Человечек в колбе

1. Великий закройщик

Мудрено лечить человека, не зная в точности, как устроено его тело. А резать не всегда было можно. Во времена, еще более далекие, чем те, о которых будет итти речь, вскрытие трупов совсем не поощрялось.

— Что ж? — рассуждали врачи. — Нельзя вскрывать человека — займемся животными.

И вот начали кромсать животных. Конечно, далеко не все можно было применить к человеку, но исследователи этим мало смущались. И тот же врач Гален, наглядевшись на вскрытых обезьян и иных зверей, нередко сильно ошибался, применяя свои «открытия» к человеку. Но была и хорошая сторона в этом занятии: строение животных становилось все более и более изученным. В те далекие времена еще не было специалистов-зоологов, врач — вот кто замещал их. И не будь врачи столь любознательны, не будь они по роду своей профессии обязаны знакомиться и с животными, долго бы еще зоология ограничивалась только собиранием всяких сказок о животных.

В XVII веке развелось не мало этих «кромсателей» животных. Одни из них не открывали ничего путного, другие кроили и резали с толком. И если они не всегда удачно шили скроенное, то не потому, что плохо кроили, а потому, что не научились еще толком шить. Они были недурными закройщиками, но плохими портными.

Одним из таких закройщиков — и надо сказать, гениальных закройщиков — был итальянец Мальпиги. Италия в те времена вообще была очень богата учеными. В любом городе сидело по знаменитости, а бывали и такие города, где знаменитости насчитывались десятками.

Само собой разумеется, что Мальпиги был врачом. Но он не был и аббатом, как это нередко случалось в те времена. И это только показывает, насколько он был непрактичен. Практичный Спалланцани пошел в монахи, чтобы не ссориться с родителями. Это, так сказать, официальная версия. Но есть и другая. Спалланцани, пойдя в монахи, застраховал себя от нападок церкви за свои сочинения, нередко далеко не «божественные». Что же, разве такая предусмотрительность плохо рекомендует этого дальновидного итальянца? Она только лишний раз подтверждает, что Спалланцани был сообразителен и находчив не только в своей лаборатории, но и в жизни.

Было бы большой ошибкой искать в детстве Мальпиги признаков его гения. Он рос обычным мальчишкой, как и все мальчуганы, лазил по деревьям и рвал штанишки; как и всем мальчишкам, ему за это влетало от матери. Его любознательность не выходила за пределы обычной для его возраста. Он отрывал головы кузнечикам, смотрел, что там внутри у больших жуков и тараканов. Конечно, многие могут сказать — «он имел с детства склонность к исследованиям». Ничуть!

Веселые прогулки по садам окрестностей Кревалькоре, небольшого местечка близ Болоньи, набеги на виноградники и фиговые деревья, таинственные прогулки, после которых мальчик являлся домой с руками и лицом такого цвета, как будто он только что умылся копировальными чернилами (это значило, что он не обошел вниманием тутового дерева: его ягоды очень вкусны), драки с товарищами и все то, что наполняет день бойкого мальчишки, скоро кончились.

«Марчелло — так звали Мальпиги — двенадцать лет, пора учиться». И отец поместил его в школу. Скучно было сидеть и слушать о латинских склонениях и спряжениях. Солнце глядело в окна, манило наружу, звало к деревьям, садам и рощам. Но Марчелло добросовестно зубрил все эти десятки неправильных глаголов, все эти вороха склонений и спряжений. Вместо песенок он распевал теперь, идя домой, латинские предлоги, требующие винительного падежа, а «аблативус абсолютус» выкрикивался с не менее воинственным пылом, чем крик вставшего на боевую тропу индейца. Марчелло был очень прилежен, и учителя ставили его многим в пример.

К семнадцати годам Марчелло постиг все премудрости грамматики латинского языка и прочих столь же важных тогда наук. Он, правда, ничего не знал о том, как работает его желудок, не знал, в каком боку у него печень, не знал, чем отличается кипяченая вода от сырой. Но зато он ловко управлялся со всякими «логиками» и «риториками».

— Учись прилежно, — наставлял его отец. — Помни — вас много, а я один.

И когда Марчелло перед отъездом в Болонский университет прощался с четырьмя братьями и тремя сестрами, престарелой бабушкой и матерью, он вспомнил это наставление отца.

Болонья не плохо встретила молодого студента (ему было тогда всего семнадцать лет). Профессор философии Фрагаческо Натали принял Марчелло под свое покровительство. Изучение Аристотеля и других греческих мудрецов быстро двинулось вперед. Но…

Не прошло и двух лет, как Мальпиги пришлось оторваться от науки. Умерли, один за другим, его отец, мать и бабушка. Нужно было ехать домой.

Марчелло захватил с собой кое-какие книжки, рассчитывая почитать в свободное время, но — какое там «свободное время»! Он завертелся, как белка в колесе, устраивая дела с наследством и пристраивая своих братьев и сестер. Книги греческих мудрецов пылились на полке.

Повозившись с делами, Марчелло передал их дяде.

— Все важное сделано, — сказал он. — А с мелочами, дядя, вы справитесь и без меня.

И нагнувшись семь раз (братья и сестры) для поцелуя, он укатил в Болонью продолжать прерванное занятие — знакомство с древними греками.

Через два года он снова отправился на родину. Но на этот раз визит не затянулся, и он вскоре же вернулся в Болонью.

С философией было покончено. Нужно было выбирать себе какую-нибудь специальность, ибо философия была только подготовкой.

— Бери медицину, — сказал ему Натали. — И интересно, и деньги заработаешь.

Марчелло послушался разумного совета. Деньги ему были очень нужны (помните братьев и сестер), а шум, поднявшийся вокруг кровообращения, сильно заинтересовал Марчелло.

— Я буду врачом, — сказал он вслух.

«И я сделаю открытия не хуже гарвеевских», — подумал он про себя.

Мальпиги очень хотелось открыть что-нибудь особенное.

Наивный мечтатель! Он не знал того, что за открытия в стиле Гарвея он получит не награды, а неприятности, а вместо криков: «Да здравствует…» его встретит вой и рев: «Безбожник! Еретик!» Но — он был молод…

Теперь учителями Мальпиги сделались два профессора — Массари и Мариани. Они были довольно свободомыслящими людьми. И понятно, что люди благонамеренные косились на вольнодумцев.

А вольнодумцы Массари и Мариани не унимались.

Они устроили даже «Анатомический хор». Название несколько странное для нашего уха, но не подумайте, что это был хор из студентов-медиков. Нет! Это был кружок, где делались доклады и сообщения.

Мальпиги работал изо всех сил. Его подстегивало не только рвение исследователя. Нет! Дело в том, что он влюбился в сестру Массари, а жениться на ней, не имея диплома, было, очевидно, нельзя. Мы не знаем, кто не хотел этого: сам ли Марчелло, или прекрасная итальянка-невеста, или ее высокоученый брат.

Проучившись медицине до 1753 года, Мальпиги защитил свои «тезисы». Он получил степень доктора медицины, а с ней и руку сестры своего учителя.

В это время внезапно умер Массари. Хорошо еще, что в «Анатомическом хоре» был запасный регент — Мариани, который и взял на себя управление этим предприятием.

