Царь Алексей Тишайший

Измена «черкас»

Отрицательным фоном для дипломатических маневров послеандрусовского периода стал очередной провал на Украине. Едва получив возмещение за свои заслуги в боях прошлой войны, войско должно было снова собираться в поход. И ответственность за новый кризис легла на главу Малороссийского приказа боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. В Войске Запорожском среди старшины и казаков пошли разговоры о словах, якобы сказанных Ординым-Нащокиным: «На Дорошенко плевать» и «Малороссия не надобна». За долгие годы «витиеватых» взаимоотношений с Гетманством в Посольском, а затем Малороссийском приказах выработалась определенная линия поведения в общении с постоянно изменявшими присяге царю гетманами Войска Запорожского и их посланцами в Москве. Гетманам и казачьей старшине, начиная с Богдана Хмельницкого, нужна была безграничная свобода действий, а московскому правительству — союзники в начатой войне «за царскую честь» с Речью Посполитой. В Москве просто покупали лояльность гетманов и старшины за деньги и соболей («котов», как упрекали еще Хмеля), но при этом становились заложниками «качества» таких союзников, легко отказывавшихся от клятвы на верность и перекупавшихся другими покровителями. От первых «мартовских статей», утвержденных в 1654 году, ко вторым переяславским статьям 1659 года и московским 1665 года представления о «вечном подданстве» Войска Запорожского царю Алексею Михайловичу корректировались и изменялись, и не в сторону безусловного подтверждения казачьей вольницы. «Вина» в этом лежала и на гетманах-изменниках Иване Выговском и Юрии Хмельницком, выбиравших союз с врагами Московского царства — крымским ханом и королем Польши.

Последняя ставка московского правительства была сделана на пожалованного в 1665 году боярским чином гетмана Левобережья Ивана Брюховецкого. Он, конечно, много (и не бескорыстно) сделал для того, чтобы открыть дорогу к укреплению позиций царских воевод, сбору налогов на содержание Войска, но рассорился с высшим украинским духовенством, прямо призывая передать Киевскую митрополию из подчинения Константинопольскому патриархату Москве. Были у такого конфликта и земные причины — разорение монастырских владений; например, архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель даже запретил упоминать имя гетмана Брюховецкого на монастырских службах. Города и мещане также должны были лавировать между гетманом и главой царской администрации на Украине киевским воеводой боярином Петром Васильевичем Шереметевым. Царские воеводы в Киеве и других городах, согласно договоренностям, не имели права вмешиваться в споры между казаками и местным населением; представителей царя Алексея Михайловича немедленно начинали обвинять в нарушении казачьих традиций и права суда казаков в войсковом кругу. Разобраться же в том, где были казаки, а где «показаченные» мещане и крестьяне, было невозможно, обещанный новый реестр Войска так и не был составлен. Кроме налаживания воеводского управления, надо было еще содержать гарнизоны царского войска в малороссийских городах^{643}.

В отношениях с подчиненной царю Алексею Михайловичу Левобережной Украиной боярин Ордин-Нащокин следовал своему общему видению и приоритетам выстраивания союза с Речью Посполитой. Украина, как было уже понятно из отсутствия каких-либо представителей Брюховецкого на андрусовских переговорах, не рассматривалась как самостоятельный участник дипломатического процесса. Цели приведения в подданство и защиты Православия по обеим сторонам Днепра не менялись, но судьбу Украины, с точки зрения московской дипломатии, должны были решить в Варшаве и Москве. Гетмана Ивана Брюховецкого известили особым посольством стольника Ивана Телепнева о заключении Андрусовского перемирия^{644}, хотя это было совсем не то, на что рассчитывали «черкасы», желавшие быть одной из сторон этого договора. На фоне неразберихи со сборами податей на содержание царского войска в украинских городах и успешной борьбы с «ляхами» другого гетмана, Петра Дорошенко на Правобережье, жители Гетманства снова вышли из повиновения. Казакам старым и новым, чтобы избежать зачисления в податное население, выгоднее было уходить в Сечь, но их семьи, по описям населения Левобережной Украины, числились в «мужичьих», и с них требовали подати. Казаки переставали платить налоги и отказывались от подданства московскому царю.

Казачья война была объявлена по-своему. Хорошо рассчитанным ударом стала расправа казаков «кошевого» Запорожского Войска с крымским посольством, возвращавшимся из Москвы в апреле 1667 года. Когда в Москве узнали об этом, был послан от имени царя Алексея Михайловича известный «поверенный» человек в малороссийских делах стольник Василий Кикин, потребовавший от Ивана Брюховецкого найти и казнить виновных. Однако вслед за крымскими послами запорожские казаки убили еще и стольника Ефима Ладыженского, ехавшего в Крым «для поздравления нового в Крыму царя Адилгирея», а другому участнику посольства, подьячему Сидору Скворцову, едва удалось спастись. Сохранились подробности отвратительной расправы над выехавшим из Сечи с оставшимися членами посольства в Крым стольником Ефимом Ладыженским. По рассказу Сидора Скворцова, московского посла перехватили по дороге, ввели в казачий круг, а затем, раздев донага, заставили бежать к Днепру и плыть: стольника «на воде застрелили, и он де в Днепре утонул»; «угоняя их в судах на Днепре», с лодок добили переводчика поручика Алексея Снетина, посольскую охрану и других членов несчастного крымского посольства. Только сам Сидор Скворцов, побитый веслами и покинутый на берегу «замертва», и еще несколько человек, «которыя выплали из Днепра на берег, пришли назад в Сечю к казаком наги». Отобранные у убитого московского посланника документы демонстрировались потом как доказательство того, что царь Алексей Михайлович «с королем полским и с царем турским и с ханом крымским помирился, и то де чаят для того, чтоб Запорожье снести»^{645}, чем и оправдывалась расправа над посольством.

Гетман Брюховецкий уже не пользовался прежней поддержкой в городах Малой России, но и царю Алексею Михайловичу он перестал быть угоден. Даже в устном ответе, привезенном стольником Кикиным для передачи царю, гетман просил заступничества за тех, кто устроил расправу над крымским посольством. Не случайно, что в то же время в Москве стали думать о привлечении на свою сторону гетмана Петра Дорошенко, тем более что брат гетмана, Григорий Дорошенко, находился в русском плену. Григорию предложили обратиться с посланием к брату, чтобы убедить того вернуться к покровительству царя Алексея Михайловича: «…чтоб высокая его царского пресветлого величества рука над всеми иноверными монархами возвышона была». Брюховецкий понял, что начинает терять власть, в то время как Дорошенко удалось достигнуть успехов в начатой им войне с Польшей, и выбор кандидатуры этого гетмана для казаков стал казаться предпочтительнее, чем контроль над Левобережьем царских воевод. В книгах сбора доходов с отошедших по Андрусовскому договору городов Малой России всё чаще стали появляться записи о деньгах, не взятых «за казацкими бунтами изменою»^{646}.

Противоречия с гетманом Левобережья еще более обострились после заключения нового московского договора с Речью Посполитой 4 декабря 1667 года. В первой же его статье говорилось о посылке царского войска и «о взаимной обороне против бусурманского нахождения на Украй-ну». В силу договора царский воевода или генерал должен был действовать совместно с коронными гетманами, но без всякого участия казачьих гетманов или атаманов Запорожской Сечи. Приведение «непослушных казаков к послушанию», борьба со своевольниками и казаками-«лесунами», собиравшимися «с которой ни есть стороны Днепра» и внезапно нападавшими «наездом» для грабежей, тоже объявлялись общим делом царя и короля. Между тем местное население Гетманщины должно было бы содержать это немалое, посылавшееся «между Днепром и Днестром» войско в пять тысяч конницы и 20 тысяч пехоты.

В московский договор боярином Ординым-Нащокиным была заложена норма, позволявшая царю Алексею Михайловичу или королю Яну Казимиру выступать в поход на земли Украины «по охоте своей сам особою своею при войсках своих». В этом случае требовалось только «брату брата о своем походе государском чрез любительные грамоты объявить». Царь или король становились главнокомандующими для всех войск: «И в то время обои войска обоих великих государей тому государю, который при войсках будет, послушны быти должны и под правлением его пребывати будут»^{647}. Как известно, ни царь Алексей Михайлович, ни король Ян Казимир или его преемники так и не воспользовались такой возможностью, но это не значит, что статья договора была совсем «пустая». Напротив, в Москве на нее могли возлагать большие надежды, считая возможным средством для закрепления Киева под властью царя.

Одновременно с заключением московского договора началась подготовка государева похода на Украину. Были разосланы грамоты с объявлением, что царь Алексей Михайлович идет «в свою стародавнюю отчину в Киево-Печерский монастырь помолиться». Это стало основанием для обращения к гетману Правобережья Петру Дорошенко, которому обещали «милость и оборону обоих великих государей», то есть царя и короля. При этом обращались еще к местоблюстителю Киевской митрополии Иосифу Тукальскому, уговаривая его повлиять на гетмана, чтобы тот, «помня православную християнскую веру, от погибельной душам агарянской прелести, от татар отстал и обратился ко християнству». Ставленники Москвы гетман Иван Брюховецкий и Мстиславский и оршанский епископ Мефодий (тоже местоблюститель Киевской митрополии, только по неканоническому назначению от иерархов Московского патриархата) увидели угрозу своему монопольному влиянию на малороссийские дела в Москве. Они заметались и стали распускать слухи о движении на Украину царского войска и стремлении царя отдать Киев Речи Посполитой. Тогда-то и обратили внимание на то, что вопреки прежним обычаям Ордин-Нащокин стал неласково встречать в Москве гетманских посланцев, да и самому епископу Мефодию отказал в его непомерных запросах о выдаче соболей для раздачи «нужным людям». Такому «неформальному» ведению дел, наносившему ущерб московской казне, Ордин-Нащокин был чужд и, может быть, действительно произнес в сердцах приписанную ему фразу (которую посланец гетмана Брюховецкого в Москве понял так, что она относится ко всем «малороссийским жителям»): «Пора уже вас к Богу отпущать»^{648}.

Строгость Ордина-Нащокина в малороссийских делах не была для него чем-то исключительным. Как и царь Алексей Михайлович, он был сторонником порядка и следовал своим принципам с одинаковой требовательностью к себе и другим. Он хотел выстроить дела с Малороссией на новой основе, убрав из нее «мутных» посредников, вроде епископа Мефодия, наживавшихся на своем исключительном влиянии надела. Но политика Ордина-Нащокина потерпела крах. Малороссия в очередной раз взорвалась «изменою». Еще 6 февраля из Посольского приказа обращались с увещеваниями к гетману Ивану Брюховецкому, требуя от него бороться со своевольниками, не подчинявшимися царским воеводам, и с теми, кто распространяет слухи об отдаче Киева. Ссылались на время прошедшей войны: «И не явно ли то, когда в войну многие убытки приняв, Украйны мы не отступились». Но все эти слова уже не имели никакого значения. Неповиновение царским воеводам сменилось открытой войной с ними, а ранее непримиримые гетманы обеих сторон Днепра — Иван Брюховецкий и Петр Дорошенко, напротив, вступили в общий союз.

Вооруженные расправы над царскими ратными людьми начал гетман Иван Брюховецкий, когда 8 февраля 1668 года в отданном ему во владение городе Гадяче напал со своими казаками на гарнизон царских войск из стрельцов и рейтар. Большая их часть оказалась перебита. По словам случайно спасшегося в Гадячской резне служилого иноземца прапорщика Индрика Еганова, было убито около семидесяти стрельцов, еще тридцати удалось уйти, но многие из них перемерзли и померли на дороге. Воевода Евсевий Огарев был ранен, его отдали протопопу, «а лечит его цирюлик». Жену воеводы тоже оставили в живых, но надругались над нею: «водили ее по месту простоволосу, и, поругаясь, титку у нее отрезали; а ныне де она в богаделне». После этого другие царские воеводы уже знали, что сдаваться живыми им в плен нельзя. Историк С. М. Соловьев приводит слова новгород-северского воеводы Исая Максимовича Квашнина, говорившего: «Умру, а города не отдам». Перед смертью воевода даже пытался убить жену ударом сабли, но рука дрогнула… «Судьба жены воеводской в Гадяче, — писал историк, — объясняет поступок Квашнина». Следом прошла волна подобных казачьих выступлений в других городах, что привело к началу войны с «изменником Ивашкой Брюховецким» в Малой России^{649}.

Первые назначения по «черкасским вестям» были сделаны немедленно, уже 16 февраля главные военачальники армии времен русско-польской войны снова получили назначения в поход в Малую Россию. Во главе войска поставили боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, окольничих князя Петра Алексеевича Долгорукого и Осипа Ивановича Сукина. Местом сбора войска назначили Белев, куда буквально через три дня, 19 февраля, отправились передовые воеводы, чтобы встречать приезжавших на службу ратных людей. Срок сбора был назначен очень близкий к дате указа — 8 марта, поэтому в поход, наряду с московскими и городовыми чинами, назначили рейтар и девять стрелецких полков, всегда готовых к службе в Москве. Стрельцы должны были отомстить за своих перебитых в Гадяче товарищей, составлявших ранее гетманскую охрану. На службу были отправлены и два «государевых выборных полка» во главе с Агеем Шепелевым и Матвеем Кровковым. Московское войско должно было идти «в Севск и где будут изменники черкасы», «промышлять» над ними.

17 февраля состоялся указ о назначении в Белгородский полк боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского, чье имя очень хорошо было известно в малороссийских городах. Уже на следующий день, 18 февраля, Ромодановский и его товарищ стольник Петр Дмитриевич Скуратов были на отпуске у царской «руки». Остававшиеся зимовать белгородские воеводы, не дожидаясь прихода боярина князя Ромодановского, были отправлены под Полтаву. 18 февраля у государя «у руки» были и другие воеводы — стольники князь Константин Осипович Щербатов и Иван Петрович Лихарев; они должны были собрать войска в Смоленске, а потом, двигаясь через Стародуб, идти «к Киеву, на выручку от изменников черкас». Правда, по замечанию составителя разрядной книги, до Киева воеводам дойти не удалось: они остановились в Почепе, но их марш по направлению к главному центру присутствия царских войск в апреле был важен ввиду всей кампании по восстановлению власти царя на Левобережной Украине.

Спешка с назначениями в поход против «черкас» сказалась очень быстро; указы пришлось менять на ходу, так как в назначенный срок в Белев могли добраться только дворяне, имевшие поместья и вотчины в «Заоцких городах». Поход главного воеводы князя Юрия Алексеевича Долгорукого задерживался «до весны», а в первоначально назначенный день сбора, 8 марта, «у руки» был еще один назначенный в поход из Белева в Севск воевода — стольник князь Борис Ефимович Мышецкий. Служилые люди из дальних уездов должны были приезжать в Москву и дожидаться там высылки на службу. В итоге последним днем сбора войск в Белеве стало 22 марта — день Светлого Воскресенья, после этого ничьи имена в книги «приездов» больше не писали, и служилый человек считался «нетчиком», бежавшим со службы.

Поменяли и главнокомандующего. Алексей Михайлович оставил при себе боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, назначив вместо него 19 апреля в поход на мятежных «черкас» другого приближенного боярина, князя Григория Семеновича Куракина. 2 мая в товарищи к боярину князю Куракину назначили князя Петра Ивановича Хованского. Но здесь возникла непредвиденная сложность, так как в подчинении у главнокомандующего оказались все другие воеводы, включая главу Белгородского полка боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского.

Мирное время, наступившее после Андрусова, немедленно оживило местнические счеты воевод, всегда учитывавших, кто из них первый, второй или третий и в каком полку — главном или подчиненном. Князь-Гедиминович Хованский заспорил с князем-Рюриковичем из ветви Стародубских князей, главой Белгородского полка князем Григорием Григорьевичем Ромодановским. Хованскому показалось зазорным для чести рода оказаться вторым воеводой при князе Куракине, когда вместе с ним станет действовать князь Ромодановский. Ответ царя Алексея Михайловича записан в разрядной книге: князю Петру Хованскому сказано, «что ему до боярина князь Григория Григорьевича Ромодановского дела и мест тут нет».

Но дело все равно тянулось долго. Князь Петр Иванович Хованский заболел, а поскольку это был известный «трюк» для уклонения от невыгодной в местническом отношении службы, царь распорядился привезти и осмотреть его. Исполнявший это поручение глава Разрядного приказа думный дьяк Дементий Башмаков подтвердил, что князь Хованский действительно болен. Глава военного ведомства, конечно, не стал бы вводить царя в заблуждение, но когда лечение затянулось, Алексей Михайлович приказал всё равно везти Хованского на службу прямо на телеге. Попутно досталось и вступившемуся за честь рода отцу — старшему князю боярину Ивану Андреевичу Хованскому. Царь наказал и его, что означало кратковременную опалу и удаление из дворца. Место князя Хованского, часто остававшегося «в Верху» во время походов царя Алексея Михайловича из Кремля в свои дворцовые села или поездок на богомолье по монастырям, немедленно заняли другие; именно тогда становится заметным возвышение еще одного представителя родовой аристократии в окружении царя — князя Ивана Алексеевича Воротынского.

Несмотря на местнические счеты воевод, московские войска уже в марте — апреле 1668 года смогли начать свои «промыслы», пытаясь вернуть города Левобережья, изменившие царю. Наступали они медленно, соблюдая осторожность. Главные действия сводились к осаде городов, тем более что весной из-за распутицы было трудно передвигаться. Официальная отправка основной рати во главе с боярином князем Григорием Семеновичем Куракиным состоялась из Москвы только 17 мая, когда он был на отпуске «у руки» царя Алексея Михайловича. По наказу воевода должен был выступить в Севск, а потом идти к Глухову, где уже находился воевода окольничий князь Петр Алексеевич Долгорукий. Выступление в поход Куракина и отъезд Ордина-Нащокина для договора о «вечном мире» произошли практически одновременно. Отправив «посольских дел оберегателя» в Курляндию, царь Алексей Михайлович сам ходил «провожать образ Всемилостиваго Спаса на Лубянки», предназначенный «быть на службе з боярином со князем Григорьем Семеновичем Куракиным» 27 мая 1668 года^{650}.

Пока армия князя Куракина находилась на марше, с гетманом Иваном Брюховецким было кончено. Он погиб в возобновившемся смертельном противостоянии с гетманом Петром Дорошенко. Обстоятельства этой запутанной истории раскрыты по документам исследователем русско-крымских отношений в XVII веке Алексеем Андреевичем Новосельским. Он описал, как 8 июня в Будищах была устроена рада, на которой восставшие казаки выбирали гетмана (в это время недалеко от Полтавы войско боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского осаждало город Котельву). Оба гетмана, объединившись на время, ради, как провозглашалось, сохранения единой Украины, не хотели отдавать первенства в ее делах. Петр Дорошенко был настоящий преемник Богдана Хмельницкого, и ни у кого не было сомнений в его принадлежности к «казачьему роду»; в глазах казачьей старшины гетманство Дорошенко и заслуги перед Украиной были выше. Напротив, гетману Ивану Брюховецкому так и не простили его «неказачьего» происхождения и опоры на кошевых казаков Запорожской Сечи. Первая же встреча двух гетманов окончилась ссорой, и они обратились за поддержкой к присутствовавшим здесь же крымским мурзам.

Повторялась история прежних гетманов — Ивана Выговского и Юрия Хмельницкого. Как только они изменяли московскому царю, их союзниками немедленно становились крымские татары. Но крымская знать действовала исключительно в целях собственной выгоды, ослабляя противников и интересуясь только «ясырем» и другими трофеями войны. Поэтому крымцы наблюдали, какой из гетманов выиграет. Казаки выбрали Дорошенко, и его люди немедленно расправились с Брюховецким. Бывшего гетмана растерзали, не оставив на нем живого места: «ослопьем и дулами и чеканами и рогатины как собаку бешеную до смерти прибив, нагого покинули». Тело Брюховецкого отвезли для похорон в «созданной» им Гадячской церкви. Так разделенная по обеим сторонам Днепра Украина на короткое время снова была объединена под общей властью гетмана Правобережья^{651}.

Сила Петра Дорошенко была очевидна всем. Ему даже удалось заставить отступить войско князя Ромодановского, несколько месяцев осаждавшее Котельву, где объединенные силы «черкас» и татар хотели устроить «другую Конотопщину». Ромодановский не допустил этого и организованно совершил «отвод» своего полка в Ахтырку. Полк выдержал большой бой у села Хухры, а боярин князь Григорий Григорьевич подтвердил свою репутацию на Украине, что «ему здешняя страна и воинские дела заобычай». И все же, как писал С. М. Соловьев, «Москва вследствие измены Брюховецкого потеряла 48 городов и местечек, занятых Дорошенком, 144 000 рублей денег, 141 000 четвертей хлебных запасов, 183 пушки, 254 пищали, 32 000 ядер, пожитков воеводских и ратных людей на 74 000»^{652}.

За несколько месяцев в начале 1668 года все расклады малороссийской политики царя Алексея Михайловича снова переменились, и стратегически самой основательной и прочной оказалась линия на союз с остававшейся враждебной казакам Польшей. Москве было достаточно уроков Конотопа и Чуднова, чтобы больше не рисковать ратными людьми, безоглядно вмешиваясь в войну на Украине. Как говорил Ордин-Нащокин в записке, поданной перед своим официальным отправлением в Курляндию в мае 1668 года: «Дошло время не чюжих краев, но себя оборонять». Глава Посольского приказа видел выгоду для союза с Польшей даже в том сложном положении, в котором оказались царские войска на Левобережье. Он писал о необходимости «неотступно великими ратьми наступать на Украину» и показать, что Великая Россия выступила на защиту «Коруны Польской». Не оставил Ордин-Нащокин и идеи о царском походе в Киев для поклонения святыням Киево-Печерской лавры. Однако возможное присутствие царя Алексея Михайловича в Киеве увязывалось им с необходимостью начала переговоров о «вечном мире». Так Ордин-Нащокин представлял венец русско-польских взаимоотношений. Он сумел убедить царя Алексея Михайловича в реальности нового государева похода: «в Киев въехать и там совершить конечную крепость между Великои Росии и Польши»^{653}.

Решающий перелом в делах Малой России произошел летом 1668 года не столько из-за давления царского войска, сколько вследствие внутренних неурядиц в самом расколовшемся Войске. Сначала верные новому гетману казаки, соединившись с крымцами, пошли воевать «государевы украины». Численность этого войска насчитывала 17 тысяч человек, они стали наступать на Комарицкую волость, Севск и другие города, грабить и уводить в плен жителей. Но сказались сделанные заранее в Москве приготовления. Для защиты подвергшихся нападению уездов Московского государства от Глухова в Севск были специально отведены Первый выборный полк Агея Шепелева и Второй выборный полк Матвея Кровкова. 30 июня основная армия боярина князя Григория Семеновича Куракина тоже пришла в Севск. Далее в течение первой половины июля 1668 года царские войска одержали ряд побед, позволивших переломить ход войны. Воеводы Куракин и Ромодановский слали в Москву к царю Алексею Михайловичу сеунщиков, чтобы доложить об успехах своих войск в борьбе с казаками Дорошенко и татарами, бежавшими от Севска после боев 3–5 июля, а также об отбитых обратно городах Левобережья^{654}.

Царь Алексей Михайлович воодушевился. Особенно символичным стал разгром татарского войска под Севском в день памяти Сергия Радонежского. В воскресный день 26 июля 1668 года царь пришел из похода в Преображенское «для молебства о благодарении Божии о победах». В известии об этом молебне в разрядной книге были отмечены заслуги воевод боярина князя Григория Семеновича Куракина с товарищами: «с его великаго государя ратными людми крымских людей и изменников черкас побили во многих местех и многих поймали». После молебна, проведенного все еще остававшимся в Москве александрийским патриархом Паисием и московским патриархом Иосифом, царь говорил речь, еще раз вспомнив, что «победа и одоление» над «крымскими людьми» и «изменниками черкасы» совпали с праздником Сергия Радонежского^{655}.

В это время гетман Петр Дорошенко, прихватив в Гадяче «скарбы» и жену Брюховецкого (ею уже была не дочь московского боярина, а представительница казачьего рода), а также собрав по пути богатую добычу, вернулся в Чигирин — историческую ставку гетманов Запорожского Войска. Управлять на Левобережье он оставил брата Андрея и наказного гетмана северской части Левобережья черниговского полковника Демьяна Игнатовича Многогрешного, поменяв других казачьих полковников на своих сторонников. Сначала предполагалось, что гетман быстро вернется, но его настигло «эхо» расправы с Брюховецким. Возмутились казаки в Запорожской Сечи, вольготно себя чувствовавшие во времена прежнего гетмана; сказалось и недовольство разбитых царскими войсками крымских татар.

В Москве стремились развить военные успехи. 19 июля были отосланы грамоты обоим воеводам с указом идти на Нежин. От Куракина и Ромодановского продолжали приходить победные вести; один из сеунщиков разыскал царя даже во время его традиционной поездки в Новодевичий монастырь 28 июля, чтобы доложить о наказании города Воронежец (там 15 конных сотен царского войска «высекли» саблями 700 казаков). Отчитывались о приведении в покорность «черкасских» городов Харькова и Калентаева. 30 июля, после целого месяца пребывания в Севске, войско Куракина двинулось на выручку московским войскам, осажденным в Нежине. Однако успело дойти только до Глухова и после недолгой осады снова отошло к Путивлю (Второй выборный полк Матвея Кровкова, принимавший участие в боях под Глуховом, оказался в Путивле 15 августа)^{656}.

Связано это перестроение войск с желанием создать одну, объединенную армию для наступления на Нежин. Прямой поход Белгородского полка князя Ромодановского из Ахтырки в Нежин был опасен, поэтому воеводе тоже указали идти в Путивль, куда он вышел 2 августа. Когда обе части войска объединились в Путивле, произошла смена заболевшего и давно просившегося в отставку старого главнокомандующего боярина князя Григория Семеновича Куракина («…А я, холоп твой, за своею дряхлостью и болезнью в походы ходить не смогу, насилу и в съезжую избу волочусь», — писал он царю Алексею Михайловичу). 6 августа, в день Преображения, наказ и списки служилых людей из Разрядного приказа были посланы в Путивль еще к боярину воеводе князю Куракину (и велено было его «о здоровье спросить»), однако все руководство армией и те же списки были переданы боярину князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому. Он и должен был выполнить присланный указ идти «на выручку государевым людям» к Нежину и Чернигову. Боярина же князя Куракина оставили в Путивле, чтобы не давать повода для любителей спорить о местах. В начале октября он присылал вести к войску князя Ромодановского под Черниговом о «мирной» дороге к Путивлю.

Князь Ромодановский быстро выполнил поставленные задачи. Около 28 августа он выступил в поход из Путивля «на малороссийские городы» (вознаграждение за службу получили только те, кто успел приехать в полки до 27–28 августа 1668 года). 8 сентября, в день Рождества Богородицы, его армия заняла сдавшийся без боя Нежин, а 25 сентября был освобожден от блокады русский гарнизон в Чернигове. Уже на следующий день Чигиринский полковник и «гетман Войска Запорожского северский» Демьян Многогрешный вместе со стародубским полковником Петром Рославченко обратился к посредничеству черниговского архиепископа Лазаря Барановича: они просили написать царю Алексею Михайловичу и боярам о своей готовности «с полками сее стороны Днепра поклонитися». Условия, выдвигавшиеся казаками, касались возвращения к «прежним вольностям покойнаго, славныя памяти Богдана Хмелницкого», к его «постановленным статьям» в Переяславле и подтвержденным «привильями». Наказной гетман Многогрешный и стародубский полковник Рославченко требовали также вывода царских ратных людей из Переяславля, Нежина и Чернигова, перекладывая всю ответственность за произошедшее на покойного гетмана Брюховецкого. Именно по его «подущению», как они писали, и случилось «насилие воевод и водностей Войска Запорожского унятие».

Как видим, когда верные гетману Дорошенко наказные гетманы, полковники и другая казачья старшина остались один на один с пришедшими на Украину царскими войсками, они сразу переориентировались на возвращение в подданство к московскому царю. Поддержка, оказанная им Петром Дорошенко, была недостаточной; кроме того, и сам Дорошенко оказался под ударом. Его присяга турецкому султану, заставившему гетмана надеть присланный ему султанский «халат», не устраивала крымскую знать. В Крыму конкурировали с османами за идеальные для построенной на работорговле экономики украинские места. Возможная присылка янычар в Чигирин в поддержку гетмана Дорошенко могла означать передачу им контроля над территориями по обе стороны Днепра.

Следствием одного из самых причудливых военно-политических союзов на Украине стало избрание в казачьи гетманы от имени крымского хана молодого 23-летнего войскового писаря Запорожской Сечи Петра Суховеенко. Он немедленно начал борьбу с Петром Дорошенко за гетманскую булаву. Известна описанная еще С. М. Соловьевым история с присылкой от гетмана Петра Суховеенко именем «ханова величества» к гетману Петру Дорошенко грамоты с новой символикой гетманской власти, где вместо традиционного для Запорожского Войска изображения казака с мушкетом использовалась печать крымского хана — лук и стрелы. Дорошенко в бешенстве обещал «своею саблею обернуть Крым вверх ногами, как дед мой Дорошенко четырьмя тысячами Крым ни во что обернул».

Желающих «поломать ханские стрелы мушкетами своими» оставалось немало и в Запорожской Сечи. Они звали Дорошенко на общую раду, обещая ему поддержку, но исход таких прямых выборов был мало предсказуем. Наказной гетман Многогрешный — представитель гетмана Дорошенко на Левобережье — тоже должен был выбирать, кому служить. При поддержке крымской орды он встал на Липовой долине недалеко от Путивля. Расклад сил на Левобережье поменялся; теперь северная его часть контролировалась армией князя Ромодановского, а южная подчинялась гетману Суховеенко, стремившемуся вытеснить ставленников Дорошенко, в первую очередь наказного северского гетмана Демьяна Многогрешного. Никакой единой и свободной Украины опять не получилось.

Ответ от царя Алексея Михайловича на обращение Многогрешного и Рославченко был передан архиепископом Лазарем Барановичем быстро. Царь подтвердил предварительное соглашение Ромодановского и Многогрешного, основанное «на водностях» статей Богдана Хмельницкого, и «вины» казаков «в забвение пустил». Уже 9 октября 1668 года в ответном письме гетман Многогрешный писал о царе Алексее Михайловиче как о «великом государе нашем, его царском пресветлом величестве», обещая, что теперь «не токмо сия сторона Днепра, но и другая сторона к тем выше помянутым статьям приступит жити в подданстве у царского пресветлого величества»^{657}.

10 октября 1668 года из полков боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского в Москву к царю Алексею Михайловичу отправились сеунщики во главе с сыном князя Андреем Григорьевичем Ромодановским, а вместе с ними послы наказного северского гетмана Демьяна Многогрешного — его брат Василий и бывший нежинский полковник Матвей Гвинтовка (смененный Брюховецким и посаженный им в тюрьму в Гадяче) — под охраной двух рейтарских полков. Однако в пути на них напал большой татарский отряд. Князь Андрей Ромодановский был схвачен и уведен в Крым (там он, как и боярин Василий Борисович Шереметев, стал еще одним заметным родовитым пленником). Послы гетмана Демьяна Многогрешного едва спаслись, загнанные татарским отрядом в болото; вместе с оставшимися рейтарами они снова собрались под знамена и с боями прорвались обратно к обозам князя Григория Григорьевича Ромодановского.

Рассказывая об этом в Москве, один из участников посольства, нежинский протопоп Симеон, приводил красочные детали их чудесного спасения, когда под натиском татар пришлось спешиться и спасаться в болоте. Протопоп Симеон убеждал рейтар стоять «за веру православную и за благочестивого царя». Вместе с полковыми знаменами рейтарами был сохранен и полковой «образ Спасителя». Как говорил протопоп Симеон, явно рассчитывая, что его речи дойдут до царя Алексея Михайловича, к образу «все с верою прикладывались, и праведными молитвами благочестивого царя вооружився, стали на болоте и бой учинили». Ночью послы в сопровождении нескольких сотен рейтар решили прорываться из окружения «оборонною рукою»: «а татары с обоих сторон идучи кричат: галла! галла! А наши себе кричать: церковь! церковь!» Выбравшись из промерзшего за ночь болота, рейтары вырубили «жерди вместо пик» и, сохраняя строй, на рассвете прошли «отводом» к обозам боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского^{658}.

Армии Ромодановского, двинувшейся к Путивлю, пришлось продолжить бои с крымской ордой «калги-салтана» и «изменниками-черкасами» во главе с Григорием Дорошенко. 26 октября в Москву пришло донесение воеводы боярина князя Григория Семеновича Куракина об успехах его «товарища» князя Григория Григорьевича Ромодановского, посланного воевать «для промыслу над изменники черкасы». Боярин сообщал о победах под Нежином и, особенно, Черниговом, где «два города больших взяли жестоким приступом и выжгли и высекли», о боях под другим городом Седневом, где, кстати, располагалась ставка наказного северского гетмана Демьяна Многогрешного: «Изменников черкас и волох и татар побили многих… и сами к Путивлю отошли в деле же»^{659}. Военные действия в Малой России завершились. Оставалось договариваться об условиях примирения с изменившими казаками Левобережья. Точнее, с теми, кто готов был пойти за черниговским архиепископом Лазарем Барановичем и гетманом Демьяном Многогрешным.

Находясь зимой 1668/69 года в Москве, послы наказного северского гетмана договорились о созыве новой рады, прошедшей в Глухове. Налаживать дела туда были отправлены по царскому указу 12 февраля сам воевода и белгородский наместник боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский, полковник и «серпуховский наместник» Артамон Сергеевич Матвеев, получивший к этому времени чин стольника, и дьяк Григорий Богданов. Для царского друга Матвеева эта служба стала прологом к передаче ему от вернувшегося в Москву после своего курляндского провала боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина сначала руководства Малороссийским, а потом и Посольским приказом.

