Часы без стрелок

8

В ноябре у Мелона началось ухудшение, и его вторично положили в городскую больницу. Он был рад, что туда попал. Несмотря на то, что он переменил врача, диагноз не изменился. Он перешел от доктора Хейдена к доктору Коллоуэлю, а от него — к доктору Мильтону. И хотя оба новых врача были христианами (прихожанами первой баптистской и епископальной церквей) приговор остался в силе. Мелон, раз спросив доктора Хейдена, сколько ему осталось жить и получив ошеломивший его ответ, остерегался снова задавать этот вопрос. Мало того, обратившись к доктору Мильтону, он заявил, что абсолютно здоров, но из предосторожности хочет ему показаться, тем более что один из здешних врачей намекнул, что подозревает у него лейкемию. Доктор Мильтон подтвердил диагноз, и Мелон больше ничего не стал спрашивать. Доктор Мильтон посоветовал лечь на несколько дней в городскую больницу. И вот Мелон снова следил за тем, как капает ярко-красная кровь, радовался, что его все же лечат, а от переливания крови чувствовал себя бодрее.

По понедельникам и четвергам санитарка вкатывала в палату полку с книгами, и первая книга, которую выбрал Мелон, оказалась детективным романом. Но таинственные происшествия нагоняли на него тоску, и он никак не мог уследить за развитием сюжета. Когда санитарка снова привезла книги, Мелон вернул ей детектив и стал проглядывать заголовки; его заинтересовала книга под названием «От болезни к смерти». Рука его потянулась к книге, но тут вмешалась санитарка:

— А вы уверены, что вам надо ее читать? Кажется, она не очень-то веселая.

Тон ее чем-то напомнил Мелону жену, и он сразу заупрямился:

— Вот ее-то я и хочу, я сам не очень веселый, и мне не до веселья.

Почитав с полчаса, Мелон сам удивился, почему он так настаивал на этой книге, и даже задремал. Но потом он проснулся, открыл наудачу книжку и стал от скуки ее читать. Из потока слов сознание выхватывало какие-то строчки, и они сразу прогнали дремоту. Мелон снова и снова их перечитывал. «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет; любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». Если бы Мелон не был смертельно болен, эти слова остались бы для него просто словами, да он и вообще не протянул бы руки за этой книгой. Но теперь, при мысли о том, что его ждет, у него похолодела спина, и он стал читать книгу с первой страницы. Ему снова стало скучно, и он закрыл глаза, мысленно повторяя фразу, которая ему запомнилась.

Он не мог спокойно думать о неминуемой смерти, и его потянуло назад, в унылый лабиринт его жизни. Где-то там он себя потерял — это он отчетливо понижает. Но как? Когда? Отец его был фармацевтом-оптовиком из города Мэкона. Ему хотелось, чтобы старший сын, Д. Т., вышел в люди. Сорокалетнему Мегону было приятно вспоминать свое детство. Тогда он еще не заблудился. Но у отца были на его счет честолюбивые планы, слишком честолюбивые, как потом оказалось. Он решил, что его сын непременно будет врачом, недаром он сам мечтал об этом в молодости.

В восемнадцать лет Мелон получил аттестат зрелости при Колумбийском университете, а в ноябре впервые увидел там снег. Он даже купил коньки и учился кататься в Центральном парке. Ему прекрасно жилось в Колумбийском университете, он ел жареные макароны по-китайски, которых раньше не пробовал, учился кататься на коньках и осматривал город. Он не заметил, что отстает в науках, пека не провалился на экзаменах. Пытался нагнать… Занимался до двух часов ночи перед экзаменами, но на курсе было слишком много евреев-зубрил, которые завышали средний уровень знаний. Мелон еле-еле перешел на второй курс и поехал отдыхать домой полноправным студентом-медиком. Когда снова настала осень, его уже больше не поражали ни снег, ни лед, ни большой город. А когда на следующий год он провалился на экзаменах, Мелон понял, что из него ничего не выйдет. Юношеское самолюбие не позволило ему остаться в Мэконе, он переехал в Милан и поступил на службу в аптеку к мистеру Гринлаву. Неужели первая же неудача заставила его споткнуться в самом начале жизненного пути?