Ученые враги не унимались. Они строили Мальпиги всяческие козни, они старались сманить его пациентов, сплетничали о нем, пытались поссорить его с начальством. А когда Мальпиги получил предложение читать лекции по медицине в Высшей Болонской школе, то его враги подняли вой. Тут как раз подоспело приглашение от тосканского герцога Фердинанда II. В Пизе была открыта новая кафедра — теоретической медицины. Мальпиги с радостью ухватился за это предложение и в том же году (1656) переехал в Пизу.

В Пизе, в доме профессора Борелли, с которым Мальпиги быстро подружился, устраивались собрания анатомов. Здесь устраивались не только диспуты и доклады, но и производились вскрытия. Всей этой работой очень заинтересовался и сам герцог Фердинанд. Правда, он не посещал дома Борелли, но зато приглашал ученых к себе, во дворец.

Обстановка этих собраний и демонстраций в присутствии герцога была очень торжественной.

В большом зале на мраморном столе лежала собака. На почетном месте восседали герцог и принц Леопольд. Здесь также были и придворные дамы, хотя они не очень-то теснились к столу.

Мальпиги вскрывал собаку.

— Смотрите! — сказал он. — Вот оно — сердце. Смотрите — вот желудочки, вот предсердия. Вот здесь кровь входит в сердце, здесь выходит.

Он спокойно ковырялся в еще теплых внутренностях собаки, а прекрасные дамы с любопытством, смешанным с брезгливостью, напряженно смотрели.

— Смотрите — вот оно, сердце, — сказал Мальпиги, кладя на стол вырезанное сердце собаки.

— Нельзя ли вскрыть живую собаку? Мне хочется посмотреть, как работает сердце, — сказал Леопольд.

— Можно…

Через несколько минут в комнату ввели прекрасную левретку. Она весело бежала, за слугой, не подозревая, что ее ждет смерть.

— Годится? — спросил принц.

— Конечно, но жаль убивать такое прекрасное животное.

— Я ничего не жалею для науки, — поклонился принц.

Чтобы не слышать, как завоет левретка, ее увели. В соседней комнате ее крепко связали, а морду ей закутали так, что бедняжка вряд ли прожила бы в таком наморднике и четверть часа.

Собаку уложили на стол. Мальпиги взял ланцет и нагнулся над ней. Дамы вздрогнули и закрыли глаза.

Прошло несколько минут. Мальпиги выпрямился.

— Смотрите! — сказал он окружавшим.

Во вскрытой грудной клетке собаки мерно сокращалось сердце. Сжималось предсердие, потом резкая волна пробегала по желудочку, и его тупой конец заметно приподнимался. В толстой аорте, отходившей от левого желудочка, также были заметны толчки.

— Это замечательно! — прошептал принц Леопольд. — Какая равномерность!

— Из левого предсердия кровь бежит в левый желудочек. Из него переходит в аорту, из аорты — в тело, — говорил Мальпиги, указывая, поочередно, ланцетом на части сердца.

Он подробно описал весь путь крови по сердцу и телу. И только в одном месте у него вышла маленькая заминка.

— А как же кровь переходит из артерий в вены? — спросила его одна из дам.

— Как?.. — Мальпиги замялся. — Это еще неизвестно точно.

— Ну, так узнайте и это, — засмеялась красавица.

— Слушаюсь, — и Мальпиги почтительно склонил голову. Он научился светским манерам и умел держать себя не хуже любого придворного кавалера.

Принц Леопольд все больше и больше увлекался всякими научными экспериментами — это было так интересно и забавно. И вот, желая возможно дольше сохранить эти развлечения, он организовал Экспериментальную академию.

В 1657 году Академия была открыта и начала свои работы. Теперь принц Леопольд мог чуть ли не в любой день видеть то работающее сердце, то печень, то почки, а то и обнаженный мозг собак, кошек и других животных — стоило только приехать в Академию.

Но то, что было не больше, чем развлечением для скучающего принца, для работников Академии являлось важным занятием. Они сумели учесть любознательность принца и просили денег то на одно, то на другое. Оборудование Академии росло, ее лаборатории пополнялись все новыми и новыми приборами и инструментами, ее библиотека расширялась. Одна за другой выходили из ее стен в свет научные работы, и вскоре Академия приобрела большую славу.

Мальпиги старательно работал в Академии. Но и тут его покой был вскоре нарушен.

Удивительная судьба была у этого человека. Всю жизнь кругом него кипели ссоры и раздоры. Всю жизнь ему приходилось то кого-то с кем-то мирить, а то и самому защищаться от нападения врагов.

На этот раз его брат Бартоломео сильно поссорился со своими соседями по Кравалькоре, некиими Сбаралья. Как и всегда, дело началось с пустяков. Понемножку вражда разгорелась, а когда Сбаралья попал в число научных врагов Мальпиги, то дело дошло и до прямых нападений друг на друга.

Мальпиги не мог часто ездить из Пизы к себе на родину, чтобы хоть немножко осаживать скандаливших соседей. Поэтому он переехал снова в Болонью и занял там кафедру.

Он сделал это во-время: не успел он еще толком устроиться на новом месте, как его брат Бартоломео, встретившись как-то на одной из улиц Болоньи с доктором Томмазо Сбаралья, затеял с ним перебранку, кончившуюся тем, что Бартоломео выхватил стилет и так удачно воткнул его в Сбаралью, что тот в скором времени умер.

Бартоломео попал под суд. «Убивать людей не полагается», — решили мудрые судьи, а чтобы нагляднее доказать непреложность этого закона, приговорили Бартоломео… к смерти. Немало пришлось Мальпиги обивать порогов всяких герцогов и иных знатных и власть имевших людей. Ему удалось выклянчить помилование брату, тот отделался пустяками — отсидел полтора года в тюрьме.

— Я должен узнать, как переходит кровь из артерий в вены!

Мальпиги начал с легких.

Взяв стеклянную трубку, он приладил ее к бронху кошки и принялся дуть в нее. Он чуть не лопнул от натуги, а легкие кошки, лежавшие у него на столе, раздулись так, словно кошка всю жизнь страдала отчаянным расширением легких — эмфиземой.

Но сколько ни дул Мальпиги, сколько он ни пыхтел, воздух никуда из легких не пошел.

— Как же так? — недоумевал Мальпиги. — Как же он попадает из легких в кровь?

Он снова дул, снова пыхтел и сопел, и снова — в кровь воздух не пошел.

Мальпиги взял ртуть. Он решил налить ее в легкие, рассчитывая, что ртуть своей тяжестью прорвется в кровеносные сосуды. Он наставил воронку и начал лить. Ртуть текла в легкое, легкое растягивалось, становилось все тяжелее и тяжелее. Он столько влил ртути в это злосчастное легкое, что оно в конце концов не выдержало — сбоку появилась трещинка, блестящие капельки покатились по столу…

— Сообщения между дыхательными трубочками и кровеносными сосудами нет, — решил Мальпиги. — Я твердо уверен в этом.

И он принялся за артерии и вены. Он резал собаку за собакой, тщательно разбирался в тонкой сети кровеносных сосудов, лил в них разнообразные жидкости и следил, как жидкость переходит из сосуда в сосуд. Он часами мучился, чтобы наполнить тонкую артерию ртутью.

