Черная Книга

ИСТОРИЯ МИНСКОГО ГЕТТО. По материалам А. Мачиз, Гречаник, Л. Глейзер, П. М. Шапиро. Подготовил к печати Василий Гроссман.

28 июня 1941 года на улицах Минска стоял гул немецких танков. Около 75000 евреев (вместе с детьми), не успев уехать, остались в Минске.

Первый приказ предлагал, под угрозой расстрела, всем мужчинам в возрасте от 15 до 45 лет явиться на регистрационный пункт. 7 июля 1941 года немцы врывались в квартиры, хватали первых попавшихся им мужчин-евреев, сажали в машины и увозили. На следующий день появился второй приказ, извещавший, что за связь с большевиками в г. Минске и области расстреляно 100 евреев-коммунистов.

С появлением немцев в городе начались бесчинства: грабежи, насилия, расстрелы без всяких причин. Особым издевательствам подвергались евреи.

Дом № 21 по улице Мясникова был густо заселен, в нем жило более 300 человек. 2 июля 1941 года утром дом был окружен. Жителей (взрослых, стариков и даже детей) вывели во двор, не объясняя причины, и приказали стать лицом к стене. Конвой в количестве сорока человек держал людей шесть часов под винтовкой. В это время в квартирах (под видом изъятия оружия) забирали одежду, белье, одеяла, обувь, посуду и все из продуктов питания. Награбленное погрузили на две большие грузовые машины и вывезли. Только тогда, когда все было окончено, людей отпустили. С изумлением смотрели они на свои разгромленные квартиры.

Ночью громили группами по 4—5 человек, вернулись в квартиры к Грайвер, Рапопорт, Клеонским и предложили сдать оставшиеся вещи. ”Здесь остались серебряные ложки... Где костюм? Куда девался шелк?” — кричали бандиты.

На той же улице Мясникова помещалось большое здание — Сталинская школа, окна школы выходили во двор жилого дома. Окна этого дома были расположены таким образом, что из окон школы видна была внутренняя часть жилых помещений. Немцы расположились в школе и объектом своих забав и развлечений избрали жителей этого дома. На протяжении суток они стреляли из окон, целясь в зеркала, мебель и людей.

На сборный пункт, согласно приказу, потянулись сотни и тысячи мужчин. Всех отправляли в лагерь ”Дрозды”. Там издевательствами и насилиям подвергались одинаково как белорусы и и русские, так и евреи.

Через некоторое время русских мужчин отпустили, а евреев оставили в лагере. Оставшихся разделили на две группы: на людей, занимающихся умственным трудом, и людей физического труда. Первую группу погрузили в грузовые машины, вывезли за город и расстреляли из пулеметов. Всего было расстреляно больше 3000 человек. Погибли такие выдающиеся люди, как инженеры, доценты Политехнического института, кандидаты технических наук Айзенберг и Притыкин, доктор математических наук Приклад и многие другие.

Вторую группу, в основном рабочих различных специальностей, под усиленным конвоем вывели из лагеря в город и водворили в тюрьму. Когда их вели по улицам, женщины и дети выбегали из домов, стараясь опознать родных и знакомых. Конвой тут же на месте расстреливал встречающих. По Коммунальной улице вели колонны людей. 14-летняя дочка Зыскина выбежала из дому и остановилась у ворот в надежде увидеть отца. Раздался выстрел, и девочка упала мертвой.

...Вот что рассказывает партизан тов. Гречаник о днях, проведенных мужским населением Минска в лагере ”Дрозды”.

”Когда мы колонной отошли от города на километр, нас остановили и сказали: у кого есть ножи, часики, бритвы, — уложить в шапки и отдать. Так народ и сделал. Конечно, кто не терялся, часики и бритвы прятал. Очень многие закапывали вещи в землю, но немцам не отдавали. У каждого немцы выворачивали карманы, вынимали вещи из шапок, проверяли кошельки. На поле кругом стояли часовые. Народ прибывал на поле, партия за партией. Ночью на чистом поле стало холодно, но люди лежали друг возле друга и так грелись. Так прошла первая ночь на поле, наступил день. Народу было очень много, а кушать не дают. Люди просят воды, но и воды не дают. Как только народ подходит просить, немцы стреляют прямо в людей. Так кончился второй день. Наступила вторая ночь. Люди лежат голодные, холодные. Кто одет, а кто в летних рубашках. Наступил день. Народ прибывает. Вот показался немец с ведром и начал раздавать воду. Народ окружил его и чуть не повалил. Опять стреляют эти гады в народ.

Третий день. Люди голодные. И вот уже 12 часов дня. Тепло. Хорошая погода. Вдруг явился переводчик с офицером и объявляет, что с 10 часов до 4 часов дня будут пускать в лагерь родных с продовольственной передачей. Издалека видны женщины с корзинками, дети с бутылками воды, но их к народу не сразу пустили. Всех задержали и проверили, что они несут. Стало шумно. Каждый старается пройти к женщинам и детям. Народ стал немного веселей. Кому принесли кушать, ел с аппетитом, а кому не принесли, с теми делились. На поле стало еще больше шума, просят детей, чтобы принесли воды. Дети приносят, и народ пьет с наслаждением. Но тут слышим крики двадцати женщин. Народ спрашивает — что вы плачете? Тут же сразу услышали ответ: наших мужей и детей уже нет, их убили.

Кончился день. Прогнали женщин и детей. Наступает четвертая ночь. Народ лежит на поле. Слышны шаги, крики немцев, выстрелы из винтовок. Вдруг народ увидел: ведут пленных красноармейцев. Но их к гражданским не пускают. Наступило утро четвертого дня. Красноармейцы хотят подойти к гражданским, но их при первой попытке расстреливают. И так за день убили больше десяти человек. Приходят опять женщины, приносят есть, пить. Так кончается четвертый день. Начинается пятая ночь. Как только стало темно, со всех сторон начали бежать красноармейцы к вольным.

Немцы стреляют, но они на это не обращают внимания. Перебегут и сразу ложатся. И тут начинается. Гражданские дают им хлеб, воду, соль. Так народ находится вместе с бойцами целую ночь, почти до утра. Затем пленные красноармейцы опять перебегают, немцы стреляют в них. Начинается пятый день. Погода не особенно ясная. А народ все ведут — военных и гражданских. И вдруг подводят большую колонну. Как-то не по-нашему одеты. С мешками, торбами. С ними заводят разговор. Они рассказывают, что пришли с Запада, удирали от наступающих немцев. Они говорят, что очень многие погибли по дороге.

Вот опять приходят женщины, приносят пищу. Некоторые приносят плащи. И вдруг дождь. Холодно, мокро. Народ лежит. Так прошел день. Начинается шестая ночь. Темно. Красноармейцы перебегают к вольным. Немцы стреляют в народ. Вдруг снова крики. Оказывается, у одного разрезали мешок, там были сухари, и голодный народ познакомился с ними. Под этот шум и выстрелы человек пятьдесят начали отползать от народа. И когда приблизились к немецкой охране, побежали дальше. Но тут немцы заметили их и начали стрелять из винтовок. Было очень темно. Немцы убили только троих. Остальные ушли. И так прошла шестая ночь.

Настал седьмой день. Утром дождь. Женщин и детей видим издали. Все идут сюда поближе. Народ ждет с нетерпением. Вот уже 10 часов, но в лагерь никого не пускают, всех задерживают. Вот издали ведут колонну людей, одетых в гражданскую одежду, но очень плохую, а некоторые босые. И когда они были возле женщин, желавших пройти к своим родным, чтобы отдать еду, послышались крики. Они напали на женщин и детей, вырывали у них корзинки. Немцы погнали женщин обратно, а этих людей пустили в лагерь к гражданским. Только тут народ определил, что это за люди. Это были люди, которых советская власть отправляла на исправительные работы.

Потом издали видно было, — двигается отряд гестаповцев на мотоциклах, велосипедах, на машинах и пешие. Они приблизились к народу. Тут же слышны крики: ”Становись по четыре в шеренгу”. И тут пошли в ход резиновые дубинки. Построили раньше военнопленных, а затем остальных и повели далеко в поле. Отвели еще на два километра. По дороге лежали военные, раненные в ноги; они кричали, стонали, но немцы никому не позволяли выйти из колонны, чтобы помочь им. И так поместили всех около реки Свислочь. Военных в одну сторону, гражданских в другую. Так кончился день.

Наступает восьмая ночь. Народ лежит. Предупредили, чтобы не поднимались, стрелять будут. Часто стреляли из пулемета. И вот мы услышали крики людей: ”Убили!” Оказывается, люди поднимались по своим надобностям, а в них стреляли. Вот лежит один человек. Пуля попала ему в поясницу и вышла из живота, вырвала кишки. Он еще жив и просит людей записать его адрес и написать его жене и детям, как он погиб. И вот подходит немец и смеется, спрашивает: ”Кто ему распорол живот ножом?” Так кончилась восьмая ночь.

Девятый день. Народ воды не просит — ее в речке хватает. Стоит немец возле речки и дает набирать воду по очереди. Слышно, подъезжает машина, и переводчик кричит в рупор, называет некоторые фамилии: врачей, поваров, специалистов хлебозавода, электриков, водопроводчиков. Просит их идти к машине и говорит, что он их отпустит домой, с условием — пусть явятся на работу.

Вот появилась другая машина. На машине немцы, киноаппарат. И они начинают бросать сухари военнопленным, и те начинают хватать сухари. Их фотографируют с машины. Но вдруг послышались очереди из автомата. На этой машине нашелся офицер, и когда бросали сухари, красноармейцы начали их хватать руками, а он стрелял по рукам. Вот он слезает с машины, смотрит руки: у кого попала пуля в мякоть, того ставят в одну сторону, кому в кость попало, того ставят в другую сторону... Кого ранило в мякоть, он перевязывал, а кого в кость, пристреливал при всех людях. Дал красноармейцам лопаты и велел закопать убитых.

Наступает десятая ночь. Очень темно. Военнопленные опять перебегают к гражданским. И под этот шум и выстрелы переходят через речку многие военнопленные — человек триста — на другой берег. Там сразу лесок. И вдруг из леска выстрел. И тут с трех сторон осветили фарами народ и речку и начали стрелять из пулеметов. Над головами народа летели пули. Народ прижался плотнее к земле. Кто лежал на горках, пополз ниже. Но уже почти все успели перейти речку и были уже в леске. Только двое были убиты в речке, они не успели уйти. Перестали стрелять, выключили фары. Военнопленные перебежали на свои места. Кончилась ночь.

Начинается одиннадцатый день. Погода неважная. Приехали офицеры. Будут говорить. Часовые наводят порядок. На другой стороне речки сидит немецкий часовой и моет ноги в речке. Вдруг слышен гул самолетов и несколько взрывов. Часовой хватает сапоги и бежит в лес. Офицеры садятся в машину и уезжают, ничего не сказав. Народ видел, как часовой схватил сапоги и побежал, и народ смеется. Пришли опять женщины. Принесли еду, белье, а некоторые — одежду потеплее. Кончился день.

Двенадцатая ночь. Военнопленные перебегают к вольным. Вольные дают им кушать. Очень многие бойцы переодеваются в гражданскую одежду и остаются с нами. Так кончилась ночь.

Тринадцатый день. Вот уже десять часов, но женщин не пускают. Вдруг приезжает машина и объявляет, чтобы поляки отошли в левую сторону, русские в правую, для евреев же было подготовлено место возле речки. Площадь огорожена веревками. И вот начинается. Люди начинают отделяться.

Всюду стоят немцы с резиновыми дубинками, немцы гонят евреев к веревкам, бьют резиновыми дубинками. Кто сопротивляется, бьют до смерти, расстреливают. Вот, вдруг объявляют из машины, что будут отпускать домой. В первую очередь поляков и русских, а насчет евреев не говорят. Начинают отпускать поляков домой. На этом кончается день.

Четырнадцатая ночь. Темно и холодно. Перебегают пленные к вольным. Немцы стреляют. Вдруг на другой стороне речки слышим беспрерывную стрельбу. Спрашиваем у военнопленных. Они говорят: ”Там расстреливают немцы политруков и командиров”. Стреляли почти всю ночь.

Пятнадцатый день. Утром дождь. Женщины опять собираются. Проверяют, что они несут. Они несут еду. Часть продовольствия забирают, а потом пускают женщин в лагерь и показывают, куда нести. Вот группа женщин ищет своих и не находит их... Эти люди были вчера убиты. Женщины уходят и плачут.

Стало тепло. Возле речки стоит немец, но воды набирать никому не дает. Каждого, кто подходит, он толкает в речку в одежде и говорит, чтобы три раза нырнул, а затем можно брать воду. Народ подходит. Он приказывает прыгать, издевается над людьми. Поляков становится меньше в лагере. Так кончился день.

Начинается шестнадцатая ночь. Темно, дождь. Красноармейцы опять перебегают к вольным, вольные кормят их, многие переодеваются в гражданскую одежду.

Итак, кончилась ночь. Дождь льет беспрерывно.

Семнадцатый день. К 10 часам утра приехала машина с переводчиком, и он объясняет, что все евреи: инженеры, врачи, техники, бухгалтеры, учителя и вся интеллигенция должны записаться. Из лагеря их освободят и отправят на работу. Вот началась запись. Их было 3 тысячи. Потом народ узнал, что эту интеллигенцию расстреляли. Пришли женщины, принесли еду. Начал лить большой дождь. Народ мокнет. Некоторые бреются. Вот становится группа женщин, а трое мужчин, чисто выбритых, залезают в середину этой группы и надевают женские одежды, большие платки; и их берут старухи под руки, они берут корзинки, в корзинках горшки, и идут к выходу. Часовой не обращает внимания. Народ смотрит на них с напряжением. Они проходят, и все свободно вздыхают. В этот день ушло из лагеря двадцать человек. Вот уже всю интеллигенцию переписали, построили и увели от рабочих. Переписали и рабочих. Становится темно. Кроме евреев и военнопленных, на поле никого нет. Вдруг выстрел. Оказывается, часовой узнал мужчину, одетого в женскую одежду, и расстрелял его. Вот и начинается. Немцы с палками бегут к евреям. Ищут бритвы, забирают чашки, плащи, хорошие сапоги. Народ толкается и под шумок бросает в речку бритвы и все ценное. На этом кончается день.

Восемнадцатая ночь. Темно. Дождь. Красноармейцы перебегают к вольным, но теперь уже не переодеваются, ибо остались для горькой судьбы только они и евреи на поле. Евреи дают им кушать. Они лежат и греются с нами; темно, но слышен гул машин. Красноармейцы перебегают на свои места. Машины подъезжают к интеллигентам, их сажают в машины и увозят, говорят, на работу. Теперь мы знаем эту ”работу”.

После отхода машин проходит минут двадцать и слышатся пулеметные очереди, и через пятнадцать минут приезжают опять эти же самые машины и увозят людей. Так вывезли всех интеллигентов. Рассветает. Явился офицер и выбрал человек 200 рабочих. Их он пешком отправил на ”работу” и объявил: ”Отсюда всех евреев завтра поведут в другое место. Там будет тепло и никакой дождь лить не будет. Вас поведут через город. Смотрите же, передайте сегодня своим женам, родным, знакомым, что завтра вас будут вести через город. Если хоть кто-нибудь подойдет к вам, и они и вы будете расстреляны”.

Вот уже начинают выводить военнопленных. Приходят женщины. Приносят еду. Многие плачут: родных, мужей, детей здесь уже нет. Им передали, что завтра нас поведут через город, но чтобы они не подходили, ибо будут расстреляны. Они уходят, плачут. Кончился последний день в ”Дроздах”.

Девятнадцатая ночь. Уводят из лагеря военнопленных. Светят фары машин. Красноармейцев возили всю ночь. На поле уже никого нет. Только евреи. Утром появился отряд гестаповцев, все в красных шелковых галстуках. Построили в ряды и повели простой еврейский народ. Всю дорогу до тюрьмы стояли часовые. Вот подводят народ к воротам тюрьмы. Гестаповцы открывают ворота, и весь народ входит во двор. Ворота закрывают”.

Несколько дней рабочие пробыли в тюрьме, после чего часть из них была выпущена и направлена на работу, а часть погружена на машины, вывезена за город и расстреляна.

По приказу немецких властей все еврейское население обязано было зарегистрироваться в специально созданном Еврейском комитете — Юденрат. Приказ предупреждал, что незарегистрированным евреям при переселении будет отказано в квартирах. При регистрации записывались имя, фамилия, возраст и адрес.

Еврейский комитет был создан следующим образом: работники гестапо поймали на улицах города 10 мужчин, завели их в Дом правительства и заявили, что они представляют собой Еврейский комитет и обязаны выполнять все распоряжения немецких властей. За малейшую провинность — расстрел.

Председателем Комитета назначили Илью Мушкина — бывшего заместителя директора Минпромторга.

К 15 июля 1941 года регистрация евреев была закончена. К этому же времени под страхом расстрела евреям приказали одеть желтые латы, строго определенного размера, на грудь и на спину (диаметр 10 сантиметров). Было издано распоряжение, запрещавшее евреям ходить по центральным улицам. Запрещалось здороваться со знакомыми неевреями. Затем был издан приказ немецких властей о создании гетто.

Кроме этого, на евреев наложили контрибуцию: золотом, серебром, советскими денежными знаками и облигациями некоторых займов.

Из старых насиженных мест потянулись толпы евреев, они оставляли свои квартиры, мебель, вещи, забирая с собой только самое необходимое. Транспорта никакого у них не было, и вещи переносили на плечах. Квартирная площадь предоставлялась из расчета 1,5 квадратных метра на человека, не считая детей.

Переселение не обошлось без издевательств: для гетто был отведен строго очерченный район, но как только вселялись в квартиру люди, сейчас же издавался новый приказ, исключавший одни улицы и включавший другие.

В продолжение двух недель, с 15 июля по 31 июля 1941 года, евреи мытарствовали, перекочевывая с места на место. К 1 августа 1941 года было закончено переселение евреев. При смешанных браках дети следовали за отцом: если отец был евреем, дети уходили с ним в гетто, мать оставалась в городе. Если отец не был евреем, дети жили с ним в городе, мать еврейка должна была уйти в гетто. Известен случай, когда профессор Афонский, русский, женатый на еврейке, выкупил у немецкого командования жену из гетто. Ей разрешено было жить с мужем и дочерью в городе (вне гетто) при условии стерилизации. Соответствующая операция была произведена под наблюдением немцев профессором Клумовым. Случай этот является исключительным. У профессора Афонского был значительный запас золотых монет, которые он вместе с деньгами, вырученными от распродажи всего своего имущества, целиком передал немцам в счет выкупа.

В гетто вошли улицы: Хлебная, Немигский переулок, часть Республиканской, часть улицы Островского, Юбилейная площадь, часть Обувной, Шорной, Коллективной, 2-й Апанский переулок, Фруктовая, Техническая, Танковая, Крымская и некоторые другие. Эти улицы были изолированы от центра города, торговых и промышленных предприятий. Но зато кладбище было включено в территорию гетто.

Гетто было окружено колючей проволокой в пять рядов. Выход из-за проволоки карался расстрелом. Торговля, покупка продуктов питания запрещались евреям под страхом расстрела. Расстрел стал спутником жизни евреев.

Семья рабочего Черно состояла из шести человек: двух взрослых и четырех маленьких детей. Жена Черно — Анна не в состоянии была видеть страдания голодных детей и пошла в русский район просить у своих друзей помощи. На обратном пути ее остановили полицейские, забрали все, что у нее было, завели в тюрьму и там расстреляли. Такая же участь постигла Розалию Таубкину, которая перешагнула проволоку для встречи со своими русскими родственниками.

Как только гетто окружили проволокой, начались грабежи и насилия. Каждый час — днем и ночью — к гетто подъезжали на машинах и подходили пешком немцы, заходили в еврейские квартиры и чувствовали себя там неограниченными хозяевами: грабили и забирали из квартир все, что им нравилось. Грабежи сопровождались избиениями, издевательствами и, нередко, убийствами.

Ночью немцы нападали на еврейские дома и убивали жителей. Убийства совершались особо жестокими способами: выкалывали глаза, вырезали языки, уши, ломали черепа и т.д.

Особенно страдали районы улиц Шевченко, Зеленая, Заславская, Санитарная, Шорная и Коллекторная. Евреи защищали свои квартиры: делали двойные двери, железные засовы, не впускали, когда стучались в дом бандиты, устраивали дежурства, самооборону, но сила оружия брала верх: двери и окна выламывались, и бандиты врывались в дома. В квартиру, где жила женщина-врач Эсфирь Марголина, ворвались немцы, избили всех, двух человек убили. Марголину тяжело ранили: в нее всадили четыре пули. Над семьей Каплан, по Заславскому переулку, долго издевались: отцу выкололи глаза, дочери срезали уши, другим членам семьи проломили черепа, а потом всех расстреляли...

