Глава седьмая

В начале нового тысячелетия все вокруг бежали вперед, а я все еще бродил по крышам домов и фотографировал.

В период короткого знакомства с Москвой я успел продать две фотографии в желтую газету, пожил полгода у хорошего приятеля, а потом переехал в маленькую комнату в двушке на краю столицы и нашел работу в интим-магазине. Время летело быстро, а моя жизнь — еще быстрее.

В одной из комнат вышеупомянутой двушки жил хозяин квартиры — пожилой археолог и легкий пьяница. Широкой русской души человек — противоречивый и непонятный во всем. В силу своей образованности и показной интеллигенции, он старался не уходить в запои, хотя пил пиво на кухне каждый вечер. Он материл правительство, хотя ни черта не понимал в политике. Он собирал банки на улицах, хотя пенсию получал втрое больше моей зарплаты.

С наступлением сумерек археолог доставал из холодильника запотевшую двушку пива, ставил на стол литровый бокал и медленно, со знанием дела, заполнял его до краев. Затем происходила торжественная церемония подготовки закуски. Как правило, это была сухая рыба, креветки или что-нибудь из чипсов. К креветкам Археолог питал особенную страсть. В годы бурной молодости он жил в Мурманске, где креветки не деликатес, а обычное повседневное блюдо. Их он тогда полюбил и научился искусно готовить (говорят, именно блюдом из тигровых креветок, Археолог покорил свою будущую жену). Кухня пропиталась запахом вареных креветок. За квартирой в целом вообще мало кто ухаживал. Жена Археолога умерла несколько лет назад, а из родственников у него остался только племянник, который изредка наведывался в гости. Племяннику, ясное дело, было не до уборки.

По вечерам, если я был дома, Археолог нерешительно стучался в дверь комнаты (он вообще был человеком нерешительным и чрезвычайно вежливым), заглядывал и спрашивал, не хочу ли я посидеть с ним на кухне за компанию. Как правило, я соглашался. Археолог наливал себе пиво (мне предлагал пару раз, но я отказывался, и предложений больше не поступало), раскладывал закуску и начинал рассказывать какую-нибудь занимательную историю из жизни. А историй у него было хоть отбавляй. В шестьдесят девятом, например, двое ученных с Урала телеграфировали в Москву, что откопали на берегу какого-то озера Ад. Самый настоящий, с чертями и адским пламенем. Якобы, два экскаватора не там копнули, не туда заехали и провалились аккурат в пекло, откуда полезли хвостатые черные твари с рожками. Вызванные в экстренном порядке наряды милиции оцепили территорию, отстреляли вылезших чертей и объявили оцепленную зону Совершенно Секретной. В областном центре тут же связались с Москвой. Москва прислала дополнительные вооруженные силы и отряд археологов для выяснения обстоятельств. В отряд входил и нынешний хозяин квартиры. Вместе с взводом солдат, на четырех уазиках, под прикрытием двух танков, они въехали в оцепленную территорию. Вдалеке светилось бардовое марево, становилось нестерпимо жарко, словно направлялись прямиком в жерло действующего вулкана. Какие были у ученых датчики — все зашкаливали. Стрелка компаса бешено вертелась. Среди редких атеистов возникли предположения, что это не Ад вовсе, а упавшая много лет назад летающая тарелка (в конце шестидесятых НЛО как раз входило в моду). Другие шепотом доказывали, что это просто-напросто магма, вырвавшаяся из трещины на поверхность, а все остальное додумали испуганные люди. Мой Археолог ехал в третьем уазике, и ему в то время было так нестерпимо жарко, что он готов был стащить с себя всю спецодежду и остаться в одних трусах. Марево становилось таким сильным, что окрасило небо в багровые тона. Затем вдруг возник странный гул, а в следующее мгновение (тут мысли Археолога путались, и он некоторое время молча ел креветки, чтобы сосредоточится), в следующее мгновение уазик перевернулся. Просто вот взял и перевернулся — как будто чья-то невидимая рука взяла его, как детскую игрушку, и поставила вверх колесами. И так все уазики и танки разом. Те люди, которые шли пешком (немного их было, но все равно жалко), упали на землю, корчась в судорогах и вопя от боли. Они ослепли, причем, по показаниям, каждый по разной причине. Один увидел вспышку белого света, другого просто накрыла тьма, третий почувствовал жжение в глазах, а потом зрачки как будто лопнули, и так далее. Тем же, кто находился в машинах (в том числе и Археологу) привиделось вдруг, как из земли вырастают гигантские рога. Во множественном числе. Земля задрожала, с рогов посыпались комья земли, показались мохнатые лбы и покрытые бурой шерстью рожи. Отвратительнейшие рожи. С розовыми пятачками вместо носов, с неровным частоколом желтых зубов, с безвекими глазами навыкате. Черти, одним словом. Гигантские черти. Наваждение было столь реалистично, что многие забились в истерике, пытаясь выбраться из перевернутых автомобилей. Археолог же, до этого убежденный неверующий, разом вспомнил все молитвы, которые слышал в детстве от бабушки, начал усердно молиться и креститься, зажмурившись и обильно потея. Очень уж не хотелось заканчивать свою жизнь, угодив прямиком в Ад. Он чувствовал, как сотрясалась земля, и слышал противное похрюкиванье и визг.