Его выручил микроскоп. С его помощью он наконец-то разобрался в этой сети сосудов. Он узнал то, чего не знал Гарвей.

— Кровь нигде не вытекает из сосудов, она переходит из артерий в вены по волосным сосудам.

И довольный открытием, Мальпиги поспешил опубликовать его.

Ну и крик же поднялся после этого! Правда, на сторону Мальпиги встали многие его друзья и единомышленники, но враги не унимались.

Старый Монтальбани даже придумал особую присягу для своих учеников: «Никогда не допущу, чтобы при мне опровергали или уничтожали Аристотеля, Галена, Гиппократа^[17] и других и их принципы и выводы».

Это была замечательная присяга. Приняв ее, студент становился защитником всех глупостей, которыми были так богаты сочинения древних греков и их последователей и рьяных поклонников. Мальпиги сразу получал целый выводок врагов. Присяга утратила свою силу только после смерти Монтальбани.

И все же, несмотря на такую присягу, несмотря на все нападки врагов, Мальпиги продолжал свои работы, продолжал бороться против авторитетов доморощенных мудрецов.

В разгар этой борьбы умер его учитель Мариани, а скоро освободилась и кафедра медицины в Мессине. Мессинский совет пригласил на нее Мальпиги. Мальпиги не очень-то хотелось ехать в Мессину — нельзя же всю жизнь ездить с места на место. Но, подумав, он согласился. Болонский университет дал ему отпуск на четыре года.

Как-то вечером Мальпиги бродил по своему садику… Уже темнело; задумавшийся ученый плохо видел перед собой и наткнулся на ветку каштана.

— Чтоб тебе… — с досадой пробормотал Мальпиги и схватил ветку.

Он обломил ее и хотел уже отбросить в сторону, как вдруг увидел на месте разлома какие-то полоски.

— Что такое?..

В темноте разглядеть было нельзя. Мальпиги пошел домой, зажег лампу и при ее свете увидел, что эти полоски — не простые. Микроскоп показал ему, что это особые каналы, наполненные воздухом.

— Как? Трубки?.. — и Мальпиги ухватился за разрешение новой задачи.

Вороха листьев, пучки стеблей, куски стволов и коры покрывали пол в его лаборатории. Микроскоп не знал отдыха — Мальпиги не отходил от него. Он копался в воздухоносных сосудах и нашел, что некоторые сосуды содержат не воздух, а растительный сок, разный у разных растений. Это было очень похоже на кровеносные сосуды, наполненные кровью, но Мальпиги не рискнул на обобщение такого сорта.

Животные не покинули его лабораторию надолго, он вернулся к ним, но теперь изучал уже не одну кровеносную систему, а изучал — все. Он исследовал строение различных рыб — жировые ткани, мозг, зрительные нервы. Длинные обонятельные доли мозга у рыб умилили его, а очень уж просто построенный слуховой аппарат навел его на мысли о значении воды в передаче звука. От рыб он перешел ко… льву и занялся изучением его сальника. А затем он принялся изучать строение языка, кожу, печень, почки, селезенку и кору головного мозга.

И за что он ни брался, всюду находил железки. Эти железки встречались везде: и в языке, и в коже, и в печени, и даже в коре головного мозга.

— Вся деятельность организма сводится к влиянию на него соков различных желез, — заявил Мальпиги, увлеченный железками. — Смотрите: за что ни возьмешься, — всюду железки.

Как похоже было это, сказанное почти двести пятьдесят лет тому назад, на то, что мы слышим теперь. Правда, Мальпиги говорил просто «железки», а теперь говорят «эндокринные железы», прибавляя еще мудреные названия желез. Но ушла же вперед хоть сколько-нибудь наука за эти двести пятьдесят лет…

Надо сознаться все же, что Мальпиги несколько преувеличивал: он принимал за железки и не железки. Но многое было правдой.

Тем временем враги Мальпиги выпустили памфлет: «Триумф галенистов, окончательно искореняющий глупости медиков-новаторов». В этом памфлете высмеивались все открытия, сделанные Мальпиги; заодно доставалось и другим «новаторам», пытавшимся заменить фантазиями «науку Галена». Мальпиги читал его и то хмурился, то весело смеялся. Очень уж много глупостей было нагорожено в этом произведении врачей, дрожавших за свою практику.

Так прошло четыре года, отпуск кончился. Мессинский совет предложил Мальпиги продлить контракт еще на четыре года. Мальпиги ничего не имел против. Он отправился в Болонью, чтобы попросить новый отпуск, а заодно устроить и кое-какие семейные дела.

Болонья встретила ученого с большим почетом, но в Мессину его не отпустили.

— Он слишком знаменит для Мессины, — говорили университетские заправилы.

Мальпиги остался в Болонье.

Он и тут работал без отдыха. Кости, мозоли, зубы — все ему было нужно знать. Он изучал даже подагру, впрочем, делалось это не только из чисто научного интереса: Мальпиги начал понемножку страдать от этой пакостной болезни.

Сильно переутомившись, он отправился на несколько недель в Венецию и Падую, а когда вернулся из путешествия, то нашел на своем столе письмо.

Лондонское королевское общество просило Мальпиги принять участие в работах общества. Особенно же его просили: 1) продолжить исследования по анатомии растений и 2) исследовать строение тутового шелкопряда.

Мальпиги был очень польщен этой честью. И потом — новая тема для исследования: шелкопряд.

«Как это я не додумался до него раньше? Ведь это же так интересно — анатомия бабочки и гусеницы!»

Мальпиги ответил обществу благодарственным письмом.

«Анатомию шелковичного червя я пришлю вам в самом скором времени», — писал он.

И тотчас же засел за дело. Сотни червей заползали теперь по веткам тутовника, наложенным в его комнате на особых полках.

Он проработал всего несколько дней и уже успел увидеть столько, что у него голова кругом пошла и глаза разгорелись.

— Да там есть все, что хочешь! — восклицал он, распластав червя. — Там и кишки, и трубки, и железы, и нервы, и сердце…

Особенно его очаровывали железы. (И, правда, шелковичные железы гусеницы были прелестны). А когда дело дошло до кишечника бабочки, то Мальпиги вытаращил глаза.

У кишки, приблизительно посредине, был целый пучок длинных слепых придатков-трубочек.

— Слепые кишки… Но почему так много?..

Мальпиги принялся распутывать запутанные трубочки. Он осторожно растягивал их иголками, расправлял, старался сохранить все до одной. Трубочки обрывались, перепутывались снова.

Несколько десятков бабочек перепортил Мальпиги, но добился своего.

— Если это слепые кишки, то почему их столько? — сомневался он.

Тут на миг пришла ему в голову мысль:

— А может быть их число соответствует в какой-нибудь степени числу ног? Ведь у человека ног только две, а тут — шесть.

Но только на миг мелькнула эта вздорная мысль. У собаки четыре ноги, а слепая кишка — одна.

Мальпиги улыбнулся, взял в руки иголочки и снова нагнулся над бабочкой.

Дыхательные трубочки насекомого его заинтересовали не меньше придатков кишки.

