Цецилия

«Милая Цецилия!

Ваши молитвы, право, приносят мне счастье: вот, против всякого ожидания, я нахожу случай сказать вам, что люблю вас.

Нынче утром сторожевой матрос закричал: „Парус!“ Так как, по случаю войны все настороже, то капитан и пассажиры вышли на палубу. Но через несколько минут узнали, что корабль был купеческий; мало того, он поворотил на нас по ветру, делая отчаянные сигналы.

Не ждите же великого события, очень печального и весьма драматического. Нет, милая Цецилия, Богу не угодно было, чтобы ваше доброе сердце могло горевать об участи тех, которые везут к вам это письмо. Французский корабль, шедший из Гавра, был задержан, спустя несколько дней после своего отплытия из Нью-Йорка, тишью, продолжавшейся три недели, и опасался, что ему недостанет воды, прежде чем он достигнет Франции. Капитан послал ему дюжину бочонков воды, а я сел писать к вам, Цецилия, чтоб еще раз сказать вам, что я вас люблю, что думаю о вас ежечасно, днем и ночью, и что вы беспрестанно со мной, вокруг меня, во мне.

Знаете ли, о чем я думаю, Цецилия, смотря на эти два корабля, стоящие в ста шагах друг от друга, из которых один плывет к Пуант-а-Питру, а другой — в Гавр? Я думаю о том, что если б на одной из шлюпок, которые снуют между ними, я перешел с одного на другой, то в пятнадцать дней я был бы в Гавре, а через полтора дня потом у ваших ног.

И стоит только пожелать. Я бы опять увидел, увидел вас, Цецилия. Помните ли вы? Только это было бы, как говорится, глупостью и погубило бы пас.

О, Боже! Как мы не нашли какого-нибудь средства позаботиться о будущем, которое не отдаляло бы меня от вас? Мне кажется, что, ободряемый вашим словом, вашим взглядом, я успел бы во всем, что предпринял. Вы видите, Цецилия, что, осеняемый вами, я успеваю во всем, будучи даже вдали от вас.

О! Повторяю вам: это странное счастье пугает меня; боюсь, уж не покинули ли мы землю, Цецилия, и уж не на дороге ли мы оба к небу.

Простите за мои печальные предвещания, но человек на земле так мало создан для счастья, что на дне каждой из его радостей лежит сомнение, мешающее этой радости сделаться совершенным счастьем.

Знаете ли, как я провожу целые дни, Цецилия? Пишу к вам. Я привезу вам длинный дневник, где вы найдете все мои мысли, час за часом. Вы также увидите из него, что духом я ни на минуту от вас не удалялся.

Когда настанет ночь, так как на корабле запрещено иметь огонь, я выхожу на палубу, смотрю на великолепное зрелище заходящего в море солнца; слежу за звездами, которые одна за другой зажигаются на небе, и, странное дело, благодарность и благоговение к Богу погружает меня в грусть, потому что я спрашиваю самого себя, неужели Бог, двигающий всеми этими мирами, провидящий об этом вечном целом, заботится и о каждом человеке, простирающем к нему руки?

В самом деле, что значат для всемогущества и величия Божия эти мелочи нашей бедной жизни; что значат для него, великого, единого, счастливые или несчастные события нашего существования; что значит для этого великого жнеца, что несколько колосьев, в одном из миллиона полей его, называемых мирами, сломано градом или вырвано с корнем бурей?

Боже мой! Боже мой! Что, если ты не слышишь меня, когда я к тебе взываю, не слышишь меня, когда я умоляю тебя возвратить меня Цецилии, которая меня ожидает!

И вот, милая Цецилия, какие мысли приходят мне в голову. Каким-то случаем каждое письмо мое, вместо того, чтобы придать вам твердость, приносит вам только отчаяние? Простите, простите меня.

