Цепь

18

…Мы сидели в кабинете Кирилла Борисовича и ждали, когда он прочтет рапорт по дарьинской операции Рапорт был написан подробно и занимал несколько листов. Ну, а если коротко изложить, суть заключалась в следующем.

Служитель аттракционов Умаров сказал, что банщик Рахман Икрамов — о нем как раз говорил мне Абдурахман Султанов — связан с двумя “темными личностями”: Тургаем Кадыровым и неким “Махмудом”, о котором Умаров не раз слышал от разных людей нелестные слова. В результате операции, какую предложил подполковник Рустамов, Рахман Икрамов вывел нас на этого “Махмуда”. Им оказался газетный киоскер Раимджан Ходжаев, мужчина пятидесяти пяти лет. Во время обысков, проведенных у Рахмана Икрамова, Тургая Кадырова и Раимджана Ходжаева, были обнаружены крупные суммы денег. Но главное для нас заключалось в том, что отпечатки пальцев, идентифицированные в квартире покойной Галицкой, и отпечатки пальцев, взятые у Раимджана Ходжаева, совпали. Следовательно, Минхан Абугазин получил очень важную улику против Раимджана Ходжаева — “Махмуда”. На предварительном допросе тот отказался отвечать на вопросы, отрицая все: и свое знакомство с Ковальчуком и передачу ему наркотиков. На допросе, естественно, не было ни слова сказано с Галиикой. Зачем гак легко выкладывать на стол козырные карты? К тому же у нас имелся еще и Зикен Бейсеев, который подтвердил, что именно этого человека он вез в угнанной машине в ночь пожара у учителя Клычева. Словом, теперь дело было за Минханом Абугазичым, мы свое сделали.

Учитывая, что Раимджан Ходжаев подозревался в участии в двух убийствах на территории Казахстана, по согласованию с прокурором Дарьинска он был этапирован в наш город…

…Кирилл Борисович читал долго, потом молча отодвинул от себя листы, встал и подошел к сейфу. Открыв, вынул из него зеленую папку.

Мы с Веней переглянулись: в этой папке Кирилл Борисович хранил лишь те документы, которым придавал особое значение. Мы так и прозвали эту папку: “ОЗП” — особая зеленая папка!

Велико же было мое удивление, когда Полковник извлек из нее экземпляр салтановской газеты “Маяк” за второе июня, где был опубликован отрывок из повести Клычева. Собственно, эту газету я сам привез из Салтановска. Взял ее из подшивки горотдела милиции — с любезного разрешения майора Сенюшкина — и подколол к рапорту. Но тогда Полковник, как и Минхан Абугазин, не уделил этому отрывку должного внимания — я увидел это по их реакции. Почему же салтановская газета вдруг оказалась в зеленой папке?

Полковник положил перед собой газету и усмехнулся:

— Удивлены? Сейчас еще больше удивитесь. Вениамин, ты чем намерен заниматься в самое ближайшее время?

— “Седым”, — изумленно ответил Веня. — Чем же еще?

— Ага, — изрек Полковник. — А ты, Шигарев?

— Чем прикажете, Кирилл Борисович, — ответил я.

— Характер у тебя вредный, Шигарев, — заметил Полковник, — никогда не поймешь, что ты вкладываешь в свой ответ

— Это у меня от отца осталось, — пояснил я, — генетическое.

— А вообще-то ты верно выразился, — продолжал Полковник, словно и не слыша моих слов, — “чем прикажу…”. Так вот, друзья, приказываю я вам с сегодняшнего дня заниматься только вот этой тетрадочкой!

Он вынул из “ОЗП” общую тетрадь и подал мне.

На титульном листе тетради было написано: “Дневник комиссара Орла”.

Я прочитал надпись и протянул тетрадку Вене. Мы переглянулись. Видимо, наши с Веней физиономии выглядели в эту минуту довольно глуповато, ибо Полковник усмехнулся и неожиданно продекламировал:

Ну, чьи стихи, джигиты?

Мы напряженно смотрели в лицо шефа.

— Не напрягайтесь понапрасну… Это великий туркменский поэт Махтумкули.

Мне почудилось, что Веня даже вздрогнул. Вздрогнешь, если твой строжайший шеф вдруг начинает читать наизусть стихи восточных поэтов… А Полковник добавил:

— Вы думаете, что я, кроме ваших рапортов и протоколов, больше ничего и не читаю да? Эх вы, птенчики родимые,

Да, таким Кирилла Борисовича Хазарова никто у нас не видел, в этом я могу чистосердечно поклясться!

И Веня, тот самый Веня, который прославился в управлении тем, что “читал” шефа, — этот Веня смотрел сейчас во все глаза на Кирилла Борисовича, переводил взгляд на меня, и стыла в его ярко-синих глазах мука недоумения

Вдоволь насладившись смятением, явственно читавшимся на наших лицах, Полковник сказал.

— Ребята, а это что? — Он выхватил из “ОЗП” листочек.

Это была записка, которую мы обнаружили в тайнике в квартире покойной Ксении Эдуардовны Галицкой. Я ее сразу узнал: записку, написанную ее рукой, но от лица мужчины. Минхан считал, что эту записку написал не кто иной, как покойный учитель Клычев, и не кому-нибудь, а самой Галицкой. И я после своей командировки в Салтановск полностью с ним согласился.