Марта была дочерью мистера Гринлава, и не удивительно (или так ему по крайней мере казалось), что он пригласил ее на танцы. Он надел свой парадный синий костюм, а на ней было шифоновое платье. Танцы устраивал Клуб лосей. Мелон только что стал его членом. Что он почувствовал, взяв ее за талию, и почему он пригласил ее на танцы? Потом он несколько раз назначал ей свидания: в Милане у него было мало знакомых девушек, и он служил у ее отца. Но он и не помышлял о любви, а тем более о женитьбе. И вдруг старый мистер Гринлав (кстати, совсем не старый — ему было всего сорок пять лет, но молодому Мелону он казался стариком) умер от разрыва сердца. Аптеку решили продать. Мелон взял у своей матери в долг полторы тысячи долларов и купил аптеку под закладную на пятнадцать лет. Тем самым он навязал себе на шею это ярмо и — прежде чем успел опомниться — жену. Нельзя сказать, что Марта сама сделала ему предложение, но она была так уверена, что он на ней женится, что Мелон почувствовал бы себя проходимцем, если бы не предложил ей руку и сердце. Он поговорил с ее братом, ставшим главой семьи, они ударили по рукам и выпили в «Слепом муле». Все произошло так естественно, что показалось ему сверхъестественным; однако ему нравилась Марта, она изящно одевалась и носила шифоновое бальное платье, а главное, льстила его самолюбию, которому был нанесен удар, когда он провалился на экзаменах в Колумбийском университете. Но когда их венчали в гостиной Гринлавов в присутствии его матери, ее матери, братьев и теток, мать ее плакала и у самого Мелона к горлу подступали слезы. Правда, он так и не заплакал и только растерянно слушал слова священника. Потом в них бросали рис, и они отправились на поезде в свадебное путешествие в Блоуинг-Рок, штат Северная Каролина. Да и за все последующие годы Мелон не мог бы назвать день или час, когда он впервые пожалел, что женился на Марте, но жалел он об этом всегда. Он не мог бы назвать день и час, когда впервые спросил себя впрямую: «Как, неужели это все, что дает нам жизнь?», но шли годы, и он безмолвно задавал себе этот вопрос. Нет, он не потерял ни руки, ни ноги, ни бумажки в пять долларов, но мало-помалу он потерял себя самого.

Если бы Мелон не был смертельно болен, он не предавался бы таким размышлениям. Но близость смерти обострила жажду жизни, особенно когда он, лежа на больничной койке, видел, как капля за каплей течет красная кровь. Он уговаривал себя, что ему наплевать на больничные расходы, но, лежа там, беспокоился, что придется платить двадцать долларов в день.

— Миленький, — сказала Марта, она каждый день приходила к нему в больницу, — а почему бы нам не съездить куда-нибудь отдохнуть?

Мелон так и застыл на своей влажной от пота постели.

— Даже тут, в больнице, ты вечно о чем-то беспокоишься. Мы могли бы поехать в Блоуинг-Рок, подышать свежим горным воздухом…

— Не хочется, — сказал Мелон.

— …или на берег океана. Я видела океан только раз в жизни, и то, когда ездила в гости к моей двоюродной сестре Саре Гринлав в Саванну. Говорят, в Си-Айленд-бич — прекрасный климат. Там не слишком жарко и не слишком холодно. А перемена обстановки тебя очень подбодрит.

— Я всегда устаю от поездок. — Он не стал говорить жене, что задумал осенью поехать в Вермонт или в Мейн, где он сможет увидеть снег. Мелон подальше упрятал под подушку «От болезни к смерти»: он не хотел делиться с женой сокровенным. Он капризно пожаловался: — Мне до смерти надоела эта больница!

— Одно для меня ясно, — сказала миссис Мелон, — ты должен привыкнуть к тому, чтобы вторую половину дня в аптеке работал мистер Харрис. Как говорится: мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем.

Вернувшись из больницы и перестав работать после обеда, Мелон едва влачил свои дни. Он думал о гоpax, о Севере, о снеге, об океане… думал о всем богатстве жизни, которую он не пережил, а прожил. Он спрашивал себя, как же ему умирать, если он еще и не жил.

