III. Великая перепись

1. Морской монах

Морской монах.

— Ну и путаница! Никакого порядка! — восклицали натуралисты, перелистывая увесистые томы, написанные чуть ли не во времена древних греков и потом переписанные или перепечатанные средневековыми монахами. — Хоть бы намек на порядок.

Они столько тратили времени на эти «подготовительные» занятия, что его за-глаза хватило бы, чтобы навести порядок какой угодно и где угодно.

Наконец они принялись искать «порядок». Эти поиски продолжались долго, в них принимали участие все: и ботаники, и зоологи, и врачи, и монахи, и философы. Они действовали и вразброд, и шли сомкнутым строем. И все же порядок упорно не давался в руки. Причина была проста. Нельзя наводить порядок, не зная, в чем и как его наводить.

Еще Реди не родился, еще не только его, а и его отца, так же как и отца Мальпиги, не было на земле, а в Цюрихе уже успел родиться один из охотников за порядком. Его родители были бедны и скоро умерли; воспитывал его дядя, тоже человек небогатый и малообразованный. Казалось, что могло выйти из мальчика, кроме мелкого ремесленника? Нет, он так полюбил науки, что ухитрился окончить университет и получить звание профессора греческого языка.

Было этому профессору всего двадцать один год, а звали его Конрад Геснер.

Геснер не засиделся на кафедре греческого языка. Но за те пять лет, что он провозился с греческими и иными книгами и манускриптами, он составил полный каталог всех классических греческих, римских, еврейских и иных рукописей.

Возиться с мертвецами-классиками Геснеру скоро надоело. И вот в 1541 году мы видим его уже врачом и натуралистом. Здесь-то он и принялся наводить порядок. Правда, ему недолго пришлось заниматься этим — он умер всего сорока девяти лет.

Здоровье Геснера было слабовато — лишения молодости сильно подорвали его, но все же в поисках за растениями он исколесил все Альпы, Северную Италию, Францию, ездил к Адриатическому морю и на Рейн. Он таскал с собой во время этих путешествий не только ботанические папки и жестянки, не только банки для животных. С ним всегда было несколько книжек и притом каждый раз на новом языке. Так он изучил, между делом, французский, английский, итальянский и даже некоторые восточные языки. А если сюда прибавить еще немецкий, латинский, греческий и древне-еврейский, то не удивишься, что Геснер мог читать почти любую книгу.

Он собирал растения не только для того, чтобы заполнить ими свои папки. Это был материал, материал для охоты за порядком. И как только он накопился — охота началась.

— Семя и цветок! — провозгласил он лозунг. И под этим девизом начал охоту. — Нельзя судить по внешности, семя и цветок — вот «признаки родства».

Перебирая засушенные растения, он скоро убедился, что как бы ни был хорош гербарий — далеко ему до живых растений. Тогда он устроил небольшой ботанический сад. Конечно, городские власти Цюриха не дали ему ни копейки на это дело, и, конечно, они постоянно хвастались Геснеровским садом.

— Вы видели ботанический сад Геснера? — спрашивали они знатных иностранцев. — Нет? Что вы, что вы! Это же замечательнейший сад, а сам Геснер…

Конрад Геснер (1516–1565).

Геснер оплачивал все расходы по саду, ему приходилось даже принимать и угощать гостей, присланных к нему городскими властями. Он же платил жалованье и своему помощнику, который делал для него рисунки растений и животных.

Сад процветал, папок с гербариями и рисунками становилось все больше. Но сразу собрать весь материал нельзя — весь свет в несколько лет не объездишь. И Геснеру приходилось месяцами ждать, пока ему пришлют какую-нибудь травку или листик, засушенный цветок или рисунок — оттуда, из-за далеких морей. Работа стояла, а Геснер не мог сидеть без дела. Тогда он взялся и за животных.

Его знание языков помогло ему в этой тяжелой работе. Он живо разобрался в описаниях Плиния[21], просмотрел Аристотеля, а потом принялся изучать всевозможных средневековых натуралистов и монахов-ученых. Он перечитал груды книг и извлек из них все, что мог. Правда, многое его смущало, но он не был уж очень большим скептиком и быстро соглашался с автором, если тот не слишком хватал через край.

— Я клятвенно подтверждаю правдивость сведений Геральдуса, — торжественно сказал Геснеру один из цюрихских священников и для большего эффекта поднял руку к потолку, когда наш ученый усомнился было в правдивости россказней Геральдуса.

А рассказывал этот Геральдус презанятные вещи. Он описывал особого «Бернакельского гуся». Этот гусь вырастал на обломках сосны, носящихся по морским волнам, и имел первоначально вид капелек смолы. Затем гусь прикреплялся клювом к дереву и выделял, ради безопасности, твердую скорлупу. Окруженный этой скорлупой, он жил покойно и беззаботно. Шло время, и гусь получал оперение, сваливался со своего обломка в воду, начинал плавать. В один прекрасный день он взмахивал крыльями и улетал.

— Я сам видел, как более тысячи таких существ, и заключенных в раковины, и уже развитых, сидят на куске коры. Они не несут яиц и не высиживают их; ни в одном уголке земного шара нельзя найти их гнезд, — так заканчивал Геральдус описание замечательного гуся.

Геснер никогда не видал, как из куска дерева выводится гусь, но — как знать? — весь мир не объездишь, всего своими глазами не увидишь, а священник клялся. Не мог же Геснер не поверить клятве того, кто держал в своих руках ключи рая…

Впрочем, не один Геснер попал впросак с этой историей. Живший несколько позднее Геснера некий Дюре в 1605 году утверждал, что из плодов, упавших с дерева на землю, могут получиться птицы, а из тех же плодов в воде выведутся рыбы. Он даже дал рисунок, на котором весьма добросовестно изобразил постепенное превращение плодов в птиц и рыб. И если чему нужно удивляться, так это одному: как это Дюре не попал в «отцы» эволюционного учения. Ведь он дал картину постепенного развития…

Но Геснер не всегда был доверчив. Он хорошо знал, как ловко умеют создавать всяких морских чудовищ, и далеко не все поместил в свои списки животных.

«Аптекари и другие бродяги (он так и сказал!) придают телу скотов различный вид, смотря по желанию… Я видел у нас такого бродягу, который показывал такого скота под видом базилиска».

Вот какой отзыв дает Геснер в своей книге о некоторых морских чудовищах. Он разоблачил и знаменитого венецианского дракона, известного под названием «Леонея», прогремевшего на всю Европу. Это был редкостный дракон: у него был закрученный хвост, две могучих, снабженных шестью когтистыми пальцами конечности, семь длинных шей и семь голов. Дракон был оценен в шесть тысяч дукатов и, как говорят, куплен самим французским королем.

Перелистывая рукописи греков и латинян, просматривая монашеские трактаты, изучая рисунки и шкуры зверей, собирая всякие россказни рыбаков и бегая по кунсткамерам и балаганам, Геснер быстро подвигался вперед. И вот его книга подошла к концу.

Эта была первая большая книга по зоологии; в ее четырех частях было собрано все, что знали в те далекие времена о животных. Это был еще не «порядок», но «намек» на порядок; материал был собран, а о классификации в те времена боялись и думать. И все же Геснер описал отдельно рыб, отдельно птиц, и так всех, по очереди.

Ламантины, киты, дельфины и иные странные рыбоподобные существа причинили ему массу хлопот. Они были так странны на вид, а некоторые из них даже походили на человека. И вот появились описания морских монахов и морских епископов, нереид, русалок и прочих презанятных морских чудовищ. Геснер не только описал их, он дал и рисунки. Эти рисунки были предметом долгих совещаний с помощником-художником.

— Он покрыт чешуей, значит — это рыба, — настаивал Геснер.

— Какая же рыба, когда у него человечья голова? — сомневался художник. — Жабр у него не видно.

— Рук у него нет, тело покрыто чешуей. Это признаки рыб. А что касается до жабр, то, может быть, они просто не изображены на рисунке, — не соглашался Геснер.

Превращение плодов в рыб и птиц (из книги Дюре, 1605 г.).

Он не видал живого «монаха» не видал и его препарата. Он изучал его только по плохому рисунку, а отсюда и бесконечные споры с художником. Все же «морской монах» попал к рыбам. Конечно, Геснер ошибся: было бы правильнее отнести это чудище к млекопитающим, ибо нереиды оказались впоследствии самками ламантинов. Несомненно, что и «морской монах» был каким-то морским млекопитающим.

Появление книги Геснера было целым событием в науке. Наконец-то ученые получили «зоологию». «Монахи» никого не смутили — в их существование верили почти все, и во всяком случае они были не так подозрительны, как «гастрея», которой щегольнул Геккель триста лет спустя.