Затем раздались автоматные очереди (как потом выяснилось, стрелял рядовой Шапрыгин, выбравшийся из перевернутого танка), и у Археолога вдруг возникло в душе странное, необъяснимое жжение. Он как будто испытал сильнейшее чувство вины за все человечество разом и за Шапрыгина в частности (как потом, опять же, выяснилось, подобное чувство возникло и у всех остальных выживших). А затем кто-то завопил, раздались еще выстрелы, и вдруг стало очень и очень холодно. И наступила тишина. Археолог осмелился открыть глаза и обнаружил, что багровое марево исчезло, что мир вернул себе привычные цвета, и что чертей нигде нет. Как затем рассказывали очевидцы, рядовой Шапрыгин отважно вступил в бой с одним из чертей и даже отстрелил тому рог. Тогда черти (было их пятеро или шестеро) все разом кинулись на рядового, поглотили его, да и исчезли, вместе с несчастным, Адом и маревом. Уцелевшие археологи и военные еще долгое время боялись выбраться из перевернутого транспорта (если не считать трагически ослепших, которые все корчились на земле и кричали), а когда выбрались, пустились наутек по равнине, подальше от проклятого места. Тем же вечером два вертолета сбросили на Секретное Место бомбы. А еще позже создали специальную комиссию (власти любят создавать специальные комиссии по любым поводам), которая занималась «Делом по Уралу» больше полугода. В оцепленный сектор запускали специально обученных собак, потом туда пробралось несколько человек, и еще пролетал один самолет-шпион. В конечном итоге, комиссия по результатам расследования пришла к выводу, что это были не настоящие черти, а таинственные подземные чудовища, еще не открытые ученными как вид. Сожрав несчастного Шапрыгина, они насытились и убрались восвояси. Главными доводами против чертей было: они не реагировали на многочисленные молитвы, они довольствовались одним только Шапрыгиным, хотя грешников явно было больше, и никто не заметил у них раздвоенных копыт и хвостов. В общем, логика железная.

С тех пор, правда, Археолог решил на всякий случай носить на шее крестик, изучил Библию и зазубрил несколько молитв.

Вот такие истории рассказывались долгими вечерами в тесной кухне, где пахло креветками и пивом. Правда, обычно я предпочитал гулять по крышам. В Москве трудно найти место для простора. Это когда приезжаешь на Казанский вокзал в волшебную декабрьскую ночь двадцатилетним юношей, с необъятной мечтой в голове, кажется, что Москва — бескрайняя, полная таинственных мест. На самом деле это не так. Москва забита людьми под завязку, как горошек в банке. Краев у этой банки действительно не видно, но не потому, что их нет, а потому что вокруг вечная толкотня и суетливость. А если хочется остаться одному, избавиться от лишнего внимания, то единственный выход — забраться на крышу какого-нибудь дома. Такой выход, по крайней мере, видел я. На крышах было спокойно и одиноко. В тот год вокруг меня еще не вились стайками молоденькие девушки фотомодели, не крутились агенты и редакторы журналов, репортеры и журналисты. Я мог урвать кусочек своего одиночества, насладиться изысканным вкусом тишины и покоя. Я забирался на крышу и гулял. С крыш был виден золотистый закат. С крыш облака казались такими близкими, что можно было протянуть руку и потрогать их. С крыш весь этот безумный столичный мир казался далеким-далеким, выдуманным и нереальным. Может быть, это был единственный способ отвлечься и успокоиться, расслабить нервы. Или мне так казалось. Я гулял с фотоаппаратом — на тот момент моим единственным другом, протянувшим мне руку из прошлого — и делал первые столичные снимки. Только через год с хвостиком мои первые фотографии заблестят на обложках глянцевых журналов. А в то время я был одинок, и в одиночестве чувствовал всю прелесть жизни. Я фотографировал небо — темное, серое небо, набрасывающее пелену ночи. Я фотографировал голубей на ржавых антеннах, в лужах, на парапетах и прямо под ногами, когда они, красивые и наглые, не желали улетать (ну, будете тогда моими фотомоделями). Я фотографировал лужи, листья, другие дома, другие крыши, луну, звезды, чье-то белье, вывешенное на балконе, пустые сигаретные пачки, смятые пивные банки, окурки, спички, отпечатки пальцев, забытые плоскогубцы, куски проволоки. Было время, которое я проводил на крышах до рассвета. Я видел убегающую луну и ленивое солнце, поднимающееся из вечности. Оно казалось таким близким, что можно было его обнять и поцеловать. Я фотографировал все, что видел, подчиняясь внутреннему порыву, какой-то труднообъяснимой душевной страсти. Я не мог остановиться, потому что… сложно остановится.

