Целующие солнце

Глава двадцатая

В палате остались я, Игнат и розы, чей аромат вдруг напомнил мне, что Аленка никогда не любила роз. Ей больше нравились полевые цветы, а особенно подснежники и ландыши. Я вспомнил маленькие нежные букетики, расставленные по комнате, когда мы еще жили у Археолога. Такие упорные в своем желании дотянуться до солнца из-под холодного снега. И в тоже время такие хрупкие. Из подобных противоречий не вяжущихся друг с другом состояний была соткана и сама Аленка. Она пыталась подняться под толщей тяжелого мира, тонкими ручками упорно толкая небесную твердь. Иногда у нее это получалось, иногда нет. А я часто не замечал успехов, и еще более часто не помогал…

Ландыши… как приятен ваш нежный запах против тягучего аромата роз — надменного аромата победителя, аромата обладателя всего существо на земле, аромата самоуверенности, наглости, себялюбия.

Игнат усиленно скрипел карандашом по бумаге.

— Игнат, — сказал я его, — будь добр, убери, пожалуйста, этот букет из палаты. Куда-нибудь подальше…

Игнат мгновенно отложил тетрадь, будто только и ждал, и с готовностью накинул на худые плечи голубую больничную рубашку.

— Я вот только хотел предложить проветрить, — отозвался он тяжелым хриплым басом, — а то сил нет, честное слово.

Он небрежно взял букет, проехав бутонами по полу, приоткрыл окошко и выкинул цветы на улицу. Я от удивления открыл рот. Нет, конечно, видеть приходилось многое, но чтобы так, по-русски, небрежно и наплевательски, в первый раз.

Видя мое удивление, Игнат небрежно махнул рукой и засмеялся.

— Не хотел огорчать, — произнес он сквозь смех, — но так уж сложилось, что эти окна выходят на задний больничный двор. Там внизу деревья, а не головы несчастных больных. Так что не переживайте.

Я пару секунд переваривал услышанное. Игнат тихонько посмеивался в бороду. Ворвавшийся ветерок стремительно очистил палату и от тяжелого запаха роз и от аромата дорогой туалетной воды. Игнат присел на подоконник, одну ногу положив на батарею, а вторую раскачивая невысоко от пола, и закурил, косясь на меня хитрым взглядом. Я, в свою очередь, косился на него, несмотря на ноющую боль в шее и невозможность сменить позу, хотя спина чесалась.

— Ой, как вы мне интересны с этими вашими ложными воспоминаниями, — внезапно сказал Игнат.

— Неужели?

— Я тоже врач, только несколько иного толка, и ваши разговоры с Данилычем, знаете, очень меня заинтересовали.

— Данилыч, это?..

— Психиатр, — кивнул Игнат, — совершенно верно. Мы с ним одно время пересекались. Конкурировали, можно сказать. Теперь он тут заведующий отделением, а я валяюсь в больнице с воспалением легких, такие вот судьбы.

— Вы тоже психиатр?

— Ну, скажем так, почти. Я парапсихолог. Одну секунду…

Игнат положил тлеющую сигарету на край подоконника, подошел к своей кровати и, шумно присев, начал что-то искать в тумбочке.

— Ага… Гм… Сейчас, тут где-то было… Вот… — он извлек на свет и протянул мне визитку.

Отпечатана она была на картоне, черно-белым принтером и обклеена прозрачным скотчем. В нескольких местах скотч пузырился. Поделка, честно сказать, не самого высшего качества. Сверху на визитке крупным шрифтом было отпечатано: «ИГНАТ ВИКТОРОВИЧ КЛЕП», ниже шло мелко, но жирно: «Врач-парапсихолог, кандидат наук, лауреат премии «Третий глаз» в Вильнюсе. Сеансы парапсихологии, различные методы реинкарнации: кем вы были в прошлой жизни и кем можете стать в будущей. Телефон…»