— А теперь, Виктор, открой последнюю страницу дневника и читай! — приказал Полковник. — Кстати, и ты, Вениамин, поплотнее к своему другу подсаживайся. Что ты сидишь, как в гостях у богатой тетушки?

Веня, по-прежнему поглядывая на своего любимого шефа, пересел ко мне. Я, открыв тетрадь, нашел последнюю страницу. Она была пожелтевшей от времени и исписана ровным, мелким почер­ком. Если верить тому, что почерк может дать представление о характере человека, то автор этого дневника, должно быть, обладал характером стойким и целеустремленным. Мы буквально проглотили эту страницу. И снова — в который раз за эти удивительные минуты — недоумевающе переглянулись. Мы… все это уже читали; правда, первые строки нам были неизвестны…

“…Сначала я не поверил, получив письмо от Веры. Она писала, что находится в Москве, приехала в качестве переводчицы немецкой делегации инженеров. Она писала, что ее первый муж — Глеб Саулов — умер, и у нее осталась от него дочь. Он снова вышла замуж — за Владимира Петровича Жука. Этому прохвосту все-таки удалось скрыться о ареста в свое время, и он бежал за границу. Вера хотела со мной встретиться, просила мою фотографию. Я написал ей письмо: “Я всегда любил одну женщину. Эта женщина — ты…”

А далее слово в слово шел текст записки, найденной в тайнике Галицкой. Значит, письмо напи­сал вовсе не учитель Клычев, а комиссар Орел?! И не Галицкой, а Вере Остальской, племяннице профессора Остальского, о них я уже знал из отрывка повести Святослава Павловича, опубликованного в “Маяке”. Ну и ну!.. Черт возьми, кто такой комиссар Орел и как попал его дневник в руки Клычева? Как он, наконец, оказался в “ОЗП” Кирилла Борисовича? Кто такие Остальские? Почему Галицкая набело переписала письмо комиссара Орла, адресованное Вере Остальской?.. Вопросы, как цепная реакция, вызывали следующие вопросы…

— Дочитали до конца? — спросил Полковник. — Обратите внимание на последние строки дневника. — И он с удовольствием прочитал наизусть: — “Я хотел отослать ей письмо, но потом решил не делать этого. Это моя последняя запись в дневнике…” А Галицкая между тем именно это письмо и переписала. Почему? Как вы думаете, молодые люди? К сожалению, я тоже пока не знаю.

Мы молчали. Да, мы не были, как и наш шеф, готовы к ответу на этот, по всей вероятности, один из главных вопросов загадочной истории с которой столкнулись и в которой обязаны были разобраться до конца.

— Ну, обо всем в свое время, — сказал Полков­ник.

— Кирилл Борисович, — выдавил Веня, — скажите, откуда взялся этот дневник?

— Да, — подхватил я, — откуда?

Полковник рассмеялся.

— Все гораздо проще, чем вы себе сейчас начнете придумывать, — ответил он, — и заслуга целиком нашего уважаемого Минхана Ергалиевича. Ему все эти дни не давали покоя те цифирки: четыре–шестьдесят семь. Помните?

Конечно, мы помнили эти цифры, написанные Галицкой на оборотной стороне фотографии Всеволода Константиновича Лютенко. Написанные, а затем стертые… Я о них особенно хорошо помнил, даже Вене говорил накануне отлета в Дарьинск!

— Так вот, — продолжал Полковник, — Абугазин предположил, что они могут означать шифр ячейки камеры хранения на железнодорожном вокзале. Он проверил сводки происшествий по области за июнь–июль. Тут и выяснилось, что служащие камеры хранения вокзала вместе с сотрудниками транспортной милиции вскрыли — по акту — за просрочку платежа абонентом одну из ячеек. Три последние цифры этой ячейки были четыре–шестьдесят семь. И обнаружили они там старую хозяйственную сумку, а в ней лежал этот самый дневник. И лежал он у транспортников до тех пор, пока Минхан не взял его.

— Черт те что… — пробормотал Веня — Кто бы мог подумать?

Он старательно избегал моего взгляда.

— Во-во! — кивнул Полковник. — Короче, когда я его прочитал, тут же вспомнил о газете… А теперь, — резко меняя тон, заговорил наш шеф, — этот дневник надо как следует проштудировать. Вам. Не из-за него ли и вся карусель-то закручена? Забирайте вы все материалы, которые мы здесь насобирали за время вашего отсутствия, тетрадь эту. И читайте. Анализируйте. Думайте. Предполагайте. Предлагайте. Сколько вам нужно времени, чтобы все это “переварить”?

Мы с Веней, не сговариваясь, пожали плечами.

— Сутки, — пробормотал не очень уверенно я, зная, что Полковник не любит этого слова.

— Хорошо, — неожиданно охотно согласился он. — Завтра к вечеру все подготовьте. Я чувствую, в этом деле многое алогично. Хотя… В общем, мы уже почти у цели. Бейсеев — у нас; Ковальчука найдем, куда он денется; Раимджан Ходжаев “при деле”. Но кто-то есть еще… “Симаков”, “Седой” — старая, хитрая лиса тут работает… Не будет же просто так человек переписывать страницы из чужого дневника, а сам дневник, словно драгоценность какую-то, хранить далеко от дома… Что-то здесь есть… Ну, идите, Пинкертоны!..