Обстоятельства проведения Глуховской рады 3–6 марта 1669 года всесторонне исследованы поколениями исследователей, статьи утвержденного там договора опубликованы впервые еще в «Собрании государственных грамот и договоров» и «Полном собрании законов Российской империи». Как и желали казаки, вольности Богдана Хмельницкого были подтверждены, их вины им отданы, вопрос о царских воеводах тоже решился. Правда, не совсем так, как требовали казаки, желавшие вывести всех царских воевод из малороссийских городов. Московские воеводы были оставлены в Киеве, Переяславле, Нежине, Чернигове и Остре, но местное население им больше не подчинялось; их суд распространялся только на ратных людей московского царя. Число реестровых казаков устанавливалось в 30 тысяч человек, был выбран новый гетман «сее стороны Днепра» Демьян Многогрешный и определено его новое местопребывание в Батурине. Казаки Левобережья должны были убеждать казаков Правобережья, в последней, 27-й статье постановлений Глуховской рады говорилось: «Писать на ту сторону Днепра, Коруны Польской и Великаго Княжества Литовскаго, к гетману Войска Запорожскаго к Петру Дорошенку, и ко всей старшине, и к козакам». Согласно этой статье, казаков Правобережья следовало убеждать «оставить всякие сорные и непотребные слова», «познав истинную милость и благодеяния» царя Алексея Михайловича, «добить челом на вечное подданство неподвижно». На Глуховской раде постановили, «чтобы межды себя ся сторона, с тою стороною Днепра войны не имети и пребывати в любви и совете». Отдельные статьи договора касались мещан Нежина и Киева.

Покрытую «малиновым атласом» книгу на 56 листах с собственноручным подтверждением по листам архиепископа Лазаря Барановича, игумена Максаковского монастыря Иеремии Шириневича, гетмана Демьяна Игнатовича Многогрешного, старшины и чиновников Войска Запорожского боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский подал царю Алексею Михайловичу 21 марта 1669 года. «И третья смута малороссийская, и третья измена гетманская, — завершал рассказ о Глуховской раде С. М. Соловьев, — не отняли Восточной Малороссии у Москвы». И все же итог был компромиссным: Украине возвращалась широкая автономия, а Москва получала контроль над землями на Левобережье, необходимый для продолжения борьбы за оставление Киева в составе Московского царства^{660}.

Семейный крах

Зимой 1669 года, с разницей всего в три дня, голос большого Успенского колокола прозвучал над Москвой дважды. Первый раз в колокол стали бить 28 февраля — один раз: умерла новорожденная царевна Евдокия, и ее сразу же похоронили. Во второй раз трижды ударили в большой колокол в Кремле 3 марта: в «последнем часе того дня» умерла царица Мария Ильинична. 4 марта, «на память преподобнаго отца нашего Герасима иже на Иордани», состоялись похороны^{661}.

Жизнь во дворце на время остановилась, все погрузилось в траур после смерти царицы от неудачных родов. То, что раньше казалось важным, перестало быть таковым, какие-либо усилия потеряли смысл, построенный для семьи дворец в Коломенском тоже стал не нужен. Устроение «благочиния» любимого сокольничего пути, чему в 1668 году царь Алексей Михайлович посвятил столько сил и внимания, выезды на охоты, любые забавы могли только ранить воспоминаниями. Царь Алексей Михайлович весь сорокадневный траур (часть его пришлась на Великий пост, а другая — на первые недели после Пасхи) раздавал большую милостыню всем, кто участвовал в погребении царицы, посылал деньги для поминовения по монастырям и церквям, кормил нищих и даже выпустил тюремных сидельцев из Тюремного и Земского дворов, приказав заплатить их долги из денег Приказа Тайных дел. С 20 апреля Алексей Михайлович указал «править другую четыредесятницу», и поминовение царицы Марии Ильиничны продолжилось, были наняты священники для пения панихид «в год по вся дни»^{662}.

В 177-м (1668/69) году снова замолчал составитель «Дневальных записок» Приказа Тайных дел. Последние записи датированы 22 августа 1668 года и сообщают о больших пожарах в Москве. Сначала «в шестом часу ночи за Москвою рекою был пожар велик, выгорела Якиманская улица по Болота, а горело до света». А потом уже «в 5-м часу в ысходе дни загорелось в Китае у Москворецких ворот… и от того выгорел Китай и ряды все и в Белом городе от Варварских ворот Кулишки, и Покровка и Мясницкая от Китая до Белого города, и на городе на башнях и на стене кровли погорели, а горело до ночи». Видя кругом следы недавнего пожара, Алексей Михайлович еще тяжелее должен был переживать утрату. Любое бедствие воспринималось людьми той эпохи как «наказание за грехи», а ответственность за все, что делалось в царстве, лежала на царе. Следующие записи в «Дневальных записках» начнутся только несколько лет спустя — 1 сентября 1672 года, а остальные известия буквально представлены в книге белыми листами!

Первая и единственная запись дворцовых разрядов несчастливого для царя 1669 года датирована 19 июня. Но и она сделана в связи с другой трагедией во дворце — смертью четырехлетнего царевича Симеона Алексеевича и новым сорокадневным трауром, в который опять погрузился весь царский двор. Царевич умер «в пятом часу нощи», его тело погребли в день смерти в Архангельском соборе. Гроб, покрытый «объярью золотой» из «царских хором», несли комнатные стольники, «переменяясь»; сам царь шел за гробом «в печалном в смирном платье», рядом были грузинский и сибирский царевичи, «думные и ближние люди», члены Государева двора, дьяки и жильцы «в однорядках и в охабнях в черных со свещами». Гроб царевича встретили в Архангельском соборе вселенский патриарх Паисий и московский Иоасаф, на погребении присутствовали члены Освященного собора. Как сказано в разрядной записи, это были те же митрополиты, и архиепископы, и епископы, «и иные власти и священницы», что были «на выносе и на отпевании» царицы Марии Ильиничны 4 марта. Они даже не успели разъехаться из Москвы…

Многое в это трудное время зависело от царского окружения, именно ближние бояре должны были сделать так, чтобы жизнь в Московском царстве не останавливалась и дела шли своим чередом. О их роли можно судить по тому, как в дворцовых разрядах расписано их участие в траурных церемониях, продолжавшихся 40 дней. С 19 июня все члены Думы в сопровождении стольников «дневали и ночевали» у гроба царевича в Архангельском соборе. Записи о назначениях в «печальную комиссию» в первые дни траура отсутствуют (несколько листов разрядной книги по каким-то причинам утрачено). Они начинаются лишь с 23 июня, когда были назначены боярин Петр Васильевич Шереметев и окольничий Андрей Васильевич Бутурлин. Но чуть ниже говорится, что с 19 июня, в первые дни после смерти царевича Симеона, когда в Архангельском соборе должен был молиться царь Алексей Михайлович, «у гроба» царевича был боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий; повторно он был назначен туда 3 и 17 июля. Причем указ о назначении его в собор на смену 3 июля был передан от самого боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, что позволяет думать о нем как о распорядителе всей траурной церемонии.

Среди боярских назначений отсутствовало имя Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. И это вряд ли было случайно. Еще весной, после смерти царицы Марии Ильиничны, он заговорил с царем Алексеем Михайловичем об оставлении всех чинов и уходе в монастырь.

Последний раз царь Алексей Михайлович был на панихиде по царевиче Симеоне 27 июля. Он приехал для этого в Москву из Преображенского. На следующий день, «на празник Пресвятые Богородицы Смоленские», царь, по своему обыкновению, был в Новодевичьем монастыре. Из Успенского собора в Кремле принесли крестным ходом иконы, царь сначала встречал их «поблизку монастыря на поле», а потом там же провожал, после чего «изволил иттить в село Преображенское». Бояре и все, кто с ними «дневал» у гроба покойного царевича, были «сведены», как говорилось в разрядной книге, «потому что по преставлении благовернаго государя царевича в том числе четыредесятница совершилась»^{663}.

Сохранилось совсем немного документов этого времени, из которых можно видеть, что царь, как и прежде, занимается делами. Из-за отсутствия разрядных книг и «Дневальных записок» единственным источником, содержащим подробную дворцовую летопись, остаются «Книги выходов», где фиксировались все «выходы» и выезды царей из своих хором. Записи велись, чтобы фиксировать выдачу царского наряда и инсигний власти — царских «шапок», диадемы, посохов и т. д. Самым скрупулезным образом фиксировались все элементы царской одежды — шубы, опашни, зипуны, подробно описывалось качество «вини-циейского» или «кизылбашского» бархата, шелка, камки и других драгоценных тканей, их цвета. Указывались и цели царских выходов, по преимуществу на богомолья и в связи с выездом в Преображенское, Коломенское, Воробьево и в более дальние походы в Троице-Сергиев, Саввино-Сторожевский или другие монастыри. Попутно встречаются и детали, имевшие отношение к дворцовой жизни и повседневным занятиям царя. «Книги выходов» являются вполне определенным свидетельством глубокого траура, наступившего при дворе: если царь где-то и появлялся, то только в траурном и «смирном» платье. Празднества были отменены, а именины всех царевен — сестер царя Алексея Михайловича и его дочерей — проходили без традиционной раздачи именинных пирогов. Не было и никаких выходов к приему послов или царских столов.

После смерти царевича Симеона Алексей Михайлович еще более усиленно стал поминать царицу Марию Ильиничну. Свидетельства этому остались в приходо-расходных документах Тайного приказа, где записывались многочисленные милостыни, розданные царем, и упомянуты панихиды по царице Марии Ильиничне. 18 июня 1669 года в Коломенском деньги «для поминовения» царицы Марии Ильиничны получили стрельцы под командованием головы Афанасия Левшина, вернувшиеся со службы в Киеве. 21 июня, «за четверть часа до дни», царь пошел в Вознесенский монастырь и «слушал панихиды» по царице. 22 июня он был в Успенском соборе и пожаловал причту 100 рублей. 23 июня «в оддачю часов ношных» царь Алексей Михайлович совершил «выход» в московские монастыри — Знаменский, Златоустовский, Ивановский, Петровский и «в Петровскую богадельню». Всюду он «жаловал из своих государевых рук» деньги монастырским властям и рядовым старцам, священникам и причту. «Да в тех же монастырех и в дороге, — сказано в расходном столбце Приказа Тайных дел, — жаловал великий государь нищих безщотно». Всего было потрачено 429 рублей, из которых царь наградил каждого из шестидесяти нищих в Петровской богадельне. Повезло и оказавшейся у Петровского монастыря вдове Варваре — жене князя Ивана Ивановича Путятина, получившей сразу 30 рублей «на прокорм». 29 июня «в 1 часу ночи» 12 нищих кормили «в деревянных хоромех», раздав каждому по полтине. 1 июля, «за два часа до вечера», царь «изволил кормить» в «передней» 34 священника московских церквей, служивших годовые поминальные службы по царице Марии Ильиничне, каждый из них получил от царя по три рубля и добрую ткань на платье: «им же дан по киндяку ис Персицких».

Царь Алексей Михайлович указал и сыну царевичу Алексею Алексеевичу раздать милостыню нищим: «кормить для поминовения» матери «в Золотой государыни царицы». Он также выдал из своих рук по полтине 72 нищим. 10 июля царь снова раздавал милостыню «для поминовения» царицы Марии Ильиничны протопопам и священникам кремлевских церквей. 13 июля царевич Алексей Алексеевич кормил нищих. 18 июля в память о царице деньги были розданы стрелецким вдовам и сиротам, потерявшим своих мужей и отцов на службе в Киеве. 22 июля были отосланы деньги «на сорокоусты» священникам сел Павловское и Дмитровское. 7 августа были выданы деньги «патриархова чину поддьяконом и певчим дьяком и поддьяком», всем, кто участвовал в погребении царицы Марии Ильиничны и царевича Симеона Алексеевича и поминальных службах по ним. Продолжились и обычные для царя раздачи денег в богадельнях и тюрьмах, 28 августа 1669 года, «в ночи», по царскому указу были розданы деньги 1130 человекам. Царь и сам 31 августа — «в вечеру» последнего дня трагичного 177-го года — отдал из своих рук милостыню безногому нищему, встреченному им по дороге в Вознесенский монастырь. Тот сидел «у двора боярина Бориса Ивановича Морозова», некогда сосватавшего царю Марию Ильиничну…^{664} Царь по-прежнему тяжело переживал потерю жены, и ее «поминовения» и «устройство души» продолжались еще долгое время.

Между тем порядок ведения дел требовал постоянного участия царя Алексея Михайловича в заседаниях Думы, приеме докладов из приказов, обсуждении разных вопросов. Но следов такого участия царя в повседневном управлении почти не видно, и это не случайно, учитывая переживаемые им трагические обстоятельства. Например, в апреле 1669 года состоялся отдельный приговор окольничих и дьяков, самостоятельно решивших несложный вопрос о «закладах», взимаемых тюремными сидельцами. Даже челобитные нельзя было, как раньше, подать во время царских выездов из дворца. В июне 1669 года стряпчий Иверского монастыря доносил монастырским властям из Москвы: «Государю свету нашему отнюдь бить челом нельзя, и на выходе нихто не смеет подавать челобитен, потому что время кручинное».

В действиях царя Алексея Михайловича в тот момент можно видеть сосредоточенность на молитве, и любое оскорбление такого настроя строго каралось. 7 июня стольник князь Григорий Венедиктович Оболенский был послан в тюрьму по именному указу царя «за то, что у него июня в 6 числе, в воскресенье недели Всех святых, на дворе его люди и крестьяне работали черную работу, да он же князь Григорий говорил скверныя слова». Алексей Михайлович лично вмешался вдела с умножившимся ростовщичеством, куда были вовлечены подьячие московских приказов, использовавшие для этого казенные деньги. Были введены ежемесячные отчеты за расходование денег, усилен надзор над ними дьяков, запрет на прием таких закладных в уплату налогов.

Одобрение царя удавалось получить только для самых очередных дел и там, где не требовалось никаких подробных обсуждений. В этом случае царь утверждал решение, подготовленное его ближайшим окружением. 8 мая 1669 года, одними из последних, были пожалованы дворяне и дети боярские, ведомые в Приказе Казанского дворца, участвовавшие «во всех Литовских походех», а также бывшие на службе с воеводой боярином князем Федором Никитичем в Саратове и участвовавшие в 1664–1665 годах в подавлении башкирского восстания в полках боярина и воеводы князя Федора Федоровича Волконского. Они получили такое же право на перевод поместий в вотчину, как и служилые люди из центральных уездов, правда, некоторым дворянам, если они воевали «близко домов своих», или «в тех городех по приказом были», никаких придач не полагалось.

Ряд распоряжений касался «черкасского вопроса». Здесь тоже заметно стремление подвести определенную черту под событиями последних лет. Харьковского полковника Белгородского полка Григория Донца «и его полку старшину и все поспольство» пожаловали 3 мая 1669 года за их службы и «за разорение, что им учинилось от изменников черкас и от крымских и от нагайских татар, после измены Ивашка Брюховецкого и за осадное сидение». Способ вознаграждения оказался весьма своеобразным: вместо полагавшегося годового жалованья им отдали недополученные оброки с винных и пивных промыслов, а также «шинков». С 1665 года, когда сам прежний гетман договорился о таком обложении, недоимок набралось более двух тысяч рублей; правда, в остальных городах не было и такого «белгородского оклада» и жители держали промыслы «безоброчно». Иными словами, слободским казакам отдавали то, что не могли взять, не думая, как в будущем они воспользуются своей привилегией (скоро пошли жалобы на спаивание ими людей из других уездов Московского государства, где иначе взимали кабацкую пошлину).

22 мая 1669 года состоялось назначение главным военачальником в Севске победителя «черкас» боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского. Князь должен был «ведать» и «разбирать» ратных людей «Севского и Белгородского полку», распределив каждого «в полковую службу и в копейной, и в рейтарской, и в драгунской, и в солдатской строй»; главное, что интересовало Разрядный приказ, чтобы все служили и «в избылых никто не был». Правда, из-за смерти царевича Симеона отпуск боярина на службу затянулся, «у руки» царя Алексея Михайловича ему было велено быть только 22 июля 1669 года, после чего он вскоре выступил на службу. Дворяне украинных городов, служившие в Белгородском и Севском разрядах, должны были съезжаться к нему для «разбора» (проверки окладов, вооружения, служебной годности), «где им по наряду быти велено, без мотчанья», и дожидаться царского указа.

Воспользовавшись редким во время траура по царевичу Симеону царским присутствием, 22 июля вручили давно заслуженные награды боярам князю Григорию Семеновичу Куракину и тому же князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому за их службы в походах «176 и нынешнего 177 года», то есть в 1668/69 году. Бояре получили придачи денежного жалованья, «бархат золотной» на шубы и соболей. Среди награжденных был и «товарищ» воеводы князя Ромодановского стольник и полковник Артамон Матвеев, ездивший на Глуховскую раду. За свою службу Матвеев получил 50 рублей денежной придачи (10 рублей из этой суммы составляла компенсация за пожалованную поместную «придачу», превышавшую установленный для членов Государева двора максимум в 1000 четвертей). Рядовые участники боев в малороссийских городах тоже были пожалованы придачами к окладам^{665}.

Впервые после смерти царицы Марии Ильиничны царь вышел из дворца в светлых одеждах 15 августа 1669 года, накануне праздника Успения. Царевич Алексей Алексеевич в этот день был в Преображенском. Примерно тогда же царь Алексей Михайлович читал и правил «Сказание об Успении Богородицы»^{666}. Иногда по этой причине его даже называют автором новой редакции этого сочинения, но работа над «Сказанием…» не выходила за рамки составления нового текста из уже готовых фрагментов. Скорее, стоит обратить внимание на то, что сюжет произведения был связан с личной потерей царя — смертью царицы Марии Ильиничны.

Наступавший с 1 сентября 178-й год принес мало изменений в застывшую дворцовую жизнь, подчинявшуюся медленному ритму продолжающегося траура. 1 сентября царь был «у действа многолетнего здоровья», но рядом опять не было царевича Алексея Алексеевича. Белый цвет в одеждах царя упомянут и на праздник Рождества Богородицы 8 сентября, но и в этот большой праздник царевич Алексей был не с отцом, а опять в Преображенском, где «ходил на освящение новыя деревянныя церкви и слушал обедни»^{667}. Как оказалось, это было последнее упоминание о царевиче в «Книге выходов» при его жизни. После этого царевич заболел, и болезнь его продолжалась несколько месяцев. Косвенным образом о приближении новой беды может свидетельствовать отсутствие в этом году традиционного царского троицкого похода.

Именно в это тяжелое время царь Алексей Михайлович дал разрешение начать подбор невесты для нового царского брака. Брак царя влиял на судьбу всего царства, а дела в царской семье шли всё хуже и хуже. Историк Павел Владимирович Седов обратил внимание на то, что время начала смотрин совпало с первыми известиями о начале болезни царевича Алексея Алексеевича, а потому «выбор царем новой супруги становился делом государственной необходимости»^{668}.

Первые распоряжения о подготовке к новой свадьбе датированы 28 ноября 1669 года: «178 года, ноября в 28 день, по государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержца указу, девицы, которые были в приезде в выборе и в котором месяце и числе, и им роспись»^{669}. Царский указ об организации традиционного смотра невест лишь фиксировал начало самого процесса, растянувшегося во времени до 17 апреля 1670 года. А сама свадьба с Натальей Кирилловной Нарышкиной была сыграна 22 января 1671 года и состоялась в присутствии самых близких придворных. И это не случайно! О приготовлениях к свадьбе знали немногие, а само поручение было возложено на ближайших придворных — боярина и дворецкого Богдана Матвеевича Хитрово и Артамона Матвеева.

Почти в то же самое время, когда начались «приезды» невест, 29 ноября 1669 года, последовал указ о новой организации заседаний Боярской думы, регламентировавший по дням доклады думных дьяков из главных приказов. Рассматривать ли это как стремление к административному порядку, идущему от царя, или за этим кроется еще и стремление ближних бояр позаботиться, чтобы даже в отсутствие царя текущие дела не останавливались? «К бояром в Золотую палату» предлагалось «дела взносить к слушанью и к вершенью из приказов» в следующие дни: в понедельник — Разрядный и Посольский приказы, во вторник — приказы финансового ведомства — Большой казны и Большого прихода, в среду — Казанский дворец и Поместный, в четверг — Приказ Большого дворца и Сибирский приказ, в пятницу — «судный день»: рассматривались дела из Московского и Владимирского судных приказов. Именным указом 3 декабря определялось время заседания Думы в Золотой палате «по вечерам», с первого часа ночи, то есть с началом темноты. 15 декабря такой же указ о заседаниях с первого до восьмого часа ночи «во все дни» получили судьи и дьяки в приказах. Судя по тому, что уже в следующем году, 14 марта 1670 года, царь Алексей Михайлович вовсе распорядится убрать приказы из Кремля в Китай-город (помещения приказов все сразу как-то «обветшали» и стали представлять угрозу для сидевших там дьяков и подьячих)^{670}, причина, возможно, в другом: для Алексея Михайловича, занятого болезнью сына, сама суета в приказах на кремлевских площадях должна была быть невыносимой.

Приближенные царя, напротив, использовали подготовку царской свадьбы для того, чтобы повлиять на царский выбор и обеспечить себе в будущем преимущество при дворе. Сохранившийся в архиве Тайного приказа список невест подтверждает ведущую роль Артамона Матвеева, давно выступавшего распорядителем в самых разнообразных делах и царских поручениях. Например, трудно чем-то другим, кроме родственных отношений Матвеева с его отчимом думным дьяком Алмазом Ивановым, объяснить появление в «Росписи невест» уже 30 ноября имен обеих внучек «печатника Алмаза Ивановича» — Анны и Анастасии (дочерей сводного брата Артамона Матвеева, то есть его племянниц). Первые привезенные к смотру невесты, дочери служилых людей Капитолина Викентьева, Анна Кобылина, Марфа Апрелева, жили в домах голов московских стрельцов — Ивана Жидовинова, Ивана Мещеринова и Юрия Лутохина. Но среди ближайших приближенных и заинтересованных лиц, с самого начала знавших о планах женитьбы царя Алексея Михайловича, были и другие люди. В первый же день была записана к смотру Евдокия, дочь Льва Ляпунова: учитывая родство Волынских и Ляпуновых, здесь можно видеть особенный интерес давнего царского приближенного окольничего Василия Семеновича Волынского. Клан князей Долгоруких имел свою претендентку — Анну, дочь князя Григория Долгорукого. Мало известно имя Авдотьи Беляевой, в самый последний момент появившейся на смотре невест «в Верху»: на нее царь тоже обращал свое внимание, как и на Нарышкину. Отец Авдотьи служил в Вологде, а дела в Москве вел ее родной дядя Иван Шихарев, обращавшийся к посредничеству чудовского архимандрита и принятый в домах членов Думы. Позднее Иван Шихарев (Жихарев), несмотря на несчастливые обстоятельства появления его племянницы при дворе (об этом речь впереди), даже поступил на службу во двор князя Якова Никитича Одоевского.

Впрочем, ориентироваться только на фамилии претенденток, изучая «предвыборную борьбу» почти семидесяти невест и их родственников, — дело неблагодарное, какой-либо «системы» отбора не заметно. Придворные пытались собрать самых лучших из тех, кто мог понравиться царю Алексею Михайловичу, обращая внимание даже на самых неродовитых претенденток, не имевших заметных покровителей при дворе. Только этим можно объяснить появление в списке Федоры — дочери истопничего (младшего дворцового служителя) Ивана Протопопова. Даже осведомленные современники до последнего терялись в догадках относительно «фавориток» царского выбора: например, голландский посланник Николас Гейнс писал на родину 11 января 1670 года: «Так как продолжительная болезнь старшего сына царского, царевича Алексея Алексеевича, со дня на день увеличивается, может быть, в непродолжительном времени она будет иметь прискорбное окончание. Его царское величество сильно горюет, и намерение его вступить в брак, вероятно, по сей причине все откладывается. До сих пор наверное нельзя узнать, на кого особенно может пасть выбор царя»^{671}.

В это время все дела с выбором царской невесты были остановлены. В понедельник 17 января 1670 года случилось непоправимое — старший сын и наследник царя Алексея Михайловича умер «в шестом часу того дни». Хотя за время долгой болезни царевича отец мог приготовиться к мысли о его уходе, примириться с потерей и полным крахом неосуществившихся надежд на обновление царства было трудно, если вообще возможно. Траурный ритуал при дворе был уже привычен, его подробности сохранились в «Церемониале» погребения, повторяющем то, что известно из описания похорон царевича Симеона Алексеевича. Царь Алексей Михайлович снова был одет в «смирное» платье, а внешнее отличие было одно: тело и гроб царевича Алексея Алексеевича были покрыты «объярью серебряной», а не «золотой», как у царевича Симеона. Царь отдал для погребения умершего сына и наследника «свое» место с левой стороны от могилы отца — царя Михаила Федоровича. Около гроба царевича также дневали и ночевали бояре и окольничие до окончания «четыредесятницы» 26 февраля, после чего царь, отслужив панихиду по царевичу, приказал их «свести»^{672}. Воспитатель царевича и еще один верный слуга окольничий Федор Михайлович Ртищев попросил разрешения царя уйти в монастырь, видимо, виня себя в том, что «не уберег» царевича^{673}.

После смерти царевича Алексея Алексеевича стало очевидно, что начатые заранее приготовления к выбору новой царской невесты были совсем не лишними. Оставшиеся сыновья, царевичи Федор и Иван, были малы и болезненны: одному было восемь лет, другому три года, нельзя было и подумать, чтобы оставить на них Московское царство. Помощницами отца и воспитательницами братьев становились тетушки — сестры царя и старшие царевны, в том числе двенадцатилетняя Софья Алексеевна. Десять с половиной месяцев от 4 марта 1669 года до 17 января 1670 года стали самым тяжелым временем в жизни царя Алексея Михайловича. За столь короткое время он потерял жену, новорожденную дочь и двух сыновей — царевичей Симеона и Алексея. Но вечно жизнь во дворце за наглухо закрытыми «завесями»^{674} продолжаться не могла. Царь Алексей Михайлович, только переступивший порог сорокалетия, должен был снова думать о продолжении своей династии.

Смотр царских невест решили не откладывать дальше. Их «приезды» возобновились еще до истечения сорокадневного траура по царевичу Алексею Алексеевичу. Со времен написанного Иваном Егоровичем Забелиным в XIX веке подробного исследования о бытовой истории царского двора считается, что царь каждый раз, когда привозили очередную невесту, лично участвовал в смотринах. Но совпадение этих приездов со временем траура скорее свидетельствует об обратном: вся подготовка к смотру невест велась без царя. Составленный по царскому указу список девушек являлся всего лишь фиксацией имен допущенных к смотру претенденток. Не случайно в «росписи» дополнительно указывали, в каких домах проживали невесты, чтобы в случае необходимости быстро собрать их к общему смотру. Сложно представить царя, только что потерявшего сына, время от времени повторяющим одну и ту же процедуру выбора невесты из привезенных во дворец красавиц. Такая история явно не про Алексея Михайловича.

«Приезды» невест возобновились 1 февраля 1670 года. Тогда «в Верху» и появилась «Кириллова дочь Нарышкина Наталья». Заметим, что в списке невест нет сведений о ее жизни в доме Артамона Матвеева. Ее выбор совсем не был предопределен. В день первого появления во дворце Натальи Нарышкиной были «осмотрены» еще и другие невесты — дочери думного дворянина Замятии Федоровича Леонтьева, Ивана Федоровича Нащокина и Андрея Незнанова (Незнамова). Только потом станет ясно, что в «росписи» приездов невест уже упомянуто имя будущей избранницы царя Алексея Михайловича: кто-то поставит рядом едва заметную сейчас отметку, поэтично названную биографом царя «потускневшим крестиком»^{675}.

Смотрины невест продолжились и дальше. В Москву стали привозить дочерей уездных дворян из Великого Новгорода, Владимира, Суздаля, Костромы, Рязани. Однако стоит обратить внимание на даты таких приездов: они попадают на время Великого поста — 27 февраля, 11, 12 и 17 марта. Исследователей не смутило даже то, что приезд одной из претенденток в старых публикациях датировался 1 апреля — днем именин царицы Марии Ильиничны и Великой пятницей, когда царь ходил в Благовещенский собор «за мощми» (на самом деле в рукописи стояло 10 апреля, ошибочно переданное в публикации как «1», но в данном случае это не имеет значения)^{676}, а 3 апреля праздновал Светлое воскресенье. Получается, что царь Алексей Михайлович сам лично участвовал в смотринах невест во время поста и даже Страстной недели?! Одной из последних к смотру была представлена 17 апреля «из Вознесенского девича монастыря Иванова дочь Беляева Овдотья. Привез дядя ея родной Иван Шехирев, да бабка ея Ивановская посестрия Еганова старица Ираида». И последнее из имен, упомянутых в списке: «Ортемьева дочь Линева Овдотья»^{677}.

Записи «приездов» невест остановились, когда прошла «четыредесятница» по сыне царевиче Алексее Алексеевиче и наступило время Пасхи, а затем и Красной горки, когда на Руси традиционно игрались свадьбы. Но и здесь легко ошибиться, думая, что раз прошло больше года после смерти царицы Марии Ильиничны, то жизнь взяла свое и царский траур заканчивался. В самый день Пасхи 3 апреля царь «после завтрени» ходил в Архангельский и Вознесенский соборы, к могилам родителей, жены и детей. 11 и 12 апреля, в понедельник и вторник второй недели после Пасхи, царь был в Вознесенском монастыре на панихидах по царице Марии Ильиничне^{678}. И ровно через неделю, в понедельник 18 апреля 1670 года, состоялся первый и единственный общий смотр невест с участием царя Алексея Михайловича.

Выходец из Курляндии и родственник одного из придворных врачей Яков Рейтенфельс, побывавший в России и написавший большое «Сказание о Московии», опубликованное в 1680 году, описал, как происходили царские смотрины в главе «О бракосочетании царя»: «В 1671 году, во время нашего пребывания в Московии, Алексей, оплакав достойным образом покойную жену свою, вознамерился жениться во второй раз и приказал всем прославившимся своею красотою знатным девицам собраться у Артамона Сергеевича (изворотливого, как говорится в пословице, Артамона), управляющего двором. Когда те все собрались, то царь потаенным ходом пришел к Артамону в дом и, спрятавшись в тайнике (откуда, однако, ему была видна комната, назначенная для женщин), тщательно рассматривал не только по отношению к одной внешности, но и по отношению к духовным качествам и поведению все это красивое, хотя и не воинственное женское войско, а когда они поодиночке проходили мимо того окошка, из которого он смотрел, то он заботливо вглядывался, сколько в каждой из них искусственной и природной красоты». По словам Рейтенфельса, царь Алексей Михайлович, «будучи проницательного ума», избрал «с первого раза» Наталью Кирилловну и «также скоро приобрел ее любовь чрез подарки, достойные столь великого государя».

Историки по-разному относятся к этому свидетельству Рейтенфельса, считая, что он передавал только слухи о смотринах, состоявшихся в доме Артамона Матвеева, а не «в Верху». Хотя ряд сообщенных им деталей о второй царской свадьбе, например, о подарках участницам смотра, находит подтверждение в источниках^{679}. Более внимательно отнестись к его свидетельству заставляет точность автора в описании умонастроения и характера царя Алексея Михайловича (достойно оплакал жену, предпочел тайный смотр, богато одарил всех участниц). Кроме того, надо учитывать и родственную близость Рейтенфельса к одному из придворных врачей-иноземцев. После того как невест привозили во дворец, их смотрели еще иноземные доктора.

Все эти подробности выяснились, когда в дело с выбором царской невесты, по недоброй традиции первых Романовых, снова вмешались чьи-то интриги. Сразу же после смотра невест, 22 апреля, были обнаружены подметные письма, одновременно появившиеся в разных местах во дворце: одно «в сенях» у Грановитой палаты, а другое «у сенных дверей» Шатерной палаты, «что ходят на Постельное крыльцо». Как было сказано в деле, «такова воровства, и при прежних государях не бывало, чтобы такие воровские письма подметывать в их государских хоромах». Точное содержание «непристойных» писем осталось неизвестным, но одним из главных подозреваемых в их распространении стал Иван Шихарев — дядя привезенной к смотру в последний момент Авдотьи Беляевой. Он действительно очень радел за племянницу — настолько, что, как доносил царю Богдан Матвеевич Хитрово, пытался убедить при случайной встрече одного из докторов-иноземцев, Стефана, поддержать ее.

Иван Шихарев, по словам доктора Стефана, «говорил ему, что взята де в Верх племянница его для выбору и возили де ее на двор к боярину Б. М. Хитрово и боярин де смотрел у ней рук и сказал, что руки худы. А смотришь де ты их, дохтур Стефан; а племянница де его человек беззаступной, и как де станешь смотрить рук и ты де вспомоги. И он Стефан ему отказывал, что его к такому делу не призывают, да и племянницы его он не знает». Тогда Иван Шихарев предложил остроумный способ узнать его племянницу: «как станешь смотрить рук, и она де перстом за руку придавит, потому ее и узнаешь».

Случайный этот разговор можно было списать на невинное желание поспособствовать Авдотье Беляевой, не имевшей, как другие претендентки, заступничества из числа «сильных людей». Но болтливый дядя, внезапно ставший вхожим в дома придворных, оказал плохую услугу своей племяннице и немедленно поплатился за «длинный язык», всюду в преувеличенном виде рассказывая об «успехе» Авдотьи на смотринах. По словам боярина Хитрово, докладывавшего царю Алексею Михайловичу об обнаруженных письмах, «и сего де числа у благовещенского протопопа Андрея Савиновича о том говорил же, что племянница его в Верх взята, а Нарышкина свезена…». Собственно в этом и был смысл интриги с подметными письмами: как только стало известно, что внимание царя обратила на себя Нарышкина, нашлись и те, кто захотел помешать этому выбору. А еще точнее — стоявшему за ее спиной покровителю Артамону Матвееву.

23 апреля Ивана Шихарева взяли к розыску, но он и под пытками не признался в «составлении» писем. Следствие продолжилось, коснувшись большого круга лиц и одновременно усиливая слухи о предстоящей царской женитьбе. 24 апреля были взяты образцы почерка всех дьяков и подьячих, чтобы провести, выражаясь современным языком, графологическую экспертизу. Для этого всем приказным надо было написать фрагменты текста подметных писем: «достойно поднести царю или ближнему человеку, не смотря», «рад бы я сам объявил и у нево писма вынел и к иным великим делам». Смотрели также, кто и как напишет имя «Артемошка», видимо, отсылавшее к имени Ар-тамона Матвеева. Сам он позднее тоже с обидой вспоминал об обвинениях в этих подметных письмах, будто бы он хотел учинить «препону» браку царя, «а написали в письме коренья». Причастность к колдовским действиям была тогда очень серьезным обвинением. 26 апреля найденные «воровские письма» показывали членам Государева двора, собиравшимся на Постельном крыльце с указом найти тех, кто их «подметывал»^{680}.