— Как они похожи на… трубки растений, — нерешительно шептал он. — Как похожи… Кончу с этими червями и снова займусь растениями…

Через два года Королевское общество в Лондоне получило работу Мальпиги. Тут было и описание анатомии гусеницы, и описание превращения ее в куколку, описание строения куколки и бабочки.

Прочитав работу, почтенные члены общества долго шептались, а потом единогласно признали, что Мальпиги — замечательный ученый.

— Вы только посмотрите, как тонко сделаны рисунки!..

— Нет, что рисунки! А описание… Такие мелочи, такие детали, и…

— О, это великий искусник!

— Ведь он описал гусеницу шелкопряда так хорошо и подробно, что мы знаем теперь ее лучше, чем корову или лошадь.

Общество избрало Мальпиги своим членом. А чтобы почтить его еще больше — повесило портрет итальянца в одной из своих зал.

Сваммердам^[18], тоже большой искусник по части потрошения насекомых, прислал Мальпиги свой «почтительный привет».

А Мальпиги, разделавшись с шелкопрядом, принялся за растения. Должен же он был отблагодарить общество, так благосклонно встретившее его.

Летом он переехал на дачу в окрестностях Болоньи. Мальпиги сидел и работал, а жена его приносила ему то листик, то веточку, то цветок.

— Что это за мешочки? — уставился он на препарат. — Весь лист состоит из них.

А там мешочки оказались и в корнях, и в нежной коре, и в стебле, и даже трубки, которые его так интересовали когда-то, и те состояли из мешочков. Правда, они были длинны и узки, но все же это были мешочки.

Эти мешочки долго беспокоили Мальпиги. Он разыскивал их всюду, но значения их так и не понял.

— В теле животного таких мешочков я что-то не видел. Неужели это особое свойство растений?

Не миновали его внимания и галлы на листьях дуба. Он начал искать мешочков и в этих галлах, но нашел нечто совсем другое.

Он увидел, что это своего рода «болезнь», что виновник этой болезни — крохотное насекомое с четырьмя прозрачными крылышками — орехотворка.

— Конечно, она кладет сюда яйца! — решил Мальпиги. — Откуда же иначе возьмется в галле ее личинка?

Он не стал тратить времени на орехотворку, а поручил заняться выяснением этого вопроса своему ученику Валлиснери.

Валлиснери оказался достойным учеником Мальпиги. Он разобрался в путаном деле, нашел яички орехотворки и проследил ее развитие.

Имя Валлиснери редко встречается в теперешних научных книгах. Но его знают многие. Правда, никому из них и в голову не приходит, что это — он. Все любители аквариумов знают аквариумное растение — валлиснерию, с ее длинными зелеными листьями, похожими на узкие ленты. А ведь название этому растению дано именно в честь Валлиснери.

Узнав, что и Реди работает над орехотворкой и галлами, Мальпиги поинтересовался, что удалось выяснить этому наблюдателю. К своему огорчению, он узнал, что Реди считает орехотворок результатом самозарождения. Он очень уважал Реди за его опыты с мухами, и тотчас же написал ему о своих наблюдениях, указывая, что орехотворка выводится из яйца, а вовсе не «родится» из галла.

Закончив работу по анатомии растений, Мальпиги отослал ее в Лондон. В предисловии к этой работе он говорит о том, что стал изучать анатомию растений потому, что, «только познавая простое, можно изучить и более сложное». Казалось, что, судя по этим словам, Мальпиги был склонен к обобщениям и сравнениям. Увы! Он был очень внимательный и точный наблюдатель, он мог часами ковыряться в кишочке крохотного насекомого, мог неделями добиваться изготовления какого-нибудь очень тонкого препарата, но он был абсолютно лишен дара воображения. Он описал в своей «анатомии растений» то, что видел, — и ничего больше. Как я уже сказал, он был только закройщиком. Он мог очень хорошо выкроить рукав или полу камзола, но сшить из отдельных кусков камзол он не умел. Он видел «мешочки» в растениях, но он не сумел обобщить это явление, он не додумался до «клеточной теории». Он не был портным…

В эти годы Мальпиги был в расцвете сил. Ему было сорок четыре года, и он мог работать с раннего утра до поздней ночи. В один год он изучил развитие цыпленка и в том же 1672 году отослал и эту работу в Лондон. Лондонские коллеги только плечами пожимали при виде увесистых манускриптов.

— Он, наверное, не спит и не ест, а только пишет и вскрывает, вскрывает и пишет, — решил один из членов общества, человек с ленцой.

Целыми часами просиживал Мальпиги, согнувшись, над яйцом и глядя на него через лупу. Он проследил развитие с первого дня насиживания до вылупления цыпленка. И он увидел многое такое, что и во сне не снилось Гарвею, несмотря на то, что тот извел сотни и сотни яиц. Впрочем, Гарвей смотрел только глазами, микроскопа у него не было.

После цыпленка принялся изучать самые разнообразные вещи: тут была и женская матка, и происхождение рогов у животных, и сложные железы, волосы, перья, копыта, ногти и когти. Верблюд, столь занятный по своей внешности, не мог не заинтересовать Мальпиги. И как только в его руки попал этот самый верблюд, он тотчас же изучил его анатомию, особенно старательно исследовав желудок. Ведь по рассказам в этом верблюжьем желудке умещался огромный запас воды. Желудок наглядно показал Мальпиги, как легкомысленны бывают люди — никаких многоведерных запасов воды там не оказалось, да и места для них не было.

Дела у Мальпиги было по горло. Но он ухитрялся заниматься и совсем уже неподобающими ему вещами. Так, желая удовлетворить любопытство одного из вельмож, он написал статью о происхождении… металлов. Металлы мало интересовали Мальпиги, но он был вежлив и любезен.

В 1684 году Мальпиги, скопив кое-какие деньжонки, купил себе в окрестностях Болоньи виллу. И в том же году в его доме в Болонье случился пожар. Сгорели книги и инструменты, сгорели микроскопы и многие рукописи. Особенно была тяжела потеря микроскопов — ведь тогда еще не было магазинов, где ими торговали бы. Каждый микроскоп нужно было заказывать отдельно, а то и делать самому.

Не успел он толком оправиться от этой неприятности, как случилась другая. Его исконные семейные враги Сбаралья стакнулись с неким Мини. Мини очень не любил Мальпиги, но до сего времени он только ругал его в анонимных статьях. Теперь же эта пара решила действовать более реальными средствами.

— Отворяй! — раздалось в одну из ночей у ворот виллы Мальпиги.

Сторож, испуганный людьми в черных масках и блеском оружия, отворил. Бандиты ворвались в дом.

— Вам нужны деньги? — спросил их Мальпиги.

— Мы сами найдем, что нам нужно! — ответили бандиты, и…

Удивительное дело! Они вовсе не искали денег. Они ломали стулья и кресла, били окна и зеркала, швыряли микроскопы в стены, разлили всякие жидкости в лаборатории Мальпиги.

— А ну, попаду или нет? — спрашивал рослый бандит, схватив банку с препаратом и прицеливаясь ею в полку, на которой стояли ряды банок и склянок. Склянки со звоном летели на пол, брызги обдавали и стены и бандитов, и вся компания громко хохотала. Переломав все, что только было можно сломать, перебив все, что билось, бандиты попробовали поджечь виллу. Это им, к счастью, не удалось.