На Широкой улице был организован лагерь, где на тяжелых изнурительных работах находились русские военнопленные и евреи. Евреев заставляли перевозить песок и глину с одного места на другое и обратно, копать землю без лопат. Рабочим выдавали 300 граммов хлеба и один раз в день мутную водичку, именуемую супом.

Комендантом лагеря и одновременно хозяином над гетто был назначен белогвардеец Городецкий, грабитель, насильник, убийца.

Из Минска не успел эвакуироваться один из крупнейших специалистов БССР, доктор медицинских наук профессор Ситерман. Как только Городецкому в гестапо стало известно его местопребывание, начались издевательства над профессором. Городецкий врывался к нему в квартиру, забирал все, что хотел, избивал старика. К профессору Ситерману приезжали гестаповцы, забирали его с собой, заставляли работать на черных, тяжелых работах — производить руками уборку выгребных ям и уборных. В октябре 1941 года Ситермана поставили в уборной с лопатой в руках и так сфотографировали. Его однажды заставили стать на четвереньки посреди площади в гетто, положили на спину футбольный мяч и сфотографировали. Через несколько дней за ним приехали на легковой машине и увезли, родным сказали — ”на консилиум”. Больше профессора никто не видел.

В гетто все мужчины состояли на учете в отделе труда Еврейского комитета. В дальнейшем этот отдел получил название ”Биржи труда”. Отсюда посылали на тяжелые работы в военные части и в лагерь на Широкую.

14 августа разнесся слух по гетто: ”Ловят мужчин”. И, действительно, часть гетто была окружена, многие мужчины погружены в машины и увезены. Гестапо объяснило, что вывозят людей на работы на военных объектах. То, что гестапо называло ”работой”, на всех других языках означало смерть.

26 августа 1941 года в 5 часов утра к гетто стремительно стали подъезжать легковые машины. В течение пяти минут гетто было окружено легковыми машинами, из которых выходили сотрудники гестапо. Они врывались в еврейские квартиры с криком: ”Меннер!” (мужчины). Всех мужчин они выгнали на Юбилейную площадь, избили их, издевались над ними, а потом увезли.

31 августа 1941 года повторилась облава. Гетто опять было окружено машинами. Забирали на этот раз не только мужчин, но и некоторых женщин. Одновременно производился грабеж еврейских квартир.

Люди, изъятые во время облав 14, 26 и 31 августа, были вывезены в тюрьмы и расстреляны (всего около 5000 человек).

Немцы старались создать паническое настроение среди евреев, сковать их мысли и действия, вселить в сознание людей, что для них все потеряно, что нет выхода. Но с августа 1941 года начинается собирание сил для организованного отпора врагу. Коммунисты, оставшиеся в Минске, договариваются созвать в конце августа партийное совещание. По улице Островского, в доме № 54, собралась группа коммунистов. Среди них были работник СНК БССР Вайнгауз, работники Белостокской текстильной фабрики Шнитман, Хаймович, Фельдман, работник Союза советских писателей Смоляр[27].

Совещание постановило создать подпольную партийную организацию. Она ставила перед собой на первое время следующие задачи:

1. Разбить паническое настроение евреев.

2. Наладить систематический выпуск листовок.

3. Наладить контакт с коммунистами русского района.

4. Установить связь с партизанскими отрядами.

5. Установить радиоприемник.

Первые шаги партийной организации увенчались успехом. Немцы издали приказ о сдаче всех ценностей, золота, серебра и драгоценностей, а подпольная партийная группа постановила: ценности переправить в партизанские отряды. И действительно, часть этих ценностей была переправлена.

Подпольная партийная группа приступила к систематическому выпуску листовок.

Листовки читались с захватывающим интересом, передавались из рук в руки. Люди, встречаясь, вместо приветствия спрашивали: ”Какие сегодня новости?” Слово ”найес” (новости) только и слышно было кругом. Еврейские подпольщики издавали листовки по материалам последних московских радиопередач, которые принимались по тайному радиоприемнику. Листовки переписывались и передавались из дома в дом. Редактором листовок был назначен Вайнгауз.

В сентябре 1941 года был убит один из руководителей партийной группы в гетто — Киркоешто. Вместо него в состав партийного руководства был введен инструктор Кагановичского районного комитета партии г. Минска Миша Гебелев.

Ему поручили установить связь с коммунистами русского района. Был поставлен вопрос о созыве совместной партийной конференции.

Гитлеровцы старались посеять национальную рознь, а еврей Гебелев для того, чтобы спасти русских коммунистов от немецкой тюрьмы, ходил в русский район и, рискуя жизнью, находил квартиры и там скрывал товарищей. Некоторых из них он скрывал в ”малинах” гетто. Вблизи гетто в русском районе были созданы резервные квартиры, где проводили работу коммунисты русского района и коммунисты гетто.

В сентябре 1941 года была налажена связь с партизанским отрядом капитана Быстрова (отряд оперировал на востоке). Пришли проводники, и туда была направлена первая группа людей из гетто — 30 человек, в основном коммунисты и люди военно-подготовленные: Шнитман, Хаймович, Гордон, Леня Окунь и др.

Подпольная партийная группа постановила: организовать систематическую помощь партизанским отрядам теплой одеждой, вещами, мылом, солью и т.д.

Подпольная группа оценивала Еврейский комитет Юденрат как орган оккупантской политики, но все же нашла нужным связаться с теми элементами внутри Юденрата, которые готовы были оказать помощь партизанскому движению и эвакуации в отряды еврейских семейств. В первую очередь была налажена связь с председателем Юденрата Мушкиным, а потом к работе для помощи партизанскому движению были привлечены заведующий производственным сектором Юденрата Рудицер и Серебрянский. Они передавали руководителям партийной группы для партизанских отрядов вещи: обувь, кожу, белье, теплую одежду, пишущие машинки, канцелярские принадлежности, мыло, медикаменты, деньги, а иногда даже продукты питания и соль.

Фашистские палачи рыскали по гетто, не оставляя в покое еврейские квартиры. Несмотря на это, еврейские женщины, даже старушки, помогали партизанам, шили белье, маскировочные халаты, вязали носки. Поздней ночью они залезали в погреба, работая при свете лучины. Мастерские гетто (ими заведовал Гольдин) работали в основном на партизан.

В это время коммунисты гетто и коммунисты русского района решили созвать совместное совещание для создания единой партийной организации в Минске.

В сентябре 1941 года состоялась предварительная встреча, но созыв конференции в этот период не удался.

Близилась 24-я годовщина Октябрьской революции.

С ноября разнесся слух по гетто, что в день Октябрьской революции в Минском гетто будет погром. В гетто приехал Городецкий, он отобрал нужных ему рабочих-специалистов с их семьями и отдал распоряжение вывести их на время погрома в лагерь на Широкую. Туда же были вывезены некоторые работники Юденрата. Вот краткая характеристика этого лагеря, данная тов. Гречаником.

”Лагерь на Широкой улице. Домой оттуда не пускают. В лагере находятся военнопленные, туда немцы посылают, главным образом, русских, белорусов, поляков, которые провинились перед немецкой властью. Всем там пришивают красные латы. Там же в лагере немцы сделали начальником какого-то ”западника”. Он не разбирается, бьет всех: и евреев, и русских. В лагере за каждую мелочь расстреливают... Многие болеют, часто туда приводят новых людей. В лагере на Широкой улице люди быстро выходят из строя”.

Не спали евреи в ту тревожную ночь, ждали утра. Только стало светать, в гетто въехали большие, черные закрытые машины. Сотрудники гестапо были вооружены нагайками, револьверами, ручными пулеметами. 7 ноября 1941 года немцы учинили расправу не только над евреями. По всему Минску появились виселицы: на улицах, в скверах, на базарах, на окраинах города. В этот день были повешены по всему городу около 100 человек с надписями на фанерных дощечках: ”партизан”, ”за связь с партизанами״, ”коммунист” и т.д. Но, конечно, самый страшный удар пришелся по гетто. Людям велели надеть самую лучшую одежду и так же по-праздничному одеть детей; даже грудных детей велели брать с собой. Построили всех по четыре и под конвоем повели к Ново-Красной улице. Возле скверика стояла машина и фотографировала одну из колонн. Начал строчить пулемет, и вся колонна была перебита. К Новомясницкой подъезжали машины, грузили людей. На работе уведенные из гетто рабочие еще утром узнали, что начался погром. В 12 часов дня рабочие вымолили справки для своих семей и побежали в гетто. Очень многие никого из родных дома уже не нашли. Видно было, что взяли их только что, прямо с кроватей. Рабочие кинулись к машинам, где усаживали людей. Некоторые, не нашедшие своих близких, спрашивали, могут ли они ехать с этими машинами — может быть, они найдут своих близких.

Офицер ответил, что тех, кого увезли, в живых уже нет. ”Если хотите, — сказал он, — можете, но вернетесь ли вы обратно, я не знаю”. Многие рабочие, под видом своих семей, спасали женщин, девушек, детей, знакомых и незнакомых.

Целый день курсировали машины. Около 12—13 тысяч евреев было вывезено в этот день в Тучинки: два дня их держали там. Стон и крики детей, томившихся без воды, сваленных друг на друга, разносились далеко-далеко в окрестностях. На третий день застрочили пулеметы. В заранее заготовленные машины уложили тела тысяч людей. Из забранных на расстрел тысяч вернулись два-три человека.

Вернулся в гетто мальчик лет десяти. Он рассказал: ”В казармы привезли людей на машинах, было очень много женщин и детей, их туда привезли 7-го под вечер. Держали их там почти три дня. Есть и пить не давали. Некоторые за эти три дня умерли: маленькие дети, старики, старухи. И вот, когда нас вывозили оттуда, я был с маминой сестрой. За нашей машиной других не было. Вот тетя подняла брезент машины и сказала: ”Прыгай, сынок, может останешься жив”. Вот я и прыгнул на ходу, немного полежал и пришел сюда.

Вот другой рассказ, — рассказ женщины, которая была уже выведена в поле на расстрел. Она пришла в гетто раздетая, опухшая, вся в крови, раненная в руку. Она видела большие, длинные рвы, на подходе к ним стояли немцы и полицейские и заставляли людей раздеваться. Маленьких детей, как только их спускали с машин, полицейские забирали у родителей и переламывали спинной хребет о колено. Г рудных подбрасывали в воздух и стреляли в них, либо ловили на штыки, а затем бросали во рвы. Раздетых выстраивали возле ямы и расстреливали из пулеметов. Тех, которые не хотели раздеваться, убивали одетыми, и, если на них была хорошая одежда, их раздевали уже мертвыми. Женщину раздетой поставили у ямы, ее ранили в руку, она упала, на нее легли трупы.

Ночью стало тихо, перестали стрелять, и она поползла из ямы, пришла в гетто.

Этим погромом была охвачена часть улиц: Островского, Республиканская, Шевченко, Немига, Хлебная и др.

К вечеру 7 ноября погром стал затихать.

После этого погрома немцы стали создавать ”район специалистов” (всех рабочих, имеющих квалификацию, немцы называли ”специалистами”).

Биржа попросила у немецких предпринимателей списки еврейских рабочих. Предприниматели подали списки, и биржа начала выдавать особые карточки специалистам.

Чернорабочим карточек не выдавали. Всем неспециалистам приказали немедленно выбраться в другой район. Началось новое переселение. Все понимали, что значит это переселение. Женщины стали искать специалистов, молодые девушки выходили за старых мужчин. Многие осужденные немцами на смерть, те, кто не получал карточки ”специалиста”, лишались рассудка.

Когда закончилось переселение неспециалистов, немцы стали выдавать адресные дощечки к дверям. При входе в дом на улице вешалась дощечка, где было указано, кто живет в этой квартире, где кто работает и кто на чьем иждивении состоит. Когда все это было сделано, немцы приказали, чтобы каждый жилец — рабочий специалист получил номер своего дома в Юденрате, пришил его на груди, под желтой латой, и на спине. Номер этот был написан на белом холсте, проштемпелеванном печатью.

Немцы предупредили, что если кто-нибудь из жильцов какого-либо дома нарушит правила ношения номеров, все жители дома, значащиеся под этим номером, будут расстреляны.

Вернулись ”специалисты” из лагеря на Широкой и работники Юденрата 8 ноября 1941 года.

Часть улиц: Немига, Островского и др. отошли в русский район по приказу гестапо. Уменьшилась территория гетто. В гетто потекла голодная, тяжелая жизнь, но и эта жизнь для многих оборвалась.

В Минск стали прибывать тысячами немецкие евреи. Одеты были они как-то странно — в пелерины с башлыками, кто в розовые, кто в синие, кто в небесного цвета; все это из ”рыбьей” кожи, а на правой стороне груди у них были пришиты шестиконечные звезды. Говорили они только по-немецки. Пришли гестаповцы, выгнали с Республиканской, Обувной, Сухой, Опанасской улиц людей и поместили там пришельцев. Провели колючую проволоку, поставили столбы и окружили этот район. Предупредили — кто подойдет к проволоке, будет расстрелян. Первые дни немецкие часовые ходили возле проволочных заграждений.

Народ подходил к колючей проволоке, где были размещены немецкие евреи. Пришельцы охотно вступали в разговоры. Оказалось — то были евреи из Гамбурга, Берлина, Франкфурта. За время существования Минского гетто их прибыло около 19000 человек. У них забрали все их имущество и объявили, что их повезут в Америку, а они попали в Минск, в гетто за проволоку. Они просили хлеба: они думали, что русские евреи могут ходить свободно, куда хотят, и покупать свободно пищу. Гестаповцы нашли для немецких евреев ”работу”. Каждую ночь, приезжая в гетто, они убивали человек 70-80 немецких евреев. Немцы заставляли их вывозить трупы на кладбище в детских колясках. Там уже всегда были подготовлены ямы, каждая — человек на триста. Когда яму наполняли трупами, ее засыпали.

20 ноября 1941 года, утро еще не наступило, а немцы и полицейские уже ходили по улицам гетто: Замковой, Подзамковой, Зеленой, Санитарной и др. Опять выгоняли людей из квартир, строили в колонны и гнали в Тучинки, к могилам. У могил была заготовлена известь, живых людей бросали в ямы. Там их расстреливали и сжигали.

Среди людей, схваченных 20 ноября, были хорошие специалисты, в которых немцы нуждались.

На место сбора выехал офицер, но взятых из гетто там уже не было. Офицер узнал, куда их повели, и поехал за город, на поле, где их уничтожали. Там оказалось, что почти все его рабочие убиты, но он узнал несколько человек и договорился, чтобы их не убивали. Один из них, хороший специалист, скорняк, фамилия его Альперович, другой — парикмахер Левин, который брил офицеров. У парикмахера на поле находились жена и дочка. ”Хозяин” уничтожения отпустил только парикмахера и Альперовича, и, издеваясь, разрешил парикмахеру взять с собой жену или дочь. Левин выбрал дочь. Офицер сказал, чтобы они никому не рассказывали о том, что видели.

Их привели на фабрику, они были белее бумаги и не могли говорить. Альперович долго болел после этого.

20 ноября погибло 7000 евреев. Люди стали забираться в специально приспособленные погреба, ямы, замаскированные комнаты, получившие название ”малин”, но и эти ”малины” не спасали — слишком неожиданны были налеты гитлеровцев. Немцы этот погром двадцатого ноября объяснили тем, что 7 ноября ”план не был выполнен”, т. е. было уничтожено меньшее количество евреев, чем потребовали власти.

Погромы и гибель некоторых руководителей подполья не ослабили движения сопротивления. Во время погрома 20 ноября 1941 г. погиб Вайнгауз; вместо него в партийную группу был введен секретарь по пропаганде Ворошиловского районного комитета партии г. Минска Пруслин (Брускинд). В конце ноября коммунисты созвали общую партийную конференцию. Руководил этой конференцией ”Славек”. Представителем партгруппы гетто был выделен Гебелев. С этого момента начинается систематическая отправка людей в партизанские отряды. Общая партийная конференция постановила: партийную организацию строить по принципу десяток. Во главе каждой десятки стоит секретарь. Десятки образовывались исключительно на основании личного знакомства и рекомендации. Все секретари десяток были связаны с уполномоченным зоны. Всего было 4 зоны, и гетто являлось одной из зон. Партконференция создала подпольный партийный комитет. Секретарем был избран ”Славек”.

Уполномоченным ЦК партии по гетто был секретарь партгруппы гетто Смоляр, живший в гетто под фамилией Смоляревича, парткличка ”Скромный”. Штаб-квартирой была кочегарка еврейской больницы, где работал Смоляр. Сюда приходили коммунисты, обсуждали и решали самые важные вопросы.

Во главе десяток стояли: Наум Фельдман, Зяма Окунь, Надя Шуссер, Майзельс, Рубеник и др. Для связи с коммунистами русского района выделили Эмму Родову. Перед десятками были поставлены следующие задачи:

1. Наметка кандидатур и отправка в партизанские отряды коммунистов и людей военно-подготовленных.

2. Сбор оружия.

3. Материальная помощь теплой одеждой партизанским отрядам.

4. Сбор и отправка в отряды медикаментов.

5. Создание фонда помощи нуждающимся коммунистам.

Зима была тяжелой для жителей гетто: все они страдали от голода и холода. Евреи, работавшие в русском районе, имели возможность общаться с русским населением, и потому не так остро чувствовали нужду, но те евреи, что работали за проволокой, нуждались и голодали.

Благодаря связи с некоторыми членами Юденрата много людей удалось расставить в городе таким образом, чтобы использовать их работу на немецких предприятиях для борьбы с оккупантами.

Группы молодежи отправлялись на предприятия, связанные с производством оружия и боеприпасов, чтобы иметь возможность их выносить. Женщины работали там, где была возможность получать белье и теплую одежду, чтобы переотправить их в партизанские отряды. Регулярно производилась отправка боеприпасов и одежды в партизанские отряды. Отправка чаще всего производилась с квартиры Опенгейма по Республиканской улице, дом № 16, места сборов были на базарах. В результате перехода отрядов с места на место, в феврале месяце 1942 года была утрачена связь с некоторыми партизанскими отрядами. Имелись сведения, что в Дукорском направлении действует отряд Ничипоровича. Группа людей, среди них — врач Марголин, Скобло — один из первых стахановцев БССР — и другие пошли искать этот отряд. Группа была вооружена четырьмя винтовками и четырьмя гранатами.

Этот поход не увенчался успехом. Люди попали в окружение гестапо, часть людей — среди них Скобло — погибли, остальные вернулись в гетто с отмороженными руками, ногами и долго лежали в больнице. Параллельно с попытками вновь наладить утерянную связь шли поиски и закупка оружия. Этим ведал Наум Фельдман. По заданию партийного комитета были намечены пути вывоза из гетто людей, которые не могли влиться в партизанские отряды. В гетто на первых порах считали, что достаточно вывести людей из-за проволоки, переселить их в русские районы и обеспечить их безопасность.

Подпольный парткомитет гетто искал пути, куда направить женщин, стариков, детей. Для этой цели была выделена Нина Лисс, которая пошла в Западную Белоруссию искать деревни и хутора, расположенные далеко от железных и шоссейных дорог.

В феврале 1942 года немцы арестовали Мушкина, председателя Юденрата. Тяжела была его роль: с одной стороны, он вел борьбу с оккупантами, материально помогал партизанским отрядам, а с другой, — обязан был сохранять видимость нормальных взаимоотношений с немецкими властями, видимость выполнения всех их директив и распоряжений. Свою работу он вынужден был скрывать даже и от некоторых членов Юденрата, таких как Розенблат и Эпштейн.

Нашелся провокатор, который предал Мушкина.

Долго пытали и мучили Мушкина в тюрьме, но Мушкин не выдал своих товарищей. Молча переносил он страдания. Только через месяц после ареста и пыток Мушкина вывезли из тюрьмы и расстреляли.

Шла зима 1942 года... Голод, холод и болезни несла она за собой. Трудно назвать жизнью это жалкое существование людей. Плач детей, стоны больных наполняли дома. Люди питались отбросами из немецких кухонь. Распространенным блюдом еврейского населения стала картофельная шелуха, из которой хозяйки умудрялись печь оладьи и запеканки.

Появились болезни: фурункулез, дистрофия, цынга, сыпной и брюшной тифы. Болезни приходилось скрывать от властей, хотя немцы ежедневно требовали сводки поступления больных в больницы. Немцы боялись инфекционных заболеваний; евреи знали, что как только немецким властям станет известно о тифе, неминуем погром. Немцы так и не узнали о заболеваниях в гетто. Тем не менее, погром с новой ужасающей силой обрушился на евреев.

