В половине седьмого утра 20 сентября 1792 года к заставе Сен-Дени подъехала одноколка, устеленная соломой и покрытая полотном, которой правил крестьянин, сидевший на оглобле, а впереди нее растянулась дюжина других тележек, также с очевидным намерением выехать из города, что в эту эпоху эмиграций было нелегко.
А потому каждый экипаж подвергался строгому осмотру. Кроме таможенных досмотрщиков, которые по обыкновенной обязанности своей осматривают приезжающие экипажи, четыре муниципальных чиновника стояли у заставы, чтобы проверять паспорта, а вблизи занимали пост волонтеры национальной гвардии, чтобы в случае нужды оказывать им помощь.
Каждая из предшествовавших маленькой одноколке тележек была тщательно обыскана. Вероятно, ни одна из них не имела подозрительной клади, потому что все были пропущены без затруднений, и маленькая одноколка, достигнув решетки, остановилась у гауптвахты.
Тогда крестьянин, не дожидаясь вопроса, поднял полотно, закрывавшее экипаж, и показал паспорт.
Паспорт был выдан Аббевильским мэром фермеру Пьеру Дюрану, жене его Катрин Пайо и матери его Жервезе Арну для проезда в Париж. На другой стороне находилось позволение парижского муниципалитета на возвращение означенным лицам в деревню Нувион — место их жительства.
Муниципальный чиновник просунул голову в тележку, в которой были: женщина сорока пяти — пятидесяти лет, другая, лет двадцати пяти или двадцати восьми, и маленькая четырехлетняя девочка, все три были в одежде нормандских крестьянок, за исключением ребенка, имели на головах высокие головные уборы.
— Кто из вас Жервеза Арну? — спросил чиновник.
— Я, сударь, — отвечала старшая из женщин.
— Кто из вас Катрин Пайо? — продолжал офицер.
— Я, гражданин, — отвечала молодая.
— Почему эта девочка не означена в паспорте?
— А! Гражданин, — сказал крестьянин, отвечая на вопрос, предложенный женщинам, — это наша вина, жена говорила мне: «Пьер! Ее надобно записать в бумаге», — но я ей сказал: «Полно, Катрин, такая малютка не стоит этого».
— Это твоя мать? — спросил офицер.
Дитя открыло рот, чтобы отвечать, но мать закрыла ее губы рукой.
— Черт возьми, — сказал крестьянин, — да чье же оно может быть?
— Хорошо, — сказал офицер. — Но гражданка была права: дитя надобно поименовать в паспорте, притом, — прибавил он, — верно, тут по ошибке сказано, что твоей матери шестьдесят пять, жене тридцать пять лет, ни той, ни другой гражданке на вид нет стольких лет, как написано.
— Однако ж мне шестьдесят лет, сударь, — сказала старшая из женщин.
— А мне тридцать пять, — сказала младшая.
— А мне, сударь, — сказала девочка, — четыре года, и я умею хорошо читать и писать.
Две женщины вздрогнули, а крестьянин проговорил:
— Я думаю, что умеешь. Это мне довольно дорого стоило — шесть франков в месяц в Аббевильской школе. Если бы ты за эти деньги не выучилась писать, я бы завел дело с твоей наставницей, я не даром нормандец.
— Довольно, довольно, — сказал муниципальный чиновник, — вы войдете в мою канцелярию, а ваш экипаж между тем осмотрят, чтобы удостовериться, нет ли в нем кого-нибудь.
— Но, сударь! — отвечала старшая из крестьянок.
— Маменька! — сказала младшая, сжимая ей руку.
— Делайте, что приказывает гражданин, — возразил крестьянин, — и когда он увидит, что в нашей соломе не спрятано аристократов, он пропустит нас, не правда ли, гражданин?
Женщины повиновались и пошли на гауптвахту; вступая в нее, старшая поднесла платок к носу. К счастью, это движение было замечено только ее спутницей, которая два или три раза показала ей знаками, что она должна скрывать чувство отвращения, немножко странное для крестьянки.
