Царствование Филиппа Красивого

VI. Король и его народ

Филипп Красивый добился многого, но при этом он сильно подтачивал лояльность своих подданных. Утверждая свою власть над всей Францией и определяя границы той Франции, в которой его власть должна была быть общепризнанна, король должен был вести дорогостоящие войны и вводить всеобщие налоги для оплаты этих войн. Ему пришлось увеличить число королевских чиновников и побудить их вмешиваться в дела прелатов, баронов и городов. Ему пришлось пойти на риск прямой атаки на власть и личность Папы. Никому не нравилось введение новых налогов, многие находили королевскую бюрократию угнетающей, существовало и некоторое беспокойство из-за конфликта короля с Бонифацием VIII. Однако противодействие королевской политике никогда не приводило к бунтам и восстаниям, и Филипп добился большинства своих целей без применения силы. Это было очень хорошо, так как у него было мало сил для принуждения, на которые он мог бы положиться — ни одной постоянной армии и только малочисленная и разрозненная полиция (сержанты). Создание армии требовало значительного количества времени, усилий и денег, а военные победы не всегда приводили к быстрым и решительным результатам. То, что было завоевано силой, приходилось силой и удерживать, так например, сравнительно легко было захватить Аквитанию, но очень дорого содержать там из года в год гарнизоны. Таким образом, когда Филипп почувствовал необходимость применить силу против двух своих самых сильных вассалов — короля Англии и графа Фландрии — он получил очень мало взамен огромных затрат. Король приобрел несколько весьма полезных пограничных территорий (в частности, Лилль), но не решил ни одной из основных проблем, которые стали причиной войн. Аквитания и Фландрия оставались практически автономными, и войны там возобновлялись и при его преемниках. С другой стороны, там, где сила практически не применялась, были достигнуты значительные успехи: увеличение доходов, общее признание королевского суверенитета в судебных вопросах и фактический контроль над французской Церковью.

Очевидно, что для достижения этих результатов был необходим постоянный обмен мнениями между королем и его народом. Филипп и его министры прилагали все усилия, чтобы убедить население страны в мудрости, законности и необходимости королевской политики. Политически сознательная часть населения не менее упорно пыталась доказать, что требования короля необоснованны, незаконны и не оправданы обстоятельствами. Обычным результатом был компромисс, но следует отметить, что любой компромисс был выгоден королю, поскольку означал отход от статус-кво. Если он принимал единовременную сумму вместо налога, начисленного по определенной ставке, или если он делил доход от налога с великим бароном (например, герцогом Бургундским)[1267], он все равно получал доходы, которых раньше не имел. Если он заключал пареаж с южным епископом, учреждая общий суд, в котором он имел долю в назначении чиновников и отправлении правосудия, он все равно получал права в округе, который ранее был практически независимым церковным княжеством[1268]. Если он издавал реформаторский ордонанс, ограничивающий произвол своих чиновников, он получал взамен молчаливое одобрение населения значительно расширившейся территории, на которой могли действовать его чиновники[1269].

Легче описать этот процесс компромисса и приспособления в общих чертах, чем объяснить, почему он сработал так успешно в конкретных случаях. Основные направления королевской пропаганды достаточно ясны; они проявляются в ордонансах, административных постановлениях, судебных решениях, дипломатической переписке, политических трактатах и проповедях. Король Франции является уникальным среди европейских монархов. Помазанный елеем, принесенным с небес, исцеляющий больных, наследник Карла Великого и Людовика Святого, он обладает священной харизмой. Он получил свое королевство непосредственно от Бога и не признает никаких земных господ; он император в своем королевстве[1270]. Все подданные в пределах этого королевства (а его границы определялись все точнее и точнее) обязаны повиноваться и служить королю. Повиновение означает, прежде всего, признание короля в качестве окончательного и верховного судьи. Служение означает военную службу или ее денежный эквивалент (и даже, в некоторых особых случаях, все частное имущество, если это необходимо для общего благосостояния)[1271]. Защита королевства является высшей обязанностью всех подданных, и это особенно верно в случае Франции, поскольку Франция отличается своей набожностью и поддержкой Церкви. Быть готовым умереть за свое отечество — это религиозный долг[1272]. Однако у населения не было возможности официально изложить свои взгляды, хотя, присутствие на ассамблеях народных представителей заставляло королевских чиновников делать свои заявления убедительными. Однако с юридической точки зрения представители созывались только для того, чтобы выслушать решения короля и его советников. Обоснование решений приводилось, но представители были обязаны эти решения выполнять, независимо от того, нравились они им или нет. Затем они должны были сообщить о решениях и их причинах своим общинам. Короче говоря, ассамблеи были способом добиться публичности и моральной поддержки королевской политики.

Это была официальная доктрина, и если бы можно было быть уверенным, что она также была фактическим политическим кредо подданных Филиппа, то этого было бы достаточно, чтобы оправдать большинство действий Филиппа. Настоящая проблема заключается в том, чтобы определить, насколько эта доктрина была принята или даже понята жителями Франции. Данные о политических взглядах и убеждениях очень скудны даже для высших сословий, а для более бедной (и многочисленной) части населения они практически отсутствуют. Придворные проповеди, самооправдания Ногаре, политические памфлеты Пьера Дюбуа и его анонимных современников, для понимания народных настроений практически бесполезны. Эти авторы либо проповедовали своим сторонникам, либо пытались подать официальную доктрину высшим сословиям Франции или профранцузской партии в папской курии. Работы независимых авторов, таких как юрист Пьер Жаме из Монпелье[1273] или философ Генрих Гентский[1274] (оба они поддерживали право короля взимать налоги), вероятно, ближе к выражению действительного мнения населения, но это лишь мнение историков. Хронисты и авторы сатирических стихов, такие как Жоффруа Парижский[1275], стоят на ступень ниже, как в социальном, так и в интеллектуальном плане, но они, как правило, отражают мнение духовенства и жителей парижского округа. Лучшим свидетельством политических взглядов, которые встают над сословными и региональными различиями, является реакция отдельных лиц и групп населения на королевские инициативы. Существует множество доказательств неприятия налогов всеми сословиями страны: протесты графа Фуа[1276] или аббата Дюна[1277], акты провинциальных церковных Соборов[1278], попытки городов уклониться или хотя бы уменьшить суммы, подлежащие уплате[1279], и фактическое вооруженное сопротивление в некоторых провинциях[1280]. Имеются также веские доказательства недовольства королевскими чиновниками (особенно сержантами): обвинения, тщательно составленные Гийомом Ле Мэром, епископом Анжера,[1281] ордонансы о реформах 1303 и 1304 годов, которыми пытались успокоить протесты,[1282] жалобы, собранные дознавателями, и ограничения, наложенные на королевских чиновников после исков, поданных в королевские суды[1283]. Архивы судов особенно полезны для определения реакции на попытки короля расширить и конкретизировать свою власть. Некоторые из них, например, затяжная тяжба между королем и епископом Менде по поводу их прав в Жеводане, превратились в настоящие трактаты по политической теории[1284]. Приблизительный подсчет дел, рассмотренных в Парламенте в период царствования, показывает, что более двух пятых из них касались королевских чиновников. В некоторых случаях они просто вмешивались, чтобы помочь разрешить споры между частными лицами или корпорациями, но они также могли быть истцами, утверждающими, что права короля были нарушены, или ответчиками, обвиняемыми в превышении своих полномочий. Оба вида исков многое говорят о настроениях населения.

Наконец, есть свидетельства, предоставленные ассамблеями, которые Филипп созывал, когда предпринимал рискованные или беспрецедентные шаги. Здесь необходимо снова дать пояснения. Если Филипп созывал ассамблею, то это происходило потому, что он опасался, что его планы могут не понравиться или быть неправильно понятыми, а аргументы, использованные на ассамблеях, дают некоторое представление о том, какого рода оппозиции он опасался. Не существовало правила получения официального согласия от ассамблеи, поэтому ее состав мог быть довольно разным. До тех пор, пока было достаточно людей из достаточного количества регионов, чтобы обеспечить широкое распространение информации о причинах королевского решения, не имело значения, какие люди присутствовали на собрании и какие общины были представлены. Как и в Англии, где некоторые шерифы использовали множество округов для отправки делегатов в Парламент, а некоторые — только один или два, так и во Франции некоторые провинции посылали делегатов даже от деревень, а другие — только от крупных городов. Например, в 1308 году графство Пуату представляли делегаты только из города Пуатье, а Орлеане прислал делегатов из Орлеана и двенадцати других общин, включая такие незначительные места, как Милленфе и Алюи[1285]. Ассамблеи были упражнениями в пропаганде, а не в конституционализме. В той мере, в какой они занимали какое-либо место в структуре правительства, они были чрезвычайными собраниями королевского Двора. Поскольку делегатам, для одобрения решения правительства, требовались соответствующие полномочия, то многие из провинций наделяли их правом присутствовать в Парламенте. Некоторые делегации были подготовлены ранее для других целей (одна из них была назначена еще четыре года назад); другим делегатам, пока они находились при Дворе, предоставляли право вести иные дела[1286]. Несомненно, большинство присутствующих понимали, что они собираются не на заседание Парламента в узком смысле этого слова, но их положение не сильно отличалось от положения представителей в королевском суде. Однако у них не было возможности официально изложить свои взгляды, хотя, несомненно, их присутствие заставляло королевских чиновников подкреплять свои заявления убедительными аргументами. Однако по закону делегаты присутствовали только для того, чтобы выслушать решения короля и его советников. Обоснование оглашаемых решений приводилось, но делегаты были обязаны выполнять эти решения, независимо от того, нравились они им или нет. Затем они должны были сообщить о решениях и их причинах своим общинам. Короче говоря, ассамблеи были способом добиться публичности и моральной поддержки королевской политики.

На больших ассамблеях заслушивались причины нападения на Бонифация VIII, ареста тамплиеров и, в 1314 году, налогов для возобновления войны с Фландрией. В 1308, 1313 и 1314 годах проводились более мелкие собрания представителей городов для обсуждения чеканки монет, что очень волновало городскую буржуазию[1287]. Также созывались и провинциальные ассамблеи, обычно для обсуждения налогов. Дворяне Бокера собрались в 1295 году, дворяне Тулузы в 1304 году, дворяне и (отдельно) города Каркассона в 1304 году, города Бокера в 1304 году, дворяне Нормандии и дворяне Шампани в том же году[1288]. Местные ассамблеи во Фландрии использовались, для того, чтобы добиться одобрения обременительного мирного договора 1305 года, и в Лионне в 1307 году для ратификации аннексии Лиона[1289]. Наконец, как отметил Биссон, "день" каждого бальяжа и сенешальства в Парламенте собирал ведущих людей каждой провинции. Делегаты, безусловно, выслушивали объяснения королевской политики и могли обсуждать ее друг с другом (как это, вероятно, делали представители городов, протестовавших против эдов в 1309–1310 гг.); их могли консультировать королевские чиновники, как это произошло с нормандцами, присутствовавшими в Парламенте в 1313 г.[1290] Посещение Парламента было полезным опытом, хоть и не всегда приятным.