2 марта 1942 года утром к гетто стали подъезжать легковые машины с гестаповцами; среди них находился оберштурмфюрер Шмидт, совершенно пьяный. Это было плохим предзнаменованием. Евреи заволновались. Однако рабочие колонны, как обычно, отправились на работу. Прибывшие гестаповцы пошли на квартиру заведующего биржей труда и принялись кутить. В водке, в дорогих винах недостатка не было. Все это было доставлено в гетто на грузовой машине. Все приехавшие не уместились в квартире, и часть из них осталась на улице и на площади. К ним был вызван полицейский 5-го участка Рихтер, в ведении которого находилось гетто. Тут же на улице гестаповцы пьянствовали и обжирались, после чего они приступили к ”работе”. С нагайками, с револьверами они врывались в дома и сгоняли людей во двор обойной фабрики на Шпалерной улице. Толпы народа — женщины, дети, старики — стояли и ждали своей смерти. В двух домах по технической улице палачи не нашли жильцов — они спрятались в ”малинах”. Немцы подожгли эти дома и сожгли людей живьем. Наутро на пепелище стали возвращаться рабочие колонны, их встречал у ворот гетто сотрудник гестапо. Этих рабочих, вместе с толпой, ожидавшей смерти во дворе обойной фабрики, направили к железной дороге, погрузили в вагоны и отправили по дороге, ведшей на Дзержинск.

Там все были расстреляны. Многие пытались бежать, но пули убийц их настигали. Так были убиты еще 5000 человек.

Гестаповцы окружили колонну рабочих из тюрьмы во главе с их бригадиром Левиным.

Левин, в прошлом художник и детский писатель, писал под псевдонимом Берсарин.

Левин потребовал освобождения всей колонны, мотивируя тем, что его колонна состоит из одних специалистов. Его одного освободили, но Левин настаивал на освобождении всех. Его избили прикладами и погнали прочь. В руках у Левина была жестяная крышка, с которой он набросился на немцев. Тут же на улице Левина расстреляли.

Вечером, когда кровавая работа подходила к концу, оберштурмфюрер Шмидт, окруженный немцами и полицейскими, с длинным кнутом, совершенно пьяный, на чистом русском языке кричал: ”Сегодня, как никогда, удачно, прекрасно, удачно, удачно”. Полицейский за хорошую организацию погрома и помощь гестапо получил награду и был повышен по службе.

Как и при первых погромах, были уничтожены: детский дом, инвалидный дом и часть работников Юденрата.

Страшную картину представляла колонна детей всех возрастов, от самых маленьких до 13—14 лет, во главе с заведующим детским домом. Дети кричали: ”За что? Наши придут и отомстят за нашу кровь, за кровь наших отцов и матерей”. Нагайки опускались на их головы. Дети с кровоподтеками, со вздувшимися от побоев лицами, оборванные, шли дальше. Если ребенок отставал, его пристреливали. Вся улица была усеяна трупами ребят.

Работница детского дома Амстердам покончила с собой, вскрыв вену.

Население гетто уменьшалось. Немцы произвели снова переселение, перебрасывали евреев из одной квартиры в другую, из одного района в другой. Уменьшалась территория гетто, сжималось кольцо вокруг него.

Погромы, которые устраивало гестапо, не останавливали работы коммунистов. В гетто не прекращался уход евреев в партизанские отряды: с каждым днем к партизанам уходило все больше и больше людей. Об этом узнало гестапо и кровавым террором отвечало на каждый уход евреев в партизанские отряды.

В том случае, когда гестапо находило след человека, связанного с подпольной партийной организацией, нес ответственность не только он один, но все жители дома, где он жил, или вся колонна, где он работал. Ночью окружали дом со всех сторон, выводили людей и расстреливали их.

В конце марта 1942 года началась волна ночных погромов. Жители гетто с ужасом прислушивались к тому, как строчил ночью пулемет, как раздавались стоны и крики расстреливаемых. По ночам слышался топот людей, убегавших от пуль.

Ночные погромы произошли 31 марта, 3 апреля, 15 апреля, 23 апреля. В одном из этих погромов — 31 марта 1942 года — погибла Нина Лисс, которая только за день до того, выполнив задание в Западной Белоруссии, вернулась в Минск.

Нашелся предатель, который передал в гестапо списки работников подпольного партийного комитета с указанием их адресов. Нина жила на Коллекторной улице, в доме №18. Когда бандиты ночью окружили дом, они стучали и кричали: ”Нинка, открой!”

Гестапо требовало выдачи Гебелева, Смоляра, Фельдмана, Окуня, предупреждая, что иначе будут расстреляны все работники Юденрата. Вновь назначенный председатель Юденрата Иоффе знал, что немцы осуществят эту угрозу. Но выполнить требование гестапо Иоффе отказался.

Гебелев, конспирируясь, носил три фамилии, поэтому гестаповцы были сбиты с толку. Фельдманов в гетто было много, трех Фельдманов гестапо отправило в тюрьму, откуда они уже не вернулись. Окуня через некоторое время арестовали.

Смоляр (Смоляревич), возглавлявший подпольную партийную организацию гетто, был неуловим. Гестаповцы настойчиво требовали выдачи его. Иоффе пошел на хитрость: он заполнил чистый бланк паспорта Смоляревича Ефима, измазал его в крови и пошел в гестапо, сказав, что этот паспорт найден в одном из домов, где произошел ночной погром, и извлечен из одежды трупа. Гестаповцы удовлетворились, считая, что Смоляревич (Смоляр) погиб.

Смоляревич, Гебелев и Фельдман жили и продолжали вести борьбу с врагом.

Фельдман занимался снабжением оружием. Группы людей, отправляемые в отряды, вооружались винтовками, наганами, гранатами. Помимо добычи оружия, усилия подпольщиков были направлены к тому, чтобы раздобыть типографию и отправить ее в отряды. Две типографии удалось отправить в отряды, а третью передали в распоряжение городского комитета партии.

Большую роль при отправке типографий в партизанские отряды сыграл связной, пионер Вилик Рубежин. Мальчик этот потерял своих родителей, война застала его в пионерском лагере под Минском. Три раза, с огромным риском, вез он через весь город санки со шрифтом, прикрытые сверху тряпьем.

Он же провел к партизанам партию евреев в 30 человек. Впоследствии сам ушел в лес к партизанам, участвовал во многих диверсиях и засадах. Он был награжден в отряде орденом Красной Звезды.

Ночные погромы гестаповцы объясняли борьбой с партизанским движением. Такие же ”акции” происходили и в русском районе. В партийную организацию пробрался враг и выдал некоторых членов подпольного партийного комитета.

Гебелев привез 10 коммунистов из русского района и скрывал их в ”малинах” гетто по еврейским паспортам.

Особо жестоким был внезапный и краткий погром 23 апреля 1941 года. Убийцы окружили дома по Обувной, Сухой, Шорной и Коллекторной улицам. Погром начался в 17 часов и закончился в 23 часа, погибло до 500 человек.

Другой ночной погром, поражающий своей жестокостью, немцы и полиция учинили в мае 1942 года. По Завальной улице они окружили два четырехэтажных густозаселенных дома, подожгли эти дома со всех сторон и сожгли в них живьем людей. Сгорело несколько сот человек.

Менялись немецкие громилы, одни уходили, другие приходили, и каждый из них под видом наведения порядка в гетто занимался истреблением евреев.

Незадолго до своего ухода из гетто Рихтер решил проверить выполнение приказа об обязательном выходе евреев на работу. Он остановил на улице первых трех встречных, завел их на биржу и приказал полицейским раздеть несчастных, избил их до полусмерти, а одного из них вывел на площадь, привязал к столбу и застрелил. На груди убитого повесили картон с надписью: ”Так будут поступать с каждым, кто посмеет не выходить на работу”.

На смену Рихтеру пришел его преемник — Геттенбах. Он издал приказ, превращавший гетто в лагерь. Все дома гетто были перенумерованы, и жители гетто, помимо желтых лат, стали носить еще номера своих домов. За нарушение этого приказа Геттенбах собственноручно расстрелял сотни евреев. Но расстрелы в гетто производились и без всяких поводов и причин. В мае привезли из лагеря Тростинец трех рабочих. Они себя плохо чувствовали и попросились на прием к врачу. Геттенбах отвез их на кладбище и расстрелял. Аналогичных случаев было много.

Работа на фабрике ”Октябрь” считалась самой выгодной. Там, кроме 200 граммов хлеба, давали кружку горячей воды, а на обед жидкий суп.

В мае 1942 года с фабрики уволили 13 женщин. Они решили наутро пройти с колонной на фабрику, узнать, за что их уволили. Им не позволили говорить с шефом и повели в тюрьму. Две недели их мучили и томили в тюрьме, а потом под усиленным конвоем повели в гетто на площадь против Юденрата. Жителей выгнали из домов на площадь, а затем этих 13 несчастных расстреляли разрывными пулями. Два дня лежали убитые на площади, — немцы не разрешали их убрать.

В апреле 1942 г. гестаповцы приказали всем евреям каждое воскресенье являться на площадь к зданию Юденрата ровно к 10 часам утра.

Без плеток и избиения прикладами эти выходы на площадь не обходились. Люди находились в напряжении, не зная, что их ждет на площади. Каждое воскресенье на сборах Рихтер, Геттенбах, Фихтель, Меншель и другие произносили речи, убеждали евреев не уходить из гетто в партизанские отряды, говорили, что погромов больше не будет. Каждое воскресенье повторяли одни и те же речи, после чего евреев заставляли исполнять концертные номера: петь, играть, некоторых фотографировали.

В одно из воскресений полицейские пошли проверять по домам выход евреев на ”апель”. Они нашли в квартирах 14 мужчин. Их привели на площадь, показывали всем и объявили, что их отведут в тюрьму, откуда они уже больше не вернутся. Так это и было: их расстреляли. ”Апели” продолжались до 28 июня 1942 года. В июне, в одно из воскресений, после ”апеля”, группа евреев стояла у водоколонки на Танковой улице. По 2-му Апанскому переулку проходил полицейский с женщиной. Подошли к проволоке, увидели очередь за водой, и полицейский, обращаясь к своей даме, сказал: ”Посмотри, какой я меткий стрелок”, — и выстрелил из винтовки в толпу. У колонки осталась лежать 16-летняя девушка Эсфирь, через час она скончалась. Такие случаи не были единичными.

Из партизанских отрядов, в связи с арестом Минского партийного комитета, перестали приходить проводники, связь временно была потеряна. Партийный комитет гетто, обсудив положение, решил создать свою базу для вывоза людей в отряды. Для этой цели были выделены 20 человек во главе с товарищем Лапидусом. Отправляли людей грузовиком, но так как всех людей, намеченных к отправке, на одной машине нельзя было поместить, условились отвезти машиной первую группу в 20 человек за 45 км от города и вернуть машину на пятнадцатый километр, куда к этому времени выйдет вторая группа. В составе второй группы шли Фельдман, Тумин, Лифшиц и другие. Машину в условленном месте они не нашли. Первая партия людей добралась благополучно, вторая же попала под обстрел гестаповцев и предателей. Часть людей, среди них Фельдман и Тумин, вернулись в гетто, остальные погибли.

В конце апреля 1942 года оставшиеся коммунисты гетто решают восстановить городскую партийную организацию. В одном из домов по Торговой улице было созвано партийное совещание. На это совещание явилась группа коммунистов русского района. После этого совещания была восстановлена парторганизация, но не по принципу десяток, а по принципу территориально-производственному. Парторганизация гетто была выделена в самостоятельную, входившую в Кагановичский райком партии. В это время прибыла директива ЦК партии большевиков о массовом вывозе людей в партизанские отряды.

При помощи подпольного парткомитета гетто был создан отряд (в Слуцком направлении) под командованием капитана Никитина. В этот отряд направлялись евреи гетто. Систематически производились отправки военнопленных, работавших в лагере на Широкой, на войлочной фабрике и на других предприятиях.

При отправке военнопленных в отряды у проволоки был арестован Миша Гебелев, весь отдавший себя служению народу, не знавший в борьбе страха и усталости.

Одновременно с отправкой военнопленных в отряды проводились диверсии на предприятиях: на мясокомбинате, на войлочной фабрике, на спиртзаводе. Еврей-кузнец, работавший на спиртзаводе, систематически отравлял спирт, предназначенный для отправки германским войскам на фронт.

Партийный комитет гетто направил Наума Фельдмана, одного из первых участников подпольной партийной организации гетто, устраивать партизанские базы в западном направлении. Тяжел был путь Фельдмана. Двое суток на 9-м километре от города ждал Фельдман проводника, который должен был провести его с группой до места.

Наконец, Фельдман нашел отряд Скачкова; этот отряд только формировался. Скачков отказался принять группу Фельдмана. Фельдман решил сам организовать отряд. Он послал связных в подпольный партийный комитет гетто, откуда прислали новых товарищей. Группа была уже вооружена ручными пулеметами, винтовками, наганами и пистолетами. В конце мая отряд Никитина забрал часть людей, имевших оружие при себе. Оставшиеся в отряде занялись изысканием оружия. На помощь опять пришел парткомитет гетто. Связь отряда с партийным комитетом гетто не прекращалась. В июне 1942 года был прислан командир отряда, военнопленный из лагеря на Широкой, которому был организован побег, — Семен Григорьевич Ганзенко. Отряд назвался именем товарища Буденного. Фельдман был в отряде парторгом. Отряд влился в бригаду имени Сталина и стал одним из ее боевых подразделений. Впоследствии Ганзенко был назначен комбригом, а Фельдман комиссаром одного из отрядов бригады.

Все эти уходы из гетто были сопряжены с колоссальными трудностями. Гетто стерегли ночью и днем. Всюду были устроены засады.

27 июня 1942 года гестапо издало приказ: все евреи, помимо желтых лат и номеров домов, обязаны носить следующие знаки: рабочие — красные, а иждивенцы рабочих и безработные — зеленые. Рабочие должны были получить свои знаки по месту работы, а иждивенцы и безработные — на площади перед Юденратом. Никто не предполагал, что этот казавшийся невинным приказ, подготовляет самую страшную бойню.

28 июля 1942 года было самым черным днем гетто.

Утром, после ухода рабочих колонн, в гетто прибыли гестаповцы и полицейские. Все гетто было окружено плотным кольцом патрулей. Жителей гнали из квартир к площади. Туда стали подъезжать большие закрытые чернью машины-душегубки. Во время этого погрома были уничтожены детский дом, инвалидный дом, гестаповцы уничтожили и больницу, пощаженную при предыдущих погромах. Больных расстреляли в постелях, среди них погиб композитор орденоносец Крошнер. Медперсонал и врачей выстроили отдельной колонной в белых халатах и повели на площадь. Там их погрузили в душегубки и умертвили.

Погибли 48 врачей, лучших специалистов БССР, среди них профессор Дворжец, доктор медицинских наук; доцент Майзель, кандидат медицинских наук; погибли старейшие и опытнейшие врачи — Турвель, Кантарович, Гурвич, Сироткина и многие другие.

Из ”малины” немцы вывели двух евреев. Одного из них повалили на землю, положили на него куски оконного стекла, а второго заставили топтать стекло ногами. Видя, что еврей плохо справляется с порученной ему работой, злодеи сами растоптали стекло, а потом обоих убили.

28, 29, 30 и 31 июля до 13 часов длился страшный, неслыханный погром. В короткие паузы, которые устраивали палачи, они пьянствовали и кутили.

31 июля 1942 года в 13 часов был отдан приказ о прекращении погрома, но разгул фашистов не унимался. Они продолжали бегать по квартирам, разыскивали ”малины”, вытаскивали оттуда людей и расстреливали их. В этой чудовищной бойне погибло около 25000 человек.

Вот как описывает этот погром лично пережившая его, от первого до последнего часа, Лиля Самойловна Глейзер.

”Всю ночь шел дождь, а утром 28 июля он еще больше усилился. Природа как бы заранее оплакивала невинную кровь. В это утро, кто смог, ушел с рабочими колоннами на работу. Некоторые, вырвавшись из гетто, скрывались у своих русских знакомых. Прятались в ”малинах”.

Попавшие в рабочие колонны думали, что их детей, оставшихся в гетто, не тронут, согласно объявленным гарантиям. Утром я спустилась в так называемую ”малину”, сделанную особо от других ”малин” нашего дома. Она находилась под самой печкой. Вход в нее был так тщательно замаскирован, что и самый опытный сыщик не смог бы его обнаружить.

Через стены подземелья были слышны плач детей и даже приглушенный разговор взрослых. Можно было с уверенностью сказать, исходя из опыта предыдущих погромов, что эти ”малины” будут обнаружены, если фашисты займутся поисками.

При погромах прячущиеся больше всего страдают из-за детей. Дети не могут выдержать многосуточного голодания в невыносимой духоте и тесноте, в полном молчании. Они начинают капризничать и плакать, и это приводит к обнаружению ”малин”.

Через стену я слышала, как в нашем доме идет спешная и усиленная подготовка к чему-то необычайному. Повсюду слышны были суетня, скрип дверей, плач, повышенный разговор. Вскоре шум усилился. Было слышно, как полиция выгоняла людей из дома на улицу. Слышались вопли, люди молили не гнать дряхлых стариков и маленьких детей, но весь этот плач и мольбы о пощаде покрывала разнузданная ругань полиции. Через час все стихло. Наступила тишина. Любопытство заставило меня выбраться из ”малины” в комнату. Дом наш, насчитывающий 900 жильцов, был безмолвен, точно в нем все вымерло. На улице тоже было тихо и пустынно. Я постояла с минуту, напрягая слух. До меня донесся истерический плач женщины и ее мольбы о пощаде, затем последовал какой-то продолжительный шум и несколько ружейных выстрелов. Я с быстротой мыши юркнула в свою нору-спасительницу. Из ”малины” было слышно, как шум и выстрелы постепенно становились сильнее. Я поняла, что снова шла полиция, которая делала второй, еще более тщательный осмотр, и с пойманными в домах расправлялась на месте.

Через несколько минут раздались шаги по лестнице нашего дома. Зазвенела посуда, загремели винтовочные выстрелы, послышался резкий и короткий треск ломающихся дверей и хохот полицейских. Так продолжалось несколько минут, а затем шум начал угасать; ”бобики”, как обычно называли полицейских, удалились. Еще раздалось в доме несколько винтовочных выстрелов, и все смолкло, как бы уйдя в небытие.

Наступила тишина, лишь изредка слышались неясные человеческие выкрики из соседних ”малин”. Мое любопытство превозмогло страх. Я вновь вышла из ”малины”. Вдруг из соседней квартиры до меня донесся шум. Постояв с минуту и прислушавшись, я поняла, что причиной этого шума была сумасшедшая женщина, соседка, лишившаяся рассудка после того, как на ее глазах расстреляли мужа, еще в первые дни гетто. Я на цыпочках, крадучись как кошка, прислушиваясь к малейшим шорохам, подошла к дверям ее квартиры. Слегка приоткрыв дверь, я увидела ее; она ходила со спящим ребенком на руках по комнате. По какой-то случайности ее не заметили полицейские. ”Видно суждено ей жить”, — подумала я. Меня она не замечала; ни к кому не обращаясь, она просила есть. При виде этой безумной с младенцем на руках я разрыдалась, и какая-то неизмеримая жалость появилась у меня к этой женщине. Я вспомнила, что у меня в шкафу лежит краюха полудеревянного немецкого хлеба, которым немцы кормили евреев и пленных. Я мигом бросилась к шкафу, принесла хлеб, и, показывая его, стала заманивать безумную в свою ”малину”, желая спасти ее. Едва мы успели спуститься, как в дверь со стороны улицы постучались, и раздались голоса гитлеровцев: ”Ауфмахен!” (Открывайте!) Не взирая на то, что дверь и не была закрыта, гитлеровцы неистово кричали, чтобы им открывали. Через несколько мгновений раздались удары прикладов. Я забралась еще дальше в подземелье и прижалась к земляной стене, дрожа от страха. Мы слышали, как немцы ворвались в комнату и начали стрельбу в стены, потолок и пол. Это были немцы, специально выбранные для отыскивания ”малин”, и отличались они особенным зверством. Гитлеровцы неистово кричали и ругались, по их бессвязной речи и ругани можно было заключить, что они пьяны.

Ребенок безумной, находившейся в моей ”малине”, испугавшись стрельбы, сильно заплакал.

Мать зажала ему рот руками, но плач уже донесся до гитлеровцев. Постояв с минуту в безмолвии, они начали взламывать пол над моей ”малиной”, безудержно ругаясь.