После работы Мелон принимал горячую ванну и даже закрывал ставни в спальне, чтобы соснуть, но он не привык спать днем. Он ненавидел праздные часы, которые наступали, когда он передавал аптеку мистеру Харрису. Его всегда беспокоило, что без него все будет не так, но что там могло случиться? Продадут на один тюбик «Котекса» меньше? Неверно определят какую-нибудь болезнь? Но ведь он вообще не должен давать медицинских советов, раз он не кончил института. Его терзали и другие вопросы. Он так похудел, что костюм висел на нем мешком. Надо ли ему сходить к портному? И хотя он знал, что костюмы надолго его переживут, он пошел не в магазин готового платья, как всегда, а к портному и заказал спортивный серый костюм и костюм из синей шерстяной фланели. От примерок он очень уставал. И еще одно: он так дорого заплатил за то, чтобы у Эллен выпрямили зубы, что совсем запустил свои собственные, и ему вдруг пришлось сразу вырвать несколько зубов; зубной врач предложил ему: вырвать двенадцать зубов и либо надеть съемный протез, либо заказать дорогие мосты и коронки. Мелон решился поставить мосты, хотя и знал, что ими не попользуется. И так, умирая, Мелон больше заботился о себе, чем за всю свою жизнь.

В Милане открылся филиал крупного аптечного концерна; и качеством и добросовестностью он уступал аптеке Мелона, но этот конкурент торговал по искусственно заниженным ценам, что безмерно раздражало Мелона. Порой он даже задумывался: не продать ли ему аптеку, пока Он еще может сам устроить эту продажу? Но такая мысль пугала и расстраивала его еще больше, чем мысль о собственной смерти, Поэтому он ее отбрасывал. К тому же, если понадобится, Марта отлично сумеет сбыть аптеку и получит хорошую цену за товары и за прекрасную репутацию его дела. Мелон целые дни подсчитывал на бумаге, чем он владеет. Двадцать пять тысяч (его утешало, что он не завышает цифр) за аптеку, двадцать тысяч — страховка, десять тысяч за дом, пятнадцать тысяч за три развалюхи, которые Марта получила в наследство… Что ж, если все это сложить, получается, конечно, не богатство, но вполне приличное состояние; Мелон несколько раз подбивал итог тонко отточенным карандашом и дважды — автоматической ручкой. Он сознательно не включил сюда акции «Кока-колы», купленные женой. Закладную на аптеку он погасил два года назад, а страховку перевел обратно со страхования по нетрудоспособности на обычное страхование жизни. После него не останется ни крупных долгов, ни неоплаченной ссуды. Мелон знал, что его материальные дела обстоят лучше, чем когда бы то ни было, но это его не утешало. Может быть, ему было бы лучше, если бы его донимали долги и закладные, а не это унылое благополучие. Ему все казалось, что какие-то его дела не кончены, хотя подсчеты и бухгалтерские книги показывали обратное. И, несмотря на то, что он больше не заговаривал с судьей насчет завещания, он считал, что мужчина, опора семьи, не должен умирать, не распорядившись своим наследством. Стоит ли ему формально оговорить пять тысяч на образование детей, а остальные завещать жене? Или же оставить все Марте, она ведь хорошая мать, этого у нее не отнимешь. Он слышал, что некоторые вдовы, получив после смерти мужа в свое распоряжение имущество, покупали дорогие автомобили. Других уговаривают вложить деньги в дутые нефтяные промыслы. Но он знал, что Марта не будет раскатывать на «кадиллаках» и если уж купит акции, то такие верные, как акции «Кока-колы» или Американской телеграфной и телефонной компании. В завещании, наверно, так и будет сказано: «Моей возлюбленной жене Марте Гринлав Мелон я завещаю все мое движимое и недвижимое имущество». И хотя он давно уже не любил жену, он уважал ее здравый смысл, к тому же именно так было принято составлять завещания.