Итак, Филипп, видимо, чувствовал, что ему необходимо объяснить свою политику подданным, когда он вмешивался в дела Церкви или вводил налоги. На местном уровне ему нужна была поддержка, когда он что-то аннексировал или утверждал свою власть в областях, которые ранее были практически автономными. Король, безусловно, был прав относительно непопулярности налогов и неприятия фламандцами Атисского договора. С другой стороны, он мог тревожиться о противодействии его нападкам на Бонифация и тамплиеров. Переход симпатий от Церкви к королю зашел даже дальше, чем Филипп предполагал. В отличие от других стран, тамплиеров во Франции мало кто поддерживал, поэтому обвинения против них были искренне приняты такими прелатами, как Гийом Ле Мэр, которые критиковали другую королевскую политику[1291]. Ассамблея 1308 года, возможно, убедила некоторых сомневающихся, но ее истинной целью было показать Папе, что народ сплотился вокруг своего короля. Что касается Бонифация, то у него во Франции было мало сторонников; духовенство на его защиту не встало, а дворянство и городская буржуазия, за редким исключением, короля поддержали. После парижских ассамблей по делу Бонифация по всей стране были разосланы комиссары, чтобы добиться поддержки обвинений против Папы[1292]. Комиссары созывали на собрания духовенство, дворян, представителей городов и деревень и получили почти единодушную поддержку. Учитывая то, что с комиссаром короля не согласиться весьма трудно, и, что обвинения были сформулированы так, что трудно было поверить в полную невиновность Папы, все же удивительно, что возражений было так мало. Давление на население было в основном моральным, и физическое принуждение было незначительным, так доминиканцам, юристам и чиновникам Монпелье, отказавшимся присоединиться к обвинениям, угрожали, но фактически не наказали[1293]. Давление и угрозы едва ли были необходимы. Как это должно было произойти в будущем, французы были настолько уверены в собственной ортодоксальности и в том, что они являются "главным столпом Церкви", что не видели ничего дурного в яростном несогласии с Папой.

Если суммировать разрозненные свидетельства, то прежде всего становится ясно, что "монархическая религия", вера в то, что французский король является почти святой личностью, была принята повсеместно, даже за пределами королевства. Например, списки людей, страдающих золотухой, которых король коснулся и якобы исцелил, показывают, что вера в "королевское чудо" распространилась далеко за пределы старых королевских владений и даже в соседние страны[1294]. А если человек верил в это чудо, то трудно было отрицать и другие претензии короля на святость. Народ, как и его король, не видел конфликта между верой в короля и католической верой. Такие убеждения давали Филиппу огромное преимущество: трудно было противостоять государю, получившему явные знаки божественной благосклонности и несомненно являвшемуся благочестивым христианином. Прямые нападки на личность и способности короля были редкостью (это одна из причин, почему высказывания Бернара Саиссе о глупости Филиппа так глубоко его задели). Обычным способом критики королевской политики было заявить, что короля вводят в заблуждение злые и продажные советники, но что было делать, если почти святой король упорно продолжает пользоваться услугами недобросовестных чиновников? Обычным ответом было требование принять ордонансы о реформах и назначить дознавателей-реформаторов. Филипп был вполне готов согласиться на такие просьбы, поскольку ни одна из этих процедур не требовала существенных перемен в его политике. Так, ордонанс о реформе 1304 года удовлетворил недавние требования церкви о плате за амортизацию; но через несколько лет эта плата была введена снова[1295].

Прославление Франции как святой земли, центра благочестия, образования и рыцарства имело менее универсальную привлекательность, чем призывы к вере в короля. Возможно, оно имели определенный эффект на духовенство и высшие сословия старых королевских владений, но, вероятно, мало что значило для бедных и необразованных или для тех, кто все еще чувствовал сильную привязанность к своей собственной провинции. Многие подданные короля не жили во "Франции", по крайней мере, не в том смысле, в котором они ее определяли. Для жителей Лангедока "Францией" все еще был Иль-де-Франс. В Тулузе, Каркассоне и Бокере собственные чиновники короля говорили об отправке гонцов во "Францию"[1296]. Очевидно, что Филипп беспокоился о верности ему Юга. Он посылал туда гонцов чаще, чем в любую другую часть королевства, уделял особое внимание этому региону в своих ордонансах о реформах и сам посещал его, когда его беспокоила деятельность инквизиции и сборщиков налогов. Филипп должен был знать, что представление Ногаре о едином французском отечестве, включающем Юг, было представлением новообращенного в новую религию. Однако ничто не указывает на то, что многие из соотечественников Ногаре на Юге разделяли его взгляды[1297]. Вокруг Иль-де-Франс располагались другие провинции со своими обычаями и диалектами, ни один из которых, возможно, не был столь самобытным, как в Лангедоке, но все же не был "французским". Даже Бургундия, управляемая младшей ветвью рода Капетингов и расположенная недалеко от Парижа как географически, так и лингвистически, имела свою собственную идентичность, которая сохранялась на протяжении всего Средневековья.

С другой стороны, хотя представление о Франции как о единой нации вряд ли могло существовать, а представление о Франции как о комплексе родственных культур только начинало формироваться, представление о Франции как целостной политической единице имело определенную обоснованность. Существовало французское королевство с определенными границами (по крайней мере, в теории) и любой человек находился либо в этом королевстве, либо вне его. Если человек находился в королевстве, то он должен был признавать верховенство и компетентность короля как верховного судьи[1298]. Этот принцип был общепринятым, хотя могли возникать споры о его точном значении. Очень немногие люди, проживавшие в королевстве, хотели его покинуть; они просто хотели, чтобы король беспокоил их как можно реже. На самом деле, поскольку королевство Франция было самым сильным государственным образованием в Западной Европе, а его короли пользовались большим уважением, у населявших страну людей были определенные преимущества, как материальные, так и психологические, которые заставляли их быть частью этого королевства. Мысль о том, что существует обязанность защищать королевство, могла быть принята даже людьми, которые никогда бы не сказали, что они "французы".

Уважение к королю и привязанность к королевству сами по себе обеспечили бы поддержку Филиппу в его конфликтах с Папой. Фразы о том, что король является "императором в своем королевстве" и "не признает никакого другого господина", не были новыми и, вероятно, не оказали прямого влияния на кого-либо за пределами узкого круга грамотных людей. Тем не менее, они отражали основное изменение во взглядах. Политическое лидерство папства рухнуло и мечта о едином западном христианском мире исчезла. Политические решения должны были приниматься светскими властями, а вмешательство Церкви вызывало недовольство. Бонифаций VIII был совершенно прав, когда говорил, что миряне всегда были враждебны духовенству, таким образом основные причины для конфликта существовали еще до царствования Филиппа и были очень острыми — столкновение юрисдикций, вопросы обязанности занимающихся торговлей и женатых клириков платить пошлины и муниципальные налоги, арест и наказание церковников совершивших преступление, сбор и присвоение десятины. Упорное отстаивание независимой позиции короля и утрата уважения к папскому руководству только усилили всю эту старую вражду. Как обычно, чем сильнее вера, тем большего ожидали от служителей веры, а эти ожидания не оправдывались. Очень большая часть населения была готова поверить в худшее, что было в духовенстве, даже в Папе. И еще большая часть была в восторге, когда король настоял на том, чтобы духовенство участвовало в обороне королевства. Как довело до сведения Папы духовенство Реймса, миряне относились к клирикам с презрением, поскольку им было запрещено предоставлять десятину на помощь королю, и единственным способом вернуть уважение было снять этот запрет[1299].

Иначе говоря, хотя аргументы политических теоретиков достигли лишь немногих ушей, было достигнуто общее согласие в том, что король несет ответственность за благосостояние и безопасность королевства. Он не нуждался в посторонней помощи при выполнении своих обязанностей и не мог допустить вмешательства извне. Но если король отвечает за общее благосостояние, то ему должна быть предоставлена та же свобода действий, которая ранее была предоставлена Папе. Христианская вера не пострадала бы, если бы король воспротивился папскому вмешательству в дела Франции, так как никто не мог сомневаться в полной ортодоксальности Филиппа, но королевство могло пострадать, если бы Папе было позволено вмешиваться. Таким образом, хотя и существовало некоторое осуждение обращения короля с французским духовенством, практически не было критики его отношений с римским двором. Некоторые люди, должно быть, были потрясены нападением на Папу в Ананьи, но они не оставили никаких свидетельств о своих чувствах. Хронисты, которые были полны негодования по поводу внутренней королевской политики, приняли официальную версию о событиях в Ананьи без вопросов: Бонифаций VIII получил то, что заслужил[1300].

То, что допускалось и даже приветствовалось в отношениях с Папой, относилось и к иностранным правителями, и ни у кого не было мнения или, по крайней мере, по этим вопросам никто не хотел его высказывать. Война с Англией, война с Фландрией, переговоры с германскими князьями и испанскими королями были полностью делом короля. Можно было критиковать ведение, но не необходимость самой войны. Поэтому легко было убедить ассамблею 1314 года в необходимости новой кампании против Фландрии, но когда Мариньи завершил ее безрезультатным перемирием, это вызвало резкую критику.

Именно по поводу внутренних дел диалог между королем и подданными был наиболее напряженным и поэтому оставил наибольший след в истории. Филиппу требовалось больше денег, чем любому из его предшественников; он хотел расширить юрисдикцию своих судов; он хотел издавать ордонансы, особенно по экономическим проблемам, которые в королевстве должны были исполняться повсюду. Трудно было ввести налоги в стране, где их никогда раньше не платили. Многие люди были обеспокоены вмешательством в дела местных судов, особенно те, кто получал от этих судов прибыль. Даже те, кто не имел собственных интересов, которые нужно было защищать, должны были соизмерять шансы на лучшее отправление правосудия в королевских судах несмотря на большие расходы и задержки. Никому не нравились ограничения на экспорт, манипуляции с монетой или строгие ордонансы, регулирующие хождение иностранных денег и владение драгоценными металлами, которые были необходимы, если король хотел получить прибыль от этих манипуляций. Многих раздражали законы, требовавшие значительных платежей при передаче земли от дворян к клирикам или простолюдинам: дворяне многое теряли при продаже земли; клирики считали принятие дара слишком дорогостоящим; простолюдины считали инвестиции в землю невыгодными. Помимо этих претензий к политике, были жалобы на то, как эта политика проводилась в жизнь. Королевские чиновники могли быть слишком жесткими в толковании закона, используя формальности, чтобы получить для короля больше денег. Они могли быть слишком суровыми, добиваясь повиновения, например, натравливая орду "пожирателей" (come stores) на имущество, взятое под опеку короля, которые за несколько недель съедали годовой запас провизии[1301]. Королевские чиновники могли быть коррумпированы, возможно, не так часто, как принято считать, но достаточно часто, чтобы оправдать всеобщее подозрение в их честности.

