Целующие солнце

Глава двадцать вторая

Через две недели я стал похож на змею, которая сбрасывает кожу. Мое тело покрывали шелушащиеся струпья. Они слетали с меня, словно осенние листья с деревьев, и медсестра каждое утро вытряхивала простыни — а с ними ворох моих воспоминаний.

Я начал вставать с кровати, правда, очень осторожно. Мог перебраться на стул и сидеть возле окна. Резких движений делать не рекомендовалось. Долго ходить или сидеть — тоже. Я даже не мог добрести до умывальника, чтобы умыться, не говоря уже о прогулке за пределами палаты.

Впрочем, по уверениям огромного количества врачей, что посещали меня в безликом разнообразии едва ли не каждый день, дела шли очень хорошо. Часть врачей где-то нашла Анна Николаевна, некоторых привели мои родители, другие пришли сами. Один молоденький врач с круглыми очечками и аккуратной бородкой, очень напоминающий Антона Павловича Чехова с фотографий, как-то раз присел на край кровати, склонился и доверительным шепотом признался, что является давним поклонником моего творчества. Благодаря любовной лихорадке, охватившей страну, и моим фотографиям, этот поразительно похожий на Чехова врач нашел свою вторую половинку. Мои фотографии вселили в него смелость, и он признался в любви другому молодому человеку, сокурснику. Тот ответил взаимностью. Теперь они живут счастливым гражданским браком. Я, к слову, был рад, что попал в руки к врачу, у которого все сложилось хорошо, а не к какому-нибудь психу, у которого из-за моих фотографий не развалилась личная жизнь. Первые три недели я был беззащитен перед врачами, словно слепой котенок.

Жизнь постепенно приходила в норму. Психиатр, от которого на протяжении месяце пахло одной и той же дорогой туалетной водой, стал наведываться все реже. Видимо, у него появились более интересные пациенты. После того, как моя память, подобно искусному повару отделяющему мясо от костей, проделала тоже самое с воспоминаниями и выдумками, жить стало легче. Только иногда по ночам я все еще падал с огромной высоты, а рядом падала Аленка. Каждый раз сначала она была еще жива, но умирала у меня на глазах. Ее пепельные волосы горели. Голубые глаза закрывались. Губы шептали последние неразборчивые фразы, которые нахальный ветер заталкивал ей обратно в рот. Я видел огни приближающегося города. Вернее, это я приближался к нему, а городу было наплевать, выживу я или останусь кляксой на одной из его грязных улочек. Я просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле, ощущая каждую клеточку своего тела, каждое зарастающее пятнышко от ожога. Мне казалось, что кожа моя чувствует жар огня, а ветер срывает обгорелые лоскуты одежды, в надежде добраться до ничем не защищенной плоти. В такие ночи Игнат, по обыкновению не спавший, приносил мне холодной минералки из холодильника и говорил что-нибудь вроде: «Ну, не переживай, пройдет». Видимо, надеялся успокоить. С Игнатом мы стали почти друзьями, как это обычно бывает, когда проводишь много времени в замкнутом пространстве с одним человеком. Тут возможны всего два варианта — либо человек вызывает мгновенное отвращение, презрение или полное нежелание с ним общаться, либо, наоборот, ничего не имеешь против такого собеседника. Конечно, в Игнате было много странного. Со своей парапсихологией он носился словно с новорожденным ребенком. В его арсенале безумных разработок значилось не только доказательство межвременной реинкарнации. Помимо этого Игнат основательно разрабатывал идею передачи мысли на расстоянии (телепатия), мгновенное перемещение предмета на значительные расстояния (телепортация), лечение людей при помощи так называемых энергетических зон, которые существуют в материи, они невидимы, неосязаемы и вообще их сложно засечь даже новейшими датчиками.

Основой материал для своих теорий Игнат черпал из Интернета. Для Игната интернет был все равно, что для ребенка — новая игрушка. Он мог часами сидеть в сети, бродить по сайтам, читать форумы и регистрироваться в многочисленных социальных сетях. Все, что ему удавалось найти по парапсихологии, Игнат старательно копировал в отдельные текстовые файлы, потом конспектировал в тетради, а затем забивал в еще один документ, который гордо именовал трудом всей своей жизни и никому никогда не показывал.