На корабле у меня появился друг: это кормчий. Бедняжка! И он также оставил в Грезенде любимую женщину. Потому, как он смотрел, вздыхая, на небо, я угадал, что мы братья по несчастью. Мало-помалу я с ним сблизился; он говорил мне о своей милой Женни. А я, Цецилия, простите меня, я говорил ему о вас.

Теперь со мной есть человек, которому я могу говорить ваше имя, говорить, что я вас люблю, теперь со мной есть сердце, которое понимает мое сердце!

Сердце матроса? — возразят мне. Несчастны те, которые это скажут!

Этот добрый молодой человек, с которым я каждую ночь говорю о вас, зовется Самуэль.

Я хочу, чтобы и вы знали его имя.

Помолитесь за него в ваших молитвах, чтобы и он увидел свою Женни. Я обещал ему, что вы это сделаете.

Прощайте, Цецилия, прощайте, любовь моя! Шлюпка с французского корабля отплывает назад, к своему судну. Отдаю это письмо шкиперу, который обещает мне честным словом, что сам отдаст его на почту по прибытии в Гавр. Еще раз прощайте, моя Цецилия; в двадцать или двадцать пять дней, если погода так же будет нам благоприятствовать, я буду в Гваделупе.

В тысячный раз — прощайте. Люблю вас.

Ваш Генрих.

P.S. Не забудьте в ваших молитвах Самуэля и Женни».

«Милая Цецилия.

Прежде всего — мы так же счастливы, как и прежде. Я прибыл в Гваделупу после довольно долгого переезда, но который затруднило только безветрие, а не бури. Я увидел дядю, прекраснейшего и благороднейшего человека на свете, который так рад был тому, что я, как он говорил, перешел в их полк, что в ту же минуту объявил, что я могу считать себя его наследником.

А дядя мой, милая Цецилия, сказать мимоходом, чрезвычайно богат.

Так как во всем есть своя дурная сторона, то дядюшка объявил мне, что, лишь только увидел меня, он до того меня полюбил, что никак не отпустит меня раньше двух месяцев. Сперва мне сильно хотелось сказать ему, что при таком условии я отказываюсь от его наследства. Но я рассудил, мой друг, что почти два месяца нужны мне для продажи моего небольшого груза. Сверх того, капитан „Аннабель“ уверяет, что ему нужно по крайней мере столько же времени, чтобы вновь нагрузиться; так что волей-неволей я должен был покориться. Вот я прикован к Пуант-а-Питру по крайней мере на два месяца. По счастью, завтра утром один корабль снимается с якоря и привезет вам известие о вашем бедном изгнаннике, который вас любит, Цецилия, так, как не может выразить ни один человеческий язык, не может постигнуть пи одна земная мысль.

Я рассказал все дяде; сперва он делал гримасу, когда узнал, что вы не из купеческой фамилии, но потом, узнавши о всех ваших совершенствах, когда я уверил его, что вы, из любви ко мне, будете любить его, он утешился и тем, что вы принадлежите к прекрасному, славному и древнему дворянскому роду. Этот дорогой дядюшка, должно сказать вам, Цецилия, что несмотря на свою манию прослыть конторщиком, — воплощенная аристократия; частичка „де“ против воли вертится у него на языке, и, отнимая титулы у людей, которые их имеют, он прибавляет „де“ тем, у кого ее нет.

Какая великолепная и грандиозная природа, милая Цецилия! И как я был бы счастлив, если б мог восхищаться ею вместе с вами! Как терялась бы мысль паша в пространстве этого бесконечного моря! Как погружался бы взор наш в это небо, столь чистое и прозрачное, что всегда думаешь достигнуть взглядом Бога!

По несчастью, вся эта природа чужда вам, Цецилия. Вы не знаете этих растений, не знаете этих цветов, не знаете этих плодов, и они вас не знают. Намедни, увидев распустившуюся розу, я вспрыгнул от радости: это мне напомнило Англию, Гендон, ваш загородный домик, ваш сад и вашу могилу.