О настроении царя Алексея Михайловича свидетельствует сказанный в этот день указ стольникам, стряпчим, дворянам московским и жильцам с запретом приезжать верхом в Кремль, нарушителям грозили «опалой» и «жестоким наказанием». В результате один из служилых людей Петр Кокорев высказался: «Лучше б они девиц своих в воду пересажали, нежели их в Верх к смотру привозили!» Петра Кокорева тоже пытали, чтобы выяснить, кто его надоумил произносить такие слова. Позже на Постельном крыльце (месте преступления) был объявлен царский указ: «А непристойных слов таких, как Петр Кокорев говорил, не говорить»^{681}. После объявления подобных указов, наверное, мало осталось при дворе людей, не знавших о несчастливых выборах царской невесты.

Следствие по делу о подметных письмах, обнаруженных перед Грановитой и Шатерной палатами, растянулось на несколько месяцев; подозрения в их распространении пали даже на старшую сестру царя царевну Ирину Михайловну и коснулись женской половины дворца. Голландский посланник Николас Гейнс сообщал 28 июля 1670 года в своем донесении: «Сестра Его царского величества, которая имеет большую власть над умом вышеназванного величества, наконец довела дело до того, что брак, в который государь вознамерился вступить с некой дамой (она находится в свойстве с одним или двумя главными фаворитами двора), будет отложен далеко на будущее. Причина в том, что между этой дамой и одним польским дворянином, как предполагают, были заключены некие серьезные договоренности в то время, когда ее отец занимал пост генерала на границе. Я подозреваю, что именно из-за этой дамы многие лица были взяты на пытку, из которых изрядное число подвергшихся мучениям умерло»^{682}. Подготовка к «царской радости», как называли свадьбу, была остановлена, царская сестра царевна Ирина Михайловна (или кто-то другой из не желавших женитьбы царя Алексея Михайловича на Наталье Нарышкиной) на время достигла своей цели.

Очевидный пробел в источниках о действиях царя Алексея Михайловича в период самых тяжелых семейных испытаний иногда заполняется изложением «романтической» родословной легенды Мусиных-Пушкиных о происхождении родоначальника графской ветви рода, Ивана Алексеевича, боярина петровского времени. Основываясь на отчестве, сына царского ближнего стольника, погибшего в начале русско-польской войны, считают незаконнорожденным сыном царя, приводя в качестве доказательства его быструю карьеру при дворе и то, что Петр I называл его братом^{683}.

Гораздо интереснее было бы найти ответ на другой вопрос: имела ли под собой основание настойчивая убежденность позднейших мемуаристов и историков, что Наталья Кирилловна Нарышкина была воспитанницей Матвеева? Американский профессор Пол Бушкович, например, вообще считает эту историю «романтической чепухой», связанной с переносом обычаев XVIII века, когда появились подобные известия, в век XVII. Очевидно, что царь склонялся к выбору Нарышкиной сразу после смотра 18 апреля, но когда появились «воровские письма», дело остановилось. И где же должна была находиться в этот момент почти «нареченная» невеста, чтобы быть уверенным, что с нею ничего не случится до свадьбы? Держать ее «в Верху» было невозможно и не ясно, на каких правах, тем более если женская половина дворца оказалась заранее против таких перемен. Здесь, видимо, и потребовался всегда готовый выполнить любое царское поручение Артамон Матвеев. Как пишет П. Бушкович, если Нарышкина «вообще жила в доме Матвеева, то только после смотрин»^{684}.

Во время следствия по делу о подметных письмах открылось еще одно дело, в котором оказался замешан холоп Артамона Матвеева, свидетельствовавший: «…у Артемона девица, которую возят в Верх, Кириллова дочь Нарышкина». «Сохранить» будущую царскую невесту у себя дома ему было тем проще, что Матвеевы и Нарышкины десятилетиями жили в одном приходе «церкви Николы чюдотворца, что у Столпа», а священник этой церкви был духовником Натальи Нарышкиной^{685}. Отец Натальи Кирилловны, Кирилл Полуектович Нарышкин, был в это время на службе в Смоленске, а с дядей, стрелецким головой Федором Полуектовичем Нарышкиным, женатым на племяннице жены Матвеева и давно служившим в его полку, договор об объявлении Натальи Нарышкиной к смотру невест «в Верху» мог существовать с самого начала^{686}.

Приготовления к свадьбе шли долго, они отражены в нескольких редакциях Чина второй свадьбы царя с Натальей Кирилловной Нарышкиной. Сама свадебная церемония была достаточно традиционной и ориентировалась на прежние образцы, хотя и новшеств в ней хватало. По традиции невесту уже накануне церемонии привозили во дворец, где ее нарекали царевной и готовили к свадьбе. При других обстоятельствах царское венчание не должно было обходиться без патриарха Иоасафа, но тот был болен и стар. Царь Алексей Михайлович сам ходил накануне свадьбы к патриарху и просил его благословения. Но венчание в соборной церкви было доверено царскому духовнику Андрею Савиновичу, служившему в сопровождении только двух певчих. Никто, кроме самих участников торжества, в этот день не мог появиться в Кремле.

Согласно Чину свадебного венчания, полковники и головы со стрельцами должны были прийти на караул в Кремль с предосторожностями «за час до вечернего благовесту, хто в которые ворота ходит на караул». В Кремле следовало сначала «итить на дворец, и великому государю челом ударя, на дворе строем итить на указные места, так как приходят на стенной караул». И до этого им следовало делать всё так, как они привыкли за время траура по прежней царице: «А в барабаны не бить, и в сипоши не играть, для того, что по преставлении благоверныя государыни царицы и великия княгини Марии Ильиничны никогда того не бывало и на караул ходили в смирном платье». Придя на «указные места», полковники и головы должны были «город Кремль запереть и никого не пускать». Приказ этот соблюдался очень строго, даже часовщика Спасской башни держали «за караулом», заставив на время разлучиться с семьей, переведенной из Кремля в город.

Царь Алексей Михайлович стремился избежать какой-либо «помешки» к браку со стороны придворных из-за местнических счетов: «А чиновным людем, никому в город Кремль быть не изволил, чтоб ему великому государю к тому делу, прося у Бога милости, приступить немятежно». Поэтому все приготовления проводились в тайне, а само торжество состоялось в окружении самых доверенных лиц, между которыми и были распределены свадебные «чины», — это князья Никита Иванович Одоевский, Юрий Алексеевич Долгорукий, Иван Алексеевич Воротынский, Богдан Матвеевич Хитрово, все с женами, и еще несколько ближних людей, «спалников» и комнатных стольников. Здесь опять был незаменим Артамон Матвеев, командовавший стрелецкой охраной, ему тоже досталось почетное место «у сенника». Кроме того, царь явно не хотел, чтобы происходила резкая перемена от траура к веселью при дворе, сами приготовления ко второму браку требовали от Алексея Михайловича, как сказано в свадебном «наряде», больших «душевных и телесных» трудов: «понеж он великий государь к тому святому супружеству готовился в душевных подвизех и в телесных трудех, и непрестанно во святей церкве пребывал во бдении и в пощении, о его же трудех невозможно описати».

Само настроение свадьбы было пронизано отголосками траура. 6 января, в день Крещения, после службы в Успенском соборе и походе «на иордань» царь Алексей Михайлович еще раз ходил в Архангельский собор и был в Вознесенском монастыре для поминовения родителей и царицы Марии Ильиничны. 16–17 января завершался годичный траур по царевичу Алексею Алексеевичу, и царь снова был в Архангельском соборе. Поэтому, когда царь Алексей Михайлович, по словам свадебного Чина, «явил свое лицо» боярскому «синклиту» — «боярам, и окольничим, и думным ближним людям» — на «радость и веселие», свадьба началась… с продолжавшейся долгое время общей «тишины». Подчеркивая торжественность момента, составитель белового варианта «Чиновника» свадьбы, писал об этой встрече с боярами так, как будто она состоялась после долгого отсутствия царя: «Он же благочестивый великий и милосердый государь по своей государской щедрой милости, взыскуя их своею государскою милостию, коегождо по достоянию, овому слово свое государское милостивое подаде, иному милость свою обеща, потом на всех призре милостивым своим государеким оком, того ради дабы ни един, видевший пресветлое его царское лице, без утешения не был. Но киижды по своей службе и работе получил его государе кую милость». После этого наступило особенное время: «И по сем на мног час бысть в его государской полате тишина велия. Никому же ничто же рекуще».

И все же продолжавшаяся несколько дней свадьба стала переходом «из печали в радость», от постоянного царского «укручения» — к общему веселью. Особенно когда царь Алексей Михайлович, по словам свадебного Чина, сам приказал гостям, «дабы не един пребывал в печали» и «изрекл»: «Не подобает видевшему лице его государское и слышащему таковую его государскую радость пребывати печалну и лицем сетованным». 6 февраля 1670 года царь лично ездил к патриарху Иоасафу и получил от него «бисер многоцветный» и другие подарки духовных лиц^{687}. Снова глядя на радующегося жизни и веселящегося царя, придворные тоже провожали уходившие в прошлое тяжелые времена и готовились к переменам. Отсчет новой жизни двора после тяжелых семейных испытаний царя Алексея Михайловича начался…

Разинская война

Сложное время усиленной молитвы и траура царя Алексея Михайловича, наступившее после смерти царицы Марии Ильиничны, обычно не принимается в расчет, когда говорится о событии, имеющем очень долгое эхо в русской истории, — войне под предводительством Степана Разина. Раньше бы сказали, что это была «крестьянская война», но еще точнее ее исконное обозначение как «бунта» или «Разинщины»^{688}. Важная документальная информация по истории разинской войны, почти исчерпывающим образом собранная в четырехтомном документальном издании «Крестьянская война под предводительством Степана Разина» (1954–1976)^{689}, показывает, что эти события имели прямое отношение и к биографии царя Алексея Михайловича. Надо внимательно смотреть, где были личные указы и распоряжения царя, а где делопроизводственная работа приказов и полковых канцелярий, разбираться с обычно набранными в академических публикациях петитом пометами на документах: «великий государь сей отписки слушал», «чтена», «великий государь… слушав сей докладной выписи», «указал великий государь послать свою великого государя грамоту». Именно такие источниковедческие подробности дают представление о непосредственном участии царя в подавлении разинского движения, указывают на его действия и постепенное возвращение к делам.

Донской казак Зимовейской станицы Степан Разин давно уже был известен своими «самовольными» действиями. Весной 1667 года он набрал отряд и двинулся с Дона сначала к Азову, желая, несмотря на запреты московского правительства, повоевать с крымскими и турецкими людьми. Но потом резко изменил свои намерения и из казачьей столицы, Черкасского городка, ушел вверх по Дону, чтобы выбраться на Волгу, а дальше к Яику и на Хвалынское (Каспийское) море. Посольскому приказу, где ведались дела Донского Войска, оставалось упрекать атамана Корнилия Яковлева, не воспрепятствовавшего действиям Разина. Но тот был атаманским крестником и ранее даже ходил с войсковым посольством в Москву. А теперь сам стал атаманом для своих сторонников и при их поддержке быстро превращался в хозяина низовий Волги и Яика^{690}.

Степан Разин и примкнувшие к нему казаки — участники недавней, завершившейся Андрусовским перемирием русско-польской войны. И. Л. Андреев обратил внимание на едва ли не главный побудительный мотив действий Разина, мстившего за своего брата Ивана Тимофеевича, казненного по приказу боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого за попытку самовольного оставления службы в 1665 году^{691}. «Месть» была серьезной, Степан Тимофеевич предполагал даже совместные действия с недовольными разделом Украины кошевыми казаками Запорожской Сечи, «хохлачами», как их называли на Дону. Станица из десяти человек из разинского войска добралась до гетмана Петра Дорошенко; к совместным действиям призывал атамана и другой, изменивший царю Алексею Михайловичу гетман — Иван Брюховецкий.

Но сначала, как известно, Разин отправился в «поход за зипунами» на Каспий. Пройдя от Дона к Волге, он миновал Царицын и далее поплыл на судах вниз по Волге. Подойдя к Астрахани, обогнул хорошо укрепленный город одним из волжских притоков и добрался до Яика. Крепость была захвачена разинскими казаками, а охранявшие ее стрельцы перебиты. Яик на время стал ставкой самопровозглашенного атамана. Отправленные из Астрахани к Яику отряды правительственных войск действовали неудачно, многие служилые люди из низших приборных чинов сочувствовали казачьей вольнице и даже пополняли ее ряды. После сбора сил на Яике Разин вдруг исчез из виду. Запомним, что уже тогда ходили разговоры о некой «красивой и знатной татарской деве», принесенной Разиным на удачу будущего похода «водяному богу Ивану Гориновичу, которому подвластна река Яик»^{692}.

Действия в начале войны Степана Разина многократно описаны и хорошо известны. Оказавшись на Волге, разоряя встречавшиеся струги и торговые караваны между Царицыном и Астраханью, Разин как будто демонстрировал свою силу кровному врагу — главе Приказа Казанского дворца боярину князю Юрию Алексеевичу Долгорукому. Так же неожиданно, как он ушел на Яик, Разин возвратился из каспийского похода в середине августа 1669 года. Объяснить какой-то логикой многие действия его воинства трудно. Важным предлогом, поднимавшим казаков в поход, была скудость жалованья и запасов в Донском Войске, но еще более сильным мотивом для казаков была «справедливость», как ее понимал Разин. И он начал свою войну, чтобы у него появились свое воинство и своя слава.

Посольский приказ и после ухода отряда Степана Разина в Персию не упускал его из виду. Распоряжением от 3 сентября 1668 года специально послали на Дон — проведать «тайным обычаем» про проезд из Черкасского городка к Москве царского посла в Турцию Афанасия Нестерова «и про воровских казаков, про Стеньку Разина с товарыщи, есть ли про них ведомость, где они ныне»^{693}. Приказу пришлось противодействовать разинским казакам, грозившим испортить отношения с «Кизылбашами» (Персией). Все это было неприятно для московского правительства, но пока действия Степана Разина относились к далекой окраине и не угрожали непосредственно спокойствию центральных уездов, они еще не стали поводом к общей мобилизации^{694}.

Начало разинской войны совпало с трауром при дворе царя Алексея Михайловича, когда все дела были остановлены. Возможно, в Москве считали, что уже сделано достаточно после назначения новых астраханских воевод в июле 1667 года: боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского, его брата стольника князя Михаила Семеновича Прозоровского и стольника князя Семена Ивановича Львова. Как будто предчувствуя свою будущую несчастную судьбу, воеводы долго собирались на службу, зимовали в Самаре и оказались в Астрахани только летом следующего, 1668 года. Для лучшего устройства обороны низовий Волги в конце мая — начале июня 1669 года сюда был направлен построенный в Дединове на Оке корабль «Орел». Вместо купеческих товаров он повез пушки, мушкеты, иноземных корабельных мастеров, офицеров и других ратных людей. И, как оказалось, вовремя: едва новый корабль успел прийти в Астрахань, казаки Разина вернулись из похода. Корабль «Орел» и казачья флотилия, состоявшая из целой полусотни «длинных гребных судов», даже успели отсалютовать друг другу по случаю прощения царем Алексеем Михайловичем донских казаков.

На самом деле «милостивая» грамота царя Алексея Михайловича была составлена еще до персидского похода казаков «за зипунами». При первых известиях о возвращении Разина ее разыскали и выдали отправлявшемуся в поход против донских казаков воеводе князю Львову. У того была возможность использовать войско из нескольких тысяч человек для решительного удара по ватаге Разина, но он предпочел обычную тактику замирения с казачьими атаманами в случае их добровольного возвращения на Дон. Охранявшие свою добычу казаки не были готовы воевать с царскими войсками, поэтому Степан Тимофеевич картинно принес повинную царю, когда воевода князь Семен Иванович Львов передал ему предложение о царской милости. Рассказ об этом сохранился в записках голландского офицера на русской службе Людвига Фабрициуса, захваченного впоследствии в плен разницами и многое знавшего со слов участников тех событий. Он описал, как Степан Разин «взял царскую грамоту, поцеловал ее и положил за пазуху». Донской атаман лично явился с повинной и внешне покорился царскому воеводе в Астрахани боярину князю Ивану Семеновичу Прозоровскому, сложив перед ним «бунчук» — знак своей атаманской власти, обычно стоявший в центре войскового круга, где казаки решали все важные дела.

Поверил, на свою беду, в это раскаяние и первый астраханский воевода боярин князь Прозоровский, «убежденный», как говорили, щедрыми подарками Разина и его «товарищей», явившихся на прием к воеводе в «драгоценных одеждах» и шапках, украшенных жемчугом. Один из иноземных очевидцев из команды корабля «Орел» видел этот прием у воеводы своими глазами и написал о Разине: «Ему лет сорок; своими разбоями и бесчинством он довольно известен и внушает страх. Что еще должно произойти, покажет нам время». Упорно ходили слухи о какой-то немыслимо дорогой шубе, подаренной Разиным главному астраханскому воеводе и боярину. Даже когда Разин будет пленен и доставлен в Москву, первый вопрос царя Алексея Михайловича, переданный боярам в собственноручно написанных им статьях для допроса, будет о князе Иване Прозоровском и об этой «шубе»^{695}.

В сентябре 1669 года Степана Разина и его казаков отпустили из Астрахани на Дон в сопровождении астраханских стрельцов. Но уже по дороге к Царицыну грозный атаман взбунтовался. Он отобрал у сопровождавшего его стрелецкого сотника отправленные в Москву грамоты, разорвал и пометал их в воду. От показной покорности не осталось и следа. Разин снова повел себя как хозяин и вершитель судеб всех, кто попадался ему на пути. Казаки грабили по дороге купцов, «лаяли матерны» встреченных в дороге московских стрельцов. Оказавшись в Царицыне, Степан Тимофеевич еще раз перед уходом на зиму на Дон напомнил о себе: «воеводу Андрея Унковского бранил и за бороду драл, и в приказной избе хотел дверь высечь, и ево, Андрея, зарезать». Помогло, наверное, то, что ранее воевода, побоявшись вступать в бой с казаками, пропустил разинский отряд мимо Царицына (как известно, именно там Волга и Дон ближе всего подходят друг к другу, и это был традиционный путь донских казаков, желавших попасть на «Низ»). По приказу Разина в Царицыне сбили замки у тюрем и выпустили тюремных сидельцев, всех их подговаривали уходить на Дон. Во всем этом видны уже черты будущего разинского выступления против изменников-бояр, к чему Разин тайно призывал еще в Астрахани. Хотя посланцы Разина, станичный атаман Лазарь Тимофеев и есаул Михаил Ярославов, отправленные «с повинной» из Астрахани, добрались до Москвы и даже получили прощение своих вин, «что они будучи на Волге и на море воровали».

В конце 1669-го — начале 1670 года атаман был уже на Дону, куда пришел из персидского похода в сопровождении полутора тысяч казаков, привезших с собой богатые трофеи и полон. Он зимовал в Кагальнике, куда «подсылкою», то есть тайно, «увез из войска жену свою»^{696}. Разин был овеян ореолом славы, преувеличенные рассказы о его подвигах возвращали казаков к другим временам их полной вольности. Если под управлением войсковых атаманов Корнилия Яковлева и Михаила Самарянина Войско Донское страдало от недостатка царского жалованья, то Степан Тимофеевич показал Дону совсем другой путь, достойный храбрецов, добивавшихся всего своей саблей. В донских куренях пересказывали истории о разбитом персидском флоте во главе с Мамед-ханом; может быть, уже тогда стала известна и судьба захваченной персидской княжны (той самой, из песни «Из-за острова на стрежень…»).

Кроме записок Людвига Фабрициуса, сюжет об искупительной жертве атамана реке (на этот раз Волге) содержится в записках корабельщика («парусного мастера») Яна Стрейса. Он входил в команду корабля «Орел» и оставил живописный рассказ о «персидской княжне», брошенной за борт атаманского струга в Астрахани, уверяя, что сам был свидетелем происшествия: «Придя в неистовство и запьянев, он (Разин. — В. К.) совершил следующую необдуманную жестокость и, обратившись к Волге, сказал: «Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много золота, серебра и драгоценностей, ты отец и мать моей чести, славы, и тьфу на меня за то, что я до сих пор не принес ничего в жертву тебе. Ну, хорошо, я не хочу быть более неблагодарным!» Вслед за тем схватил он несчастную княжну одной рукой за шею, другой за ноги и бросил в реку. На ней были одежды, затканные золотом и серебром, и она была убрана жемчугом, алмазами и другими драгоценными камнями, как королева. Она была весьма красивой и приветливой девушкой, нравилась ему и во всем пришлась ему по нраву. Она тоже полюбила его из страха перед его жестокостью и чтобы забыть свое горе, а все-таки должна была погибнуть таким ужасным и неслыханным образом от этого бешеного зверя»^{697}.

Дон снова вспыхнул огромным «палом», как сухая степная трава после зимы, когда в Войске Донском были получены известия о смерти царевича Алексея Алексеевича. Разин увидел удобный повод обвинить в этом царских бояр и начать свою войну. В Посольском приказе ошиблись, предполагая, что возвратившийся на Дон атаман собирается «идти в Запороги» или станет воевать за власть с атаманами Войска Донского. Пройдя по Волге и Яику, Степан Разин почувствовал свою силу, увидел, как в разных местах с сочувствием встречались его призывы к бунту. С самого начала он сделал ставку на «голутвенное» казачество, а не на «сторожилых домовных казаков». Правда, о «мысли» Степана Разина мало кто ведал, и, как сообщал царицынский воевода Андрей Унковский в московский приказ 20 ноября 1669 года, «никоторыми де мерами у них, воровских казаков, доведатца не мочно». Но и без того было понятно, что должно было произойти что-то очень серьезное: казаки говорили повсюду, «что на весну однолично Стенька Разин пойдет на воровство».

И вот в самое трудное время царя Алексея Михайловича, после смерти царевича Алексея Алексеевича, надо было решать, что делать с новой угрозой. По царскому указу главе Казанского приказа боярину князю Юрию Алексеевичу Долгорукому не позднее 23 января 1670 года было велено «с астараханских и с терских и с царицынских отписок списки и изыных отписок выписки, учинить о воровстве Стеньки Разина…». Часть текста документа оказалась утрачена, но смысл распоряжения понятен и вполне раскрывается дальше. Требовалось собрать сведения в одном приказе — Казанского дворца и переслать их «для ведома» в другой — Посольский. А уже оттуда «писать о воровстве Стеньки Разина с товарыщи на Дон к донским казакам». Дьяк Приказа Казанского дворца Петр Самойлов хорошо выполнил свое дело и собрал самый подробный из существующих до сих пор свод сведений о начале действий Степана Разина на Волге и Каспийском море. По получении «выписи» за «дьячею приписью» в Посольском приказе ее рассмотрели и подписали на присланной в сопровождении приказной памяти: «Принять и выписать тотчас про Стеньку Разина и, что пристойно, писать на Дон к казакам». То есть перед нами типично «бюрократический» ответ, когда два ведомства с помощью пересылки бумаг пытаются противостоять угрозе «воровских» действий. Последствия такого административного ступора не замедлили сказаться.

Выступление на Дону весной 1670 года началось с убийства жильца Герасима Евдокимова, привезшего из Посольского приказа грамоту Войску Донскому. В войсковом кругу Разин сначала допытывался у жильца, «от кого он поехал, от великого государя или бояр», потом назвал «лазутчиком», стал его «бранить и бить» и, «бив до полусмерти, посадил в воду, в Дон реку» (в миссию жильца Григория Овдокимова действительно входил сбор сведений о действиях Разина). Атаману Корнилию Яковлеву, пытавшемуся вступиться за гонца, привозившего «милостивую грамоту» на Дон, новый атаман Степан Разин грозил «таким же смертным убийством», говоря: «Ты де владей своим войском, а я владею своим войском». Послушная воле московского правительства старшина все видела, но ничего не могла поделать; казаки Разина вышли из повиновения общего войскового круга и все дела стали решать в своем «кругу».

О чем говорили между собой казаки Степана Разина, вскоре стало известно со слов тамбовского воеводы Якова Тимофеевича Хитрово, приславшего свою отписку в Разрядный приказ 24 мая 1670 года. Он очень удачно отправил «для проведывания вестей» тамбовского площадного подьячего Данилу Михайлова «на усть реки Хопра в Букановский городок». Поездка эта не могла вызвать подозрения, так как отец Данилы был священником в Букановском городке, он и рассказал сыну со слов одного из своих духовных детей, хоперского казака Костьки Косого, о том, что делалось у казаков. Оказывается, к этому времени четыре тысячи разинских казаков пришли к Паншину городку (оттуда было уже совсем недалеко до Царицына), «а сверху де Доном безпрестани к нему идут казаки и иные беглые люди». Но самое важное свидетельство в этом рассказе — о планах казаков, которые обсуждались в «круге», состоявшемся «у Стеньки Разина» в Черкасском: «…и ясоулы де докладывали в кругу, что под Озов ли итить, и козаки де в кругу про то все умолчали. А в другой де докладывали — на Русь ли им на бояр иттить, и они де «любо» молвили небольшие люди. А в третей де докладывали, что итить на Волгу, и они де про Волгу завопили…»

Тогда же, в мае 1670 года, «под Паншиным городком на берегу с нагайской стороны» состоялся еще один казачий «круг», где атаман и казаки выбирали, каким путем идти «на Русь», то есть на Москву. В Разрядном приказе допросили одного из свидетелей, плененного атаманом Василием Усом, «товарищем» Степана Разина, курского священника Никифора Иванова. Он ездил на Дон для сбора милостыни и был задержан и отвезен в Паншин городок «после Николина дни Вешняго» (9 мая), где его держали «за караулом у знамяни». Вскоре состоялся «круг» сторонников Разина, выбиравший, куда им идти дальше: «Любо ль де им всем итти з Дону на Волгу, а с Волги идти в Русь против государевых неприятелей и изменников, чтоб им из Московского государства вывесть изменников бояр и думных людей и в городех воевод и приказных людей?»

В расспросных речах курского попа (редкий случай!) передана и прямая речь Степана Разина. О чем же он говорил и что так поражало присутствовавших в «кругу» казаков? Оказывается, о череде смертей в семье царя Алексея Михайловича, обвиняя в этом ненавистных бояр: «Когда де то бывало, что на Москве царицы Марии Ильиничны, царевичей Алексея Алексеевича и Симеона Алексеевича не стало вскоре? И им бы де всем постоять и изменников из Московского государства вывесть и чорным людям дать свободу». И дальше «Стенька и казаки все в кругу говорили» о московских боярах, кто «не добр» к донским казакам или, напротив, «добр». Первым названо было имя кровного врага Разина боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, а также других ближних царских советников — князя Никиты Ивановича Одоевского, думного дьяка Дементия Башмакова и стрелецкого головы Артамона Матвеева. Удивительно, но даже казаки на Дону знали, кто в Московском царстве «силен» и представляет собой настоящую власть. «Добрыми» к казакам оказались бояре князь Иван Алексеевич Воротынский и князь Григорий Сунчалеевич Черкасский: «Как де они бывают на Москве в станицах, и их де они кормят и поят».

Не зря среди казаков пошли разговоры о подозрительных смертях царицы и царевичей, в чем Разин обвинял царских бояр. Именно бояре (хотя и не все) стали главными врагами атамана и его «голутвенного» войска, мечтавшего о казачьей воле и «свободе» для податных чинов, «чорных людей», противопоставленных царским приказным. «Итить де мне Волгою з бояры повидатца», — грозил Разин^{698}. Так начался небывалый ранее поход донских казаков «на бояр», чего больше всего желал сам Степан Разин.

В ответ 28 мая 1670 года по разным городам, территориально подчинявшимся Разрядному приказу, Приказу Казанского дворца, Приказу Большого дворца и Новгородскому приказу, были разосланы грамоты, обличавшие действия «воровских казаков». По сути это означало объявление войны с внутренними мятежниками. Для Разина не жалели бранных слов, обвиняя его в вероотступничестве, «многих пакостях», учиненных на Волге торговым людям, в ссоре с иранским шахом. Вспоминали, что в Астрахани казаки признали свои вины и были отпущены на Дон. Многое объясняет ссылка на приезд к царю Алексею Михайловичу «ото всех прямых казаков» войскового атамана Михаила Самарянина. Его рассказ о действиях разинских казаков показал серьезность возникшего мятежа и заставил царских бояр действовать более решительно. По словам войскового атамана, «вор Стенька Разин, забыв страх Божий, отступил от святые соборные и апостольские церкви и про Спасителя нашего Иисуса Христа говорит всякие хуль-ные слова. И нам, великому государю, и всему Московскому государству изменил. И церквей Божиих на Дону ставить и никакова пения петь не велит и священников з Дону збивает и велит венчатца около вербы. И пошол на Волгу и на море для своего воровства, и старых донских казаков, самых добрых людей, переграбил, и многих до смерти побил и в воду посажал»^{699}.

Трудно отделить здесь правду от вымысла. В Москве должны были понять, что через одних лояльных атаманов и казаков Войска Донского с разинским движением не справиться. Надо было принимать более решительные меры, поэтому сразу запретили торговлю с Доном и снабжение мятежных казаков через Воронеж и другие ближайшие города (Усмань, Козлов, Чугуев, Коротояк), «покаместа от ево Стенькина воровства Дон очиститца». Конечно, в условиях скудости и разорения на Дону (что и было одной из причин мятежа) такую меру дальновидной назвать трудно. Но в Москве думали о защите уездов, граничивших с территорией Донского Войска, и о том, как помешать возможному объединению донских казаков и «черкас». Показательна отсылка в первую очередь грамоты в Белгород к полковому воеводе боярину князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому. Он тоже должен был собрать всех людей и прочесть им «вслух» грамоту о Стеньке Разине. Уже 1–2 июня «по вестям з Дону» из Москвы на Воронеж, Коротояк и Тамбов были посланы начальные люди солдатских выборных полков — Первого и Второго и московские стрельцы.

Но, поставив заслон казакам по рекам Дон и Хопер, совершенно не учли возможность другого развития событий. Степан Разин со своими казаками, вопреки прежним обещаниям, вернулся на Волгу, где и развернулись основные события начавшейся войны. Посылку солдат в Тамбов пришлось отменить и срочно перенаправить ратных людей Первого и Второго выборных полков в войско кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова, посланного для службы «на Низу» против мятежных казаков указом 22 июня 1670 года. Царь Алексей Михайлович в это время уже прямо участвовал в делах: кроме назначения своего кравчего в главные полковые воеводы, он сам определил Саранск как одно из мест сбора московских чинов и городовых служилых людей, назначенных в полк князя Урусова^{700}. В дальнейшем местом пребывания полка стала Казань.

Но в Москве все время опаздывали и не имели возможности сразу же организовать необходимый отпор бунту. Показательно, что 22 июня, в тот самый день, когда назначали главнокомандующего князя Урусова, на Волге уже завершилось главное сражение разинских войск, захвативших Астрахань. Чуть больше месяца понадобилось Степану Разину, чтобы в середине мая 1670 года выйти на Волгу и взять сначала Царицын, где был убит воевода Тимофей Тургенев, а потом Черный Яр. Встреченные под этим городом войска, присланные из Астрахани, перешли на сторону разинцев. Тогда состоялась новая встреча Степана Разина с возглавлявшим астраханский отряд воеводой князем Семеном Львовым. У донского атамана были свои представления о справедливости: памятуя о прежнем времени, когда князь Львов принимал повинную разинцев, он оставил в живых царского воеводу, в отличие от офицеров, полностью перебитых их бывшими подчиненными.

Астрахань, несмотря на приготовления остававшихся в городе воевод, продержалась только два дня. Штурм города разницами был поддержан изнутри астраханскими стрельцами, столица волжского «Низа» оказалась в руках восставших. Город был отдан на разграбление, и первыми бросились рвать и сжигать документы Астраханской приказной палаты, где хранились все крепости и кабалы. Представление об этом дают восхищенные слова астраханского стрельца Фирса Андреева о своем атамане Степане Разине: «Батько, де… не только в Астрахани в приказной полате дела велел драть, и вверху де у государя дела все передерет»^{701}. Разин выполнил свое мрачное обещание «бояр выводить»: главного астраханского воеводу — боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского бросили «с роскату», убили и его брата, второго воеводу стольника князя Михаила Семеновича Прозоровского. Астрахань надолго, до конца 1671 года, останется в руках казачьих атаманов, а сам город на какое-то время станет осуществлением казачьего идеала жизни по своей «воле».

Сам «Батько» только месяц пробыл в Астрахани и двинулся оттуда в свой главный поход вверх по Волге 20 июля 1670 года. Казаки, стрельцы, «охочие люди» и другая «голутва» погрузились на корабли — бусы, будары и струги и пошли «на изменников-бояр» в Москву. Возможно, именно тогда разинские казаки придумали песню, слышанную еще одним из первых исследователей разинского бунта Николаем Ивановичем Костомаровым: «Мы не воры, не разбойнички, / Стеньки Разина мы работнички…» В казачьей флотилии шли две особо нарядные бусы. В одной из них, как говорили, находился царевич Алексей Алексеевич (вот и знакомое самозванство!). Хотя, в отличие от участников многих других выступлений и смут, казаки Разина впрямую не использовали самозванства для прикрытия своих целей. Но отсутствие до поры самозванцев могло заменяться рассказами о присутствии в войске царевича Алексея. Его роль, как предполагают, выпало исполнить захваченному в плен кабардинскому князю Андрею, сыну князя Камбулата Пшимаховича Черкасского. В другой везли… «патриарха Никона». И не беда, что донские казаки, добиравшиеся до Ферапонтова и Белоозера, так и не сумели заручиться поддержкой опального патриарха. Царь Алексей Михайлович воспринимал очень серьезно возможные связи разинцев с князьями Черкасскими и Никоном. В собственноручно составленных царем десяти «пунктах» к допросу Разина ровно половина касалась выяснения причин особых связей разинцев с терскими князьями, а возможно, и с князем Григорием Сунчалеевичем Черкасским в Москве. Царь хотел, чтобы бояре выяснили у Разина, для чего он Черкасского «вичил» (то есть называл по отчеству), «по какой от него к себе милости». О Никоне и низложивших его вселенских патриархах царь тоже хотел многое выяснить, тем более что какую-то грамоту «за Никоновую печатью» царю присылали «из-за рубежа», где хотели подчеркнуть связь «дела Никона» с выступлением разинцев. Царь спрашивал: «За что Никона хвалил, а нынешнева бесчестил», «за что вселенских хотел побить, что они по правде извергли Никона, и што он к ним приказывал…»^{702}

Но все это будет потом, а пока летом 1670 года Степан Разин находился в зените своей разбойничьей славы на Волге. Только одно его имя открывало затворенные крепости волжских городов. Обезопасив свой тыл в Астрахани, обеспечив войско людьми и припасами, разинцы вернулись к Царицыну и снова на своих «кругах» решали, как действовать дальше. Атаман спрашивал их: «Куда де им в Русь итить лутше, Волгою или рекою Доном?» Казаки могли возвратиться на Дон и далее пойти к Воронежу, но для них «Дон река коренная», и они опасались «запустошить украинные городы, которые к Дону блиско». Можно было пройти Доном и Хопром к Тамбову и Козлову, но здесь, в «многолюдных городах», их встретило бы умевшее хорошо воевать дворянское ополчение, привыкшее защищать засечную черту от набегов крымцев. И действительно, там уже был поставлен оборонительный заслон из правительственных войск. Отказались казаки и от совсем отчаянного варианта идти степью. Поэтому на войсковом «кругу» решили, что основные силы продолжат начатый поход вверх по Волге, где еще находилось немало городов с немногочисленной царской администрацией и гарнизонами, сочувствовавшими разинцам.