А пока Геснер трудился над зоологией, ботанический сад его разрастался и разрастался. Живые растения были очень нужны нашему охотнику. Он был не только натуралистом, а и врачом, и к каждому растению подходил и как натуралист, и как врач. Геснер-ботаник изучал признаки растения, Геснер-врач нюхал, а нередко и разжевывал растения, Травки и листья не всегда были вкусны — они бывали отвратительны, но он терпеливо жевал — а вдруг травка годится как лекарство? Он чуть было не отравился, нажевавшись арники.

Он устроил недурной зоологический кабинет, в котором хранилось много скелетов и высушенных частей животных. Это был первый в мире зоологический музей, первый и по времени и по богатству. Но — увы! — в нем не было ни «монаха», ни «епископа», ни нереид. Геснер всячески старался раздобыть хоть одну из этих диковинок, но это ему никак не удавалось.

— Не хотите ли дракона? — предлагали ему пронырливые аптекари. — Очень хороший дракон. — И Геснеру приносили, правда, что-то вроде дракона.

— А почему он так похож на ската? Почему у него крылья заворочены и подшиты кверху? Это скат!

Посрамленные аптекари уходили, а через неделю-другую приносили новое «чудище», опять-таки более или менее ловко сделанное из ската, а то и просто из кусков разных животных.

А пока рос кабинет, пока разрастались растения в ботаническом саду и пока чуть ли не со всех концов земли получались пакеты то с засушенными растениями, то с семенами, то с рисунками, Геснер занялся минералами — они тоже нуждались в порядке. Здесь дело быстро пошло вперед. Но едва Геснер успел закончить и напечатать свою «Минералогию», как в Цюрих явилась страшная гостья — чума. Были забыты растения, был заброшен зоологический кабинет, грядки ботанического сада покрылись сорняками. Геснер надел холщевый халат, нацепил на лицо смоляную маску и смело пошел на бой со страшной гостьей. Он помнил теперь одно: он — врач. Он сражался упорно и честно, не прятался от больных, не бегал от заразы. И он — заразился.

— Отнесите меня в кабинет! — попросил он, чувствуя, что умирает.

Страшные смоляные маски и призрачные халаты подхватили носилки и отнесли Геснера в зоологический кабинет. Его положили около шкапов, под рядами развешенных по стенам чучел. И там, среди птиц, зверей и рыб, он умер.

…Когда студенты слушают первые лекции по зоологии, то им иногда показывают толстую старинную книгу, переплетенную в свиную кожу. Книгу украшают простые и странные, такие милые в своей простоте и странности, рисунки. Это книга Геснера.

— Вот, что думали почти четыреста лет тому назад! — провозглашает профессор. — Как мало знали они, и как много знаем мы теперь! Как далеко ушла наука, зоология, от тех наивных времен!

2. Неестественная естественная история

1

Графом Бюффоном он сделался уже на склоне лет, почти стариком. В молодости он был более известен под именем Жоржа Луи Леклерка.

Юношей он, сын парламентского советника, сумел так понравиться герцогу Кингстону, что тот увез его с собой в Англию. Бюффон (будем называть его так) не был силен в английском языке. Чтобы хоть мало-мальски ему подучиться, он перевел несколько английских книжонок, одной из которых оказалась книжка Ньютона[22] по физике.

— Чем я не ученый?! — воскликнул Бюффон, увидя свою фамилию на обложке перевода.

И он тотчас же решил доказать это. Он не знал толком ни одной науки, но во время работы над переводом он невольно изучил немножко математику, и вот новый математик засверкал на небосклоне французской науки.

Статья за статьей, мемуар за мемуаром так и посыпались в Парижскую академию. Бюффон завалил академиков своими сообщениями и докладами. Тут были и сочинения по математике, и геометрические «увражи», и доклады по физике, и даже мемуар по сельскохозяйственной экономике. Такой дождь статей не замедлил дать свои результаты — двадцатишестилетний Жорж был избран в члены Академии.

Но звание обязывает. Если просто «Жорж» хотел прославиться, то «академик Жорж» был обязан сделать это.

Бюффон принялся исследовать крепость строительного леса, а потом ухватился за большое зажигательное зеркало. Ему очень хотелось добиться особо блестящих результатов от работ с этим зеркалом.

— Я буду зажигать за несколько лье! — гордо заявил разносторонний ученый и новоиспеченный академик.

Увы! Зеркало за несколько лье никак и ничего не зажигало.

Бюффон не был особенно разочарован этой неудачей и ухватился за следующую тему своих глубоко научных изысканий. Он хватался то за одно, то за другое, перепробовал десятки тем и работ. Несомненно, он успел бы поработать во всех областях всех наук, если бы его не усадил прочно и надежно на место один из его приятелей.

Дюфей — так звали этого приятеля — был интендантом Королевского сада в Париже. Это был, собственно, ботанический сад теперешнего Парижа, но в те времена он на него походил мало. Обычно интендантами (смотрителями) этого сада назначались придворные медики. Как только лейб-медик короля начинал стариться, король назначал его в свой сад интендантом.

— Вы знаете, как я вас люблю и ценю, — говорил он на прощальной аудиенции своему врачу. — Вы знаете, как я дорожу вашим здоровьем… Вы устали, вам пора отдохнуть. А кроме того — в моем саду такие редкие растения, за ними нужен внимательный уход и присмотр. Только вы сможете сберечь мои зеленые сокровища. Ведь, если вы так блестяще лечили меня, то…

Врач, умиленный, кланялся и отправлялся в сад. Конечно, он ничего там не делал. Новый интендант прогуливался иногда по саду, срывал и нюхал цветок, дарил внуку или внучке яблоко или грушу, и… этим и ограничивались его заботы о саде.

Дюфей оказался приятным исключением. Он очень любил садоводство и работал в саду усердно. Но он так разболелся, что пришлось подыскивать ему заместителя. Словно насмех, ни одного лейб-врача не оказалось — все они были еще сравнительно молоды и не нуждались в богадельне.

— Возьмите Жоржа Леклерка, — сказал Дюфей. — Только при нем сад не погибнет окончательно. Он хорошо поставит вам дело.

И вот в 1739 году двадцативосьмилетний Жорж Леклерк, он же Бюффон, уселся в кресле интенданта Королевского сада. И едва он прикоснулся спиной к мягкой обивке кресла, как почувствовал:

— Вот оно, мое призвание! Теперь-то я должен завоевать себе место в науке.

Он понимал, что можно изучать строение зверей и птиц (растения его не интересовали), он слыхал о таких ученых, как Реди, Гарвей, Сваммердам и Геснер. Да! То были славные имена!

— Я продолжу дело Геснера, — решил интендант Королевского сада. — Тут никакой пачкотни не требуется. Сиди, смотри и пиши… А можно и не смотреть, — утешил он себя через минуту.

Бюффон обладал богатейшей фантазией и неутомимейшей рукой. Он мог писать по двадцать четыре часа в сутки. Единственно, чего ему не хватало — это терпенья.

— Опыты? Вскрытия? Ах, увольте меня от этого! Мой ум слишком широк, а глаза мои слишком слабы для таких мелочей. Мое дело — собрать, обобщить… А всей этой пачкотней пусть занимаются те, кто не умеет писать, кто больше ни на что не пригоден.

Бюффон не долго искал темы для своих работ — он решил написать ни много, ни мало, как полную естественную историю. Это была задача не маленькая. Но он крепко надеялся на свои способности и таланты. Бюффон быстро разыскал себе помощника. Это был врач и анатом Добантон. Он был родом из именья отца Бюффона, и его-то наш интендант и приспособил к делу. Он добился назначения Добантона хранителем кабинета естественной истории при саде. Добантон имел как раз то, чего не хватало Бюффону, а у Бюффона было то, чего не было у Добантона. Один умел писать, другой — работать и смотреть. Работали они так, что не знаешь, кому больше удивляться — писателю или наблюдателю. За восемнадцать лет совместной работы они ухитрились написать пятнадцать толстенных томов.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь вашим делом, — важно сказал Бюффон своему помощнику. — Вы вскрывайте, исследуйте, делайте рисунки, анатомируйте. А я буду — писать… Ну, конечно, — прибавил он тут же, — статьи по анатомии вы напишете сами: я не хочу выдавать ваши работы за свои.

Хитрец! Он ни разу не видел вскрытой собаки, — еще бы ему не уступить этого материала Добантону!

— Я заставлю их читать мои книги, я заставлю их интересоваться естественной историей, — говорил Бюффон, решительно хмуря брови.

«Я заставлю их знать меня» — вот, что он думал в это время.

О каждом животном он писал отдельно, у него не было «порядка», не было никакой особой системы.

— К чему это? — спрашивал он. — Нужно, чтобы было интересно. А система — это сушь, скука…

Так он говорил, а на деле он и не мог дать системы. Для этого у него не хватало ни знаний, ни наблюдательности, ни, главное, прилежания.

С первыми пятнадцатью томами Бюффон при помощи Добантона справился. Но когда дело подошло к птицам, случилась неприятность — Добантон взбунтовался.

