Человек из Лондона

IX

Возможно, за ним наблюдали в бинокль. Нередко рыбаки, выбиравшие невод близ берега, замечали черную точку на скале или у ее подножия и говорили: «А вот и Малуан пошел за крабами».

В свободное время рыбаки брали в руки бинокль и рассматривали берег.

В перламутровом свете рождающегося дня виднелись три рыбачьих баркаса — два с коричневыми парусами и один с голубыми.

Малуан шагал к сараю с тем внешне спокойным видом, за которым скрывается страх. Он испытывал такое чувство, будто ему предстоит обратиться к высокому начальству или выступить на митинге.

В такие моменты ум особенно ясен. Все видишь, все слышишь и как бы раздваиваешься. Малуан словно видел себя со стороны или в зеркале в тот момент, когда вставлял ключ в замочную скважину.

Можно было приоткрыть дверь сарая на несколько сантиметров, швырнуть еду, снова запереть дверь и уйти. Можно было просто удалиться, оставив дверь открытой. Он уже перебрал в уме столько вариантов, что потерял к ним интерес.

Поступит он так или иначе, цель одна — лишь бы что-то сделать.

Ключ повернулся без труда: Малуан бережно относился к своим вещам, и замок был смазан. Сперва он приотворил дверь и уставился в полумрак, где вырисовывался нос плоскодонки.

Все было тихо. Ни звука, ни шороха.

Тогда он приоткрыл дверь пошире, в сарай ворвался свет, и в то же время Малуану в нос ударил запах отхожего места. Он нахмурил брови и стал осматривать все, что окружало лодку, поставленную на деревянные катки. Направо — бочка со смолой, налево — груды корзин, и всюду, до самых дальних уголков, хаос — разбросанные доски, ящики, якорь, пеньковые тросы, старые коробки.

«Воздуха здесь маловато», — подумал он.

Ему никогда не доводилось оставаться в сарае при закрытых дверях, и его беспокоил терпкий запах, когда он снова и снова все осматривал.

Машинально, просто потому, что он за этим пришел, Малуан вынул из кармана колбасу и положил на плоскодонку, то и дело оглядываясь по сторонам — не высовывается ли где рука или нога.

— Месье Браун, — сказал он так, как если б встретил знакомого.

Рядом с колбасой легли коробки с сардинами.

— Послушайте, месье Браун… Я знаю, что вы здесь… Сарай принадлежит мне… Если бы я хотел вас выдать, то сделал бы это еще вчера…

Он прислушивался, чуть подавшись вперед. Ни звука, лишь эхом отдались последние его слова.

— Как вам угодно! Заметьте, что я пришел с добрым намерениями. Вчера прийти не мог, на вершине скалы, как раз над вами, стоял жандарм.

Бидончик Малуан по-прежнему держал в руке, почему-то не решаясь пошевелиться. Он говорил, как актер, заучивший текст, но на самом деле импровизировал:

— Сейчас самое важное — это поесть. Я принес колбасу, сардины, паштет. Вы меня слышите?

Уши у него покраснели, как в детстве, когда нужно было декламировать стихи. Но голос стал суровым.

— Бесполезно пытаться всех перехитрить. Я знаю, что вы меня слушаете. Если бы вы ушли, замок был бы сломан, а дверь приоткрыта.

Где же он? За бочкой со смолой? За грудой корзин? Может, под лодкой? Там достаточно пространства.

— Оставляю вам продукты и бидончик с водкой. Думаю, что правильнее будет снова запереть дверь, а то жандармы увидят открытую дверь при повторном обходе и могут заглянуть сюда…

Ему никогда не доводилось говорить в пустоту. Это сбивало с толку и вызывало раздражение.

— Послушайте! Мы не можем терять времени. Я должен знать — живы ли вы или мертвы.

Он вздрогнул при мысли, что, может быть, обращается к мертвецу.