Казачье счастье разинских «работничков» сломалось под Симбирском. Симбирский воевода окольничий Иван Богданович Милославский, видимо, уже знавший о несчастной судьбе воевод Астрахани и Царицына, твердо решил защищать город: «И подле городовых стен укрепил крепости; уклал де мешками з землею и с солью и с мукою и, укрепя, сказал: хотя де помереть, а вору не здатца». Кроме того, за спиной окольничего стояло сильное войско, собиравшееся в Казани во главе с князем Петром Семеновичем Урусовым. Подмога оттуда пришла как раз накануне подхода разинцев к городу. Отряд окольничего князя Юрия Никитича Барятинского оказался в Симбирске 31 августа, а с 4 сентября начались продолжавшиеся больше месяца бои с войском Степана Разина^{703}.

В это время в Москве уже получили известие о захвате Астрахани и стали действовать целенаправленно и настойчиво, мобилизуя все возможные ресурсы и понимая, какими последствиями грозил переход низовьев Волги под контроль бунтовщиков. Из-за походов Разина рушились связи с Персией и Кавказом, не говоря уже об общем расстройстве дел. 1 августа 1670 года на Постельном крыльце был объявлен указ царя Алексея Михайловича. Обращаясь к членам Государева двора («Стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы, и всяких чинов люди!»), рассказывали о начале «воровства» донского казака Стеньки Разина с «прошлого 177 года». В «сказке» двору стремились показать, что Разин — вышедший из повиновения изменник и вероотступник, бивший и грабивший «прямых старых донских казаков», а также «приказных и торговых людей» на Волге. Особое негодование вызывал рассказ о гибели царского посланца на Дон и о начале действий Разина. Тут слышна речь не Тишайшего, а Грозного царя, адресованная самому атаману:

«И нам, великому государю, и всему Московскому государству изменил, и принял к себе в помочь сатану, и, прибрав к себе таких же воров, пришол воровски на Дон в Черкаской город, и жильца Гарасима Овдокимова убил и в воду вкинул, и старых донских казаков, которые нам великому государю служили, многих побил же и в воду пометал. И пошол на Волгу для своего воровства по-прежнему мимо Царицына».

Служилые люди Государева двора узнали и страшное известие о падении Астрахани. В речи на Постельном крыльце подчеркивалась измена астраханских стрельцов, впустивших в город Разина, по чьему «веленью» и был убит боярин и воевода князь Иван Семенович Прозоровский, брошенный «с роскату»…

«И да погибнет память их…»

Правительство царя Алексея Михайловича поднимало служилых людей двора в крестовый поход против Степана Разина. Царь по-особому относился к своему долгу, самые серьезные решения должны были подтверждаться свыше. 1 августа — отнюдь не случайная дата, на нее приходился большой церковный праздник — Происхождение Честных древ Животворящего Креста Господня с пением молитвы: «Спаси, Господи, люди Твоя», содержащей слова о даровании «победы на супостаты». И в объявлении о походе против Разина царь велел сказать, что «Московское государство во жребии и во обороне Пресвятые Владычицы нашея Богородицы и всегда над всякими неприятели победу приемлет по Господе Бозе молитвами Ея. А ныне мы, великий государь, и все Московское государство в той надежде, и по Господе Бозе надежду имеем на руководительницу и помощницу Пресвятую Богородицу». Обычно в контексте изучения социального протеста, связанного с именем Степана Разина, богословская часть не принимается во внимание. Между тем обоснование войны не состояло из одних ритуальных слов, а отвечало самым глубоким чувствам царя Алексея Михайловича, искренне видевшего в войне с Разиным еще и битву за веру и призывавшего двор послужить «за свои прародительские чести». Служилых людей звали ехать в Москву «тотчас, безсрочно, не мешкав в домех своих, без всякие лености», чтобы «нам, великому государю, за наше великого государя здоровье, и за все Московское государство, и за свои домы служили со всяким усердием».

1 августа в поход против Стеньки Разина были назначены его главный враг — боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий, в товарищах, вторым воеводой, — стольник и воевода князь Константин Осипович Щербатов и «для полковых дел» — дьяк Иван Михайлов. Дела в Казанском приказе, куда продолжали приходить донесения о боях с разницами в низовьях Волги, остался ведать другой боярин, князь Яков Никитич Одоевский. Особенно тревожно стало в Москве в двадцатых числах августа, когда в столицу добрался астраханский сын боярский Гаврила Епишев, сообщивший новые подробности взятия и разорения Астрахани. Немедленно были посланы памяти из Приказа Казанского дворца в Земский приказ известить обо всем жителей Москвы. По царскому указу следовало «в Земском приказе объявить Стеньки Разина с товарыщи измену и воровство черных сотен сотцким и старостам и посацким и иным всяким людем, которые ведомы в Земском приказе». Подчеркивая действия Разина как «торговых промыслов разорителя и грабителя», призывали посадских людей Москвы учинить «вспоможенье на жалованья ратным людям ис своих пожитков».

Отсчет времени до выступления главного войска пошел буквально на часы. 25 августа, «в восьмом часу дни» (редкий случай, когда указано точное время дня), был сказан «указ великого государя ратным людям» на Постельном крыльце. В нем содержалась ссылка на рассказ астраханца Гаврилы Епишева и опять объявлялось о немедленной отправке членов Государева двора на службу в полк боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого на Алатырь «со всею службою и з запасы… без мотчанья». Царь Алексей Михайлович распоряжался сам и велел «доложить себя, великого государя», о всех передвижениях войска. 26 августа грамоты о высылке служилых людей московских и других чинов, отсутствовавших в Москве, были отправлены в города из Разрядного приказа. 28 августа боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий был «у руки», где получил назначение быть «на службе с полком на Алатыре против вора и богоотступника и изменника донского казака Стеньки Разина».

В отосланном 18 сентября наказе из Разрядного приказа говорилось, что царь Алексей Михайлович «то свое государево и земское дело положил на нем, боярине и воеводе на князе Юрье Алексеевиче». Формула наказа о «государевом и земском деле», совпадавшая с вопросами, выносившимися на обсуждение земских соборов, показывала, какое значение придавалось войне с Разиным. Наказ о сборе в поход напоминал еще о прежних временах, когда основой армии была поместная дворянская конница: именно ей отдали преимущество, надеясь на дворянскую честь и службу. В отличие от регулярной армии, такому войску не надо было ничего платить, оно обязано было являться на службу по первому требованию с тем вооружением и теми людьми, какие были записаны в разборные десятни.

Сбор служилых людей в полк боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого (сменившего прежнего командующего кравчего князя Петра Семеновича Урусова) сопровождался такими трудностями, что потребовалось вмешательство царя Алексея Михайловича. По царскому указу в города и уезды были отосланы специальные «выбойщики» с царскими грамотами с прикрепленными «отворчатыми печатьми». Грамоты выдавались «для страху», чтобы произвести должное впечатление на медлящих с выходом на службу дворян. 23 сентября царь приказал главе Казанского дворца боярину князю Якову Никитичу Одоевскому еще немного «посрочить царедворцом к смотру» и провести его в Москве 25 сентября, при этом объявить о царском смотре московских чинов: «сказать им, что нынешняго ж месяца 30-е число изволит их смотрить великий государь». Именно участие царя в смотре должно было скорее мобилизовать для похода служилых людей.

22—23 сентября 1670 года в Москве начались первые публичные казни захваченных в плен разинцев, которых присылали воеводы для расспроса о «вестях». Царь стремился получить полные сведения о том, что происходит на театре военных действий, но пока ему это не удавалось. Поэтому главному воеводе князю Долгорукому (а еще князю Ромодановскому в Белгороде) было передано царское распоряжение, «чтоб присылал с прямыми вестьми, смотря по человеку, которые бы бес прибавки сказывали, а не всяких вестовщиков». Царские интонации слышны в разъяснении этого указа боярину: «От прилагательных вестей многой плевел бывает». Первой жертвой ответного правительственного террора по отношению к восставшим стал совсем не донской казак, а крестьянин Сергей Иванов из тульской вотчины князя Ивана Андреевича Голицына. Случайно оказавшись в Паншине городке именно в то время, когда туда в мае 1670 года пришел Степан Разин, крестьянский сын был взят донцами с собой в поход на Царицын; всего их насчитывалось в то время две тысячи «донских прямых человек и гультяев». Показаченный крестьянин ходил с разницами к Астрахани и снова вернулся к Царицыну, откуда его послали с одним из атаманов Федькой Шадром в поход на Острогожск, снабдив «прелестными письмами» и приказом, «чтоб пришед на Украину и к Москве, людей взбунтовать». Расспросные речи Сергея Иванова помогли немного узнать о планах Разина (если призыв расправляться с боярами можно назвать «планом»): «А вор де Стенька с воровскими казаками остался на Волге и Волгою хотел итти до Москвы, а пришод де к Москве, побить всех бояр». Про дальнейшие действия Разина примкнувший к казакам «гультяй» ничего не знал, говоря, что был вместе с разницами «поневоле». Тем более что и своим товарищам, «прямым донским казакам», «вор де Стенька мысли своей… ведать не дает».

Слова тульского крестьянина подтверждались и «прелестным письмом», присланным в Москву из Белгорода воеводой боярином князем Григорием Григорьевичем Ромодановским 18 сентября 1670 года вместе с известием об освобождении Острогожска. На грамоте о доставке известия сохранилась помета: «Великий государь сей отписки слушал и бояром чтена». Скорее всего, читали при этом и «прелестное письмо», представляющее программу восставших: «Грамота от Степана Тимофеевича от Разина. Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни. Хто хочет Богу да государю послужить, да и великому войску, да и Степану Тимофеевичи), и я выслал казаков, и вам бы заодно изменников вывадить и мирских кравапивцев вывадить. И мои казаки како промысл станут чинить и вам бы итить к ним в совет, и кабальный и апальныя шли бы в полк к моим казакам».

Царь и бояре ответили на этот призыв жестокими казнями, разослав указы вешать и «вершить» участников разинского движения. Тот же «казак» Сергей Иванов был казнен в присутствии многих людей «на Болоте» 23 сентября: ему отсекли руки и ноги и повесили тело. В своих статьях от 23 сентября царь требовал от думного дьяка Семена Титова, ведавшего Разрядным приказом, послать грамоту белгородскому воеводе, «чтоб острогожских самых пущих воров и заводчиков, а в начале Дзиньковского с товарыщи, велел вершить тотчас таким же обрасцом, как и вчерашняго числа вершен на Москве казак воровской» (князь Ромодановский казнил полковника Ивана Дзиньковского, не дожидаясь царской грамоты). Каждая из таких расправ должна была стать устрашением для восставших: «А для знаку в Острогожском и, с которой реки пришли, на берегу и около города человек 8 или 10 велел вершить, и в Ольшанском 3-х или 4-х, а достальных по городом, где шаталися».

24 сентября была составлена грамота патриарха Иоасафа в те города, где развернулась разинская война. Патриарх обращался в первую очередь к «духовному чину» «и всяким служилым и жилецким людем всякого чина и возроста, всем провославным Христианом», чтобы они сохраняли верность царю. Действия Стеньки Разина объявлялись «дьявольскими»: «И иже изниче ис пещеры аспидския вор и изменник, крестопреступник казак донской Стенька Разин с подобными ему таковыми ж проклятыми с товарищи своими». Патриарх Иоасаф просил, чтобы всюду «ратных и жилецких людей всякого чина и возраста» укрепляли в верности царю и «поучали от божественного писания прилежно почесту». В этот момент как у царя, так и у патриарха была одна задача: удержать людей от «шатости» и «прелести вора изменника Стеньки Разина с товарыщи». Уже в этом послании патриарха Иоасафа слышно будущее анафемствование Степану Разину, как «врагу креста Христова»: «И да погибнет память их от земли»^{704}.

Исход войны решился там же, где она начиналась, — на Волге. Глава «понизового» полка князь Урусов не спешил покидать ставку в Казани и упускать победу над Разиным из своих рук. Он продолжал распоряжаться собранными там войсками, пока главный полк боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого был на пути к Арзамасу. Утверждался новый порядок управления царскими войсками. 15 сентября 1670 года из Казани, «с устья» реки Казанки (левый приток Волги), во второй раз отправился «для выручки Синбирска» отряд «конных и пеших» ратных людей во главе с окольничим князем Юрием Никитичем Барятинским. Он должен был спасти симбирского воеводу окольничего Ивана Богдановича Милославского, окруженного разницами «в Малом городке», или Рубленом городе. Казаки воевали умело, используя привычную для них тактику взятия крепостей, подсмотренную когда-то у врага во времена знаменитого «Азовского сидения» донских казаков. Степан Разин приказал насыпать к крепости внешний вал из дров, чтобы можно было с высоты штурмовать укрепления и попытаться зажечь их.

1 октября войско князя Барятинского оказалось на реке Свияге, недалеко от Симбирска. Ему противостояло другое «войско», где рядом с донскими казаками были крестьяне, посадские, стрельцы и затинщики — вся поверившая Разину и ушедшая за ним в поход голытьба из Астрахани, Царицына, Саратова, Самары и Симбирска. Среди атаковавших полк князя Барятинского упоминаются и жители Симбирской засечной черты: «И вор де Стенька Разин, собрався с ворами з донскими казаками, и с астараханскими, и с царицынскими, и с саратовскими, и с самарскими ворами, и с-ызменники с синбирскими, и по черте изо всех городов с ворами из розных городов, с татары и с чювашею и с черемисы и с мордвою, с великими силами почел на него наступать». Царский воевода, построив ратных людей, принял бой: «разобрався и устроясь, против вора Стеньки Разина пошел и с ним сшелся сажень в 20-ти и учинился бой и на том бою ево, вора Стеньку, сорвали и прогнали». За строками воеводской отписки — картина важнейшего события русской истории. Прямая историческая сшибка возникшего из ниоткуда воинства, ведомого чувством протеста против несправедливости, взысканием ничем не ограниченной свободы — «воли», идущего войной против любой власти, государственного устройства и его защитников. В тот день разбойная удаль одних разбилась о чувство долга других.

Хотя воевода князь Барятинский торжествующе сообщал, что «воров побили безчисленно много», удача еще хранила атамана. В какой-то момент боя у реки Свияги Степан Разин был ранен и едва не попал в плен: «А ево, вора и крестопреступника Стеньку, самово было жива взяли, и рублен саблею, и застрелен ис пищали в ногу, и одва ушел». К нему сумел близко подобраться алатырец Семен Силин сын Степанов, но «тот де Семен над ним, вором Стенькою, убит». Весь бой продолжался «с утра до сумерек», после чего одних пленных «языков» было взято 120 человек. Воевода оставил для расспроса «немногих людей низовых городов», а остальных велел «посечь». В трофеях от бежавшего Стенькина войска достались «4 пушки, 14 знамен, литавры». Разницы отошли и сели в Симбирском остроге, а царский воевода стал наводить мосты через реку Свиягу, чтобы пройти в «город Кремль», где уже целый месяц держал оборону с ратными людьми окольничий и воевода Иван Богданович Милославский.

3 октября князь Барятинский подошел с ратными людьми к городу: «стал блиско Кремля и Синбирск выручил и от осады освободил». Пока оба воеводы, князь Барятинский и Милославский, договаривались друг с другом о совместных действиях, Разин «стоял по ту сторону города у Казанских ворот, а в остроге все воровские люди в собранье». В разинском войске насчитывалось около 20 тысяч человек, но первое же серьезное поражение от царских войск разбило их уверенность в своих силах. Ночью с 3 на 4 октября тяжело раненный накануне Разин бросил свое воинство без надежды на какую-либо поддержку. Барятинский писал торжествующе: «И на нево де вора Стеньку, пришло такое страхованье, что он в память не пришел и за 5 часов до свету побежал в суды с одними донскими казаками». Оставшееся без вождя, обманутое разинское воинство не могло оказать сопротивления царским войскам. Пехота, пущенная «на обоз Стеньки Разина и в острог», добилась долгожданной победы: «воров и изменников, которые под городом были и в остроге, побили наголову да языков взяли болыпи 500 человек». Пытавшихся спастись с поля боя и пробиться к судам, как сказано в воеводском донесении, «и тех в Волге всех потопили». Воевода князь Барятинский имел все основания написать: «А как бы де он того числа к Синбирску не поспешил, и Синбирск бы был взят»^{705}.

Для Алексея Михайловича такая победа означала многое. Главный враг — вор Стенька Разин — был повержен. 12 октября 1670 года были разосланы победные грамоты о взятии Симбирска. Тогда впервые отчетливо прорвалось скрытое объяснение царского гнева, связанное с использованием казаками имени умершего царевича Алексея Алексеевича. Следом за сообщением об отступлении разинцев от Симбирска говорилось о распространении волнений на Алатырь и Арзамасский уезд, где поверили «прелестным письмам»: «Да он же, вор и богоотступник Стенька Разин, в прелесных своих письмах в городы и по селам пишет к незнающим и простым людем, будта он, вор и богоотступник, идет снизу рекою Волгою с сыном нашим государевым с благоверным царевичем и великим князем Алексеем Алексеевичем. И то он, вор и богоотступник, лжет и затевает на соблазн незнающим людям». От имени царя Алексея Михайловича в грамоте еще раз напоминали о погребении царевича в Архангельском соборе Московского Кремля «с протчими нашими государскими родители» 18 января 1670 года. Потом эта вина, оскорблявшая отцовский траур по умершему наследнику, повторится и в главном обвинении — в приговоре, зачитанном Степану Разину перед казнью.

Начатое Разиным движение трудно было остановить, его продолжили другие «воровские» атаманы. Они разошлись с Волги в разные места, поднимая повсюду людей для осуществления, адресованной «миру» разинской программы: «бояр выводить». Все территории, так или иначе соприкасавшиеся с Войском Донским, в первую очередь стали местом боевых действий с царскими войсками. «Языки» разинской войны доходили до Макарьева Унженского монастыря в Костромской земле и Макарьева Желтоводского монастыря на Волге. Собиравшиеся в селах и волостях Нижегородского уезда «воры» хотели идти на Нижний Новгород, говоря «что де конечно Нижней им сдастся». На юго-востоке разинцы воевали близко к рязанской «украйне», подходя к Шацку, где был организован еще один пункт сбора войск и куда были направлены рейтарские полки и московские и городовые дворяне. В это время в округе Шацка орудовал некий атаман Нечай, приказавший отпущенному им крестьянину «молить Бога за Нечая, царевича Алексея Алексеевича, да за патриарха Никона, да за Стеньку Разина» (перед этим казаки убили сына его помещицы). История волжского похода разинских сил тоже еще не завершилась, Астрахань оставалась в руках восставших, да и к Симбирску разинцы еще вернутся^{706}.

Главный воевода боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий исполнял свое «государево и земское» дело в худших традициях гражданских войн, с помощью террора. 10 октября, когда воевода еще находился в Арзамасе, к нему были привезены «статьи» из Приказа Казанского дворца, предписывавшие «посылать посылки для промыслу на воров» в Нижегородском, Курмышском уезде, к селам Лысково и Мурашкино (бывшие нижегородские вотчины боярина Бориса Ивановича Морозова) и в Темников. В царских статьях сформулированы и цели похода: «чтоб за милостию Божиею воров от воровства унять и искоренить воровство».

Ничего не знали в Приказе Казанского дворца и о судьбе Симбирска, предлагая князю Долгорукому пока что действовать совместно со своим «товарищем» воеводой князем Юрием Никитичем Барятинским. При этом существовало лишь самое общее представление, что тот должен был «из Казани… путь очистить». Вскоре ему это удалось: справившись с главной задачей — освобождением Симбирска от осады разинских повстанцев, Барятинский пошел дальше на соединение с войском главного воеводы князя Долгорукого. Совместными действиями с отправленным им навстречу воеводой стольником Василием Паниным князь Барятинский в декабре 1670 года освободил Алатырь, Саранск и Атемар. Уже 18 января 1671 года на смотре в Саранске царский окольничий награждал служилых людей своего полка золотыми и золочеными копейками за Симбирск и последующие бои.

Можно было бы и дальше подробно рассказывать о разинском движении в Поволжье, например, вспомнить знаменитую Алену Арзамасскую. Она покинула монашеский сан и вровень с другим разинским атаманом Федором Сидоровым управляла Темниковом, воюя с царскими войсками во главе своего отряда. Существует целая летопись осады Макарьевского Желтоводского монастыря на Волге, взятого и разграбленного разницами после ряда приступов. Но все эти и другие известные сюжеты «крестьянской войны» приводили к неизбежной расправе с восставшими, розыскам и массовым казням. Около Темникова повесили даже одного священника, «молившего Бога» в соборной церкви «за бывшего Никона патриарха и за воровских казаков».

Начатый террор трудно было остановить даже после принесения повинной, приказные избы и остававшиеся на местах ратные воеводы продолжали творить свой суд. Особенно страшную картину представляли целые поля «божедомок» — небольших часовенок ниже человеческого роста в поле на Ивановских буграх в Арзамасе, где в месте пребывания ставки главнокомандующего князя Долгорукого казнили участников разинской войны. Они еще и несколько веков спустя оставались символичным напоминанием о плахах и о том, как власть расправляется со своими врагами^{707}.

Ратные силы под командованием главного воеводы Белгородского полка боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского также успешно воевали с разницами на юге и в Слободской Украине, вытеснив восставших обратно на Дон. Сначала разинцы сумели захватить один из форпостов в степи — Царев-Борисов, другие города на Северском Донце. Существовала большая опасность подключения к движению казаков Войска Запорожского и других «черкас», поэтому гетмана Демьяна Многогрешного просили помочь справиться с мятежным казачеством. Против разинцев, собравшихся во главе со своим атаманом Леской Черкашенином (Алешкой Хромым), отправили воеводу полковника Григория Ивановича Касогова, и тот жесточайшим образом расправился с неповиновением царю. Среди казненных им оказались даже женщины — «названой матери» Степана Разина Матрене Говорухе отрубили голову в Цареве-Борисове, а ее родной сын и зять были повешены; расправлялись с женами и детьми восставших, приказывая их «побивать и в воду сажать». Царю пришлось даже ввести прямой запрет на казни казачьих семей^{708}.

Царь Алексей Михайлович снова вынужден был брать все бразды правления в свои руки. Во время затянувшегося траура он мог откладывать многие дела, но стерпеть посягательство «воров» на царскую честь и на устои царства было нельзя. 29 января 1671 года в Передней палате состоялись встреча и прием «у руки» возвратившихся с победой воевод боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого и его «товарища» окольничего князя Юрия Никитича Барятинского. 7 февраля 1670 года князя Барятинского пожаловали в бояре, это было первое после долгого перерыва в связи с царским трауром пополнение Думы. Прошло всего пять месяцев с того времени, как главный воевода боярин князь Долгорукий, также «у руки», прощался с царем и отправлялся в поход. Теперь и он, и остальные царские воеводы вернулись в другую страну. Не случайно прием воевод происходил сразу после свадебных торжеств и появления во дворце новой царицы Натальи Кирилловны.

Оставалось поймать ускользнувшего от царских войск в Симбирске Степана Разина. Еще 20 сентября 1670 года на Дону была получена грамота с требованием «чинить промысл над Стенькою Разиным». Но что могли сделать старые «прямые казаки»? Они разрывались между следованием главному принципу казачества — «с Дону выдачи нет» и долгом царских слуг. 4 января 1671 года от Войска Донского были отправлены в Москву посланцы атамана Корнилия Яковлева: атаман Родион Осипов и войсковой дьяк Марк Львов. «Согрешили, государь, мы холопи твои, пред Богом и пред тобою», царя «на гнев привели» — только и могли сказать они. Донских казаков в Москве встретили не так, как в прошлые времена. Царь распорядился расспросить посланников с Дона не в Посольском приказе, которому до сих пор были подчинены «донские дела», а в Приказе Казанского дворца. Именно здесь была собрана вся главная информация о разинской войне, именно оттуда отсылались распоряжения и статьи воеводам.

После расспроса Родиона Колуженина (Осипова) и Марка Львова 27 января 1671 года им была объявлена «сказка». Если кто-то и надеялся, что остававшиеся на Дону казаки не будут ни в чем обвинены, то это оказалось не так. От царя Алексея Михайловича были переданы многие упреки — прежде всего, в опоздании с присылкой грамот и станиц, что помешало послать царских людей на Царицын и предотвратить распространение воровства: «А нынешнее кровопролитие учинилось все вашим нерадением». По таким «винам» казаки объявлялись «чюжи его государской милости и жалованья». Единственное, чем могли вернуть казаки царское расположение, — доставить в Москву братьев Степана и Фрола Разиных. То было еще одно следствие разинской войны — история вольного Дона завершалась, начиналась история казаков — государевых слуг.

12 марта 1671 года в первую неделю Великого поста — «еже нарицаетца Православная» — состоялось символичное действо «соборного» объявления анафемы Разину и его атаманам. Оно происходило «на площади у Соборныя церкви за алтарями». Церковный суд шел впереди светского, ставя Разина в один ряд с Лжедмитрием, Тимошкой Анкудиновым, нераскаявшимися сторонниками «старой веры» и другими врагами церкви. Если доверять официальным сведениям «Выписи» Разрядного приказа, «совет» об анафемствовании Разина предложил царю Алексею Михайловичу патриарх Иоасаф, хотя, как уже было показано, с момента объявления разинской войны это была еще и война с «врагом креста Христова». Царь Алексей Михайлович, «советуясь» с патриархом и Освященным собором, говорил, «что по многому долготерпению Божию вор Стенька от злобы своей не престал и на святую церковь воююет тайно и явно и православных християн тщитца погубляти пуще прежняго». Свидетельствовало об этом и приехавшее донское посольство, поэтому царь «тому вору болыпи того терпеть не изволяет». Патриарх Иоасаф и члены Освященного собора, «яко едиными усты соборне того Стеньку и единомышленников ево проклята и от церкви отгнаша, чего они сами восхотели». В тексте анафемы, включенном в монастырские и церковные синодики, содержалось еще упоминание об «обругании» Разиным имени царевича Алексея Алексеевича. Теперь каждый год церковь должна была проклинать зачинателя братоубийственной войны: «на все государство Московское зломысленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубивец, кровопиец, новый вор и изменник донский козак Стенька Разин»^{709}.

14 апреля 1671 года разбойничье счастье окончательно оставило атамана. В этот день, после недолгих боев, он был вынужден сдаться в Кагальнике другим донским казакам, сохранявшим присягу царю Алексею Михайловичу. В правительственной версии событий подчеркивалось, что Разина поймали его бывшие единомышленники. Но это было только общее обвинение всем донским казакам, потерявшим царское расположение: «…на Дону изыман и связан узами железными от донских казаков, которые обратились от злоб своих и по своему челобитью и прошению получили от Господа Бога милость и от великого государя отпущение вин своих». Казаки привезли Разина в Черкасский городок в пятницу предпоследней недели Великого поста, а уже после Пасхи, во вторник на Светлой неделе — 25 апреля, тронулись в путь в Москву, чтобы самим передать закованного в железные кандалы предводителя бунтовщиков царю Алексею Михайловичу.

Для этого снарядили целое посольство — 76 человек, поехавших в Москву вместе с прежним донским атаманом Корнилой Яковлевым и охранявших важных пленников. С собою они везли отписку нового атамана Войска Донского Логина Семенова «и всего Войска», поданную в Приказ Казанского дворца. В ней царя Алексея Михайловича извещали, как по царскому указу и грамоте «ходили мы, холопи твои, всем войском вверх по Дону до Кагальника городка для вора и изменника Стеньки Разина с товарыщи». Казакам пришлось сжечь Кагальник «со всеми куренями», разинскую старшину судили войсковым судом и «под страхом смертной казни» велели ей покинуть эти места и «селитца в ыном месте». Своих товарищей казаков, бывших с Разиным в Кагальнике «в осаде», явно пытались оправдать, говоря о их действиях «поневоле». Сначала Фролу Разину удалось вырваться и уйти вверх по Дону, но за ним была послана погоня на десяти стругах, и вскоре, как написано в отписке атамана Логина Семенова, «брата вора и изменника Стеньки Разина Фролка верховые атаманы и казаки, поймав, прислали, к нам к войску». И младшего Разина, сковав, как и брата, отослали в Москву. Атаман также отчитывался о продолжении действий по розыску и наказанию участников разинской войны: «Да для утверждения послали вверх по Дону покамест наш казачей присуд из своих низовых станиц». Впредь казаки обещались «служить» и «во всем твое государское повеление исполнять, сколько нам, холопем твоим, милосердый Бог помощи подаст».

Отсылка с известием в Москву войскового атамана Корнилы Яковлева позволяет связать с его именем решительные действия на Дону, приведшие к разорению Кагальника и поимке Степана Разина. Как только это произошло, началась обычная в московской приказной практике гонка сеунщиков: кто первым известит о важных переменах в войне с Разиным в Москву. Первые вести послали, не дожидаясь поимки Фрола Разина, но любой человек с Дона теперь не мог пройти мимо застав воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского. Он и был первым, кто 4 мая сообщил царю Алексею Михайловичу о поимке Степана Разина на Дону и о том, что атамана везут скованным в Москву, заслужив «милостивое» царское слово и отсылку в Курск специально назначенного царского стольника «спросить о здоровье». В день получения сеунча праздновались именины старшей сестры царя Алексея Михайловича царевны Ирины Михайловны. В царскую семью понемногу возвращались мир и веселье. 5 мая царь снова, как в прежние времена, жаловал «именинными пирогами» членов Думы и своих ближних людей — «спалников». Раздача «именинных пирогов» повторилась и в день именин царевны Феодосии Алексеевны 29 мая. Конечно, пока в торжествах участвовал не весь двор, но уже и такая перемена в настроении царя была характерной.

Весь май 1671 года в городах узнавали из царских грамот о поимке Степана Разина. Царь ждал теперь, когда в Москву привезут главных предводителей бунта. 25 мая Алексей Михайлович получил в подмосковном походе в селе Остров от оставшегося ведать Москву боярина князя Григория Сунчалеевича Черкасского с товарищами известие о доставке Разина с братом в Курск. Глава Белгородского полка боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский отпустил братьев Разиных из Курска на «государских подводах» и в сопровождении «дворянина». Царь распорядился довести их до Серпухова, где они должны были ждать новых распоряжений. Степана и Фрола Разиных требовали привезти в Москву целыми и невредимыми: «Однолично б у тех воров сторожа была самая крепкая, чтоб те воры в дороге и на станех сами они над собою какова дурна не учинили и до Москвы б довесть их вцеле, и никого к ним припускать не велел»^{710}.

Казнь Степана Разина хотели сделать публичной, чтобы не дать повода говорить о возможном спасении Разина, чье имя и так уже подняло на бунт многие тысячи людей. Позаботились и о том, чтобы жившие в Москве иностранцы как можно лучше рассмотрели расправу с предводителем бунтовщиков. Из многочисленных иностранных свидетельств можно выделить письмо англичанина Томаса Гебдона (брата тайного царского комиссионера Джона Гебдона), написанное в день казни Разина, где с репортерской точностью записаны детали «явления» Стеньки в Москве. Томас Гебдон писал о последующих пытках и казни: «Впереди шел конвой из 300 пеших солдат с развевающимися знаменами, зажженными факелами, но опущенными книзу дулами мушкетов. Позади Разина тем же порядком шло почти то же число солдат, но знамен было всего шесть. Окружал Разина отряд захвативших его казаков, перед ним верхом ехал со своим знаменем казачий предводитель (по имени Корнила Яковлев), остальные казаки, числом 50, а то и 60, были тоже на лошадях».

В письме Томаса Гебдона, как и в других свидетельствах иностранцев, приведено описание поразившего современников «помоста», на котором везли Разина: «А сам Разин на помосте под виселицей стоял с цепью вокруг шеи, и конец цепи был переброшен через верхнюю перекладину виселицы, у самой петли. От его пояса шла другая цепь, прикованная к обоим столбам виселицы, к тем же столбам были прикованы и руки его. Ноги (в одних только чулках) тоже были закованы. От помоста тянулась еще одна цепь, которая охватывала шею его брата, шедшего в оковах пешком. Помост везли три лошади. Разин был привезен между 9 и 10 часами утра и тотчас же предан пытке…» Смысл шествия был понятен. Яков Рейтенфельс сравнил провоз Разина с «триумфальной колесницей — так, чтобы все его видели»^{711}.

А где же в это время был царь Алексей Михайлович? Он еще накануне, 1 июня, вернулся из Преображенского в Москву. Ему захотелось в этот день побывать в Вознесенском монастыре, где была похоронена царица Мария Ильинична. Но во все следующие дни царь не покидал дворец, хотя и направлял боярский сыск, составив упомянутые десять статей для допроса Разина. Как уже говорилось, первый вопрос был о шубе боярина князя Прозоровского. Царя Алексея Михайловича интересовали любые возможные связи бояр и церковных иерархов с Разиным, поэтому далее следовало спросить еще про астраханского митрополита Иосифа: «По какому случаю к митрополиту ясырь присылал?» Следующие вопросы касались «умыслов» Разина, его контактов с князьями Черкасскими, бывшим патриархом Никоном и, самый последний, семьи Разина: «На Синбир жену видел ли?» (то есть, идя походом в Симбирск, виделся ли с семьей?). Записей ответов Разина не существует, возможно, их и не было. Судя по всему, и бояре пытались выместить свой страх в пытках поверженных предводителей бунта. По «сказке» Фрола Разина, «как де ево пытали во всяких ево воровствах, и в то де время он в оторопях и от многой пытки в память не пришел».