— Он мне просто завидует, — утверждал Бюффон. — Конечно, разве могло быть иначе? Читают меня, а не его рассуждения о том, сколько костей в ноге лошади или позвоночнике собаки. Кому это интересно? Только натуралистам, а мои статьи читают все.

А тем временем Добантон жаловался своим приятелям:

— Разве это научная работа? Сегодня потроши собаку, завтра лошадь, и все — скорей и скорей. Хватит с меня, мне, вон, кафедру предлагают…

Без помощника Бюффон обойтись никак не мог. Какая же это «естественная история» без анатомии? Пришлось искать новых помощников. Бюффон раздобыл двух анатомов — Гено и Бексона, но, должно быть, они были поленивее своего предшественника (в птицах Бюффона анатомии оказалось куда меньше, чем в зверях).

Луи Леклерк Бюффон (1707–1788).

— Ах, как трудно работать! — вздохнул Бюффон, потратив пятнадцать лет на девять томов о птицах. — Как скоро я написал моих млекопитающих и как я застрял с птицами! Пятнадцать лет! Когда же я окончу свой труд? — и он принялся с удвоенной скоростью писать очередной очерк.

О минералах он писал один, без помощников. Тут он действительно показал чудеса работоспособности — что ни год, то том готов. Пять лет — пять томов.

А ведь он занимался в это время не одними минералами, а попутно готовил к печати и другие свои сочинения.


2

Слава Бюффона росла. Он стал одной из достопримечательностей Парижа. Заезжие знатные иностранцы спешили в Королевский сад, чтобы посмотреть на автора «Естественной истории». Французский король пожаловал Бюффону графский титул.

Бюффон считал себя первым натуралистом в мире, его слово — все. И вдруг он получил книжку, очень скромную на вид, с заглавием «Система природы». В ней шведский ученый Линней[23] давал основы классификации не только растений, но и животных.

Растения мало интересовали Бюффона, но животные — это его область.

— Что за вздор! По каким-то усикам и ножкам устанавливать родство животных? А их жизнь, их привычки, повадки…

И Бюффон начал писать возражение Линнею. Этот скромный швед буквально отравил ему существование. Бюффон считал себя первым, и вдруг… где-то там, далеко на севере, появился ученый, который смело заявляет, что все старые ученые, описывая в отдельности животных и растения, только запутывали дело. Нужна — система. И эту систему дает он, Линней. И ученые признали этого шведа, его слава ботаника гремит по всей Европе!

А вскоре и еще одна неприятность подоспела. Создав гору всяких описаний птиц и зверей, Бюффон решил, что не мешает и «обобщить». И вот он уселся за новую работу и стал писать о «жизни», земле, появлении живого и прочее.

В это время в Италии появилась книжка, содержание которой было хуже всякой бомбы.

— Даже аббаты полезли не в свое дело! — стукнул кулаком по столу граф Бюффон…

«Высоко в Апеннинских горах встречаются раковины морских моллюсков. Не значит ли это, что когда-то там было море…» — писал Бюффон в одной из своих книг.

— Хорошая «Естественная история»! — не утерпел Вольтер[24]. — Да она совсем не «естественная». Там естественность только в заголовке.

Бюффон рассвирепел.

— Да? Она не естественна?.. Что же Вольтер думает об этих раковинах? Может быть, их понатащили туда пилигримы и прочие богомольцы, раскаявшиеся под старость в грехах молодости?

Это было ловко сказано, и Вольтер, сам весьма опытный в злословии, оценил такой ответ по достоинству. И когда Бюффон прислал ему очередной том своих сочинений, он ответил ему дружеским письмом.

«Вы — второй Плиний», — написал он Бюффону.

Бюффон растаял. Он долго думал — как ответить Вольтеру, чтобы перещеголять его и в любезности, и наконец написал:

«Если я второй Плиний, то никогда не будет „второго Вольтера“».

Старый беззубый философ был очарован таким комплиментом. И когда кто-то из его знакомых противников Бюффона напомнил ему о спорах с автором «неестественной истории», он буркнул:

— Не стану же я ссориться с Бюффоном из-за каких-то пустых устричных раковин…

Слава росла. Бюффон начал строить всевозможные гипотезы. Тут были и кометы, отрывающие целые световые потоки от солнца, и теории об образовании и происхождении земли, и какие-то загадочные, покрытые расплавленным стеклом, планеты. Он совсем не знал математики и физики, хоть и делал вид, что очень сведущ в этих науках.

Ряд современников — математиков и физиков — указывали на ужасающую неграмотность Бюффона, но… еще при жизни его ему поставили памятник. Статуя Бюффона красовалась при входе в «естественный кабинет» короля. Так приказал Людовик XVI. Гости и посетители, почитатели таланта и любопытствующие иностранцы так и валили в кабинет Бюффона. До работы ли тут! А граф привык работать: его неутомимая натура требовала ежедневной порции — листов этак на двадцать-тридцать исписанной бумаги. Да еще переписывание. Свои «Эпохи природы» он переписал одиннадцать раз. Именно в этой книге он и развил свои теории. А язык — это был всепобеждающий язык Бюффона, громкие и трескучие фразы, бесконечные периоды и очень мало смысла. Немудрено, что ему пришлось переписать рукопись одиннадцать раз. Ни для политики, ни для общественной жизни у него не оставалось времени. Он только писал, писал и писал.

А Линней печатал да печатал книгу за книгой. Его система растений получила общее признание. Во всех крупных ботанических садах начали рассаживать растения применительно к линнеевской системе. Пришлось заняться такой пересадкой и Бюффону — ведь он был интендантом Королевского сада. Это было ему очень не по сердцу — признать правоту ученого шведа, но…

Линней же вместо благодарности назвал в честь Бюффона одно очень ядовитое растение «Бюффонией».

— Он еще смеется надо мной! — задыхался от злобы старик. — Проклятый швед!

3. Швед-бунтовщик

1

— Я отдам тебя в сапожники! — топал ногами сельский пастор Нилс Линнеус. — Может быть шпандырь приучит тебя к труду…

Карл стоял и вертел в руках веточку растения. Эта веточка интересовала его куда больше, чем латинский язык и прочие премудрости.

— Кому я говорю? — и отец вырвал веточку у него из рук. — Правы твои учителя — линейка для тебя слаба. Вот шпандырь, это — другое дело. Я сегодня же переговорю о тебе.

И пастор отправился искать сапожника, который согласился бы взять в ученье его старшего сына Карла. А Карл побрел в сад отца. Там у него было несколько «собственных» грядок с растениями. И там-то он — в ущерб латинскому языку и геометрии — проводил большую часть своего времени. С детства Карл интересовался цветами и листьями. Вместо того, чтобы итти в класс, он убегал в лес и там собирал и изучал растения. И результаты столь легкомысленного отношения к наукам не замедлили сказаться. Когда отец Карла приехал в гимназию справиться об успехах сына, то его «утешили».

— Никуда ваш сынок не годится, — сказали пастору. — Какие там науки!.. Отдайте его к столяру или сапожнику. Хоть ремесло знать будет.

Вот после этой-то поездки и топал ногами и кричал на сына пастор Нилс, намеревавшийся сделать из Карла пастора. Выйдя на улицу, пастор решил, что не мешает посоветоваться о том, к какому сапожнику отдать лентяя Карла. А за советом он пошел к доктору Ротману, своему старому приятелю.

— Пожалуй, ты и прав, — ответил врач, выслушав жалобы Нилса. — Пастора из твоего сына не выйдет… Но знаешь что? Почему бы из него не сделать врача? У него есть склонность и способности к этому делу. А ведь врач зарабатывает деньги не хуже проповедника… Отдай его мне, я сам буду следить за его ученьем, — прибавил Ротман.

Пастор ушел.

— Я нашел тебе воспитателя, — сказал он Карлу.

Карл так и помертвел от страха — ему очень не хотелось попасть к сапожнику.

— Это… доктор Ротман.

Карл вытаращил глаза.

— Чему ты удивляешься?

Тут в дело ввязалась мать. Ей очень хотелось видеть сына на кафедре проповедника.

— Но ведь мы решили, что он будет пастором, — возражала она. — Пастором, а вовсе не врачом!

— Пастором… — ворчал отец. — А если пастора-то из него не выходит? Пусть уж врачом будет. Или ты предпочитаешь, чтобы он был сапожником?.. А ты, Карл, чего хочешь ты?

— Я буду учиться… Не бери меня из гимназии… Я буду стараться… Я хочу быть врачом.

— Хорошо. Так и будет!

Ротман оказался хорошим воспитателем и преподавателем. Он так хитро взялся за дело, что Карл и не заметил, как полюбил ту самую латынь, о которой раньше и слышать не хотел.

— А ну, почитай-ка вот эту книжицу! — подсунул Карлу сочинения Плиния доктор Ротман. — Переведи мне пяток страниц.