Протесты против внутренней политики короля и поведения его чиновников приходили из всех слоев общества. Такие крупные феодалы, как граф Фуа и король Майорки[1302], влиятельные епископы, как Гийом Ле Мэр из Анжера[1303], городские чиновники, хронисты и даже сельские общины[1304] жаловались на то, что их права и привилегии игнорируются, а также на то, что с них требуют услуги или платежи, которых раньше не причитались. Более настойчивые оппоненты добавляли, что даже если для денежных поборов были законные основания, большая часть собранных сумм пропадала из-за неэффективности или коррумпированности королевских чиновников[1305]. Эти жалобы не были чисто словесными, так в Шампани и в епископстве Лангр против налогов происходили спорадические бунты[1306]. В Лангедоке, по слухам, в 1303 году назревало восстание[1307]. В 1292 году низшие сословия Руана, возмущенные налогом с продаж, ворвались в дом приемщика доходов и взяли в осаду людей, служивших в казначействе[1308]. Есть множество других примеров нападений на королевских чиновников[1309].

Тем не менее, в течение более десяти лет (1294–1305) Филипп и его чиновники могли навязывать политику, которая подданным очень не нравилась. Монета была обесценена, несмотря на растущие протесты землевладельцев, реальные доходы которых, естественно, упали. "Хорошие деньги" были восстановлены только в 1306 году. Всеобщие налоги были собраны в семь из этих лет, а последний из великих налогов (сбор 1304 г.) принес больше дохода, чем любой королевский налог вплоть до кризиса 1356 г.[1310] Плата за амортизацию новоприобретенные земли (платежи за передачу дворянских земель духовенству и простолюдинам) собиралась без перерыва. Продолжались споры о правах юрисдикции между королем и некоторыми его прелатами и баронами. Все это время Филипп был близок к тому, чтобы потерпеть поражение от фламандцев, и быть отлученным Папой от Церкви.

Тот факт, что Филипп мог так упорно настаивать на своем в столь опасных обстоятельствах, доказывает, что вера в короля была не просто придворным культом. Народ действительно почитал своего короля, даже когда он проводил политику, которая ему не нравилась. Успех Филиппа также демонстрирует гибкость и политическое мастерство правительства. Тщательные переговоры и своевременные компромиссы успокоили большинство людей, оскорбленных требованиями короны. Как я показал в своем исследовании о налогах введенных при Филиппе, если налогоплательщики признавали, что должны платить, они часто могли договориться со сборщиками на своих условиях[1311].

Первый налог, введенный королем, налог с продаж в размере одного денье с ливра, многим городам был заменен на единовременные выплаты. Париж, например, платил 12.500 т.л. в год в течение восьми лет[1312]. В провинциях Юга налоги на имущество или доходы, обычно заменяли фуажем (налогом на очаг/домохозяйство), а города часто шли еще дальше и соглашались на единовременную выплату[1313]. В период наибольшего напряжения сборщикам было велено игнорировать официальные ставки и заключать с жителями своих округов наиболее выгодные сделки. Дворян подкупили тем, что предложили им долю в размере до 50% от налогов, уплаченных их людьми. Духовенству предоставляли привилегии, в частности, великую привилегию 1304 года, которая была наградой за предоставление королю двойной десятины. Для мирян в целом в 1303 году был издан важный указ о реформе, а также специальные дотации Тулузе и Каркассону в 1304 году[1314].

Одним словом, Филипп прекрасно понимал, что налоги непопулярны, и делал все возможное, чтобы обезоружить оппозицию. Он и его чиновники все охотнее шли на переговоры с теми, кто возражал против вида налога или его размера. Этот процесс переговоров достиг своего пика в 1304 году[1315], и знаменательно, что субсидия 1304 года была самой продуктивной из всех налогов введенных в царствование Филиппа.

Тем не менее, тот факт, что в 1304 году потребовались столь длительные переговоры, стал для Филиппа предупреждением о том, что ему лучше дать своим подданным передышку. После того, как король добился своих главных целей — признания своего суверенитета в Аквитании и союза с Англией, выгодного мира с Фландрией и избрания дружественного Папы — он был очень осторожен с введением новых налогов. Он попытался распространить на подданных, не подчиненных непосредственно королю, обычные эды на свадьбу своей дочери (ордонанс 1309 года), но предоставил тем, кто чувствовал себя ущемленным этими требованиями, возможность пойти на компромисс с его представителями или отстаивать свои интересы в Парламенте[1316]. Он предпринял аналогичную попытку распространить сбор эдов и на посвящение в рыцари своего старшего сына (1313 год), но снова не стал настаивать на своем требовании,[1317] вероятно, потому, что в то же время пытался ввести всеобщий налог для оплаты возобновления войны с Фландрией. В свою очередь, на этом налоге тоже сильно не настаивали и он был полностью отменен после заключения перемирия[1318]. Только в последний год правления, когда вновь вспыхнула фламандская война, Филипп предпринял реальную попытку собрать налог, который мог бы встать в один ряд с налогами 1303 и 1304 годов. Но это решение явно не давало ему покоя, поскольку он предпринял необычный шаг — созвал ассамблею представителей городов, чтобы объяснить необходимость введения этого налога. Беспокойство Филиппа было оправданным. Как только с Фландрией было заключено новое перемирие, зазвучали требования отменить налог. У Филиппа были некоторые основания для продолжения сбора налога, поскольку он собрал армию, которая вторглась во Фландрию, и это была дорогостоящая операция; но в который раз в жизни он ошибся в настроениях своего народа. Были сформированы дворянские провинциальные лиги, требовавшие отмены налога, и, Филипп принял их требования, что стало почти последним актом его жизни[1319].

Эта единственная неудача меркнет перед десятью годами замечательного успеха. Французы (в отличие от англичан) никогда раньше не платили всеобщих налогов. Филипп убедил их, что они должны платить, и собрал значительные суммы во время Аквитанской и Фламандской войн. Он проявил большое мастерство в изменении ставок и видов налогов, чтобы сгладить возражения своих подданных. Отмена налога 1314 года была всего лишь эпизодом, а созданная налоговая системы осталась.

Однако Филипп был менее успешен в обеспечении согласия подданных на другую финансовую политику: манипуляции с монетой. Завышая стоимость своих монет, особенно турского гроша, король получал огромную прибыль от монетных дворов, возможно, большую, чем от всеобщих налогов[1320]. Но от этого завышения пострадали все, кто имел фиксированный доход, и особенно те, кто зависел от фиксированной ренты с земли, то есть дворяне, духовенство и значительная часть буржуазии. Некоторые банкиры смогли получить прибыль на обменных операциях, а крестьяне, платившие денежную ренту, несомненно, были в лучшем положении. Но банкиры в народе были непопулярны, а крестьяне не имели политического влияния. Определенные слои населения были возмущены и король мало что мог сделать, чтобы успокоить оппозицию. Он не мог объяснить, что инфляцию устроить легче, чем собрать налог, во-первых, потому что он, вероятно, не оперировал такими терминами, а во-вторых, потому что признание того, что инфляция была лишь замаскированным налогом, затруднило бы сбор налогов. Он не мог повысить жалование одной из самых недовольных групп населения — дворянам, служащим в армии, потому что на это ушла бы большая часть прибыли от манипуляций с монетой. У него не было возможности увеличить фиксированные доходы остальных дворян и духовенства, даже если бы он этого и захотел. Учитывая ограниченные административные ресурсы правительства, король не смог бы зафиксировать цены на довоенном уровне. Данные скудны, но, похоже, что цены на зерно росли примерно пропорционально завышению стоимости монеты, в то время как зарплата оставалась неизменной[1321].

Таким образом, реальный диалог между королем и его подданными по денежной проблеме был невозможен. Все сословия общества, снова и снова, требовали возвращения к "хорошим деньгам Людовика Святого". Король же мог только обещать, что сделает это, как только сможет. Духовенство настоятельно требовало "хороших денег", когда в 1303 и 1304 годах предоставляло королю десятины, и Бенедикт XI повторил их требования[1322]. Дворяне были столь же настойчивы. Сиенский банкир в 1305 году написал в свой домашний офис, что как только будет заключен мир с Фландрией, прелаты и бароны заставят Филиппа провести денежную реформу[1323].

Сиенский банкир оказался хорошим пророком. "Хорошие деньги" были восстановлены в 1306 году, но как и следовало ожидать (но, видимо, не ожидалось), внезапная перемена вызвала новый ряд проблем. Люди, арендовавшие недвижимость или взявшие в долг в период завышенной стоимости монеты, теперь оказались вынуждены платить кредиторам монетами, стоимость которых составляла лишь одну треть от их прежней стоимости. В Париже начались беспорядки и в какой-то момент Филипп был вынужден укрыться в сильно укрепленном замке тамплиеров[1324]. История о том, что именно тогда король узнал, а значит, и возжелал огромных богатств ордена, просто абсурдна. Филипп не мог в течение многих лет использовать орден в качестве своего банка, не имея представления о его ресурсах. Но это был для короля, столь высоко ценившего свое достоинство, унизительный случай и Филипп, возможно, посчитал, что его банкиры могли бы лучше подготовиться к опасностям переходного периода.

Волнения утихли после того, как королевскими ордонансами долги, накопленные в период завышенной стоимости монеты, были уменьшены[1325]. После этого Филипп был очень осторожен и за все время своего царствования он лишь еще один раз изменил стоимость монеты. Хотя изменения были незначительными (в 1311 году мелкая монета была переоценена на 20%), буря протеста поднялась снова, и в 1313 году Филипп отступил[1326]. Вряд ли можно говорить об общественном мнении в начале XIV века, но на протяжении веков жители Западной Европы были очень чувствительны к изменениям монеты, и многие государи давали им гарантии она будет стабильной. В Нормандии, например, герцог отказался от права изменять монету в обмен на выплату 12 д. с каждого недворянского домохозяйства каждые три года[1327]. Филипп, должно быть, знал об этой традиции, и он, несомненно, был обеспокоен критикой "слабых денег" начала 1300-х годов. В годы кризиса ему приходилось рисковать неодобрением подданных, но в 1311 году необходимость в таком риске была меньше. Тем не менее, как и в случае с налогами, именно нововведение, а не окончательный результат, создало прецедент. Филипп показал, что вмешательство в денежный оборот не создает для привилегированных сословий невыносимых проблем, и, что оно дает возможность покрыть чрезвычайные расходы. Его преемники неоднократно следовали этому примеру.