До этого года мало кто из приятелей или родственников Мелона умирал. Но сороковой год его жизни стал порой смертей. Брат его из Мэкона умер от рака. Ему было только тридцать восемь лет, и он стоял во главе оптовой фармацевтической фирмы. Том Мелон к тому же был женат на красавице, и Д. Т. ему завидовал. Но родная кровь сильнее зависти, и как только жена Тома позвонила, что брат при смерти, Мелон тут же стал собирать чемодан. Марта возражала против поездки, ведь он и сам болен; они долго спорили, и Д. Т. опоздал на поезд. Ему так и не привелось застать Тома в живых, а мертвое лицо было слишком сильно нарумянено, и тело высохло до неузнаваемости.

Марта приехала на другой день, как только нашла женщину, на которую можно было оставить детей. Мелон, как старший брат, имел решающий голос в финансовых вопросах. Дела оптовой фармацевтической фирмы были расстроены так, как никто и не подозревал. Том любил выпить, Люсиль — транжирила деньги, и оптовой фармацевтической фирме грозило банкротство. Мелон несколько дней проверял бухгалтерские книги и производил подсчеты. Покойный брат оставил двоих мальчишек, ходивших в среднюю школу, и, когда Люсиль объявили, что ей придется зарабатывать на жизнь, она сказала, что, наверное, устроится на работу в антикварный магазин. Но в тамошнем антикварном магазине не было свободных мест, к тому же Люсиль ровно ничего не смыслила в старинных вещах. От былой красоты у нее ничего не осталось, и она не так оплакивала мужа, как то, что он плохо вел дела и оставил ее неимущей вдовой с двумя подростками без всякого умения зарабатывать деньги. Д. Т. и Марта пробыли там четыре дня. После похорон, уезжая, Мелон оставил Люсиль чек на четыреста долларов, чтобы семья могла кое-как перебиться. Через месяц Люсиль поступила на работу в универмаг.

Скончался Кэб Бикерстаф, а Мелон разговаривал с ним как раз в то утро, когда он взял да и умер у себя за столом в Миланской энергетической компании. Мелон никак не мог припомнить, как себя вел и о чем разговаривал в то утро Кэб Бикерстаф. Все это было так обыденно, что нечего было бы и вспоминать, если бы в одиннадцать часов утра Кэб не навалился на стол и не умер тут же от удара. Когда Мелон подавал ему кока-колу и крекеры, он казался таким, как обычно, и с виду был совершенно здоров. Мелон вспомнил, что, кроме кока-колы, он попросил таблетку аспирина, но и в этом не было ничего примечательного. Войдя в аптеку, он сказал: «Ну как, очень надоела жара, Д. Т.?» И это тоже было естественно. Но Кэб Бикерстаф час спустя умер, и тогда кока-кола, аспирин, крекеры и стереотипная фраза сложились в таинственный узор, который навязчиво преследовал Мелона. Умерла жена Германа Клина, и его магазин был целых два дня закрыт. Герману Клину больше не приходилось прятать свое виски в рецептурной у Мелона, теперь он мог пить его дома. В это же лето умер и мистер Бирд, дьякон первой баптистской церкви. Мелон не был близок ни с кем из этих людей и, пока они были живы, ими не интересовался, но их смерти вплелись в тот таинственный узор, который неотступно приковывал внимание Мелона, хотя при жизни люди эти были мало примечательны. Вот так и провел свое последнее лето Мелон.

Он с трудом влачил свои дни, боясь обратиться к врачам и поговорить по душам с женой. Каждое воскресенье он ходил в церковь, но доктор Уотсон был проповедник простецкий, он обращался к живым, а не к тому, кто должен был умереть. Он сравнивал святые дары с автомобилем. Говорил, что людям время от времени нужно заправляться, чтобы духовная жизнь у них шла полным ходом. Его проповеди чем-то оскорбляли Мелона, хоть он и не мог бы сказать, чем именно. Первая баптистская церковь была самым большим храмом в городе, и ее владения стоили не меньше двух миллионов долларов. Дьяконы были людьми состоятельными. Столпами церкви — миллионеры, богатые врачи, владельцы коммунальных предприятий. Но хотя Мелон исправно посещал службу каждое воскресенье и все прихожане, по его же мнению, были людьми благочестивыми, он чувствовал себя как-то отчужденно. После каждой службы он обменивался с доктором Уотсоном рукопожатием, но не ощущал никакой близости ни с ним, ни с другими верующими. Он робел и стыдился говорить о смерти, несмотря на то, что родился и вырос в лоне первой баптистской церкви и не знал другого источника духовного утешения. Поэтому в ноябре, вскоре после того, как он вторично выписался из больницы, он надел свой новый спортивный серый костюм и отправился домой к священнику.