Затем, в один из вечеров пришел племянник. А мы вкручивали вторую лампочку в кухне. Археолог, в свойственной ему мягкой и совершенно ненастойчивой манере, но часто и жалобно напоминал о том, что от тусклого желтого света у него болят глаза и кружится голова. Такой был характер — ничего не говорить прямо, а тихо напоминать, будто в сторону, будто жалуясь кому-то невидимому. В тот вечер я купил дополнительную лампу, поярче, забрался на табурет и, поддерживаемый Археологом, вкручивал ее в патрон. Табурет под ногами нещадно шатался, я ощущал себя декабристом, которого вот-вот вздернут на виселице. Археолог что-то суетливо лепетал: у него остывали креветки, а пена на пиве давно осела. У Археолога был припасен рассказ о корейцах, и он изнывал от желания приступить к любимому делу. По кухне разносилось бормотание о том, что не следовало беспокоиться, что бог с ней, с лампой, и, мол, зачем я вообще взялся за это дело, жили в полумраке, да и жили бы себе дальше…

В тот момент, когда лампа загорелась, раздался звонок в дверь. Археолог, отпустив табуретку, поспешил открывать — он всегда радовался неожиданным гостям, даже если это были люди из ЖКХ. На пороге стоял племянник, Славик Захаров, молодой, на три года всего старше меня, круглолицый и широкоплечий, с вечным добродушием на большом лице. Из-за лишнего веса он страдал отдышкой. По его щекам и лбу постоянно лил пот.

Славик держал в городе сеть интим-магазинов, для которых заказывал товары прямиком из Германии. В этом была его «фишка», этим Славик очень гордился. Параллельно Славик снимал кино. Искусству кинематографа он поклонялся с детства, когда в его жизни впервые появился видеомагнитофон и были затерты до дыр первые кассеты с фильмами Жана-Клода Ванн Дамма и Сильвестра Сталлоне. От боевиков, правда, Славик быстро перешел к ужастикам, потом переключился на экранизации комиксов и стал горячим поклонником человека-паука и людей икс. Правда, кино снимал про зомби. В распоряжении Славика были две новенькие цифровые камеры (из Германии), оператор (студент четвертого курса ВГИКа, старый знакомый, еще со школы, не раз Славиком битый в туалете), человек шесть почти профессиональных актеров и даже специально обученный мастер монтажа, которого за глаза называли «монтажником». Съемки начались активно, еще летом, но быстро уперлись в существенную проблему — не было хорошего гримера. А зомби без грима как-то не смотрелись. Еще Славик подозревал, что в дальнейшем он столкнется с проблемой компьютерных спецэффектов, поэтому временно работу приостановил и занялся поиском профессионалов.

К Археологу Славик наведывался периодически, раз в две недели. Они пили пиво, вспоминали родственников, делились новостями (у Славика новостей было существенно больше), иногда пели песни под гитару и будили соседей. Ко мне Славик относился с симпатией, а когда узнал, что я фотограф, стал допытываться, умею ли я работать в новомодном «Фотошопе». Я честно признался, что не умею. Славик огорчился. Для съемок фильма ему нестерпимо нужен был фотограф. Огорчился, правда, ненадолго. В тот вечер, когда я вкручивал лампочку, оживленный Славик поставил на стол упаковку пива «Балтика» и предложил мне работу в интим-магазине.

«Понимаешь, какое дело, — говорил он, — тут я убиваю двух зайцев одновременно. Мне нужен работник, это раз, и мне нужен человек, который смог бы толково разобраться в «Фотошопе», это два. Ты, Фил, подходишь по всем статьям. И за раз и за два! Ты будешь работать в магазине, я тебе туда поставлю компьютер с программкой, и сможешь сидеть и разбираться, сколько влезет»

В те дни мое финансовое положение оставляло желать лучшего. До критичной отметки дело пока не дошло, но галопом приближался тот день, когда придется выгребать из карманов остатки мелочи, чтобы купить хотя бы пакетик чая. Заманчивое предложение Славик закрепил обещанием хорошего аванса. Интим-магазин находился всего в двух остановках метро от дома, график работы меня вполне устраивал, а возможность сидеть целый день за «Фотошопом», да еще и с разрешения потенциального работодателя — чудо чудесное, по-другому и не скажешь.

В общем, я пораскинул мозгами, мы дружно распили по банке пива, закусили креветками, и я согласился.

Археолог тут же на радостях поведал нам историю о корейцах.

А затем в моей жизни появилась Аленка.

Загрузка...