подводил итоги дознания и зачитывал свое резюме палате, которая затем принимала предварительное решение и поручала докладчику подготовить окончательное решение (arret). Затем это решение направлялось в Большую палату, которая его утверждала и тем самым придавала ему силу окончательного приговора.

Может показаться, что Большая палата была просто утверждающей инстанцией, но на самом деле она обладала не только престижем высшей палаты Парламента (другие палаты были лишь вспомогательными), но и реальной властью. Во-первых, она непосредственно рассматривала и решала все дела, основанные на толковании королевских хартий и решений королевских судов, а также все дела с участием великих баронов и прелатов. Во-вторых, предварительные иски, по которым назначались дознания, рассматривались в Большой палате и она старалась конкретизировать дело до такой степени, чтобы несколько вопросов, заданных свидетелям из региона, где возник спор, могли дать ответы, которые можно было бы использовать для решения по иску. В-третьих, Большая палата рассматривала результаты дознания, когда они были готовы, и решала, удовлетворительны ли они или необходимо дополнительное дознание. Палата дознаний не могла делать заключения по дознанию, пока этого не затребовала Большая палата[777]. Аналогия с Англией наводит на мысль, хотя и не совсем корректную, что Большая палата, подобно английским судам, трактовала закон, а Палата дознаний, подобно английским присяжным, рассматривала факты. Однако здесь основное различие заключается в том, что Палата дознаний рассматривала факты полученные из вторых рук, на основании письменных отчетов по ответам на вопросы, заданных уполномоченными, проводившими дознание. Также очевидно, что, решая вопрос о значении ответов, члены Палаты дознаний фактически определяли вопросы права, но английский судья мог сделать то же самое, интерпретируя ответ присяжных. Реальная разница заключалась в том, что английские присяжные могли решить многие дела простым "да" или "нет", в то время как свидетели на французском дознании должны были ответить на множество вопросов о том, что они видели или слышали, представляя судьям массу перекрывающих друг друга и часто противоречивых доказательств. Еще одним отличием было то, что если в Англии апелляции были редкостью, то во Франции они часто составляли большую часть работы Парламента. И в этом случае Большая палата должна была решить, была ли апелляция подана в надлежащей форме, а затем оставить на усмотрение Палаты дознаний вопрос о том, оправдывают ли новые или неверно истолкованные факты отмену решения. В реальной практике Большая палата иногда требовала от Палаты дознаний вынести решение о правильности процедуры (и особенно о форме апелляции), а также о представленных фактах[778].

Тем не менее, несмотря на некоторое дублирование обязанностей, разделение работы Парламента между тремя палатами, установленное в 1307 году, оказалось полезным и сохранялось, с незначительными изменениями, на протяжении всего столетия. Единственным недостатком было то, что процедура могла быть очень медленной. Прежде всего, трудно было найти подходящих людей для проведения дознания, особенно в регионах, которые находились далеко от Парижа. По мере того как сессии Парламента удлинялись, становилось все труднее отрывать людей от работы в Верховном суде и поручать им вести дознание, которое могло занять много месяцев. Альтернативой было наделение бальи и других королевских чиновников или специально выбранных аудиторов правом проводить дознание. Но бальи часто были слишком заняты, чтобы выполнить такое задание должным образом (или вообще не могли это сделать), к тому же как бальи, так и аудиторы были склонны допускать серьезные ошибки в процедуре. В таких случаях могли возникать серьезные задержки, поскольку некачественное или незаконченное дознание приводило к протесту или апелляции в Парламент или к возражениям со стороны самого Парламента, и все дело приходилось передавать новым аудиторам[779].

Даже когда чиновники, проводившие дознание, выполняли свою работу надлежащим образом, существовало множество возможностей затормозить судебный процесс. Если тяжущиеся стороны стремились получить решение быстрее, они могли отказаться от многих возможных возражений и ускорить процедуру; но даже в этом случае существовали формальности, которые нельзя было игнорировать, и чисто технические проблемы, такие как необходимость изложить все в письменном виде, которые неизбежно приводили к задержкам. Прежде всего, стороны должны были получить аудиенцию в Большой палате и подготовить аргументы в устной форме. Но почти всегда их просили изложить свои доводы в письменном виде — основное положение, которое необходимо было доказать (или опровергнуть), и вспомогательные статьи, подтверждающие доводы сторон. Если назначалось дознание, что обычно и происходило, каждая сторона должна была представить свидетелей, которых нужно было допросить по всем статьям. Свидетели допрашивались по каждой статье, а статей обычно было много; их ответы записывались, и протокол отправлялся обратно в Большую палату. Здесь могли возникнуть дальнейшие задержки, пока судьи решали, в каком состоянии находится дознание. Если дело принималось, оно отправлялось в Палату дознаний, где протокол передавался докладчику.