”Погибли”, — пронеслась мысль в голове. Оторвав доски от пола возле печки, гитлеровцы бросили в это место несколько гранат. Эти взрывы вскрыли соседние ”малины”, так как от сотрясения весь земляной настил,пола, который служил потолком наших подземелий, рухнул. Началась страшная стрельба по ”малинам”. Вопли женщин и детей о пощаде не трогали гитлеровцев. В отверстия подземелий, откуда доносились стоны раненых и вопли о пощаде, они сбросили еще несколько гранат. Эти взрывы вновь сотрясли все окружающее и обнаружили мою ”малину”. На минуту стоны и вопли прекратились. Опять наступила тишина после оглушивших меня взрывов, и вдруг вновь рычание и крик фашистов: ”Хэраусгеен!” (Выходите), но в ответ слышались лишь душераздирающие крики раненых. Безрезультатно повторив приказание, немцы спустились в наше подземелье, осветив фонариками сумрак, из которого доносились вопли и стоны умирающих. Я совсем вдавилась в земляную стену подземелья и затаила дыхание, видя лучи фонариков. Меня немцы не обнаружили, так как я находилась за поворотом подземелья. Крикнув еще несколько раз ”Хэраусгеен!”, — они прикончили кинжалами умирающих и поднялись наверх. Охваченные безумием разрушения, гитлеровцы начали бить посуду, ломать мебель и окна. Затем они врывались в другие квартиры нашего дома, и там повторился тот же ужас. Через несколько часов все стихло. Эту тишину изредка нарушали неясные стоны, доносившиеся из соседних ”малин”. В темноте, одна среди мертвецов, я ощутила ужас и стала поспешно ползти к двери, вырванной взрывами гранат. Оттуда шел слабый свет и освещал подземелье. У самого выхода из ”малины” я наткнулась на распростертую женщину. Это была безумная, которую я желала спасти. Все ее тело было истерзано осколками гранат, — видимо, ее убили мгновенно. Возле нее лежало мертвое тельце ее ребенка с открытым ртом и глазенками.

Я выползла в комнату. Вся моя комната была завалена обломками посуды и мебели, пол и остатки вещей покрыты густым слоем известки, перьев и пуха из перин и подушек. Окна оказались вышибленными вместе с рамами, а в стенах и потолке зияли отверстия от осколков. У меня закружилась голова. Я закрыла лицо руками и едва не упала на обломки разбитой двери, но жажда жизни вывела меня из обморочного состояния. Придя в себя, я бросилась на чердак нашего дома. С чердака я увидела продолжение погрома в других домах на нашей улице. Слышен был беспрерывный беспорядочный гул разрывов гранат, очередей из автоматов. По всей улице лежали окровавленные трупы женщин и детей. Гитлеровцы тащили из домов всевозможные вещи, узлы, грузили их на повозки и увозили. Но и это еще не был самый погром, а только начало погрома. В полдень на Юбилейную площадь согнали всех, кто находился в пределах гетто. На площади возвышались огромные празднично украшенные столы, заставленные всевозможными яствами и винами; за этими столами сидели руководители неслыханного в мировой истории побоища.

В центре сидел начальник гетто Рихтер, награжденный Гитлером железным крестом. Рядом с ним — сотрудники СС, один из шефов гетто, скуластый офицер Рэде, и жирный толстяк — начальник минской полиции майор Венцке. Неподалеку от этого дьявольского престола стояла специально построенная трибуна. С этой трибуны фашисты заставили говорить члена Еврейского комитета гетто композитора Иоффе. Обманутый Рихтером Иоффе начал с успокоения возбужденной толпы, говоря, что немцы сегодня лишь проведут регистрацию и обмен лат. Еще не докончил своей успокоительной речи Иоффе, как со всех сторон на площадь въехали крытые машины-душегубки. Иоффе стало сразу понятно, что это значит. Иоффе крикнул взволновавшейся толпе, по которой молнией пролетело ужасное слово ”душегубки”:

”Товарищи! Меня ввели в заблуждение. Вас будут убивать. Сегодня погром!”

Обезумевшая толпа бросилась в разные стороны, ища спасения от ужасной смерти. Все смешалось, люди метались, мелькало бесконечное множество шестиконечных звезд. Фашисты, уже окружившие площадь, открыли плотный огонь по беззащитным людям. Но люди, невзирая ни на что, лезли напролом. Началась рукопашная битва беззащитных людей с фашистами, вооруженными до зубов. Многим фашистам пришлось поплатиться, прежде чем они усмирили толпу. Вся площадь была усеяна трупами и залита кровью. К десяткам душегубок немцы установили бесконечные очереди усмиренных огнем женщин и стариков. Детей отделили от взрослых. Их с поднятыми руками поставили на колени. Маленькие дети, изнуренные и слабые, начали плакать, у них сразу же уставали и опускались ручонки. За это их тут же прирезывали кинжалами, либо переламывали позвоночный хребет, или, подняв над своей головой ребенка, фашист бросал его изо всей силы на булыжную мостовую; после такого удара у ребенка вылетали мозги из раздробленного черепа. Матери, стоявшие в очереди у душегубок, видя это, тут же сходили с ума, как разъяренные тигрицы, бросались на немцев. Их убивали очередями из автоматов. Тех, кто отказывался лезть в душегубки, постигала ужасная смерть. Их тащили к столбам, за которыми под звуки гармошек произносились пьяные тосты. Пьяные Геттенбах, Рихтер, Рэде и другие объявляли приговор: ”отрезать нос и уши”, ”убить кулаками и плетьми” и т.д. Эти приговоры исполнялись тут же за столом, или самими судьями, или же полицейскими, гестаповцами, солдатами гарнизона.

Народный артист республики Зоров, при виде кровавого зрелища, с проклятьем кинулся на фашистов. Он грыз их зубами, бил руками и ногами; его свалили без сознания и бросили в душегубку.

Так продолжалось до позднего вечера. Опустела площадь, за праздничным столом заснули организаторы избиения. Погром притих. Лишь в поисках ценностей шныряли солдаты Минского гарнизона, всегдашние участники расправ в гетто. Все дети до единого, которых поставили с поднятыми вверх ручонками, были убиты на площади. Душегубки больше не возвращались.

Ночью оставшимся в живых членам еврейской милиции было приказано очистить площадь от трупов и крови. К утру следующего дня приказ был выполнен.

Наступило утро 29 июля. День хмурился, как бы предчувствуя продолжение побоища. Изредка выглядывало затуманенное солнце и сразу же скрывалось в грозовых черных тучах. Гетто было пустынно.

В 10 часов утра на Юбилейной площади загудели немецкие машины. Группы солдат Минского гарнизона под командованием начальника полиции, немецкого офицера, палача, майора Венцке вновь отправились на грабежи и на вскрытие ”малин”. Пиршественные столы были убраны с площади, так как собирался дождь, и внесены в помещение Комитета. Туда и приводились на расправу обнаруженные в ”малинах” старики, женщины и дети. Много было в этот день раскрыто убежищ. Много ограблено домов, разбито в квартирах мебели и посуды.

Ворвавшись в больницу гетто, которая в первый день погрома была не затронута, немцы и полиция уничтожили кинжалами больных и обслуживающий персонал.

1 августа, после четырех дней побоища, на Юбилейную площадь немцы снова вытащили стол, который был уставлен едой и винами. За этим столом сидели все те же главари.

Гестаповцам и полицейским было приказано во что бы то ни стало доставить всех последних обитателей гетто, спрятавшихся в ”малинах”.

В этот последний день погрома, фашисты перешли все границы человеческих представлений о преступлениях. На глазах сходивших с ума, падающих в обморок матерей, пьяные немцы и полицейские насиловали девушек, не стесняясь ни друг друга, ни окружающих; вырезывали им кинжалами половые органы, заставляли живые и мертвые тела принимать самые постыдные позы, отрезали носы, груди, уши.

Матери в бешенстве кидались на фашистов и замертво падали с размозженными головами.

Дряхлых стариков убивали ударами резиновых палок по голове или забивали насмерть кожаными плетями. Весь день не прекращались истерические крики, вопли и проклятия; их не могли заглушить десятки гармошек.

В три часа дня все было кончено. Через час рихтеровы помощники уехали из гетто.

После прекращения резни гестапо разослало приказ по всем предприятиям, где находились во время четырехдневного погрома рабочие-евреи, о возвращении их по домам в гетто.

Вечером рабочие колонны двинулись в гетто. Все они шли медленно, в полном молчании, потупив взоры в землю. Так они подошли к контрольным воротам гетто. Кто встретит их у ворот?

Обычно, навстречу рабочим колоннам, возвращающимся с каторжных работ, к контрольным воротам стекалось все нетрудоспособное население гетто. Матери, жены, старики-отцы, дети, сестры, братья радовались, вновь видя друг друга живыми после четырнадцатичасовой разлуки. Но в этот раз никто не стоял у ворот.

Лишь из контрольной будки быстро выбежал немецкий часовой и крепко, звонко пристукнув каблуками кованых сапог, отдал честь офицеру, шедшему во главе солдат-конвоиров. Офицер дотронулся до козырька и велел солдату открыть контрольные ворота. Колонны вошли в безмолвное гетто. По всем улицам валялись обломки разбитой мебели, обрывки бумаги, книг, осколки посуды. Выпущенные из подушек и перин перья покрывали мостовые и тротуары, разбитую и поломанную домашнюю утварь.

Из разбитых окон виднелись наполовину высунувшиеся, но каким-то чудом удержавшиеся шкафы, буфеты, столы. И всюду, всюду, лежали трупы тех, кого жаждали увидеть пришедшие. Они лежали в огромных лужах крови. Немецкий офицер, который шел впереди колонны, видимо, никогда не видавший такого зрелища, вдруг закричал и в истерическом припадке стал биться на окровавленной мостовой. Колонна дрогнула и остановилась. Женщины тяжело рыдали, мужчины со стенаниями ломали себе руки и рвали волосы. Видел ли мир от сотворения своего картину ужасней этой...

Обезумевшие люди кинулись в свои квартиры, надеясь в ”малинах” найти спасшихся родных. Но ”малины”, находившиеся в печах, под полом, между стенами, были разворочены гранатами. Там рабочие нашли останки близких, разорванных взрывами. Но большинство пришедших не нашло даже останков близких людей. Они были увезены в душегубках в Тростинец и Тучинки, свалены в заранее заготовленные рвы, ограбленные и раздетые, удушенные в машинах смерти.

Даже ужаснейший погром 2 марта бледнеет перед июльским кровавым побоищем.

Из 75000 евреев к первому августа 1942 года осталось всего лишь 8794 человека.

В этом погроме пострадали и немецкие евреи — 3000 немецких евреев были отравлены в машинах-душегубках. Им объявили, чтобы они собирались с вещами, якобы, на работы. На площади перед ними произнес речь Геттенбах и оберштурмфюрер.

Менялись немецкие палачи, ушел Рихтер, его сменил Геттенбах, затем Фихтель, Меншель. Каждый такой приход и уход стоил новых человеческих жертв.

В январе 1943 года в русском районе полиция обнаружила два трупа немцев. Страшными репрессиями ответило на это гестапо. 1 февраля 1943 года днем, в 15 часов, в гетто въехали закрытые машины-душегубки. Из них вышли сотрудники гестапо во главе с кровавым оберштурмфюрером Миллером.

Выгоняли людей из домов, хватали на улице и сажали в машины-душегубки. 401 человека не досчиталось гетто утром следующего дня.

Вскоре в гетто прибыли 53 еврея из Слуцка. Их привезли как ”специалистов”. Они рассказывали об ужасах постепенной ликвидации Слуцкого гетто. В своих рассказах они часто упоминали имя Рыббе — сотрудника гестапо, отличившегося невообразимой жестокостью.

В первой половине февраля 1943 года на улицах гетто появились два дотоле неизвестных немца. На их одежде были отличительные знаки гестапо. Они остановили женщину, обыскали ее, найденные 8 марок забрали себе и пошли дальше. Навстречу им попалась еще одна женщина с 4-летним сыном. Немцы спросили ее (один из них говорил по-русски — он оказался переводчиком Михельсоном), почему она не работает? Женщина предъявила справку о болезни, но оба они накинулись на нее, избили, потащили с ребенком на кладбище и там расстреляли. Возвращаясь с кладбища, они встретили мальчика лет 15, в руках у которого было два полена дров. ”Откуда дрова?” ”На работе шеф дал”. И мальчика они повели на кладбище и там расстреляли. Вечером, когда рабочие пришли с работы, слуцкие евреи опознали своего палача. ”Это Рыббе со своим переводчиком Михельсоном, — сказали они. — Раз он здесь, значит начинается полная ликвидация гетто”.

Это действительно был неоднократно награжденный погромщик, гауптшарфюрер гестапо Рыббе со своим помощником и переводчиком Михельсоном.

С приходом Рыббе евреи не знали ни одной минуты передышки. Помощниками его в кровавой расправе были Михельсон, вновь назначенный полицаймайстер Бунге и его заместитель фельдфебель Шернер.

С раннего утра до поздней ночи в гестапо раздавались выстрелы, на каждом шагу падали убитые. Лицо человека не понравилось Рыббе — расстрел, одежда была не такая, какую бы хотел видеть Рыббе, — расстрел. Лата была не так пришита, как этого хотел Рыббе, — расстрел.

Улицы опустели, люди боялись выходить из своих квартир, но это ни к чему не привело. Рыббе и его свора врывались в дома. Нашли булочку немецкой выпечки — расстрел, кусочек масла для больного ребенка — расстрел, географическую карту, книжку для чтения — расстрел.

Еврейские дети, гонимые голодом, пробирались в русский район и там нищенствовали, прося корки хлеба. Обычно они вечером собирались у железнодорожного моста и поджидали рабочие колонны, чтобы с ними вернуться в гетто. В феврале Рыббе учинил облаву на детей: их изловили в русском районе, посадили в грузовую машину, повезли на еврейское кладбище и там расстреляли. Когда детей сажали в машину, они кричали.

19 февраля Рыббе, объезжая предприятия, где работали немецкие евреи, обратил внимание на нескольких молодых, красивых девушек и женщин.

Он выбрал первых красавиц гетто — 12 немецких евреек и одну русскую еврейку — Лину Ной. Рыббе приказал им явиться в 19 часов на биржу труда.

На биржу явились Рыббе с Михельсоном. Жертвы, не зная еще своей участи, ждали его. На улице было шумно, рабочие колонны возвращались домой, многие останавливались и ждали: всех интересовало, зачем Рыббе вызвал самых красивых девушек и женщин. Рыббе отдал приказ: взять под руку женщин и медленным шагом повести их по Сухой улице. Стон пронесся по гетто: по Сухой — значит на кладбище.

Страшная это была процессия: 13 юных, прекрасных женщин медленным шагом шли к воротам кладбища. Одна немецкая еврейка попросила разрешения попрощаться с мужем. Рыббе разрешил. Его привели на кладбище и на глазах у жены расстреляли. Звери раздели женщин догола; стали издеваться над ними, а потом Рыббе с Михельсоном собственноручно расстреляли их. С Лины Ной Рыббе снял лифчик и спрятал его в карман. ”На память о красивой еврейке”, — сказал он.

В этот же вечер, 19 февраля 1943 года, в 23 часа, в гетто въехала грузовая машина с сотрудниками гестапо. Захватив с собой Эпштейна, предателя, который им постоянно помогал, они направились к дому №48, по Обувной улице. Дом был окружен со всех сторон, людей выводили на улицу и строили по четыре в ряд. Крики детей были так пронзительно громки, что заглушали пулеметные очереди. Всех жильцов этого дома, 140 человек, убили. Лишь две женщины, мужчина и маленький мальчик спаслись в эту ночь. Дом немцы опечатали. 20 февраля 1943 г. Рыббе вывесил приказ о том, что в доме №48 хранилось оружие, за что все жильцы дома расстреляны. Все обязаны сдать оружие, говорилось в приказе; кто боится сам приносить его, может подбросить его тайным образом.

Приказ предупреждал, что в случае несдачи оружия массовые расстрелы будут и впредь применены. С омерзением и ужасом читали евреи этот приказ, но ни один человек не сдал оружия, хотя оно каждый день поступало в гетто и переотправлялось в партизанские отряды.

Медленно, не спеша, ликвидировал Рыббе гетто. Под свой контроль он взял рабочие колонны: каждый вечер он с Михельсоном встречал и обыскивал их. Если у кого-либо из рабочих Рыббе находил несколько картофелин, бутылку молока или жиры, ”преступника” отводили на кладбище и расстреливали; продукты отвозились на квартиру к Рыббе и Михельсону.

Рыббе утверждал, что он преследует лишь тех, кто занимается политической деятельностью и причастен к партизанскому движению. В тех случаях, когда Рыббе устанавливал, что из колонны исчезал человек, расстреливали всю колонну. Так были уничтожены колонны рабочих спиртзавода, тюрьмы и многие другие. Евреев, работающих в тюрьме, предупреждали, что они не имеют права разглашать виденного в тюремной ограде. Для того чтобы изолировать их, не дать возможности общения даже с евреями гетто, их заставляли жить в бараках при тюрьме.

В мае 1943 года по приказу начальника тюрьмы Гинтера, всех рабочих-евреев выстроили, раздели донага, погрузили в машину, вывезли за город и расстреляли.

— Слишком много знали, — сказал Гинтер.

После этого он явился к Эпштейну в Юденрат, чтобы получить новых рабочих. Новую группу людей отвезли в тюрьму. Через три недели и их расстреляли.

Вскоре Рыббе отдал приказ доставить на биржу труда всех детей, не имеющих родителей. Привели ребятишек, оборванных и голодных. Туда попали и некоторые дети, еще имевшие родителей. Детей отвезли на машине в тюрьму, а оттуда на расстрел.

Матери после этого убийства боялись оставлять детей дома и вели их с собой на работу, нередко перенося их в мешках. Однажды немец Шернер подошел к машине, стащил с нее 6-летнего малыша, кинул на каменную мостовую, наступил сапогом на шейку, растоптал сапогами и отбросил мертвого, изуродованного ребенка в сторону.

На следующий день Бунге, встречая рабочие колонны, схватил 11-летнего мальчугана, повел его на кладбище и там расстрелял. Вернувшись к колоннам, Бунге снова вытянул за руку из рядов второго мальчика и повел к кладбищу, но не довел его до кладбища, а тут же на Сухой улице расстрелял. Старики и безработные, по мнению Рыббе, тоже обременяли гетто. Безработными считались даже те люди, которые не вышли на работу по уважительным причинам, даже имеющие официальное освобождение от работы на 2—3 дня.

150 человек ”безработных” и стариков были вывезены из тюрьмы и расстреляны. Гетто таяло, с каждым днем уменьшалось количество оставшихся в живых. Оправдалось предсказание слуцких евреев, что Рыббе послан в Минск для ликвидации гетто.

Рыббе, проводя свою политику, стремился к тому, чтобы сведения о его злодеяниях не выходили за пределы гетто. Но скрыть этого он не смог. В ”Луфтваффе” работал немецкий офицер — инспектор Шульц, он договорился с евреями, работавшими у него, что вывезет их из гетто. Он посадил 37 евреев в грузовую машину, вооружил их пулеметами, наганами, винтовками, захватил с собой радиоприемник, и сам уехал вместе с евреями в партизанский отряд. Случай этот совершенно исключительный, и мы считаем нужным упомянуть о нем.

После детей, ”безработных” и стариков настала смертная очередь врачей.

В конце апреля 1943 года Рыббе отдал приказ представить ему списки врачей. Еще через несколько дней поступило новое распоряжение: всем врачам явиться в Юденрат. Оттуда их повели в гестапо.

Рыббе обратил внимание Эпштейна на то, что среди врачей есть пожилые люди, как доктор Гехман, инвалид доктор Канцевая (она прихрамывала) и просил относиться к ним бережно, провести через город, чтобы они не уставали и не отставали.

Всех поразила такая забота изверга, поразила и испугала. Рыббе предложил врачам явиться в этот день к 16 часам на еврейскую биржу. Пришли врачи, там уже ждали Рыббе и Михельсон. Быстро разбили врачей на группы, пожилых — Гехмана, Шмоткину, Канцевую, врачей по детским болезням Савчик и Лев, врачей детского дома, инвалидного дома, большую часть врачей по внутренним болезням, ушников, зубных врачей — отвели в сторону.

Отобранных врачей повели в бункер (арестантское помещение при бирже труда). Как только стемнело, послали за их семьями. Привели Лев-Млынского (историк, научный работник) с двумя детьми, сына врача Шмоткиной, трех детей врача Савчик, — всего около 100 человек. К 5 часам утра, до ухода рабочих колонн, пришли Бунге и Шернер с отрядом полицейских и повели колонну в тюрьму; там с них сорвали одежду, избили и умертвили.

12-летняя дочь врача Савчик, когда обреченных врачей с семьями вели к тюрьме, кричала: ”Ничего, мамочка, смело иди, за нашу кровь отомстят”.

