Цецилия

XI Предположения

Господин Дюваль нашел такую перемену в госпоже Марсильи, что первым был вопрос о ее здоровье. Баронесса отрицательно покачала головой и, пожав Дювалю руку, посадила его подле себя.

— Любезный Дюваль, — сказала она ему после минутного молчания, — я не имею надобности говорить вам, зачем я вас к себе просила. Вы, верно, уже сами догадываетесь.

— Увы! Да, баронесса, — отвечал Дюваль, — и признаюсь, получив ваше письмо, я дал себе слово объясниться с вами, конечно, если вы позволите.

— Я готова вас слушать, — отвечала баронесса, — мы уже столько знакомы, что можем не скрываться от вас, тем более что, как я уверена, вы просите у меня объяснения не из любопытства, а из участия.

— Баронесса, — продолжал Дюваль, кланяясь, — вы уже в третий раз даете мне бриллианты для продажи; не знаю, много ли еще их у вас остается.

— Почти вдвое больше той суммы, которую вы мне доставили.

— Если так, то извините, что я подам вам совет: продав все с одного раза, вы могли бы выручить до семидесяти тысяч ливров и, положив их в Лондонский банк, получали бы до ста восьмидесяти фунтов стерлингов и, прибавляя к этой сумме тысячу или две франков, могли бы жить.

— Я сама имела эту мысль, но бриллианты принадлежат моей матери, и она решительно отказала мне исполнить ее.

— О, в этом я узнаю маркизу, — сказал Дюваль, — это было бы для нее слишком благоразумно… — Но опомнившись, он прибавил: — О! Простите, баронесса, мои слова, они вырвались у меня против воли.

— Ничего, мой добрый друг, мать моя имеет свои смешные стороны, я это знаю; и вы, я имела случай это видеть, бывали так добры, что, казалось, не замечали их. Но вернемся к моему письму, вот аграф, стоящий до десяти тысяч франков, который я вас попрошу продать.

— С охотой, — отвечал Дюваль, взяв аграф и вертя его в руках, — если я говорю с охотой, то это только манера выражаться; признаюсь, мне тяжело видеть, как вы мало-помалу лишаетесь остатков вашего состояния.

— Что же делать, дорогой Дюваль, — отвечала баронесса, меланхолически улыбаясь, — должно сносить испытания, посылаемые нам Богом.

— Но вы сами сознаетесь, баронесса, и я еще раз прошу извинения, что говорю вам об этом, вы сами сознаетесь, что продали уже половину ваших бриллиантов, этим вы прожили около семи лет, другой половиной проживете столько же, а потом?

— Будет, что угодно Богу!

— И вы не имеете никаких предположений?

— Никаких.

— Никакой надежды на будущее?

— Надеюсь, что Людовик XVIII воротится во Францию и нам отдадут конфискованные у нас имения.

— Увы! Баронесса, вы знаете, что эта надежда слабеет ежедневно. Бонапарте, прежде бывший генералом, сделался консулом, потом первым консулом, говорят, он будет императором. Вы, вероятно, не из числа тех, которые верят, что он намерен отдать корону Бурбонам.

Баронесса отрицательно покачала головой.

— Если так, то повторяю: что вы будете делать через пять или шесть лет?

Баронесса вздохнула и ничего не отвечала.

— Вашей дочери четырнадцать лет, — проговорил Дюваль.

Баронесса отерла слезу.

— Через два-три года надобно подумать о том, как ее пристроить.

— О! Дорогой господин Дюваль, — вскричала госпожа Марсильи, — не говорите об этом! Когда я думаю о будущности этого ребенка, я начинаю сомневаться в Провидении.

— Вы не правы, баронесса, должно надеяться, что Бог, посылая своих ангелов на землю, не покидает их; она понравится какому-нибудь молодому человеку, который сделает ее богатой, счастливой и уважаемой в свете.

— Увы, дорогой Дюваль, Цецилия бедна, а привязанности редки; притом кто придет сюда за нею? Мы живем здесь десять лет, а вы и Эдуард были единственными мужчинами, входившими в наш дом. Кстати, дорогой Дюваль, извините меня, я забыла спросить вас о вашей супруге и сыне. Каково здоровье госпожи Дюваль? Каков Эдуард?

— Оба, слава Богу, здоровы. Эдуардом я доволен. Он славный малый, баронесса, за него я могу поручиться, как за самого себя, и он, я уверен, составит счастье своей жены.

— У него будет перед глазами пример отца, — сказала, улыбаясь, баронесса, — и он последует ему. Да, вы нравы, девушка, которая выйдет за Эдуарда, будет счастлива.

— Вы так думаете, баронесса? — живо спросил Дюваль.

— Конечно. Почему бы я говорила то, чего не думаю!

— О! Я думал, что вы мне сказали это для того только, чтобы что-нибудь сказать или доставить мне удовольствие.

— Нет, я вам отвечала согласно своим убеждениям.

— Ах! Ваше уверение меня очень радует, оно придает мне смелости, баронесса; признаюсь, я пришел с намерением поговорить с вами об одном предположении. В Лондоне оно казалось мне всего проще, но, приближаясь к Гендону, я понял все, что было в этом предположении смелого, дерзкого, скажу даже — смешного.