— Скажите хоть слово или подайте какой-нибудь знак. Я не буду пытаться вас увидеть. Я тут же уйду, а завтра принесу еще еды.

Он ждал, взгляд стал жестоким. У рта появилась угрожающая складка, и он слегка наклонил голову, как с ним бывало в минуты гнева.

— Не пытайтесь сделать вид, будто не понимаете по-французски. Я сам слышал, как вы разговариваете с Камелией.

Он подождал еще. Чтобы не выйти из себя, стал мысленно считать до десяти.

— Считаю до трех, — сказал Малуан громко. — Один… два…

Теперь это уже был не только гнев. Появился страх. Малуан не решался больше шевельнуться. Говорил себе, что стоит обыскать сарай, как где-нибудь в углу он наткнется на бездыханное тело, скорченное, как у крысы, объевшейся отравленным зерном. Пришла мысль о запахе… Нет! Через сутки труп не разлагается!

— Ладно! Я ухожу!

Он и впрямь отступил на шаг с намерением уйти. Сзади, за открытой дверью, сверкало освещенное солнцем море… Было так просто выйти, оставив еду на плоскодонке.

— Я ухожу! — повторил он.

Но не уходил. Не мог уйти. Ноги точно приросли к земле.

— Признайтесь, вы нехорошо поступаете! Ведь я пришел с честными намерениями…

«Да уходи же, дурень!» — говорил ему внутренний голос. А он ему ответил: «Одну минутку… Только минутку… Он откликнется, и я сразу уйду». — «Но будет поздно!» — «А разве это моя вина?»

Да, его ли вина в том, что он не способен переступить порог и вернуться в ожидавший его мир солнца и свежести.

Глаза его шарили вокруг. Голос потерял уверенность, стал умоляющим:

— Месье Браун, я начинаю злиться.

В предчувствии решающей минуты его охватила дрожь.

— В последний раз считаю до трех… раз… два…

Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, забыв, что за спиной есть угол, самый темный из всех. Именно из этого угла послышался легкий треск, и, прежде чем Малуан успел повернуться, ему нанесли удар по правому плечу. Ударили чем-то тяжелым — железным прутом или заостренным концом молота.

— Негодяй! — закричал он, резко повернувшись.

Там стоял Браун. Во всяком случае, тот, кто был Брауном и кому за время разговора Малуана с самим собой стоило только протянуть руку, чтобы коснуться его.

Отросла рыжая борода. В полутьме сверкали глаза. Человек тяжело дышал.

Рука снова занесла оружие — не молот, а крюк, которым выгоняют крабов из-под камней и водорослей.

Инстинктивно Малуан схватил занесенную руку, вывернул так, что затрещали кости, и вырвал крюк.

Нервозности как не бывало. Он смотрел на сморщившегося от боли человека. Тот весь напрягся, готовясь к прыжку. Малуан уже не думал, что это Браун или вообще человек. Только знал, что это живое существо, готовое вцепиться в него, что два тела тесно сплетутся, будут кататься по земле, что пальцы постараются вцепиться в горло, выцарапать глаза, выкрутить конечности.

И тогда быстро и точно Малуан ударил. Крюк вошел во что-то мягкое, раздался хрип.

Человек все еще жил. Глаза сверкали. К Малуану протянулась рука.

— Получай! — взревел он.

И снова ударил крюком.

Браун лежал лицом вниз, и Малуан, не выдержав, бросился на колени, всхлипывая, крича, трясясь от ужаса.

— Простите!.. Скажите что-нибудь!.. Простите!.. Я не нарочно это сделал… Вы сами знаете, что я не хотел…

Он не решался притронуться к мертвому, глядел на прижатый к земле нос.

— Месье Браун!.. Месье Браун!.. Ну скажите же что-нибудь! Я схожу за врачом… Он вас вылечит… Я верну ваш чемодан… Помогу бежать…

Он повернулся к открытой двери и увидел на гладком, как небо, море голубой и коричневый баркасы.