Доктор Уотсон поздоровался с ним не без удивления.

— А вы прекрасно выглядите, мистер Мелон!

Мелон в своем новом костюме был похож на мумию.

— Я рад, что вы зашли. Я всегда очень рад видеть моих прихожан. Чем могу служить? Хотите стаканчик кока-колы?

— Нет, спасибо, мистер Уотсон. Я хотел бы с вами поговорить.

— О чем?

Мелон ответил еле слышно и почти неразборчиво:

— О смерти.

— Рамона! — заорал мистер Уотсон служанке, которая тут же прибежала на зов. — Подай нам с мистером Мелоном кока-колы с лимоном.

Пока подавали напитки, Мелон то клал свою тощую ногу в дорогих фланелевых брюках на ногу, то снова ее снимал. На бледном лице горел румянец стыда.

— Понимаете, — сказал он, — вам же сам бог велел разбираться в таких вещах.

— В каких вещах? — спросил доктор Уотсон.

Мелон, наконец, осмелел:

— Насчет души и того, что происходит в загробной жизни.

Имея двадцатилетний опыт, доктор Уотсон мог произнести в церкви проповедь о душе, но у себя дома, один на один со своим прихожанином, он вдруг смутился и пробормотал:

— Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете, мистер Мелон…

— Мой брат умер, у нас в городе умер Кэб Бикерстаф, умер Бирд, и все это только за последние семь месяцев. Что с ними происходит после смерти?

— Всем нам суждено умереть, — произнес пухлый бледный мистер Уотсон.

— Другие люди даже и не знают, когда они умрут.

— Всякий христианин должен готовиться к смерти. — Доктор Уотсон считал, что разговор принимает слишком мрачный оборот.

— Но как готовиться к смерти?

— Праведным житьем.

— А что такое праведное житье? — Мелон никогда не крал, редко говорил неправду, и единственная измена за всю его жизнь — правда, он и сам считал ее смертным грехом — была совершена много лет назад и длилась всего одно лето. — Скажите, доктор Уотсон, что такое вечная жизнь?

— Для меня это продолжение жизни земной, — сказал доктор Уотсон — только более яркое. Отвечает это на ваш вопрос?

Мелон подумал о бесцветности своей жизни и спросил себя, может ли она стать ярче. Неужели загробная жизнь — это вечная скука, и поэтому он так судорожно цепляется за земное существование? Его пробрала дрожь, хотя в доме священника было жарко.

— А вы верите в рай и ад? — спросил он.

— Я не слишком большой догматик, но я верю, что жизнь, которую человек прожил на земле, предопределяет его вечную жизнь.

— Ну, а если человек не делает ничего особенного, ни хорошего, ни дурного?

— Человеку не дано решать, что хорошо и что дурно. Бог видит истину, и он наш спаситель.

В эти дни Мелон часто молился, но о чем он молится, он не знал. Бессмысленно было продолжать разговор, раз он не получил ответа. Мелон аккуратно поставил стакан с кока-колой на кружевную салфеточку и встал.

— Что ж, большое спасибо, доктор Уотсон, — невесело сказал он.

— Я рад, что вы зашли со мной побеседовать. Мой дом всегда открыт для моих прихожан, если им хочется побеседовать на духовные темы.

Мелон брел сквозь ноябрьские сумерки, отупев от усталости и бессмысленности этого разговора. Веселый дятел гулко долбил телефонный столб. День был тихий. Только дятел и нарушал окрестную тишину.

Странно, что Мелон, любивший напевные стихи, все время вспоминал прозаические строки: «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет, любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». Эти слова, нелепые, трагические и обыденные, как его собственная жизнь, вторили медному бою городских часов нестройно и фальшиво.