Карл сморщился, но отказать Ротману не смог и уселся за перевод. Кое-как перевел он первую страницу, и чем дальше читал, тем больше увлекался. Оказалось, что Плиний совсем не похож на других «латинян» — в его сочинениях была целая энциклопедия по… естественным наукам. Карл так увлекся книгой, что и обедать не пошел.

— Ну, как твои дела с переводом? — лукаво спросил Карла Ротман.

Карл засмеялся в ответ. Теперь он пристрастился к латинскому языку. Книги Плиния он выучил чуть ли не наизусть. В гимназии сильно удивились, когда Карл Линнеус вдруг стал обнаруживать не только прилежание, но и знания, и притом — вот чудо! — в латинском языке.

— Все это временно. Все это непрочно, — бурчал себе в бороду учитель латинского языка. — Ротман не педагог, он ничего не добьется. Прочных знаний у Линнеуса не будет, все это одно верхоглядство.

Вопреки ожиданиям его учителей Карл все же окончил курс гимназии. Но и тут ему не поверили и дали аттестацию весьма сомнительного достоинства.

«Юношество в школах уподобляется молодым деревьям в питомнике. Случается иногда — хотя редко, — что дикая природа дерева, несмотря ни на какие заботы, не поддается культуре. Но пересаженное на другую почву деревцо облагораживается и приносит хорошие плоды.

Только в этой надежде юноша Карл Линнеус отпускается в академию, где, может быть, он попадет в климат, благоприятный его развитию».

С таким-то «аттестатом» Карл и отправился в Лунд, ближайший университетский город Швеции. Здесь у него был родственник, священник и профессор Гумерус, на протекцию которого Карл сильно надеялся.

Когда Карл въезжал в город, он услышал похоронный звон.

— Кого хоронят?

— Священника Гумеруса.

Неудивительно, что после этого Линней всю свою жизнь не мог равнодушно слышать колокольного звона. Все же ему удалось разыскать одного профессора, который записал его в число своих учеников, не поинтересовавшись его аттестатом. Учился Карл очень старательно и делал большие успехи. Но у него совсем не было денег — отец был очень небогат и содержать сына в чужом городе не мог. Хорошо еще, что в молодом студенте принял участие профессор медицины Килиан Стобеус. Он предложил Карлу поселиться у него в доме. У Стобеуса оказался гербарий, у него были коллекции минералов и раковин, были засушенные птицы и кое-какие насекомые, было много книг, и Карл увлекся наукой.

— Он спит с огнем и наделает пожара, — брюзжала мать Стобеуса. — Поговори с ним, не гореть же нам из-за него.

Стобеус вошел ночью к Карлу. Тот сидел и читал. Профессор так умилился, что поцеловал в лоб прилежного студента. Карл получил разрешение читать по ночам, сколько ему угодно.

Летом 1728 года Линней частенько прогуливался в окрестностях Лунда. Он бродил по лесам и полям, по болотам и пригоркам и собирал растения и насекомых. В одну из таких прогулок его укусило какое-то насекомое. Карл очень перепугался, а так как он еще мало знал своих шведских мух и ос, то решил, что его укусило какое-то страшилище, что укус ядовит, что он может умереть. Он побежал домой, к Стобеусу.

— Я умираю! Меня укусила ядовитая муха… Спасай меня!.. — закричал он еще на пороге.

Стобеус тоже перепугался — такой растерянный вид был у Линнея.

— Резать! — и Стобеус, не теряя ни минутки на размышления, вытащил ланцет, резнул и пустил кровь Карлу. Но сидеть около больного ему было некогда, он ушел и оставил его на попечение некоего хирурга Сиелля.

— Ну, как? — спросил тот Карла.

— Очень болит.

— Гм… — и предприимчивый хирург разрезал Карлу руку от плеча до локтя. — Это не повредит, — успокаивал он Карла.

На поправку Карла отправили в деревню: ему пришлось поправляться не от болезни (укус), а от лечения этой болезни. В те времена это случалось нередко.

Карл приехал к родителям, и тут мать его окончательно убедилась в том, что не придется ей видеть своего первенца на проповеднической кафедре. Все свое время Карл проводил в лесу, а дома сидел и прилежно наклеивал засушенные растения на листы бумаги. Какой уж проповедник выйдет из такого бездельника!

Доктор Ротман ничего не имел против занятий своего воспитанника, но…

— Бросай-ка ты Лунд и переходи в Упсалу, — уговаривал он Карла. — Вот там, действительно, и профессора, и библиотеки. Там из тебя выйдет толк… Там и ботанический сад есть, — мельком заметил он, зная, что это сильнейший аргумент, против которого Карл вряд ли устоит.

Карл не устоял и перевелся в Упсальский университет.

— Вот тебе сто червонцев, — сказал ему отец, — и, помни, больше ты от меня ничего не получишь. Мы в расчете!

С таким родительским напутствием Карл отправился на новое место. Деньги скоро вышли, новых не было, и ждать их было неоткуда. Так прошел год. Осенью 1729 года Карл пошел прощаться с ботаническим садом. Жить в Упсале он больше не мог. Он переходил от куста к кусту, от растения к растению. Наклонившись над одним цветком, он хотел срезать его для своего гербария.

— Скажите-ка мне, молодой человек, зачем вам понадобился этот цветок? — вдруг услышал он.

Карл выпрямился, обернулся. Перед ним стоял очень почтенного вида человек.

— Я люблю ботанику, — скромно ответил Карл.

— Вот как! И что же, — вы много читали?

Тогда Линней принялся перечислять все растения, какие он только знал. Так и посыпались латинские названия. Он перечислил чуть ли не полностью все, что вычитал у Турнефора — был такой ботаник.

— Гм… гм… А как называется это растение? — показал ему незнакомец колосок мятлика.

Линней назвал растение.

— А это?.. А это?.. А это?..

Трудно сказать, кто был быстрее: незнакомец ли, поспешно срывавший растение за растением и показывавший на кусты и деревья, или Карл, называвший показанное.

— У меня есть и свой гербарий, — сказал Карл.

— Приходите ко мне и приносите свой гербарий, — ответил незнакомец и дал Карлу адрес.

Незнакомец был очень доволен этой встречей. Это был пастор Олай Цельзиус. Он был занят чрезвычайно важной и ответственной работой — писал сочинение о растениях, упоминающихся в… Библии. Для него Линней был ценнейшей находкой — доктор богословия был очень сведущ в богословских делах, но по части ботаники был слабоват, хоть и любил ее.

Прошло немного времени, и пастор достал своему помощнику несколько уроков. Линней был почти счастлив, — почти, ибо вполне счастлив человек никогда не бывает. Он был обут и одет, он был сыт и мог заниматься ботаникой сколько угодно. А тут еще он обзавелся и другом.

Артеди — как звали этого друга — очень любил химию, но еще больше — алхимию. На этой-то почве он никогда бы не подружился с Линнеем, но Артеди любил еще и рыб, — не ловить и есть их, а любил бескорыстно, в «научных целях».

— Слушай! — сказал Артеди Карлу. — Все-таки надо бы и тебе взять что-нибудь из животных. Займись-ка насекомыми или улитками. Посмотри, сколько их, и никто их толком не изучал.

Линней взялся за это дело, и тут началось у него соперничество с товарищем; один старался превзойти другого. Но Линней скоро сдался — растения отвлекали его внимание. А ботаникой он увлекался все сильнее и сильнее. Он приносил домой вороха листьев и огромные букеты цветов. Линней безжалостно разрывал цветки, выщипывал из них пестики и тычинки, сравнивал их, считал, зарисовывал. В его мозгу росла картина будущего «порядка», который он наведет среди растений.

Прочитав одну книжонку о тычинках и пестиках, он так увлекся этим, что решил положить в основу нового порядка именно тычинки и пестики. Это был колоссальный труд, но он не терял надежды.

— Хаос… — бормотал Линней, ходя по комнате. — Никто ничего не знает, нигде никакого порядка. Описано много, но бестолково. Порядок — вот что нужно. Нужна — система!

И он уселся за эту «систему». Он принялся изучать подряд все растения. Он отбирал сходные, собирал их в группы. Сходные группы он тоже подбирал по группам, и так без конца. И всюду в основе лежали тычинки.

— Красная смородина, черная смородина, крыжовник очень похожи друг на друга. Пусть будет род — смородина. Коротко и ясно! — И Линней принялся выискивать еще растения, сходные со смородиной.

Он давал название роду, а к нему прибавлял название вида. Получалось очень просто и удобно. Раньше шиповник именовался «обыкновенная лесная роза с розовым душистым цветком», теперь он стал «лесная роза» и — все. Но и этого мало. Родов много, нельзя лазить по длинным описаниям, нужно как-то упростить разыскивание родов. И вот — Линней собрал роды в семейства, семейства — в классы. Тут-то и пошли в ход тычинки, и пестики. Все, у кого две тычинки, — особый класс, у кого три — особый, и так дальше. По числу тычинок — от одной до многих — он установил одиннадцать классов да два еще придумал сообразно тому, как сидят тычинки. По другим признакам тычинок он прибавил еще классов и получил всего двадцать четыре. Стало очень удобно. Нашел какое-нибудь растение, поглядел, сколько у него тычинок, значит класс такой-то. А при классе — список родов. Но было и неудобство. Число тычинок вовсе уж не определяет родства. И у Линнея оказались соседями столь различные растения, как камыш и барбарис, морковь и смородина, виноград и барвинок.