Мальпиги так и не узнал, кто были эти ночные гости. Но он догадался, что это были не простые грабители.

Враги так надоели Мальпиги, что он, получив приглашение папы Иннокентия XII занять должность врача, уехал в Рим. Болонские профессора, городские власти и граждане были очень огорчены тем, что от них уехала такая знаменитость. Но они скоро утешились — выбили в честь Мальпиги медаль.

В Риме Мальпиги сильно хворал: у него разыгралась подагра, та самая, которую он когда-то так старательно изучал. Все же он прожил здесь около трех лет и умер на шестьдесят седьмом году от удара.

В Болонском университете была поставлена его статуя. Но странная вещь — рядом с ней оказалась и статуя его кровного врага — доктора Сбаральи.

2. «Библия природы»

В одной из кривых и узеньких улочек Амстердама была аптека. Ее содержал некий Якоб Сваммердам; он был уроженцем деревушки Сваммердам; его и прозвали по имени этой деревушки.

Итак, в Амстердаме жил Ян-Якоб Сваммердам и занимался аптекарским искусством. Но изготовление пилюль, развешивание порошков и кипячение всевозможных настоев и микстур его не удовлетворяло.

Если бы зайти в его квартиру, то вы по первому взгляду, пожалуй, и не поняли бы, кто в ней живет: тут были и огромные фарфоровые вазы, и куски колчеданов, и великолепные сростки горного хрусталя всех цветов и размеров, и… Да столько там всего было, что глаза разбегались! Якоб был большим любителем всяких диковинок. Он устроил у себя дома целый музей, или, как тогда называли, «кунсткамеру». Пятьдесят лет жизни потратил он на это почтенное занятие. Сколько вагонов порошков, бочек пилюль и цистерн микстур нужно было продать, чтобы накупить всего того, что переполняло квартиру этого аптекаря!

Весь город знал об аптекаре, а он не дрожал над своими сокровищами, как многие коллекционеры, не прятал их под замок. Он пускал любоваться ими всех желающих, подрабатывая и на этом, ибо осмотр музея был прежде всего премией для постоянных покупателей и заказчиков. Многие богатые и знатные люди были не прочь купить коллекции аптекаря.

— Продай мне твои вещицы, — небрежно говорил посетитель, заезжий герцог. — Цена? — и совал руку в карман.

— Шестьдесят тысяч гульденов, — равнодушно отвечал аптекарь. — Это стоило мне гораздо дороже, но пусть, уж будет так.

Герцог вытаращивал глаза на сумасшедшего аптекаря. Шестьдесят тысяч гульденов за камни, чучела рыб и птиц, жуков и бабочек? Шестьдесят тысяч гульденов за заспиртованного двухголового теленка?..

— Нет! Это немыслимая цена!

И покупатель уходил, а аптекарь, стирая пыль с редкостного экземпляра птицы, обращался к отсутствующему покупателю:

— Попробуй найти такие редкости, как «крысиного короля», теленка о шести ногах, белую ворону, жука с кулак величиной. Шестьдесят тысяч! Я мог бы запросить вдвое больше… Да что вдвое — втрое, вчетверо!.. — И аптекарь еще с большим старанием стирал пыль и прибирал свои драгоценности.

У аптекаря в скором времени появился помощник. Это был его сын Ян, родившийся 12 февраля 1637 года. Уже двухлетним ребенком Ян не выходил из комнат, где стояли сокровища отца. Он, разинув рот, смотрел то на одно, то на другое, так увлекался этими занятными вещицами, что мог простаивать перед ними часами.

Как только Ян подрос, он сделался чем-то вроде хранителя отцовских сокровищ. Он стирал пыль с коллекций, расставлял их, отчаянно хлопал ладонями, стараясь поймать на лету моль. Он никуда не хотел ходить, не хотел ни гулять, ни играть. Он согласен был весь день просидеть в комнатах, в которых было не только мало света, но и воздух был весьма сомнительного достоинства.

— Я сделаю из него пастора, — говорил отец в кругу друзей. — Это очень почтенное занятие.

Но Ян вовсе не хотел быть пастором. Его интересовало совсем другое — он хотел изучать природу. Много ссор и споров было у него с отцом, прежде чем он добился своего. Ему позволили, наконец, изучать медицинские науки, ибо в те времена естественных наук особо не изучали.

Вот тут-то Ян и начал свои охотничьи похождения. Он начал с охоты за живым, он хотел устроить у себя такую же кунсткамеру, какая была у его отца. Он не имел лишнего гроша, не мог покупать всякие диковинки, но — зачем они, когда все кругом кишит разнообразными животными? Чем крохотный жучок хуже яркой заморской птицы?

И вот начались странствования Яна. Он не отправлялся в опасные заморские путешествия, нет. Он принялся исследовать окрестности своего родного города, лазил по болотам, проваливался в тину, резал руки о жесткую осоку. Он бродил по лесу, продираясь сквозь чащи. Он ходил по полям. Ян был смелым охотником, и пшеничные «джунгли» не могли охладить его пыла. Он лез в пшеницу, а хозяин поля, поджидая его у дороги, два-три раза «дружески» похлопывал его по шее.

Простое собирание жучков и улиток скоро перестало удовлетворять Яна. Он принялся изучать, как они живут, как размножаются. Он подолгу просиживал над каким-нибудь жучком, копошившимся в песке, и ждал — а когда же он родит маленьких жучат?

До двадцати четырех лет прожил так Ян, гоняясь по полям и лесам, собирая всякие диковинки и надоедая матери бесконечными просьбами — то зашить штаны, то починить куртку. Но всему бывает конец. Ян поступил в университет в Лейдене. Здесь он подружился с полезными ему людьми, в том числе и с анатомом Стенсеном и Де-Граафом^[19]. Тогда Де-Грааф еще не пользовался особой известностью. Но позже он прославился — он открыл так называемые «граафовы пузырьки» в яичнике млекопитающих. Правда, он не утерпел и напутал, приняв, эти пузырьки за яйца, но… все же эти пузырьки были названы его именем.

Такое знакомство привело к определенным последствиям. Во-первых, Сваммердам увлекся потрошением разнообразных животных, а во-вторых, его отношения с отцом начали портиться.

Деля свое время между анатомическим столом, разговорами с друзьями за кружкой пива и фарфоровой трубкой с длиннейшим чубуком, Ян в 1663 году кончил университет. Он тотчас же поехал во Францию, где и прожил некоторое время в Сомюре (у некоего Фабера). Этот период времени не был богат открытиями, но Сваммердам научился вскрывать насекомых. А потом он перекочевал к своему другу Стенсену в Париж. Здесь он познакомился со своим будущим покровителем Мельхиседеком Тевено. Это был богатый и влиятельный человек, одно время он был даже французским послом в Генуе. Итальянцы в те времена очень интересовались естествознанием, и они-то и приучили к этому благородному занятию французского посла.

У всякого итальянского герцога был свой домашний ученый. Мог ли Тевено отказаться от такого удовольствия?

— Едем со мной, — пригласил он Сваммердама.

И вот наш будущий ученый очутился в именьи вельможи в Иаси, в окрестностях Парижа.

Здесь он наславу поработал.