Крестьянин остался у телеги.
Муниципальный чиновник отпер дверь своей канцелярии, две женщины и дитя вошли, и он запер дверь.
Наступила минута молчания, во время которой офицер с большим вниманием смотрел попеременно то на ту, то на другую женщину; обе не знали, что подумать об этом безмолвном испытании. Подвигая кресло старшей из них и показывая рукой стул младшей, он сказал:
— Потрудитесь сесть, маркиза; возьмите стул, баронесса.
Лица обеих женщин покрылись смертельной бледностью, и они машинально сели.
— Но, сударь, вы ошибаетесь, — сказала старшая из них.
— Гражданин, уверяю тебя, ты обознался, — вскричала младшая.
— Не скрывайтесь от меня, впрочем, нечего бояться.
— Но кто же вы и почему нас знаете?
— Я бывший управитель герцогини де Лорд, старой статс-дамы графини д'Аршуа, которая, уезжая с принцами из Парижа, поручила мне спасти что можно из их достояния. Я часто видел вас у моей госпожи и узнал с первого взгляда.
— Наша жизнь в ваших руках, — сказала та из двух дам, которую офицер назвал баронессой, — потому что мы не можем утверждать, что мы не те, которых вы знали у герцогини де Лорд, одной из лучших наших приятельниц, но вы сжалитесь над нами, не правда ли?
— Вы можете быть покойны, — отвечал бывший управитель, — я сделаю все, что в моей власти, для споспешествования вашему бегству.
— О! Сударь, — вскричала маркиза, — поверьте, мы будем вечно вам благодарны, и если мы сами или наше покровительство могут быть вам сколько-нибудь полезны…
— Увы! Маменька, — сказала баронесса, — к чему теперь послужит наше покровительство, разве к тому, чтобы повредить господину чиновнику; мы ничего не можем сделать для других, мы сами нуждаемся в покровительстве.
— Увы! Да, ты права, дочь моя, — отвечала маркиза, — я все забываю, кто мы и что сталось с нашим бедным отечеством.
— Молчите, маменька! — сказала молодая женщина. — Ради Бога, не говорите таких вещей.
— О! Вам нечего бояться, — сказал офицер, — пока вы будете говорить эти вещи одному мне. Но я бы вам советовал, маркиза, говорить как можно меньше, — прибавил он, улыбаясь… — Вы выражаетесь как аристократка, а это теперь не годится. Осмелюсь прибавить и другой совет: употребляйте в разговоре слова «ты» и «гражданин».
— Никогда, сударь, никогда! — воскликнула маркиза.
— Для меня, маменька, для бедной моей дочери, — сказала баронесса. — Она потеряла отца, что с нею будет, если она лишится нас обеих!
— Пусть будет по-твоему, — сказала маркиза, — обещаю тебе, милая дочь, делать все, что в моих силах.
— Вам угодно продолжать путь с этим паспортом? — Как вы думаете? — спросила баронесса.
— Думаю, что он может наделать вам больших затруднений. Ни одна из вас с виду не имеет тех лет, которые в нем означены, и, как я уже вам сказал, о вашей дочери в нем не упомянуто.
— Что же нам делать? У нас нет другого.
— Но я могу вам достать его.
— О! Сударь, — вскричала баронесса, — неужели вы будете так добры?
— Без сомнения, но вам придется подождать полчаса, может быть, более.
— О! Сколько вам угодно, — сказала баронесса, — я знаю, что при вас мы вне опасности.
Офицер вышел и через несколько минут вернулся с паспортом, совершенно запачканным грязью и разорванным.
— Гражданин писец, — сказал он, подзывая к себе молодого человека, подобно ему, опоясанного трехцветным шарфом, — сделай одолжение, поди спроси от моего имени бланк паспорта у мэра. Покажи ему этот и скажи, что я его уронил под колесо экипажа. Прибавь, что ехавшие с ним у меня в канцелярии и что я сам означу их приметы.