На очередь стали детский и инвалидный дома. В конце апреля 1943 года в ясную лунную ночь, в 23 часа, к большому двухэтажному дому, в котором жили дети, инвалиды и обслуживающий их персонал, подъехали две машины: легковая и грузовая. Из легковой машины вышли Рыббе с Михельсоном и, подойдя к дому, указали на него сидевшим в грузовике и уехали. Дом стоял на Заславльской улице, на самой границе с русским районом. Полицейские перерезали проволоку и окружили дом. Детей и персонал хватали голыми и бросали в кузов машины. Инвалидов, больных и маленьких детей расстреливали на месте. В течение одного часа все было закончено.

Грузовая машина с людьми уехала в тюрьму. Детей этих уже больше никто не видел.

Наутро пришли Бунге и Шернер проверить ночную работу и, обнаружив среди трупов, буквально плававших в огромных лужах крови, несколько тяжело раненых женщин, тут же прикончили их.

Рядом с этим большим каменным зданием стояла маленькая хибарка. В ней помещался изолятор детского дома. В нем было 30 больных детей. Их стали расстреливать, а когда не хватило патронов, Шернер и Бунге закололи детей кинжалами.

Оставались больницы. В мае в больницу пришел Рыббе, он интересовался состоянием больных и просил показать ему палаты. Через два дня, в ясную теплую погоду, ровно в 12 часов, жители гетто услышали выстрелы в районе больницы для немецких евреев. Все кинулись туда. На больничном дворе стояла большая черная машина-душегубка. Немецкие евреи рассказали, что Миллер, Рыббе, Михельсон и еще четыре человека, одетые в цивильную одежду, с автоматами, скрытыми под плащами, вошли в больницу и детский дом и расстреливали в упор больных и детей. Завершив убийство в этой больнице, бандиты тотчас же перешли в больницу для русских евреев. Больные выпрыгивали из окон второго этажа, несколько человек спаслись. Все остальные больные были расстреляны в кроватях.

Персоналу больницы приказали убрать трупы, смыть кровь и навести порядок с тем, чтобы к 16 часам больница была восстановлена и готова к приему новых больных.

Рыббе сказал: ”Погромов немецкие власти не устраивают, но нам нужны здоровые, а не больные люди”.

После этих ликвидаций Рыббе занялся немецкими евреями. ”Чем занимаешься, где работаешь, если работа тебе не по силам, дадим более легкую работу, пошлем в лагерь чистить картошку”, — говорил Рыббе немецким евреям.

Нашлись наивные люди, поверившие, что Рыббе им действительно предоставит легкий труд. Они просили разрешения взять с собой в лагерь членов семьи. Рыббе разрешил: ”Я не разлучаю близких людей”.

К 2 часам дня он пришел к Эпштейну, пообедал с вином и водкой, а затем вышел во двор и приказал своим подручным быть готовыми к операции. А пока он решил поразвлечься. Рыббе вздумалось послушать концерт. В это время прошел мимо скрипач Варшавский, а затем скрипач Минской филармонии Барац. Он проходил мимо гетто немецких евреев и, видя, как собираются люди, понял, что готовится очередной погром.

Неожиданно его остановили. Напрасно уверял Барац, что он не в состоянии после двух лет перерыва играть. Его заставили. Бледный, со слезами на глазах, играл Барац перед своим палачом. Когда концерт был окончен, Рыббе отпустил Бараца и пошел с отрядом в гетто немецких евреев. Через 10 минут толпу людей с детьми, с узлами и котомками заперли в бункер. Еще через несколько минут подъехала большая закрытая машина, в нее стали грузить людей, повезли в тюрьму. Стояла гробовая тишина. В тюрьме немецких евреев принимали Рихтер и Меншель; они раздевали обреченных, обливали их водой из насосов, издевались над ними, а потом расстреляли. При этой расправе погибло 175 человек.

Несмотря на террор и каждодневные убийства, люди пытались бороться, вырывались из гетто.

Особенно широкий размах принял уход евреев из гетто в апреле-мае 1943 года, когда были организованы в Пуще отряды имени Пархоменко и национальный отряд Зорина. Зорин знал о страданиях евреев в гетто, сам перенес их. Зорин организовал семейный, национальный отряд, систематически присылал проводников и брал к себе в отряд всех: стариков, женщин и детей. Этот отряд насчитывал до 500 человек. Многие евреи-партизаны стали отличными бойцами: подрывали пути, эшелоны с боеприпасами, живой силой и техникой немецкой армии.

Многие погибли при попытке вырваться из гетто. На ”Ферфлегунгсамт” работало 14 евреев: сапожники, портные, кузнецы, маляры; среди них работал коммунист Ури Рецкий со своим приятелем Ильей Дукорским. Рецкий часто говорил своим товарищам по работе, что жизнь свою он дорого отдаст, не будет жить тот гитлеровец, который поднимет руку на него... Он сделал финский нож, который всегда носил с собой.

Работали эти рабочие на Долгобродской улице, а обедать (т.е. пить жидский суп) ходили за несколько кварталов, на хлебозавод. Однажды в обеденный перерыв встретился Рецкий со своим старым знакомым, бывшим заведующим столовой Белгосстроя — Савичем. Савич отрекомендовал себя патриотом Советской родины, сказал, что он связан с партизанскими отрядами и с проводниками. За деньги он брался добыть большое количество оружия. Через два дня Рецкий договорился встретиться с Савичем с тем, чтобы Савич дал окончательный ответ об оружии и проводнике. Продумав предложение Савича, Рецкий решил проверить его: Савич произвел на него плохое впечатление. Предатель Савич опередил Рецкого, через два дня он пришел на ”Ферфлегунгсамт” со своим шефом Ковалевым (местный немец) и целой бандой сотрудников гестапо. Ковалев быстро зашел в мастерскую, Савич стоял и наблюдал за ним. Остальные бандиты окружили дом. Ковалев приступил к обыску. Рецкий все понял. Он переглянулся с Дукорским. Дукорский прихлопнул дверь, а Рецкий выхватил нож и стал наносить им удары Ковалеву. Ковалев стоял, обливаясь кровью. Подбежали остальные. Рецкого и Дукорского расстреляли на месте, остальных пытались задержать.

Рабочие Быховский и Зильберштейн крикнули товарищам: ”Живым в руки не сдаваться, бежать, не плакать, не просить пощады”. Бежали все. Полицейские никого живым не взяли, люди прыгали через заборы и изгороди. На третьем заборе пуля настигла Мишу Белостокского. Среди рабочих был 12-летний мальчик Бляхер, он бежал, но пуля догнала и его.

Ковалева за борьбу с партизанами немцы наградили орденом Железного Креста.

Другое предательство произошло 8 мая 1943 года. Заведующий жилотделом Юденрата Соломон Блюмин, давно и всем, чем только мог, оказывал помощь партизанскому движению. Когда парторганизация была разгромлена и проводники, приходя из отрядов в гетто, погибали, связь с партизанами сделалась очень затруднительной.

При помощи своей знакомой, некой Соньки, Блюмин связался с шоферами грузовых машин — Ивановым и Кузьминовым. Оба они работали в Минске в жилуправлении. Много раз встречался с ними Блюмин, разрабатывая план выезда из гетто и оформления документов. Блюмин хотел вывезти из гетто оружие и забрать с собой оставшихся в гетто коммунистов. Не желая лишних людей знакомить с шоферами, он сам встречался с ними.

Тяжело было Блюмину уйти из гетто: все его любили и знали там. Рослый и красивый, он запоминался уже своей внешностью. День выезда был назначен на 8 мая. Приехали машины в гетто, но не те, на которых должен был уехать Блюмин со своими людьми. Приехали душегубки с гестаповцами, с предателем Ивановым. В 6 часов утра гестаповцы окружили квартал, где жил Блюмин.

Блюмин показался в дверях, и удары прикладами посыпались на него; он упал оглушенный и окровавленный. Его связали и бросили в машину, туда же загнали его семью и жителей дома. Три недели пробыл Блюмин в гестапо. Три недели, днем и ночью, пытали его, требуя выдачи соучастников, связи, оружия. Молча страдал Блюмин, молча терпел он муки, но ни слова, ни звука не сорвалось с его уст. Убедившись, что от него ничего нельзя добиться, гестаповцы провезли Блюмина по улицам гетто, а затем отвезли на кладбище и расстреляли, труп бросили в яму. С трудом опознали люди своего Блюмина. Был он высоким, плечистым, а привезли его на кладбище худеньким, беззубым. Украли люди труп Блюмина из общей могилы и похоронили его с почетом.

В июне 1943 года пришли из партизанского отряда проводники с требованием медикаментов и врача. Выбор пал на Анну Исааковну Турецкую. Одно время она работала заведующей детским домом. ”Наша Нюта”, ”наша мамочка”, говорили о ней с гордостью дети и работники. Красивая женщина, умница, она со всеми находила общий язык; в тяжелые минуты умела подбодрить, утешить, вселить бодрость, зажечь надежду там, где, казалось, не могло быть никакой надежды.

Она была счастлива тем, что служит в тяжелые дни своему народу. Четыре раза пыталась Нюта выйти со своей группой из-за проволоки, и каждый раз ее постигала неудача.

Наконец, в ночь с 16 на 17 июня 1943 г. в 23 часа группа вырвалась за проволоку. В двух километрах от гетто они столкнулись с Шернером, который с отрядом полицейских проверял посты. Проводника убили. Турецкую ранили в ногу, остальные разбежались. Раненая Турецкая отползла и спряталась в яме. 3 часа искали ее бандиты. Ее нашли и повели в 5-й полицейский участок, избили и бросили на каменный пол. Истерзанная, истекая кровью, лежала Турецкая. Сутки мучил ее Шернер, спрашивая и по-русски и по-немецки: ”Куда шла, с кем, чье задание выполняла?”. Каждое слово его сопровождалось избиением, удары сыпались на голову Турецкой. Шернер сапогами топтал ее раненую ногу. С трудом собирая мутившийся рассудок, Анна Исааковна отвечала, что ее состояние не дает ей возможности отвечать на вопросы. Шернер понял, что ничего от нее не добьется. Наутро он втащил Турецкую в машину и повез на еврейское кладбище. Ее на носилках понесли к общей яме. Там заговорила Нюта. На вопрос Шернера: ”С кем была?” — она ответила: ”Весь мой народ шел со мной. Имен я не знаю. Ты убьешь меня, но от этого никто не пострадает, наоборот, после смерти моей еще сильнее будут ненавидеть тебя. Посмотри на свои руки, они в крови. Сколько детей ты задушил? Я не боюсь тебя, весь советский народ отомстит за нас. Убивай!” Собрав последние силы, приподнялась Нюта Турецкая и спокойно ждала пули.

Выстрелом из нагана Шернер ее убил. И ее тело похитили евреи из общей могилы и похоронили в отдельной, украсив ее травами и полевыми цветами.

Оставшиеся в живых евреи Минского гетто никогда не забудут своей Нюты.

С июня 1943 года началось изъятие рабочих колонн. Под видом посылки на работу на радиозавод 2 июня немцы собрали 70 женщин, 20 отправили на завод, а 50 в гестапо. Рыббе, окруженный гестаповскими офицерами, предупредил женщин, что их погрузят в машины и повезут за город на работу, где будут хорошо кормить. Подъехали машины, и женщины увидали столь знакомую им душегубку. Поняли женщины, что не на работу их везут, а на смерть.

Многих расстреляли на месте, остальных силой погрузили в машину и умертвили. Только одной из пятидесяти женщин — Лиле Капилович — удалось спастись. Она спряталась между машинами, стоявшими во дворе.

С этого времени началось систематическое изъятие рабочих колонн. Рыббе обходил фирмы, где работали евреи, и брал рабочих на учет. Одна за другой, после посещения Рыббе, исчезали колонны.

В начале сентября 1943 года в гетто немецких евреев явился Рыббе и отобрал 300 самых молодых и здоровых мужчин. Их погрузили в машины и увезли. Через несколько дней то же самое повторилось в гетто русских евреев: подъехали две машины, их нагрузили мужчинами и вывезли в лагерь на Широкую, а через несколько дней их увезли и оттуда.

12 сентября немецким евреям было объявлено, что все они должны быть готовы для выезда в Германию; они готовились, спешно собирали свои пожитки. 14 сентября их погрузили в машины-душегубки и увезли.

К 1 октября 1943 года в гетто оставалось всего 2000 евреев.

21 октября 1943 года гетто было снова, в последний раз, окружено гестаповцами. Людей всех до единого опять погрузили в машины и вывезли на смерть. В тех случаях, когда в квартирах никого не находили, дома взрывали гранатами, чтобы находящиеся в ”малинах” обрели смерть.

21 октября — последний день великой трагедии. Не стало Минского гетто. Погибли последние обитатели его. В Минском гетто не осталось живого дыхания человека. Одни лишь развалины напоминали о страданиях и страшных муках, выпавших на протяжении двух с половиной лет на долю многих десятков тысяч минских евреев.

ИЗ КНИГИ Г. СМОЛЯРА[28].

***

ИЗ МАТЕРИАЛОВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ КОМИССИИ Показания советских граждан Меры Зарецкой, Левы Ланского, Ивана Касимова[29].

***

ДЕВУШКА ИЗ МИНСКА. Сообщение корреспондента ТАСС Семена Банка[30].

***

РАССКАЗ СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА, ШМУЭЛЯ ДОВИДА КУГЕЛЯ (Плещеницы). Подготовил к печати Василий Гроссман.

Мне уже под семьдесят.

К нашему местечку Плещеницы (Минской области) немцы подошли уже 27 июня. При первых выстрелах мы, старые, старые евреи, ушли в рощу в пяти километрах от местечка и вернулись, уже когда кончился бой.

Местечко было наполовину сожжено, но мой домишко уцелел. Мы с женой тихонько пробрались к себе, плотно закрыли наружную дверь, завесили окна; издали еще доносились выстрелы. Настоящий ужас охватил нас, когда их не стало слышно: мы были уже по другую сторону фронта.

Приехавший в Плещеницы временный немецкий комендант опубликовал приказ, в котором говорилось, что евреи должны подчиняться особым правилам: жить обособленно в гетто, носить на груди и спине желтые опознавательные знаки — это было обязательно даже для детей. Ходить по тротуарам евреям запрещалось. Христиане не только не имели права торговать с евреями, но даже вступать с ними в беседу, здороваться или отвечать на приветствия. Все тяжелые работы должны были выполняться евреями без оплаты и т.д.

В первые же дни было убито несколько евреев и христиан, которые при советской власти занимали ответственные должности.

Через несколько дней мы узнали, что в местечке Зембин, километрах в двух от нас, евреев заставили вырыть большую яму.

Когда она была готова, всех евреев Зембина выгнали на базар, якобы для регистрации, погнали к яме и там расстреляли. Некоторые из сброшенных в яму еще дышали. Детей вообще не расстреливали, а бросали в яму живыми. Когда яму засыпали, земля еще долго поднималась и колыхалась над недобитыми людьми. Так рассказывали те, кого заставили засыпать яму.

Только десяти евреям удалось бежать. Один из них через две недели пришел к нам.

Нам казалось немыслимым такое злодеяние. Хотелось думать, что это — несчастная случайность. Может быть, в Зембине обнаружили убитых немцев, и потому так страшно расправились с евреями. Известно, что за одного убитого немцы вырезали целые местечки и деревни.

Но мы напрасно утешали себя. Расправа повторилась и в местечке Логойск, в 26 километрах от нас, потом еще в нескольких местах. Особенно много перебили евреев в гор. Борисове, в местечках Смилевичи, Городок и других — всюду справляли такую же ”еврейскую свадьбу”.

Тут мы поняли, что события в Зембине не случайность, что это выполняется бандитский наказ Гитлера. В это время нас уже переселили в гетто. Под гетто отвели 50 домов и расселили в них около тысячи человек.

Две недели мы прожили в гетто в великом страхе. Мы понимали, что этим переездом дело не ограничится и нам предстоит испить до дна горькую чашу.

Однажды, видим, собираются десятки полицейских, из деревень нагнали массу порожних телег. Нескольким семьям удалось бежать в местечко Долгиново Виленской области, в 40 километрах от нас, в бывшей Польше, где пока еще не было поголовного избиения евреев. Но к вечеру гетто уже оцепили, бежать было невозможно.

На другой день с утра полицейские обходили еврейские дома и выгоняли всех в поле. Тех, кто шел медленно, подгоняли нагайкой. В поле отобрали несколько ремесленников — сапожников, портных, кузнецов, а также стариков, — и вернули их в местечко.

В эту группу попали и мы с женой, но всю нашу семью из восьми душ — дочерей и внучек — посадили на телеги и увезли. Мы не смогли даже попрощаться, обнять их в последний раз. Подводчики рассказывали после, что они завезли несчастных в лес под Борисовым, километрах в 50 от нас, где их ожидали немецкие душегубы. Возчиков с лошадьми отослали обратно. С тех пор мы никогда и ничего больше о них не слышали.

Как описать наше состояние по возвращении домой? В местечке царила гробовая тишина. Жена металась по пустым комнатам, точно думая найти кого-то из своих детей. Книги, карты, музыкальные инструменты — все было на старых местах, но детей не было. Она стала рвать на себе волосы, упала без чувств.

Прошло недели три. Миновал праздник ”Сукес” (кущей). Я возвращался с работы с четырьмя евреями. Возле местечка нас предупредили: ”Немедленно бегите в лес, у нас гестапо забирает оставшихся евреев”.

Я хотел бежать домой, чтобы спасти жену или погибнуть вместе с ней. Спутники меня не пустили и увлекли за собой в лес. Немцы стреляли в нас, но не попали. Я не мог поспеть за молодыми, сел на опушке и просидел под холодным дождем до темноты. Ночью я пробрался к себе. Я надеялся, что жена спряталась где-нибудь возле дома и ждет меня. Но я никого не нашел, и хата была заперта на чужой, не наш замок. Надеяться было не на что. Я залез под стог сена, чтобы согреться и обдумать, что делать дальше; оставаться до утра, чтобы попасть немцам в лапы, я не хотел. Я хотел жить, чтобы видеть своими глазами, как будет отомщена кровь невинных. Я решил отправиться в Долгиново, в Польшу. Шел дождь, у меня не было ничего теплого. Я нашел только большой мешок, накинул его на голову, взял в руки посох странника и, оставив родину и дом, последним из местечковых евреев ушел в темную ночь.

Четыре дня пробирался я к Долгинову. Шел лесом и полями, ночуя в стогах сена у крестьян, которые кормили меня и плакали над моей и своей судьбой.

В Долгинове я встретил своего родственника. Мы залились слезами. У него было свое горе. Дней за пять до моего прихода у них побывал карательный отряд. После его ухода несколько бандитов вернулись с заявлением, что у них пропала нагайка, и, если через десять минут она не найдется, они зарежут несколько евреев. Нагайки не нашли, и убийцы тут же расстреляли пять молодых рабочих, возвращавшихся домой. Один из них был зятем моего родственника. Молоденькая дочь его, оставшаяся с двухмесячным ребенком, оплакивала мужа.

В Долгинове я провел зиму. Здесь всееврейского побоища не было, евреи страдали только от насилий, налогов и контрибуций.

После праздника Пурим прошел слух, что в Польше начались массовые убийства. Мы стали готовить себе тайники, чтобы не попасть в лапы убийц. Незадолго до Пасхи приехали машины с гестаповцами. Они тут же на улице стали расстреливать евреев, не разбирая ни старых, ни молодых. Мы спрятались на чердаке и через щели в крыше видели это избиение.

Но гестаповцам этого было мало. На другой день они мобилизовали всех полицейских из окрестных деревень и целый день рыскали с ними по домам, сараям и чердакам; скрывавшихся забрасывали гранатами. Всех, кто попал в их руки, раздевали донага, избивали и гнали на убой за пределы местечка. Тех, кто не мог быстро идти, расстреливали на месте. Кровь мучеников брызгала на стены домов. За городом расстреливали пачками и убитых оставляли непогребенными. Несколько сот человек загнали в сарай, облили керосином и сожгли заживо. В Долгинове было три тысячи евреев. За два черных дня истребили тысячу восемьсот, тысяча двести спаслись. Мы были в их числе.

На третий день убийцы уехали, сказав, что большинство евреев убито, а оставшихся не тронут, пусть только придут в полицию на регистрацию, неявившиеся же будут расстреляны.

Явились почти все, через несколько дней их переселили в гетто, в сорок маленьких домишек. Гетто огородили проволокой и дощатым забором. Все это должны были сделать сами евреи. Но мы тут же в гетто стали устраивать себе тайники. Все понимали, что верить людоедам нельзя.

Однажды от нас потребовали, чтобы мы вступили в военный обоз возчиками. Ни у кого не было охоты лезть в пасть зверя. Люди попрятались. Когда мой родственник лез на чердак, его заметили и прострелили ему ногу. На следующий день возобновились убийства. За два дня вырезали еще восемьсот человек, но около четырехсот человек немцы так и не нашли. В доме, где я жил, многие так устали, что уже не скрывались, так как все равно не спасешься, — только измучаешься. Но десять человек — и я с ними — спрятались на чердаке. Бандиты взломали крышу. Несколько раз побывали на чердаке, но нас не нашли. Таким образом, я вторично остался жив.