В 1730 году профессор Рудбек решил передать кому-нибудь часть своих лекций по ботанике — он был стар для напряженной работы.

— Линней справится с этим делом!

— Немножко рискованно делать преподавателем студента, просидевшего на университетской скамье едва три года, — возразил профессор Рорберг, но все же факультет уважил просьбу старика Рудбека.

Линней начал читать курс ботаники. Сам студент, он учил других студентов. Он устроил и практические занятия по ботанике — ходил со своими учениками за город, собирал с ними растения, составлял гербарии.

В это время Упсальское научное общество получило предложение от короля послать натуралиста для исследования Лапландии.

— Линней все возится с растениями… Там ему хватит дела, — решили ученые мужи из общества и отпустили Линнею на научную командировку шестьдесят талеров. — Хватит с него! Голодать он привык.

13 мая 1732 года Линней тронулся в путь; его багаж состоял из двух рубашек и того, что было на нем.

Выехав из Упсалы верхом, он вскоре пошел пешком. Он прошел Герстикланд, Гельсингланд и Мадельпат, а оттуда отправился в Ангерманланд. Долго он бродил и плутал по лесам и болотам по колени в воде. Его кусали комары, он дрожал от холода, часто голодал. Кое-как он добрался до Умео. Здесь ему сказали, что путешествовать в Лапландии в это время года нельзя.

— А я пойду, — ответил он и пошел дальше.

Он не знал языка лапландцев, он не мог ездить — у него было мало денег. Звериная шкура заменяла ему и плащ и постель, питался он почти исключительно сушеной рыбой. И, голодный, он шел дальше и дальше. Он посетил Питео, взобрался на Шпицбергенские горы близ Валливара. Он шел вдоль северных склонов гор, а под его ногами мелькали растения — все новые и незнакомые. Солнце вставало почти тотчас после заката, местность становилась все более дикой и угрюмой.

Линней добрался до Торсфорда на берегу Северного моря. Он рассчитывал плыть отсюда в Салерон, но ветры и бури помешали этому. Тогда он снова пошел по горам, собирая растения и минералы.

У него было много приключений за это время. Он не только мерз и голодал, тонул и вяз в болотах. Однажды проводник чуть не убил его: он неосторожно столкнул огромный камень и тот покатился под откос, где стоял Линней. Но Карл как раз в этот момент отошел к сторонке, увидев новое растение. Камень пролетел мимо.

В другой раз какой-то лапландец-горец стрелял в него из ружья, но промахнулся. Линней с ножом в руке бросился догонять разбойника, но ему ли было состязаться с горцем! Карл свалился в первую же трещину, засыпанную снегом. Хорошо еще, что по соседству оказались горцы и вытащили натуралиста из трещины.

Конечно, бродя пешком, не унесешь на себе много коллекций, но Линней и не гнался за этим. Он смотрел, изучал, записывал. Он многое узнал и увидел; этого было достаточно.

Через Торнео и другие города он добрался до Або, а отсюда, через остров Аланд, в Упсалу — домой. В Упсале Линней написал отчет о своем путешествии и получил за него от Упсальского общества сто двенадцать золотых. Казалось бы, что путешественник мог рассчитывать на внимание. Увы! Ученый мир так мало ценил Линнея, что даже стипендию для бедных студентов ему удалось выхлопотать с большим трудом. И то, получив в первый год десять золотых, он на следующий год не получил ничего.

Вернувшись из путешествия, он возобновил чтение лекций по ботанике и минералогии. Но теперь дело шло очень негладко. Студенты не всегда понимали Линнея. Он преподносил им свои систематические открытия, он говорил одно, а в книжках стояло совсем другое. Студенты путались в прочитанном, путались в слышанном. А тут еще начались и неприятности по службе. Враги и завистники Линнея начали говорить о том, что он — недоучка, что у него нет ученой степени. Факультет смотрел на это сквозь пальцы — читает и пусть читает. Пока воркотня была слаба, с ней справлялись покровители Линнея — Рудбек и Цельзиус. Но вот она перешла в резкие протесты.

— Линней не имеет права читать лекции, — заявил на заседании факультета некий Розен, адъюнкт медицинского факультета. — Я говорю официально и прошу записать мои слова, — прибавил он.

Дело было поставлено на официальную ногу. Факультет должен был вынести решение, а таковым могло быть только — «прекратить чтение лекций».

Карл Линней (1707–1778).

Линней пришел в отчаяние. И с отчаяния этот скромный и не очень-то решительный человек — и уж во всяком случае не скандалист — закатил такой скандал Розену, что он чуть не перешел в драку. Богослову Цельзиусу удалось кое-как замять эту историю, но двери Упсальского университета все же закрылись для Линнея. Снова перед ним встал вопрос, что делать дальше. И снова, как и прежде, он разрешился быстро и удачно. Надо сознаться, что нашему ботанику все же очень везло: он всегда где-нибудь и как-нибудь пристраивался.

— Будьте нашим руководителем, — попросили его несколько богатых студентов. — Мы хотим попутешествовать по Далекарлии.

После окончания путешествия Линней поселился в городке Фалуне. Здесь он читал частным образом лекции по минералогии и пробирному искусству. Слушатели были: в окрестностях города имелись знаменитые медные рудники. Нашлась и небольшая медицинская практика. Но этого ему было мало. Он уже вошел во вкус чтения лекций с университетской кафедры.

— Диплом доктора? Хорошо, я его получу!

Может быть он и не так бы скоро отправился за границу завоевывать этот диплом, если бы не городской врач Мореус. Сам-то врач тут был мало замешан, он не уговаривал Линнея, ничего ему не советовал. Нет! Причина была не во враче, а в его дочери.

Сара-Лиза, старшая дочь врача, очень приглянулась Линнею, и он вскоре же предложил ей руку и сердце.

— Поговорите с папашей, — ответила Сара-Лиза.

— Бегу!

— Только не сегодня, Карл! Только не сейчас! — она ухватила его за полу камзола.

— Почему? — изумился счастливый жених.

— Он сегодня очень сердитый. У него умер пациент, и вот…

— Ерунда! На то он и пациент, чтобы умирать.

Линней бодро вошел в кабинет Мореуса.

— Ты мне нравишься, но я не могу отдать свою дочь, за нищего, — ответил папаша Карлу, когда тот изложил ему свою просьбу. Тогда с отчаянья Линней разразился длиннейшей речью. Он говорил много, и нельзя сказать, чтоб толково, но папаша понял, в чем дело.

— Хорошо! — согласился он. — Устройся окончательно, займи прочное положение и тогда приходи. А то кто ты сейчас? Так что-то… — и папаша повертел пальцами, желая наглядно изобразить неопределенность положения Линнея.

Мореус даже согласился ссудить Линнея деньгами для заграничной поездки. Подсчитав свои сбережения да прибавив к ним деньги будущего тестя, Линней увидел, что его состояние равняется почти сотне золотых.

— Хватит!. — решил он и побежал заказывать себе жениховские помочи. Таков был тогда обычай в Швеции.

Это были замечательные помочи! Две шелковых ленты, розового и белого цвета, с вытканными на них именами «Карл Линнеус» и «Сара-Лиза Мореус». Эти помочи и сейчас целы — их можно видеть в витрине линнеевского музея в Упсале.

С сотней золотых в кармане Линней простился с невестой и будущим тестем и отправился за границу — завоевывать себе диплом и положение в свете. Кстати он рассчитывал пристроить там и кое-какие свои рукописи.


2

Бургомистр города Гамбурга очень гордился своим музейчиком редкостей. А особенной гордостью мингера Андерсона была гидра с семью головами и с семью отдельными шеями. У нее не было, правда, ни крыльев, ни плавников, но зато были две ноги, на которых и стояло змеиное туловище чудища.

— Хе-хе… Вот это — редкость! — восклицал бургомистр при всяком удобном и неудобном случае. — Эта гидра не описана даже в книге Геснера, это — единственный экземпляр в мире!

— А она настоящая? — осторожно спрашивал зритель.

— Настоящая?! А какая же еще она может быть? — кипятился бургомистр. — Да вы знаете ли, что я ее купил у того самого моряка, который убил ее? Он чуть жив остался, он… — и тут бургомистр принимался рассказывать, как и где добыл отважный моряк это чудовище.

Бургомистр немного фантазировал — гидру он купил не у моряка, а у одного из аптекарей, тех самых, которых Геснер столь неуважительно обозвал в своей книге «бродягами».