Этому человеку предстояла утомительная задача проанализировать информацию, решить, что было или не было доказано каждым свидетелем, и представить резюме в палату. Каждый, кто когда-либо читал одно из этих длинных и порой неубедительных дознаний, может посочувствовать проблемам докладчика и понять, почему он не мог подготовить свой отчет достаточно быстро. Когда доклад был готов, он представлялся полному составу палаты, и каждый ее член высказал свое мнение. Докладчик выступал последним и если он выполнил свое задание компетентно, его выводы обычно принимались, по крайней мере, по вопросам изложенных фактов. Затем палата выносила свое решение, и докладчику предлагали изложить его в окончательной форме в виде решения. Решение одобренное Палатой дознаний, затем передавалось в Большую палату, которая накладывала на него официальную санкцию Парламента[780].

Эта длительная процедура могла быть сокращена, если Большая палата решала, что дознание не требуется, либо потому, что обе стороны полностью полагались на представленные хартии и другие документы, по которым можно было вынести решение немедленно, либо (что случалось редко) потому, что первоначальные тяжба настолько ясно показывала, что правота была на одной стороне, что дальнейшее дознание не требовалось. В противном случае дознание назначалось. Но даже в самом лучшем случае дознание не могло быть назначено, проведено и рассмотрено менее чем за год-два. Именно такой предел был установлен ордонансом о реформе 1303 года, и если авторы ордонанса считали, что двухлетний срок — это ускорение процесса, то легко догадаться, какова была реальная практика. Согласие тяжущихся сторон в юридических спорах было редким явлением, и оно была особенно редким в эпоху, когда судебный процесс считался едва ли приемлемой заменой частной войне. Почти всегда у одной из сторон, а иногда и у обеих, были причины добиваться отсрочки. Задержка давала ответчику возможность укрепить свою позицию, подстрекать, угрожать или просто пережить свидетелей, которые могли бы дать показания против него, или запутать вопрос, добиваясь промежуточных решений, которые не касались основной проблемы, но могли дать ему хоть какие-то надежды на успех. С другой стороны, истец, на стороне которого было право, но которому трудно было его доказать, мог искать отсрочки, чтобы лучше подготовить аргументы по своему делу. Или, если взять довольно распространенную ситуацию, когда каждая из сторон могла иметь некоторые основания для своих претензий, и в этом случае важно было провести длительные дебаты по статьям, на которых основывалось дознание, чтобы вопросы, задаваемые свидетелям, выявляли сильные стороны и скрывали слабые, и наоборот.

В результате на каждом этапе процедуры, от первых дебатов в Большой палате до окончательной передачи дознания докладчику, могли возникнуть споры, требующие много времени, апелляции на решения по процедурным вопросам, нападки на характер и авторитет свидетелей или на компетентность аудиторов, проводивших дознание, запоздалые требования представить новые доказательства или жалобы на то, что дознание было неполным, или, что оно было подправлено после закрытия слушаний. Истец, имевший хорошего адвоката, мог годами держать дело открытым, пока на его возражения давали ответ, и даже если в итоге он проигрывал дело, он мог через некоторое его возобновить, найдя новое основание для поддержки старого требования. Приведем лишь один пример: вопрос о том, может ли король уступить свои права на отправление правосудия в селении Куш (которое еще Филипп III взял под свою особую и вечную охрану) герцогу Бургундскому, в сентябре 1291 года, был решен в пользу герцога. До февраля 1299 года Парламент отменил это решение, и отмена была поддержана в судебном решении того же года. Однако герцог Бургундский все еще не желал признавать свое поражение, и 5 июня 1311 года дело было рассмотрено вновь. Как уже было сказано выше, это было одно из самых впечатляющих заседаний суда за все время царствования. Присутствовал сам король, а также Карл Валуа, граф де Сен-Поль, Жиль Айселин, архиепископ Нарбона, Роберт д'Аркур, епископ Кутанса, Пьер де Латильи, Жан д'Окси, Жан ле Дуэ, Гуго де Ла Саль, Матье де Три, Гийом де Анже и еще двенадцать человек. Этот список очень похож на парламентский список 1307 года, дополненный двумя графами, которые были необходимы, поскольку рассматривали иск пэра Франции[781]. Стоит ли говорить, что Герцог Бургундский был одним из величайших людей в королевстве, и что из всех пэров он был самым сильным сторонником короля, и что ему, естественно, предоставили бы все возможности доказать свою правоту. Но как же жители маленькой деревушки Куш? Как они добились отмены первого приговора против них, и как им удалось в течение двадцати лет защищаться от герцога? Из записей становится ясно, что Филипп хотел отдать право на правосудие в Куше герцогу, чтобы покончить с раздражающей административной проблемой. Куш находится недалеко от Отёна, и королевские чиновники, находившиеся в Куше, могли легко вмешиваться в дела этого важного города герцогства[782]. Вполне возможно, что именно эти королевские чиновники поддерживали жителей Куша в их долгой борьбе. Возможно, они давали юридические советы и отказались от некоторых обычных судебных издержек; возможно, они подсказали своим коллегам в Париже, что Куш был слишком важным форпостом королевской власти, чтобы от него можно было отказаться. Но хотя они могли помочь жителям деревни, они не смогли предотвратить возобновление процесса, по крайней мере, три раза.