— Я не понимаю вас, господин Дюваль.

— Это доказывает, что мое намерение бессмысленно.

— Постойте, — продолжала баронесса, — кажется, я…

— Вы улыбаетесь, это меня успокаивает, я вам сказал, что Цецилия составила бы счастье мужчины, вы мне сказали, что Эдуард составит счастье женщины.

— Господин Дюваль…

— Извините, баронесса, извините меня, я знаю, что моя смелость велика; не подумайте, что я забываю расстояние, нас разделяющее, но, когда я вспоминаю случай, сблизивший людей, как мы, настолько далеких друг от друга, то начинаю надеяться, что этим Провидение хотело почтить и благословить мое семейство. Притом, баронесса, это было бы, не говоря о моем состоянии, которое я вам предлагал несколько раз, хорошо во многих отношениях; вы знаете, что торговля уважается в Англии. Мой сын будет банкиром. О! Боже! Я знаю, как ничтожно для дочери баронессы де Марсильи и внучки маркизы де ла Рош-Берто имя Эдуарда Дюваля; я желал бы, чтобы он был герцогом и миллионщиком; он бы предложил вашей дочери и то, и другое, как теперь предлагает триста или четыреста тысяч франков, составляющих наше богатство.

— Да, я плачу, дорогой господин Дюваль, потому что ваше предложение и особенно способ, которым вы его высказываете, тронули меня до глубины души; если бы решение зависело от меня одной, я бы протянула вам руку и сказала бы: «Ваше предложение не удивляет меня, и я согласна», — но вы понимаете, что я должна говорить с матушкой.

— О! Что касается до вашей дочери, — отвечал Дюваль, — то, может быть, она согласится: вот уже год, как мне впервые пришла в голову эта мысль, и я замечал ее обращение с Эдуардом. Конечно, она не любит его, я знаю, что девушке такой фамилии, как девица Цецилия, никогда не придет на ум, чтобы она могла любить такого ничтожного человека, как мой сын! Но я давно примечаю за ней, она не ненавидит его и решится за него выйти, узнав, что это доставит вам удовольствие. Но со стороны маркизы де ла Рош-Берто я признаю себя побежденным.

— Предоставьте мне устроить все, любезный Дюваль, — сказала баронесса, — даю вам слово употребить все старания.

— Мне кажется, баронесса, — проговорил Дюваль, вертя в руках аграф, — что при настоящем положении дел бесполезно…

— Дорогой господин Дюваль, — сказала баронесса, — между нами еще нет ничего решенного; вы это знаете. Но даже если бы и было решено, то Цецилии только четырнадцать лет, и мы можем говорить серьезно только через два года. Между тем, будьте так добры, окажите мне услугу, о которой я вас просила.

Господин Дюваль увидел, что надобно было ждать назначенный баронессой срок, встал и приготовился ехать. Тщетно баронесса просила его остаться обедать, Дюваль спешил сообщить своему семейству данную ему надежду и уехал, снова поручив госпоже Марсильи судьбу Эдуарда.

Оставшись одна, баронесса поблагодарила Небо. Конечно, всякий другой на ее месте счел бы милость его не большою, но десятилетия несчастий приучили баронессу смотреть на вещи с практической точки зрения: изгнанная из Франции, лишенная надежд на возвращение, разоренная, без возможности восстановить свое состояние, удрученная почти неизлечимой болезнью, она не могла желать для Цецилии лучшего счастья; что было причиной; ее бедствий, ссылки и разорения? Ее положение в свете. Дворянство — плющ королевской власти, которая, падая, увлекла с собой и дворянство, и оно, бедный обломок ниспровергнутого здания, гибло в неизвестности и ссылке. По всему вероятию, человек одного с баронессой происхождения не стал бы отыскивать Цецилию в ее уединении. Притом в это время молодым дворянам, развращенным роскошью, были нужны богатые невесты. Цецилия была бедна, все богатство ее заключалось в имени, имя женщины исчезает в замужестве, следовательно, мужа не могло привлечь имя Цецилии, а кроме этого она ничего не имела.

Однако баронесса решилась на предлагаемый Дювалем союз не без колебания; она должна была взвесить все его выгоды, чтобы убедиться; как мы видели, она не хотела быть одолженною Дювалем и дала согласие под двойным условием согласия своей дочери и матери.

То, что ожидала баронесса, случилось: Цецилия выслушала все, что она ей сказала о своих предположениях, о будущем, с удивлением, смешанным с беспокойством, и потом спросила:

— Должно ли мне будет расстаться с вами?

— Нет, дитя мое, — отвечала баронесса, — напротив, это, может быть, единственный для нас способ не разлучаться.

— В таком случае располагайте мной, как вам угодно, — сказала Цецилия, — все, что вы сделаете, будет хорошо.

Цецилия, как предвидела баронесса, питала к Эдуарду братскую привязанность, но она могла ошибаться; не видав других мужчин, кроме Дюваля и его сына, она не знала, что такое любовь. Поэтому она согласилась без отговорок, особенно когда мать сказала ей, что это вернейшее средство не разлучаться.

Не то было с маркизой де ла Рош-Берто; после первых слов баронессы об этом союзе она объявила, что он невозможен и что она никогда не даст на него своего согласия.