Уезжая, немцы опять распорядились о регистрации, обещая явившимся жизнь. Однако, никто не торопился, — разве можно было верить их собачьему слову? Мы стали готовиться к побегу, и ночью около двухсот человек выломали ограду и ушли в леса Белоруссии. Там мы встретились с нашими друзьями и братьями — партизанами. Они тепло приняли нас, молодых зачислили в свои отряды, а стариков, больных и детей укрывали и кормили. Для руководства нами был назначен политрук — товарищ Киселев, добрый и образованный человек.

Лето и осень мы прожили с партизанами в лесу. Когда начались холода, самых слабых из нас, по приказу командира, провели через линию фронта и доставили на нашу дорогую родину. Для этой цели был выделен особый отряд под руководством того же Киселева.

Поход длился около двух месяцев. Ночью мы шли, днем отдыхали, что день — то новый лес. В ночь мы проходили до двадцати, а в особо опасных местах — и до тридцати километров. Когда добрались до районов, захваченных партизанами, стали передвигаться днем, а ночью отдыхали у крестьян, по 3—4 человека в хате. Они нас кормили. Всего мы прошли пешком около тысячи километров.

Так мы спаслись. И обо всем пережитом я, семидесятилетний старик, Шмуэль Довид Кугель, правдиво свидетельствую перед миром.

Шмуэль Довид Кугель

В МЕСТЕЧКЕ ГОРЫ. Подготовил к печати Василий Гроссман[31].

***

ИСТРЕБЛЕНИЕ ЕВРЕЕВ В ГЛУБОКОМ И В ДРУГИХ МЕСТЕЧКАХ. Из материалов М. Раяк и Г. Раяк — литературная обработка Р. Ковнатор.

2 июля 1941 года немцы вошли в местечко Глубокое. Страх и ужас охватили население. Десятки и десятки лет жили здесь дружно белорусы, евреи, поляки.

Немецкие власти прежде всего потребовали сдачи хлебных излишков. Каждой семье, независимо от числа ее членов, разрешалось оставить при себе только 20 кг (муки, зерна).

Остальной хлеб в течение нескольких часов надо было снести в магистрат. Печальную картину представляла огромная очередь, в которой было много людей, принесших ”излишки” в 3—5 кг.

Немецкие власти жестко контролировали исполнение этого приказа. У Ошера Гофмана при проверке оказалось муки более установленного немцами количества. За это ”преступление” забрали его с женой, детей и стариков-родителей. Их повели за город, заставили выкопать себе могильную яму и всех расстреляли.

Это злодейское уничтожение целой семьи произвело ужасное впечатление на все население Глубокого.

Такое же наказание грозило еще некоторым семьям: Ольмеру, Друцу, Канторовичу, Плискину, Понятовскому и др. У Друца, например, полицейские нашли отруби, которые он не отнес, ибо считал, что они не входят в норму хлеба.

Всех этих людей как преступников арестовали, и только за большую взятку им на этот раз удалось избежать смерти.

С первых же дней своего водворения немцы начали угонять все еврейское население (вплоть до детей) на работы.

Евреев заставляли делать непосильно-тяжелую работу и при этом всячески издевались и мучили их. Были случаи, когда домой ”с работы” приносили людей, избитых до потери сознания. Адвокат Слонимский, Натанзон, Пинтов, Ожинский — были среди этих несчастных жертв. Немецкие надсмотрщики вели себя как властелины с рабами; евреи должны были выполнять самые гнусные их прихоти: петь песни, ходить на четвереньках, подражать животным, танцевать, целовать обувь у немцев и т. д.

Немцы изощрялись во всевозможных издевательствах. Так, например, работавших на вокзале в Крулевщине ставили под водокачку и обливали холодной водой. Очень часто измученных после работы людей заставляли входить одетыми в озеро, ”искупаться”, а потом ложиться на песок и т. д.

Но все это были еще невинные забавы ”арийцев”.

20 октября 1941 года гебитскомиссар объявил, что в течение получаса все евреи должны переселиться в гетто. Вещей нельзя было забирать, только некоторую рухлядь, и то с разрешения специально назначенной комиссии из магистрата.

М. Раяк дает красочное описание этого ”перемещения”.

”Во время переселения весь город выглядел, как базар. Все улицы были загромождены рухлядью. Евреи несли свои жалкие вещи в отведенный для них лагерь — гетто. На улицах был небывалый шум, крик, толкотня. Полиция со своей стороны ”наводила порядок” и била людей прикладами, палками и чем ни попало по головам, рукам и т.п.”

Так совершилось переселение в гетто.

В гетто жили в страшной тесноте, — несколько семейств ютилось в одной комнате. Вся меблировка комнаты обычно состояла из столика и скамейки. Спать укладывались семьями на полу.

Сначала евреям было разрешено в течение двух часов производить покупки на базаре, но потом посещение базара было категорически запрещено. Евреям не разрешалось вообще покупать масло, мясо, яйца, молоко.

Общение с крестьянским населением под страхом смертной казни было запрещено. Но, несмотря на все эти жестокие ограничения, обрекавшие еврейское население на голод, эти каннибальские распоряжения всячески обходились.

Много крестьян, несмотря на грозившую им опасность, передавали и даже сами вносили продукты в гетто. Были случаи, что крестьянки надевали на рукава ”еврейские знаки” и приносили в гетто своим знакомым продукты.

Братья Раяк рассказывают, что крестьянин Щебеко ежедневно тайком доставлял молоко их больной матери.

Крестьянин Гришкевич украдкой приносил капусту, картошку и другие овощи для нескольких семейств — для врача Раяк, для портного Шамеса, для Гительсона и др.

Если такие ”преступления” обнаруживались, то виновные расплачивались жизнью. До смерти избивали людей за найденный кусок масла, за щепотку соли. Эту политику немцы проводили во все время своего хозяйничания.

Жена Залмана-Вульфа Рудермана была задержана и страшно избита за то, что пыталась при возвращении с работы внести в гетто два яйца. В начале мая 1943 г. был арестован и расстрелян мясник Шолом Ценципер. Контроль обнаружил у него в мешке петуха, которого ”преступник” хотел внести в гетто.

Евреям было категорически запрещено есть ягоды...

Трудно поверить, что за несколько съеденных ягод людей преследовали, как за совершение страшного государственного преступления.

Из поколения в поколение портняжила в Глубоком семья Глозманов. Честные труженики, искусные мастера, они пользовались всеобщим уважением и любовью.

У Зелика Глозмана был 10-летний сын Арон. С надеждой смотрел отец на успехи своего первенца. Из школы он приносил только отличные и хорошие отметки; в играх и даже в ”художественной самоде-я-я-ятельности”, — как немного нараспев произносил отец, — он был всегда первым. И портной Глозман с замиранием сердца думал о будущем сына. ”Слава богу, при советской власти все может быть. У Арника золотая голова, того гляди, он выучится на доктора или на инженера”.

Пришли немцы. И уже спустя несколько дней Арчика Глозмана искали по всему городу. Гестаповец Гайнлейт поднял всех и вся на ноги, чтобы обнаружить мальчика, ”преступление” которого заключалось в том, что он принес в платке несколько ягод. Мальчик успел убежать от охраны; и сколько труда стоило родителям — при помощи добрых знакомых — спрятать его.

Впрочем, впоследствии были истреблены и родители и сын Глозманы...

Учитель Давид Плискин работал переводчиком у коменданта Розентретера. Однажды (дело было летом, в конце июня 1943 г.) Плискин подошел к кусту малины и сорвал несколько ягод. Из окна соседнего дома это увидел немецкий инженер из ”ОД”. С пеной на губах, он подбежал к Плискину, начал ругать его последними словами и кричать, что евреям кушать ягоды воспрещено. Плискин обещал впредь строго соблюдать это распоряжение немецких властей.

Ему угрожал расстрел, и только принимая во внимание ”чистосердечное раскаяние” и то, что за него заступилось начальство, у которого он служил, расстрел ему был заменен денежным штрафом... С него потребовали было 2000 рублей, но после долгих препирательств согласились на сумму в 500 руб., которые тут же и были внесены. Когда Плискин вносил штраф в гестапо, он был предупрежден, что при повторении подобного преступления, ему не уйти от наказания, согласно новому закону, грозившему евреям за употребление в пищу ягод, плодов, жиров, смертной казнью.

Н. Краут был ранен, а затем убит за то, что он пытался пронести в гетто в мешочке немного соли.

В марте 1943 г. жандармерия и полиция искала Залмана Флейшера, обвиняемого в том, что он купил у крестьянина кусок масла.

Предупрежденный заблаговременно о том, что его разыскивают, Флейшер сумел бежать...

Но преступление должно быть примерно наказано, и шеф жандармерии Керн распорядился забрать первых встречных евреев и их примерно наказать. ”Ответчиками за грехи” Флейшера оказались Лейвик Дрисвяцкий и его 18-летний сын Хлавнэ, а также Липа Ландау.

Дрисвяцкий в апреле 1942 г. во время ”акции” потерял своего старшего сына Овсея. Потеря старшего сына — способного и образованного юноши — глубоко потрясла отца. Жизнь потеряла для него ценность, он никак не мог придти в себя. Сам Дрисвяцкий был всесторонне образованный человек: талмудист, математик и лингвист; в Глубоком он был всеми уважаем и любим.

Липа Ландау тоже был человеком с высшим образованием, остроумный собеседник, шутник. В июне 1942 г. во время ”акции” немецкие палачи убили его жену и детей. Сам он спасся чудом: он выполз из ямы смерти из-под груды трупов. Долго он скитался по лесам и полям, наконец, он добрел до Глубокого и здесь остался.

В Глубоком он сдружился с Дрисвяцким, и они коротали вместе немногие часы отдыха.

И вот однажды их схватили, повели в гестапо, мучили всю ночь, а под утро погнали в кровавые Борки — место казни. Так немецкий ”закон” отомстил за кусок масла, ”незаконно” пронесенный Залманом Флейшером.

С декабря 1941 г. началось систематическое истребление еврейского населения, обозначаемое немцами кратким страшным словом ”акция”.

В раннее декабрьское утро гестаповцы ворвались в дома и без всяких объяснений стащили с постелей несколько десятков человек. Этих людей — по их определению ”ненужный элемент” — они заставили голыми идти по лютому морозу.

”Одна женщина, — пишет М. Раяк, — легла среди улицы со своими детьми, плакала и кричала, что не сдвинется с места. Ее избили до потери сознания. Всех погнали в Борки, где их и расстреляли. Бедных детей бросали в яму живыми и так живыми их и закапывали”.

Борки — сельская местность в 1,5 км от Глубокого. В мирные времена это было место для гулянья и отдыха.

”В Борках, — пишут братья Раяк, — немцы заставляли у открытой могилы молодых танцевать, а старых петь еврейские песни... После такого садистского издевательства они принуждали молодых и здоровых вносить на руках в яму бессильных стариков и калек и укладывать их там. Только после этого следовало ложиться самим, и тогда уже немцы методично, спокойно расстреливали всех”.

Какая дьявольская фантазия может придумать такое ”организованное” разделение ”труда”? Так в Борках погибла и 70-летняя мать братьев Раяк, так постепенно были уничтожены все жители Глубокого.

Убийствам предшествовали невообразимые истязания: людям разрезали тела, рвали зубы, забивали гвозди в голову, их держали голыми на морозе и обливали холодной водой, их избивали палками и прикладами до потери сознания...

С особым сладострастием фашисты пытали женщин и детей.

В Глубоком, как и во многих других местах, немцы прибегали к своему любимому провокационному методу: разделению на два гетто.

Во второе гетто, говорили немцы, должны попасть ”малополезные”, ”малоценные” евреи. На самом деле, во второе гетто попало много специалистов: сапожники, столяры, портные. Немцы решили использовать второе гетто для денежной ”акции”; от второго гетто можно было откупиться.

Таким образом, евреи, вносившие за себя выкуп, оставлялись в первом гетто. Люди же, которые не могли внести установленной суммы денег или ценностей, должны были остаться во втором гетто, хотя среди них были и квалифицированные специалисты.

Перемещение во второе гетто продолжалось около двух недель, от 20 мая до первых чисел июня 1942 г. Каждый день в течение 2-х недель возили на подводах стариков и старух во второе гетто.

Раяк пишет: ”Не поддается описанию это страшное зрелище. Бедные старики и старушки плакали и рыдали, жалобно спрашивая: ”Куда и зачем нас везут?.. За какие грехи нас отделяют от наших детей?” Красноармейская улица была наполнена стонущими, плачущими стариками, калеками...

После образования второго гетто фашисты объявили, что все жители первого гетто получают рабочие удостоверения как специалисты, и это гарантирует им неприкосновенность.

Палач глубокских евреев Копенвальд официально заверял представителей Юденрата своим ”честным словом”, что никакой резни евреев больше не будет.

В июле 1942 г. гебитскомиссар издал приказ, чтобы все оставшиеся в живых евреи собрались в гетто в Глубокое. При этом гебитскомиссар заверял, что больше евреев убивать не будут, он даже дал пропуска членам Юденрата для поездки в леса и деревни, чтобы они отыскали скрывавшихся там евреев и привезли их в лагерь.

В это время лагерь — гетто в Глубоком — стал своеобразным ”еврейским” центром; сюда собрались отдельные уцелевшие евреи из 42-х городов и местечек. Были здесь мужья, потерявшие своих жен, были жены без мужей, были мужья и жены, которые расстались во время резни, не знали друг о друге, а теперь встретились в гетто и спрашивали друг у друга, что стало с их детьми. Были одинокие мальчики и девочки, потерявшие своих родителей, были грудные дети, которых находили в лесах под кустами и привозили в лагерь. Здесь были евреи из Миор, Друи, Прозорок; Голубич, Зябок, Дионы, Шарковщины, Плиссы и др. Со всех этих мест собирались усталые, измученные и разбитые люди. Пришли также уцелевшие от резни в Долгинове, Друйске, Браславле, Германовичах, Лужках, Гайдучишках, Воропаеве, Парафинове, Зачатье, Бильдичах, Шипах, Скунчиках, Порплище, Свенцянах, Подбродзи и др.

Провокация удалась — евреи были собраны в одно место.

Интересно отметить, что в Глубоком очень ярко были заметны экономическая эффективность и польза, которую ”акции” над еврейским населением приносили немцам. Целыми днями на подводах немцы везли, кроме мебели, одежду, обувь, белье, посуду, швейные, чулочные, заготовочные и шапочные машины, а также предметы домашнего хозяйства. Со свойственными немцам аккуратностью и точностью все эти вещи приводились в порядок и складывались в амбары. Через некоторое время в Глубоком (по ул. Карла Маркса) появились магазины ”готового белья, обуви, галантерейных товаров” и т. п.

Еще через некоторое время был открыт магазин фарфоровой и стеклянной посуды, а также мебельный магазин.

День и ночь работала прачечная, в которой стирались вещи убитых.

Работали в прачечной (как и в других ”реставрационных” мастерских), конечно, евреи.

При разборке и стирке вещей происходили страшные сцены.

Люди узнавали белье и вещи своих замученных родных. Рафаэл Гитлиц узнал белье и платье своей убитой матери. Маня Фрейдкина должна была отстирать окровавленную рубашку своего мужа Шимона. Жена учителя Милихмана собственными руками должна была привести в ”приличный вид” костюм своего убитого мужа.

Немецкие торговые дома — ”варенхаузы” — далеко не исчерпывали всей коммерческой деятельности. По ул. К. Маркса №19 существовало специальное ”бюро гебитскомиссара в Глубоком”. Задачей этого бюро было наблюдение за порядком на производствах и в мастерских, ведение учета, а также надзор за работающими.

Основным заданием бюро являлось приготовление посылок по заказам немецких учреждений и отдельных лиц для отсылки их в Германию.

Постоянными заказчиками этого бюро являлись: Гахман — гебитскомиссар, Геберлинг, Геббель — референты, Керн — шеф жандармерии, офицеры — Гайнлейт, Вильдт, Шпер, Цаннер, Беккар, Копенвальд, Зейф, Шульц и многие, многие другие. Каждый день заготовлялись посылки со съестными припасами, с постельными принадлежностями и массами отправлялись в Германию.

Для обеспечения этого огромного потока посылок было налажено специальное производство по изготовлению картонных коробок. В этом производстве были заняты еврейские ребятишки от 8 до 12 лет, и горе им, если в их работе обнаруживался хотя бы самый маленький дефект! Их наказывали так жестоко и неумолимо, как взрослых!

Из Глубокого, Крулевщины, Воропаева уходили десятками вагоны, груженые полотном, кожей, шерстью, обувью, трикотажными изделиями и массой съестных припасов.

Еврейское население было разорено, немцы вытягивали все живые соки из деревни. Хозяйство истощалось, зато наполнялись и пухли немецкие карманы. Помимо массового приобретательства съестных продуктов и вещей широкого потребления, усиленно проводился грабеж металлов. Немцы организовали специальный склад, куда свозились и сносились металлические вещи: самовары, кастрюли, подсвечники, ступки, медные горшки, ручки от дверей и т. п. В Глубоком полиция ходила по домам и контролировала — не остались ли у населения какие-нибудь металлические вещи. Весь награбленный металл вагонами отправлялся в Германию. Немецкие власти утилизировали все: летом и осенью 1942 г. из Глубокого десятками тонн отправлялся ”легкий” груз: пух и перья из распотрошенных перин и подушек...

Неисчислимы горе и страдания, которые выпали на долю населения Глубокого.

Помимо физических терзаний, немцы подвергали еврейское население моральным пыткам и нравственным надругательствам.

Со страшной жестокостью немцы надругались не только над живыми, но и над мертвыми.

Немцы заставили самих евреев разбить каменную изгородь вокруг кладбища, срезать все деревья и уничтожить памятники.

В ночь с 18 на 19 июня 1942 г. была устроена кровавая ”акция”. Дождь лил как из ведра. Земля содрогнулась от криков женщин, от плача и стона детей. И вдруг в страшной ночной темноте раздались скорбные звуки предсмертной молитвы ”Эль молей рахамим”, которую запели старики. Чуть только рассвело, — людей погнали к месту казни в Борки. Молодая девушка, Зельда Гордон с криком бросилась бежать по направлению к озеру, за ней последовали другие.

Пули косили бежавших, и в течение получаса все поле, до самых Борок, было усеяно трупами. Кровавые муки ожидали всякого, кто отказывался безропотно идти на смерть. Самуил Гордон пытался укрыться в первом гетто (на этот раз ”акция” главным образом охватила второе гетто), но его поймали. Его страшно били, потом зацепили кочергой за шею и долго волокли так по улицам, пока он не скончался.

Оставшиеся в живых после этой ”акции” знали, что их дни сочтены.

В страшных условиях гетто, лишенные решительно всех человеческих прав, невзирая на огромную опасность, евреи помогали советским военнопленным. В 1,5 км от Глубокого, в селе Бервечу, был расположен лагерь военнопленных. Семья Козлинера приносила им хлеб. Козлинера заметили немцы; в семье было восемь человек. Их всех расстреляли.

Трудно было уйти из гетто. Охрана сторожила на каждом шагу; закон круговой поруки, установленный немцами, призван был держать всех в страхе и покорности. Но мысль о борьбе, о мщении, о возмездии жила в сердце народа.

Уже весной 1942 г. еврейская молодежь проявляла большую находчивость и изобретательность в добывании оружия. Нельзя не вспомнить первых самоотверженных героев. Рувим Иохельман, из Гайдучишек, специально устроился на работу в склад жандармерии и, невзирая на огромный риск, уносил со склада оружие и медикаменты. Это продолжалось довольно долго, пока немцы его не накрыли и подвергли мучительной смерти...

Яков Фридман ”наспециализировался” на добывании оружия по деревням.

Осенью 1942 года он ушел в партизанский отряд ”Мститель” и самоотверженно дрался в его рядах до прихода Красной Армии.

Винтовки, гранаты, револьверы покупал зять Моисея Беркона и в довольно значительном количестве переправлял их в партизанские отряды. На него донесли; когда немцы пришли за ним, он сопротивлялся отчаянно.

Клейнер из Лучая (около Дунилович) тоже посылал оружие партизанам, а осенью 1942 года ушел из лагеря-гетто. Он ударил немца, стоявшего на посту, вырвал у него автомат и ушел в лес.

Летом 1942 г. группа молодежи с оружием в руках ушла в лес, примкнув к партизанам.

