Целующие солнце

Глава девятнадцатая

В мире, который претендовал на то, чтобы казаться реальным, от психолога приятно пахло дорогой туалетной водой. Психолог разбирался в моем творчестве, он ловко цитировал Солженицына и Маркеса, все время улыбался и часто повторял режущую слух фразу: «Ну, что, давайте потестимся». Психолог приходил один раз в день, часто до обеда, но иногда ближе к вечеру. Тесты у него были разнообразные, заковыристые и непонятные. Любой выполненный тест вызывал у психолога улыбку. Иногда он радовался, как ребенок, и утверждал, что я семимильными шагами иду на поправку. Буквально несусь к финишу, словно лихой спринтер. На вопрос, смогу ли я вспомнить, что происходило в последние минуты перед аварией, психолог отвечал уклончиво, и выходило, что, скорее всего не вспомню, но надежда всегда есть. О, как же жить без надежды.

Аленка все еще падала, стоило закрыть глаза, но теперь я различал сон и явь. Теперь-то я знал, что Аленка упала, она умерла. А мне только и осталось, что лежать под простыней и «теститься» перед обедом.

Затем вместе с психиатром пришла Анна Николаевна. Она выглядела бледно, но подобная бледность шла ее тонкому личику с острыми скулами и тонкими, почти незаметными губами. Анна Николаевна держала в руках букет темно-красных роз. Их тягучий аромат вытеснил свежий воздух их палаты с неторопливостью уверенного в себе завоевателя.

Анна Николаевна много лет уверенно держала себя в руках, оставаясь спокойной и равнодушной, по крайней мере, внешне. Что творилось у нее в душе, одному богу известно. Даже я, проработав с ней бок о бок три года, не мог с уверенностью сказать, есть ли у Анны Николаевна чувства, или их удалили путем хитрых хирургических вмешательств. Она радовалась, когда нужно было радоваться, грустила, когда этого требовала ситуация, веселилась вместе со всеми (видимо, чисто механическое чувство). Если я хотел видеть в ее глазах печаль, то я ее видел, но это вовсе не означало, что когда я отворачивался, глаза не становились стеклянными, словно у куклы, и любые эмоции выветривались из них подобно винным парам из открытой бутылки.

— Я рада, что вы живы, — сказала она и положила розы на тумбочку у изголовья.

— А уж я-то как рад.

— Честно сказать, не верила.

— А вот как вышло…

— Сначала мне позвонил Святослав. Он не дождался вас на премьере, а ваши телефоны были выключены. Он первый забеспокоился. Разбудил меня в три часа ночи. А потом я начала звонить вам, Алене, а потом увидела в новостях репортаж об аварии. И как-то сразу подумала, что вы мертвы.

— У меня вот другой вопрос, — мягко вмешался психиатр, отгораживая Анну Николаевну, — Филипп, скажите, вы можете вспомнить тот момент, когда видели Анну в последний раз перед аварией?

Я неуверенно покосился на Анну Николаевну.

Ложные воспоминания.

Когда психиатр просил «потеститься», он в первую очередь пытался отделить мои ложные воспоминания от воспоминаний настоящих. Они цеплялись за реальность, словно пиявки. А психиатр, как мясник, небрежно обрубал ненужные концы и вышвыривал их в неизвестность. Делал он это не всегда аккуратно, порой откровенно вмешиваясь в мою личную жизнь, рвал чувства, безжалостно втаптывал в грязь эмоции. Лену он называл воплощением больных фантазий. Брезентового — образом излишней болтливости, который возник из скрытого желания всегда находиться в центре внимания любой компании. Он говорил, что нужно избавляться от ложных воспоминаний как можно быстрее, иначе они прорастут в голове, как сорняки, забьют реальность — и тогда будет уже совсем плохо.

Мне казалось, что я почти справился с ложными воспоминаниями.

Может быть.