Наряду с финансовыми требованиями короны (и часто тесно связанными с ними), поведение королевских чиновников вызывало наибольшее количество жалоб. Людей короля обвиняли в превышении полномочий, в игнорировании групповых и индивидуальных привилегий, в принуждении к исполнению королевских прав таким жестким способом, что они собирали больше, чем на самом деле причиталось королю, а также в получении взяток и вымогательстве. Как и в случае с налогами, жалобы поступали от всех сословий. Прелаты, бароны и города протестовали против того, что их права на правосудие игнорируются, что от них требуют услуг, которые не причитаются, и что королевские ордонансы распространяются на то, где король не имел полномочий, например, в Монпелье[1328]. Крестьянские общины жаловались, что их заставляют платить огромные штрафы за то, что они не оказывают услуги или не платят королю подневольные подати (casalgia)[1329]. Ордонансы о восстановлении утраченных или неосуществленных королевских прав были делом обычным, и каждый раз, когда они издавались, они вызывали недовольство и зачастую длительные судебные разбирательства.

Платежи за передачу земли Церкви или недворянам создавали проблемы для всех сословий. Это был недавно принятый закон о том, что король мог требовать компенсации, когда принадлежащие ему земли переходили к церковникам или крестьянам, поскольку это лишало его военнообязанных, доходов от феодальной помощи (эдов) и опеки над несовершеннолетними владельцами земель[1330]. К тому же могли возникнуть споры о стоимости земель, их статусе до дарения или продажи и статусе покупателя (поскольку дворянское сословие все еще не имело четких границ). Эти проблемы осложнялись тем, что король, по своему усмотрению, мог предоставить освобождение от таких платежей. Большинство людей со связями при дворе могли легко получить привилегии, позволявшие им ради благочестивых целей дарить земли без оплаты[1331]. Королевским чиновникам-недворянам (даже мелким чиновникам в провинциях) разрешалось приобретать дворянские земли бесплатно или за минимальную плату за амортизацию[1332]. Напротив, в то самое время, когда в Париже освобождения раздавались направо и налево, в провинциях было полно королевских агентов, пытавшихся выяснить, кто сколько должен за амортизацию и nouveaux acquets (приобретения, сделанные недворянами). Расследовать эти проблемы часто поручали дознавателям, сенешалям и другим высокопоставленным чиновникам. Даже великий сеньор Совета, Гуго де Ла Саль, который был фактическим наместником Сентонжа и Пуату, проводил большую часть своего времени, следя за тем, чтобы платежи за амортизацию были правильно начислены и собраны[1333]. Возможно, наиболее раздражающая комбинация обязанностей чиновника возникала, когда сборщикам налогов приказывали одновременно настаивать на платежах за амортизацию. Это было почти шантажом, поскольку добровольная уплата налога могла уменьшить сумму платежа за амортизацию. Особенно шокирующий пример такой практики произошел в 1309 году, когда Филипп пытался взыскать эды на свадьбу своей дочери с людей, не являвшихся его непосредственными подданными, что было с точки зрения закона весьма сомнительным. Как в Керси, так и в Сентонж-Пуату сборщики также брали плату за новоприобретенные земли[1334]. Этот трюк там сработал довольно успешно и Гуго де Ла Саль собрал поразительно большую сумму в 19.000 т.л. в качестве эдов на свадьбу дочери короля, что, было примерно равно (с учетом дефляции 1306 года) тому, что два сенешальства заплатили во время более законного военный налог 1304 года[1335]. Результаты для Керси неизвестны.

Несомненно, что имело место недовольство по поводу требования платы за амортизацию новоприобретенных земель (протесты городов Керси в 1309 году), но только духовенство могло хоть что-то сделать для решения этой проблемы. Оно было лучше организовано, чем миряне, и когда Филипп в обход Папы потребовал от французской Церкви прямого предоставления десятины, церковники оказались на переговорах в сильной позиции. В 1304 году, когда король очень нуждался в деньгах, он предоставил постоянное освобождение от платежей за амортизацию земли приобретенные для церковных зданий или кладбищ. Это было особой статьей в требованиях духовенства, поскольку такие земли не приносили дохода, компенсирующего платеж. Кроме того, Филипп освободил от подобных платежей все земельные приобретения сделанные до 1304 года, хотя о уже выплаченных деньгах ничего сказано не было[1336]. Эти уступки оказались более полезными, чем поначалу казалось; епископы, в последующие за 1304 годы, платили за амортизацию относительно немного, а монастыри не более 200–500 т.л. за раз. Однако к концу царствования вновь стали появляться крупные выплаты, например, 1.800 т.л. от Пруйе и 1.637 т.л. от Фонфруада в 1314 году[1337]. Филипп в очередной раз показал, что он прислушивается к мнению политически активных групп населения, и что он, не отказываясь от своих принципов, умеет идти на уступки, которые примиряют его с недовольными.

Однако существовала значительная разница между отношением Филиппа к духовенству и его отношением к мещанам и крестьянам, приобретавшим дворянские земли. Давление на эти сословия не ослабевало никогда, а в последние годы царствования количество и размер поборов заметно выросли. Отчасти этот рост был вызван деятельностью Гуго де Ла Саля, который нещадно давил на городскую буржуазию Сентонж-Пуату[1338]. Но один из самых крупных платежей за амортизацию в истории, на сумму в 4.500 т.л., был получен в Мирепуа и сорока четырех других общинах, Аленом де Ламбалем и Эмери дю Кросом, которые были почти так же активны в Каркассоне, как Гуго в Пуату[1339].

Эта разница в отношении короля к сословиям не удивительна. Филипп действительно уважал Церковь, но он мало уважал городскую буржуазию и еще меньше — крестьян. Более того, у недворян не было постоянной организации, которой была у Церкви на уровне провинций и всего королевства и им приходилось создавать специальные союзы, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Это было сделано с некоторым успехом в 1309 году городами Керси[1340] и, очевидно, небольшими общинами в Каркассоне в 1314 году[1341], но не в Сентонж-Пуату, где Гуго де Ла Салю удалось этого избежать. В других местах жители были слишком разобщены, чтобы сделать возможной организованную оппозицию. Жители Тулузы смогли доказать, что они имели право свободно приобретать дворянские земли[1342], но они имели необычайно широкие привилегии. В большинстве случаев каждый человек и каждая община старались заключить с агентами короля наилучшую для себя сделку, на которую они были способны.

Большинство хронистов и многие церковники были убеждены, что королевские чиновники коррумпированы и деспотичны. Как будет показано ниже, так оно и было, хотя следует помнить, что то, что подданным казалось притеснением, король мог посчитать похвальным рвением. Обвинение в коррупции документально подтвердить трудно, особенно в отношении высших членов правительства. Конечно, приближенные к королю люди получали огромный доход от подарков, пенсий и церковных бенефиций (для клириков), но использование благосклонности короля вряд ли можно назвать коррупцией. Филипп ле Конвер (Филипп де Вильпре) имел благодаря благосклонности и не очень большим подаркам от короля весьма приличный доход на который смог приобрести значительные земельные владения в Нормандии[1343]. При этом администрация по надзору за лесами, которую возглавлял Филипп, была одной из самых хорошо управляемых ветвей власти, и нет никаких признаков того, что Филипп увеличил свое благосостояние, злоупотребляя служебным положением[1344]. Огромные суммы денег проходили через руки командующих королевскими армиями, но почти все они тратились на обоснованные цели. Существуют не только подробные счета о расходах, но и сотни расписок, выданных отдельными рыцарями и оруженосцами[1345]. Несомненно, при снабжении армии (и флота) имело место и мелкое взяточничество, но главная претензия к поставщикам заключалась не в том, что они присваивали деньги короны, а в том, что они отбирали провиант, за него не заплатив[1346]. Финансовые чиновники Филиппа не пользовались популярностью, но никто из них, Бише и Муше, тамплиеры и Мариньи, не был откровенно нечестен в обращении с деньгами короля. Более мелкие служащие могли быть виновны в небольших махинациях, но, если только не было какого-то гигантского заговора с целью подделки всех счетов, поступления и расходы совпадали настолько точно, что никакого масштабного разграбления казны быть не могло. Король не всегда тратил свои деньги с умом, но он знал, как они расходуются.

То, что сказано в отношении финансовых ведомств, верно и в отношении других ветвей власти. В решениях Парламента мало признаков коррупционного влияния[1347], и никто из современников не предполагал, что судей можно подкупить. Совет, по-видимому, был столь же честен. Его члены, особенно те, кто был направлен с миссией за границу, получали (а иногда и дарили) подарки иностранным государям. Эта практика, в то время (и в течение многих веков после этого), считалась вполне респектабельной, и в большинстве случаев очевидно, что подарок не слишком влиял на суждения получателя. Ив де Лудеак, возможно, был исключением, но я выше предположил, что король уже решил отдать Валь-д'Аран, и Ив не видел ничего плохого в том, чтобы принять подарок от короля Арагона в обмен на рекомендацию, которая, как он знал, будет одобрена свыше[1351]. Ив, конечно, не мог и предполагать, что такой незначительный советник, как он, может повлиять на мнение великих сеньоров Совета; он должен был знать, что делает то, чего хочет Филипп.

На местном уровне положение было не столь идеальным. Королевских чиновников всех рангов, от сенешалей до сержантов, часто обвиняли, а иногда и осуждали за должностные проступки. Дознаватели, хотя они часто, кажется, были слишком заняты отстаиванием королевских прав, все же не забывали о своей первоначальной обязанности принимать жалобы на королевских чиновников. Они прекрасно понимали, что возможны злоупотребления властью, и охотно принимали обвинения от людей с очень низким статусом — норманнских крестьян или деревенских общин Юга[1348]. Хотя механизм сбора жалоб был достаточно эффективным, обвинительные приговоры были редкими, а наказания — весьма легкими. Некоторые должностные лица, такие как Пьер Пейтави, магистр-суда Каркассона, были просто понижены в должности; Пьер стал окружным судьей[1349]. Другие были оштрафованы и отстранены от должности, но даже такие наказания не всегда были окончательными. Гишар де Марци, отстраненный от должности сенешаля Тулузы и оштрафованный за "превышение полномочий" в 1301 году, вернулся к власти и закончил свою карьеру в качестве члена Парламента и (ирония судьбы) дознавателя[1350]. Он, должно быть, занимался взяточничеством в крупных размерах, поскольку, его имущество, конфискованное после его смерти, было продано за 11.000 т.л. Но он был одним из немногих королевских чиновников, которых постигла такая участь.

На самом низком уровне власти (сержанты, лесные стражи и другие мелкие чиновники) неизбежно существовало определенное количество мелкого взяточничества. Ни одно правительство никогда не добивалось успеха в искоренении такого рода коррупции, и все же этот вид коррупции затрагивал большую часть населения и вызывал самое широкое недовольство. Ланглуа собрал несколько типичных жалоб на сержантов в своей статье о дознаниях[1351]. Гийом Ле Мэр, епископ Анжера, горько жаловался на сержантов, этих "выходцев из тартарии"[1352]. Но, как и в случае с высшими чиновниками, самым обычным наказанием был шраф (amercement) или приказ вернуть деньги или товары, которые были незаконно изъяты. Очень немногие сержанты были отстранены от должности. Однако такая снисходительность нанесла меньше вреда отношениям между королем и его народом, чем можно было ожидать. Никто и не ожидал, что эти мелкие чиновники будут очень честными, и многие знали, что агенты великих баронов ничем не лучше агентов короля. Гийом Ле Мэр, например, имел столько же проблем с сержантами Карла Валуа, сколько и с сержантами короля[1353]. Ничего нельзя было выиграть, обменяв власть барона на власть короля, но у короля, по крайней мере, существовала процедура приема жалоб на нечестных чиновников.