Дело Куша иллюстрирует как недостатки процедуры Парламента, так и чувство справедливости, которое пронизывало его решения. При самых благоприятных условиях рассмотрение дела в Парламенте занимало много времени и требовало квалифицированной юридической помощи. У бедняков не было ни времени, ни денег, чтобы судиться в Парламенте, а люди со средним доходом должны были крепко задуматься, прежде чем делать столь рискованный шаг. (Именно поэтому представляется вероятным, что жителям Куша помогали местные королевские чиновники). Но если у истца было время и он мог позволить себе нанять хорошего адвоката, существовала большая вероятность того, что справедливость восторжествует. По имеющимся у нас данным, решение по делу деревни Куш кажется справедливым. Возможно, желание угодить герцогу (или королю?) было нейтрализовано пониманием последствий отказа от королевских прав. К тому же существовало обещания Филиппа III о том, что Куш всегда останется под королевской защитой. Каковы бы ни были причины, Двор, который, безусловно, не испытывал большой симпатии к низшим сословиям, все же защитил небольшую сельскую общину от пэра Франции. И, как было отмечено выше, профессиональные члены суда, принявшие это решение в 1311 году, были в основном теми, кто заседал там и в 1307 году. Преемственность кадров возрастала, и если суд вынес справедливое решение в одном деле, то шансы, что он будет справедливым и в других своих решениях, были довольно велики.

Два сословия населения страны, горожане и духовенство, которые могли с подозрением относиться к Парламенту, очевидно, чувствовали, что он все-таки способен вершить правосудие. В целом, правительство Филиппа Красивого не питало большой любви к городам, отчасти потому, что они сопротивлялись введению новых налогов и рьяно защищали свои привилегии, отчасти потому, что они были склонны к бунтам, как и самые буйные дворяне. Духовенство было менее агрессивным (хотя его сержанты могли быть столь же деспотичными, как и сержанты короля, а вооруженные нападения одного религиозного ордена на другой были не редкостью)[783], но оно было еще более решительно настроено защищать свои привилегии и владения. Значительная часть времени бальи и сенешалей уходила на то, чтобы заставить города и духовенство заплатить то, что они должны королю, принять королевское определение их привилегий и прав юрисдикции и подчиниться королевским ордонансам. Однако духовенство не проявляло недоверия к Парламенту и было самой многочисленной группой истцов, особенно до кризиса 1303 года. После 1303 года процент дел с участием духовенства несколько снизился, но это объясняется тем, что другие сословия стали чаще обращаться в Парламент. Несмотря на очевидное предубеждение многих местных чиновников против привилегий духовенства, Парламент, похоже, выносил справедливые решения в отношении церковников, так как они выигрывали около 55% своих дел. Этот процент может быть лишь приблизительным, поскольку в некоторых случаях духовенство одерживало лишь частичные победы, но, безусловно, не было никаких согласованных попыток использовать Высший суд для ослабления позиций церковных общин.

Горожане относились к Парламенту несколько более подозрительно, чем духовенство, особенно в начале царствования. Города и их жители фигурировали менее чем в 25% дел, рассмотренных в 1300 году, и чаще всего только в качестве ответчиков. Парламент явно имел проблемы с горожанами, поскольку многие иски, в которых они участвовали, касались тяжб с епископами, кафедральными соборами и монастырями. У городов были свои привилегии, у духовенства — свои, и часто происходило наложение или кажущееся наложение прав. Если Парламент был очень осторожен (как это и было), чтобы избежать видимости несправедливости по отношению к церковникам, то привилегии горожан он почти вынужден был трактовать более узко. После 1300 года города стали более охотно отстаивать свои интересы в Парламенте; они подавали иски примерно так же часто, как и дворяне, но все же реже, чем духовенство. Они также были достаточно успешны в тяжбах и добились более или менее благоприятного решения примерно в 52% случаев. В отношении городов, конечно, особенно применима осторожность, выраженная выше, так как их дела часто включали множество исков, некоторые из которых они выигрывали, а некоторые были отклонены или отложены. Хорошим примером является дело, или, скорее, объединение многих дел, между общиной и аббатом Сен-Рикье в 1313 году[784]. В нем было 25 статей, по некоторые из которых решение не было вынесено. Но по тем, по каким решение состоялось, похоже, что коммуна больше выиграла, чем потеряла, хотя, возможно, потерять что-либо могло показаться поражением. С другой стороны, четкое решение, поддерживающее или отвергающее претензии города, было предпочтительнее препирательств и неопределенности, продолжавшихся в течение многих лет[785].