— Месье Браун!.. Ради всего святого… Признайтесь хотя бы, что вы первым начали… Я же принес вам есть и пить…

Он встал на колени, взял с плоскодонки бидон, превозмогая ужас, повернул на спину распростертое тело.

Г лаза были открыты. На виске виднелась рана, точнее, дыра, настоящая дыра как в любом другом предмете.

— Месье Браун!

Он открыл бидон, приложил его носик ко рту англичанина и стал лить. Водка с бульканьем потекла по сжатым губам, по подбородку, обтекая адамово яблоко.

— Он мертв… — произнес Малуан, как в полусне.

Он поднялся, отряхнул покрытые пылью колени и пригладил руками волосы. Дыхание не сразу наладилось. Грудь бурно поднималась и опускалась. Немного болело горло, возможно от крика.

Он не помнил, плакал ли он, и удивился, почувствовав, что покалывает веки. Нагнулся, чтобы поднять бидончик, и засунул его в карман, даже не подумав выпить остаток водки.

Ужасающее спокойствие охватило его, такого он еще никогда не испытывал, спокойствие, равносильное пустоте. Он действовал, как любой другой человек, но прекрасно чувствовал, что он уже не похож на других. Он перешагнул неведомую границу и сам не знал, в какой момент это произошло.

Постепенно мысли его приобретали прежнюю ясность, он чувствовал, как проходила напряженность, расслаблялись мускулы.

Малуан стал наводить в сарае порядок. Если бы кому-то рассказать об этом — не поверили бы. И все-таки так было! Он привел в порядок сперва свою одежду, потом все вокруг.

В пылу борьбы он не заметил, как разбросались вещи, рассыпалась груда корзин.

Глаза Брауна были открыты, нельзя было их так оставлять. Малуан закрыл их, даже не дрогнув от прикосновения к векам, и только промолвил:

— Ну вот!

Положив колбасу и банки сардин в карман, он осмотрелся, удостоверился, что делать больше нечего, и уже собрался было выйти, как вдруг услышал женский голос:

— Привет, Луи!

Он шагнул к порогу и остановился в проеме двери.

— Привет, Матильда!

— Выйдешь в море?

— Может, выйду, а может, нет.

Голос звучал обыденно. Из-за солнца он слегка зажмурил глаза. Матильда, старуха, собиравшая для продажи крабов, проходила в двадцати метрах от него. В руках у нее был крюк, точно такой же, как у него в сарае, она шла согнувшись под тяжестью корзины за спиной.

— Будет ли мороз?

— Думаю, что да.

Он оставался на месте, пока она не прошла. Воздух стал таким колючим, что в лицо словно вонзились иголки. Дул восточный ветер, и море, небо, скала напоминали внутренность раковины, так ясны и переливчаты были их тона. Вдали на баркасе под голубыми парусами рыбаки выбирали невод и бросали в корзинки моллюсков.

Малуан закурил трубку и с минуту смотрел на поднимающийся вверх дымок.

Больше делать было нечего. Отныне вообще уже нечего будет делать. И с трубкой в зубах, ощущая боль в плече, он бездумно стоял в дверях.

«Только выкурю трубку», — пообещал он себе.

Много всего предстояло, об этом еще будет время подумать. Торопиться нечего. Ведь это касается только его одного.

Ночью в застекленной будке, когда он был таким, как любой другой, только отяжелевшим и медлительным, с обрывками мыслей в голове, он думал о сарае и даже представлял себе, как убьет Брауна, мысленно даже воображал, как в темноте волочит труп к морю.

Вспомнив об этом, он пожал плечами. Имеет ли то, что порождает воображение, что-либо общее с действительностью, с той, настоящей, о которой люди даже и не подозревают?

Когда он обдумывал возможность убийства Брауна, то не хотел его убивать, уверен был, что не убъет_; что никогда не сможет этого сделать.

И все же он убил Брауна!