Все шло хорошо. И вдруг в музейчик бургомистра явился заезжий швед. Он поглядел на гидру, улыбнулся, потрогал ее и захохотал уже без всяких церемоний.

— Это — гидра?.. Ох-хо-хо… Гидра!.. — покатывался заезжий швед. — Ох!.. Да хотите, я вам гидру с десятью головами сработаю? — обратился он к бургомистру, стоявшему вытаращив глаза. — Это — подделка!

— Моя гидра — подделка? Вздор! — и бургомистр покраснел так, что швед отшатнулся. — Подделка! Да я… — и бургомистр, задохнулся. Он не мог выговорить ни одного слова, а только раскрывал рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Я врач и могу пустить вам кровь, — любезно предложил швед.

— Гррррр… — услышал он в ответ.

Швед поспешно ретировался. Выбежав на улицу, Линней — это был он — призадумался. Бургомистр так рассердился, что мог сделать много неприятного иностранцу.

— Нужно уезжать, — решил Линней и, не долго думая, сел на корабль, отправлявшийся в Амстердам.

Не задерживаясь в Амстердаме, он отправился в городишко Гердервик, где был небольшой университет.

Получить степень доктора в маленьком университете, понятно, легче, чем в большом. Здесь профессора не избалованы заезжими иностранцами, торжества по присуждению степени редки, редки и деньги, получаемые за выдачу диплома. Линней правильно учел все это и, представив диссертацию под названием «О лихорадке», моментально оказался доктором медицины.

Но плата за диплом так опустошила и без того тощий кошелек Линнея, что тот сел было на мель. Но тут встретился один из его товарищей, некий Шольберг, он ссудил некоторую сумму новоиспеченному доктору. На эти деньги Линней добрался до Лейдена, где жил некий ботаник Гроновиус.

— Я принес вам рукопись моего труда «Система природы», — сказал Линней ученому. — Прочитайте ее, будьте милостивы…

— Угу… — буркнул ученый, хорошо знавший, как нужно держать себя с молодежью. — Сейчас я очень занят, но как только освобожусь, то…

Конечно, Гроновиус ничем не был занят, и, конечно, как только Линней от него ушел, он развернул рукопись: старик был очень любопытен. Первое время он никак не мог понять, о чем идет речь. Но чем дальше он читал, тем больше поражался.

— Изумительно!.. Грандиозно!.. — восклицал он на латинском языке.

Рукопись Линнея содержала основы систематики растений, животных и минералов. Она не была объемиста, в ней было всего два-три десятка страничек, но… там были подробно описаны роды, животные и растения делились на группы, и все это было изложено ясно, четко и понятно.

— Я издаю ваш труд за свой счет! — заявил Гроновиус Линнею через несколько дней. — Это событие в науке.

Старому ботанику было лестно принять участие в «великом труде», хотя бы в качестве издателя. Ведь это звучало так громко и почтенно: «издано иждивением Гроновиуса». А Линнею всякий издатель был хорош — лишь бы издал. И они ударили по рукам.

— Вам необходимо съездить к доктору Буэргаву, — сказал Линнею Гроновиус. — Это — голова!..

— Доктор не может принять вас, — вот что услышал Линней, протолкавшись в приемной ученого чуть ли не полдня.

— Что ж! — утешал огорченного шведа кто-то из посетителей. — Не забывайте, что русский царь Петр и тот прождал доктора несколько часов.

— Но он не был ботаником, — пробурчал Линней, с трудом пробираясь к выходу — так много было народу в приемной.

— Пошли ему свое сочинение, — надоумил Линнея приятель. — Может быть и клюнет.

Сочинение было отослано с такой почтительной надписью, что даже Буэргав должен был расчувствоваться. Впрочем, Линней надеялся не столько на надпись, сколько на содержание книги. И он не ошибся. Шестидесятисемилетний старик Буэргав, проглядев книгу, пришел в восторг. Линней был принят.

— Вы подумайте только! — восклицал Буэргав. — Так молод, так почтителен и воспитан, и так учен. Ведь его книжка, говоря между нами, очень хороша. Я с радостью поставил бы на ней свою фамилию… Но вы не говорите ему этого — еще зазнается.

— Оставайся здесь, — сказал он Линнею. — Будем вместе работать. — Но он ни словом не намекнул на то, что даст Линнею комнату и стол. А у того последние золотые подходили к концу.

— Мне нужно съездить в Амстердам, — дипломатично ответил Линней и, выпросив у Буэргава несколько рекомендательных писем, отправился дальше.

В Амстердаме в те времена жил профессор Бурманн. Когда Линней явился к нему, тот был занят как раз разборкой огромного гербария, собранного на Цейлоне. Бурманн совсем запутался в этой работе и не знал, что ему делать. И вдруг…

«Само небо послало его мне, — подумал профессор. — Только бы удалось приручить его».

Он очень любезно встретил Линнея и пригласил его на чашку кофе. И едва он увидел, с какой быстротой исчезали его кофе и бутерброды, как успокоился.

«Его карман так же пуст, как и желудок, — подумал Бурманн. — Дело в шляпе».

— Вы остановились где-нибудь? — любезно спросил он Линнея.

— М… м… м… — замялся тот.

— Мой дом к вашим услугам. Будете моим гостем! Поверьте, это такая честь для меня, такая честь…

— Я вам очень благодарен, — ответил Линней.

Вот тут-то и появился цейлонский гербарий. Линней с радостью ухватился за него. Сколько тут было растений, и все их нужно было классифицировать! Это ли не счастье?

Линней зажился у Бурманна. Но он не только помогал профессору в разборке цейлонских растений. Он успел написать две книжки, в которых развернул свои таланты систематика. В них же он наглядно доказал, что систематики вовсе уж не такой узкий народ, как обычно думают профаны.

Первая книжка называлась «Основания ботаники». В ней было триста шестьдесят пять параграфов — как раз по одному на каждый день, а в этих параграфах и была изложена ботаника как наука. Тут были и описание растений, и описание частей растений, описание цветка, советы, как определять растения, составлять гербарии и многое другое.

Вторая книжка «Ботаническая библиотека» была списком книг по ботанике. В этой книжке Линней тоже занялся классификацией, только не книг, не растений, а авторов. В этой занятной классификации были и «отцы ботаники», то-есть древние греческие и другие ботаники, были там и «писатели», то-есть описывавшие растения без всякой системы, были и «любопытные», писавшие о разных редких растениях. Был отдел, называвшийся «анормальные». Сюда попали ботаники, которых даже Линней при всех его талантах систематика не знал, куда отнести: так бестолково они писали. Придумал он и другую классификацию для ботаников — по чинам. Себя он отнес к «генералам», так явился новый чин, не предусмотренный «табелью о чинах» — «генерал-от-ботаники». Впрочем, там же были и полковники, и капитаны, и даже унтер-офицеры.

К тому времени, когда цейлонский гербарий был приведен в порядок, Линней завязал еще одно очень полезное знакомство. Буэргав рекомендовал его бургомистру Амстердама Клиффорду. Клиффорд заехал как-то к Буэргаву посоветоваться насчет своего здоровья, а тот, желая удружить Линнею, и дал совет:

— Вам нужно иметь постоянного врача. Нужно, чтобы он тщательно следил за вашей диэтой.

— Я и рад бы, да кого взять? — ответил Клиффорд, очень любивший покушать, а потому часто страдавший коликами.

— У меня есть для вас врач. Замечательный врач… К тому же он ботаник, — ухмыльнулся Буэргав.

— Ботаник?

— Ну да! И дельный ботаник. Он знаменитостью будет!

Клиффорд был страстным любителем растений, садоводом и владельцем замечательного сада. В саду у него были собраны растения из всех стран, у него был огромный гербарий. Ведь в те времена Голландия была сильной и торговой страной, голландский флаг развевался от ветров всех морей, и голландские корабли можно было видеть не только во всех гаванях и бухтах, но даже в таких заливчиках тропиков, которые и названия-то еще не имели. Бургомистр Амстердама широко пользовался своим положением и связями — ему доставляли растения отовсюду.

— Приезжайте ко мне с Линнеем, — пригласил Клиффорд Бурманна.

Линней не осрамил своего покровителя Буэргава. Едва он вошел в оранжерею, где были собраны растения южной Африки, как названия так и посыпались, как спелые яблоки с дерева.

— А вот это — новое, это — еще неописанное, это…

Клиффорд был поражен — такого знатока он еще не встречал.

В библиотеке Клиффорда Бурманн увидел дорогую книгу «Естественная история Ямайки». Он так и впился в нее глазами. Клиффорд заметил это, и его коммерческий ум не замедлил с выводом.

— А ведь хороша книга, — сказал он. — Какие рисунки…

— Угу…

— Хотите, я променяю вам ее? У меня их две.

— На что?

— На… Линнея.