Относительная беспристрастность Парламента не может быть объяснена исключительно корыстными или сословными интересами. Клирики, безусловно, были самой многочисленной группой в Парламенте, но социальное происхождение клириков варьировалось от Филиппа ле Конвера, крещеного еврея, который был всем обязан королю, до представителей провинциальной аристократии, таких как Жиль Айселин или Момоны. Можно сказать, что большинство клириков были в первую очередь слугами короля и лишь теоретически слугами Церкви, и что они уделяли мало внимания своим церковным обязанностям. Тем не менее, большинство из них получили или надеялись получить прибыльные должности в Церкви в качестве каноников, деканов, архидиаконов и (для самых успешных) епископов. Не было смысла ущемлять организацию, от которого они получали значительную часть своих доходов. Даже такие люди, как Пьер де Латильи или Филипп ле Конвер, которые могли быть очень жесткими в защите интересов короля, не выглядят излишне суровыми в обращении с французскими церковниками и монастырями.

Горожане были не очень многочисленной группой в Парламенте, если не считать королевских чиновников городского происхождения, но некоторые из них были очень влиятельны. Как и клирики, они были прежде всего слугами короля, но не теряли всех связей со своими родными городами. Так, Рено Барбю, один из самых важных членов Большой палаты, гордился тем, что был уроженцем Шартра и даже основал в родном городе больницу для слепых[786]. Вспомним, что в 1296 году Рено был назначен оглашать вердикты и что ему платили 600 п.л. в год — одно из самых высоких жалований при Дворе. В отсутствие Рено его обязанности исполнял Жан де Монтиньи, также горожанин (из Санлиса)[787]. Пьер де Диси был еще одним давним и влиятельным светским членом Парламента, который определенно не был дворянином, хотя и был аноблирован в 1316 году. Возможно, он начал свою карьеру в качестве прево Вильнев-ле-Руа, и конечно, как Рено Барбю и Жан де Монтиньи, он служил в качестве бальи[788].

Можно предположить, что эти члены суда из горожан были склонны к ограничению привилегий духовенства (Рено Барбю однажды был отлучен от Церкви за поддержку графа Шартра против главы собора города). Но ничто не указывает на их особое предубеждение против церковников. На самом деле, если снова взять Рено Барбю как представителя этой группы, то одним из первых заданий, выполненных им для короны, было дознание в 1269 году о проступках рыцаря, который жестоко напал на монастырь в Шартре. Выводы сделанные Барбю были полностью благоприятны для монастыря[789]. Нельзя также сказать, что в период, когда Барбю (и Монтиньи) имели большое влияние, существовала какая-либо заметная тенденция в пользу городов. На самом деле, кажется, что до 1300 года города относились к Парламенту с большим подозрением и были менее успешны в нем, чем позже.

Что касается знати, то на торжественных мероприятиях присутствовали некоторые из великих баронов, такие как граф Сен-Поль, герцог Бургундский или даже Карл Валуа, но рабочими членами (как и в случае с духовенством и горожанами) были карьерные государственные служащие — экс-сенешали, такие как Альфонс де Рувре, Жан д'Аррабле и Гуго де Ла Саль, магистр лесов (Этьен де Бьенфай) или люди, служившие в Счетной палате, такие как Гийом Куртгез и Гийом де Марсилли. Они были слугами короля в той же мере, что и клирики и горожане; их продвижение по службе и доходы зависели от того, насколько хорошо они служили королю, а не от потакания любым предрассудкам, которые они могли испытывать против духовенства или горожан, или от предпочтения своего сословия.