Я хмыкнул. Скептически отношусь к подобным штукам еще с темных времен правления Кашперовского на телевизионном экране. Когда «говорящая голова» (так мы прозвали Кашперовского в школе после одного выпуска КВН) вылезала из телевизора, мои родители со скрипом придвигали кресла и замирали перед голубым экраном, словно бесчувственные марионетки. Они усиленно желали проникнуться сеансами гипноза, хотели узнать о своей прошлой жизни, вылечить те болячки, о которых знали и тем более те, о которых пока еще не догадывались. Я тоже краем глаза поглядывал на экран, но был в то время мал и меня интересовали более насущные проблемы — я занимался сборкой одного рабочего магнитофона из трех нерабочих. Несколько раз мама хваталась за голову и выкрикивала нечто вроде: «Ой, я, кажется, чувствую», но всегда проходило вхолостую. Через неделю просмотра не выдержал отец. Он заявил, что этот наш Кашперовский жулик и прохиндей, а все происходящее на экране просто грамотная постановка. Вечером того же дня он не стал передвигать кресло и ушел на кухню жарить рыбу. Мама провела в одиночестве перед телевизором еще пару дней, после чего тоже махнула на все рукой, и про Кашперовского в нашей семье забыли. С тех пор при любом упоминании об экстрасенсах, парапсихологах, прорицателях или прорицательницах, родители презрительно фыркали и авторитетно заявляли, что все это чушь. Поэтому и я проявлял по отношению к другим «говорящим головам» соответственно привитый скептицизм.

— Не торопитесь хмыкать, уважаемый, — сообщил Игнат, — это устаревшая визитка. Ввиду болезни, не успел обновить, так сказать.

— Вы чем-то еще занимаетесь, помимо?..

— В настоящее время, к сожалению, нет. Пока нахожусь в больнице, потихоньку разрабатываю методики глубокого погружения в сознание, но в целом ничего существенного, — Игнат вернулся на подоконник. Сигарета успела потухнуть, и он раскурил ее. Выпустив густой сигаретный дым носом, Игнат сказал:

— Вы знаете, как сложно жить в непросвещенном мире? Вокруг серость, непонимание, слепота. Люди совсем перестали стремиться к знаниям. У них же теперь все есть. Сотовые телефоны, микроволновые печи, самолеты, эскалаторы. Скоро изобретут самодвижущиеся тротуары, внедрят в автомобили процессоры на миллион гигагерц, и все будут счастливы. Уже сейчас две трети людей совершенно не стремятся узнавать новое, не стремятся к знаниям. А зачем? — спрашивают они. Ведь и так все есть. Большинство уверено, что сейчас уже никто ничего не изобретает. Они думают, что есть страна Япония, в которой живут японцы и делают на заказ самые умные машины, самые мощные компьютеры и самые продвинутые телефоны. А еще есть другая страна, Корея, где живут, как это ни странно, корейцы и делают все то же самое, только дешевле и худшего качества. Так зачем тогда трудиться, что-то открывать, что-то изучать, если японцы и корейцы все за нас сделают? Так размышляют люди, и поэтому ничем, по сути, не занимаются. Мы с вами живем в веке Пользования. Мы все Пользователи с большой буквы. Не Открыватели, не Изобретатели, не Путешественники, а низменные, паразитирующие Пользователи.

— Тут бы я с вами поспорил, если бы не гудела голова, — заметил я, — миллионы людей ищут приключения, стараются открыть новые земли, запускают спутники в космос, изобретают какие-нибудь новые устройства.

— Про миллионы, это вы определенно переборщили, — отмахнулся Игнат, — давайте возьмем для примера один крупный город. Хотя бы Москву. Хотя, нет. Москва, это слишком банально. Любая столица государства — это муравейник Пользователей. В столицу приезжают не для новых открытий, а для хорошей жизни, поэтому сосредоточение непросвещенных Пользователей просто зашкаливает. Давайте, возьмем, э-э-э, славный город Владимир. Вы бывали когда-нибудь во Владимире?

— Проездом пару раз…

— Ну, это неважно. Вот представьте себе город Владимир. Старый русский город, в нем полно достопримечательностей, церквей и непросвещенного люда. Вы мне можете сказать просто так, навскидку, сколько в городе Владимире наберется человек, которые бы стремились сделать мир лучше? Которые бы стремились к знаниям, к новым открытиям, к свершениям, которых еще не видел свет? Два? Может быть, их там три или даже четыре? А остальные? Остальные покупают себе новые телефоны, новые компьютеры, новые машины, новые игровые приставки. У них под боком открывается какой-нибудь шведский супермаркет, где продается удобная мебель, строится большой кинотеатр или даже сеть кинотеатров. И они пользуются всеми благами жизни. Наслаждаются в какой-то мере. И им нет никакого дела до просвещения. Они серые, безликие людишки. Верно ведь?

— По вашей логике выходит, что нужно снести кинотеатры, отобрать у людей автомобили, закрыть кинотеатры, и пусть ходят себе и просвещаются за учебниками?