— Хочу создать Учение, — делился Игнат в минуты откровений (как правило, по ночам, когда я уже кутался в дрему и ловил его разговор лишь краем уха), — такое, чтобы перевернуло целый мир. Как «Капитал» Маркса. Чтобы за мной последовали миллионы, чтобы мир содрогнулся. А? Как тебе такая идея?

— Главное, чтобы все жили счастливо, — бормотал я сквозь сон.

— Тебе хорошо, за тобой уже идут миллионы, — отвечал Игнат без зависти, но с грустью о впустую потраченном времени, — а мне вот еще работать и работать.

Я же бормотал про пословицу о труде и рыбке сквозь наступающий сон.

Теории Игната, между тем, действительно находили дорогу к людям. В Москве у него была собственная конторка, как положено зарегистрированная, кем надо охраняемая. До того, как слечь с воспалением, Игнат три раза в неделю читал лекции по парапсихологии для желающих, и отбою от них не было. (Правда, сам Игнат с сожалением говорил, что две трети слушателей — это пенсионерки, времени которых осталось совсем немного, а вот молодежь как-то не прислушивается к Учению, у них одна любовь на уме). По субботам и воскресеньям с утра до четырех он принимал пациентов, которых лечил уникальными способами, предсказывал им будущее, очищал ауры, вел переговоры с их умершими родственниками, в общем, помогал населению первопрестольной как мог. Говорит, многие приходили не раз и не два. Набралось даже с десяток постоянных клиентов из этих, с Рублевки, а еще депутаты. Богачи, говорил Игнат, вообще падкие на всякие парапсихологические штучки. На них и действует в два раза сильнее, потому что вера — это как стимулятор, как популярный у врачей эффект placebo. К Игнату действительно приходили люди даже в больницу. Со многими он договаривался по сотовому, другие сами находили его через знакомых и родственников. Игнат проводил сеансы парапсихологии прямо в палате. Сразу предупреждал клиентов, что сильного эффекта добиться не может, так как ограничен здоровьем и помещением. Усаживал человека на табуретку (выходило, спиной ко мне), вел с ним долгий разговор, который иной раз затягивался на час или полтора, потом приступал к различным действиям. Постепенно я тоже их запомнил. Если требовалось вызвать на разговор умершего человека, Игнат доставал из тумбочки коробку, в которой хранил гусиные перья, раскладывал их по кровати и начинал водить над перьями руками с раскрытыми ладонями, при этом бормоча что-то несвязное. Входил, так сказать, в транс. Глаза его вращались с устрашающей скоростью. После чего следовал разговор с духом. Голос Игната искажался, становился глухим и как будто не его. Сеанс длился не больше пяти минут, после чего Игнат без сил падал на кровать и жестами просил клиента уйти. Если же требовалось выявить какую-нибудь болезнь, обходились без перьев. Игнат просто закрывал глаза и тщательнейшим образом ощупывал человека с головы до пят, после чего уверенно указывал пальцем на живот (или, скажем, на левую половину груди) и объявлял, что болезнь — это гастрит (или простуда, или банальный авитаминоз), и клиент уходил довольный. В тяжелых случаях Игнат делал много заметок и отправлял клиента ни с чем, обещав разобраться в самое ближайшее время. Под тяжелыми случаями обычно понимался поиск реинкарнированных. Это была самая скользкая и неправдоподобная тема в Учении Игната. Правда, рекламировал он ее с наибольшим рвением. Игнат утверждал, что душа умершего какое-то время назад человека совсем не обязательно попадает в тело новорожденного, а может перенестись на много лет в прошлое, вселиться там в розовощекого младенца и сейчас существовать себе спокойно в теле какой-нибудь восьмидесятилетней старушки. То есть, говоря простым языком, человек, потерявший неделю назад свою мать в Волгограде, мог найти ее реинкарнированное воплощение в семилетней девочке из города Ростова. Вот этими поисками и занимался Игнат. И это, надо сказать, приносило ему немалый доход.