Если угодить королю было важнее, чем защитить интересы своего сословия, то могла возникнуть опасность, что Парламент всегда будет принимать решения в пользу короля, когда подданные предъявляли ему претензии. Эта опасность была особенно велика, когда Парламенту приходилось толковать условия королевской хартии — области, в которой он обладал исключительной юрисдикцией. Хартии, особенно в период до Людовика IX, не всегда были очень точными, и строгое толкование могло ограничить права и уменьшить доходы многих подданных. Мнение по этому вопросу может быть только субъективным, но я не вижу доказательств того, что существовало преднамеренное предубеждение в пользу строгих толкований. Единственной областью, в которой суд был явно склонен ограничивать или регулировать права подданных, были споры о юрисдикции, но, за исключением общин, юрисдикция по гражданским и уголовным делам не обязательно основывалась на королевских хартиях. Самая важная проблема юрисдикции — обеспечение права на апелляцию в королевские суды — почти никогда не была вопросом толкования хартий (исключение составляют соглашения о пареаже), и все же проблема апелляций вызывала самые серьезные споры о юрисдикции между королем и его подданными. Апелляции в Парламент раздражали не только короля Англии и графа Фландрии, которые были готовы поссориться с Филиппом в любом случае, но даже такого мирного и дружелюбного барона, как граф (позже герцог) Бретани[790]. Апелляции, как регулярная и частая процедура, были относительно новым явлением во французской юриспруденции, и Парламент должен был основывать свои решения по таким делам на незначительных прецедентах и указаниях короля[791]. За этим исключением можно сказать, что Парламент не был излишне благосклонен к королю, и что, хотя некоторые решения могли быть приняты в пользу любой из сторон, всегда существовала какая-то правдоподобная причина для вердикта.

Более того, как было сказано выше, король редко напрямую вмешивался в дела, которые рассматривались в Парламенте. С ним, конечно, много раз советовались, даже по такому незначительному вопросу, как наказание докладчика Гийома Буселя, но он не выносил решений своего суда. Он вмешивался после вынесения приговора (однажды полностью отменил его), но обычно только для смягчения или прощения наказания[792]. Право на помилование, однако, всегда было правом суверена, и отмена приговора была уникальным случаем. Примечательно, что документ, отменяющий решение суда, должен был иметь форму официальной грамоты, и, что он не вносился в Olim. Филипп не использовал свои суды для оправдания своих самых произвольных действий, а действовал через свой Совет и использовал административные (ордонансы, инструкции центральным и местным чиновникам), а не судебные процедуры, чтобы добиться повиновения. Самые сомнительные решения царствования — нападение на Бонифация VIII, изгнание евреев, преследование тамплиеров — не рассматривались и не оправдывались судами. Правда, противостояние с Эдуардом I было подготовлено путем поощрения апелляций в Парламент, но Эдуард в таких вопросах был готов принять разумный компромисс. Только хитрая дипломатия Филиппа привела к войне в 1293 году, а не решения Парламента. То же самое можно сказать и о действиях Филиппа в отношении Фландрии. Король использовал свое право защищать группы населения, которые обращались к нему, чтобы внедрить своих агентов во фламандские города, но именно административные решения этих агентов вызвали восстание, а не решения Парламента. Правда на Юге местные королевские суды были довольно агрессивны в отношениях с сеньорами, вершившими правосудие, и что многие пареажи в этой области были основаны не только на судебном, но и на административном давлении. Но Парламент не выносил решений по этим делам, хотя, было бы интересно узнать его мнение по поводу таких дел, как споры о Жеводане и Виваре.

Таким образом, Парламент не был фасадом, за которым король мог скрыть недобросовестные действия. Конечно, в любом деле, затрагивающем права короля, наблюдалась тенденция к вынесению решения в его пользу, но для обоснования таких решений должны были существовать какие-то законные основания и доказательствах. Почти все люди, заседавшие в Палате дознаний и Большой палате, в том или ином качестве ранее служили в провинциях и знали пределы королевской власти. Вопиюще несправедливые решения могли вызвать бунты или нападения на королевских чиновников. Даже справедливые, но неукоснительно выполняемые решения могли привести к неповиновению (как в случае с Аквитанией и Фландрией). Более того, эти люди понимали, возможно, лучше самого короля, что если королевский суверенитет определяется как право выносить окончательные решения, то эти решения должны быть справедливыми. Если королевское правосудие превосходит правосудие находящееся в частных руках, тогда есть веские причины обращаться в королевские суды, как в первой инстанции, так и по апелляции. Если королевские суды, и, прежде всего, Парламент, очевидно, используются просто как инструмент для увеличения власти и доходов короля, тогда есть все основания их избегать. В любом случае, между королевскими и другими судами существовала своего рода конкуренция за ведение дел. Например, на право принудительного исполнения контрактов и принуждения должников к выплате долгов могли претендовать королевские, церковные и общинные суды, и репутация пристрастного суда не помогла бы одолеть конкурентов.