— По моей логике, если можно так выразиться, выходит, что институт просвещения загнулся. Он мертв. Людям больше не прививают стремление к знаниям. Понимаете, какое дело. Что бы человек чем-то заинтересовался, его нужно подтолкнуть. Не заставлять, а именно подтолкнуть — легко и ненавязчиво. Дело тут не в машинах и кинотеатрах. Бог с ними, с машинами. Просто, одарив человечество плодами недавней научно-технической революции, мы уничтожили институт просвещения. Мы забыли напомнить каждому отдельно взятому человеку, что без его знаний, без его мозгов дальнейшего развития не будет. И человек, никем не подталкиваемый, превратился в банального Пользователя.

— И вы, стало быть, хотите этот институт воскресить.

— Вот вы иронизируете, а зря, — сказал Игнат, поглядывая с балкона на улицу, — пройдет время, сами все поймете. Пользователи мрут от тоски. Потому что нет у них стремления к жизни. Если рыбкам в аквариуме насыпать много корма, они будут жрать его, пока не сдохнут. И это не от их глупости. Просто наличие постоянной еды убьет в них чувство осторожности. Они не захотят плавать, изучать свой маленький мирок в поисках пищи, они будут жрать и жрать, наслаждаясь свалившимся счастьем изобилия. И сдохнут. Все, как одна, сдохнут. Так же и с человеком. А я вообще, о другом. Я говорю о том, что мне банально тяжело жить среди общей серой массы Пользователей.

— Вы относите себя к тем, кто, э-э-э, стремится…

— Именно.

— Самоуверенно.

— Без самоуверенности сейчас никуда, — усмехнулся Игнат, — но я ведь действительно стремлюсь. Я запасаюсь знаниями, у меня есть определенные цели, поэтому я не отрицаю собственного стремления.

— Ну, так и стремитесь себе на здоровье, зачем же все человечество трогать? В Японии, наверное, тоже не все японцы изобретают телевизоры. Есть и такие, кто их смотрит.

— Мне тяжело стремиться без опоры под ногами. Моя опора — это люди. Я развиваюсь ради них. Я парапсихолог. Мне нужны умные, толковые, знающие люди.

— Зачем они вам?

— С другими банально скучно.

Игнат покинул подоконник и вернулся на кровать. Увлеченный, он заговорил быстро и сбивчиво, так, что я едва улавливал его речь.

— Давайте я вам все расскажу, — начал он, — все дело в том, что я с группой знакомых ученных занимаюсь реинкарнацией. Знаете, что такое реинкарнация?

— Догадываюсь.

— Вот-вот. Все догадываются, но мало кто знает! — Игнат поднял вверх указательный палец и утвердительно им потряс, — вот о чем вы догадываетесь?

Я задумался, собирая в единое целое все, что мне довелось почитать, посмотреть или услышать о реинкарнации.

— Это такое учение, что ли, которое утверждает, что после смерти сознание и душа человека перемещаются в тело другого человека, обычно новорожденного. Ну, и живут себе дальше в этом теле. И так раз за разом.

— Раз за разом, — усмехнулся Игнат, — раз за разом, позвольте спросить, что?

— Живут.

— Вот в чем ошибка! — сказал Игнат. — Дело в том, что вы совсем не правильно понимаете значение слова. Подменяете, так сказать, понятие. И не только вы, а очень многие. А теперь слушайте, я вам расскажу. Реинкарнация завязана на перемещении базовых знаний и личности конкретного человека в пространстве и времени с целью его дальнейшего внедрения в физическую оболочку. Иными словами, — поднял палец Игнат, предупреждая мой вопрос, — когда человек умирает, информация о его личности со всевозможными там навыками, привычками, отложенными за жизнь знаниями, перемещается в пространстве-времени в форме этакой бесформенной массы и потом внедряется в какое-нибудь физическое тело. Обычно случайным образом. Извините за тавтологию, я же упрощаю. Ну, представьте себе информацию, как поток циферок. Как инфракрасное излучение. Человеческий глаз этот поток не видит, датчики еще не изобрели. И перемещается этот поток с такой скоростью, что искривляет время. Представьте еще, например, вот вы умерли, не дай бог, конечно, и после смерти в вашем организме срабатывает определенный защитный механизм, который собирает воедино всю накопленную вами за жизнь информацию в единое целое. Как будто вы — компьютер, и вас выключили, а данные с жесткого диска при выключении сохранились на какой-нибудь съемный носитель. И вот этот съемный носитель с невероятной скоростью запускают в пространстве, и он летит до тех пор, пока не попадет в другой компьютер, который готовят включить. И когда его включают, информация с носителя — бац — мгновенно прописывается на жестком диске…

— Вирус какой-то получается.