Бояре, по одному из свидетельств, все дни посвящали допросам и пыткам Степана и Фрола: «безпрестанно за тем сидят», приезжая, как только рассветало, и разъезжаясь «часу в тринадцатом дни». У следователей не было цели доказывать вину прóклятого церковью бунтовщика; по царским вопросам можно было лишь уточнить детали будущего смертного приговора, составленного в Земском приказе: «Сказка, какова сказана у казни вору и богоотступнику и изменнику Стеньке Разину». Наибольшее негодование из всех разинских вин, исключая разорение Астрахани и осаду Симбирска, вызывало объявление «живым» царевича Алексея Алексеевича: «А ты, вор и изменник, забыв страх Божий, такое великое дело умыслил, хотя народ возмутить и крови пролить, чего и помыслить страшно». По указу царя «бояре приговорили»: братьев Разиных «казнить злою смертью — четвертовать».

Местом казни Степана Разина заседавшие несколько дней с утра до ночи бояре выбрали Красную площадь. Там заранее были «изготовлены ямы и колы вострены». По свидетельству Рейтенфельса, «площадь, на которой преступник понес свое наказание, была по приказанию царя окружена тройным рядом преданнейших солдат, и только иностранцы допускались в средину огороженного места, а на перекрестках по всему городу стояли отряды войск». 6 июня 1671 года наступил момент самой казни. Братьям Разиным был прочитан приговор, но неожиданно Фрол Разин сказал в это время «слово и дело государево». Хотя и для него уже были изготовлены колья, его увели на дополнительный допрос в Приказ Тайных дел, где он рассказал о зарытых письмах Степана Разина «на острову реки Дону, на урочище, на прорве, под вербою» и об оставшейся «рухляди» — имуществе брата[6]. Разин принял смерть молча. Рассказывали, что он, перекрестившись, сам лег на плаху. Последним, что он произнес, был окрик брату: «Он был так непреклонен духом, что не слабел в своем упорстве и не страшился худшего и, уже без рук и без ног, сохранил свой обычный голос и выражение лица, когда, поглядев на остававшегося в живых брата, которого вели в цепях, окрикнул его: «Молчи, собака!»…» Из Москвы теперь могли торжествующе рассылать грамоты с известием о казни «богоотступника Стеньки Разина», который «за свое воровство на Москве четвертован и разбит на колье».

В разрядной «выписи», подводившей итог разинской войне, в рассказе о казни братьев Разиных «на Москве на Красной площади», говорилось и о судьбе останков, перенесенных на Болотную площадь: «отсечены им руки и ноги, а остаток и головы, на показание всем те их воровские головы и руки и ноги збиты на высокие деревья и поставлены за Москвою рекою на площади до исчезнутия». Водруженные на колья, они простояли до конца царствования Алексея Михайловича, служа напоминанием и предостережением тем, кто хотел бы повторить дело Разина, и только после этого были захоронены, но не рядом с православным, а рядом со Старым Татарским кладбищем, располагавшимся по Калужской дороге в Москве^{712}.

Пока Астрахань оставалась в руках разинских атаманов, война не была окончена. Скоро в Москве узнали об убийстве митрополита Иосифа, замученного и брошенного «с роскату». 27 ноября 1671 года боярин и воевода Иван Богданович Милославский, отстоявший ранее Симбирск, вынудил после ряда боев «воров астраханских сидельцев» «целовать крест» царю Алексею Михайловичу. Боярин вошел в Астрахань с царской иконой Богоматери, врученной ему перед походом; «устроясь ратным ополчением», он совершил со своим воинством «молебное пение» в соборной церкви, пришел в приказную палату, получил городовые ключи и запечатал остававшуюся пороховую и свинцовую «казну», расставил караулы по стенам и башням Астраханского кремля. Так закончилось «воровское разоренье» в Астрахани…

15 января 1672 года у Посольского приказа в присутствии членов Государева двора, полковников и офицеров войск иноземного строя, стрелецких начальников, городовых дворян и иноземцев, рядовых стрельцов, жителей московских слобод и черных сотен было объявлено «о здаче Астараханской, как да били челом великому государю о винах своих». Снова и снова возвращаясь к действиям «вора и богоотступника» донского казака Стеньки Разина и его товарищей, напоминали об анафеме Разину и об успешных действиях воеводы Милославского, приславшего с сеунчом о своей победе 1 января 1672 года. Царь Алексей Михайлович «слушал соборного моления» о небесном заступничестве «Росийскому царствию» и о победе над «врагами церкви» и «государскими изменниками», благодаря чему «толикое не-начаемое дело совершилось». Искоренение «воровства и злых замыслов», как говорилось в «сказке» служилым и посадским людям, было достигнуто молитвами патриарха Иоасафа и всего Освященного собора, «а его государские полаты бояр и окольничих и думных людей единодушным совокуплением и твердым советом». Отмечались «служба, радение и промысел» всех служилых людей, участвовавших в боях с «ворами», «вспоможенье в денежных податях» на жалованье ратным людям. Призывая всех к общей молитве, говорили о милосердии царя Алексея Михайловича, «хотя во время того воровства и в печалех пребывали (выделено мной. — В. К.)». Теперь вся разинская война наконец-то завершалась: «И тем своим государским долготерпением врагов Божиих и изменников своих государских одолел и под нозе свои покорил»^{713}.

Невероятно, как должен был переломиться ход истории, чтобы разинская война превратилась в главное событие XVII века, сделав Стеньку Разина более известным историческим героем, чем царь! К несчастью, на время царствования Алексея Михайловича пришлась великая сшибка мстителей за нищету, бедность и судебный произвол со своими обидчиками — «боярами», а точнее, с любой властью. «Воля», обещанная «кабальным и опальным», оказалась привлекательнее обновления царства, задуманного царем в год Андрусовского триумфа. Занятые государевыми походами, важными дипломатическими делами, удержанием Малой и Белой России, власти предержащие забыли о народе. Народ жил, как мог, но только до поры, когда несколько лет пребывания в Стенькиных «работничках» казались лучше, чем вся оставшаяся жизнь. Главный урок разинской войны состоял в том, что справиться с начавшимся бунтом сложнее, чем предотвратить его. Потом начинается взаимная жестокость, ведущая к еще одному Расколу — между Государством и Землей.

«Время» Артамона Матвеева

Последние годы царя Алексея Михайловича — так обычно говорят о времени, наступившем после второй свадьбы царя, с Натальей Нарышкиной. Но кто может знать о своем сроке? Царь только недавно перешагнул за сорокалетний рубеж, вокруг него в Думе было много людей старше его на 20–25 лет, и ничто не говорило о возможности его раннего ухода из жизни… Скорее наоборот. 30 мая 1672 года родился еще один наследник — царевич Петр Алексеевич, будущий Петр Великий. После этого у царя Алексея Михайловича и царицы Натальи Кирилловны родились еще две дочери — Наталья и Феодосия. Профессор Филип Лонгворс называл это время в жизни царя словом, не требующим перевода, — «ренессанс» и говорил о роли молодой царицы, «возродившей к жизни царя Алексея Михайловича»^{714}. Впереди, как еще увидим, вырисовывались новые горизонты Московского царства, начиналась большая война с Турцией и Крымом. Поэтому «последние годы» можно назвать иначе: для царя Алексея Михайловича наступила «осень власти»…

Отличие 1670-х годов в истории царствования Алексея Михайловича легко определяется по роли первого настоящего русского канцлера — Артамона Сергеевича Матвеева. Особенностью Московского царства было появление рядом с великими князьями и царями таких «временных» людей, или фаворитов, вынесенных наверх волей случая. В этом предложении все слова надо читать с особенным смыслом, понимая, что «верх» — это царский Верх, как назывались царские хоромы, а «случай» — это именно Случай, с большой буквы, — история особого возвышения немногих, самых близких царю лиц. Ужасная разинская война разлила общее ожесточение, вокруг царя стали востребованными ни о чем не размышляющие слуги, способные, если понадобится, быть и следователями, и палачами. Так и пришло «время» другого человека — Артамона Сергеевича Матвеева. В отличие от остальных близких советников царя Алексея Михайловича, возглавлявших основные приказы и заседавших в Думе, Матвеев, как и прежде Ордин-Нащокин, мог рассчитывать только на свои заслуги. Дружеское расположение царя он должен был ценить не по праву родственника или потомственного боярина, а как один из подданных, приближенный и выделенный самим царем. Поэтому стрелецкий голова и полковник стремился сделать все, чтобы оправдать царское доверие, но делал это не для одной корысти, в чем его потом обвиняли, а по искреннему и глубокому убеждению и стремлению к службе царю — источнику чести рода служилого человека.

Немало свидетельств этому в челобитных, написанных Артамоном Матвеевым из «заточения», точнее, из ссылки, куда он попал во времена следующего царствования, когда оттесненные от царя родственники его первой жены, Милославские, взяли реванш при дворе царя Федора Алексеевича. Против Матвеева были сфабрикованы многие обвинения, начиная с «беспроигрышных» для осуждения в системе взглядов московских людей чернокнижничества и следования иноземным обычаям. Хотя он и парировал: «Не до ученья было в ваших государских делах». И действительно, все знали, что у царя не было другого человека, способного лучше выполнить любой приказ, занятого сразу многими поручениями. Кроме исполнения тайных указов царя, были еще и стрелецкая и приказная служба, постройка церквей и устроение царских усадеб. Ходили рассказы о том, что в этих заботах Матвееву некогда было даже заняться строительством собственного двора в Москве. А когда уже сам царь Алексей Михайлович обратил на это внимание, то Матвеев стал отговариваться тем, что не мог найти камень для фундамента. После чего жители Москвы, «народ и стрельцы», принесли ему камни-надгробия с могил своих предков, так велики были уважение к царскому советнику и почитание его заслуг. Обвинители Артамона Матвеева хорошо знали, что он имел полное право сказать о своих службах: «многия лета» он был «без всякаго претыкания», «работал вам государям чистым сердцем, а не лукавым, и лукаваго не помышлял, и впредь помышлять не буду, дондеже дышу».

Известно, что окончательно положение Артамона Сергеевича Матвеева при царе Алексее Михайловиче укрепилось после организации им второй свадьбы царя, с Натальей Кирилловной Нарышкиной. С этой точки зрения ничего не менялось в московских порядках: как и у многих временщиков до Матвеева, его счастье и «случай» оказались в «кике». Но было бы неверным думать, что только новый брак царя проложил Артамону Сергеевичу путь в Думу. Возвышение Матвеева при царе шло постепенно, около двадцати лет, он участник самых важных событий царствования Алексея Михайловича. Показательно само перечисление таких событий в челобитной опального «временщика»: принятие в подданство «черкас» Богдана Хмельницкого, взятие Смоленска и другие события русско-польской войны, например, отход от Конотопа, где Артамон Матвеев «окоп и обоз и образец и путь строил». Участвовал стрелецкий начальник в «унятии случаев злых», например, в Коломенском в 1662 году. При организации собора по осуждению патриарха Никона Артамон Матвеев не только сопровождал вселенских патриархов, но и навлек на себя «ярость» митрополитов Павла и Ила-риона, когда не дал им подписывать уже подготовленные соборные постановления о «церковном исправлении», усмотрев, что в начале документа написаны «две статьи, вашего царскаго чина и ваших государских достоинств не сведая». Речь о хорошо известном споре о том, что выше — «священство» или «царство»; в итоге митрополиты Павел и Иларион не приняли соборного церковного постановления в январе 1667 года о «симфонии» и были даже обвинены собором в том, что «никонствуют и папствуют». Артамон Матвеев был одним из тех, кто советовал царю сразу расправиться с Разиным, до того как тот «учинил разорение государству». Царский приближенный по справедливости упоминал о своих заслугах в проведении «черной» Глуховской рады, на десятилетия установившей общепринятый порядок взаимоотношения с Малой Россией. Не случайно уже в 1669 году Артамон Матвеев сменил Ордина-Нащокина на посту главы Малороссийского приказа, а 22 февраля 1671 года — в Посольском приказе. Между этими двумя назначениями было пожалование Артамона Сергеевича в думные дворяне 27 ноября 1670 года, открывшее ему официально путь в Ближнюю думу, куда он был пожалован во время свадебных торжеств царя 23 января 1671 года.

Укрепление позиций Матвеева было связано с передачей ему под «личное управление» финансовых приказов, особенно это стало заметно после подчинения Новгородской четверти Посольскому приказу 10 марта 1671 года. Вслед за этим, конечно, пошли разговоры об обогащении Артамона Матвеева. «Оглашенный» многими деньгами и накопленной «рухлядишкой», Матвеев писал после конфискации его имущества в связи с опалой: «Не таковы объявились, как об них донесено». Деньги, собиравшиеся в Посольском приказе и четвертях, напротив, стали одним из инструментов проводимой политики. Матвеев среди своих главных заслуг выделял замену подвоза хлебных запасов в Киев выдачей денег на закупку хлеба из руководимого им Новгородского приказа. В его челобитных, опубликованных в «Истории о невинном заточении…», особенно подробно говорилось о финансовых мероприятиях, направлявшихся канцлером: «Я ж, холоп твой, будучи в приказе, вам великим государям служа, учинил прибыли великия: а вновь учинил Аптеку, кружечный двор, и из тех сборов сделал дворы каменные, Посольский, Греческий, лавки; а в расходы иманы что год, в Приказы тайных дел, в Стрелецкий, в Иноземский, в Хлебный, тысяч по штидесять и больше, кроме покупок в Мастерския палаты и во дворец. А в Киев, и в Чернигов, и в Переяславль, и в Нежин, и в Остр, ратным людям жалованья и на хлебную покупку все посылывано из доходов из Новгородскаго приказа и с четвертей, а из иных приказов не посылывали». Понятно, что многое из сделанного исполнялось по распоряжениям царя Алексея Михайловича, но доложить об этом царю, а потом исполнить его указ — в этом была служба «ближнего» человека и канцлера.

Служба Артамона Матвеева быстро сделала его незаменимым человеком в окружении царя, тем более что он повсюду расставлял нужных ему людей, постепенно собирая нити управления в своих руках. К числу его достижений в придворной борьбе относится занятие должности судьи Аптекарского приказа. Окольничий Иван Михайлович Милославский последний раз упомянут во главе Аптекарского приказа 20 октября 1669 года и вскоре был отставлен от этой службы, что стало началом заката влияния клана Милославских при дворе царя Алексея Михайловича. Позже Ивана Михайловича отправят на отдаленное воеводство в освобожденную от разинцев Астрахань. Какое-то время во главе Аптеки — важнейшего приказа, входившего в негласный «обязательный перечень» основных ведомств под контролем московского правительства, стояли только дьяки. А с 14 марта 1672 года у Аптекарского приказа появился новый судья — думный дворянин Артамон Сергеевич Матвеев. В обязанности главы Аптеки входило лечение царя и всей царской семьи. В подтверждение своей преданности такой человек должен был налить в ладонь лекарства, подававшиеся царю или наследнику, и выпить их вслед за ними. Именно с этого момента можно считать по-настоящему наступившим «время» нового канцлера. Свидетельством перемен в царском окружении стала традиционная церемония «шествия на ослята» в «Цветоносную неделю» Великого поста. Как написано в дворцовых разрядах, тогда «действовал Новгородской митрополит Питирим» (прежний патриарх Иоасаф умер 17 февраля, а нового еще не успели избрать: участие митрополита Питирима в церемонии можно считать своеобразным «предызбранием»). В этот день, приходившийся на 31 марта 1672 года, «осля вели за государем: боярин князь Юрьи Алексеевич Долгоруково, думный дворянин Артемон Сергеевич Матвеев»^{715}. Постепенно вырисовывалась новая конструкция власти: традиционную роль титулованного боярства олицетворял собой победитель разинцев боярин князь Долгорукий, но следом за ним шел канцлер Матвеев. И с ним теперь приходилось считаться всем, кто хотел сохранить царскую милость.

Фоном этих событий было ожидаемое пополнение в новой семье царя. Совершенно не случайно новая степень думского возвышения Артамона Матвеева — пожалование в окольничие — пришлась на рождение царевича Петра Алексеевича 30 мая 1672 года. Именно тогда при дворе вперед пошли и новые родственники царя — Нарышкины, полностью обязанные Матвееву. Отец царицы, Кирилл Полуектович Нарышкин, был пожалован в окольничие, а ее дядя, Федор Полуектович, — в думные дворяне. Думный чин получил и дворецкий царицы Натальи Кирилловны Авраам Никитич Лопухин, предусмотрительно поставленный ведать Мастерской Царицыной палаты еще 17 апреля 1670 года (в день, когда завершились приготовления к смотру царских невест и новой царицы еще не было во дворце). Чином думного дворянина пожаловали и другого родственника царя, его двоюродного брата по матери, занятого руководством любимой царской сокольей охотой, — ловчего Афанасия Ивановича Матюшкина. В то же время Милославские и многие их родственники и клевреты уезжали из столицы на внешне почетные воеводства — и это удаление от двора, конечно, ставило предел их влиянию и могуществу в окружении царя Алексея Михайловича^{716}. Из-за этой политики «вытеснения» Милославских, а также князей Хованских, Голицыных и Трубецких (вскоре тоже отправившихся на воеводства) верный царский слуга Артамон Сергеевич Матвеев наживал себе могущественных врагов. Вмешательство царского приближенного в ход собора по осуждению Никона, вероятно, тоже не было забыто. Избранный летом новый патриарх Питирим оказался последовательным противником новшеств, привносимых Матвеевым в придворную жизнь. Но и новый царский окольничий платил ему тем же и, в отличие от других членов Думы, не участвовал в традиционном обмене дарами с патриархом на разные церковные праздники^{717}.

Каким глубоким оказался раскол в отношениях царя Алексея Михайловича с прежними советниками и даже родственниками после утверждения на первых местах в его ближнем круге Артамона Матвеева, показывает знаменитая история боярыни Морозовой. До недавнего времени главный житийный источник — «Повесть о боярыне Морозовой» — рассматривали исключительно в контексте истории старообрядчества и как памятник древнерусской литературы. Между тем историк Павел Владимирович Седов убедительно показал, что «Повесть…» напрямую связана с придворной историей. Преследование боярыни Морозовой, невестки воспитателя царя и жены его младшего брата Глеба Ивановича Морозова, началось с того времени, когда она осмелилась отказаться, под предлогом болезни, от участия в свадебных торжествах царя Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны Нарышкиной. «Ноги ми зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти!» — говорила боярыня. «Вем, яко загордилася!» — отвечал царь. Раньше при дворе защитницей Морозовой и других приверженцев старой веры была царица Мария Ильинична, теперь все изменилось. Когда Морозова перестала, как это было раньше, демонстрировать свое подчинение, царь Алексей Михайлович произнес роковые слова: «Тяжко ей братися (от брань, война. — В. К.) со мною! Един кто от нас одолеет всяко!»

Даже после своеобразного объявления войны царь Алексей Михайлович долго надеялся «смирить» упорствующую в непринятии церковных перемен и отказывающуюся от благословения церковных иерархов боярыню или хотя бы заставить ее «для вида» перекреститься троеперстием. В этой обрядовой последовательности и проходит граница, отделявшая жизнь придворной от жизни церковной подвижницы. Несмотря на утвердившийся под воздействием известной картины Василия Ивановича Сурикова образ, боярыня Морозова отнюдь не была религиозной фанатичкой. Ей, как наследнице одного из богатейших российских состояний, было что терять; заботилась она и о судьбе своего сына, о сестре — княгине Евдокии Прокопьевне Урусовой, в итоге разделившей ее участь, о других членах семьи — братьях Федоре и Алексее Соковниных, отосланных из Москвы «якобы на воеводство, паче же в заточение». В ее переписке с духовным отцом, протопопом Аввакумом, можно найти и горделивые слова: «Есть чем, батюшко, жить; телесного много дал Бог», и размышления о женитьбе сына — Ивана Глебовича, выборе ему невесты из «доброй» семьи, или обычной «породы». Сам протопоп Аввакум в сердцах однажды попрекнул ее любовью к богатым «треухам». Об этом несоответствии привычному образу писал исследователь русской культуры рубежа XVII–XVIII веков Александр Михайлович Панченко: «Боярыня Морозова — это характер сильный, но не фанатичный, без тени угрюмства». Но все эти детали перестали иметь значение после того, как церковные власти и Боярская дума вмешались в противостояние царя и верховой боярыни прежней царицы. Да и сама она уже приняла тайный постриг с монашеским именем Феодора. По словам «Повести о боярыне Морозовой», «и бысть в Верху не едино сидение об ней, думающее, како ю сокрушат». Муж сестры, царский спальник князь Петр Урусов, тоже предупреждал жену, «что у них в Верху творится»: «Скорби великие грядут на сестру твою, понеже царь неукротимым гневом содержим и изволяет на том, что вскоре ее из дому изгнати!»

Исполнителем царской воли стал чудовский архимандрит Иоаким (будущий патриарх), неожиданно начавший церковное следствие прямо в доме боярыни Феодосии Прокопьевны Морозовой 16 ноября 1671 года. Известны слова Иоакима, вполне объясняющие его роль в этом деле: «…Не знаю старые веры, ни новые, но что велят начальницы, то и готов творити и слушать их во всем». Вместе с чудовским архимандритом в обыске в боярском доме участвовал глава Стрелецкого приказа думный дьяк Ларион Иванов. Именно по их приказу боярыню вынесли из дома на кресле, когда она, поддерживая версию о своей «болезни», отказалась идти куда бы то ни было (этот момент изображен на картине другого исторического живописца, Александра Дмитриевича Литовченко, также «дословно» проиллюстрировавшего текст «Повести»). И в дальнейшем, когда 18 ноября боярыню заставили предстать перед судом в Чудовом монастыре — «и принесоша Феодору и вшедши во едину от полат вселенских», — она еще могла надеяться, что царь согласится с ее версией и не будет преследовать дальше непокорных сестер.

Обличать боярыню Морозову взялись хорошо известный по событиям церковного собора 1666/67 года митрополит Крутицкий Павел и все тот же чудовский архимандрит Иоаким. Судя по рассказу «Повести…», «прения с ними» продолжались «от 2-го часа нощи до десятого», отказ боярыни от причастия по тем же Служебникам, по каким причащались царь и его семья, стал главным основанием для обвинений ее в еретических действиях. Непокорившуюся сторонницу старой веры сначала также отнесли «на сукне в дом» и посадили там в подклете вместе с сестрой, предварительно заковав в железо, под охраной стрельцов. На следующий день, еще более мучая узницу, ей вместо ножных кандалов положили железные «чепи на выя» и навсегда увезли из дома к месту ее первого заточения на подворье Псково-Печерского монастыря на Арбате, купленному незадолго до этого Приказом Тайных дел. Тогда-то боярыня Феодосия Прокопьевна и показала всем силу своей веры. Согласно «Повести…», когда ее везли через Кремль, мимо Чудова монастыря, «под царские переходы», она демонстративно подняла вверх руку с двоеперстием — «руку же простерша десную свою… и ясно изъобразивши сложение перст»: часто осеняя себя крестом и «чепию такожде часто звяцаше», она надеялась, что царь Алексей Михайлович увидит «победы ея».

Окончательно судьба боярыни Морозовой решится много позже, когда незадолго до своей смерти в 1673 году патриарх Питирим возьмется увещевать опальную староверку. Это приведет к пыткам при участии членов Думы, стоявших «над муками» опальных сестер. Царь Алексей Михайлович и Дума так и не могли придумать, что с ними делать, хотя готовы были даже казнить их: «А на Болоте струб поставили». Патриарх Питирим склонял Думу предать боярыню Морозову «сожжению», но «боляре не потянули»; князь Юрий Алексеевич Долгорукий смог убедить их «малыми словами, да многое у них пресек». Вся эта история была еще и болезненным разрывом с прошлым для царя Алексея Михайловича: ведь он расправлялся не только с семьей дворецких прежней царицы Марии Ильиничны, но и с наследницей состояния своего воспитателя — боярина Бориса Ивановича Морозова. Сестра царя Ирина Михайловна открыто высказала брату, сколь неблагодарным к памяти Морозовых он выглядит: «Достойно было попомнити службу Борисову и брата его Глеба». Показателен и «великий гнев» царя, так ответившего сестре: «Добро, сестрица, добро! Коли ты дятчишь (заботишься. — В. К.) об ней, тотчас готово у мене ей место». Это была уже последняя ссылка боярыни Морозовой и ее сестры в боровскую земляную тюрьму, где несчастных женщин намеренно уморили голодом и холодом уже при следующем патриархе Иоакиме^{718}. Но все так называемые «последние годы» царю Алексею Михайловичу приходилось жить с тем, что он отказался от наследия Морозовых, Милославских, Соковниных, Ртищевых и других ранее близких ему родов.

Артамону Матвееву, конечно, была выгодна такая «расчистка» придворного пространства, но не ему одному. Его соперник за влияние на царя при дворе, боярин и оружни-чий Богдан Матвеевич Хитрово, получил, например, один из самых лакомых кусков из вотчин Морозовых — село Городище на правом береге в Заволжье, напротив Костромы. Участвовали в разделе морозовских вотчин и имущества царский тесть Кирилл Полуектович Нарышкин и другие лица. Например, только за счет наследства Ивана Глебовича Морозова, умершего вскоре после ареста матери в конце 1671-го — начале 1672 года, в разных уездах были испомещены 160 жильцов и начальных людей. Одной из вотчин боярыни Морозовой наградили впоследствии вдову астраханского воеводы князя Семена Львова (вместо львовской вотчины, отданной самому Артамону Матвееву). Укрепилась и ведущая роль при дворе аристократов, участвовавших в преследовании и пытках боярыни Морозовой, — князя Юрия Долгорукого, князя Ивана Воротынского, князя Якова Одоевского и Василия Волынского. Но большей частью освободившееся пространство прежних, очень прочных родственных и придворных связей заполняли новые люди, приведенные Матвеевым, старавшимся все время находиться рядом с царем. Однажды, в мае 1673 года, он случайно пострадал из-за взбрыкнувшей под ним лошади, сильно ударился головой и проболел почти все лето. Когда же недомогание прошло и он вернулся к делам, у него сразу произошла ссора с боярином Богданом Матвеевичем Хитрово, и царь Алексей Михайлович должен был вмешаться в их спор^{719}.

Внешние изменения при дворе особенно заметны в связи с новыми «царскими потехами». Вместо охоты при дворе увлеклись театром, а кроме церковного пения царя стала интересовать игра на «аргане». И это тоже произошло не без влияния Матвеева. Именно на него пала организационная работа по подбору автора и постановщика первой пьесы — пастора Иоганна Готфрида Грегори, а также актеров из «немцев» и дворовых людей самого боярина, организации театральной «храмины» с местами для царя и его семьи. Долгое время считалось, что начало придворного театра связано с представлением первой русской пьесы «Артаксерксово действо», иллюстрировавшей одну из библейских историй из «Книги Есфирь». Впервые «Артаксерксово действо» смотрели в «комедийной хоромине» в Преображенском 17 октября 1672 года. Содержание пьесы, в которой рядом с древним персидским царем действовали «хороший» и «плохой» советники, а Эсфирь получала корону вопреки козням врагов, публика в придворном театре легко могла «примерить» к современным обстоятельствам царской свадьбы с царицей Натальей Кирилловной. Перед самим представлением «оратор царев» по имени Мамурза прямо обращался к царю Алексею Михайловичу, прославляя его: «О великий царю, пред ним же християнство припадает… Ты, самодержец, государь и облаадатель всех россов, еликих солнце весть, великих, малых и белых, повелитель и государь АЛЕКСИЙ МИХАИЛОВИЧЕ, монарха един достойный корене престолу и власти от отца, деда и древних предков восприятии и оным наследъствовати, его де великое имя ни в кои времена не помрачится». Конечно, содержание «Артаксерксова действа» воспринималось без далеко идущих аллюзий. Не так еще искушена была придворная публика, только познакомившаяся с театром, чтобы следить за подтекстом реплик доморощенных актеров. Хотя театральные представления всё равно понравились своей красочностью, специально сшитыми богатыми костюмами и другими внешними эффектами. «Артаксерксово действо» еще не раз ставили в дворцовом театре, отдельные представления шли целых десять часов подряд! Репертуар пьес со временем расширился, были сочинены и другие «комедии»^{720}.

Однако вопреки устоявшимся представлениям начальная история придворного театра оказалась связана не с «Артаксерксовым действом»! Как недавно установили Клаудия Дженсен и Ингрид Майер, начальной датой русского театра следует считать 16 февраля 1672 года. Исследовательницы проанализировали сообщения современных европейских газет и донесения разных лиц из России, включая хорошо информированного торгового представителя Швеции. Оказалось, что впервые царь Алексей Михайлович увидел не пьесу «Артаксерксово действо», а балет об Орфее, да еще в сопровождении целого представления. В спектакле одновременно участвовали музыканты, а также известный по народному театру в Германии и Голландии комический персонаж по имени Пикельгеринг (дословно: Pickelhering — маринованная сельдь). Естественно, что «немцы», привлеченные Артамоном Матвеевым к театральным делам, брали за образец знакомые им представления. Такой герой — шут, или немецкий «дурак», — вполне пришелся к русскому двору.

Следующее представление состоялось уже после окончания Великого поста и праздника Вознесения, 18 мая 1672 года, меньше чем за две недели до рождения Питра I. Царица Наталья Кирилловна присутствовала и на февральском, и на майском представлениях. Трудно сказать, могли ли ее видеть присутствующие, так как она сидела в каком-то «отдельном месте», устроенном на чердаке в бывшем доме боярина Ильи Даниловича Милославского (известном впоследствии как «Потешный дворец»). Царское окружение, конечно, знало, как царь Алексей Михайлович стремился развлечь свою молодую супругу. Уже первый спектакль так понравился, что 15 мая был издан указ о посылке в Европу царского комиссионера полковника Стадена для набора иностранных специалистов (ранее никогда не приезжавших к русскому двору): сразу двух постановщиков представлений и профессиональной актерской труппы. Стаден даже вел переговоры с известной примой Анной Паульсен, которую не отпускали от двора датского короля. 4 июня состоялось распоряжение пастору Грегори готовить «Артаксерксово действо» и одновременно устроить театр в Преображенском, где осенью 1672 года возобновились представления придворного театра^{721}.

С именем Артамона Матвеева связано появление нескольких примечательных книг, представляющих прекрасные образцы парадно-дворцовой культуры. В первую очередь это хранящиеся в Государственном древлехранилище в Российском государственном архиве древних актов «Титулярник» 1672 года и «Книга об избрании на царство Михаила Федоровича» 1673 года. Насколько велико было значение составления этих книг для Артамона Матвеева, можно судить по тому, что они были включены им в перечень своих заслуг в челобитных, поданных во времена опалы: «А служа вам, великим государям, и желая вашея государския к себе милости, сделал книги с товарищи своими, и с приказными людьми, и с переводчики, в Посольском приказе, какия не бывали и ныне на свидетельство мое, холопа твоего, и их работы в Посольском приказе. Первая книга: всех великих князей Московских и всея России самодержцев персоны и титла и печати, как великие государи сами себя описывали, а также и всех государей християнских и бусурманских, кои имеют ссылки с вами, великим государем, персоны их и титла и печати. Другая книга в лицах же с речением: Избрание и посылка на Кострому, и о прошении, и о приходе к Москве, и о венчании на царство Московское деда твоего государева, блаженныя памяти великаго государя, царя и великаго князя Михаила Феодоровича, всея России самодержца»^{722}.

Матвеев упоминает еще и другие сделанные при его участии и представленные царю Алексею Михайловичу «лицевые», то есть иллюстрированные рукописи по русской истории. Их перечень можно дополнить книгами, в составлении которых принимал участие переводчик «еллино-греческаго языку» Николай Спафарий, написавший трактат под названием «Книга избранная вкратце о девятих мусах и о седмих свободных художествах». Спафарий пользовался особым доверием Артамона Матвеева, разрешившего ему жить и охранять имущество, оставшееся на дворе, где раньше жил Паисий Лигарид. Учеба «латинскому языку» у Спафария была поставлена в вину московскому боярину, а самого Спафария спасла от преследований только отправка в посольстве в Китай в 1675 году (в этом направлении действий русской внешней политики Матвеев тоже оказался новатором)^{723}. В 1673–1674 годах был составлен подносной экземпляр перевода труда имперского геральдиста Леонтия Хурелича о генеалогии русских князей и царей, где доказывалось родство московской династии со всеми главными европейскими монархиями^{724}.

Матвеев — прекрасный исполнитель, хорошо изучивший мысли царя, знающий о его желаниях. Видимо, и здесь он по собственной воле исполнил то, что не могло не понравиться Алексею Михайловичу. И сделал это не с прямолинейной лестью, а с размахом и определенным вкусом к постановке новых задач. К работе в Посольском приказе были привлечены лучшие мастера, а чтобы успеть изготовить рукописи к сроку, иногда мастеров буквально закрывали в приказе на ключ. В своих челобитных золотописец Григорий Благушин с товарищами так говорили о создании «Всех окрестных государств Государственной книги»: «А у той работишки были отлучась домишков своих, денно и нощно». В «Титулярнике» представлены портреты всех правителей России от Рюрика до царя Алексея Михайловича, а также портреты монархов других государств, с которыми были установлены дипломатические отношения и велась переписка в Посольском приказе. Подобной работой Артамон Матвеев, по сути, заложил традицию создания прижизненных портретов царей. Новое направление было придано и внешнеполитической деятельности: царь Алексей Михайлович получал представление о внешнем облике тех монархов, с которыми обменивался посольствами^{725}.

«Книга об избрании на царство Михаила Федоровича» освещала главнейшие события в истории начинавшегося Дома Романовых — избирательный Земский собор 1613 года и возвращение в 1619 году из польского плена царского отца — будущего патриарха Филарета. Каждый этап избрания на царство Михаила Романова был проиллюстрирован с выдающимся искусством, надолго определив наше восприятие тех событий, особенно учитывая многажды растиражированные миниатюры этой книги. История ее создания, недавно заново изученная Сергеем Павловичем Орленко, показывает, что работа над «Книгой…» продолжалась несколько месяцев. Начало ее создания датируется 6 июля 1672 года, а окончание совпало с Пасхой 30 марта 1673 года, и, вероятно, сама «Книга…» стала пасхальным подарком Матвеева царю^{726}. Главная идея составления всех этих рукописей — «Титулярника», «Книги об избрании» и других, если взять их в совокупности, — вполне очевидна: укрепление идеи династии Романовых, обоснование срединного положения Московского царства в христианском мире.