Наконец, судебная практика Парламента не позволяла быть вопиюще несправедливым. Во многих случаях требовалось доказательство прав собственности на земли и преференции. Рассмотрение дел о правах собственности во Франции не было королевской монополией, как в Англии, но в Парламенте было очень легко такое дело возбудить[793]. Доказать абсолютное право собственности было сложно, и вынесение решения по этим вопросам было делом не менее сложным. Даже абсолютно беспристрастный судья мог ошибиться в таких делах, а предвзятому судье нелегко было доказать его неправоту. Право собственности, однако, было фактом, который в большинстве случаев можно было легко установить. Процедура дознания по делу была хорошим способом получения необходимой информации, так как соседи всегда могли видеть, кто из двух претендентов на правосудие повесил вора или собрал определенные пошлины. Возможно, не так просто было доказать право собственности графства (например, Ла Марш-Ангулем), но все же это было успешно сделано в 1304 г.[794] После того, как дознание о праве собственности было проведено и принято судом, оставалось не так много возможностей для вынесения заведомо несправедливого решения. Вопрос о праве собственности можно было отложить, но тем временем истец, чье право было доказана дознанием, в конце концов, почти наверняка, мог выиграть дело. Но в большинстве случаев результатов дознания было вполне достаточно и очень немногие ответчики пытались отменить решение.

Более широким, но менее убедительным принципом была обязанность короля поддерживать мир в своем королевстве. Защита прав собственности, конечно же, была частью деятельности по поддержанию мира, так как несправедливое лишение таких прав могло привести к вспышке насилия. Но понятие о поддержании мира было гораздо шире этого, так как включало в себя практически любой акт насилия, и особенно акты насилия против людей и учреждений, находящихся под королевской защитой, или акты насилия (такие как частные войны), совершенные после того, как король их запретил. И здесь снова все опиралось на факты. Насилие было довольно легко доказать, а оправдания насилия обычно не имели значения, особенно если насилие происходило после предупреждения исходившего от королевского чиновника. Все, что должен был сделать Парламент, — это зафиксировать факты и назначить наказание. Единственная опасность заключалась в том, что степень насилия могла быть преувеличена, и есть несколько скандальных случаев, когда это произошло[795]. В целом, однако, споров о наличии преступления было немного, хотя могли возникнуть некоторые разногласия относительно того, кто руководил или участвовал в нападении на людей и имущество. Настоящая слабость Парламента в таких делах заключалась в том, что трудно было назначить наказание соответствовавшее тяжести преступления. Обычным наказанием был крупный штраф в пользу короля и пострадавшей стороны, который иногда сопровождался распоряжением об установлении пенсии для покалеченной жертвы. Крупный штраф мог разорить мелкого дворянина или горожанина, но он не имел такого влияния на светского магната, большой монастырь или крупный город. Кроме того, действительно крупные штрафы взыскивались нелегко и не быстро. Часто их приходилось уменьшать, как в случае с графом Фуа или городом Каркассон[796]. К тому же штраф казался очень легким наказанием за такие преступления, как поджог, ослепление, увечье и пытки[797].

Проблема заключалась в том, что Парламент был в первую очередь судом по гражданским делам, и в нем не было традиции назначения физических наказаний. Преступники могли быть заключены в тюрьму Шатле (или в другое место) в дополнение к уплате штрафа, но такие случаи были редки, и срок заключения обычно был коротким, от одного месяца до двух лет[798]. Были также случаи, когда преступника заключали в тюрьму по желанию короля, что, вероятно, означало, до тех пор пока он или его друзья не смогут выкупить его на свободу[799]. Чаще всего людей заключали в тюрьму для того, чтобы они выполнили какое-либо действие, требуемое судом, например, вернули незаконно добытые деньги или заплатили штраф[800]. Наконец, Парламент, как и другие суды, заключал в тюрьму некоторых людей, обвиненных в серьезных преступлениях, до тех пор, пока они не были осуждены или оправданы[801]. Такое заключение могло длиться долго и по крайней мере, в одном случае пришлось создать нечто вроде английской комиссии по доставке в тюрьму. В 1311 году в Шатле были отправлены двое обвиняемых "в отравлении и некоторых других преступлениях, для содержания под стражей в упомянутом замке…"[802] Даже заключение в Шатле на одну ночь могло быть весьма неприятным, как обнаружили для себя двое слуг казначея Жоффруа де Бриансона. Отправленные ночью своим хозяином с поручением, они были арестованы стражей, которая отвела их в Шатле, где "с ними обращались очень жестоко, как это принято делать с грабителями и убийцами…"[803] Несколько месяцев заключения, должно быть, были почти невыносимы, но жестокое обращение с заключенными не было официальным распоряжением суда; оно просто принималось как естественное. Если бы двое слуг казначея не пользовались покровительством знатного человека, на их страдания не обратили бы никакого внимания. Как бы то ни было, сержанты стражи были наказаны только увольнением с королевской службы, причем для некоторых из них увольнение должно было продлиться всего один год.