Когда я видел Анну Николаевну в последний раз? Психиатр выжидающе улыбался. Терпкий аромат роз смешивался с легким запахом туалетной воды и щекотал ноздри. Чувствовался какой-то подвох. Выворачивание наизнанку моих воспоминаний.

— Мы поругались, — пробормотал я, — Анна звонила мне по телефону и спрашивала, куда я пропал, а я ей нагрубил…

Ох, как легко запутаться.

— Нет, это ложное, — быстро поправился я, — она не могла звонить, ведь я никуда не терялся, я не летал на север, ха-ха. — Как глупо прозвучал этот тихий смешок, подобный выдоху, — наверное, дайте-ка вспомнить, мы общались по поводу выступления на передаче у Соловьева… Анна оставляла мне номер телефона… ну, это, кажется, реально…

Психиатр согласно кивал, но улыбка не покидала его лица. Анна Николаевна оставалась, как обычно, эмоционально непробиваемой. Когда я замолчал, она сказала:

— Вообще-то, Филипп, последний раз мы виделись во вторник, когда вы просили уточнить про билеты на КВН. А про Соловьева мы общались три недели назад. Съемки уже прошли.

— Верно, — пробормотал я. — В голове такая каша, не обижайтесь. Как в фильме — тут помню, а тут не помню. Главное, что мы не ссорились, и я вам не грубил.

— Главное, что вы сами определили, где реальность, а где нет, — вставил психиатр. Он улыбался еще шире, как будто тесты доставляли ему физическое удовольствие.

Между тем, психиатр звонко хлопнул в ладоши и сказал:

— Ну, что же, над вашими воспоминаниями еще работать и работать. Проблем вагон, как говорится, и маленькая тележка. Но вы не отчаивайтесь. Совсем скоро будете у меня как огурчик, — он шутливо показал какой именно огурчик из меня выйдет и первым же засмеялся, призывая, видимо, засмеяться остальных. Но его никто не поддержал.

За спинами громко хмыкнул старик Игнат, который сидел на кровати, укрывшись одеялом, будто в халат, и что-то писал в большой тетради с твердым переплетом. Прошедшие дни он вел себя незаметно, словно мышь, говорил мало и все больше сидел на кровати с тетрадью. В тумбочке у него лежал ноутбук, который Игнат включал вечерами и тоже что-то писал, медленно, с усердием стукая по клавишам. Игнат мне был интересен, прежде всего, из-за того, что он каким-то образом угодил в мои ложные воспоминания. Хотелось пообщаться с ним, но Игнат вечно был занят. Если он не писал, то уходил из палаты и возвращался, когда я уже спал. По ночам Игнат беспокойно ворочался, курил у открытой форточки или же работал на ноутбуке. Сквозь сон я иногда видел его озаренное матовым светом, сосредоточенное лицо с густой бородой, темными впадинами-глазами и большим покатым лбом великого мыслителя. Игнат интересовал меня намного больше и психиатра, и Анны Николаевны.

У психиатра зазвонил телефон, и он, извинившись, вышел в коридор. Анна Николаевна присела на табуретку и задала еще несколько шаблонных вопросов о моем здоровье, лишь один раз позволил себе шпильку в адрес психиатра, который не дает нормально пообщаться.

— А теперь о делах, — сказала она сухо, — если позволите, конечно.

— А много дел скопилось?

При упоминании о работе, что-то внутри сжалось. Не хотелось думать о работе, о фотографиях. Обо всех этих интервью, журналах и выступлениях. Может быть, это остатки ложных воспоминаний? А, может, действительно, все надоело? Или же я просто обленился до невозможности и просто хотел бесконечно валяться на больничной койке, смотреть в потолок и слушать жужжание лампы и стук клавиш на Игнатовом ноутбуке.

— Как вам сказать, — нахмурилась Анна Николаевна. — Я же все понимаю про ваше состояние, про покой. Если бы не было важных дел, я бы с ними и не совалась. Но тут набежало немного…

— Давай уж, не томи, — шутливо буркнул я.