Среди первых партизан из Глубокого наибольшей известностью пользовался Авнер Фейгельман. Этот юноша отличался высокими душевными качествами: умом, хладнокровием, решительностью. Он сражался в бригаде им. Ворошилова. Самоотверженно и мужественно боролись также Исаак Блат (в Чапаевском отряде бригады им. Ворошилова), Боря Шапиро и девушка Хася из Дисны. Народным мстителем стал Бомка Генихович из Плиссы.

Немец Копенберг убил его отца. Юноша выследил Копенберга и убил его. Немецкая фурия Ида Одицкая прославилась своими жестокостями. Она принимала участие в массовых убийствах и в преследованиях партизан. Гениховичу и нескольким его товарищам удалось заманить ее в лес. Там они учинили над ней скорый, но справедливый суд и повесили ее.

В сентябре 1942 года ушла в партизаны другая вооруженная группа в 17 человек. Здесь были братья Кацовичи, Залман Мильхман, Иохельман, Михаил Фейгель, Яков Рудерман, Рахмиэль Милькин, Давид Глезер.

Эта группа еще в гетто находилась в связи с партизанским отрядом ”Мститель”, посылая ему оружие. Теперь они пошли в этот отряд, находившийся около деревни Универ, Мядельского района.

Через несколько месяцев из гетто к партизанам ушло еще 18 человек. Среди них были: Исраэль Шпарбер, Моисей и Соня Фейгели, Гирш Гордон, Симон Соловейчик, Гирш Израилев.

Через два дня после ухода этой группы гестаповцы окружили дома, где жили семьи партизан Фейгеля и Милькина, и после страшных мучительств перебили 14 человек.

Сыновья Иоселя Фейгельсона, Залман и Дон, ушли к партизанам. Слухи об их отваге распространились по округе. В июле 1943 г. гестаповцы зверски расправились с их отцом, теткой Саррой Ромм и ее дочерью Нехамой Ромм.

17 августа 1943 г. в Крулевщине, в 19 км от Глубокого у немцев, усиленных местными жандармами, произошел тяжелый бой с партизанами. В этой схватке был убит Керн, шеф жандармерии в Глубоком, эта бешеная гитлеровская собака, и еще несколько десятков немцев. Убитых увезли в Глубокое.

Рыть могилы, конечно, заставили евреев, и, надо сказать, что это была единственная работа, которую они выполнили с удовольствием.

Приближался роковой день; немцы подготовляли окончательную ликвидацию гетто.

Беспрерывно ”вылавливались” все, кто казался хоть сколько-нибудь подозрительным. У Заяца на чердаке нашли радиоприемник; в течение нескольких дней его мучили и пытали, но так ничего от него и не добились.

Кузнец Шлома Крайнес по просьбе своего старого знакомого крестьянина стал подковывать ему коня. Это заметила охрана; Шлому расстреляли.

Все местечко знало и уважало 60-летнего Мордуха Гуревича. Это был тихий, спокойный, незлобивый человек. Он прожил в Глубоком всю жизнь, все окрестные крестьяне любили и уважали его. Однажды, подметая улицу, он поздоровался со своим старым знакомым крестьянином. Поклон Мордуха увидели, его задержали, отвели в Борки и расстреляли.

Веселую милую Салю Браун расстреляли за ее дружбу с крестьянским парнем Витей Шаробайко.

13 августа 1943 года гетто в Глубоком было ликвидировано. Немецкие газеты сообщали, что уничтожили в Глубоком крупное партизанское гнездо из 3000 человек, во главе с 70-летним раввином...

* * *

Разрушения, гибель, уничтожение приносили немецко-фашистские войска всюду, где только ни ступала их нога. В местечке Кривичи немцы появились 2 июля 1941 года.

За несколько дней до этого 70-летний Зильберглейт, собрав свои последние силы, добрался до Будславе, где стояла часть Красной Армии, и сообщил о том, что в Кривичах появилась немецкая разведка. Эти данные оказались очень ценными: немцы в Кривичах были уничтожены. Старый Зильберглейт поплатился жизнью за свой патриотический поступок... На него донесли, и он был убит в первый же день водворения гитлеровцев в Кривичах.

Как и повсюду, немцы старались изолировать евреев от всего остального населения.

В Кривичах жители были обязаны ежедневно вывешивать на своих домах флаги: сначала белые, потом бело-черные и др. Для евреев и тут устанавливалось отличие; они должны были вывешивать знамена другого цвета, чтобы их дома можно было отличить от крестьянских. Еврейские девушки были собраны для того, чтобы убирать и чистить крестьянские дома. ”Многим крестьянам, — пишут братья Раяк, — это было очень тяжело, и они хотели бы отказаться от этих услуг. Не могли они примириться с тем, что их соседей, с которыми они все время жили в дружбе, превратили в рабов, и заставили на них работать”.

В Кривичах было 5 пленных красноармейцев, и евреи, чем только могли, помогали им.

Местные полицейские ежедневно собирали евреев в полицию, и людей, ранее известных и уважаемых во всем местечке, без всякой причины секли розгами.

Чуть забрезжит утро, евреев выгоняли на работу. Но мучительней самой работы были издевательства, которые им приходилось выносить. Евреев заставляли плясать, бегать, петь ”Катюшу”, ”Интернационал”; во время работы за малейшую оплошность их нещадно били палками и плетьми. Почти ежедневно людей с работы приносили домой искалеченными, часто без сознания. Еврейские женщины были отправлены на полевые работы. Однажды в середине августа 1941 года немцы собрали еврейских девушек, которые работали на огороде у местного ксендза Кроповицкого. После работы их заперли в сарай, и немцы пытались их изнасиловать; девушки разбили окна и бежали. Вслед им летели пули, многим удалось спастись.

Еврейское имущество грабительски расхищалось, была разбита синагога в Кривичах, и варварски разодраны и сожжены на кострах хранившиеся там ценнейшие книги.

Очередными жертвами полиции должны были стать раввин М. Перец и Мовша Дрейзин.

Гестаповцы вместе с полицейскими пришли на квартиру Дрейзина. Всех находившихся в доме людей они поставили лицом к стене и опрокинули на них шкаф с книгами. Ограбив начисто квартиру, они ушли.

В марте 1942 года приехавшее из Сморгони в Кривичи начальство привезло награбленные вещи и ценности на 20 подводах. Для разгрузки всего этого добра были призваны евреи.

Стоял холодный мартовский день, под пронзительным ветром евреев продержали несколько часов на улице. Их заставляли во время работы босыми бегать по лужам, ложиться и вставать.

В апреле 1942 г. начались первые ”акции”: немцы расправились с цыганами, убили военнопленных, — на очереди стояла расправа с еврейским населением. Ужасно погибли жители местечка Долгиново: большинство их было сожжено живыми.

Долгиново — местечко, расположенное в 15 км от Кривичей. Жители обоих этих местечек были тесно связаны между собой.

Страшное зрелище представляли немногочисленные уцелевшие долгиновские евреи. Их пригнали в Кривичи менее 100 человек. Разутых, раздетых людей заставили ползать на четвереньках, петь советские песни, танцевать.

Вообще издевательства, которым подвергались евреи, трудно представить. Они должны были чистить отхожие места голыми руками и носить нечистоты в мешках на плечах. Надсмотрщики наслаждались страданиями своих жертв.

25 апреля 1942 года на железной дороге в полутора километрах от Кривичей партизаны спустили под откос поезд с бензином, который сгорел. Это было использовано немцами как начало широкой ”акции” против евреев.

28 апреля 1942 г. ранним утром первых случайно попавшихся 12 евреев схватили и отправили обозом в Смоловичи, где их страшно мучили, и, наконец, расстреляли.

В этот же день, в Кривичи наехали эсэсовцы и жандармы, плотным кольцом они окружили местечко, и до самого вечера выгоняли еврейское население на площадь.

На площади обреченных заставили раздеться догола и затем погнали их на поле. Здесь стоял большой сарай, который немцы подожгли. Людей загоняли в огонь.

Страшно было зрелище горящих живых детей!

12-летняя Сарра Кацович изо всех сил боролась за жизнь: велика была сила жизни у этой девочки. Она выбежала из сарая, охваченного пламенем; полицейские толкали ее обратно в огонь и кричали погибающему ребенку: ”Что, красавица, дождалась своего спасителя Сталина!”.

В огне погибла Блюма Каплан, — да и не перечесть всех жертв.

Гирш Цепелевич был активным работником при Советской власти.

Калека, он не мог далеко уйти с частями отступающей Красной Армии. Он вынужден был вернуться в Кривичи. Долгие месяцы он скрывался в темном, сыром, тесном погребе.

Он забыл, что такое дневной свет, постель, чистое белье. Скудную пищу ему подавала тайком, ночью, сестра его М. Ботвинник.

Когда разразилась ”акция” 28 апреля 1942 года, Гирш Цепелевич понял, что дальше бороться за жизнь нет смысла.

Немцы вместе с полицейскими рыскали повсюду, вылавливая скрывавшихся в ”малинах” евреев. Зная, что часы его жизни сочтены, и не желая отдаться живым в руки врага, Гирш Цепелевич выпил яд, который он все время держал при себе.

Долгое время скрывался на чердаке Мовша-Лейб Шуд. При массовой облаве его убежище было обнаружено. Но Шуд сумел повалить пришедшего за ним полицейского и убежал. Он был пойман. Его постигла страшная смерть: живым его бросили в огонь.

Печально стало в местечке после этой ”акции” огня и крови.

28 апреля погибло 160 евреев, такая же судьба ожидала остальных. Всего из 420 евреев, жителей Кривичей, погибло 336.

Спаслись только те, которые успели уйти к партизанам. Так, уже в апреле 1942 г. 90 молодых людей ушли в партизанскую бригаду ”Народный мститель”. Они дрались там самоотверженно, мужественно, мстя за кровь своих родных, за поругание народа.

В Слободке, в 2-х км от Кривичей, работали 11 еврейских женщин. Им удалось обмануть немецкую охрану, бежать в лес и примкнуть к партизанам.

В местечке Покут (в 4-х км от Кривичей) работало пятеро детей. При ликвидации гетто немцы расправились и с детьми. Только одному мальчику — Гевишу Гитлицу удалось бежать к партизанам.

Фашисты буквально стирали с лица земли целые еврейские местечки. Так, например, в один день было уничтожено 2000 человек в Миорах, 500 человек в Браславле. В Друе было убито 2200 человек. Полностью были ликвидированы лагеря-гетто в Плиссах, в Лужках, в Новом Погосте.

Расправа с евреями в местечках была особенно жестокой; людей бросали живыми в огонь. В местечке Шарковщины у людей перед смертью вырезывали языки, им выкалывали глаза, вырывали волосы.

Жестокость немцев выражалась и в том, что евреев заставляли делать не только тяжелую, непосильную, но и совершенно ненужную, бессмысленную работу. Ночью люди носили воду в дырявых ведрах; в Долгинове евреев запрягали в плуги и бороны, так они должны были бороновать и пахать землю.

Слабых женщин заставляли с места на место переносить тяжелые камни, большие ящики с песком, а потом оказывалось, что это совершенно не нужно. Цель была одна: мучить людей. Страшна была участь, которую уготовили немцы евреям; людей, которые готовы были оказать евреям помощь, также ожидала казнь. Хочется с чувством благодарности вспомнить честных и самоотверженных людей, которые, спасая евреев, показали силу и чистоту своей души.

В местечке Бороучина Адольф и Мария Стацевичи скрывали у себя многих евреев из окружающих местечек.

К Стацевичу устремлялись люди со всех сторон, и он помогал им, чем только мог. Стацевич мученически погиб: немцы его повесили в Глубоком.

Евреи в местечках устанавливали связь с партизанами и уходили в партизанские отряды, чтобы там бороться и мстить. Из маленького местечка Ораны ушло в партизаны 40 человек. Партизан Айзик Лев спустил под откос 14 вражеских эшелонов. Он погиб смертью храбрых, память о нем останется в сердце народа. Отважно и смело действовали и другие партизаны из Ораны.

Особенно энергичную деятельность развили еврейские партизаны в Долгинове, где им большую помощь оказал командир отряда ”Народный мститель” Иван Матвеевич Тимчук.

Долгиновские партизаны-евреи участвовали во многих важных операциях: в мае 1942 г. они разбили лесопильный завод, убили 15 немцев, захватили боеприпасы. В ноябре 1942 г. они принимали активное участие в уничтожении немецкого гарнизона в Мяделе; они освободили евреев из гетто и помогли им отправиться за линию фронта. Несмотря на усиленный немецкий гарнизон в Глубоком, партизаны вынесли оттуда шрифт для типографии.

Под руководством Якова Сагальчика долгиновские партизаны уничтожили больше 30 немцев в деревне Литвичи.

Так боролись народные мстители, сыны и дочери еврейского народа.

РАССКАЗ ИНЖЕНЕРА ПИКМАН ИЗ МОЗЫРЯ. Подготовил к печати Илья Эренбург.

Я родилась в Мозыре в 1916 году. Чертежница. С 1933 г. работала в Минске, была инженером-диспетчером. 25 июня 1941 года я вышла из горящего Минска на Московское шоссе. Оно было забито беженцами. Я прошла около тридцати километров, переночевала, утром снова двинулась в путь. Показались фашистские самолеты, забросали нас бомбами, расстреливали из пулеметов. Жертв было много: старики, женщины, дети. Я спряталась в кустах. Ночью бомбежка прекратилась.

Четыре дня я бродила по лесу без хлеба, без воды. На пятый день я попала в деревню Скураты. Там было много беженцев. Пришли немцы и погнали всех в Минск. Возле города они устроили засаду, задерживали всех мужчин.

Минск нельзя было узнать: повсюду развалины, обгоревшие трупы. На стенах были расклеены приказы: всем мужчинам от 16 до 65 лет немедленно явиться в комендатуру; кто не явится, будет расстрелян.

Мужчин угнали в лагерь. Сначала он помещался на Староржевском кладбище. Там продержали людей двенадцать суток без еды и без воды. Когда привозили бочку с водой, люди кидались навстречу, а немцы в них стреляли. Потом лагерь перевели к реке Свислочь, но запретили брать из реки воду. Евреев отделили от всех, сильно избили. Некоторых взяли как мишень для учебной стрельбы. Я видела, как моего сотрудника, техника-инвентаризатора Берштейна, привязали к столбу и стреляли в него.

Несколько дней спустя был вывешен приказ о регистрации всех евреев и о внесении ими ”контрибуции”. А 15 июля всех евреев переселили в гетто. Объявили, что евреи должны будут построить каменную стену, отделявшую их от мира. Начали строить стену, но тогда пришел приказ оцепить гетто проволокой. Было объявлено, что еврей или еврейка, взрослые или ребенок, обнаруженные за пределами гетто, подлежат расстрелу. Кроме того, евреи обязаны были носить на груди и на спине желтые круги.

В Минске зарегистрировали 75000 евреев. Разместили на нескольких улицах. В каждой комнатушке ютилось пять семейств. Люди слали стоя. Выгоняли на работу, не кормили, ночью избивали.

В гетто я пробыла три недели. Шестого августа я перелезла через проволоку и стала проселками пробираться в Мозырь. Шла я долго — ослабла, наконец, тридцатого августа очутилась я в моем родном городе.

Мой отец, дед, прадед родились в Мозыре. У меня был дядя, гравер-художник Рухомовский. Он жил в Париже. Там на старости лет он написал книгу о своей жизни и с любовью описывал Мозырь. Мы были крепко привязаны к нашему городу.

Мозырь показался мне брошенным всеми. Немцев в городе не было: они прошли на восток. Я встретила старух, назвалась. Они рассказали, что мои родные успели эвакуироваться. Я пошла в наш дом. Он был разграблен: по домам рыскали мародеры. Из еврейского населения в городе остались больные, старики и женщины с детьми.

Меня приютила наша соседка, белоруска, тетя Глаша. 6 сентября, блуждая по безлюдным улицам, я вдруг увидела немецких солдат в маскхалатах. Они шли и стреляли в окна. Оказалось — первый карательный отряд. В тот день были убиты: старик-сапожник Малявский, полька-артистка, приехавшая из Пинска белорусская семья, проживавшая по улице Пушкина, другая семья, тоже белорусы, жившие на Пятницкой, старик Лахман с женой и много других. Тело старого Лахмана собаки таскали по улице Новостроений.

Тетя Гаша мне сказала: ”Уходи. Здесь в доме одна гадюка, она говорит: ”Вот придут немцы, я скажу, что у тебя еврейка”. Я ушла к бабушке Голде Бобровской. Ей было 73 года. Она жила на самой окраине города.

8 сентября я пошла на улицу имени Саэта, там жило много евреев. В каждой квартире валялись трупы: старухи, дети, женщина с распоротым животом. Я увидела старика Малкина. Он не мог уйти из Мозыря, у него были парализованы ноги. Он лежал на полу с раздробленной головой.

По переулку Ромашев-Ров шел молодой немец. Он нес на штыке годовалого ребенка. Младенец еще слабо кричал. А немец пел. И был так увлечен, что даже не заметил меня.

Я зашла в несколько домов — повсюду трупы, кровь. В одном подвале я нашла живых: там прятались женщины с детьми. Они мне рассказали, что старики ушли во рвы близ улицы Пушкина.

9 сентября с утра я слышала выстрелы: расстреливали. На Ленинской улице я увидела больного старика, шапочника Симоновича. Немцы били его прикладами, толкали вперед, а он не мог идти.

Я вернулась к бабушке Голде. Сидела на крыльце и думала, как мне добраться до фронта. Было шесть или семь часов вечера. Вдруг я увидела — по улице Новостроений ведут евреев. У некоторых были лопаты, и я сначала подумала, что людей ведут на работу. Их было около двухсот. Впереди шли бородатые, сгорбленные старики, за ними мальчики 12—15 лет, потом несколько мужчин, которые тащили больных и калек. Один, высокий, худой, вел под руки двух дряхлых стариков. Он шел с непокрытой головой и глядел вверх. Немцы его били прикладами, он ни разу не вскрикнул. Я никогда не забуду его лица.

Их подвели к отвесному склону горы, заставили вскарабкаться. Старики срывались, падали вниз. Их штыками подталкивали наверх. Потом я услышала пулеметную очередь.

Полчаса спустя немцы уже ушли с горы. Они пели.

Люди, которые были на горе, рассказывали, что немцы бросали стариков в яму живыми. Некоторые пытались выползти, им отрубали кисти рук.

Когда фашисты шли с расстрела, я видела, как два солдата тащили наверх двух евреев. Немцы торопились, подгоняли стариков прикладами. Как только они взобрались, раздались выстрелы. Этих не закопали — солдаты побежали догонять своих; и они тоже пели.

Дом, где я ночевала, находился в ста метрах от рва. Всю ночь я слышала стоны. С тех пор прошло больше двух лет, но каждую ночь я слышу, как кто-то стонет.

На следующее утро тетя Гаша встретила меня словами: ”Мы все погибли”. Она сказала, что немцы сгоняют женщин и детей к Припяти, потом сбрасывают в реку, детей подымают на штыки. Тетя Глаша кричала: ”За что детей?.. Звери! Они всех убьют...”

Я вернулась наверх. Голда Бобровская молилась. Под вечер пришли немцы и полицейские. Они спросили меня: ”Где здесь евреи?” Я ответила, что не знаю, потому что нездешняя. В это время они увидели старую Голду. Они набросились на нее, стали бить прикладами. Я выбежала, спряталась в кукурузе. Пришла хозяйка и сказала: ”Сиди здесь. Они тебя ищут”. Был очень яркий закат. Я ждала, когда они придут...

Но они ушли. Переодевшись, я выбралась из города. Я решила пробраться через фронт. В деревне Козенки я встретила водопроводчика, который пришел из Мозыря. Я его видела в квартире Бобровской: он рассказал, что старую Голду закололи штыком, ее тело бросили возле кладбища. Там много трупов стариков, старух и детей. Лежат куски туловищ, головы, руки, ноги.

Евреев в городке уже перебили. Теперь каратели разбрелись по селам. Водопроводчик сказал: ”Вы еще молодая. Я не знаю, кто вы, но мне вас жаль, — уходите”. В этой деревне жила учительница еврейка. Ее муж был белорус, я к ней зашла. Это была молодая, очень красивая женщина. У нее было трое детей, старшему шесть лет, младший еще не ходил. Я ей предложила уйти со мной. Она ответила: ”Куда я пойду с тремя крошками?” Когда я ночевала в следующей деревне, я узнала, что каратели приехали в Козенки, убили учительницу и ее детей.

Много мне еще пришлось увидеть. Я видела гетто в Орше. Оно было еще страшнее Минского. Замерзающие старухи копошились среди трупов. Девушки в кровоподтеках, распухшие от голода, спрашивали: ”Когда за нами придут?” — смерть казалась им избавлением. Двадцать стариков-плотников евреев, не желая дать себя в руки палачам-карателям, собрались в доме плотника Эли Гофштейна по улице Пушкина, облили дом керосином и сами себя сожгли. Их обгоревшие трупы валялись, и никто их не закапывал...