Заметный вклад в дела Московского государства Артамон Сергеевич Матвеев сделал, управляя Посольским приказом. Показательно, как при нем снова изменилось отношение к чувствительной для самолюбия царя Алексея Михайловича идее династической унии. В конце 1673 года в Польше умер, совсем еще не старым человеком, недолго правивший после Яна Казимира король Михаил Вишневецкий. На этот раз, в отличие от прошлого элекционного сейма, московские дипломаты были активны и попытались предложить на польский престол кандидатуру самого царя Алексея Михайловича, обещая поддержать Речь Посполитую в войне с османами, а на деле пытаясь обеспечить контроль над Правобережной Украиной. На переговорах в Москве 14 февраля 1674 года с представителем литовского канцлера, заговорившим о возможной поддержке царевича Федора Алексеевича, было заявлено, что царь Алексей Михайлович сам хотел бы участвовать в выборах короля, но при условии сохранения православной веры: «…быти государем на Коруне Польской и Великом княжестве Литовском изволяет в своей благочестивой истинной православной христианской вере греческаго закона сам своею особою, а сына своего благовернаго царевича и великаго князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России, как словесное прошение твое было, отпустить на Коруну Польскую и Великое княжество Литовское государем не соизволяет»^{727}. В итоге в мае 1674 года на польский престол вступил знаменитый Ян Собеский — будущий победитель турок под Веной.

Имя царевича Федора не случайно возникло в дипломатических контактах с литовскими магнатами. Приближалось его совершеннолетие. 1 сентября 1674 года в Кремле произошла официальная церемония «объявления» царевича Федора, которому шел четырнадцатый год (так же было с его отцом и старшим братом царевичем Алексеем). Сценарий объявления наследника остался прежний: совместный выход царя и царевича на богослужение в Успенский собор, переход к Архангельскому собору, праздничный стол и пожалования по случаю этого события придачами к денежным и поместным окладам. Царя Алексея Михайловича вели под руки спальники — стольник и ближний человек князь Иван Борисович Троекуров (зять Богдана Матвеевича Хитрово) и другой молодой приближенный, шурин царя Иван Кириллович Нарышкин. «Канцлер» Артамон Матвеев, конечно, тоже присутствовал, но не на первых ролях. «По правую руку» были князья Иван Алексеевич Воротынский и Юрий Алексеевич Долгорукий (он говорил речь, обращенную к царю), а «по левую руку» — бояре Кирилл Полуектович Нарышкин, Богдан Матвеевич Хитрово и названный после них окольничий Артамон Матвеев.

В самый день торжества Алексей Михайлович пожаловал новыми придачами жалованья своих бояр, особенно выделив и отметив заслуги «дядек» царевича Федора. Боярин князь Федор Федорович Куракин получил наибольшую придачу в 150 рублей, а второго «дядьку» Ивана Богдановича Хитрово царь, «по упрощению сына своего», пожаловал из думных дворян в окольничие. Сохранилась речь самого царя Алексея Михайловича к подданным и другим участникам церемонии. Хотя слова царя носили этикетный характер, они придавали всему действу эмоциональную окраску: «Се прииде время, и приспе день и час, нынешняго летоначального дня, индикта, нам великому государю втораго сына своего государева благовернаго государя царевича и великого князя Феодора Алексеевича всеа Великия и Малыя и Белыя Росии отдати Господу Богу в послужение», привести в соборную церковь «и объявить его благоверного государя царевича» патриарху Иоакиму^{728}.

Артамон Матвеев, как и все, должен был понимать, что права наследника престола переходят к царевичу Федору Алексеевичу. Вместе с этим оживали и надежды Милославских на возрождение их влияния при царском дворе. Поэтому «канцлер» продолжал бороться с постоянной оппозицией боярской аристократии своему влиянию на царя. Для этого он использовал любую возможность. Особенно заметно это в связи с редактированием разрядных книг (наиболее показательны книги за последние годы царствования Алексея Михайловича). Казалось, не осталось ни одной грамоты, полученной от бояр Голицыных или Шереметевых в Посольском приказе, сведения о которой не были вписаны в текст разрядов. Делалось это с дальним умыслом: везде подчеркивалось, что во главе приказа находился Матвеев. Появилось правило: записывать в книги сведения о судебных делах об убийствах или других тяжких преступлениях, если в них были замешаны люди, служившие во дворах знати. Конечно, серьезно никто бы никогда не стал считаться с такими своеобразными местническими аргументами. Но, как показывает казус с ярославским князем-Рюриковичем и боярином из рода Великих-Гагиных, вынужденным вернуться со службы в Киеве по болезни, на всякий случай он не стал лично показываться в приказе у Матвеева, отправив вместо себя сына. Такие попытки создать практически на пустом месте прецеденты для споров о боярской чести усиливали вражду Матвеева с представителями аристократических родов, устраненных из Москвы под благовидными предлогами подальше от царских глаз.

В дворцовых разрядах видны также следы целенаправленной работы Артамона Матвеева по созданию «молодого двора» царицы Натальи Кирилловны. Какое бы важное событие, связанное с праздниками, царскими выходами, столами, ни происходило при дворе царя Алексея Михайловича, следом в разрядных книгах повторялись сведения об участии в придворных церемониях царицы, а рядом с ней упоминались, как правило, три человека: царский тесть боярин Кирилл Полуектович Нарышкин, Артамон Сергеевич Матвеев и дворецкий царицы Авраам Лопухин. Но больше всего утверждению такого нового двора способствовало появление царских детей. В новой царской семье их уже было двое — царевич Петр и его младшая сестра Наталья, родившаяся в августе 1673 года. В дни объявления наследника — царевича Федора также ожидались роды царицы Натальи Кирилловны. Действительно, «за час до вечера» 4 сентября 1674 года родилась еще одна царевна, Феодосия Алексеевна, но торжества по поводу ее рождения были отложены на некоторое время^{729}.

В сентябре 1674 года с помощью Матвеева решилось еще одно важнейшее для царя Алексея Михайловича дело. В Москву был привезен самозванец Лжесимеон, нашедший пристанище в Запорожской Сечи. В Москве долго добивались выдачи молодого человека, присвоившего себе имя царского сына (настоящему Симеону в момент объявления самозванца могло быть только семь-восемь лет). Казаки кошевого атамана Ивана Серко («Серика»), принявшие Лжесимеона, поверили в его рассказ о какой-то ссоре с боярином Ильей Даниловичем Милославским, последующей вражде и подмене «царевича». В исповедуемой самозванцем идее расправы с боярами-изменниками можно слышать отголоски событий разинской войны. Сам Лжесимеон прямо говорил, что жил у Степана Разина, а его объявление на Дону связано с поддержкой одного из разинских атаманов. После царской расправы над разницами «вино» в этих «мехах» перестало быть сладким для донских казаков, и только одни запорожцы снова согласились его отведать. И быстро распробовали вкус «уксуса», когда из Москвы подключили к делу нового гетмана Ивана Самойловича, а Запорожскую Сечь пригрозили лишить жалованья и поддержки, поставив условием выдачу самозванца. Лжесимеон был обречен, и запорожцы сами привезли его в Москву на суд и расправу по приказу кошевого атамана.

Въезд в Москву 17 сентября «из-за Тверских ворот» трехсот казаков Запорожского Войска, сопровождавших «высокую телегу», где стоял самозванец, намеренно был устроен по образцу въезда Степана Разина и его брата Фрола. Рядом с телегой также вели еще одного «пособника» самозванца (он будет оправдан); стрельцы шли с развернутыми знаменами и алебардами молчаливым строем, «а в сипоши не играли и в бурабуны не били». Царь Алексей Михайлович приказал всем боярам собраться «на земской двор, в 5-м часу дни»; указано было «их воров роспрашивать накрепко и пытать всякими жестокими пытками». Прежде всего царя Алексея Михайловича интересовало, не было ли заговора и переписки с другими людьми.

В деле о Лжесимеоне видна распорядительность окольничего Артамона Матвеева. Он привозил к царю расспросные и пыточные речи, а бояре в это время должны были ожидать царского указа. Судя по записи в разрядной книге, Алексей Михайлович принял решение о немедленной казни Лжесимеона именно по совету Матвеева. Происходившего из Польши семнадцатилетнего мещанина Ивана Андреева, по прозвищу Воробьева, назвавшегося именем царского сына, велено было «вершить» по образцу казни Степана Разина: «на Красной площади четвертовать и по кольем растыкать». Казнь, как и въезд самозванца в Москву на позорной телеге, должно было увидеть как можно больше людей. Напрямую обратились к жившим в столице иноземцам, чтобы они описали увиденное в своих письмах и отослали в другие государства. Послали грамоты в войско и к приказным людям в городах, «чтобы всем служилым людям и всяким чином было ведомо, и на их бы воровские прелести вперед не прелщались и не верили». С останками самозванца распорядились так же, как и с телом Разина: «как три дни минет», их надо было «перенесть на Болото и поставить его на кольях возле вора ж и изменника Степана Разина». «Туловище его» земские ярыжки (последние пьяницы, пробавлявшиеся подаянием) должны были схоронить, «отвезши от городу версты с три, во рву и кол воткнуть для знаку»^{730}. Так потом и стояли «на Болоте» колья с головами главных поверженных врагов царя Алексея Михайловича — Разина и Лжесимеона.

Между тем день казни самозванца 17 сентября 1674 года совпал с именинами царевны Софьи, о чем Матвеев должен был помнить, но чего предпочел не заметить. Царя Алексея Михайловича в этот день даже не было на выходе в соборную церковь, он отстоял службу в дворцовой церкви Евдокии. Традиционная раздача «именинных пирогов» все-таки состоялась; в ней, кроме царя Алексея Михайловича, принял участие и брат Софьи, царевич Федор, но праздник царевны был, конечно, омрачен таким «подарком» ко дню именин. Вольно или невольно, Матвеев уводил «внимание» от поздравлений царевне. Из таких мелочей могла рождаться и настоящая вражда. Ибо ни для кого не были секретом действия Артамона Матвеева в пользу детей царицы Натальи Кирилловны.

8 октября 1674 года наконец-то Матвеев выслужил свой заветный боярский чин, достигнув высшей из возможных степеней царской службы. Произошло это в связи с торжествами по случаю крещения новорожденной царевны Феодоры. В отличие от именин старшей дочери Софьи, царь Алексей Михайлович в воскресенье 4 октября присутствовал в соборной церкви, а накануне подарил тестю боярину Кириллу Полуектовичу Нарышкину «с детьми» двор своего родственника по матери Василия Ивановича Стрешнева, символично распорядившись наследством. Торжества растянулись на несколько дней. 5 октября царь «поил воткою» своих бояр, окольничих, думных дворян и ближних людей, 6–7 октября успел побывать в Коломенском, где Матвеев когда-то спас царскую семью, а 8 октября состоялось давно ожидавшееся пожалование царского друга боярским чином. Правда, во всей Думе не нашлось боярина, который бы мог «сказать» боярство, и это было поручено думному дьяку Стрелецкого приказа Лариону Иванову. В действе также участвовал («у сказки стоял») думный дворянин Афанасий Иванович Нестеров. Но это не могло смутить Артамона Матвеева, ставшего одним из самых близких царю бояр и получившего право присутствовать в этот день на «крестинном» столе у царя Алексея Михайловича.

Именно отсюда можно отсчитывать еще один этап в истории взаимоотношений царя Алексея Михайловича и нового русского «канцлера». Трудно даже представить, чем могла завершиться траектория возвышения Матвеева, если бы земной век царя Алексея Михайловича продлился дольше. Современники видели возраставшее значение молодого двора Натальи Кирилловны. Контраст между прежним царем, ревностно и истово участвовавшим во всех церковных праздниках, и новым самодержцем, мало кого допускавшим до себя, часто проводившим время в дворцовых селах Коломенском, Измайлове, Воробьеве и Преображенском, был велик. Видимо, настолько, что заставил перейти в наступление «консерваторов» во главе с патриархом Иоакимом. Матвеева им было не достать, и они решили «проучить» царского духовника Андрея Савиновича, худо, по их мнению, заботившегося о душе царя Алексея Михайловича.

Воспользовавшись тем, что одно из представлений нового придворного театра состоялось накануне церковного праздника Казанской иконы Богоматери 21 октября 1674 года, когда царь «тешился всякими игры» и, вопреки своему обыкновению, допьяна напоил бояр, патриарх Иоаким строго наказал царского духовника Андрея Савиновича, посадив его в тюрьму. Сам духовник тоже присутствовал на том царском пире, сопровождавшемся своеобразным концертом, где «его великого государя тешили, и в арганы играли, а играл в арганы немчин, и в сурну и в трубы трубили и в суренки играли и по накрам и по литаврам били ж во все». Царь жаловал «протопопа своего» и остальных гостей, «которые были у кушанья вечернего, вотками, ренским, и романею, и всякими розными питии». После чего, как сказано в дворцовых разрядах, «пожаловал их своею государевою милостью: напоил их всех пьяных». Хотя царь Алексей Михайлович с молодости был не чужд веселья и шумных развлечений, но к пьянству, как известно, он относился нетерпимо. И вдруг такой совсем нехарактерный поворот, заставляющий вспомнить о будущих пьяных Всешутейших соборах его сына Петра! Высшие духовные власти быстро вмешались в дело, после чего царю, находившемуся в тот момент в одном из своих подмосковных походов, пришлось спасать благовещенского протопопа. Уговорить патриарха Иоакима сменить гнев на милость царю удалось лишь через два месяца к Рождеству^{731}.

Царь Алексей Михайлович не только не отказался от полюбившихся спектаклей, но благодаря заботам Матвеева все глубже и глубже погружался в атмосферу новых праздников, с которыми стало ассоциироваться столь любимое потом его сыном Петром Преображенское. Новые «потехи» и театральные представления продолжались там вплоть до начала Рождественского поста. Краткое описание «комедий», представленных иноземцами и людьми Артамона Матвеева, тоже сохранилось в дворцовых разрядах: «как Алаферна царица царю голову отсекла», «как Артаксеркс велел повесить Амана, по царицыну челобитью и по Мардахеину наученью». Снова «немцы» играли «в арганы», а еще «на фиолях, и в страменты, и танцовали». Историки театра выяснили, что речь шла о пьесах на известные библейские сюжеты о Юдифи и Олоферне, а также о том же «Артаксерксове действе». Представления в Преображенском происходили в специально устроенной «храмине» в присутствии ближайшего боярского окружения. Они явно меняли правила этикета при дворе, и нетрудно было понять, кого следовало благодарить за небывалый поворот в дворцовой жизни.

25 января 1675 года царь Алексей Михайлович приказал жившему в Немецкой слободе учителю Юрию Гивнеру (впоследствии переводчику Посольского приказа) поставить «Темир-Аксакову комедию», в которой описывалась война Тамерлана, повергнувшего турецкого султана Бая-зида I, и недвусмысленно прославлялся возможный поход на Константинополь; «Что вы чаете: можем ли все турецкое царство приодолети?» — прямо обращались к царю Алексею Михайловичу актеры в самом конце пьесы. На Масленицу, между 7 и 14 февраля, спектакль был сыгран в Москве в палатах над «Аптекой». Понемногу складывались даже «сезоны» существования придворного театра — перед Великим и Рождественским постами. К осени 1675 года, как установил автор фундаментальной публикации документов о театре времен царя Алексея Михайловича историк Сергей Константинович Богоявленский, готовились целых шесть пьес, включая как уже представлявшиеся во дворе, так и новые: «Есфирь, Темир Аксакову, Иосифову, Егорьеву, Адамову и, может быть, Юдифь, или вместо шестой — балет». Театр в Преображенском был расширен пристройкой трехсаженной горницы с сенями, «чтоб в камидейное действо утеснению не было». Не был забыт в этих приготовлениях и полюбившийся «дурак» — скорее всего, тот самый шут, или чумазый Пикельгеринг, для которого сшили «особый костюм из пестрой крашенины»^{732}.

Описывая «время» Матвеева при дворе царя Алексея Михайловича, приходится обращаться к тому, что он сам вспоминал в своих челобитных, написанных для освобождения из «невинного заточения». Одно из таких воспоминаний, относящихся уже к последним месяцам жизни царя Алексея Михайловича, связано с началом троицкого похода в Москве 19 сентября 1675 года. Традиционное шествие московских царей в Троице-Сергиев монастырь для поклонения мощам преподобного Сергия Радонежского в день его памяти 25 сентября ближний царский боярин тоже превратил в грандиозный «спектакль», адресованный присутствовавшим в Москве иностранным дипломатам. И они, как, например, секретарь имперского посольства Адольф Лизек, действительно многое запомнили в тот день. Особенно их поразила возможность разглядеть царицу Наталью Кирилловну. На первой аудиенции, устроенной для послов специально не в Кремле, а в Коломенском, они смогли случайно увидеть царицу и, возможно, стали свидетелями первого появления будущего царя Петра на «международной арене»… Правда, царевичу было всего три года, и он вряд ли понимал, что делает, когда случайно распахнул двери дворца. «Царица, находясь в смежной комнате, видела всю аудиенцию с постели, чрез отверстие притворенной двери, не быв сама видимой, — писал секретарь посольства Лизек, — но ее открыл маленький князь, младший сын, отворив дверь, прежде нежели мы вышли из аудиенц-залы»^{733}.

Во время отъезда из Москвы в троицкий поход царица находилась в отдельной, богато украшенной карете с открытыми окнами. Обратили послы внимание и на специально приготовленные для шествия детские кареты царевичей Ивана и Петра. Замысловатую «карету черную неметцкую на дуге, стеклы хрусталными, а верх роскрывается на двое», украшенную дорогой иностранной упряжью, а еще две похожие маленькие кареты — царевичам Федору и Петру подарил («ударил челом») Артамон Матвеев. Своему любимцу, царевичу Петру, которому едва исполнилось три года, он распорядился нарисовать на хрустальных стеклах кареты «цари и короли всех земель». И здесь в самый ответственный момент чуть все не сорвалось, так как лошади не могли тронуться «от рундука» (крыльца). Тогда Артамон Матвеев по-мужицки бросился на помощь оплошавшим «возникам»: «И я, холоп ваш, в боярех будучи, угождая вашему государскому повелению, и чтоб не зазорно вашему государскому стоянию чрез чин пред вами великими государи, и перед всеми чинами, и иноземцы, карету впрягал и не отговаривался, что сижу в Посольском приказе и конюшня не мне приказана»^{734}. Таков и был Матвеев, умевший принять на себя любую ответственность, не отговариваясь неумением или «невместностью» назначения, как делали большинство бояр. Не было никакой работы, какую бы «канцлер» не принял на себя по царскому указу. Пока это казалось диким, но уже следующее поколение увидит сына царя Алексея Михайловича Петра, не гнушающегося никакой «работой» на троне.

«Поход на Турского салтана»

Так называемые «последние годы» жизни царя Алексея Михайловича ознаменовались новой большой войной — прямым столкновением России, Речи Посполитой, Крыма и Османской империи в борьбе за Правобережную Украину. Дореволюционные военные историки со свойственной им армейской определенностью видели в Первой русско-турецкой войне движение «к утверждению русской силы на берегах Босфора». Хотя начало войны датируется по-разному, ученые сходятся во мнении о ее поворотном значении для остановки османской агрессии в Европе в 1670—1680-х годах^{735}. Когда Турция объявила войну Речи Посполитой в январе 1672 года, Московское государство вынуждено было поддержать союзника, исполняя обязательства по Андрусовскому договору. Но это еще не было прямым вступлением в войну. Московская сторона преследовала собственные интересы, а главный узел противоречий во взаимоотношениях с Речью Посполитой завязался в то время вокруг нерешенной судьбы Киева с Правобережьем и всей разделенной Украины. Причем удержать Киев за Москвой просили также глава Киевской митрополии Иосиф Тукальский и киево-печерский архимандрит Иннокентий Гизель, предлагавшие царю Алексею Михайловичу предпринять шаги по переводу Киева из подчинения Константинопольскому патриархату в юрисдикцию московских патриархов^{736}. Православным людям на Украине снова и снова приходилось думать о том, как сохраниться между Речью Посполитой и Турцией, соглашаться ли на условия покровительства и подчинения, предлагаемые в Московском государстве. Русско-польско-турецкое столкновение за Правобережную Украину оказалось долгим. Окончания его царь Алексей Михайлович не застал, но именно война с Османской империей стала в ближайшее время побудительным мотивом всей политики.

Уже в Андрусовском договоре 1667 года существовали некоторые «зацепки», ставившие возвращение Киева в зависимость от продолжения переговоров между Московским государством и Речью Посполитой, объединявшимися против Крымского ханства и Османской империи. Для строительства нового дипломатического союза требовалось время; обмен посольствами и переговоры позволяли оттягивать передачу Киева, обвиняя противоположную сторону в невыполнении каких-либо обязательств. И здесь снова оказалась востребованной «находчивость» Артамона Матвеева, участвовавшего в сложнейших малороссийских делах, начиная еще с уговоров Богдана Хмельницкого о принятии присяги Войска Запорожского под «высокую руку» московского царя. Когда Матвеев сменил на посту главы Малороссийского приказа Ордина-Нащокина, ему пришлось выправлять главный «андрусовский» перекос в отношениях Речи Посполитой и Москвы, случившийся из-за нерешенной проблемы принадлежности Киева. Нерешенной, конечно, так, как того требовал царь Алексей Михайлович, а не так, как складывались обстоятельства на переговорах, когда Ордину-Нащокину пришлось записать в текст договора обещание вернуть столицу Правобережья.

Артамон Матвеев вспоминал, как ему удалось ловким маневром — хитростью с «пашквилем» на царя Алексея Михайловича — остановить исполнение двух самых спорных статей «Андрусовских договоров и Московского поставления», согласно которым царь брал на себя обязательства оказывать помощь Речи Посполитой 25-тысячным корпусом московских войск в случае военного нападения на нее кого-либо из неприятелей, а также отдать Киев после проведения мирных переговоров. В «Истории о невинном заточении» приводится челобитная Матвеева, где он рассказывал, что стал думать об этом еще тогда, когда все пребывали в эйфории от заключения мира и получали щедрые царские награды по случаю завершения войны. Находясь во главе Малороссийского приказа, он начал работу по сбору «компромата»: «посылал в Черкасские городы для листов королевских и сенаторских и книг укоризненных, ведая их неопасные нравы». Так он и нашел «книгу Пашквиль, речением Славенским: подсмеяние, или укоризна», печатную, которая печатана в Польше: «В той книге положен совет лукавствия их: время доходит поступать с Москвою таким образом, и время ковать цепь и Троян-скаго коня, а прочая явственнее в той книге». «Троянским конем» в Польше стали считать экспедиционный корпус, возглавить который мог при необходимости сам царь Алексей Михайлович. Появление московских войск в пределах Речи Посполитой, пусть даже под благовидным предлогом помощи подвергнувшемуся нападению союзнику, могло иметь далекоидущие последствия.

Первые сведения о готовящемся нападении Турции на соседние страны пришли в Москву в отосланной через «Виленскую» почту грамоте короля Михаила Вишневецкого еще 21 декабря 1670 года. В грамоте ничего пока не говорилось о том, на кого готовится напасть турецкий султан и где будут открыты военные действия, а только упоминалось о необходимости выполнения прежних договоренностей о союзе. Следствием стали решения царя и Думы об обмене «великими посольствами». Но тут было все не так просто, так как в Москве получили сведения о контактах гетмана Правобережной Украины Петра Дорошенко с главой коронной армии гетманом Яном Собеским, возглавлявшим оппозицию королю. Возможное объединение их сил несло угрозу царской вспомогательной армии: на территории Польши она могла оказаться в тисках турецкой армии, с одной стороны, и казаков Дорошенко и войска Собеского — с другой. (Позднее слухи о их союзе не подтвердились, но сами разговоры питали взаимное недоверие.) Поэтому Артамоном Матвеевым — конечно, с ведома царя Алексея Михайловича — и была проведена дипломатическая операция, чтобы остановить действие прежних договорных статей об отсылке вспомогательного корпуса московских войск в 25 тысяч человек, а также об отдаче Киева.

Сначала московский посол Иван Иванович Чаадаев, отправленный в Речь Посполитую 31 марта 1671 года, должен был получить гарантии общего союза Речи Посполитой, Московского государства и других стран. В Москву Чаадаев возвратился в конце сентября 1671 года. Скрытой целью его посольства стала отсрочка приезда в Москву «великих послов» Речи Посполитой. Короля Михаила Вишневецкого специально просили, чтобы он принял Чаадаева до отправки своих послов и дал согласие на обсуждение дополнительных статей, противоречивших прежним договоренностям. Как писал Артамон Матвеев в своей челобитной, «чтоб польских послов упередить, и застать их от королевскаго величества неотпущенных к Москве, к вам великим государям; а велено ему, будучи в ответе, сенаторам говорить, чтоб королевское величество велел дать своим великим и полномочным послам полную мочь на договаривание некаких новых статей, который явились противны договорам к стороне вашего, великих государей, царскаго величества».

В этом и содержался настоящий дипломатический подвох. Когда «великих послов» Речи Посполитой воеводу хелминского Яна Гнинского, Киприана Бжостовского и Александра Котовича принимали в Грановитой палате 8 декабря 1671 года, их уже ждали заготовленные «аргументы» и обвинения в нарушении Андрусовского договора и в «укоризнах» царю Алексею Михайловичу. Артамон Матвеев, по сути, повторил стратегию своего отчима и прежнего главы посольской службы думного дьяка Алмаза Иванова, сделавшего когда-то ставку на такие доказательства — публикацию «пашквильных книг» и «прописки» (искажения) титулов — в качестве предлога для разрыва Поляновского мирного договора и объявления войны Речи Посполитой в 1653 году. Кроме того, на переговорах с воеводой Яном Гнинским потребовали убрать из Посольской палаты королевского дворца в Варшаве «выображение» о победе под Клушином в 1610 году и представлении взятого в плен царя Василия Шуйского и его братьев королю Сигизмунду III. О том, насколько серьезно в Москве могли к этому относиться, в Речи Посполитой уже знали, и «великое» посольство Яна Гнинского, приехавшее подтвердить присягой и крестным целованием обещание царя Алексея Михайловича о военной помощи в войне против турок и возвращении Киева, вернулось, не исполнив своих задач. «И естьли б, великий государь, — писал в своей челобитной Артамон Матвеев, — не те прописные листы и книга укоризненная, нечего б было против записи и статей говорить с послами».

В ходе переговоров, проведенных с Яном Гнинским, обсуждали возможности поиска союзников для общей борьбы с турецким султаном, но польская сторона была не готова к созданию какой-либо коалиции. Обращаясь к царю Алексею Михайловичу, посол прославлял его как победителя «диких наследников Батыя и Темир-Аксака» и «защитника Европы», но речи эти целей не достигли. Вопреки словам дипломата, не было видно, чтобы из русского и польского народов сложилась «стена христианства». Сами переговоры были посвящены тактике действий в случае нападения османов. 30 марта 1672 года стороны все-таки заключили соглашение, подтвердившее прежний союз, но с указанием на существование между Москвой и Варшавой спорных вопросов. От идеи отправки русских войск на Украину отказались. Свои союзнические обязательства Московское государство должно было выполнить по-другому, организовав походы на османов силами казаков, калмыков и ногаев «сухим путем» и донских и запорожских казаков «на море», что было много выгоднее, чем дальний поход вглубь Речи Посполитой царских полков. Передачу Киева тоже отложили до 1674 года. В утешение королю Михаилу Вишневецкому был отправлен живой белый медведь в сопровождении специально обученных управляться с ним конюхов и псарей…^{737}

Переговоры в Москве стали причиной перемен в настроении гетмана Демьяна Ивановича Многогрешного. Представители гетмана должны были быть допущены к этим переговорам, для чего гетман и отправил в Москву киевского полковника Константина Дмитриевича Солонину. Однако польская сторона категорически воспротивилась участию в переговорах казачьих «дипломатов». И это только подогрело подозрения гетмана в том, что московская сторона пытается его обмануть. Казаки боялись, что за их спиной решили договориться о сдаче Киева, чего гетман Левобережья и его сторонники ни в коем случае не хотели допустить.

Возникшее недоверие к царю Алексею Михайловичу и его посланникам в Батурине толкнуло гетмана на неверные шаги, истолкованные как измена. Демьян Многогрешный начал переписку с Петром Дорошенко, пошли разговоры о поиске другого, более сильного правителя, который мог бы защитить казаков Левобережья. Гетман Многогрешный зачем-то отгородил «шанцами» от московской стрелецкой охраны часть укреплений Чернигова и стал пугать старшину, что царь Алексей Михайлович хочет всю ее арестовать и переселить в Сибирь. Однако казачья старшина не стала дожидаться, пока Многогрешный повторит путь Брюховецкого.

В ночь на 13 марта 1672 года в результате заговора Демьян Многогрешный был арестован и под охраной отправлен в Москву. 14 апреля его уже допрашивали в Посольском приказе бояре и все тот же Артамон Матвеев. Допросы и пытки гетмана и его братьев продолжались до конца мая, пока 28-го числа бояре не приговорили казнить их на Болоте. Причем просили этого сами казаки, боявшиеся, что царь Алексей Михайлович отошлет гетмана обратно на раду. В этом случае последствия по обеим сторонам Днепра были бы непредсказуемыми. Обвиненного в измене гетмана Многогрешного и его брата Василия приводили к плахе, но царь Алексей Михайлович в последний момент отменил смертную казнь, ссылаясь на «упрощение» своих сыновей, царевичей Федора и Ивана. Важный момент преемственности подданства всегда принимался в расчет. Бывшему гетману и членам его семьи пожаловали милостыню и приказали отправить их в ссылку в Сибирь.

Может быть, сказалось то, что гетман Многогрешный не успел предпринять никаких действий, а в царской семье со дня на день ожидали первых родов царицы Натальи Кирилловны и не хотели омрачать это ожидание громкой казнью. Сказывались и уже начинавшиеся сполохи предстоящей большой войны с Турцией. 30 апреля началась подготовка к будущей раде, куда были назначены князь Ромодановский и незаменимый Матвеев. В Москве сформулировали статьи, которые должна была принять старшина. Первым пунктом стояло подтверждение подданства царю Алексею Михайловичу и его детям, а вторым — указание на то, что с послом Яном Гнинским договорились отложить решение вопроса о Киеве до 182-го (1674) года. Снимая главные подозрения Многогрешного, казакам прямо говорили о воле царя Алексея Михайловича: «А город Киев, за нарушением королевского величества стороны, великий государь, его царское величество уступить никогда не велит».

17 июня 1672 года преемником Многогрешного был выбран тридцатилетний генеральный судья Иван Самойлович — человек образованный и долгие годы, как и предполагал «выбравший» его еще ранее Артамон Матвеев, хранивший верность московским царям. На раде, состоявшейся в Казацкой Дубраве, между Путивлем и Конотопом, Иван Самойлович получил из рук князя Григория Григорьевича Ромодановского символы гетманской власти — знамя, булаву, грамоты. В связи с его избранием было принято десять дополнительных, так называемых Конотопских статей, корректировавших решения прежней Глуховской рады. Пункт об участии представителей казаков на переговорах с Речью Посполитой, Крымом и другими государствами был исключен. Казаки также лишались права на самостоятельное ведение любых «иностранных» дел. При этом значительно увеличивались права самой старшины, увидевшей, что даже московские воеводы в чем-то были лучше, чем ставленники Многогрешного, поэтому взявшие назначение на уряды в свои руки^{738}. Очередная малороссийская «замятия» завершилась сравнительно мирно, а казаки успели восславить на раде рождение царевича Петра, конечно, не зная о той роли, которая была уготована будущему первому русскому императору в уничтожении самостоятельности Гетманщины.

Вернемся к решениям, принятым после отъезда из Москвы посольства воеводы Яна Гнинского в конце марта 1672 года. Царским уполномоченным на переговорах с польскими комиссарами был дан новый наказ, где основными причинами, по которым Киев не был отдан Речи Посполитой, выставлялись общие действия гетмана Дорошенко и Яна Собеского, а также умаление титулов и печатание «многих книг на латинском языке царского величества к лицу на великое безчестие и укоризну, чего и простому человеку терпеть и слышать не годитца, не толко что великому государю нашему, его царскому величеству, помазаннику Божию и монарху християнскому». За этой дипломатической завесой из надуманных обвинений остались скрытыми другие, более важные шаги, немедленно последовавшие за отпуском «великого посольства». Согласно новым договоренностям, в Москве предприняли действия по давлению на Крым, чтобы не дать татарам крымского царя прийти на помощь турецкому султану. Однако когда традиционно весной начались татарские набеги (в мае 1672 года от них пострадали Волуйки), выяснилась картина полной неподготовленности к серьезным столкновениям с крымцами.

Еще одним итогом переговоров с Речью Посполитой стала отправка гонцов в Крым и в Турцию. Особенно важной оказалась миссия толмача Василия Александровича Даудова, повезшего грамоту царя самому турецкому султану Мехмеду IV. «Государь писал, — передает содержание этой грамоты С. М. Соловьев, — чтобы Магомет удержался от войны с Польшею и хану запретил ходить на короля; в противном случае, он, как государь христианский, обо-славшись со всеми государями христианскими, станет против турок промысл чинить, пошлет к донским казакам указ, чтоб шли на Черное море, сухим путем пошлет калмыков, нагаев и едисанских (кочевавших под Астраханью. — В. К.) татар». Нетрудно заметить, что в грамоте дословно перечислялись меры, принятые на себя московским правительством по итогам переговоров с Яном Гнинским. Почему же дипломаты царя Алексея Михайловича заранее раскрыли всю тактику своих действий? Сделано это было намеренно, так как султан к моменту получения грамоты должен был узнать об открытии военных действий вокруг Азова. Донских казаков стали поднимать на борьбу с Крымом грамотами на Дон, отправленными к атаману Корниле Яковлеву и всему Войску Донскому еще в конце марта 1672 года. Казакам слали жалованье и говорили о готовившемся походе крымского хана на польские украинные городы. Их просили, «как лед вскроется», «на море по прежнему стругами выходить, и в которых местех мощно, разоренье чинить, чтоб такими вас, Донскаго Войска, промыслы хан конечно войска свои от войны отставил».

Новую грамоту из Посольского приказа с указом наступать на каланчи — башни-укрепления, выстроенные для защиты Азова от прохода на стругах донских казаков, привез ехавший в Константинополь толмач Василий Даудов. В челобитной, описывавшей его царские службы, он писал: «Велено им казаком проведать отпуск мой, холопа вашего, из Азова в Царьград, итить со всем войском и с пушками и бить Каланчинские обе башни». Миссия Даудова чуть не сорвалась, когда казаки не дождались его отъезда из Азова и напали на каланчи, разрушив одну из башен. Не без оснований приписав русскому гонцу роль лазутчика, Даудова собирались уже повесить за ногу на другой башне, но тут случилось «чудо»: ветром с «Гнилого» моря (одного из азовских лиманов) потопило казачьи укрепления (шанцы), и казаки вынуждены были отступить и снять осаду «Каланчинских башен», после чего Даудову все-таки разрешили уехать из Азова в Константинополь. Но и там его ждал соответствующий прием. Султан готов был казнить его, но пощадил, склоняясь на уговоры советников — муфтия и визиря, обращавших внимание на дипломатический статус «посланного человека» московского царя.