Таким образом, тюремное заключение, как правило, было процедурой и лишь изредка становилось формой наказания. Самым суровым наказанием, которое могло быть назначено за насилие, было изгнание из королевства. Изгнание также могло быть назначено судами низшей инстанции, но Парламент редко выносил такие приговоры[804]. Более того, изгнание не обязательно было бессрочным и король всегда мог отменить это наказание.

Подводя итог, можно сказать, что, хотя Парламент обычно правильно решал, имело ли место насилие, он был не очень успешен в сокращении числа самих актов насилия. Обычно он рассматривал только те дела, в которых участвовали люди с определенным статусом, а такие люди могли найти множество способов отсрочить вынесение решения. Когда отсрочка становилась невозможной, они получали решение королевского суда, но такое решение не убеждало их отказаться от своих прав (как они их воспринимали) на месть и частную войну. Штрафы почти всегда были чисто денежными, и ответчики могли с некоторым основанием надеяться, что вся сумма никогда не будет взыскана. Настоящая несправедливость заключалась в наказаниях, а не в приговорах. В то время, когда бедняков вешали за кражи, когда фальшивомонетчиков буквально варили заживо,[805] люди, виновные в поджогах, грабежах и убийствах, просто платили штрафы. С общинами обращались более сурово, чем с дворянами, поскольку городской бунт обычно обходился дороже, чем частная война (хотя в случае с графом Фуа это было не так);[806] но даже руководители городских бунтов не подвергались физическому наказанию. Дюкудре, возможно, преувеличивает распространенность насилия во время царствования Филиппа,[807] но его все же было достаточно, чтобы вызывать беспокойство. Самое большее, что можно сказать, это то, что королевский Двор, и особенно Парламент, никогда не позволяли насилию полностью выйти из-под контроля. Они не могли остановить беспорядки, набеги и частные войны, но они могли заставить людей, которые занимались подобной деятельностью, чувствовать себя некомфортно. Ни одна часть Франции в царствование Филиппа не страдала от такой анархии, которая царила во многих регионах во время Столетней войны.

Остается еще одна проблема: какую роль играли суды, и особенно Парламент, в создании или, по крайней мере, в утверждении законов? Конечно, неосознанно суды всегда создавали законы путем толкования и разъяснения существующих обычаев, но формального законотворчества еще не существовало. Как говорил Бомануар, король всегда мог издавать законы для общего блага, которые должны были соблюдаться во всем королевстве, но он должен был действовать только "в согласии с Советом"[808]. Парламент был комитетом Совета и очевидно, что в некоторых случаях с ним консультировались, и даже если бы это было не так, многие члены Совета были людьми, которые в то или иное время заседали в Высшем суде. С другой стороны, магистры Казначейства Нормандии были представителями Парламента и могли издавать ордонансы, интерпретирующие и изменяющие нормандское право[809], не советуясь с королем. На практике законотворчество было не очень распространенным явлением, а правила законотворчества были не очень точными. Политическая ситуация, а не строгие конституционные принципы определяли, кто должен давать королю советы и с каким количеством людей следует советоваться.

Тем не менее, существовало определенное понимание разницы между временными мерами, которые принимались для решения неотложных чрезвычайных ситуаций, и ордонансами, которые вносили постоянные изменения в закон. Субсидии на войну относились к первому случаю. Это были одноразовые операции, так как субсидия, назначенная на один год, не продолжалась в последующие, и, по крайней мере, теоретически, она не создавала прецедента. Не было никаких надежд на то, что субсидии могут стать регулярной частью доходов короля, и, фактически, в течение более чем половины царствования субсидий не было. Таким образом, король мог попросить о субсидии, не проходя через сложные юридические формальности. Большая субсидия 1304 года была утверждена очень небольшим по составу Советом (11 или 12 человек), в который входили Жиль Айселин, Пьер де Морне, два брата короля, герцог Роберт Бургундский и коннетабль. В просьбах о других субсидиях Совет просто упоминается, без указания имен[810]. Фактическое согласие на субсидии получалось путем переговоров с отдельными дворянами и городами или местными ассамблеями, и в ходе этих переговоров форма налога могла быть существенно изменена. Короче говоря, просьба о субсидии не была законом, и суды не имели практически никакого отношения ни к просьбе, ни к ее исполнению.

Напротив, просьба о эдах для свадьбы старшей дочери короля (Изабеллы) была делом судов. Эды были частью обычного права, и отдельные лица и общины могли утверждать, что они исторически или по хартии освобождены от этого конкретного обычая. Филипп был не очень рад такому противодействию, но в конце концов он признал, что те, кто требовал освобождения от уплаты эд, могли присылать своих представителей в Парламент для доказательства своей правоты[811]. Судя по относительно небольшим собранным суммам, Парламент должно быть принял многие требования об освобождении от уплаты эд.