Бурманн сильно удивился. Менять книгу на… человека, да еще — иностранца…

— Мне нужен домашний врач, — засмеялся Клиффорд. — Буэргав и рекомендовал мне на эту должность Линнея.

Тысячу гульденов жалованья и полное содержание — вот что получил Линней от Клиффорда. Он чуть не запрыгал от радости. Какая библиотека, какие гербарии, сколько живых растений!

Работа началась. Сегодня Линней изучал флору Индии, завтра — Ост-Индии, послезавтра — Вест-Индии. А покончив со всеми Индиями, махнул в южную Африку, оттуда перенесся на Мадагаскар. И везде он находил что-нибудь новое. Он часто мучился, стараясь выдумать новое название для растения — разве легко придумывать каждый день десятки имен? А он еще старался давать имена со смыслом, со «значением».

— Нужно бы северо-американских растений раздобыть, — сказал Линней Клиффорду. — В Англии, говорят, кое-что есть.

— За чем же дело? — и Клиффорд полез за деньгами.

Линней отбыл в Англию, набив себе карманы рекомендательными письмами. Он знал, что в этой чопорной стране без рекомендательного письма шагу не ступишь.

— Я ваш ученик, — заявил Линнею при первой же встрече с ним доктор Шоу, путешественник по Африке.

— Мой ученик? Простите, но я гораздо моложе вас.

— Я читал вашу «Систему природы». Она многому научила меня.

Линней растрогался — его знают даже в Англии. Но увы, одна ласточка весны не делает, а Шоу оказался именно этой единственной ласточкой.

«Линней, податель сего письма, есть единственный человек, достойный тебя видеть, единственный достойный быть видимым тобой. Кто увидит вас вместе, увидит двух таких людей, подобных которым едва ли еще раз произведет природа», — так писал Буэргав мистеру Слону, знаменитому ботанику, в рекомендательном письме.

Буэргав немножко просчитался. Он хотел заинтересовать Слона Линнеем, но пересолил. Прочитав письмо, Слон рассердился.

— Как? Этот мальчишка-швед равен мне?.. Мне, Слону?! — и он так холодно принял Линнея, что тот совсем растерялся.

А другой ученый, Диллениус, большой знаток мхов, оказался еще холодное:

— Открытие какое сделал, — ворчал он. — Тычинки и пестики… Все это мальчишество! Сегодня один кричит о тычинках, завтра другой о листьях. Кого же слушать?

Лондон холодно встретил Линнея, но все же тот ухитрился раздобыть кое-какие американские растения для сада Клиффорда.

Два года пролетели как сон. Но след от них остался, и не маленький: несколько книг. Из них самой лучшей была «Сад Клиффорда», содержавшая описание растений бургомистра. Конечно, Клиффорд не пожалел денег и снабдил книгу такими рисунками, каких до тех пор никто и не видел никогда. Все шло очень хорошо, но в Лейдене Линней как-то встретился со своим приятелем Артеди, тем самым, который изучал рыб. Артеди приехал за границу тоже за дипломом доктора и тоже, как и Линней, завяз здесь. Но если Линнею везло, и он умел как-то устраиваться, то Артеди этого не умел совсем. Линней пустил в ход свои дипломатические способности и мигом пристроил Артеди к одному аптекарю, некоему Себá.

Приятели частенько встречались; один толковал о растениях, другой — о рыбах, но все же они как-то ухитрялись понимать друг друга. Казалось, все хорошо. Но как-то вечером Артеди, идя по берегу канала, зазевался, свалился в канал и утонул.

Линней, как только узнал об этом, поспешил к аптекарю — выручать рукописи приятеля.

— Их у меня нет, они у него дома.

Линней побежал в гостиницу, где жил Артеди.

— Он мне много задолжал, — ответил хозяин. — Я продам его имущество в покрытие долга.

Линней опять побежал к аптекарю, а тот…

Кто знает — может быть он так и бегал бы от аптекаря к хозяину гостиницы и обратно, если бы не наступила ночь. Пример друга был налицо — тонуть в канале Линней совсем не хотел. А потому он и пошел домой, к Клиффорду.

— Есть о чем разговаривать, — сказал Клиффорд. — Заплати ему. Я покупаю эти рукописи!

Тем дело и кончилось: рукописи попали к Линнею, и он вскоре издал «Ихтиологию» своего друга. Позднее он воспользовался этой книгой для своей системы рыб, но так как рыб он знал не очень хорошо, то он и понапутал изрядно, задумав «поправлять» Артеди.

Хорошо жилось Линнею в Голландии. Его очень уважали, его любили, за ним толпой ходили почитатели, а иногда и просто ротозеи. Но климат Голландии оказался для него неподходящим, и он решил уехать. Может быть он и застрял бы еще на годик в Голландии, но тут случилось одно пренеприятное обстоятельство.

Как-то вечером Линней после утомительного перехода по темным улицам добрался до дому. Едва он вошел к себе в комнату, как увидел на столе какую-то посылку и письмо. Содержание письма оказалось таким, что Линней так и подскочил.

За его невестой ухаживал другой! У него хотели отнять Сару-Лизу!

— Еду, — решил Линней. И минуту спустя прибавил: — Через Францию. А ей — напишу! — И он тут же стал писать невесте.

Начались проводы и прощанья. Друзей за эти годы у Линнея развелось столько, что прощание с ними заняло немало времени. Трогательно простился он со стариком Буэргавом, умиравшим от водянки.

В Париже Линней прежде всего побежал в ботанический сад. Запыхавшись, он вбежал в оранжерею, где профессор Жюссье как раз показывал студентам различные тропические растения. Он стоял и глубокомысленно глядел на какой-то кустик.

— Это… это… — мялся он, пытаясь определить растение.

Студенты уже начали переглядываться и хихикать. Жюссье смущался все больше и больше, и вот…

— Это растение американское, — раздался голос.

Жюссье оглянулся. Сзади него стоял невысокого роста молодой человек, по одежде — иностранец.

— Вы — Линней! — воскликнул он.

— Именно, — ответил с поклоном тот.

Вот это была — встреча, это была — рекомендация!

У Жюссье был брат — тоже ботаник. Они оба очень сдружились с Линнеем, и он не остался неблагодарным. Он назвал в честь Жюссье род растений, посвятил им несколько книг. Но остальные французы были холодноваты. Правда, они были очень любезны, правда, с их уст не сходило «знаменитый», «мэтр» и прочие громкие слова, правда, Линнея тотчас же избрали членом-корреспондентом Академии, но…

— Это какой-то анархист, — шептали друг другу на ухо ученые. — Вся его заслуга в том, что он старается изо всех сил запутать ботанику. Новую систему выдумал, словно старые так уж плохи.

— Это он по молодости!

— Ах, мосье Линней… — рассыпались они перед ним через минуту.


3

И вот настал великий день. Знаменитый ботаник, «князь ботаников», как его прозвали за границей, прибыл на родину. Как его встретили? Никак.

— Врач без места и без денег — вот его общественное положение. А наука — кому она нужна? За нее платят? Нет! Ну, значит…

Линней заехал к отцу, а потом отравился в Фалун, к невесте.

— Вот мои книги, — сказал он ей, показывая увесистую стопку книг. — Я не без пользы провел время в Голландии.

— Так! Ну, а как со службой? — ошарашил счастливого жениха папаша.

— Служба? — Линней смутился. — Пока я буду практиковать…

— Тэк-с… Значит, и свадьба пока не скоро…

Вот история! Написал Линней с десяток книг, прославился, можно сказать, по всей Европе, а невесты не завоевал.

Линней повесил на двери вывеску: «Доктор Карл Линней».

Вывеска висела, а пациенты не шли.

«Не уехать ли опять к Клиффорду? — думал он. — Уеду… А Сара-Лиза?..»

Любовь к невесте удержала Линнея на родине. И вдруг — повезло. Заболел один из его знакомых. Лечило его много врачей — не помогли. Тогда он обратился к Линнею. Больной, очевидно, рассуждал так — ведь все равно умру. А вылечит меня Линней — и мне хорошо, и ему неплохо.

И вот Линней вылечил его. Как это случилось, наш ботаник и сам не знал толком. Все знаменитости отказались от больного, а он — помог.

И через месяц-другой Линней стал модным врачом.

Ему дали штатное место в Адмиралтействе, а вскоре пригласили и к королю. Тут уж стало не до ботаники. Гербарии мирно пылились в шкафах, а Линней лечил и лечил. Вскоре он стал зарабатывать больше любого стокгольмского врача.

— Да, — разговаривал он сам с собой. — Ботаникой сыт не будешь. — И Линней разлюбил ботанику, по крайней мере, ему так казалось.


* * *

Линнею было тридцать два года, когда он женился. Пять лет он ждал свою невесту, а она его. И все за тем, чтобы поссориться в первые же дни супружества. Впрочем, это было только «увертюрой» — они не ладили всю жизнь.