В «памяти» Василия Даудова сохранились даты его опасного путешествия, позволяющие уточнить хронологию первых столкновений Московского государства с Крымом: «А з Дону из Черкаскаго горотка отъпущен в Азов июня в 29-м числе, а донския казаки приходили под Колонъчиския башни августа в двотцатом числе и били башни августа 1 числа, а оташли прочь ани, казаки, сенътября 1 день». Эти события под Азовом не были единичными, чуть позже донские казаки повторили свой приход под Азов, а тем временем запорожские казаки напали в сентябре на Перекоп. Этим и исчерпывался пока «актив союзнической политики России в 1672 году», но само давление на Азов и Крым стало преддверием начинавшейся русско-турецкой войны^{739}.

Готовившаяся несколько месяцев война началась с похода турецкого и крымского войска во главе с султаном Мехмедом IV, перешедшим через Днестр 3–6 июля (23–26 июня по старому стилю) 1672 года. Сопротивление вторжению могли оказать только немногочисленные гарнизоны польских войск на Правобережье и отряды уманского полковника и гетмана Михаила Ханенко, признававшего власть Короны. Другой гетман Правобережной Украины, Петр Дорошенко, давно присягнул султану и воевал на его стороне. Османское войско достигало, по разным подсчетам, 100–150 тысяч. Целью его был ключевой пункт в Подолье — Каменец-Подольский, взятый в сентябре в результате двухнедельного штурма. Об этих событиях и в Польше, и у нас лучше всего знают по знаменитому фильму режиссера Ежи Гофмана «Пан Володыевский» (1969), поставленному по одноименному роману классика польской исторической литературы Генрика Сенкевича, впервые опубликованному в конце XIX века. Дальше армия султана продолжила наступление на Львов, и чтобы не потерять еще и этот город, представители короля 16 октября 1672 года заключили с султаном Бучачский мир. Согласно ему, султан приобретал права на земли прежнего Подольского воеводства, где создавалась новая турецкая провинция — Каменец-Подольский эйялет. Вассал султана гетман Петр Дорошенко становился правителем в других прежних землях казаков на Правобережье. В договоре было записано: «Украина против давных рубежей имеет быти при казакех», хотя фактически дело шло к поглощению этой территории Османской империей, потому что все крепости должны быть оставлены и даже в Чигирине должен был поселиться наместник султана^{740}. Договор был вынужденным для Польской Короны и содержал условия сепаратного раздела территории Правобережья, что противоречило Андрусовскому договору. Договоренности с султаном не были в дальнейшем ратифицированы сеймом, но ссылки на Бучачский договор стали главным аргументом дипломатов царя Алексея Михайловича, с этого времени переставших искать другие предлоги для удержания Киева.

Известие о взятии Каменец-Подольского послужило официальным поводом для вступления Московского государства в войну. 6 октября 1672 года на Постельном крыльце был оглашен указ служилым людям о готовности к службе, грамоты об этом были разосланы по городам. В них говорилось о полученных от польского короля Михаила Вишневецкого сведениях о походе турецкого султана и крымского хана «на пагубу государьствь христианских». Рассказывая о взятии Каменец-Подольского, всячески подчеркивали действия султана, связанные с насильственным распространением «бусурманской веры» и унижением христиан вопреки данному им обещанию: «…с церквей кресты и из церквей всякую утварь и колокола обрал, и в мечети церкви все обратил, и христиан всех посек на искоренение, чтоб имени христианского к тому не помянулось». Хотя главные христианские храмы Каменец-Подольского действительно были превращены в мечети, подробности преследования христиан намеренно подавались в преувеличенном виде. Придя на Подолье, султан, напротив, вначале пытался демонстрировать веротерпимость и обещал защиту будущим подданным-христианам. Но царь Алексей Михайлович видел то, что хотел видеть. Дальше в указе говорилось о стремлении турецкого султана напасть на Московское государство: «…и тщится теми своими многочисленными войски государство его королевского величества обовладеть и далее войною в окрестные християнские государства вступить, паче ж на наше великого государя государьство тщится войною». Таким образом, 6 октября слово о войне против турецкого султана было уже сказано…

Еще более показателен другой указ — о походе русской армии в Путивль, объявленный на Постельном крыльце 27 ноября 1672 года. К этому времени были получены новые подробности каменец-подольской осады и последующего «освоения» города османами. Киевский воевода окольничий князь Григорий Афанасьевич Козловский писал, «что после взятья Каменца Подольского святыя иконы из церквей православных турки выносили и клали в проезжих воротех и велели Каменца Подольского жителем, Христианом и розных вер людем, по тем святым иконам идтить и всякое поругателство чинить»^{741}. Но и это еще было не всё: тех людей, кто благочестиво отказывался, «помня православную христианскую веру», «турки побили до смерти». После такого рассказа не требовалось объяснять, зачем царь Алексей Михайлович объявлял войну «на оборону святыя церкви и православных христиан на избавление». Царь собирался сам возглавить армию: «идтить своею государьскою особою против неприятеля своего, Турского салтана». Для этого в ближайшее время в Путивле должен быть построен «государьской двор», а по зимнему пути все служилые люди должны отправлять запасы для службы, где их будут записывать специально назначенные для этого дворяне. «Готовность» к службе снова подтверждалась, но и без этого можно было понять, что Московское государство вступило в долгую полосу противостояния с Османской империей.

Старые идеи об общем союзе против «бусурман» оказались снова востребованными в дипломатической повестке Посольского приказа. С октября 1672 года можно видеть нараставшую активность с отправкой посольств шотландского полковника Павла Менезия, переводчика Андрея Виниуса, подьячего Посольского приказа Емельяна Украинцева. Всюду, от Вены и даже до папского Рима, в воюющих между собой Франции и Голландии и других европейских странах, должны были узнать о предложении царя Алексея Михайловича о новом крестовом походе на Константинополь. Однако царь и его дипломаты тщетно стремились повлиять на сложившуюся в Европе дипломатическую повестку и вмешаться в противостояние двух главных центров силы — Франции и Австрийской империи. Начавшаяся в 1672 году франко-голландская война оказалась почти такой же долгой, как и столкновение восточноевропейских государств с османами. Союзников, готовых жертвовать текущими интересами ради общей идеи борьбы за христианскую веру, не нашлось. Московское государство и Речь Посполитая остались один на один с агрессией Османской империи^{742}.

В миссию подьячего Емельяна Украинцева, отправленного в Швецию и Данию, входила также передача приглашения королю Карлу XI о присылке великих и полномочных послов. Приглашение попало в Швецию в разгар споров между разными партиями, одна из которых давно искала повода начать новую войну с Московским государством. В 1672 году королевский историограф Юхан Видекинд выпустил «Историю шведско-московитской войны», рассказывающую о временах Смуты и последующих военных столкновениях Швеции с Речью Посполитой и Россией. Другая партия больше стремилась к мирному решению накопившихся спорных вопросов, особенно в области торговли. Самым большим желанием шведских политиков было перенесение «стапелей» из Архангельска в Нарву, с Белого на Балтийское море. С этими идеями и поехало в Московское государство большое посольство Густава Оксеншерны, прибывшее в столицу в самом конце декабря 1673 года. Особенно памятным оно стало потому, что в его составе находился шведский офицер, инженер-капитан Эрик Пальмквист, обладавший замечательным талантом рисовальщика, а еще… разведчика. Он составил альбом путешествия шведского посольства, где тщательно зафиксировал путь от границы, состояние и планы крепостей, нашел сведения о дорогах Московского царства, привел имена иноземных офицеров русского войска и зарисовал знамена стрелецких полков. Во время возможной войны такая информация была бы, очевидно, востребована, но главной целью посольства Оксеншерны было все-таки обсуждение условий взаимовыгодной торговли, решение вопросов с перебежчиками и остающимися спорными участками границы двух государств.

Статьи, поданные посольством Густава Оксеншерны во время переговоров 20 марта 1674 года, показывали заинтересованность шведов в своеобразном «пакте о ненападении» в случае начала войны Швеции или России с третьими странами: «покаместа война будет, опасения междо себя никакова не имети». Интерес царя Алексея Михайловича был совсем в другом, он стремился заручиться поддержкой государств в начинавшейся войне с Турцией. Как об этом было написано еще в грамоте, посланной с подьячим Емельяном Украинцевым в Швецию: «чтоб с нашим царским величеством соединение учинить против силного неприятеля Турского салтана, который намерен все христианство овладеть». Миссия «великого и полномочного» посольства Густава Оксеншерны осталась невыполненной; подтвердив прежние мирные договоры, послов отпустили из Москвы 19 июня 1674 года, обещая послать свое «великое и полномочное» посольство только в том случае, если шведский король примет предложение царя^{743}.

Подготовка к войне с Турцией внутри царства ознаменовалась привычными мерами. Вводились новые налоги, обеспечение войны финансами перекладывалось на плечи посадских людей и тех служилых людей, кто не мог сам идти в поход по причине старости, ран и увечий, или «не поспевших» в службу недорослей. В указе от 18 декабря 1672 года прямо говорилось о сборе денег для войны с султаном, который, по полученным «вестям», «совершенно уклонился к военной готовности, и нынешнею весною хочет идти под Киев войною, и Малороссийские городы и Северскую Украйну разорить, и святыя церкви обругать, и веру православную и все христианство искоренять совершенно намерил». Готовясь к походу, царь и бояре приговорили вернуться к уже однажды вводившемуся сбору полтинных денег, взыскать с патриарших, архиерейских и монастырских вотчин, бояр, думных, ближних и других чинов «против сбора 169-го (1661) года по полтине с двора». Члены Государева двора, назначенные на службу в полки, от такого сбора освобождались, «потому, что они на той нашей государеве службе будут с тех же своих поместей и вотчин сами». Все посадские, торговые, промышленные и ремесленные люди, начиная с «именитых людей Строгановых», гостей, крупных купцов Гостиной и Суконной сотен, обязаны были уплатить десятую деньгу. Правда, рядом с «кнутом» был и «пряник»: состоялось давно ожидавшееся решение о раздаче земель в «Украинных» городах и особенно в Диком поле^{744}. Богатые хлебом земли южных уездов служили источником обеспечения армии, а служилые люди с особым рвением должны были защищать в грядущей войне с османами и крымскими татарами границу, где им разрешили «приискивать» поместья.

«…Короне Польской уступлены не будете»

Начало русско-турецкой войны оказалось странным. Сказано было много слов о неприятеле, сформулирована идеология «войны за христианство», велись дипломатические поиски союзников, происходила мобилизация сил и ресурсов, организовывалось давление на Азов и Крым, чтобы не дать в полной мере использовать их ресурсы. Но прямое военное столкновение всех участников войны происходило на одном, самом важном на тот момент театре военных действий — Правобережной Украине, которую делили между собой Речь Посполитая и Турция (вопреки недовольству Крыма). Но судьбу Правобережья, как оказалось, сложно было решить без учета статуса и интересов Левобережной Украины, вошедшей в состав Московского государства. В итоге польско-турецкого противостояния население Правобережной Украины в прямом смысле проголосовало «ногами»: одних увели в плен или уничтожили, а другие вынужденно искали спасения — кто в землях Речи Посполитой, а кто у своей братии казаков в Левобережье под той же «высокой рукой» царя Алексея Михайловича.

Общие походы русского войска во главе с царем так и не случились, а царский дворец в Путивле не был построен, нужды в нем не оказалось. Важнейшими событиями первых лет русско-турецкой войны стали наступательные действия Белгородского полка боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и нового гетмана Левобережья Ивана Самойловича, обозначавшие интересы московского правительства по удержанию за собой Киева. После завоевания Каменец-Подольского турецкий султан столкнулся с противостоянием войск Речи Посполитой, отказавшейся ратифицировать статьи Бучачского мира и выплачивать султану оговоренное вознаграждение, фактически дань — «харадж». Все это обусловило повторение летом 1673 года турецкого похода в Подолье, на этот раз завершившегося знаменитым разгромом Яном Собеским турок у Хотина 10–11 ноября 1673 года. В разгар этих событий умер король Михаил Вишневецкий, и в Польше снова наступило бескоролевье, обострившее противоречия между Литвой и Короной. Царь Алексей Михайлович, как сказано выше, не был совсем уж сторонним наблюдателем событий, но и особенного влияния на выборы московская сторона не могла оказать. Выбор королем Яна Собеского — фаворита французского королевского двора — означал для Москвы появление нового сильного неприятеля. Хотя Речь Посполитая и Московское государство были связаны общей борьбой с османами на Правобережной Украине, интересы нового короля находились в Европе, где он стремился начать свою войну за Балтику, на этот раз вместе со шведами и против традиционных союзников России — бранденбургского курфюрста и Дании.

Первые успехи русского войска на Правобережье относятся к зиме 1674 года и связаны с поражением гетмана Петра Дорошенко, стремительно терявшего поддержку разоренного населения Правобережной Украины. Князь Ромодановский и гетман Левобережья Иван Самойлович совершили рейд «устрашения» к Чигирину, но не стали брать ставку гетмана Правобережья в осаду, а лишь разорили подступы к гетманской столице. На обратном пути, пройдя от Черкас по льду Днепра, они сумели договориться о мирной сдаче Канева. Действительно, в этот момент из-за тяжелой войны и под влиянием перемен в Речи Посполитой снова встал вопрос о подданстве многих казачьих полков, до этого времени не признававших власть царя Алексея Михайловича. Гетман Дорошенко, как и раньше, мог опираться только на поставившего его султана Мехмеда IV. Но это уже не устраивало казачью старшину и население Украины.

В результате на раде в Переяславе 17 марта 1674 года обозный Иван Гулак и старшина десяти правобережных полков договорились об избрании Ивана Самойловича общим гетманом Левобережья и Правобережья на особых статьях, устанавливавших порядок «подданства» Войска Запорожского царю Алексею Михайловичу. Царь принимал на себя обязательство защищать казаков от военных походов «врагов креста Христова» — турецкого султана, крымского хана и «иных неприятелей». Здесь, конечно, имелась в виду прямо не названная Польша. Напротив, казакам запрещалось самостоятельно оказывать помощь Речи Посполитой в борьбе с султаном, если только не будет об этом особого царского указа. Устранялась и норма об участии представителей Войска на дипломатических переговорах, обычно неисполнявшаяся и только затруднявшая посольские дела. На большинство других статей по челобитной заднепровской старшины царь Алексей Михайлович дал согласие: были регламентированы вопросы сбора налогов и выплаты жалованья старшине и реестровым казакам, смены гетмана, освобождения казаков от постойной повинности, перехода жителей из Московского государства в малороссийские города, торговли и многое другое. 20 лет спустя после памятной рады 1654 года в Переяславе снова появился гетман, объединивший Украину и присягнувший в подданство царю Алексею Михайловичу. В присутствии генеральной старшины и полковников правобережных полков гетман Иван Самойлович получил специально приготовленные в Оружейной палате и присланные на раду знаки гетманской власти: знамя, «средина тафта белая, опушка тафта алая, в средине орел двоеглавый; к тому же знамени крест серебряной белой», бунчук и булаву: «серебреная золочена с чернью, с каменьи и с бирюзы».

В Москве успели привлечь на свою сторону полки Правобережной Украины, воспользовавшись трудным временем бескоролевья, когда возможности повлиять из Варшавы на позицию казаков Запорожского Войска естественно сократились. Сейм, на котором избрали короля Яна Собеского, продолжался с 20 апреля по 9 мая (нового стиля) 1674 года. И практически в это же время были посланы грамоты всем полковникам, бывшим на Переяславской раде и волновавшимся, будет ли оказана им защита от притязаний Речи Посполитой. Пожалуй, образнее других о новом положении правобережного казачества высказался брацлав-ский полковник Павел Лисица: «Татар ежечас ис поля осматривают, а сверху ляхи наступают!» Речь шла о действиях гетмана Петра Дорошенко, продолжавшего воевать с непокорными казаками при поддержке вспомогательных татарских войск. С помощью военной силы пытался отменить присягу правобережных полков московскому царю комендант Речи Посполитой на Правобережье Андрей Мадриевский, чья ставка располагалась в Белой Церкви. В отличие от «статей», принятых на раде, где нельзя было допустить никаких выпадов в сторону союзников в войне с Турцией, в царских грамотах полковникам правобережных полков прямо объяснили защиту своей позиции тем, что правобережное казачество было принято в «вечное подданство» из подданства «турского салтана, а не от Коруны Польской». Поэтому в грамоте царя Алексея Михайловича белоцерковскому полковнику Степану Бутенко (одному из участников Переяславской рады), отправленной из Москвы 9 апреля 1674 года, содержалось определенное обещание: «Ныне и никогда вы Короне Польской уступлены не будете»^{745}.

Ближайшие месяцы показали, что царь Алексей Михайлович намерен был сдержать свое обещание. Но сделать это было нелегко. Бои русского войска под Чигирином привели к угрозе прямого столкновения с войском султана, оказавшего помощь Петру Дорошенко в ответ на его отчаянные призывы. «Паки барабаши и москали великим своими войсками на сию страну украинскую наступили», — жаловался гетман турецкому визирю, презрительно называя бросивших его казаков лизоблюдами — «барабашами». По признанию Дорошенко, против него воевали 14 полков, то есть большинство левобережных и правобережных казаков. Подступившая к Чигирину рать боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского насчитывала еще две тысячи человек. Приданное Дорошенко пятитысячное крымское войско не оправдало возложенных на него надежд и разбежалось. Поэтому гетман и просил прислать к нему какого-нибудь турецкого военачальника — пашу с войском: «аще 10 000 или 20 000 татар ко мне присланы будут, без турского войска ничего доброго не учинитца».

Письма гетмана Петра Дорошенко были посланы в Стамбул с его доверенным человеком Иваном Мазепой в середине июня 1674 года. Но, к счастью для русского правительства, казаки кошевого атамана Запорожской Сечи Ивана Серко поймали посланца гетмана. Показательно, что Мазепа вез с собой 15 левобережных казаков-невольников, которых гетман посылал султану в качестве подарка! Отданные Мазепой кошевому атаману письма, наверное, спасли ему жизнь, потому что Серко переслал их Самойловичу, а тот — в Москву. За пять недель, что Иван Мазепа провел в Сечи, ожидая гибели, вокруг него бушевали нешуточные страсти. 8 июля 1674 года из Москвы была направлена царская грамота, в которой от Ивана Серко требовали присылки Мазепы, а еще повторяли требование о выдаче самозванца Лжесимеона (о судьбе которого рассказано выше). Кошевой атаман вынужден был согласиться на это (особенно после того, как князь Ромодановский приказал арестовать его жену в Харькове) и исполнить царскую просьбу, но притом просил об отпуске Мазепы, чтобы его не обвинили в нарушении законов Сечи.

Здесь и произошла важная встреча, имевшая долгие последствия для двух малороссийских гетманов — Ивана Самойловича и сменившего его со временем, не без предательства, Ивана Мазепы. В 1674 году Мазепа рассказал Самойловичу все, что знал, находясь в приближении у гетмана Дорошенко, о контактах гетмана Правобережья с Турцией и о стремлении новоизбранного польского короля Яна III заключить союз с Портой. Сведения эти имели чрезвычайное значение для Гетманщины, подтверждая давно сложившееся там негативное отношение к действиям Речи Посполитой в отношении Украины. Русский резидент в Варшаве Василий Михайлович Тяпкин подтвердил в сообщении в Москву в августе 1674 года показания Мазепы: король действительно задумал «с турским и с крымским ссылатца», для того, чтобы «Украину им всю отдать, а себе Каменец и иные завоеванные край привратить». В дальнейшем, по мнению резидента, король Ян Собеский планирует «обще с татары и турки идти на государство Московское».

Иван Мазепа, как замечает его биограф Татьяна Геннадьевна Таирова-Яковлева, всегда умел произвести должное впечатление на окружающих. Не стал исключением и гетман Иван Самойлович («Мой ласкавый господине Мазепо!» — обращался он к бывшему стороннику Дорошенко перед отправкой того в Москву 15 июля 1674 года). Мазепе пообещали даже, что он сможет беспрепятственно возвратиться домой. Взамен гетман просил одного: чтобы Мазепа рассказал при допросе в Малороссийском приказе всё, что знает: «о замыслах Дорошенковых, о договорех Сабежского с Турком, о хане, о Серке и иных».

Иван Мазепа, пока просто «дорошенковский казак», как его называли в документах, попав впервые в Москву, был достаточно красноречив на допросе 5 августа 1674 года. Он умело подчеркнул свою роль во время последней Переяславской рады, куда он тоже ездил посланцем от гетмана Дорошенко, и говорил, что правобережный гетман якобы даже склонялся к присяге московскому царю и советовался об этом с жителями Чигирина. А помешал этому… не кто иной, как Серко, вмешавшийся в контакты Дорошенко с князем Ромодановским! Запорожцы, напротив, предлагали сделать так, «как было при бывшем гетмане Хмелницком», объединившись еще «и с ханом крымским».

Когда пришли сведения о выборе в короли Речи Посполитой Яна Собеского, разговоры о возможном воссоединении Дорошенко со своими полковниками, участвовавшими в Переяславской раде, прекратились. Иван Мазепа подтвердил давнюю «боевую» дружбу Собеского и Дорошенко со времен Подгаецкого мирного договора, заключенного в октябре 1667 года. Тогда превосходящие силы украинского гетмана в союзе с крымскими татарами потерпели поражение от войска будущего короля и вынуждены были пойти на соглашение о признании Правобережья частью Речи Посполитой. Подгаецкий договор двух последовательных противников царя Алексея Михайловича оказался очень прочным: «Да он же Мазепа сказывал: крепкая де и подлинная приязнь Сабежского с Дорошенко от Подгаецкой, учиненной меж себя згоды». Доказательством стали изложенные Мазепой статьи, предлагавшие Дорошенко покинуть «турецкую протекцию» и возвратиться в подданство Речи Посполитой. Сообщал Мазепа и о планах совместного похода крымских татар и турецкого султана на Московское государство, передавая речи, услышанные «в везирском шатре» недавно вернувшимся из Стамбула «толмачом Дорошенковым». Там уже в открытую издевались над противником: «какие де разумные люди ляхи! Что есми имели у них в Кракове обедати, то ныне будем под Киевом вечеряти». Артамон Матвеев, конечно, пересказал царю Алексею Михайловичу все, что услышал от слишком хорошо информированного для обычного казака Ивана Мазепы. Царь даже захотел его принять вместе с остальными посланцами гетмана Самойловича и распорядился выдать ему жалованье и пару соболей «в три рубли». В грамоте Петру Дорошенко 15 августа 1674 года писали: «А Иван Мазепа, у нашего царского величества будучи на Москве, наши царского величества пресветлые очи видел и милость нашу государскую получил».

Возникшая угроза Киеву была воспринята серьезно, тем более что в Москву в то же время, когда допрашивали Ивана Мазепу, стали приходить отписки боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича, с 23 июля начавших осаду Чигирина и получивших сведения о планах совместного похода турецких и крымских войск на Киев. Дошли эти слухи и до самого Киева. Жители начали готовиться к тому, чтобы покинуть город при приближении неприятеля. Грамоты об этом были направлены в Малороссийский приказ. Архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель просил разрешения вывезти лаврские святыни на время в Путивль, но получил отказ, так как это грозило «тревогой» во внутренних областях Московского государства. Непонятно, что было делать с мощами святых в лаврских пещерах, их бы тоже пришлось прятать («где Бог место во обители святой покажет, тамо скрыем»). Но вопреки опасениям, армия турецкого султана не дошла до Киева. В 1674 году Иннокентий Гизель издал в лаврской типографии знаменитый «Синопсис», обосновав в этом своеобразном историческом произведении возвращение «царственного» значения Киева при царе Алексее Михайловиче. Ученый монах называл царя «рогом Христа»: «…царственный той град Киев в его скиптроносный царски руце, яко природное царское его присвоение, возврати», и подчеркивал идею общности «российских народов»^{746}. Общности, можно добавить, едва не рухнувшей из-за угрозы «агарянского ига» и превращения киевских церквей в мечети, как это произошло в Каменец- Подольском.

Новый поход летом 1674 года турецкой армии, форсировавшей 29 июля Днестр, действительно происходил с учетом событий на Правобережье. С одной стороны, султан хотел отомстить за поражения в предшествующий год войны, поэтому османы обрушилась на восставшие гарнизоны городов и крепости Правобережья, поголовно вырезая и уводя в плен всех, кто сопротивлялся утверждению власти османов. С другой стороны, отвечая на усиление позиций Московского государства, турецкий султан оказал помощь своему ставленнику гетману Петру Дорошенко.

10 августа 1674 года под натиском турецко-крымской армии князь Ромодановский и гетман Самойлович сняли осаду Чигирина. Воодушевленный полученной поддержкой крымского хана, гетман Дорошенко попытался преследовать отступавшие московские войска и дал им бой в Черкасах. Войска Ромодановского оказались вытесненными в Левобережье, поэтому если сначала думали привлечь гетмана Петра Дорошенко в подданство царю Алексею Михайловичу, то после боев под Чигирином и Черкасами сложилась другая ситуация, требовавшая немедленной мобилизации русских сил. Отвечало это и союзническим обязательствам в делах с Речью Посполитой. Гетман польный коронный Дмитрий Вишневецкий призывал из Львова киевского воеводу князя Юрия Петровича Трубецкого к «случению сил», о том же должны были договариваться на давно ожидавшейся Андрусовской комиссии представители короля Яна Собеского и царя Алексея Михайловича.

В ход пошел опять главный аргумент: о желании царя Алексея Михайловича во главе своей армии идти в поход «своею государскою особою», о чем был извещен посланец гетмана Ивана Самойловича. Царь собирался в поход «против неприятелей креста Христова и всех православных християн гонителя, турского салтана и крымского хана, которые намерение свое имеют и хвалятца в гордости своей на его царского величества государства войною». Главная цель похода, следовательно, по-прежнему была защита христианства, как и при объявлении войны 6 октября 1672 года. Но царь Алексей Михайлович шел в поход еще и «на избаву… малороссийского народу обывателем». 26 августа 1674 года была послана грамота белоцерковскому полковнику Степану Бутенко (одному из присягнувших в подданство в Переяславе) с подробным рассказом о плане войны. Вероятно, в Москве хотели также, чтобы в Белой Церкви — главном оплоте Речи Посполитой на Правобережье — в первую очередь узнали о масштабных действиях своего союзника в противостоянии с Турцией и Крымом. Во главе своей армии царь ставил боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, «предуготовляючи» его «со многими нашего царского величества ратными конными и пешими людми, и с большим пушечным нарядом и со многими воинскими всякими припасы». Показательно, что ближний боярин сразу же получал еще и дипломатический ранг наместника — видимо, для того, чтобы дальше, в зависимости от успехов войска, вести переговоры на Правобережье.

Первым в поход «в малороссийские городы» был назначен его «товарищ» окольничий князь Константин Осипович Щербатов (потом его сменил воевода князь Владимир Дмитриевич Долгорукий, хотя назначение князя Щербатова на службу также оставалось в силе). Велено было выслать в полки, «не замотчав» (без промедления), даже новых подданных царя — «смоленскую шляхту». Смоленск, славный в памяти во времена прежних «государевых походов» царя Алексея Михайловича, вообще стал одним из основных мест сбора; боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому было велено идти туда с полками из Новгорода и Пскова. В случае если турецкий султан, крымский хан и «сын по-гибелный Дорошенко» осуществили бы свое намерение, новгородский и псковский полки следовало задействовать в малороссийском походе. Хотя полностью оставлять без защиты «немецкую украйну» и шведскую границу было очень рискованно.

На помощь главным силам в Левобережье — полкам боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича — был также отправлен из Рыльска полк князя Федора Григорьевича Ромодановского. Но воеводу отозвали в Москву и на его место поставили князя Григория Афанасьевича Козловского. Одновременно подданные царя кабардинский князь Казбулат Муцалович Черкасский и калмыцкий «Солом Серен тайша со всеми улусными людми» отправлялись через Дон в поход на Крым «для промыслу и отвращения турской войны от наших царского величества малороссийских городов». Стольник князь Петр Иванович Хованский должен был координировать свои действия с князем Черкасским и калмыцкими тайшами, возглавить поход донских казаков и, главное, «идти с Дону на Миюс и делать город». Попытка строительства русской крепости в устье реки Миуса у Азовского моря была связана с идеей морской блокады Азова, необходимость которой осознавалась уже тогда. Правда, сил у царских войск и донских казаков, для того чтобы противостоять турецким кораблям и «каторгам», пока не было.

Подготовка к царскому походу в малороссийские города продолжалась и во время наступления новолетия и «объявления царевича Федора Алексеевича 1 сентября 1674 года. Одним из первых публичных действий царевича, и уж точно первым приемом «у руки» отправлявшихся в поход воевод, стала церемония во дворце 4 сентября, когда, по сообщению разрядных книг, царевич Федор Алексеевич принял окольничих князя Григория Афанасьевича Козловского, князя Константина Осиповича Щербатова и князя Владимира Дмитриевича Долгорукого, а также дьяков, рейтарских полковников, голов и начальных людей московских стрелецких полков, «которым быть на его великого государя службе». Одновременно 4 сентября в Москву пришли известия от князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича о их благополучном отходе с войском, вставшим «по сю сторону Днепра». Привоз в Москву самозванца Лжесимеона тоже должен был подтвердить союз с казаками Запорожской Сечи в борьбе против татар и крымцев на Украине. Только все это мало помогало поставленной задаче быстро собрать войско в наступавшие осенние месяцы, когда армию, напротив, обычно распускали по зимним квартирам.

Невидимым для большинства дипломатическим фоном приготовлений малороссийского похода стало давно ожидавшееся открытие Андрусовской комиссии в Миговичах, куда на съезд с представителями нового польского короля Яна Собеского еще 11 июня 1674 года были назначены «великие и полномочные послы» во главе с ближним боярином князем Никитой Ивановичем Одоевским. Вместе с ним в состав московской делегации входил его внук — ближний стольник князь Юрий Михайлович Одоевский, а также прекрасно разбиравшийся в малороссийских делах бывший воевода в Переяславе и Киеве думный дворянин Иван Иванович Чаадаев. Им пришлось долго ждать приезда представителей Речи Посполитой во главе со старыми знакомыми московских дипломатов — воеводой хелминским Яном Гнинским и референдарем Великого княжества Литовского Киприаном Бжостовским. Встретившись впервые 16 сентября и обменявшись верительными грамотами, стороны продолжили старые споры, остановленные на прежнем посольстве в Москву в 1672 году.

Согласно посольской инструкции, боярин князь Никита Иванович Одоевский предложил обсудить условия «вечного мира», но дипломаты Речи Посполитой, «проигравшие» Киев в Москве, оказались полны решимости вернуться к переговорам о его возвращении. Высказывались и другие претензии, связанные с уклонением от обязательств о «случении сил» по Андрусовскому договору. Неожиданностей не произошло: московские дипломаты повторили прежнюю тактику, указывая на «умаление» царских титулов, а также пресловутый «пашквиль». Но было и новое, потому что королевские представители попытались обвинить Москву в том, что они потеряли Правобережную Украину именно из-за бездействия московской стороны, что и толкнуло гетмана Петра Дорошенко в подданство турецкому султану. Эти аргументы боярин князь Никита Иванович Одоевский легко парировал указанием на настоящие причины — нестроения в самой Речи Посполитой: «от несогласия и от домашних раздоров и конфедерации». А про судьбу Киева был сразу дан четкий ответ, от которого московская сторона уже не отступала: город Речи Посполитой «никогда отдать невозможно». Объясняя свою позицию, снова ссылались на Бучачский договор и последующие изменения, связанные с присягой полков Правобережья в подданство московскому царю: «Вы отдали султану Украйну, в которой и Киев: так можно ли после того вам отдать Киев?»

Переговоры в Миговичах зашли в тупик и развели позиции сторон еще дальше. Обсуждалась даже целесообразность продления в таких условиях переговоров о «вечном мире». Их условием становилось требуемое польско-литовской стороной «случение сил», на что по-разному смотрели в Москве и Варшаве. Очевидно, что если бы в тех условиях царский поход в малороссийские города все-таки состоялся, то он был бы тоже воспринят не как подтверждение союзнических обязательств, а как их нарушение московской стороной, преследовавшей свои цели.

В разгар переговоров, 18 октября 1674 года, в Москве было получено письмо гетмана Самойловича, адресованное только-только получившему боярский чин Артамону Сергеевичу Матвееву. В нем содержалось долгожданное известие об отходе татарских сил от границы Левобережья: «По устроению Божию и молитвами Пресвятыя Богородицы и счастьем царского пресветлого величества, так учинилось, что тот неприятель в замыслах своих обманувся, подлинно пошол в Крым, мало нечто на той стороны орды оставя, а Дорошенко в Чигирин». Гетман Самойлович и воевода Ромодановский, устроив сторожевую службу по разным сторонам Днепра, распустили войско для отдыха из-за наступившего «осеннего времени». Понятно, что это известие отменило все приготовления царского похода, а еще стало поводом для большого праздника во дворце накануне памяти иконы Казанской Богоматери. Кстати, именно тогда, после представления одной из «комедий», на радостях царь Алексей Михайлович и напоил допьяна своих бояр и ближних людей…^{747}

Другим важным дипломатическим маневром московского правительства стала подготовка с 10 июня 1674 года нового посольства в Империю во главе со стольником Петром Ивановичем Потемкиным. Отметим молниеносную реакцию Посольского приказа, так как письмо об избрании королем Яна Собеского от резидента Василия Тяпкина пришло 9 июня, после чего сразу и состоялось решение об Андрусовской комиссии и о посольстве в Империю. Петру Потемкину предстояло выяснить, как цесарь Леопольд I относится к слухам о стремлении избранного короля Польши к союзу с турецким султаном. Согласно наказу Потемкин должен был говорить во время приема у цесаря, что Собес-кий является общим «великим неприятелем» Московского государства и Империи, «и с Турским салтаном может помириться вскоре», после чего собирается напасть на земли цесаря «для отвращения войны Францужской», а сам «с Крымом идти войною ж на государство государя нашего его царского величества».