Еще одним смягчающим обстоятельством было то, что заявители не всегда были правы, и некоторые из них наверняка об этом знали. Очень многие случаи явного вымогательства оказывались случаями конфискации, то есть товары конфисковывались, чтобы заставить их владельцев заплатить деньги, причитающиеся королю. Конечно, конфискации часто проводились неоправданно жестко и даже жестоко, но вся прибыль шла королю, а не чиновнику. Известен случай, когда в 1297–1298 годах Пьер де Латильи и Рауль де Брейи совершили набег на Тулузу. Они должны были найти и собрать все деньги, причитающиеся королю, особенно с жителей городов и деревень региона. Вся процедура, похоже, заключалась в том, чтобы послать сержантов, арестовать или пригрозить арестом некоторым ведущим людям, конфисковать имущество непокорных должников, выселить их семьи и создать такие проблемы, что консулы в конце концов пообещали выплатить большие суммы (тысячи ливров в большинстве случаев и более 48.000 т.л. в целом), чтобы погасить перед королем все возможные задолженности. Жалоб на этот набег было больше, чем на любые другие действия королевских чиновников[1354]. Протесты были настолько велики, что было приказано провести дознание, и подробные показания, которые были собраны, убедили короля в том, что была допущена ошибка. Рауль и Пьер отрицали применение насилия, но не отрицали, что давление было оказано с целью получения платежей и обещаний выплат. Филипп отменил casalagium (основное оправдание штрафов) в обмен на ежегодную выплату одного су с каждого секстария земли, и отменил все штрафы, наложенные Латильи и Брейи[1355]. Но даже в этом случае агенты короля не требовали никаких денег лично для себя (хотя их сержанты, несомненно, вымогали некоторые суммы за хорошее обращение с должниками). В результате дознание по их действиям не повредило карьере ни одного из них. Латильи стал одним из ближайших советников Филиппа, был в 1313 году назначен епископом Шалона и в том же году сменил Ногаре на посту хранителя печати. Рауль де Брейи был более пожилым человеком, находившимся на королевской службе по крайней мере с 1278 года, когда он служил бальи Ко. Он заседал в Парламентах 1299 и 1300 годов, а затем, вероятно, ушел в отставку. Дознание помогло успокоить жителей Тулузена, удовлетворив их насущные претензии, но они так и не смогли забыть о крайней агрессивности королевских чиновников. Неудивительно, что, как говорят, именно этот регион в 1303 году был на грани восстания.

Тем не менее, чрезмерное рвение в сборе королевских доходов является полной противоположностью коррупции, и остается только удивляться, почему обвинения в нечестности были так широко распространены. Соглашаясь с тем, что доказательства не столь полны, как могли бы быть, все же трудно обнаружить исчезновение крупных сумм денег или их попадание в чужие руки. Даже счета расходов — великое убежище не слишком честного чиновника — не кажутся неправдоподобными. Они тщательно проверялись; некоторые статьи были поставлены под сомнение или отклонены, но речь не шла о крупных суммах[1356]. На самом деле, королевские чиновники высшего уровня, по средневековым меркам, были на удивление честны. Примечательно, что даже в придворных интригах обвинения в коррупции использовались не часто. Епископ Труа Гишар был единственным человеком, чья карьера была разрушена обвинениями в получении взятки, хотя он, скорее всего, был невиновен[1357]. Ногаре был обвинен в использовании противоправных методов, чтобы обогатить короля, а не себя. Латильи, который в свое время распоряжался большими суммами денег, был обвинен в убийстве, а не в растрате. Даже Мариньи не смогли осудить по обвинению в злоупотреблениях и потребовались весьма сомнительные доказательства о занятии им магией и колдовством, чтобы отправить его на виселицу[1358]. Короче говоря, находясь на службе королю можно было извлечь значительную выгоду, не воруя его деньги, и чем выше был ранг чиновника, тем меньше у него было необходимости быть нечестным.

Кажется вероятным, что реальная трудность для хронистов и других авторов, выражавших мнение средних групп каждого сословия (низшее дворянство, среднее духовенство, средняя буржуазия), заключалась в том, что король требовал много денег у своих подданных и отдавал очень мало взамен. Аквитанская война стоила более миллиона ливров, а результатом стал временный, хотя и полезный, союз с Англией и не слишком значимое или выгодное признание положения Филиппа как сюзерена герцогства. Фландрская война, должно быть, была по меньшей мере такой же дорогостоящей, как и Аквитанская (отчетность менее полная), и она все же принесла некоторую прибыль — большую компенсацию (так и не выплаченную полностью) и аннексию Лилля и Дуэ. С другой стороны, хотя союз с Англией в конце царствования был еще прочен, к 1313 году стало очевидно, что фламандцы не смирились со своим поражением, и, что во Фландрии потребуется проведение новых военных кампаний. Денежные пожалования (по сути, пенсии) прелатам и князьям Империи обеспечили их нейтралитет, если не помощь, в войнах с Англией и Фландрией, а также предотвратили любую бурную реакцию на аннексию небольших территорий вдоль границы и завершение процесса превращения Лиона во французский город[1359]. Но Филипп не получил реального влияния на политику внутри Германии, а общая стоимость пенсий была намного больше, чем доходы от аннексий. Поэтому неудивительно, что хронисты постоянно повторяли вопрос ― куда делись все деньги? Король получал десятины и налоги в пятидесятую части стоимости имущества, налоги с продаж и субсидии, имущество евреев, тамплиеров и поборы ломбардцев, и все равно ему нужно было больше[1360]. Простые люди не понимали, насколько дорогим был новый тип войны, с большими армиями, наемными солдатами (особенно дворянами) и более длительными кампаниями. Все, что они могли видеть, это то, что Филипп собирал на защиту королевства миллионы ливров, но королевство все еще так не было в безопасности. Очевидным выводом было то, что коррумпированные чиновники прикарманивали большую часть этих денег. Этот вывод, безусловно, имел отношение к противодействию налогам, которое тлело на протяжении всего царствования и вылилось в 1314 году в организованное сопротивление.

Жалобам на коррупцию было легко поверить, тем более что они имели под собой некоторую основу. Мелкие чиновники были многочисленны, вездесущи и не очень честны. Высшие чиновники имели более высокие моральные стандарты, но они были и более заметны: один коррумпированный сенешаль или судья мог создать плохую репутацию административному персоналу целого округа. Но коррупция обычно вредила только бедным и политически бессильным слоям населения. Самые опасные жалобы поступали от прелатов, баронов и горожан, которых коррупция беспокоила не сильно. Они жаловались на то, что королевские чиновники упорно игнорируют их привилегии, обычаи и права юрисдикции. Такие жалобы могли привести к войне, как в случае с Аквитанией и Фландрией, к восстанию, как в случае с Беро де Меркером (обычно верным сторонником короля),[1361] и к городским бунтам, как в случае с Амьеном[1362]. Одной из самых сложных политических задач Филиппа было урегулирование таких споров с привилегированными сословиями без проведения бесконечных полицейских операций, с одной стороны, и без ущерба для королевского достоинства, с другой. Он был готов применить силу, когда это было необходимо, но к счастью, в народе было достаточно уважения к королю и достаточно страха перед его властью, так что сила требовалась нечасто. Достаточно было нескольких демонстраций. Аквитанская война показала, что Филипп, чтобы сохранить свои права, готов воевать со своим самым могущественным вассалом; кампания против Беро де Меркера в 1309 году показала, что даже барон, который был (и впоследствии еще будет) влиятельным советником, не избежит наказания, если он оскорбит королевское достоинство. Однако, обычно, конфликты из-за юрисдикции между королем и его прелатами и баронами приводили не к военным, а к юридическим столкновениям, которые, в свою очередь, часто заканчивались компромиссами. Многие епископы и аббаты Юга разрешали споры, заключая с королем пареаж (например, аббаты Сарла и Сен-Папуля, приор Сен-Орьена из Оша, епископы Каора, Ле-Пюи, Менде и Вивье). Некоторые из мелких баронов сделали то же самое, но крупные пытались измотать правительство протестами, апелляциями и другими тактическими отсрочками. Король Англии и граф Фуа в этой юридической игре были хороши, но рекорд, безусловно, установил король Майорки, сеньор Монпелье (или, скорее, его агенты в городе). Каждая попытка применить королевские ордонансы в Монпелье встречала сопротивление; каждое постановление отменяющее местные привилегии оспаривалось; как только один аргумент для освобождения от налогов отклонялся, сразу же выдвигался другой. Это была захватывающая юридическая игра, которая с обеих сторон велась без особого ожесточения. В итоге король Франции теоретически сохранил свои права, но на практике предоставил Монпелье большую свободу действий в выполнении его требований.

Города, не имевшие в качестве своего непосредственного сеньора великого барона, были гораздо более уязвимы, независимо от того, находились ли они в королевском домене, или в пареаже, или в подчинении прелата. Филипп не испытывал особого страха или уважения к французским городам (фламандские города, как он узнал на практике, были совсем другими). Столица королевства, Париж, была образцом того, каким должен быть город управляемый непосредственно королевскими чиновниками, всегда готовый платить налоги и редко участвующий в большом городском "развлечении" — бунте. Филипп очень сердился, когда другие города не следовали этому примеру и налагал на них большие штрафы, когда считал их виновными в неповиновении или проявлении неуважение к королевской власти. Руан был вынужден заплатить 30.000 т.л., чтобы восстановить свои права на самоуправление, которых он был лишен за бунт против королевских сборщиков налогов в 1292 году. Каркассон, который в 1304 году довел свои протесты против инквизиции почти до измены, должен был заплатить 60.000 т.л. и заплатил по крайней мере не менее 20.000[1363]. Приведем лишь несколько других примеров: Бове был оштрафован на 10.000 т.л., Амьен в 1306 году на 20.000, Каор на 3.000, Кастельнодари на 4.000, Монбризон в 1309 году на 5.000, Лаон в 1311 году на 10.000[1364]. Можно понять, почему Филипп не имел хорошей репутации у хронистов, большинство из которых проживали в городах. Можно также увидеть, насколько мало Филиппа волновало мнение городских жителей и насколько менее охотно он шел на компромисс с буржуазией, чем с прелатами и баронами. Даже когда он соглашался отменить штраф в обмен на единовременную выплату, которая технически была бесплатным подарком (как это было в случае с Руаном и Каркассоном), он не отказывался от своего права налагать подобные наказания в будущем, хотя, возможно, это и умиляло гордость городских старшин.