Система поиска была проработана Игнатом до мелочей. Он называл ее «Системой Стивенсона» или «Методом Яна» в честь реинкарнатора, который много лет занимался изучением переселения душ и разработал методику опознания реинкарнированных на примере почти 3000 детей. С гордостью в голосе Игнат рассказывал, что в далекие девяностые специально ездил в Прагу встретиться с Яном Стивенсоном (в то время больным стариком, готовящимся достойно принять смерть). Они провели четыре часа в плодотворной беседе, которая и заложила фундамент для развития «Системы Стивенсона».

Некоторыми вечерами Игнат усаживался на кровать и начинал рассказывать мне основанные принципы системы, ее плюсы и минусы, говорил также о своих достижениях и неудачах. Прервать этот словесный поток не представлялось никакой возможности, но, слава богу, Игнат был не в той степени навязчив, чтобы требовать определенного внимания. Ему было достаточно того, что я лежу рядом и делаю вид, что слушаю, хотя бы и вполуха.

Были у Игната и помощники — верные адепты его зарождающегося Учения. Двое — молодые люди, всегда подтянутые, хорошо одетые, приятно пахнущие, без морщинок и мешков под глазами, в какое бы время они не появлялись в палате. И еще двое — внешностью напоминающие бомжей-алкоголиков. От них радикально несло перегарищем, вида они были неопрятного, оба с густыми неухоженными бородами, в которых путались хлебные крошки и кусочки чипсов. Разговаривали они невнятно, бегали глазами по палате и, как мне казалось, приценивались к моему телефону, пару раз замеченному ими на тумбочке. Все четверо обращались к Игнату не иначе как Мастер. Чувствовалась в их интонациях этакая преданность, свойственная людям верующим, при обращении к батюшке или какому-нибудь служителю церкви с высоким саном. Игнат держался соответствующе и разговаривал с ними как начальник с подчиненными, наполняя речь замысловатыми фразами и витиеватыми словечками. Было видно, что самому Игнату подобные разговоры доставляют великое удовольствие. Нас он никогда не представлял, но теми же вечерами, когда за окном темнело и время начинало тянуться медленно, словно избегая скорой встречи со сном, Игнат рассказывал об этих людях, называл их имена и профессии, у кого какие были привычки, кто с кем жил, спал и растил детей. Только я почти ничего не запомнил.

Один весенним утром в палату вошел доктор и сообщил, что через несколько дней меня будут выписывать. К тому времени я шелушился, будто сухой кукурузный початок. Тело чесалось, а кожу жгло от мазей и затягивающихся ран. Впрочем, я чувствовал себя хорошо — если судить о физическом состоянии. Швы уже давно сняли, раны зарубцевались. Полное выздоровление, со слов доктора, было лишь делом времени. По крайней мере, наблюдение врачей за мной уже не требовалось. Сам уже не маленький, справлюсь и в домашних условиях.

В тот же день приехала Анна Николаевна и привезла один из моих костюмов.

— Вас все так ждут, — сообщила она, — на следующую неделю запланировано несколько автографсессий. Плюс из «Экспресс-газеты» звонили, спрашивали об интервью. Вы же не против?

— А если бы был против? — поинтересовался я.

Анна Николаевна восприняла это как шутку и слабо улыбнулась. Она была не в курсе того, как мне все надоело. Вот, что не отпускало меня из лап ложных воспоминаний — это чувство пришло из комы, а, может, и намного раньше — я старался вспомнить, но не мог. Оно оказалось сильнее лечения, сильнее лекарств и курса лечения у психиатра.

Чувство разочарования.

Коготками вцепилось в сердце. И не желало отпускать.

Разочарование и депрессия. Всегда ходят вместе. Словно близнецы-братья, сидели в потемках души. Боялись выписки вместе со мной. Потому что не представляли, что будет дальше. Как жить в мире, в котором все надоело?

Когда во снах, будто призрак, приходила Лена (которую я путал с Аленкой, хотя наверняка они были единым целым), я совершенно четко осознавал, что там, в ложных воспоминаниях, в выдуманном мире, куда зашвырнул меня мой мозг, жилось гораздо лучше. Дышалось легче, что ли. Думалось ясней. Проблем было поменьше, а времени побольше. Я был там самим собой, а не управляемой по законам шоу-бизнеса фигуркой. Я просыпался, понимал, где нахожусь, и скрипя зубами выдерживал удар разочарования. И продолжал жить с тяжелой депрессией на душе.