23 октября послы оказались в Вене, где их, еще до официального приема, пригласили от имени императора на «комедию» (обещая, что «такой де комедии не бывало со сто лет в Вене и ни в которых государствах такой комедии не бывало»). Между европейскими и русским дворами началось, как видим, своеобразное театральное соревнование: представление в Вене шло девять часов, а в Москве доходило и до десяти! Однако московских дипломатов больше интересовало соблюдение этикета и исполнение целей своего посольства. А здесь их ждало разочарование. Император Леопольд I подтвердил на словах худшие опасения московского правительства: король Ян Собеский действительно «не подкрепил любви своей и дружбы» после вступления на престол ни с Империей, ни с Московским государством, поэтому все, о чем говорили послы, выглядело убедительным: «и тому де цесарское величество также верит и оказуется де то делом, а не словами»^{748}.

Московские послы пробыли в Вене до начала января 1675 года. Их очень хорошо принимали, показали им казну, где они увидели кубок царя Михаила Федоровича, подаренный когда-то королю Владиславу IV и «передаренный» им императору Фердинанду III. Показали еще «зверинец» со львами, устроенный по мысли вдовствующей императрицы Элеоноры Младшей, известной покровительницы искусств и театра, на том месте, где турки приходили под Вену. Обо всем этом послы, конечно, рассказали по возвращении, но еще они ввязались в спор о титулах, найдя, что в документах не написано «величества», и требуя отдачи грамоты об окончании посольства из рук самого императора. В Москву посольство Петра Потемкина вернулось 15 марта 1675 года. Оно снова показало, что опоры на союз с Империей в войнах Московского государства быть не может.

Союз с Турцией короля Яна Собеского, напротив, все-таки состоялся, хотя и позже. В первые месяцы после избрания ему не дали резко развернуть курс внешней политики на Балтику, в поддержку интересов Франции. Вместо этого новый король вынужден был продолжить войну с султаном на Правобережной Украине, для которой 1674 год стал страшным временем опустошения. В случае успеха Собеский мог бы завершить свою кампанию какими-либо договоренностями с османами, но ему не удалось ничего сделать, потому что его покинула литовская армия; разрушенным оказалось и прежнее подданство казаков Правобережья. Король решил заново собрать под своим протекторатом Киевский, Черниговский и Брацлавский полки, о чем сообщил в Москву 29 ноября 1674 года. В ответ он получил целую отповедь, ведь царь Алексей Михайлович уже считал эти территории своими. Закончилось все назначением в апреле 1675 года наказного гетмана Правобережья Евстафия Гоголя, принявшего подданство Речи Посполитой. Но в Посольском приказе уже знали от гетмана Ивана Самойловича, что «с тое стороны Днепра мало не весь люд из городов на сю сторону вышли»^{749}.

Весной 1675 года вокруг стремительно пустевшего Правобережья сложилась замысловатая ситуация, сравнимая с запутанной позицией на шахматной доске. Оставались действующими прежние условия: существовали Андрусовский мир и обязательства по оказанию помощи союзнику в случае нападения турецких и крымских сил. Последняя комиссия в Андрусове, завершившая свою работу 31 декабря 1674 года, приняла решение отложить переговоры о «вечном мире» до 1678 года, а все «трудности» во взаимоотношениях между Московским государством и Речью Посполитой решать через посольства. Алексей Михайлович одобрил это и лично встретил 13 января «Спасов образ», находившийся вместе с посольством. Царь оказал милостивый прием боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому: спрашивал «о здоровье» и «похвалял» службу, «что он учинил во всем по его великого государя указу»^{750}.

Наблюдая за главными фигурами — «королями» этой партии, надо было еще помнить об угрозах со стороны других, «тяжелых» и «легких» фигур, которые могли переменить ход игры. Таковыми стали два гетмана — Петр Дорошенко и Иван Самойлович. Именно их схватка за Правобережье, продолженная в 1675 году, и стала определяющей для исхода текущего этапа русско-турецкой войны. Гетман Левобережья Иван Самойлович, объединив под своим началом большинство правобережных полков, не стал, вопреки обращениям к нему, безоговорочно поддерживать «случение» московских и польских сил. Понятно, что это означало бы возвращение Правобережной Украины в подданство королю Яну Собескому. Поэтому Самойлович довел до конца начатое прежде дело и добился устранения своих противников, мешавших ему стать гетманом объединенной Украины.

В начале 1675 года в Москве еще готовились к общему походу царских войск в Киев во главе с царем. Именно с этим можно связать перемену киевских воевод и назначение туда боярина князя Алексея Андреевича Голицына, бывшего «у руки в передней» 24 февраля 1675 года. Отправка войска в Киев должна была превратиться в действо, подобное отправке воевод в смоленский поход в 1654 году. Князю Голицыну тоже был сказан указ идти с войском «под переходы», чтобы царь и патриарх могли благословить свою армию. Конечно, про начало такого похода немедленно бы сообщили своим дворам все дипломатические агенты в Москве, и это могло произвести благоприятное впечатление на сановников Речи Посполитой. Но дальше, как мы знаем, вернулись послы от императора Леопольда I, сообщившие о его отказе от союза. Приготовления к походу, новые назначения воевод и указы служилым людям о высылке на службу в Москву и Севск по-прежнему продолжались. Однако заметны стали и другие распоряжения, подготавливавшие возобновление военных действий на Дону и в Крыму, в связи с чем в Москве ожидали приезда кабардинского князя Касбулата Муцаловича Черкасского.

Именной указ царя Алексея Михайловича об общем походе войска был сказан служилым людям московских чинов на Постельном крыльце 9 мая 1675 года. Связывалось это уже не с идеей помощи польскому королю, а с полученными вестями о готовившемся походе турецких войск под Киев и нападении крымских татар на Левобережную Украину: царь «изволил против турского салтана и крымскаго хана идти своею государскою особою», а с ним в полку будут касимовские и сибирские царевичи, бояре, окольничие, думные и ближние люди. По образцу прежних государевых походов были сделаны и назначения особых, «дворовых воевод». Ими стали бояре князь Юрий Алексеевич Долгорукий и царский тесть Кирилл Полуектович Нарышкин (в разрядных книгах так и было сказано, что один назначается на место боярина Бориса Ивановича Морозова, а другой — Ильи Даниловича Милославского). Снова был дан указ о «безместии» на службе, чтобы устранить местнические споры. Служилые люди должны были выйти на службу «бессрочно» в Государев полк, а в «боярский полк» князя Юрия Алексеевича Долгорукого должен был собираться в Путивле на срок 15 июня (для служилых людей из ближних уездов) и 29 июня («дальних и замосковных городов»). Одновременно объявлялся указ о назначении на службу с боярином Петром Васильевичем Шереметевым в Путивле служилых людей московских и городовых чинов, московских стрелецких, выборных и рейтарских полков (тем, кто в прошлом году тоже должен был собираться в Се веке). Однако служилым людям этого полка первым, уже 5 июня, и сообщили о роспуске по домам и деревням: «ми-лостию Божиею, а его великого государя счастием, службы нынешней год не будет», добавив, что собираются послать «к ним во все городы писцы вскоре».

Общего, «валового» описания земельных владений, оформлявшего права на вотчины и поместья, а также на живших в них крестьян и холопов, не было уже почти 30 лет, поэтому обещание посылки писцов являлось важнейшим мероприятием для всех служилых людей. Однако писцов, отправленных в Украинные города, скоро возвратили по указу из Поместного приказа, велев им быть «тотчас, не мешкав, к Москве». 10 июня были посланы грамоты воеводам в уезды о невысылке дворян на службу, отменявшие прежние указы 1 мая; вскоре было дано распоряжение снова разрешить дворянам и детям боярским заниматься судебными и поместными делами, так как, согласно обычной практике, служилый человек, выходивший на службу, избавлялся от имущественных и прочих судебных исков (если речь не шла о серьезных умышленных преступлениях, например, грабежах и убийстве)^{751}.

Царь Алексей Михайлович «странно» вел себя для военачальника, объявившего о войне с Турцией. Еще 24 мая 1675 года он «со всем своим государским домом», вместе с царевичем Федором Алексеевичем и «малым» двором царицы Натальи Кирилловны торжественно поехал в подмосковное Воробьево и оставался там долгое время. Даже прием давно ожидавшегося и щедро награжденного за свои прежние службы против разинцев и во время походов на Крым кабардинского князя Касбулата Муцаловича Черкасского тоже состоялся в Воробьеве «в золотой персицкой палатке» 4 июня 1675 года^{752}. Вероятно, именно тогда окончательно определился разворот в сторону подготовки другого похода, в котором поддержка кабардинского князя была неоценимой, — на Крым.

25 июня 1675 года боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский получил указ царя Алексея Михайловича выдвинуться со своим войском и «обрать место около Днепра», откуда вступить в переговоры с гетманами Речи Посполитой, чтобы никто не упрекал царя «неохотою» к «случению сил» и «непоспешению к Днепру». Специально посланный дьяк Семен Ерофеевич Алмазов должен был передать «словесно» указ о подготовке совместного похода князя Ромодановского и гетмана Самойловича в Крым, а также разрешение выпускать особую облегченную серебряную монету для малороссийских городов — «чехи» (остался только «проектный рисунок» этой монеты, а ее выпуск тогда не состоялся). Воевода князь Ромодановский и гетман Самойлович исполнили царский приказ и написали свои «статьи» — соображения о подготовке похода в Крым. Но боярин и гетман просили царского разрешения сначала завершить войну с гетманом Дорошенко, а крымский поход начать в следующем году. Как писал гетман Самойлович царю Алексею Михайловичу 1 июля 1675 года, «а не успокоить зде зачатой войны, не токмо трудно, но совершенно нельзя будет, оставив ее, идти опять в Крым».

Одновременно князь Ромодановский сообщал в Москву о просьбе гетмана Самойловича и всего Запорожского Войска «с корунными и литовскими гетманами не случатись». Вражда была так сильна, что, как писал боярин, «и имени их слышать не хотят». С доводами гетмана Самойловича согласились, поэтому очень скоро его противнику — гетману Дорошенко — не оставалось ничего другого, как принести присягу царю Алексею Михайловичу на раде в Чигирине 10 октября 1675 года. Но считать окончательной победу над Дорошенко (равно как и решенным вопрос объединения Украины) гетман Самойлович по-прежнему не мог, так как прежний гетман Правобережья присягнул перед одними запорожскими и донскими казаками кошевого атамана Ивана Серко и атамана Фрола Минаева. В то время как настоящей присягой могла быть клятва перед представителями царя Алексея Михайловича — боярином князем Ромодановским и самим Самойловичем в Батурине. Но и этого оказалось достаточно, чтобы казаки Запорожского Войска сделали свой выбор, а тесть Дорошенко — Павел Яненко привез в Москву и положил перед царем Алексеем Михайловичем «санджаки» (знаки власти) — бунчук и два знамени, полученные от турецкого султана.

Глава Посольского и Малороссийского приказов Артамон Матвеев не упустил возможности использовать эти поверженные регалии для демонстрации силы Московского государства. 17 января 1676 года, во время шествия посланцев гетмана Петра Дорошенко и кошевого атамана Ивана Серко, казаки ехали верхом «с Малороссийского двора в город» и везли бунчук и знамена «на левую руку положа и роспустя». В тот же день был назначен прием «галанского посла», и санджаки «положены были перед Посольским приказом на каменных перилах, для знаку». Когда знамена «внесли в Верх», их также «на левые руки положа и розвив, по земли тафты волокли Малороссийского приказу приставы перед столовую [палату]». Царь Алексей Михайлович смотрел на них из Столовой палаты, где принимали казачьих посланцев. Потом знамена, «свив», отнесли из дворца «в приказ Малыя Росии» и отдали на хранение сторожам^{753}.

«Войну готовить на Крым…»

После отмены похода главной царской армии в июне 1675 года ближайшей задачей стала подготовка завоевания Крыма. Такой поворот во внешней политике может быть понят только в контексте продолжавшейся русско-турецкой войны. Давление на Крым стало частью стратегии царя Алексея Михайловича и Боярской думы, понимавших, что именно оттуда исходит самая большая опасность внутренним уездам Московского государства и территории слободских полков. Начиная с 1672 года и особенно в 1673 году крымцы угрожали населению Белгородской черты, их отряды проникали через реку Оскол и разоряли близлежащие уезды. Уже на переговорах с Яном Гнинским в Москве была выработана стратегия ведения военных действий на Дону и в Крыму в качестве замены посылки войска в помощь Речи Посполитой. Московское правительство вернуло из ссылки в Тобольск кошевого атамана Ивана Серко, неудачно оспаривавшего гетманскую булаву при выборах в гетманы Левобережья Ивана Самойловича, и снова отправило его воевать с Крымом. Запорожские казаки Серко стали настоящим «бичом» для крымских улусов. Они помогали сдерживать агрессию орды на Правобережной Украине. Причем атаман следовал прямому указу царя Алексея Михайловича, известившего запорожцев о совместном походе царских воевод, донских казаков и калмыков «для промысла над городом Азовом» 8 июля 1674 года: «И вам бы против прежняго нашего великого государя указа над крымскими юрты потому ж всякой промысл чинить, сколько милосердый Бог помощи подаст».

Соглашались на поход царских войск на Крым и в Речи Посполитой, имея в виду облегчение задач королевского войска, воевавшего с османами и татарами на Правобережье. О посылке части русских войск в Крым, чтоб не дать крымской орде присоединиться к очередному походу турецкого султана на Польшу, договорился, например, посланник короля Яна Собеского Александр Кладницкий, находившийся в Москве с 13 по 30 апреля 1675 года и торжественно принятый царем Алексеем Михайловичем. Во исполнение этого договора князь Касбулат Муцалович Черкасский, соединившись с калмыками, донскими и запорожскими казаками, успешно воевал в Крыму в сентябре 1675 года. Их участие в крымском походе заслужило похвалу царя Алексея: «Ходили в нашу великого государя службу для промысла в Крым через Гнилое море за Перекоп и были у Каменнаго мосту, и заставы, которыя поставили, проведав о приходе их, крымские салтаны, сбили, и крымских людей побили многих, и бунчук и шатры взяли и крымские улусы повоевали». Донским казакам, ранее не сумевшим выполнить указ о постройке города в устье реки Миус, после крымской службы простили прежние вины^{754}.

В военной терминологии Московского государства слова «промысл», «служба» и «поход» имели различные оттенки смысла. Бои на крымском театре военных действий до 1675 года хотя и были важными, но они относились к локальным задачам предупреждения татарских нашествий на юг Московского государства или демонстрации союзнических действий с Речью Посполитой. Совсем по-новому должен был восприниматься крымский разворот, когда с июня 1675 года, по словам Артамона Сергеевича Матвеева, стали «войну готовить на Крым…». В уже упоминавшихся десяти «статьях» боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича подробно говорилось не только о времени и сроках похода, но и о возможном маршруте, необходимой подготовке и финансировании. Если суммировать ответы боярина и гетмана, то поход «великим войском обозным ополчением» мог занять больше трех недель и начинать его надо было ранней весной, в «самое Светлое воскресенье». Одновременное же наступление за Днепр и в Крым было признано ими опасным или даже невозможным.

Получив такой ответ, царь Алексей Михайлович и его советники в Москве решили лучше подготовиться к грядущей войне и «устроить» войско. С одной стороны, оно нуждалось в жалованье, с другой — следовало поддерживать дисциплину и готовность служилых людей к выходу на службу, тем более после отмены двух уже обещанных государевых походов в 1674/75 году. Не был ли неким предвестием намеренно строгий запрет служилым людям носить немецкое платье, изданный в августе 1675 года? Одного из членов Государева двора, стряпчего князя Андрея Михайловича Кольцова-Мосальского, даже разжаловали в низший чин, написав «по жилецкому списку», — за то, «что он на голове волосы у себя подстриг» (видимо, на иноземный манер). 6 августа 1675 года всем членам двора и жильцам был сказан царский указ: «чтоб они иноземских немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не постригали, тако ж и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людем своим потому ж носить не велели». Ослушникам обещали опалу и перевод в низшие чины. На ситуацию с царским стряпчим князем Кольцовым-Мосальским можно посмотреть и с другой стороны: подражание иноземной моде распространилось настолько широко, что уже было не отличить, где русский дворянин, а где иноземный офицер. В мирное время на это можно было не обращать внимания, а при начале военных действий такой разнобой в одежде мог привести к путанице в порядке войск^{755}.

Осень 1675 года традиционно посвящалась подготовке к троицкому походу, совпавшему с приездом нескольких иностранных посольств в Москву. В преддверии задуманной большой войны с Крымом все эти события приобретали дополнительное значение. Если раньше Москва искала себе союзников в Европе для борьбы с Турцией, то теперь в ней самой были заинтересованы, чтобы привлечь к союзу против вступившей в войну Швеции. Дважды в 1675 году приезжали посольства из Бранденбурга, подвергшегося нападению Швеции (весной Христофора Георги, а осенью Иоахима Скультета). Сторонники продолжения линии Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина на решение «балтийского вопроса» оставались в Боярской думе, и даже русский резидент в Варшаве Василий Тяпкин советовал царским войскам вступить в союз с немецкими государствами и заставить шведов «заиграть около Риги». Но позиция главы дипломатической службы Артамона Матвеева оставалась незыблемой. Благодаря его настойчивости состоялся поворот Московского государства на восток: были отосланы посольства в Китай и даже в далекую Индию. Когда все с тем же намерением привлечь Московское государство к союзу в войне против Швеции в Москву от императора Леопольда I прибыло посольство во главе с Аннибалом Боттонием, оно не достигло своих целей.

Благодаря секретарю имперского посольства Адольфу Лизеку, оставившему подробное описание поездки, хорошо известны детали приема имперского посольства. Началось оно с «повестки», возникшей в ходе последнего русского посольства в Вену. В Москве была составлена «запись» о том, чтобы впредь обмен верительными и отпускными грамотами происходил в присутствии цесаря, а в титуле царя Алексея Михайловича было слово «величество», а не «пресветлейшество». В октябре 1675 года, по сведениям хорошо осведомленного датского резидента Магнуса Ге, в Москве происходили какие-то постоянные съезды ближних советников царя Алексея Михайловича. Несмотря на просьбы представителей Империи, Бранденбурга и Дании, в Москве не желали открывать второй, «шведский» фронт. Как писал Магнус Ге в донесении датскому королю, «в Сенате (то есть среди тех, кого царь допускает к себе, а их совсем немного) это дело выносилось на обсуждение несколько раз, но безрезультатно — так многочисленны разные мнения»^{756}. Более того, попытка датского резидента наладить связи с имперским посольством привела в ярость Матвеева и стала причиной острого конфликта (имевшего отдаленные последствия и для судьбы самого Матвеева).

К имперскому послу Боттонию Матвеев, напротив, благоволил и даже принял его у себя в доме. Имперские дворяне увидели здесь много занимательного, включая «изображения святых, немецкой живописи», часы, по-разному отсчитывавшие начало дня, как это принято в других странах, на западе и востоке. Как выразился Адольф Лизек, «едва ли можно найти что-нибудь подобное в домах других бояр. Артамон больше всех жалует иностранцев (о прочих высоких его достоинствах говорить не стану), так, что немцы, живущие в Москве, называют его своим отцом; превышает всех своих соотчичей умом и опередил их просвещением». Подтверждают наблюдения дипломата и русские источники, свидетельствующие о подарках Артамона Матвеева царевичам. Наследнику престола царевичу Федору Матвеев подарил «Библею неметцкую в лицах, да клевикорты, да две охтавки», а также сделал особый подарок — «снегиря Неметцкаго»^{757}.

В итоге никакие приемы послов и дополнительные обсуждения не поменяли общего настроя на продолжение войны с Турцией. В конце октября 1675 года сначала бранденбургское, а затем и имперское посольства отбыли домой, не договорившись о прямой помощи войсками. Какие-то дипломатические демарши и движения войск на своей территории поближе к границам со Швецией московское правительство допускало, но не более того. А на подходе было уже новое посольство — Голландских Генеральных штатов, во главе с Кунраадом фан Кленком. Как только бранденбургское и имперское посольства покинули Москву, были даны распоряжения о встрече «галанского» посла.

Освободившись от дипломатических приемов, царь и его советники переключили свое внимание на подготовку Крымской войны. 19 ноября было объявлено об организации общего смотра Государева полка и других полков во главе с боярами, для чего разосланы грамоты воеводам и приказным людям по уездам, предлагавшие немедленно высылать на службу всех стольников, дворян, стряпчих и жильцов: «быть к Москве тотчас, бессрочно». Дворянам и детям боярским Замосковного края и других уездов был объявлен указ о «разборе» — смотре служилых людей городовых чинов, проводившемся обычно боярами, окольничими и стольниками на местах, с участием представителей местной дворянской корпорации. Такие смотры становились частью подготовки к большим войнам, но последний «разбор» был очень давно, еще в 1649 году. С тех пор выросло целое поколение служилых людей, не знавших, что это такое, хотя раньше для многих дворян запись в разборной десятне становилась точкой отсчета службы и надежным основанием передачи прав на поместье в своем роду.

Новый «разбор» должен был навести порядок в учете служилых людей. В наказе разборщикам, выданном в декабре 1675 года, говорилось, «чтоб они были в домех своих, и к службе строились, и запасы свои готовили, и лошади кормили, и совсем были на готове»^{758}. Словом, все должны были понять, что грядет война и надо ждать «государева указу».

Получив 14 декабря 1675 года новые «статьи» боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича, царь Алексей Михайлович и его советники сделали основные распоряжения по организации крымского похода. Частично принятые решения пересекались с предложениями июльских статей, но с тех пор многое уже определилось, успешно завершилась кампания против гетмана Петра Дорошенко, поэтому в декабрьских статьях дело дошло до рассмотрения деталей, а по пометам о решениях царя Алексея Михайловича можно понять, какой ему виделась будущая война за Крым.

Первая статья, очень интересовавшая боярина князя Ромодановского — о разрешении его сыну князю Михаилу Григорьевичу Ромодановскому по-прежнему возглавлять Севский полк, — была сразу подтверждена: «быть». Далее уточнялись назначения в Севский полк: его усилили и «в прибавку к прежнему указу» назначили солдат выборного полка Матвея Кровкова. По царскому указу предлагалось: «в Крымском походе быть 8 приказам стрелецким, да выборному полку; и будет выборный Агеев полк Шепелева и пехоты с тот промысл будет». В Москве следили за тем, чтобы не «оголить» тылы и оставить достаточное количество сил в Белгородском разряде. Для этого стремились мобилизовать как можно больше людей, снова вызывали в поход смоленскую шляхту и рейтар, привлекали к походу башкир, князя Касбулата Черкасского и калмыцких тайш. С Ногайской ордой было сложнее, так как она разделилась и ее улусы «разошлись» (откочевали): одни «за Кубу реку к Черкессам, а иные к Калмыкам». Князь Черкасский и калмыцкие тайши со своим войском на этот раз должны были воевать в составе большой московской рати во главе с князем Григорием Григорьевичем Ромодановским и гетманом Иваном Самойловичем. Им велено было «послать об указном сроке», чтобы они «сходились заранее к Светлому Христову воскресению к новопостроенному Соляному городу, к Северскому Донцу, где ныне строят на Турских озерах». Предполагалось, что боярин князь Григорий Ромодановский должен был сначала собираться с войском в Белгороде, а гетман Самойлович в это время — в Батурине. Для общего сбора сил боярина и гетмана тоже предлагался срок «с праздника Светлаго Христова воскресения» и свое особое место: «…а собрався, сходиться и случаться под Колонтаевым у реки Мерла, и сшедчись, идти на Крым, смотря по времени, в которых числех трава поспеет». Предложения были приняты царем Алексеем Михайловичем, по его указу велено «сбираться на указанных местех; а идти с указных мест, как поспеет конской корм». Определялась и точная дата начала похода: «идти апреля в 8 число».

Важный пункт содержался в 13-й статье. Боярин и гетман предлагали: «чтоб великий государь своей великаго государя грамоты к королевскому величеству о вспоможеньи посылать не указал». Однако в помете сказано о царской резолюции: «писать», что означало несогласие с этим предложением, выгодным прежде всего гетману Самойловичу, именно в это время приблизившемуся к своей цели — объединению Левобережной и Правобережной Украины. Представитель короля Яна Собеского на Правобережной Украине Евстафий Гоголь тоже вступил в переговоры с Самойловичем. Но, в отличие от казаков Войска Запорожского, стремившихся к полному отделению от «ляхов», царь Алексей Михайлович был связан договорами с Речью Посполитой. Скрыть готовившийся поход было невозможно, о нем заранее известили польского резидента Павла Свидерского, рассказавшего об этой новости даже приехавшему в Москву голландскому послу Кунрааду фан Кленку. В ответ на намерение Турции напасть на Польшу весной «с 300 000 войска» царь, по словам Свидерского, «обещал полякам устроить большую диверсию в Крым для отвлечения опасности от Польши»^{759}. Действительно, в это время уже искали «лекаря с лекарствами» для похода, а значит, дело подготовки войны в Крыму вступало в последнюю стадию.

Но наступил январь 1676 года, оказавшийся последним месяцем жизни царя Алексея Михайловича. Первые дни все шло как обычно, царь присутствовал на водосвятии в день Крещения Господня 6 января. Как всегда, была выказана особая милость находившимся в Москве представителям иноземных дворов. Дипломатов, прибывших в составе голландского посольства, «спрашивали о здоровье» посланник Емельян Украинцев и переводчик Андрей Виниус. Одновременно царь пожаловал и постоянных представителей («резидентов») польского и датского королей, персидских «купчин», татар и калмыков. Церемония сопровождалась демонстрацией «пехотного строя, пушек и всяких нарядов». Офицеры, приехавшие в свите «Галанских Статов посла Кондрата Клинкина», высоко оценили московскую пехоту и строй царских стрельцов, давая им преимущество даже перед гвардейцами французского короля Людовика XIV: «и такой-де надворной пехоты богатой и строю изученного и у Францужскаго короля нет».

В следующие дни состоялся прием посланцев гетмана Петра Дорошенко, положивших перед царем Алексеем Михайловичем турецкие «санджаки», но главным образом все было посвящено торжественному приему голландского посольства. Представителей Генеральных штатов принимали по «королевскому» чину, так же, как послов шведского или английского королей, что было отмечено членами посольства. Цель голландского посольства была такой же, как и у имперских послов, недавно уехавших из Москвы — вовлечь Московское государство в противостояние со Швецией, чтобы ослабить главного союзника французского короля, ведшего войну с Голландией. Однако и в этом случае московские дипломаты стояли на охране своих интересов, переговоры не должны были привести к войне со Швецией (не случайно в это время распространились слухи о победах шведов над союзниками и даже о каком-то «брачном сближении Швеции с Москвой»). В политике самого царя Алексея Михайловича все было полностью подчинено задачам продолжения войны с Турцией.

В среду 19 (29) января 1676 года состоялась вторая аудиенция голландских послов. Как записал нидерландский дворянин Бальтазар Койет, «мы видели государя; он был свеж и здоров, и мы не могли ожидать ничего дурного». Даже на следующий день по просьбе царя Алексея Михайловича во дворец прислали мальчика-пажа из посольской свиты, «который искусно играл на разных инструментах». Он принял участие в постановке очередной «комедии», «играл здесь в присутствии цариц и вельмож», доставив «заметное удовольствие» своей игрой царю Алексею Михайловичу; его угостили конфетами и даже «вкусным вином» и отвезли в санях домой^{760}. Достойная внимания картина: маленький паж, играющий перед царем Алексеем Михайловичем «на палочках, а также и на скрипке, и на органе» перед завершением земного пути великого московского царя, снова возвысившего свою державу в Европе…

Уход «Тишайшего»

Сказать, что известие о болезни и кончине царя Алексея Михайловича поразило подданных, — наверное, не сказать ничего. В одночасье рухнул ставший привычным мир, пошла прахом привычная жизнь последних тридцати лет. Тем более что беда была внезапной и никто не мог быть готовым к переменам на московском троне. За исключением самого ближнего царского окружения, наблюдавшего развитие царской болезни. Члены голландского посольства рассказали о диагнозе царя — «цинге» и «водянке», осложнившихся простудой и лихорадкой. Царь был болен уже тогда, когда их принимали во дворце. В таких дальних местах, как Киев и Новгород, узнали о царской болезни еще в середине января и совершали молебны «о государском многолетнем здравии» (а ведь только для того, чтобы доставить известие об этом, требовалось порядка пяти-шести дней!). Автор «Новгородского хронографа» так писал о болезни царя Алексея Михайловича: «Генваря в 16 день разболелся великий государь царь и великий князь Алексей Михайловичь всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, и бысть болезнь сия ему к смерти, и боляше сего ж месяца до 30-го числа».

Сначала во дворце, видимо, рассчитывали, что с болезнью удастся справиться обычными средствами. Царь продолжал участвовать в приеме посольств и дворцовых развлечениях, а от лечения отказывался. Нидерландский дворянин Бальтазар Койет рассказал о нараставшем отчаянии докторов: «Никаким образом не удавалось убедить его величество, человека очень тучного, принять какие-нибудь лекарства». Вместо них Алексей Михайлович лечил жар холодным квасом и «велел класть на живот толченый лед, а также и в руки брал лед». 21 января можно датировать серьезное ухудшение, начинавшее угрожать жизни царя.

Находившегося в Москве голландского посла сразу же предупредили, что в течение двух ближайших недель никаких «конференций», то есть приемов посольства специально назначенными «в ответ» боярами, не будет. Несмотря на то что дело с царской болезнью держалось в тайне от иностранных дипломатов, вскоре стали появляться признаки чего-то чрезвычайного, происходившего во дворце. Речь шла уже о последних земных делах умиравшего царя, по евангельским словам, прощавшего своих должников ради того, чтобы были прощены и его долги в этом мире. Сверх обычного, во дворце несколько дней раздавали милостыню, причем первые такие раздачи произошли еще 16 января. Начиная с субботы 22 января, на Аптекарском дворе закупили тысячу хлебов для «розвоски по улицам». 24-го числа самые близкие «комнатные» люди царя Алексея Михайловича продолжили раздачу милостыни, уже прямо связывая ее с болезнью царя. 26-го состоялось последнее примирение с патриархом Никоном, к которому послали в Ферапонтов монастырь просить письменного прощения для умирающего царя. Скоро дело дошло до соборования и причастия. В торговых рядах разом исчезли все черные ткани, началась подготовка к трауру^{761}.

Смерть царя наступила 29 января 1676 года, «на память святаго священномученика Игнатия Богоносца с субботы на воскресенье в четвертом часу нощи в первой четверти» (как указано в надписи на надгробии царя Алексея Михайловича в Архангельском соборе Московского Кремля).

Всю эту ночь во дворце — «в Передней» и Столовой палатах, а также в Успенском соборе происходила присяга наследнику престола, следующему царю, Федору Алексеевичу. Об этом вечером в день смерти царя Алексея Михайловича сообщал в своем донесении датский резидент Магнус Ге: «Тотчас после смерти государя, в тот же вечер, бояре посадили нового царя на отцовский престол». Царя Федора Алексеевича благословил патриарх Иоаким, а дальше ему присягали Дума, двор и служилые люди, находившиеся в Москве. Печальная участь принять присягу выпала боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому, его сыну Якову Никитичу, архимандриту кремлевского Чудова монастыря Павлу, думному дьяку Лукьяну Голосову и дьяку Приказа Тайных дел Даниле Полянскому. Кроме них присягу принимали еще несколько лиц, в частности окольничий князь Григорий Афанасьевич Козловский и боярин Петр Васильевич Шереметев. Присяга была на верность не только новому царю Федору Алексеевичу, но и всей царской семье, включая мачеху царя Наталью Кирилловну и других наследников — царевичей Ивана и Петра. Особо оговаривалось, что решение о передаче престола принято самим царем Алексеем Михайловичем: «отходя сего света», «скифетродержавство свое, Московское, и Киевское, и Владимирское государство, и всеа Великия и Малыя и Белыя Росии державу пожаловал, приказал и на свой государского величества престол благословил сына своего государева, благоверного государя царевича и великаго князя Феодора Алексеевича, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии, быти великим государем царем и великим князем, всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцем»^{762}. Это и была официальная формула передачи «скипетродержавства» следующему царю, вошедшая в грамоты о присяге, разосланные по городам.

30 января, в воскресенье, состоялись вынос тела и погребение в Кремлевском Архангельском соборе. Царя Алексея Михайловича похоронили рядом с сыном царевичем Алексеем Алексеевичем и отцом Михаилом Федоровичем. Присяга в Успенском соборе и в приказах шла до раннего утра, толпы людей заполнили Соборную площадь, и в это время, «около десяти утра», как сообщил присутствовавший на погребении участник голландского посольства Бальтазар Койет, из патриарших палат двинулся в сопровождении церковного собора патриарх Иоаким. Траурная процессия вышла из дворца с гробом, укрытым золотой парчой. «Почти невероятно, какой плач и какие рыдания раздались в толпе народа при виде государя в гробу. Крики и вопли присутствовавших, казалось, могли бы даже облака разорвать; можно было подумать, что со смертью этого государя подданные лишились единственного своего утешения и надежды».

Современникам тяжело было наблюдать за похоронной процессией. На носилках, или на специальном «стуле», несли юного царя Федора, так же «скорбевшего ножками», как и его дед. Молодую царицу Наталью Кирилловну везли в черном закрытом возке, но датский резидент Магнус Ге узнал, что «убитая горем царица… лежала, протянувшись во весь рост и положив голову на колени сидевшей возле нее придворной дамы». Следом в ее свите ехало «множество царевен, боярынь и боярышень». Все они вошли в Архангельский собор, где началось прощание, и дальше «недель около шести», или сорок дней, по обыкновению царских погребений, у гроба «дневали и ночевали» члены Думы и двора.

Внезапность ухода «Тишайшего» поразила всех. Следующему царю, Федору Алексеевичу, не исполнилось еще и пятнадцати лет. Пошли разговоры об участии в управлении царицы Натальи Кирилловны, но «время» канцлера Матвеева и Нарышкиных завершалось. Артамон Матвеев, принимая во вторник 1 февраля пришедших выразить ему сочувствие членов голландского посольства, еще говорил о том, «что ввиду малолетства его царского величества четверо знатнейших будут управлять наряду с ним». Но все эти расчеты были уже не столь важны, они лишь подчеркивали растерянность и неготовность к передаче власти. Поразительнее выглядит другое свидетельство — о неподдельном горе в доме Матвеева, когда прямо во время приема «вельможа и все находившиеся в комнате разразились рыданиями»^{763}. Этот плач стоял по всей стране, когда в ней узнавали о смерти царя Алексея Михайловича.