Практики было много, денег — тоже. И вполне понятно, что Линней вспомнил про свою первую любовь — ботанику. Теперь-то он мог позволить себе такую роскошь! А тут как раз умер профессор ботаники в Упсале — Рудбек. Кафедра ботаники оказалась свободна.

Линнею страшно хотелось занять эту кафедру, но дорогу ему перебили. И перебил ее некто иной, как старый враг Линнея, тот самый доцент Розен, который когда-то добился увольнения Линнея из Упсальского университета. Собственно Розен ничем не был виноват. Он был доцент, метил в профессора, имел право старшинства и получил кафедру. А что Линней знал ботанику лучше Розена — кому до этого было дело?

Через год в Упсале освободилась кафедра анатомии и медицины. Ее-то и получил Линней. Правда, это была не «ботаника», но все же он сделался профессором, а его жена — профессоршей.

Розен-врач читал ботанику, а ботаник Линней читал медицину. Обоим было не по себе, и они решили поменяться. Через год врач сделался профессором медицины, а Линней получил кафедру ботаники. Наконец-то!

— Изучайте свое отечество, путешествуйте, собирайте животных и растения. Я сам… — и тут Линней принялся рассказывать, как он в молодости бродил по Лапландии без гроша в кармане и питался сухой рыбой. Это была его вступительная лекция.

Линней-профессор повел дело круто. Ботанический сад в Упсале был мигом преобразован, на месте старого дома-развалины появился новый, библиотека росла не по дням, а по часам. Все лето Линней бродил со своими учениками по лесам и полям и натаскивал столько растений в город, что можно было подумать — они собирали не гербарии, а запасали сено. Гербарии росли, росли и коллекции животных. Ученики Линнея побывали и в Китае, и в Америке, и в Африке и в Индии и отовсюду привозили ценные материалы. Флора и фауна Швеции изучались так старательно, что вскоре Линней мог дать полные списки и описания шведских животных и растений. Своих учеников он заставлял делать самые разнообразные исследования, проверяя их и присматривая за ними. Когда он собрал и опубликовал все эти «диссертации», то получилось семь увесистых томов. Там было все: и растения, употребляемые в корм скоту, и описания отдельных растений — березы, смоковницы и других, и описания животных, и сочинение «о сне растений», и «душистые растения», и много-много другого. Всего до ста пятидесяти работ.

— А мухомор? Мы забыли о мухоморе! — и очередной студент получал задание — исследовать мухомор и написать на эту тему «диссертацию».

Линней-врач и Линней-ботаник жили в тесной дружбе. И когда Линней заболел, то он быстро нашел лекарство. Оказалось, что земляника великолепнейшее средство от ревматизма, так, по крайней мере, думал Линней. Он съел целые горы земляники, и — выздоровел. Пришлось и на эту тему написать статейку. Но еще более чудодейственное лекарство он открыл от подагры; правда, оно помогает только систематикам. Линней лежал в постели и страдал, когда один из его учеников привез ему гербарий канадских растений. Линней мигом вскочил, занялся рассматриванием их и так развеселился, что и сам не заметил, как выздоровел. Подагру как рукой сняло.

А научные работы одна за другой писались, переписывались набело, отдавались издателям и выходили в свет. Линней писал и о животных, и о растениях, классифицировал жуков Швеции и улиток Индии. Растения Индии, Канады и других стран пестрой вереницей пробегали перед ним. Его слава росла, а вместе с ней росли и нападки врагов и критиков. Впрочем, Линней не отвечал им.

— Лета, коих я достиг, мои занятия и характер запрещают мне поднять перчатку моих противников. Я взываю к потомству! — вот как он отвечал врагам. А на деле он считал себя всякий раз глубоко обиженным. Он не умел полемизировать — вот в чем секрет его миролюбия.

Классификация успешно развивалась. И в двенадцатом издании своей «Системы природы» он дал ее в законченном виде. Так, по крайней мере, думал сам автор. Единственно, что ему никак не давалось, это — микроскопически малые животные и растения. Инфузории, бактерии, коловратки — куда их отнести? Он несколько раз менял свое мнение на этот счет, и наконец успокоился, устроив группу «червей», куда и поместил все, чему не нашел более подходящего места. И все же инфузории его беспокоили.

— Несомненно, творец, создав столь малых животных, намеревался оставить их за собой, — решил он в конце концов. А раз сам «творец» оставил для своих занятий эту группу микроскопических животных, то человеку ли было соваться в нее со своим умом? И Линней не совался, он уступил инфузорий «творцу».

Зато с самим человеком он не очень поцеремонился. Устроив особый отряд «приматов» («князей животного мира»), он преспокойно отнес туда человекообразных обезьян и человека. А чтобы еще больше подчеркнуть свой геройский подвиг, прибавил к научному названию человека (Homo sapiens) коротенькую строчку «познай самого себя». Это значило, приблизительно, «посмотри, какая ты обезьяна». Многим это не понравилось, и Линнея порядком поругивали за такую вольность.

Растениям тоже пришлось несколько изменить свой строй — кое-кто переехал на новое место. И притом переезды были очень странные. Очевидно, Линней заметил, что его тычинки не такой уж хороший признак, и вот он начал несколько свободно обращаться со счетом тычинок, но зато обращал внимание на внешнее сходство растений. Новый порядок был, пожалуй, и лучшего старого, но путаницы прибавилось. И сам Линней не мог толком рассказать, почему он сделал так, а не иначе.

— Вы спрашиваете меня об отличительных признаках моих отрядов? Сознаюсь, что я не сумел бы изложить их, — вот что он ответил одному из своих учеников на вопрос: «Чем отличаются ваши отряды растений друг от друга». Линней очень хорошо отличал их прямо «на-глаз», но записать отличий не мог.

Все же порядка становилось с каждым днем все больше и больше, а так как Линней дал новые правила номенклатуры растений и животных, то дела у него было много. Приходилось придумывать массу новых названий для животных и растений: старые были даны не по «правилам».

Здесь Линней отвел немножко душу — поехидничал. В честь своего врага Бюффона он назвал одно ядовитое растение «Бюффонией»; «Пизонтея» было преколючее растение, названное так в честь критика Пизона. У ботаника Плюкенета были очень странные идеи и взгляды на систематику, и вот появилась «Плюкенетия» — растение с очень уродливыми формами. Не забыл он и своих друзей, проявляя и тут не мало остроумия. Так, в честь двух братьев Баугинов он назвал растение с двулопастыми листьями «Баугинией», а у «Коммелины» были в цветах три тычинки, одна короткая и две длинных — братьев Коммелинов было трое: два знаменитых, а третий — нет.

Скопив денег, Линней купил себе в окрестностях Упсалы именьице и заказал в Китае чайный сервиз — на чашках должно было быть изображено лапландское растение «Линнея». Увы! В Швецию приехал не сервиз, а черепки от сервиза. Был заказан второй сервиз, он доехал благополучно, а цветы и листики были как живые.

— Это настоящая «Линнея», — сказал ботаник, и собственноручно расставил чашки на полках шкафа. — Это ботанический сервиз, — заявил он жене. — Тут уж будет моя классификация.

Награды сыпались на Линнея одна за другой. Он отвел в книжном шкафу отдельную полку для всяких почетных и иных дипломов. Полка скоро оказалась мала. Даже русская Академия Наук почтила его, избрав своим членом. Это было особенно приятно Линнею. На заре его научной деятельности он был жестоко высмеян именно русским академиком Зигесбеком.

И вот — он русский академик… В честь его выбивали медали, сам король навещал его.

Годы шли. Линнея разбил паралич. Он разучился подписывать свою фамилию и писал ее вперемежку латинскими и греческими буквами. Потом он совсем забыл свое имя и фамилию, а прошло еще несколько месяцев, и он перестал узнавать и Сару-Лизу. Только однажды к нему вернулся рассудок, и он приказал отвезти себя в свое именье. В это время жены не было дома. Узнав о его переезде, она помчалась в именье. Линнея нашла она в кресле перед камином. Одетый в шубу, он задумчиво сидел и курил трубку.

Через месяц он умер.

Король приказал выбить еще одну медаль в его честь. Больше того — он упомянул имя Линнея в своей речи при открытии сейма. Это была невероятная честь. Все ученые вздыхали и низко повесили головы. Но ни король, ни ученые, ни просто почтенные граждане не позаботились о том, чтобы сохранить коллекции Линнея. Сара-Лиза продала их в Англию. Двадцать шесть больших ящиков увезли англичане в Лондон! Говорят, что шведский король Густав хотел послать в погоню за этим кораблем военное судно, но его отговорили. А вернее король и не собирался делать это. Какое дело королю до каких-то жуков?

Через несколько лет поклонники Линнея утешились. Они устроили в Упсале Линнеевский музей, куда и собрали все, что им удалось скупить у наследников ботаника. Тут были и чашки с растением «Линнея», и линнеевская бритва, и даже его бельевой шкаф. Было все, кроме научных коллекций.

Морская обезьяна и морской турок.

Загрузка...