Молодой человек взял паспорт из рук муниципального чиновника и вышел.
— Теперь, милостивый государь, — сказала баронесса, — позвольте нам в свою очередь узнать ваше имя, чтобы мы могли сохранить его в памяти и молить Бога за нашего спасителя.
— Ах! Баронесса, — отвечал муниципальный чиновник, — к моему и, может быть, вашему счастью, мое имя очень негромко и неизвестно. Я, как уже сказал вам, был управителем герцогини де Лорд, которая женила меня на англичанке, оканчивавшей воспитание ее дочери. Моя жена сопровождает ее в эмиграции вместе с моим сыном, которому шесть лет. Теперь он в Англии, в Лондоне, и если, как я полагаю, вы отправляетесь в Лондон…
— Да, сударь, — отвечала баронесса.
— Я могу сообщить вам адрес герцогини, которая, впрочем, все еще состоит при Ее Королевском Высочестве графине д'Аршуа.
— Где же она живет? — спросила баронесса.
— На Риджент-стрит, № 14.
— Благодарю, я никогда не забуду этого, и если вы желаете что-нибудь передать герцогине…
— Вы ей скажете, что я имел счастье несколько услужить вам, что до сих пор патриотизм мой спасает меня от всякого зла, но что, не доверяя ему, я поспешу явиться к ней, как только успею совершенно спасти ее состояние.
— О! Я не забуду ни одного из ваших слов. Но вы еще не сказали мне вашего имени.
— Вы его узнаете из моей подписи на паспорте. Желаю, чтобы оно покровительствовало вам и без моего присутствия.
В эту минуту вошел писец с новым паспортом; мэр оставил у себя старый.
— Садитесь и пишите, — сказал чиновник молодому человеку.
Тот сел и, дойдя до имен, поднял голову, ожидая, чтобы ему диктовали.
— Как имя твоего мужа, гражданка, — спросил чиновник, — и сколько ему лет?
— Его зовут Пьер Дюран, ему тридцать шесть лет.
— Хорошо, а твоя мать?
— Жервеза Арну, ей сорок пять лет.
— А ты?
— Катрин Пайо, двадцати пяти лет.
— А твоя дочь?
— Цецилия.
— Сколько ей лет?
— Четыре года.
— Хорошо, — сказал офицер, — сколько ты заплатил, Жозеф?
— Сорок су, — отвечал писец.
Маркиза вынула из кармана двойной луидор.
— Маменька! Маменька! — прошептала баронесса, удерживая ее руку, и, вынув монету в тридцать су и десять су медью, отдала их писцу, который поклонился и вышел.
В это время муниципальный чиновник подписывал паспорт и, окончив, подал баронессе драгоценную бумагу, говоря:
— Теперь вы можете продолжать ваш путь. Надеюсь, что он кончится счастливо.
— Услуга, которую вы нам оказываете, может быть оплачена только вечной благодарностью, и она перейдет из сердца моей матери и моего в сердце моей дочери, когда она будет в состоянии понять, что такое благодарность.
Маркиза с достоинством поклонилась муниципальному чиновнику, а маленькая Цецилия послала ручкой поцелуй.
Потом все трое влезли в одноколку. Пьер Дюран занял прежнее место на оглобле и, удостоверясь, что женщины и дитя помещены удобно, стегнул лошадь, которая пустилась рысцой.
— Как имя этого благородного человека? — спросила несколько минут спустя маркиза у своей дочери.
— Луи Дюваль, — отвечала баронесса, первым движением которой было отыскать на паспорте имя их спасителя.
— Луи Дюваль, — повторила маркиза, — видно, эти простолюдины не все якобинцы и убийцы.
При последнем слове маркизы по щекам баронессы скатились две крупные слезы.
Маленькая Цецилия осушила их поцелуями.