— Все относительно, — заметил Игнат, — но суть, надеюсь, понятна. Вот это и есть реинкарнация. Защитное свойство организма, который стремится сохранить навыки, собранные за жизнь. Ничего фантастического в моих словах нет, между прочим. Подобные вещи наблюдаются не только у людей, но и среди животных и, особенно, среди насекомых. Это естественное свойство, как, например, зевота или чиханье. Организм стремится сохранить информацию, только и всего.

Игнат распалялся, все больше напоминая классического фанатика, вроде тех, что бродят по улицам и настойчиво предлагают купить у них книги с Учением, как правило бредовым и бессмысленным, но им самим кажущимся святым догматом.

— С информацией организма все сложнее, чем с компьютером, — продолжал Игнат, — оно и понятно. Информации наплевать на время и на пространство. Она перемещается где угодно. Отсюда, кстати, часто возникающие интересные нюансы. Многие из нас помнят то, чего никогда не могли бы помнить. Иногда у людей возникает странное чувство deja vu, которое тоже никто объяснить не может. Или, например, могу смело предположить, что благодаря реинкарнации, большинство людей похожи между собой, как внешне, так и по характерам. Или вы всерьез намерены считать, что типы и характеры складываются из-за расположения звезд на небе? Согласитесь, у теории гороскопов меньше права на существовании, чем у моей новой теории реинкарнации.

— Если бы у меня так не гудела голова… — еще раз пробормотал я. В голове действительно стучали барабаны.

— Или, вот, ваша кома. Я считаю, что кома — это сумеречное состояние психической информации. Ваше сознание словно стоит на распутье, размышляет, куда податься. И в то же время та информация, которая летает вокруг, если можно так тривиально выразиться, свободная информация других людей с большой долей вероятности может осесть на вашем некрепком сознании. В коме ваше сознание ослаблено, улавливаете мысль? А стоит прийти в себя и все, появилась скорлупа, сквозь которую информация уже не просочится. Но вы же могли кое-что ухватить, ваша личность… как бы так поточнее сказать… это уже может быть не только ваша личность… Как пыльца, которая перелетает с цветка на цветок. Я не очень силен в метафорах, уж извините. И не так болтлив, как все эти телевизионные гуру парапсихологии. Но тут я не удержался. Такая удача, оказаться с вами в одной палате! Вы просто не представляете.

— Еще как представляю, — пробормотал я, — мне бы прийти в себя немного, и я бы с вами охотно поболтал.

— Пока из вас выходит отличный слушатель, — подмигнул Игнат, — вы раньше умели внимательно слушать? Хотите чаю?

Я неопределенно кивнул. Как-то я оказался не готов к такому потоку информации. Намеки не помогали. Игнат с не свойственной людям его возраста проворностью выскочил из палаты, шаркая тапочками по кафелю. Вдруг стало чудесно тихо. Правда, ненадолго. Через пару минут вернулся Игнат, держа в руках две чашки с чаем и пакет с шоколадным печеньем. Устроив своеобразный стол из табуретки у изголовья моей кровати, он уселся рядом и помог мне изменить позу, так, чтобы было относительно удобно заниматься чаепитием. Чай был с бергамотом.

После пары глотков, Игнат продолжил развивать тему о коме и реинкарнации. Суть его теории я уловил еще с первого раза, поэтому слушал вполуха. Впрочем, Игнат не требовал от меня внимания, говорил вдохновенно и самозабвенно.

А я все никак не мог взять толк, откуда он появился в моих ложных воспоминаниях. Такой же бородатый, с тем же именем и с очень похожим голосом. Не прилетел же ко мне в сознание в виде какого-то там потока информации?

Мы потихоньку выпили чай и прикончили почти все печенье. Затем в палату вошли санитары с коляской на колесиках, чтобы отвезти меня на процедуры. Моей бедной пострадавшей коже требовались какие-то излучения. Самые сильные ожоги у меня были на груди и на бедрах. А еще красной полосой отпечатался след от кресельного ремня на поясе.

Игнат пожелал мне удачных процедур и остался доедать печенье в одиночестве, а меня покатили на кровати по коридору, по яркий свет белых больничных ламп.

Может быть, то были тоже ложные воспоминания, но мне вдруг показалось, что последние несколько лет я только и делаю, что катаюсь по больничным коридорам лицом к потолку. Снова deja vu? Или кто-то оставил свою информацию на поверхности моего сознания?

Я улыбнулся. С Игнатом определенно стоило пообщаться. Только не сейчас, а когда приду в норму. Если, конечно, приду.