Тот факт, что Парламент участвовал в создании нового закона, а не просто толковал старый, совершенно очевиден в некоторых ордонансах. Например, ордонанс, определяющий порядок приобретения и сохранения права горожан, был принят в Парламенте 1287 года. В том же году в Парламенте был "зарегистрирован ордонанс, предписывающий всем сеньорам, обладающим правом правосудия, иметь в качестве бальи, прево и сержантов только мирян"[812]. В 1291 году король приказал через Парламент изгнать из королевства всех евреев, бегущих из Англии или Гаскони[813]. Вряд ли это было законом и скорее всего, ордонанс был провозглашен в Парламенте для получения максимальной огласки. С другой стороны, длинный и подробный ордонанс о плате за амортизацию был принят в Парламенте 1291 года со всеми процедурами. Это был пересмотр более раннего ордонанса Филиппа III по этому вопросу, и он должен был стать постоянным законом. Несомненно, его необходимо было довести до сведения экспертов-юристов, и, вероятно, от их советов он только выиграл[814]. Ордонанс, запрещающий частные войны во время ведения королем внешней войны (1295), и общий приказ о помощи инквизиции (1296) были зафиксированы в Olim,[815] но они ни в каком смысле не были актами Парламента, и не внесли никаких постоянных изменений в закон. Вероятно, секретарь суда включил их для осведомления судей. С другой стороны, ордонанс 1301 года, который регулировал процедуры, применяемые при изъятии собственности по Праву мертвой руки (mainmorte), или имущества умерших бастардов и иностранцев, действительно внес постоянные изменения в закон. Тем не менее, он занесен в Olim в той же форме, что и административные ордонансы о частных войнах и инквизиции[816].

Возвращение к "хорошим деньгам" в 1306 году, естественно, поставило вопрос о том, как должны выполняться контракты, заключенные в период завышенного курса монеты. Филиппу пришлось разослать большое количество писем, посвященных этой проблеме и интересно, что единственное из них, зарегистрированное в Olim, касается долгосрочной аренды, предоставленной монастырями и общинами[817]. Даже если это не было постоянным изменением в законе, то по крайней мере, это было постановление, которое будет действовать в течение многих лет, и Парламенту было поручено обеспечить его исполнение. Ордонанс, регулирующий право на вознаграждение (1309), по своей природе не мог быть постоянным, поскольку король всегда мог отменить ограничения, наложенные им на своих чиновников. Тем не менее, Филипп хотел, чтобы этот ордонанс был не просто временным постановлением, и он был принят Парламентом[818]. Ордонанс 1313 года, который реорганизовал персонал и усовершенствовал процедуру деятельности Шатле, также должен был стать долговременным законом. В любом случае, Парламент имел тесные связи с Шатле и рассматривал многие апелляции из этого суда, так что было вполне разумно проконсультироваться с Парламентом по такому вопросу. Король сначала обсудил это со своим Советом (предположительно, небольшой группой советников), но фактическое постановление было принято в Парламенте[819].

Самый интересный случай произошел в 1310 году. Повод был неважным; Ив де Лудеак и Жан Робер, сборщики платы за амортизацию в Перигоре, очевидно, проявили чрезмерное усердие и брали деньги в случаях, когда стоимость и потенциал службы с фьефа скорее завышались, чем занижались. В Olim сохранилось письмо, предписывающее им прекратить эти требования и вернуть необоснованно собранные деньги. Кто-то (вероятно, секретарь суда) был этим недоволен и добавил: "Таких фактов было буквально несколько, но пока это не было учтено финансовым регулированием, поэтому кажется, что увиденное – это хорошо"[820]. Возможно, это начало утверждения, что все королевские указы должны регистрироваться в Парламенте.

Подводя итог, можно сказать, что с Парламентом как таковым неоднократно проводились консультации, когда рассматривались основные изменения в законодательстве или административной практике. Даже когда ордонансы и решения принимались в Совете без обращения к Парламенту, в Совете всегда присутствовали люди, имевшие опыт работы в Парламенте (например, Жиль Айселин). Многие важные решения короля и Совета доводились до сведения Парламента и вносились в его протоколы. К концу царствования количество актов, о которых сообщалось в Парламент, увеличилось, и некоторые люди, возможно, почувствовали, что регистрация королевских эдиктов должна стать правилом, а не исключительной процедурой. Если это так, то первое свидетельство о привилегиях, которые сделали Парламент самым влиятельным (и, с точки зрения короля, самым раздражающим) из большой компании королевских чиновников, можно увидеть именно в царствование Филиппа Красивого.