В большинстве споров между королевским правительством и его подданными ни одна из сторон не применяла силу, поскольку существовала широкая возможность мирно обсудить дело по существу, иногда очень подробно. Пострадавший подданный мог пожаловаться королю, что его права (или права его общины) нарушаются действиями королевского чиновника, и король или член Совета, действующий от его имени, мог приказать чиновнику прекратить безобразия, умерить свои требования или провести по жалобе дознание. Духовенство особенно успешно использовало неофициальную процедуру в виде петиций, как показывают документы, собранные Франсуа Бодуэном для Тулузы и Жаном Руко и Марком Саше для Жеводана. Граница между такими петициями и официальным судебным разбирательством была не очень четкой. Истцы использовали те же глаголы — "жалуюсь", "протестую" — и результат часто был одинаковым. Суд мог предложить запросить у короля letters of grace (ответ на петицию) или назначить дознание. В последнем случае главное отличие заключалось в том, что прямой приказ короля сенешалю или бальи провести дознание мог ускорить процедуру, поскольку на проведение того же дознания по распоряжению Парламента времени требовалось больше. Однако, если исполнитель королевского приказа на устранение причин жалобы или дознание по ней давал после дознания неблагоприятный отчет, дело, вероятно, вновь рассматривалось в королевском суде. В любом случае, люди, консультировавшие короля по поводу петиций, также имели определенный опыт работы в Парламенте, так что между их мнением и официальным решением Высшего суда не было большой разницы. При сыновьях Филиппа такие люди действительно были официально включены в списки Парламента как "мэтры двора по петициям". Титул и степень специализации, которую он подразумевал, при Филиппе Красивом не существовали, но связь между службой в Парламенте и консультированием по петициям имелась.

Если петиции не получали удовлетворительного ответа, то мог быть возбужден официальный иск. Обычно королевский чиновник посылал приказ или повестку ответчику, а тот отрицал правомерность этого акта. После некоторого количества процедурных споров дело передавалось в королевский суд, где использовалась тактика дальнейшего затягивания процесса. Последним шагом могла стать апелляция в Париж, но и здесь могли возникнуть дальнейшие споры о том, следует ли удовлетворить апелляцию, должна ли пострадавшая сторона просить "письма милости" (отказ от королевских требований или компромисс) или "письма справедливости" (определенное решение Парламента). Если выбирался последний вариант, то до вынесения решения могло пройти несколько лет, а в некоторых случаях решение вообще не фиксировалось. Таким образом, при наличии хороших адвокатов и небольшого влияния в суде дело могло оставаться открытым в течение нескольких десятилетий. Первая попытка подчинить королевской юрисдикции графство Жеводан (принадлежавшее епископу Менде) была предпринята в 1269 году; дело было в принципе решено компромиссом, пареажем 1307 года, но дворяне графства протестовали против условий пареажа, и их протесты были преодолены только в 1341 году[1365].

Не все дела тянулись так долго, но в целом правительство старалось избегать поспешных и односторонних решений. Это был успешный способ разрядить потенциально опасные конфликты, ведь в конечном счете, изменение обстоятельств дела, смерть истца или просто его усталость от тяжбы позволяли сравнительно легко прийти к приемлемому компромиссу. И наоборот, когда решения принимались быстро, а возможные компромиссы отвергались, как в случае с Аквитанией и Фландрией в 1290-х годах, можно было быть почти уверенным, что Филипп решит, что война — единственный способ прекратить спор. Однако, обычно, политика промедления и компромиссов была более эффективной. Прежде всего, отсрочка была возможна только в том случае, если игра велась по правилам короля, через его чиновников при дворе или путем прямого обращения к нему за милостью. Любой из этих способов был фактическим признанием королевского суверенитета. Принуждая своих подданных использовать его суды для защиты своих прав, Филипп добивался одной из своих главных целей: признания своего положения верховного и окончательного судьи над всеми жителями королевства. Просьбы о милости также подтверждали верховную власть короля, особенно его право вершить собственный суд. В большинстве случаев подданным давали многое из того, что они просили, при условии, что они безоговорочно признавали верховенство короля. Обычно им позволялось сохранить многие из своих прав на местное самоуправление. Как было отмечено выше, Филипп не мог напрямую управлять всей Францией, и такая идея, вероятно, никогда не приходила ему в голову. Это оскорбило бы его чувство правильного устройства мира, поскольку бароны тоже должны были нести часть бремени по управлению страной. Это также оскорбило бы его здравый смысл, ведь у него просто не было достаточно людей или разветвленной административной структуры, чтобы взять на себя все детали местного управления.

Таким образом, между королем и владетельными сословиями существовало негласное соглашение добиваться своих прав и решать свои споры мирными средствами — путем судебных исков или компромиссов, которые позволяли избежать или прекратить судебные тяжбы. Но ни король, ни его подданные не были полностью удовлетворены этим соглашением. Филиппа явно раздражал тот факт, что его собственные суды могут быть использованы для создания препятствий его собственным чиновникам и вызывать бесконечные задержки в реализации его претензий на доходы или юрисдикцию. Именно поэтому он время от времени посылал комиссаров с чрезвычайными полномочиями для восстановления королевских прав, как это было во время набега Пьера де Латильи и Рауля де Брейи[1366]. С точки зрения подданного, должный судебный процесс трудно было принять, когда сержанты, исполняющие судебные постановления, были виновны в чрезмерном насилии или неоправданном изъятии и растрате имущества. Жизнь сержанта не всегда была легкой; возмущенные подданные их оскорбляли и могли избить, но эта реакция обычно не выходила за рамки допустимого. В худшем случае они приводили к местным бунтам, а не к падению королевской власти в округе. Наказания за неуважение к суду или неповиновение королевским чиновникам редко приводили к серьезным последствиям. Штрафы и возмещение ущерба были более распространены, чем потеря юрисдикции, а штрафы часто уменьшались после доказательства лояльного поведения. Так, граф Фуа, прогнавший королевских стражников (и убив одного из них) из монастыря, на который он претендовал, был оштрафован, получил приказ сдать два замка и должен был совершить паломничество в Святую землю (1290). Но поскольку его помощь была необходима в Аквитанской войне и он все-таки был верным сторонником короля, то постепенно все наказания были сняты[1367]. Даже города, где происходили самые жестокие бунты, обычно теряли свои права на самоуправление лишь на ограниченный срок. Им приходилось платить определенную цену, чтобы вернуть свои привилегии, но они их все же возвращали, так, например Руан, в 1292 году, был лишен своего самоуправления, но в 1294 году выкупил многие из своих прав, а в 1309 году вернул себе почти все[1368].

Опираясь на доступность средств правовой защиты, правительство преуспело в охлаждении некоторого недовольства своих подданных. Однако доверие к судам не было безграничным, особенно когда речь шла о рассмотрении жалоб на королевских чиновников. Существовало мнение, что люди короля держатся заодно, и жаловаться на одного чиновника другим в лучшем случае бесполезно, а в худшем — опасно, поскольку это может привести к репрессиям со стороны обвиняемого и его друзей. Для устранения этого недостатка доверия еще Людовик Святой начал посылать в провинции дознавателей, и его внук продолжил этот обычай.

К сожалению, между дознавателями Людовика Святого и Филиппа Красивого существовала значительная разница. Как мы уже видели, более половины из них сами были государственными служащими (часто высокопоставленными), и ни один из них не был столь независим и беспристрастен, как люди Людовика. Что еще хуже, их часто использовали в основном для восстановления королевских прав, а не для наказания чиновников. Вопиющий пример такой практики можно увидеть в деятельности Жана д'Оссуа и Николя де Лузарша в Лангедок в 1305 году, которым поручили собирать субсидии и плату за амортизацию, а также наказывать королевских чиновников[1369]. Этих людей, по сути, обязали помогать местным чиновникам выжимать из народа как можно больше, а не защищать его от этих чиновников. Даже в тех случаях, когда дознаватели были "добрыми и любезными людьми", мелких чиновников поддерживали их начальники, а начальников, в свою очередь, королевский Совет, который затем отзывал дознавателей. Тогда местные чиновники, когда все успокаивалось, совершали еще больше притеснений, чем прежде. По крайней мере, так считал один из критиков этой системы[1370], а сам король, похоже, согласился с тем, что такое зло существует. 6 марта 1303 года он написал дознавателям в Каркассон, что сенешаль и другие королевские чиновники пытаются помешать жителям сенешальства выдвигать против них обвинения. Они утверждали, что скоро будут восстановлены в должности, что предыдущие дознания не привели ни к каким наказаниям, и что обвинители будут наказаны, как только дознаватели уедут. Некоторые чиновники искали поддержки у членов королевского Двора. Филипп приказал дознавателям исполнить свой долг, и, возможно, они так и сделали. По крайней мере, сенешаль Ги де Шеврие был заменен, но получил не менее важный пост сенешаля Пуату и оставался на королевской службе до самой смерти[1371].

Тем не менее, вера в дознавателей сохранялась, и одна из жалоб на Филиппа в 1314 году заключалась в том, что он недостаточно часто их посылал. Жалоба была обоснованной. За первые двенадцать лет царствования было отправлено всего девять миссий дознавателей, а многие части страны вообще не были посещены (например, Вермандуа, Бурж, Макон, Бокер). Затем наступил период наибольшего напряжения, конфликты с Бонифацием VIII, поражение при Куртре и число миссий заметно возросло — по крайней мере, семнадцать в 1300–1304 годах. Юг, который был самой неспокойной частью страны, посещался дознавателями в течение каждого из этих годов, и часто там работали две-три группы. Северу и центру уделялось не так много внимания, но каждый район имел хотя бы один шанс высказать свои претензии. Затем наступил период ослабления напряженности, и использование дознавателей резко сократилось, так в период 1305–1314 годов было отправлено всего четырнадцать миссий (включая одну в Гасконь и одну в Наварру). Хуже всего то, что именно в этот период некоторые дознаватели были призваны сосредоточиться на восстановлении королевских прав и доходов. Неудивительно, что Людовик X, за время своего короткого царствования (с ноября 1314 по июнь 1316 года), счел целесообразным разослать двадцать одну миссию дознавателей. Тот факт, что его подданные хотели видеть дознавателей в своих округах, показывает, что этот институт не стал полностью извращенным или бесполезным[1372]. Некоторые чиновники, особенно мелкие, были дознавателями наказаны, и часть незаконно конфискованного имущества была возвращена. Вероятно, более важными были психологические последствия, поскольку, жалобы можно было высказать людям, которые, предположительно, были на виду у короля. Деспотичные чиновники были вынуждены обороняться; их могли не наказать, но они могли быть унижены тем, что их проступки обсуждались публично. Вероятно, дознаватели мало что могли сделать для долгосрочного улучшения местного управления, но они действовали как предохранительный клапан для сброса излишнего давления.