В 1667 году Сваммердам защитил в Лейдене диссертацию на степень доктора медицины и в том же году заболел малярией. Едва он успел выздороветь, как встретился с герцогом Тосканским. Этот почтенный покровитель наук приехал в Амстердам поискать хороших брильянтов для жены: голландцы славились своим искусством гранить драгоценные камни. Конечно, он не миновал кунсткамеры Сваммердама-отца и в ней-то и встретился с Сваммердамом-сыном. Герцог с большим интересом осмотрел коллекции, но на этот раз сын победил отца.

Сваммердам-сын вскрыл перед герцогом гусеницу. Это была особая гусеница, она должна была со дня на день окуклиться.

И вот перед глазами изумленного герцога развернулась замечательная картина.

Оказалось, что под кожей гусеницы уже имеются зачатки органов будущей бабочки — усиков, крыльев.

— Это вовсе не превращение, — говорил Ян. — Кто тут превращается и во что? Бабочка уже спрятана внутри гусеницы, нужно только вынуть ее оттуда. А гусеница спрятана в яйце. Ее не видно там, правда, но она прозрачна в это время…

Этот фокус — вынимание бабочки из гусеницы — очаровал герцога. Его ученые еще не додумались до этого.

— Едем со мной, — пригласил он Яна. — Я дам тебе двенадцать тысяч гульденов, а ты возьми с собой свои коллекции.

Ян отказался. Тем временем аптекарь начал ворчать.

— Пора бы и за ум взяться! Что ж, так все и будет — жучки да мошки? Я сам люблю все это, — он гордо поглядел кругом, — но и дела не забываю, — тут он глянул в сторону аптеки. — А ты? Что ж, так и будешь до седых волос на отцовские денежки жить? Доктор медицины — вот и займись практикой. За лекарством ко мне же посылать будешь, а времени тебе для твоих ученых занятий и тогда хватит. — Старик похлопал Яна по плечу. — Так-то, Ян, послушайся меня!

А Ян возьми да и не послушайся — ни одного пациента, зато сколько хочешь всяких препаратов.

Отец поглядел неделю, поглядел другую, поглядел месяц…

— Я перестану давать тебе деньги, — сказал он непокорному сыну. — Сам зарабатывай!

Тут Ян призадумался. Дело в том, что он начал прикупать кое-какие диковинки из заморских стран для своего музейчика. Угроза отца лишала его этой возможности. И все же он не сдался сразу.

— Я очень испортил себе здоровье, — сказал он отцу. — Я могу еще работать, сидя за столом, но принимать пациентов и ходить к ним я не в состоянии. Дай мне денег, я поеду в деревню, отдохну и полечусь. А тогда… — и Ян сделал такое движение, как будто сгребал в свои руки всех жителей Амстердама.

Старик не очень-то поверил сыну, но денег дал. Ян поехал в деревню.

Может быть он и исполнил бы обещанное, но — кругом было столько лесов, полей и болот. И все это прямо-таки кишело всяким зверьем — четвероногим, шестиногим, восьминогим. А в воде попадались и десятиногие. Как тут было утерпеть, как тут было ограничиться питьем парного молока! Ян махнул рукой на молоко и прочие деревенские прелести и засел за работу, принявшись изучать водяную блоху. Она привлекла его внимание тем, что очень занятно прыгала в воде, размахивая чем-то вроде пары длинных рук. Папаша думал, что сынок лечится, а тот крошил себе да крошил жука за жуком — тут водилось множество жуков-носорогов — и не думал о лечении.

Пришло время ехать домой.

— Если ты так лечил себя, то как же будешь лечить других? — ядовито осведомился отец, увидев его. — Ты, кажется, забыл, что у меня аптека, а не гробовая лавка! — и, довольный остротой, громко захохотал.

И снова все пошло по-старому — Ян потрошил гусениц и жуков, а отец ругался.

— Ах, что за чудесное животное! — восторженно восклицал Ян, наблюдая… вошь.

— Действительно чудесное, — ворчал отец.

— Конечно, — не унимался Ян. — Она так мала, и у нее есть всё — кишки, мускулатура, дыхательные органы, нервная система, половой аппарат. Есть все, что и у нас! Вот только… самцов я никогда не видал. Должно быть их нет у вшей!

И Ян нагибался над столом, где в стеклянной чашечке с водой лежала крохотная вскрытая вошь.

Он изучал ее много дней. Он нашел у нее даже «мозг», а брюшную нервную цепочку он без дальних разговоров назвал «спинным мозгом», хотя она и лежала не на спинной стороне, а на брюшной.

— Это замечательное животное, — повторял он. — Это одно из чудес творения.

Занявшись улитками, он изучил заодно и рака-отшельника.

Мягкое брюшко рака и раковина, в которую прячется этот рак, привели его к убеждению, что рак-отшельник — особая улитка.

— Брюшко мягкое, раковина есть — чего еще нужно? — и он присоединил рака-отшельника к улиткам, решив, что раковина — продукт деятельности самого животного. А чтобы пополнить исследование, изучил заодно и ракушек, прудовиков, лужанок и прочих настоящих улиток.

«Приезжай в Париж, — писал Яну его друг и покровитель Тевено, которому Сваммердам посылал длиннейшие письма, описывая в них все свои работы. — Я устрою тебя здесь, ты сможешь работать».

— Только попробуй! — ответил аптекарь, когда Ян заикнулся об отъезде в Париж. — Только попробуй!..

Тогда Ян решил умилостивить отца.

— Давай я приведу в порядок твою кунсткамеру, — сказал он. — Нужно там и расставить все по порядку, и починить кое-что.

Отец согласился, и Ян засел в пыльных комнатах.

Ну, и досталось же ему это дельце! Чего он только ни делал! Починки было столько, что для научной работы времени совсем не оставалось. Он клеил и подкрашивал, делал новые препараты, разыскивал редкости на замену уже изветшавших… Только изредка ему удавалось поработать часок-другой для себя.

Кое-как, между делом, ему удалось закончить свои исследования над женской маткой и пищеварением у рыб. Он послал свои сочинения об этом в Англию, в Королевское общество. Там их напечатали, и тотчас же по выходе их в свет на Яна обрушился Грааф, его старый приятель. Теперь-то он был уже знаменитостью, а Сваммердам — кто его знал толком?

И, как на грех, в это же время Сваммердаму подвернулись под руки книжонки прорицательницы Антуаннеты де-Буриньон. Сваммердам и раньше-то был религиозен, а теперь… Все перевернулось в его бедной голове! Он проникся невероятным почтением к прорицательнице и вступил с ней в переписку.

Неудачный спор с Граафом и другими, переписка с прорицательницей и вечные ссоры с отцом сказались на настроении Яна. Он впал в тоску.

— Суета все это, — вздыхал он, садясь за рабочий стол. — Суета, — повторял он, уставившись на листок папоротника. — Суета и всяческая суета, — продолжал Ян, осторожно оттягивая иголочкой какие-то буроватые пленочки на нижней стороне листа. — Суета… — начал было он и не окончил — из-под пленки посыпался какой-то мелким порошок.

— Ого! — воскликнул он, сразу забыв о «суете». — Ого!!!