Депрессия усугублялась не только мифическими и воображаемыми мечтами о свободе, но и вполне конкретной, необратимой, свершившейся смертью Аленки.

Впрочем, в назначенный день я покорно собрал вещи и выписался. Игнат пожал мне на прощанье руку, вручил еще одну визитку и признался, что я был самым интересным пациентом из всех, с которыми ему приходилось лежать. Непонятно почему, но польстило.

Город, кутающийся в весну, встретил меня до неприличия равнодушно. Я закутался в плащ от прохладного ветра и побрел вдоль дороги к метро. Мне было приятно ощущать одиночество и свободу. Я пролежал в больнице почти два с половиной месяца, успев позабыть сладкие ощущения от пешей прогулки. Может быть, это были последние часы одиночества.

Я прошел мимо метро, по проспекту, где-то в душе торопясь, но внешне оставаясь совершенно спокойным. Потом поймал такси и поехал на кладбище. Мои руки дрожали от волнения.

Сложно найти нужную могилу, когда не был на похоронах. Сложно сдержаться, когда кажется, будто хоронил любимого человека не один, а целых два раза. Сложно справиться с дрожащими руками и путающимися мыслями. Сложно, сложно все в этой жизни, и никогда не следует настраиваться на легкость бытия.

Я бродил между оградок, по узким бетонным тропинкам, огибая обелиски, читал надписи на надгробных плитах и памятниках, выискивал маленькие круглые пластиковые номерки участков. На кладбище странно пахло. Вроде бы и ветерок обдувал, но был он какой-то робкий, несильный, и растворялся в стойком запахе смерти, не в силах, видимо, ему сопротивляться. Мне нестерпимо хотелось уйти отсюда, сбежать, втянув голову в плечи, потому что тяжесть присутствующей вокруг смерти давила. И казалось, будто сотни призраков смотрят на меня впадинами невидимых глаз, укоряя, или, может, завидуя, что я здесь: хожу, живу, дышу, вижу.

Потом я увидел свежую могилу, деревянный крест, несколько букетов цветов и венки. У основания креста стояла фотография в рамке, с которой на меня смотрела Аленка. Сердце защемило. Эту фотографию я сделал год назад, в один из редких вечеров, которые мы провели вдвоем. Аленка улыбалась, но глаза выдавали ее грусть, неуловимую тоску об ушедшем времени.

Я сообразил, что не купил цветы, и на душе стало еще гаже. Я сел на холодную траву возле могилы, не в силах оторвать взгляда от фотографии. Мне казалось, что это сон. Что Аленка сейчас подойдет сзади, положит руки мне на плечи, прикоснется губами к небритой щеке и шепнет на ухо какие-нибудь милые слова. Может быть… Я задрожал от напряжения, от бессильного ожидания чуда. Ветерок слабо толкал в спину и ерошил волосы. Но никто не подходил, не целовал, не шептал. Чудес-то на свете не бывает. А если и бывают, то не по мою душу. Не заработал я на чудо, не заслужил.

— Прости, — шепнул я, глотая слезы. И еще хотел сказать много теплых, приятных слов. Надеялся, что она услышит, где бы ни находилась в тот момент. Хотел сказать, как я ее любил, и как мне было с ней хорошо. Хотел рассказать, что лучше нее меня никто никогда не понимал. Что мне с ней было тепло и уютно. Что я дурак, потому что поставил карьеру выше этих волшебных отношений. Я много чего хотел сказать, но промолчал. Слезы слепили меня. Только тихое «Прости», за то, что не уберег любовь.

Я не представлял, что буду чувствовать и как поведу себя, когда увижу Аленкину могилу. Я боялся. Но все произошло так, как должно было произойти. И чувствовал я, видимо, именно то, что должен был чувствовать.

Я сидел на траве перед могилой и вспоминал нашу с Аленкой жизнь. Будто дряхлый старик с седой головой. Будто за плечами сотни прожитых лет. Да и чувствовал себя стариком.

Затем я поднялся и побрел обратно. В тот момент я понял, что не смогу жить без Аленки. Потому что в этом мире мне действительно все надоело.