Знаменательно, что в кризисном 1303 году, когда дознаватели были особенно активны, Филипп издал большой реформаторский ордонанс[1373]. Некоторые из его статей касались чисто административных проблем: постановления Парламента должны были исполняться без апелляции, дела дознавателей должны были рассматриваться в течение двух лет, ни один бальи или сенешаль не должен был быть членом Парламента, ассизы должны были проводиться каждые два месяца, люди, живущие в регионах с обычным правом, могли судиться по своим делам по писаному праву, если спорный вопрос находился в районе действия писаного права (статьи 12, 13, 16, 26, 59). Права и юрисдикция Церкви должны были быть защищены от чрезмерного усердия королевских чиновников (статьи 1–8). Однако наибольшее количество статей касалось жалоб мирян на королевских чиновников. Были повторены старые правила, запрещающие бальи и сенешалям извлекать выгоду из своих должностей, приобретая для себя или своих детей земли, ренты и пребенды в округах, которыми они управляли. Им также предписывалось наказывать мелких чиновников, которые плохо себя ведут, и ничего от них не принимать (статьи 15, 18, 38–55). Что касается низших чиновников — прево, баюлов и служащих местных королевских судов, то они должны были тщательно подбираться и не должны были злоупотреблять своей властью, принимая взятки, разбазаривая имущество, конфискованное по решению суда, начисляя необоснованные штрафы или позволяя людям покупать освобождение от всех штрафов за единовременную выплату (статьи 10, 11, 19, 23, 28, 29).

Этот ордонанс показывает, что король и его Совет знали о большинстве претензий подданных к королевским чиновникам. Единственным его недостатком было то, что он был более конкретным в отношении возможных проступков сенешалей или бальи, чем в отношении проступков прево и сержантов. Тем не менее, если бы его можно было применить, то это позволило бы смягчить недовольство, накопившееся в последние годы царствования. Очевидно, что на низших уровнях управления это правило не соблюдалось. В протестах 1314–1315 годов не так много говорилось о сенешалях и бальи, но зато были горькие жалобы на прево и сержантов. Несомненно, эти мелкие чиновники никогда не могли быть полностью реформированы, но можно было бы уделить немного больше внимания их поведению в относительно мирные годы, последовавшие за окончанием Фламандской войны. Сокращение использования дознавателей в этот период, вероятно, как-то связано с неспособностью воздействовать на поведение чиновников на местах. Тем не менее, протестное движение 1314 года было вызвано не проступками мелких чиновников, а недовольством высшего сословия королевской политикой в области налогообложения и в отношениях с Фландрией. Ничто не свидетельствует о том, что сержанты и прево после 1303 года стали более деспотичными, чем раньше. Было полезно добавить жалобы на мелких чиновников к другим жалобам, но сами по себе эти жалобы никогда бы не поколебали королевское правительство.

Подводя итог, можно сказать, что Филипп не стремился к популярности, но хотел в стране спокойствия, и на протяжении всех лет своего царствования, кроме последних, ему удавалось этого добиться. Если политика — это искусство возможного, то он был хорошим политиком. Филипп редко позволял своей твердой вере в верховенство короля мешать необходимости сохранить поддержку политически сознательных людей страны. Если его права признавались в теории, он был готов пойти на любой разумный компромисс в их практической реализации. Индивид или община могли вести переговоры о форме или размере налога, если признавалось, что налог все-таки должен быть уплачен. Конфликт по поводу юрисдикции мог быть урегулирован на весьма щедрых условиях, если сеньор признавал, что окончательные апелляции подаются в королевский суд. Подданные, которые считали, что король (или его чиновники) несправедливо требуют от них услуг или денег, имели полную свободу противостоять этим действиям в судах, и суды (особенно Парламент) не всегда выносили решения в пользу короля. Достаточно было того, что обращение в королевские суды открыто признавало верховенство короля.

Филипп также признавал тот факт, что общественное мнение, или, по крайней мере, мнение имущих сословий, иногда необходимо примирять с помощью чрезвычайных мер. Дознаватели не были штатными или постоянными чиновниками и использовались в основном в тех регионах, где недовольство, казалось, достигало опасного уровня или где власть короля не была полностью признана (например, в Гаскони). Королевская пропаганда обычно распространялась через документы, рассылаемые из аппарата центрального правительства, или через заявления местных чиновников. Когда эти способы распространения информации казались недостаточными, Филипп созывал ассамблеи представителей имущих сословий или присылал своих представителей на местные ассамблеи, чтобы те разъяснить его политику. Похоже, он понимал, что не может одинаково решительно наступать на всех фронтах одновременно. Когда противостояние с Бонифацием VIII достигло своего пика, он начал ослаблять давление на французскую Церковь и предоставлять своим прелатам привилегии, в которых раньше отказывал. Когда король конфисковал имущество и долги евреев, он принял требования землевладельцев о восстановлении "хороших денег". Он был безжалостен к тамплиерам, но не слишком навязчиво пытался взыскать эды на свадьбу своей дочери. Правда, его права на эды в масштабах всего королевства были весьма сомнительны, но ведь и преследование тамплиеров было не более законно. Просто легче было заставить людей поверить в виновность членов ордена, чем в их обязанность выплачивать эды.

Филиппу так и не удалось погасить тлеющее недовольство против своих чиновников, как не удалось это и его преемникам. Но здесь необходимо сделать некоторые различия. Мелкие чиновники, производившие аресты и конфискации, никогда не могли быть популярными, но никто не ожидал, что они будут лучше, чем были. С другой стороны, люди, которые быстро продвигались по службе и которые становились фаворитами короля, были ненавистны как выскочки, даже если они были абсолютно честными чиновниками. Такова была судьба Бише и Муше, Флота, Ногаре и Мариньи. Но чиновники-карьеристы, люди, прослужившие двадцать пять, тридцать или сорок лет, четырем или пяти сменявшим друг друга королям, как Пьер де Шалон, должны были обладать определенной компетентностью и чувством долга. Трудно поверить, что Пьер де Ферьер мог оставаться сенешалем Руэрга четырнадцать лет (1306–1320), если бы жители сенешальства его люто ненавидели, или что Эмери дю Крос смог прослужить в Каркассоне двадцать лет (десять в качестве судьи, 1302–1311 гг. и десять в качестве сенешаля, 1311–1321 гг.), если бы он был откровенно деспотичным и коррумпированным. На ступень ниже находились виконты и вигье, которые занимали свои должности в течение многих лет[1374]; на ступень выше находились люди, которые служили на незначительных должностях в течение многих лет, но постепенно пробивались наверх, как, например, нотариус Ами д'Орлеан (1301–1329), который в конце концов стал судьей в Парламенте[1375]. Бесспорно, что одним из восхитительных (и временами раздражающих) качеств Филиппа была его преданность людям, которые ему служили. Он не отказался от Ногаре, когда это могло бы значительно облегчить примирение с папством. Он реабилитировал Гишара де Марси после того, как тот по решению дознавателей был отстранен с должности сенешаля (случай достаточно редкий, чтобы заставить поверить в то, что Гишар, должно быть, был виновен в серьезных проступках)[1376]. Но благосклонность Филиппа не могла защитить верных слуг короля после его смерти, и на удивление большое количество чиновников, которые все еще занимали свои должности в царствование его сыновей и даже во времена Филиппа VI, свидетельствует об их компетентности, если не о характере. Более того, назначение человека на должность при Филиппом Красивым не было гарантией пожизненной службы. Если допустить, что некоторые люди, в частности, образованные юристы, ставшие на Юге судьями, могли посчитать королевскую службу утомительной и невыгодной, то все равно было слишком много чиновников, прослуживших менее десяти лет, чтобы можно было поверить, что все они оставили службу добровольно. Должно быть, происходил какой-то отсев очень некомпетентных и очень непопулярных чиновников. Отстранения их от службы было недостаточно, чтобы погасить все недовольство населения, но, возможно, было достаточно, чтобы недовольство не закипало.

В любом случае, не оппозиция слугам короля, а оппозиция политике короля стала причиной единственного серьезного вызова королевской власти во время царствования Филиппа: образования провинциальных лиг в 1314 году. Этот эпизод не так-то просто понять, ведь Филипп в 1313–1314 годах не сделал ничего такого, чего не делал раньше, и к тому же требовал гораздо меньше налогов, чем в 1303 и 1304 годах. Возможно, он утратил часть своего политического чутья и медленно и неуклюже реагировал на недовольство, с которым легко справлялся в прежние годы. В те времена сорокашестилетний мужчина считался уже стариком, и, возможно, что Филипп в последние месяцы своей жизни болел. От чего мог пострадать и его рассудок. Возможно, его невестки были виновны в прелюбодеянии, но для решения этой проблемы существовали лучшие способы, чем устраивать публичное зрелище казни их любовников. Сыновья короля были унижены, и образ благочестивой королевской династии был запятнан. Мариньи, вероятно, был самым способным из всех слуг короля, но, возможно, было бы мудрее позволить ему использовать свои навыки из-за кулис. Официальное сосредоточение в его руках всех финансовых операций и его заметная роль в переговорах с Фландрией раздражали великих сеньоров Совета, в частности Карла Валуа, и лишали короля определенной поддержки. Политика Филиппа (или Мариньи) в отношении Фландрии в 1314 году, вероятно, была мудрой, но ее можно было представить как трусливую, или, в лучшем случае, колеблющуюся. Нет никаких свидетельств того, что король прилагал какие-либо усилия, чтобы опровергнуть это впечатление.

Последней каплей переполнившей чашу терпения стало нежелание Филиппа, после заключения перемирия с Фландрией, приостановить взимание военного налога 1314 года. Принцип cessante causa был полностью признан в 1313 году, и было неразумно противоречить такому недавнему прецеденту. В 1314 году были совершенно законные расходы на армию, и Филипп, вероятно, смог бы найти компромисс, который дал бы ему достаточно денег, чтобы покрыть большую часть этих расходов. (На практике это довольно близко к тому, что произошло в действительности. Людовик X так и не вернул ту часть налога, которая была собрана до того, как Филипп приказал отменить сбор, и в некоторых округах у него остались довольно большие суммы денег — всего около 116.000 т.л.)[1377]. Но Филипп не пошел на компромисс и упрямо отказывался хотя бы приостановить сбор. Только после того, как дворяне Шампани, Бургундии и северо-востока сформировали против него лиги, только будучи уже при смерти, он приказал "отменить налог"[1378]. Пока у него были силы, он упорно отвергал требования об отмене налога.