Анна посмотрела на меня сверху вниз сквозь кругленькие очки. Зрение у нее было отличное, но Анна, как и большинство современных людей, оказалась подвержена целому ряду общих истерий. Она считала, что ЖК мониторы сильно портят зрение. Она была уверена, что выхлопные газы разъедают слизистую ее глаз. Она ужасно боялась больших плазменных панелей. Чтобы успокоить страх перед сотней опасностей для своих несчастных глаз, она все время носила ужасно дорогие очки — по сути две стекляшки без диоптрий — с антибликовым и еще каким-то очень полезным покрытием. Я относился к подобным фобиям с иронией. Тогда уж лучше носить все время противогаз — он дешевле, полезней и функциональней.

В это время Анна выудила из сумочки блокнотик и зачитала:

— В общем так. Вам звонили из компании «Голдекс», спрашивали разрешение разместить несколько фотографий из коллекции «Любовной лихорадки» у себя на коробочках.

— «Голдекс», это же презервативы.

— Вас это смущает?

— Не то, чтобы, но как-то…

— Вы подумайте, потому что предложение выгодное, заплатят хорошо. Я наводила справки, у них 17 процентов от общего объема рынка презервативов по России. Еще из Сочи звонила Дарья Португалова, вы ее, может быть, помните. Хотела узнать, как там на счет прошлогодней договоренности по поводу фотосессии на Красной Поляне.

— В прошлый раз я как-то отмазался, — сказал я, припоминая.

— Ага. Перенесли фотосессию на лето этого года. Теперь придется отмазываться повторно.

— А ты что ответила?

— Сказала правду о вашей аварии и о том, что вы в коме.

— Как думаешь, сработает за отмазку?

Анна Николаевна уверенно кивнула и продолжила:

— Еще пара важных дел и я от вас отстану. Из «Джей-кью» очень просили связаться, как выздоровеете. У них очень выгодное предложение. Ну, вы в курсе, они всегда хорошие вещи предлагают. И Славик Захаров с Анной звонили, передавали, что очень волнуются. Славик собирается работать над новым фильмом, хочет задействовать вас.

— Для Славика все, что угодно.

— Я так и передала, — Анна Николаевна полистала блокнот. — Вроде, закончили. Вы извините, что я так, с делами…

— Работа у тебя такая. Спасибо за розы, кстати.

— Не за что.

Мы оба знали, что розы — это тоже часть работы, а не проявление эмоций.

Анна Николаевна убрала блокнот обратно в сумочку и позволила себе задать несколько личных вопросов о моем душевном состоянии, о том, что я чувствую из-за гибели Аленки, о моих воспоминаниях. Я не мог рассказать ей, что до сих пор путаюсь во времени. Мне все еще казалось, что Аленка умерла два года назад, но в то же время среди ночи, во сне, за обедом или же просто лежа на кровати, я вдруг вспоминал что-то из недавнего прошлого, из жизни, которая так мирно текла две-три недели назад. И в этих воспоминаниях тоже была Аленка. Да, мы с ней давно перестали любить друг друга так же нежно и безответно, как несколько лет назад. Да, мы часто ругались и злились друг на друга в последнее время, а рутина семейной жизни давно оплела толстой паутиной наши отношения. Но Аленка-то была жива. Она рядом, со мной в этих воспоминаниях. И это раздвоение времени, словно полоска между двумя листами бумаги, наклеенными друг на друга, тянулось теперь вдоль всей моей жизни.

Ничего этого я не сказал. Анна Николаевна и не настаивала. Она вкратце рассказала о похоронах, сделала печальные глаза и засобиралась. Либо ей было сложно сдерживать эмоции, либо сложно их проявлять. В любом случае, он быстро ушла, пообещав заглянуть через несколько дней.