Какой ужасный и драгоценный дар неба — память! В одну секунду я перенесся за тысячу восемьсот миль и сел рядом с вами, в беседке вашего сада, представил себе его до мельчайшей подробности, начиная с ваших великолепных друзей — роз, лилий, тюльпанов, анемонов и фиалок, до смиренного зеленого дерна, по которому прыгали, весело ища ежедневно бросаемые вами зерна, веселые зяблики, блестящие щеглы и дерзкие воробьи.

Не знаю, отчего это происходит, милая Цецилия, по сегодня сердце мое полно надеждой и радостью; здесь все так прекрасно, во всем такая сила, в деревьях столько растительности, в людях жизни, что мое вечное сомнение начинает проходить, и сердце мое, столь долго сдавленное, расширяется и дышит свободнее.

Уже несколько строк я не говорил вам, что люблю вас, Цецилия, но я боюсь слишком часто повторять вам это; мне кажется, что если б я говорил вам это на словах, то выражение глаз моих, звуки голоса заступились бы за мои вечные повторения, и вы простили бы мне их.

Вот входит дядя и непременно хочет вести меня смотреть его плантации. Я противлюсь. Но он говорит мне, что когда-нибудь они будут вашими, и этот довод решает меня расстаться с вами на час или на два. До свидания, Цецилия.

Знаете ли, Цецилия, что мы сделаем, если вы приедете когда-нибудь жить в Гваделупу? Мы снимем планы загородного домика и маленького садика, возьмем семян от всех ваших цветов, и в поместье дяди мы воскресим маленький рай Гендона.

Я провожу жизнь, делая предположения, строя карточные замки; потом молюсь, чтобы Бог не развеял моих снов и дал им время осуществиться.

По счастью, я почти всегда один, то есть с вами, Цецилия; вы ходите рядом со мной, я говорю с вами, улыбаюсь вам; и когда обольщение доходит до того, что я протягиваю руку, чтобы взять вас за руку, тогда вы исчезаете как дым, улетаете как призрак.

Когда уйдет корабль, который доставит вам это письмо, по всей вероятности, я не буду иметь случая писать вам раньше месяца или шести недель; теперь корабли отплывают редко; потом, через два месяца, отправлюсь и я, в свою очередь. Цецилия, понимаете ли вы, какова будет для меня та минута, когда я увижу берега Франции, когда я увижу Париж, увижу улицу де Кок, когда я взойду на пятый этаж, позвоню у вашей двери, упаду к ногам вашим? Боже мой! Как мне перенести такое счастье и не сойти с ума?

Прощайте, Цецилия, иначе я буду вечно писать вам, и для чего? Для того, чтобы сто раз говорить и повторять вам то же самое. Прощайте, Цецилия, не говорю вам, чтобы вы меня не забывали: любить одному так, как я люблю вас, невозможно. Прощайте, Цецилия, молитесь, молитесь о моем возвращении; я уверен, что до сих пор мне во всем так везло и столько счастья, в сотый раз повторяю вам, пугает меня.

Прощайте, Цецилия; поручаю прекрасному золотистому облаку, такому блестящему, что оно кажется колесницей ангела, напомнить вам обо мне; оно тихо и плывет к Франции по прозрачному небу, о котором не имеют понятия в нашем климате, и, посмотрите, вот оно удаляется в сторону, принимает вид орла с распростертыми крыльями, чтобы лететь скорее; благодарствуй, прелестное облако, благодарствуй; поклонись ей, пролетая мимо, и скажи ей, что я люблю ее.

Прощайте, я не расстался бы с вами, если б не боялся, что вы станете столько же бояться моих бесконечных писем, сколько я желаю получить от вас хоть одну строчку, хоть одно слово.

Прощайте еще раз, еще раз; я люблю вас… прощайте, прощайте!

Ваш Генрих».

«Я отправляюсь, милая Цецилия, отправляюсь.