Кризис 1314 года был усугублен ошибками короля, но представляется вероятным, что он все равно случился бы, даже если бы Филипп разыграл свои карты идеально. Поучительно сравнить 1314 год с 1300 годом. Пьер Флот, который был главным советником короля в 1300 году, был, конечно, не более популярен, чем Мариньи. Война с Англией закончилась перемирием, которое не принесло Филиппу особой выгоды. Перемирие с Фландрией истекло 6 января, и французская армия без особых проблем заняла графство. К маю графство капитулировало, и военные действия прекратились. Содержание гарнизонов во Фландрии стоило дорого, но и гарнизоны в Аквитании (которую французы все еще удерживали) тоже, а поскольку Эдуард I принял перемирие, а Ги Фландрский капитулировал, вряд ли можно было сказать, что Франция находилась в состоянии войны. Принцип cessante causa был признан в 1290-х годах[1379] и если бы его применили в 1300 году так же строго, как дворяне хотели его применить в 1314 году, то самое позднее во второй половине года не должно было быть никаких налогов. Но налог в одну пятидесятую часть стоимости имущества 1300 года собирался в течение всего года без каких-либо трудностей. Никто не возражал и не требовал вернуть деньги, внесенные после конца мая, потому что война прекратилась[1380]. Очевидно, что между 1300 и 1314 годами в обществе произошла перемена во взглядах.

Похоже, что ошибки Филиппа в последний год его царствования лишь дали повод выплеснуть накопившиеся обиды. Налоги были непосредственным поводом для образования лиг, но в хартиях, выданных Людовиком X, больше места уделено другим требованиям. В них, правда, говорится, что налоги должны были взиматься только в случае необходимости после объявления арьер-бана, и для общего благосостояния должны были быть отменены в случае заключения мира. Эти положения просто подчеркивали уже принятое (хотя иногда и нарушаемое) правило, согласно которому налоги заменяли всеобщую военную службу[1381]. Это правило было изложено кратко, поскольку оно всем было хорошо понятно. Большую часть каждой хартии занимали технические положения, призванные защитить местные обычаи и юрисдикции и сдержать злоупотребления властью со стороны королевских чиновников (особенно прево и сержантов). Для пресечения произвола и незаконных действий королевских чиновников должны были направляться дознаватели. В хартии для Нормандии была предпринята попытка точно определить пределы власти королевских чиновников и защитить норманнское право, запретив апелляции из высшего норманнского суда (Казначейства) в Парламент. Точность нормандской хартии сделала ее более полезной и долговечной, чем те, что были дарованы другим провинциям, но смысл был тот же[1382]. Было слишком много вмешательства в местные дела, слишком много пренебрежения местными обычаями, слишком много манипуляций с законными королевскими правами для незаконного увеличения доходов и власти короля.

Одним словом, протестное движение 1314 года говорит о том, что политически сознательная часть населения немного устала после многих лет давления сверху, даже если это давление оказывалось с некоторой осторожностью. Ни одно правительство, каким бы хорошим оно ни было, не может оставаться популярным в течение почти тридцати лет, а правительство Филиппа было далеко не таким хорошим, каким могло бы быть. Король старался быть разумным и уступчивым, особенно в отношениях с прелатами и баронами, но ему не удалось завоевать репутацию абсолютной честности, которой пользовался его дед. Филиппа уважали, но уважение к королевскому величеству не могло заставить подданных забыть о высокомерном поведении некоторых сенешалей и бальи или о насилии и казнокрадстве низших чиновников. Провинциальные лиги заявляли, что настало время перемен и возврата к добрым временам Людовика Святого.

Следует, с некоторой осторожностью, упомянуть еще один фактор. После 1300 года экономика Франции (и большей части Западной Европы) стала нестабильной. Быстрый рост населения, производства и доходов, характерный для XIII века, подходил к концу. В Нормандии были некоторые свидетельства того, что началась депрессия. Доходы от налогов c рынков и мельниц снижались, стоимость земли падала[1383]. Ярмарки Шампани, как центры международной торговли и финансов, становились все менее привлекательными. Если допустить, что это было в значительной степени результатом войны с Фландрией, изменения торговых путей и новых методов ведения бизнеса, то упадок ярмарок лишил Францию определенного дохода и оборотного капитала. Недоверие и притеснения ломбардцев задержали развитие замены денежного рынка Шампани. Война отвлекала деньги от более производительных элементов населения к менее производительным, от городских центров и богатых сельскохозяйственных регионов к более бедным дворянам и крестьянам[1384]. Франция не сильно зависела от внешней торговли, но ее внешняя торговля определенно не процветала. Итальянские купцы, купившие лицензии на экспорт шерсти, никогда не могли выполнить свои контракты, а таможенные пошлины приносили очень небольшой доход[1385].

Свидетельства разрозненны и неполны, но они позволяют предположить, что французская экономика в лучшем случае находилась в состоянии стагнации. В 1300 году людей, чтобы разделить пирог, было больше чем в 1250 году, но пирог больше не стал. Такая ситуация объясняет чрезвычайную чувствительность населения к финансовой политике короля. Если король хотел иметь больший доход, чем имел его дед, и если валовой национальный продукт не увеличивался, то любое требование о уплате налогов и любое действие королевского чиновника, которое приводило к потере денег или потенциального дохода, выглядело как деспотизм. Налог с продаж в размере 1/240 денье с ливра кажется нам легким, но хронисты с горечью его осуждали[1386]. Конфликты из-за прав на отправление правосудия часто могли быть вызваны личной гордостью, но очевидно и то, что потеря нескольких ливров дохода от суда, для бедного сеньора могла быть серьезным делом. Плата за амортизацию тяжело ложились на все сословия владетелей земли. Одним из главных достижений дворянства Лангедока во время агитации 1314–1315 годов было получение права свободно передавать свои земли[1387]. Короче говоря, если экономическая ситуация в 1314 году была хуже, чем в 1294 году, то легко понять, почему в конце царствования, а не в начале, было более организованное сопротивление налогам и другим финансовым требованиям.

С другой стороны, неустойчивое состояние экономики может помочь объяснить, почему отношения Филиппа с Церковью не вызывали у населения недовольства и почему духовенство принимало мало участия в протестном движении 1314 года. Чем больше платило духовенство, тем меньше приходилось платить другим сословиям, и чем больше король контролировал Церковь, тем больше он был уверен в получении десятин и аннатов. Конечно, действовали и другие силы. Политизированные крестовые походы в Европе подрывали репутацию Церкви, и, борясь с императорами, папство вынуждено было признать растущую власть королей. Тем не менее, как признали епископы Франции, их неспособность внести вклад в национальную оборону в 1296 году сделала их непопулярными[1388]. В свою очередь, эта неспособность, могла быть поставлена в вину Папе, как и приостановка выплаты десятины в 1301 году. Среди мирян всегда существовал скрытый антиклерикализм, чувство, что духовенство мало чем заслужило свое богатство и власть. И это чувство в период экономических трудностей только усиливалось.

Такое отношение сохранялось даже после смерти Бонифация. Те немногие хронисты, которые жаловались на притеснения духовенства, конечно, не отражали мнение большинства мирян. Дворяне были склонны скорее ссориться с духовенством из-за прав юрисдикции, чем оказывать ему поддержку. Епископ Менде, как и некоторые другие прелаты, счел предпочтительным разделить свои права с королем посредством пареажа, чем пытаться отстоять их перед своими дворянами[1389]. Городская буржуазия пыталась подражать королю и заставить духовенство (или, по крайней мере, клириков, занимающихся бизнесом) вносить свою лепту в местные налоги[1390]. Несомненно, что конфликты между представителями имущих сословий происходили бы в любом случае, но ухудшение экономической ситуации делало их более частыми и более ожесточенными. В результате, духовенство в лигах 1314 года играло лишь незначительную роль. Как землевладельцы они получали те же льготы, что и светские сеньоры, но лишь немногие из их особых претензий к духовенству были устранены. Клирики по-прежнему были обязаны выплачивать десятины и аннаты, и ни одна из гарантий, пусть и несовершенных, которые накладывали некоторые ограничения на налоги с мирян, на эти церковные сборы не распространялась.

Накопившиеся обиды и экономическая неуверенность могут объяснить протестное движение 1314 года, но ни обиды, ни экономическая неуверенность не достигли тех высот, которых им предстояло достичь в этом веке позднее. Не следует переоценивать значение лиг и хартий, которые они получили. Образование лиг не доказывает, что усилия Филиппа заручиться поддержкой своих подданных потерпели полный провал. Хартии не осуждали административную систему, сложившуюся в правление Филиппа, а просто пытались очистить ее от злоупотреблений, которые уже давно были признаны. Протестующие не пытались уничтожить бюрократию. Мариньи был казнен, Латильи был изгнан с должности, а некоторые из ближайших сподвижников Мариньи лишились своего имущества. В остальном не было никаких резких изменений. Новые люди постепенно поднимались вверх по мере того, как старые умирали или уходили на пенсию, но в судах и Советах 1320-х годов по-прежнему было много тех, кто служил Филиппу Красивому. Не было и резких изменений в политике. Внутренняя политика развивалась по вполне предсказуемым векторам; внешняя оставалась без изменений; война с Фландрией должна была возобновиться, а старые трения с Англией привели к очередной оккупации герцогства Аквитания. Трудно найти в истории Франции до начала царствования Филиппа VI настоящий поворотный пункт.

Эта преемственность является некоторым свидетельством того, что Филипп был успешен в своей попытке связать королевство воедино через верность королю. Другим свидетельством его успеха является то, что королевство прошло через период спорных престолонаследий (1316–1328), не будучи разорванным гражданской войной. Верность королю во многих частях Франции была не очень сильна, но она была сильнее любой конкурирующей верности. Даже Лангедок, подозрительный по отношению к северу, не видел альтернативы принятию власти короля. До тех пор, пока король мог свести к минимуму внутренние распри, предотвратить иностранное вторжение и сохранить свою репутацию вершителя правосудия, ему многое можно было простить. Никто никогда не говорил о хороших временах Филиппа Красивого так же, как о хороших временах Людовика Святого, но люди, пережившие эпоху Столетней войны, вполне могли бы это сделать. В правление Филиппа не было ни гражданских войн, ни громких актов измены, ни казней знаменитых людей, ни грабежей городов и деревень. Филипп в значительной степени опирался на политический капитал, накопленный его предками, но он его также и пополняло. Он был королем всей Франции так, как не был ни один из его предшественников. Он заставил самых независимых вассалов — короля-герцога Аквитании, графов Фландрии и Бара, епископов Юга — признать его превосходство. Его суды, и особенно Высший суд, которым был Парламент, сохранили репутацию справедливых и сделали правосудие доступным для большего числа подданных, чем когда-либо прежде. Провинциальная рознь все еще была сильна, но некоторые люди начинали осознавать понятие родина, которой было королевство Франция.

Единственное, чего народ не мог простить королю, — это финансовая политика. Если бы Филипп мог управлять своим государством на доходы, которыми пользовался Людовик Святой, — к чему его призывали некоторые критики, — его репутация была бы намного лучше. Или, если бы Филипп лучше обосновал свои ранние налоги, недовольство, возможно, не достигло бы такого уровня. Филипп никогда бы не смог стать очень популярным, поскольку ему не хватало душевных личных качеств его деда, — но если бы он смог добиться большего понимания своих финансовых проблем, его могли бы запомнить как необычайно способного администратора. Как бы то ни было, он получил очень мало почитания за свои достижения и очень много упреков за свои ошибки.