Если бы Малуан только мог сказать — почему сразу же не ушел, положив еду на лодку? Какой демон толкал его что-то рассказывать, хныкать, угрожать, считать до трех?

Никто не мог бы ответить на этот вопрос. Даже он сам. Но он-то знал, что здесь кроется загадка.

Трубка погасла, а он все еще стоял. Свежий воздух обмывал лицо. Он стер крошечное пятно крови на указательном пальце правой руки.

«В путь!» — приказал сам себе Малуан.

Матушка Матильда ползала на четвереньках по камням, покрытым мокрыми водорослями.

Малуан закрыл дверь на ключ и стал подниматься по крутому склону. Все три дома курились дымом, розовым под лучами солнца. Под каждым окном белели обтесанные камни. Из гавани без буксира выходил траулер, бесшумно, словно увлекаемый волнами.

«Когда траулер в гавани, то всегда кажется, что он идет быстрее, чем в открытом море», — подумал Малуан.

Перед входной дверью он стал очищать подошвы скребком, потом остановился в коридоре у вешалки.

— Это ты? — спросила жена сверху.

— Да.

— Что-то запоздал, я чуть не отправила за тобой Анриетту…

Анриетта была на кухне, в старом платье и красных комнатных туфлях.

— Дай мне поесть, дочка.

Не часто он говорил так мягко. Малуан положил на стол колбасу и сардины и тут только вспомнил, что паштет оставил на плоскодонке.

— Почему ты это принес? — удивилась Анриетта.

— Захотелось колбасы. Мама убирает спальни?

Он съел несколько кружочков колбасы, выпил кофе, потом попросил вина и продолжал есть. Он был голоден. С каждым глотком казалось, что пустота в груди заполняется.

— О чем говорил твой дядя Виктор, когда я ушел?

— У дяди Виктора — одни разговоры.

— Спорю, что он говорил о мехе.

— По его мнению, в нашем положении так не поступают. Он говорит, что для девушки не покупают лису, его жена дождалась своей только после замужества.

— Бедняга! — сказал Малуан.

Хорошо, что жена была наверху и оставила его с дочерью наедине.

— Не покажешь ли мне лису? Вообще все, что мы вчера купили.

Не переставая есть, он пощупал мех, нашел его менее пушистым, чем показалось вчера, и это его на миг огорчило.

— Как долго носится такой мех?

— Может, три или четыре года, если одевать только по воскресеньям. Что с тобой?

— Ничего.

Ничего. Просто невольная гримаса скривила лицо.

— Принести тебе шлепанцы?

— Нет, я должен уйти. Эрнест в школе?

— Давно. Ты забыл, что уже девять часов.

Он потряс голубой бидончик и вылил остатки водки в стакан.

— Ну вот! — сказал он, вытирая губы.

— Что вот?

— Вот и все! Тебе не понять.

— Что с тобой сегодня?

— А какой я на вид?

— Не пойму. Какой-то странный. Даже боязно за тебя.

— Чего тебе бояться?

Он стоял спиной к огню, руки за спиной, в своей обычной позе. На столе, как живая, растянулась лиса, рядом с грязными тарелками лежал голубой плащ.

— Ах да! Дядя Виктор еще сказал, что такие плащи вредно носить, потому что они не пропускают воздух.

Тепло его разморило. Он чувствовал, как на него находит лень, и решил встряхнуться пока не поздно.

— Дай мне фуражку. Нет, не новую. Старая еще хороша.

У лестницы он остановился, услышал, как жена подметает пол, прикоснулся было к перилам, но передумал.

— Привет, Жанна! — крикнул он.

— Ты не ляжешь спать?

— Не сейчас.

— Если увидишь колбасника, скажи ему, что…

— Не нужно. Я принес колбасу.

Он повернулся к дочери и небрежно, как обычно, поцеловал ее не то в щеку, не то в волосы.

— Пока, — сказала она.

Ничего не ответив, он переступил порог из синего камня.