Корабль, с которым я посылаю это письмо, выходит только восемью днями прежде меня, и даже, может быть, так как „Аннабель“ известна быстротой хода, я прибуду в одно время со своим письмом или прежде его.

Понимаете ли, Цецилия? Я отправляюсь… Я отправляюсь… отправляюсь богачом! На небольшом грузе своем я выручил сто на сто; я возвратил господину Дювалю пятьдесят тысяч франков. Мне остается еще пятьдесят тысяч, и дядя дал мне груз, который стоит около ста тысяч экю. Сверх того он дарит мне сто тысяч на свадьбу.

Понимаете ли, милая Цецилия, в каком я упоении? Я беспрестанно спрашиваю у капитана, Точно ли 8 марта назначено выйти в море, потому что мы должны отплыть 8 марта.

Он отвечает мне: да и что, если не будет противного ветра, он в этот день непременно выйдет в море, но в это время ветры обыкновенно дуют совершенно постоянно, а потому надеюсь, что нас ничто не задержит.

Боже мой, Боже мой! Так я увижу ее, увижу мою милую Цецилию, моего любимого ангела! Так все мои опасения были напрасны; так милости твои, Боже, неистощимы, и это счастье, сопровождавшее меня сюда, было только предвестником счастья, которое будет сопровождать меня во Францию.

Боже мой, ты благ, велик, милосерд; благодарю тебя.

Или, не правда ли, это она молится, бодрствует, это она заслужила перед тобой, Боже, и за себя и за меня.

Впрочем, у меня есть товарищ радости и счастья: Самуэль, бедный Самуэль; вы знаете, Цецилия, тот кормчий, о котором я говорила вам, бедняк, ему недоставало до счастья нескольких сотен франков, как нам недоставало нескольких тысяч. Понимаете ли, что тысячей экю я составил счастье человека? Эти тысячу экю, я дал их ему от вашего имени, Цецилия. По возвращении своем он женится на Женни, и если первый ребенок его будет мальчик, он назовет его Генрихом; если девочка, он назовет ее Цецилией.

Из этого вышло, что бедный Самуэль так же торопится теперь с отъездом, как и я.

Восемь дней! Как это долго — восемь дней! Ждать еще восемь дней, пока я стану приближаться к вам. По крайней мере, на корабле, или в экипаже, мчитесь ли вы на крыльях ветра, или на добрых лошадях, вы чувствуете, что двигаетесь, приближаетесь; движение утешает вас. Мать качает нас, когда мы малы; больших убаюкивает надежда. Мне кажется, что я лучше соглашусь остаться пятнадцать дней лишних в море с тем только, чтобы отправиться сию же минуту.

Я почти не решаюсь отправлять к вам это письмо, Цецилия. Если вы любите меня так, как я люблю вас, что, я боюсь, невозможно, и если наш корабль противным ветром или каким-нибудь случаем будет задержан лишнюю неделю, месяц, — какой пыткой будет для вас жизнь в беспрерывном ожидании! О! Вы будете ждать меня, Цецилия; я буду знать, что вы стремитесь мне навстречу, и не буду в силах сократить расстояние, нас разделяющее, кинуться к вам навстречу. О! Я знаю, что это будет для меня ужасным, невозможным, неслыханным несчастьем — я чувствую, что это будет хуже, нежели не иметь о вас известий, а между тем у меня недостает духу, чтоб не сказать вам: „Я еду, Цецилия, еду; ждите меня!“

Да, ждите меня, обожаемая Цецилия, да, я еду, спешу, ждите меня, вот я, возле вас, у ног ваших. Скажите, что вы меня любите, Цецилия; я же, я так люблю вас!

Без прощанья, Цецилия: через восемь дней я еду. До свиданья, Цецилия, до свиданья! Ждите меня с минуты на минуту. Еще раз, Цецилия, я еду.

Ваш Генрих».