Рассмотрев порошок в лупу, Ян решил, что это семена. Дело было занятное, и он принялся изучать и эти «семена» и те мешочки, в которых они помещались. Он немножко напутал. Это были не семена, а споры, но…

А там снова пыл ученого остыл.

— А зачем все это? Кого я хочу прославить? — вздыхал Сваммердам. — Себя или творца всего этого?..

И, подумав, решил:

— Себя!

— Тщеславие это… — сказал он сам себе. — Жалкое человеческое тщеславие, — и он отложил в сторону иголочки и увеличительное стекло. — Баста!..

Но страсть к исследованиям не унималась. Временами она с такой силой охватывала Сваммердама, что он не мог сопротивляться. И тогда он с жадностью и одновременно с отвращением принимался за работу. Сидя за столом, поставленным на открытом воздухе, с непокрытой головой и на самом солнечном припеке, он упорно ковырялся во внутренностях жука или блохи.

— Сядь хоть в тень, тебя удар хватит, — говорили ему.

— Ничто не должно затенять поле моего зрения, — отвечал он. — Видите, с какой мелочью я вожусь.

И он напрягал глаза изо всех сил. В глазах начинало рябить, так что Ян уже не мог разглядеть толком препарат. Шатаясь, он брел к себе в комнату отдохнуть.

— Микроскоп… — ворчал он. — На что он годен? Под него не подсунешь иголок, не уложишь целого жука или пчелу. Свои глаза вернее и удобнее.

И он портил глаза, пытаясь увидеть ими то, что другие видели только сквозь линзы микроскопа. И ему удавалось это. Лишь иногда он позволял себе роскошь пользоваться лупой.

Как раз во времена такого уныния, чередовавшегося с научным запоем, Ян начал работу над пчелой. Он работал днем, а ночами писал и делал рисунки. Он десятками вскрывал самок-цариц, рабочих и самцов-трутней, он натащил к себе в комнату целые горы сотов разнообразных размеров и фасонов…

— Я понимаю — изучать пчелу, чтобы извлекать из нее доход, — говорил практичный аптекарь-отец. — Но давить пчел зря… — и он презрительно пожимал плечами.

— Ах, отец! — подскакивал на стуле Ян. — Да ты послушай… Ведь вот думали, что трутни занимаются насиживанием яиц, что это пчелы-наседки. А я узнал, что это самцы. Разве это не интересно? Разве это не важно?

— И что же? Твое открытие поможет собрать больше меда с улья?

— Н-н-н-н-н-е знаю, — растерялся Ян.

— А как эти самцы оплодотворяют самку? — поинтересовался отец.

— Этого я еще не узнал, — ответил сын.

— Вот видишь… Чего стоит твое открытие? — повернулся к нему спиной старик. — Блажь одна, — ворчал он, выходя из комнаты.

А Ян снова нагнулся над пчелой.

Трудно было постичь все пчелиные секреты без микроскопа.

— Воск… Воск… Конечно, они делают его из цветочной пыльцы. Ведь я сам видел, как они собирают ее…

Но цветочная пыльца была совсем непохожа на воск.

— Они смешивают ее со слюной, вот и получается воск, — решил Сваммердам, не подозревая, что впадает в самое неприличное заблуждение. Но где ему было рассмотреть простым глазом восковые железки на грудке пчелы?

Яну было всего тридцать шесть — тридцать семь лет, а мысли о «суете» уже так одолели его, что он решил уйти от мирских соблазнов.

— Нужно продать свои коллекции, — мечтал он, — отделаться совсем от этого соблазна. А там — поеду куда-нибудь в глухой уголок и буду размышлять…

О чем? Понятно, о суете…

Сваммердам написал своему другу Тевено и просил его поискать покупщиков на его коллекции. Но Тевено не удалось их найти. Тогда Ян вспомнил своего старинного друга — Стенсена.

Стенсен, когда-то анатом, успел за эти годы проделать блестящую карьеру: он переехал в Италию, перешел в католичество и был теперь уже не анатомом Стенсеном, а епископом Стено. Правда, он раз навсегда покончил с науками, но — составить протекцию мог: ведь во Флоренции, а там жил Стено-Стенсен, науки были в большом почете.

Письмо было отправлено, а пока… пока Сваммердам занялся кое-какими исследованиями. «Последними», как думал он.

В такой богатой водой стране, как Голландия, водяные насекомые прямо-таки кишели. А поденок было великое множество. В дни их вылета воздух наполнялся тучами крылатых насекомых, живущих всего несколько часов. Сваммердам не упустил случая — он принялся за поденок.

Что за удивительные насекомые они были! Их толстая, неуклюжая, даже безобразная личинка жила несколько лет в воде, жила за тем, чтобы, превратившись в поденку, попорхать час-другой и лечь трупом на илистую воду канала.

— Когда же они успевают поесть? — спросил себя Сваммердам, и получил ответ от самой поденки. Ее кишечник был так недоразвит, что есть это нежное насекомое не могло. Впрочем, ему было и некогда есть: тех немногих часов, что оно жило, едва хватало на более важное дело — обзаведение потомством.

Сваммердам долго смотрел, как кружатся над водой тучи поденок, но процесса оплодотворения он так и не видел. Он видел, как падали на воду самцы и умирали там; видел, как спускались на воду самки; находил в воде яйца поденок. И из всего виденного сделал вывод — поденки оплодотворяются, как и лягушки.

— Они кладут в воду икру, а самцы поливают ее семенной жидкостью, как молоками, — говорил он. — Это то же самое, что мы постоянно наблюдаем у рыб.

Глаза Сваммердама были очень зорки, когда дело касалось препарата. Но они становились близорукими тотчас же, как только он начинал наблюдать живое насекомое. Он не сумел уследить за поденками, он проглядел, как самцы оплодотворяли самок. Зато он видел, как перед вылетом взрослого насекомого дважды линяет «куколка поденки». Он видел, как всползает на осоку поденка и там сбрасывает с себя последнюю шкурку. Он тысячами находил эти шкурки на осоке, на своем платье.

Как раз в самый разгар работы над поденками Сваммердам получил ответ от Стено.

«Переходи-ка, милый брат, в католичество. Тогда герцог заплатит тебе за коллекции двенадцать тысяч гульденов и устроит тебя во Флоренции», — вот краткое содержание этого письма.

Сваммердам покраснел, бросил стеклянную трубочку, которую только что так старательно изготовил, а вдогонку за ней полетело и скомканное письмо.

«Я не торгую душой!» — вот его ответ епископу Стено, бывшему анатому Стенсену.

Итак, и со вторым комиссионером дело не выгорело. Все же Ян продолжал подправлять и пополнять свои коллекции. Найдется же когда-нибудь на них покупатель!

Так прошло с год, а там подоспела и работа Сваммердама о поденках. Публиковать ее без разрешения прорицательницы он никак не мог, а потому и отправился к ней в Шлезвиг. Пользуясь этим случаем, он рассчитывал и вообще обменяться с ней кое-какими мыслями, среди которых мечты о «тихом уголке» занимали видное место.

Кое-как Яну удалось выклянчить у отца немножко денег на эту поездку — старик дал их только потому, что надеялся на прорицательницу.

В Шлезвиге дела были совсем плохи. Правоверные лютеране вели против прорицательницы войну, и столь успешную, что той приходилось подумывать о выезде.

— Все равно, вышлем, — утешали ее отцы города. — Уезжайте уж сами.

Почему-то Антуаннета де-Буриньон облюбовала себе город Копенгаген. Но ехать туда сразу она не решалась — ну, как вышлют и оттуда? И вот Сваммердам с одним из приятелей поехали в Копенгаген выхлопатывать своей наставнице разрешение на въезд и проповедь. Там им однако, отказали наотрез. После такого афронта Яну не оставалось ничего другого, как ехать к отцу, — денег больше не было.

Старик встретил сына очень неласково.

— Ты будешь получать от меня двести гульденов в год, и больше ничего, — заявил он сыну. — Нужно тебе больше — заработай сам.

Попавшему на столь «жесткий режим» Сваммердаму не оставалось ничего другого, как засесть дома и заняться работой. Другой начал бы искать заработка, искать пациентов, практики. Ян был не таков: он и не подумал о приработке к нищенской сумме в двести гульденов. Он занялся своей работой.

Поизучав немножко анатомию каракатицы и назвав это животное странным именем «испанской морской кошки», он перешел к одному из морских червей — «афродите».

Но он не знал научного названия этого червя — это не его вина, тогда этот червь еще был «безымянным» — и назвал его не менее странно, чем каракатицу, — «бархатной морской улиткой». Но дело ведь не в названии, а в том, насколько исследовано строение. А это было сделано на совесть.

А затем он занялся обобщениями. Это не было его специальностью, но все же он попробовал «обобщить» кое-что из виденного им, а видел он немало.

Бабочка, спрятанная в гусенице, — фокус, которым он когда-то так поразил заезжего герцога, — произвела не меньшее впечатление и на самого «фокусника».

И вот замечательная теория создалась в мозгу Сваммердама. Он решил обобщить все известные ему факты, он решил доказать, что все животные построены по одному образцу — «венца творения» — человека. Он стал называть все части тела и все органы животных на человеческий лад.

Так появился у насекомых спинной мозг (лежащий на брюшной стороне!), легочные трубочки и многое другое. Но этим не исчерпалась его «философская» деятельность.

— Все развивается по одним и тем же законам! — заявил он. — Все развитие заключается в развертывании уже имеющихся признаков. — И он начал приводить примеры.

В яйце спрятан зародыш, его не видно, он прозрачен, но он там имеется. В зародыше насекомого спрятана гусеница, в гусенице спрятана куколка, а в куколке — бабочка. И у всех животных это происходит сходным образом.

Безногий головастик похож на гусеницу, головастик с ногами — это куколка насекомого. Человек — та же история. Безногий зародыш человека соответствует «червячку», зародыш с ногами — куколке. Даже растения не являются исключением. Семя соответствует яйцу, росток — червячку, почка цветка — куколке, а распустившийся цветок — взрослому животному.

Эта замечательная теория не утратила своего значения сейчас. Правда, автором ее считается уже не Сваммердам, а немец Вейсманн^[20]. И по Вейсманну в яйце спрятаны вложенные друг в друга зародыши, и по Вейсманну в гусенице спрятана куколка, а в куколке бабочка. Разница между Вейсманном и Сваммердамом все же есть: Сваммердам видел бабочку в куколке, а Вейсманн не видел — да и не мог видеть — всех тех загадочных «биофор», на которых построена его теория.

Сваммердам мог бы гордиться своей теорией: он, простоватый и в сущности малообразованный человек, дал теорию, не уступавшую теории знаменитого немца-профессора.

Сваммердам кое-как закончил свою книгу, которая должна была носить название «Библия природы». В этом названии скрывался глубокий смысл: книга должна была заменить натуралистам «настоящую Библию».

Жить на двести гульденов в год было нелегко, но при отце Ян еще мог кое-как прокормиться, если бы не новое осложнение. Иоганна, сестра Яна, жившая тоже при отце, вздумала выйти замуж. Старик придрался к этому случаю и заявил, что переедет жить к зятю. Яна никто туда не приглашал, и таким образом он оказался почти на улице.

Он написал письмо одному из своих старых знакомых, тому самому богатому человеку, который когда-то звал его жить к себе в именье. Представьте себе огорчение Яна, когда тот ответил, что теперь ничем не может помочь ему.

— Никому нельзя верить, — горько усмехнувшись, сказал Ян, и тут же прибавил: — Суета, ох, суета…

Здоровье становилось все хуже и хуже, работа не шла, мысли о суете повторялись все чаще и чаще. Вдруг умер отец Яна и оставил ему наследство. Иоганна тоже была наследницей, и, понятно, без споров дело не обошлось. Но Ян был покладистым человеком, по крайней мере, он не протестовал, когда сестра тащила из отцовского добра все, что могла.

Но сколько сестра ни тащила, все же осталось кое-что и Яну. Он мог теперь жить безбедно. Но жить-то ему уже не хотелось. Он так устал и ослаб, так был измучен лихорадкой — ее приступы возобновились, — что не хотел ни работать, ни лечиться. Его коллекции ему так опротивели, что он решил продать их с аукциона, но никто не покупал его замечательных препаратов и редкостных диковинок.

— Страдание предшествует радости, и смерть есть преддверие жизни, — говорил Ян своим немногочисленным друзьям. — Посмотрите на жука-носорога. Ведь жук есть слинявшая и выросшая куколка, а куколка — слинявшая и выросшая личинка. Червь-личинка ведет жалкую жизнь в земле, в гниющем растительном мусоре, куколка не шевелится, она как бы мертва. И вот из нее выходит великолепный красавец-жук. Он должен был пройти через жалкую жизнь личинки и через смерть куколки, иначе он не достиг бы своего великолепия. Так и мы…

Что могли ответить друзья этому человеку, вообразившему себя, очевидно, куколкой и упорно желавшему превратиться в мотылька?

А дальше — хуже.

Сваммердам заболел. И в больном мозгу все отчетливее и отчетливее вырисовывалась мысль:

«Что я сделал? Я назвал свою книгу „Библией природы“, она должна была заменить настоящую Библию. Еретик! Разве можно подменить великие мысли пророков суетными рассуждениями о бабочках и гусеницах? Разве можно…»

И Сваммердам обливался холодным потом, мечась в припадке лихорадки.

— Я хотел поставить себя на место… — и он боялся даже мысленно произнести имя того, на чье место посягал.

Да! Трудно было мозгу Сваммердама переварить все то, что он передумал и увидел в дни молодости и расцвета здоровья. Больной, отравленный поучениями полусумасшедшей прорицательницы Антуаннеты, он испугался того, над чем работал всю жизнь.

Хорошо еще, что его рукописи были в надежном месте и уцелели — он все время порывался найти их и уничтожить.

В 1686 году он умер от водянки. Его рукопись оказалась у Тевено. Не скоро она увидела свет — ее пришлось переводить с голландского языка на латинский. А пока ее переводили — ее украли, а потом продали. Долго гулял по рукам увесистый свиток, и только в 1735 году он попал в руки Буэргава. Он купил рукопись у французского анатома Дювернэ за полторы тысячи гульденов. Эта рукопись и составила знаменитую «Библию природы» Сваммердама. Только через пятьдесят лет после его смерти книга увидела свет, а в ней было много нового, интересного и полезного.