Я видела в Орше лагерь военнопленных. Фашисты там избивали пленных сапогами, прикладами, нагайками. Я видела лагерь в Смоленске. Тени людей должны были закапывать умерших — по 300-400 трупов в день. В городе Починке меня арестовали. Меня пытали, желая узнать, не еврейка ли я? Я молчала. Меня стегали плетью, выбили мне зубы. В Починке я видела, как вешали русских. Я видела немцев, которые грабили, убивали и смеялись над горем. Я шла на восток, голодная, разутая. Я собирала в поле колосья, я нищенствовала. Немецкая машина переехала меня, сломала мне ногу, я заболела сыпняком и просила врача, чтобы он меня не лечил. Я добралась до Орла. Я видела партизан, видела борьбу советских людей против захватчиков. И вот я увидела чудо: 5 августа 1943 года — красную звезду на шапке красноармейца.

Бася Пикман.

РАССКАЗ ДОКТОРА ОЛЬГИ ГОЛЬДФАЙН. Стенограмма. Подготовил к печати Василий Гроссман.

Война застала меня в пограничном городке Пружаны, где я работала врачом в больнице. В ночь на 22 июня 1941 года я дежурила. В 3 часа 30 минут немцы начали бомбить город.

Немцы вошли в город 23-го и тотчас, соскочив с автомобилей, стали грабить и избивать евреев. Они привезли с собой много белогвардейцев, которые тут же, на улице, развернули погромную агитацию. Все мы заперлись в домах.

На третий день немцы потребовали, чтобы мы сдали всю имеющуюся у нас посуду: ножи, ложки, горшки, а еще через два дня потребовали кровати, постельное белье и т. п.

Евреи прятались в погребах, на чердаках, но немцы их всюду находили, били смертным боем и тащили на работы.

10 июля, после того как прошла армия, в город приехали гестаповцы, и тут началось непередаваемое. Прежде всего, они схватили восемнадцать евреев и расстреляли их в двух километрах от города. О судьбе этих несчастных мы узнали только через десять дней, когда собака принесла руку одного врача с красным крестом на рукаве.

15 июля немцы вывесили на улицах объявление, что евреи должны в течение трех дней избрать еврейский совет — Юденрат — из 24 человек. Если Юденрат не сформируется, 100 человек будут расстреляны. Никто из евреев не хотел идти в Юденрат. Один еврей, посоветовавшись с поляками, решил, что нужно представить список евреев, без их ведома, с тем, чтобы их вызвали и поставили перед совершившимся фактом. В этот список включили людей с высшим образованием — адвокатов, врачей; но немцы, поглядев список, сказали, что им нужны ремесленники, а не ученые люди. Спустя неделю немцы создали Юденрат по своему выбору.

20 июля в Юденрат явились гестаповцы и заявили, что в течение трех дней им должна быть представлена большая контрибуция. Через три дня немцы эту контрибуцию забрали, но при этом никакой квитанции Юденрату не дали. К нам обратились евреи окружающих местечек с просьбой помочь им выплатить контрибуцию. У них не было драгоценностей и денег. Мы собрали все ценности, какие у нас остались, — броши, кольца, взяли подсвечники и канделябры в синагоге, — и таким образом покрыли контрибуцию за местечки Широков, Малич, Линово.

С первых же дней своего выхода на работу вечером многие из них возвращались искалеченными и избитыми.

10 августа на стенах домов появилось объявление германского главнокомандующего о том, что все евреи оккупированных областей будут вывезены в гетто.

Два месяца мы спали в одежде, держа под головой маленькие узелки, каждую минуту готовые к отъезду.

10 октября стало известно, что в Пружанах организуется ”Юденштадт”; мы останемся на месте, и к нам в ”Юденштадт” прибудут жители Белостока. 25 октября нас перевели в гетто.

Часть гетто была обнесена проволокой, часть — сплошной стеной.

В течение шести недель к нам прибывали евреи из Белостока — три тысячи вдов и две тысячи сирот. За городом немцы организовали контрольную камеру, где беспощадно избивали и грабили вновь прибывающих.

Одновременно к нам в гетто стали прибывать евреи из других городов и местечек — Беловажа, Блудень, Малич, Шерешово, Береза, Слоним и др.

3 января 1942 года немцы потребовали от нас вторую контрибуцию. У нас отобрали шубы, все шерстяные и меховые вещи. Еврейка не имела права сохранить даже меховую пуговицу. Были отобраны все фотоаппараты, ковры, патефоны и пластинки. Нам представили счет за оборудование гетто, которое мы сами, под палкой, строили: сперва 750 тысяч марок и 500 тысяч марок во второй контрибуции.

9 января бывшая тогда в городе бургомистром немка Горн объявила, что две тысячи евреев должны немедленно уйти из гетто. Благодаря крупной взятке, данной нами Горн и жандармерии, эти евреи были оставлены в гетто до весны.

В феврале к нам прибыл новый бургомистр Кошман и тут же потребовал третью контрибуцию деньгами и одеждой. Кроме того, был установлен налог — на каждого человека 10 марок. За неимущих должен был платить Юденрат.

В марте стали прибывать к нам евреи из Иванцевич, Столбцов и др. Приезжали они в ужасном виде, с отмороженными руками — они ведь все были полуголыми. В апреле гетто снова уплотнили. В мае началась вербовка в лагеря, из которых уже ни один человек не вернулся. Зимой мы сметали снег с железнодорожного полотна, начиная от Диново до Барановичей, а молодых людей еще тогда взяли в лагеря. Весной и летом мы копали торф, корчевали пни, вырубали лес на стометровой полосе от полотна железной дороги, грузили боеприпасы, засыпали ямы песком и т. п.

Немцы организовали сапожные, портняжные, мебельные артели.

Немцы вывезли в Германию все железо, разобрали и отправили на Запад имеющуюся в Пружанах узкоколейку-кукушку.

От холода, голода и побоев за зиму погибло 6 тысяч человек из 18 тысяч жителей гетто.

2 ноября, в 5 часов утра, гестаповцы окружили гетто и сказали, что мы будем эвакуированы, предупредив, что каждый имеет право взять не более 50 кг багажа. Наше гетто было как оазис в пустыне — всех евреев в соседних местечках уже убили, и мы поняли свою участь. Многие решили умереть и бросились в аптеки за ядом. 47 человек отравились и умерли. Я тоже решила умереть. У нас был запас морфия, и мы его разделили между собой — по 1 г. на человека. Я приняла один грамм вовнутрь и грамм ввела в вену. После этого мы заперлись в квартирах и сделали угар. Юденрат об этом узнал и под утро открыл квартиру. Все лежали в беспамятстве, а один счастливец уже умер. Медперсонал ухаживал за нами трое суток, и мы вернулись к жизни.

7 ноября я получила записку от своей знакомой — монахини Чубак. Она просила меня встретиться с ней. Я пошла к проволочным заграждениям и тут увидела ее. Она принесла литр водки постовому, чтобы он разрешил нам поговорить, а мне дала триста марок для подкупа стражи. Я сказала ей, что очень измучена и не чувствую себя в состоянии бороться, лучше уйду из жизни. Когда мы с ней расстались, я решила тут же нагрубить постовому, чтобы он меня застрелил. Вначале этот вахмистр был поражен, когда я осмелилась к нему обратиться. Я заговорила с ним: неужели он верит словам Гитлера, что мы биологически не люди, неужели немцам, считающим себя культурными людьми, господствующим народом, не стыдно мучить всех этих беззащитных вдов, стариков, детей? Неужели, — спросила я, — он не знает, в каком положении находится германская армия, — ведь Сталинграда не взять, на Кавказе они окружены, из Египта они бегут, — войны им не выиграть; если не ”блиц”, то они проиграли. Я говорила ему, что его фюрер сделал всему немецкому народу прививку бешенства, и они, действительно, взбесились, как собаки. Пойми, вахмистр, — говорила я, — я хочу, чтобы ты выжил, вернулся к себе домой и вспомнил слова этой маленькой еврейки, которая говорит тебе всю правду.

Но вахмистр меня не застрелил.

Тогда я пошла к одному знакомому мне парикмахеру, Берестицкому, — я знала его как очень решительного человека. Я вызвала его в переулок и сказала: ”Я хотела отравиться — яд меня не взял, хотела быть застреленной, но немецкая пуля меня не берет. Выход у меня один: бежать из гетто”. Пусть он мне поможет в этом. Берестицкий осторожно приподнял проволоку, я проползла под нею, пересекла улицу и через огороды, через дворы, бросилась к монастырю. Скоро я была уже у своей знакомой монахини. Немедленно она меня переодела и спрятала. Мне сделали три убежища: одно — у коровы в хлеву, другое — под лестницей, третье — между двумя шкафами. Я сидела взаперти и все время наблюдала в окно, кто к нам идет. Когда я выходила в столовую, двери закрывали на ключ. Все это время у меня страшно болели зубы, я не спала ночами, но к зубному врачу не могла обратиться. Неделя прошла в постоянном страхе. Днем я отсиживалась в комнате, по ночам выходила во двор и слушала, что делается в гетто. Там было темно и страшно. Вокруг гетто горел огонь, были расставлены пулеметы и танкетки, над гетто летали самолеты.

К концу пятой недели пребывания в монастыре ко мне пришел представитель Юденрата с письмами от председателя Юденрата и моего мужа. Мне писали, что немцы интересуются моим здоровьем (немцы считали, что я все еще больна после отравления).

Если я не вернусь, то из-за меня пострадает гетто.

Я не долго думала: раз гетто угрожает опасность из-за меня, я вернусь. Но я не знала, как войти в гетто. Посланный сказал, что проведет меня под видом работницы комиссара, идущей в гетто искать хорошую шерсть для вязания комиссарского свитера.

Через несколько часов я была уже в гетто. Дома своего я не нашла — он оказался выгороженным из гетто, и мы с мужем поселились у моей приятельницы, зубного врача Ницберг-Машенмессер.

Я узнала, вернувшись в гетто, что Африка почти вся очищена и немцы заперты в Тунисе. Настроение у всех поднялось.

27 января 1943 года, возвращаясь от больной, я услышала стрельбу в Юденрате. Через десять минут меня туда вызвали. Я застала двух раненых и одного убитого. Стрелял, как оказалось, шеф гестапо Вильгельм: он ворвался в 7 часов вечера в здание Юденрата и обвинил Юденрат в сговоре с партизанами. Тут же он убил сторожа и ранил двух членов Юденрата.

28 января, в 5 часов утра, к гетто подошли войска, а в 7 нам объявили об эвакуации. В восемь часов в город вошло множество подвод для гетто, чтобы нас увезти. Шеф гестапо Вильгельм распорядился, чтобы осталась только часть подвод, а остальные пришли 29, 30 и 31 числа. Первый транспорт двинулся с места уже в десять утра, в него попала и я.

За пять часов мы доехали до станции Линово, где немцы предложили нам слезть с подвод. Каждого били по голове жгутами до потери сознания. Я получила два таких удара, и в голове у меня был шум, как в телеграфном столбе. Видя близость смерти, я свои вещи оставила на подводе. Мужа я тут же потеряла.

На вокзале нас продержали три часа, в шесть часов вечера прибыл наш эшелон (холодные теплушки). В семь часов началась погрузка. На перроне мы шагали по трупам. В вагоны нас бросали, как мешки с картошкой. Немцы вырывали детей у матерей и тут же их убивали.

В последнюю минуту перед пломбировкой поезда я спрыгнула на полотно. Мой значок, ”лата”, был закрыт большим платком. Быстро я прошла по какой-то улице, попала на огород и, прижимаясь к заборам, вышла в поле. Дальше я все время шла полем — на дороге ведь были гестаповцы. Мороз, как я потом узнала, был 21 градуса. Много раз я падала в изнеможении.

Когда я вошла в военный городок, меня остановил оклик постового: ”Хальт!” Я притворилась белоруской и сказала, что иду из своей деревни в соседнюю — там дочка моя рожает. Часовой разрешил мне идти дальше.

Таким образом я шла до 2-х часов ночи. Наконец, я подошла к городу. Два часа я бродила по окраинам, боясь кого-нибудь встретить. С большой осторожностью я приблизилась к монастырю. Тихонько постучала в окно. Дверь мне открыла старшая сестра и тут же стала растирать мне руки. Есть я не могла и выпила только несколько стаканов холодной воды. Мой друг, монахиня Чубак, уложила меня на свою кровать, и я заснула.

Утром (это было 29 января) меня разбудил плач. Плакала одна монашка: оказывается, она боялась, что мое возвращение в монастырь погубит монахинь. Чубак ее убеждала, что завтра мы уедем. Но та лишь повторяла: доктор Гольдфайн все равно должна умереть, а из-за нее и мы погибнем. Тогда я вмешалась в разговор и сказала, что если я сумела выпрыгнуть из поезда смерти, то, наверное, сумею уйти из этого дома, не причинив никому неприятностей.

В городе появились объявления, что все сараи, чердаки подвалы и клозеты должны быть заперты, чтобы евреи туда не забрались, собак нужно спустить с цепей; если в каком-нибудь доме найдут еврея, то все население будет убито.

Шестнадцатилетняя прислуга монастыря Раня Кевюрская ушла в деревню за двенадцать километров искать для меня подводу. Она вернулась поздно вечером и сказала, что завтра с утра приедет подвода.

В десять часов приехала подвода. Я переоделась монашкой и надела черные очки. Сидя на телеге, я упорно смотрена на узелок, который был у меня в руках. Монахиня Чубак пошла пешком вперед. На глазах у гестаповцев я выехала из города. В это время как раз шел третий транспорт евреев. За городом на телегу подсела монахиня Чубак. Навстречу нам попалась знакомая полька Калиновская. Она сделала знак Чубак, что я хорошо замаскирована. Меня это испугало, я боялась, как бы она меня не выдала. Спутница меня успокоила, сказала, что Калиновская очень остро переживает бедствия, обрушившиеся на евреев, и, узнав, что меня собираются спасти, специально вышла на дорогу, чтобы убедиться, все ли прошло хорошо.

Мы ехали до пяти часов вечера. Лошадь была измучена, и мы решили переночевать в ближайшей деревне. Моя спутница обратилась к солгусу (старосте) с просьбой указать нам место для ночлега, но он заявил, что все занято: в этой деревне ночуют двадцать немецких жандармов. Мы решили, что лучше нам отсюда уйти, сели на телегу и поехали дальше. Измученная лошадь едва плелась. Въехали мы в дремучий лес — Беловежскую пущу. По дороге мы увидели маленький домик. Моя спутница вошла туда и встретила свою бывшую ученицу. Нас хорошо приняли, мы провели ночь в тепле. С рассветом опять продолжали путь. Наконец, приехали в Беловеж и направились в костел. Затем мы поехали в Чайновку, оттуда в Бельск, из Бельска поездом в Белосток. В вагоне мы узнали, что 2 февраля немцы окружили гетто, и там идет резня.

В Белостоке мы пошли в Центральный монастырь. Я обратилась к настоятельнице монастыря с просьбой скрыть меня. Но она испугалась и заставила нас немедленно уйти. Покидая монастырь, я сказала своей спутнице, что больше ни одному человеку мы не должны открывать нашей тайны.

Ночью мы оказались на улице и не знали, куда нам деться. Тут моя спутница вспомнила, что она знает адрес брата одной монахини. Его не оказалось дома, но нас охотно приняла его жена. В это время в Белостоке шла резня евреев. Город был наполнен гестаповцами, и все жители боялись, как бы не заподозрили их в том, что они евреи. Билеты на вокзалах не продавались. Мы стали просить начальника станции, чтобы он дал нам, бедным монахиням, вынужденным просить милостыню, билет без пропуска. Он сначала отказал, а потом все же выдал билеты. Я боялась положить драгоценные билеты в карман и все время держала их в руке.

Таким образом 13 февраля мы выехали из Белостока на станцию Ланы поездом, а оттуда подводой поехали в разные костелы — Домброво, Соколы, Мокины и оттуда поездом — до Варшавы. В губернаторстве мы уже не боялись, что нас задержат, здесь паспортов не спрашивали. Из Варшавы мы уехали в Лович, где жила семья моей спутницы. Там мы пробыли шестнадцать месяцев; никто не знал, что я еврейка. Я работала как медицинская сестра и имела большую практику.

В мае 1944 года мы решили переехать под Буг в Наленчов, который находится в двадцати двух километрах от Люблина.

26 июля 1944 года Наленчов был освобожден Красной Армией, а 29-го я двинулась на восток и частью пешком, частью автомашиной попала в свой город Пружаны.

Пружаны были освобождены 16 июля. Из 2700 евреев, которые скрывались в лесу, в город вернулись только два десятка парней и девушек, остальные погибли. Население очень обрадовалось моему возвращению, и ко мне было буквально паломничество моих друзей, знакомых, пациентов. Но, надо сказать, в Пружанах кое-кто испугался, увидя меня, пришедшую с того света, свидетельницу темных дел некоторых людей.

БРЕСТ. Показания и документальные свидетельства жителей Бреста. Подготовила к печати Маргарита Алигер.

Брест был оккупирован немцами в первые дни войны, он стал одной из первых жертв.

До войны в Бресте проживало около 26 тысяч евреев, среди них инженеры, врачи, техники, адвокаты, лучшие мастера по дереву. Сейчас осталось в живых не более пятнадцати человек, чудом спасшихся от расправы.

Вот что рассказывают о первых днях пребывания немцев в Бресте эти немногие уцелевшие.

Бакаляш Вера Самуиловна:

”В день прихода немцев еврейское население сразу же почувствовало тяжесть немецкой лапы. Начались облавы, угон на принудительные работы; после этой работы заставляли танцевать, ползать на животе, а тех, кто не слушался, безжалостно били”.

Гутман, Таня Самуиловна:

”С первого дня началось для евреев страшное житье. Немцы начали гнать евреев на работу, мучили безжалостно, потом грабили и требовали золота, а тех, кто не давал, били, стреляли; злые, как тигры, они бегали из одного дома в другой”.

Зисман Ошер Моисеевич:

”В начале июля 1941 г. немцы забирали евреев на ”работу”, а в действительности они загнали пойманных евреев в Брестскую крепость, держали их там в ужасных условиях, — в июльскую жару людям пять дней не давали ни воды, ни хлеба, — и всех до одного расстреляли. Один еврей спасся и рассказывал, что когда он выбрался из могилы, там еще оставалось много живых и полуживых людей, так как только первые ряды получили пули. В то время, когда немцы начали засыпать могилы землей и горячей известью, многие были еще живы”.

”В городе Кобрине, Брестской области, — пишет тот же Зисман, — немцы подожгли еврейскую больницу и квартиру раввина, и так как местные пожарные получили приказ не тушить огня, то пожары захватили весь город. Немцы бросали живых евреев в огонь”.

12 июля 1941 года в Бресте была произведена облава на мужчин. Сестры Кацаф, Мария и Суламифь, пишут:

”Ночью с постели их забрали: кому удалось спрятаться, тот еще год пожил. Забрали пять тысяч мужчин, в их числе — тринадцатилетних мальчиков и семидесятилетних стариков. Была забрана большая часть интеллигенции: врачи, инженеры, адвокаты, среди них наши хорошие друзья: доктор Готбеттер — по детским болезням, доктор Фрухтгартен — по внутренним болезням, доктор Танненбаум — по внутренним болезням, известные адвокаты Берлянд, Адунский, Белов, инженер Мостовлянский и другие”.

Таня Самуиловна Гутман пишет:

”Они устроили облаву, поймали пять тысяч мужчин, увезли их за город и расстреляли. В числе их были врачи, инженеры, адвокаты”.

Ошер Моисеевич Зисман пишет:

”У моего старика-отца немецкие звери перед тем, как расстрелять его, вырвали седую бороду. У моего брата, зубного врача, немецкие бешеные собаки перед расстрелом выбили все зубы, и когда он упал без сознания у могилы, со смехом приказали ему как зубному врачу вставить себе зубы”.

Для тех евреев, которые еще остались в живых, с первых дней оккупации были созданы немыслимые условия. Всем евреям приказано было надеть желтые повязки со знаком ”Могендовид”, а через некоторое время эти повязки были заменены желтыми кружками, имеющими 10 см в диаметре. Их надлежало носить на груди и на плечах с левой стороны, так что евреев можно было отличить за километр. Ходить по тротуару евреям было запрещено. ”Они имели право ходить только по середине улицы”, — пишет Т. С. Гутман. А сестры Кацаф вспоминают: ”Тогда это произвело огромное впечатление и считалось страшным унижением — мы не знали, какие ужасы ожидают нас”.

Евреев еще не лишили жизни, но жизнь уже превратилась в ад.

Вот что рассказывают сестры Кацаф:

”С первых дней оккупации евреям был запрещен проход на базар, а тех, кому это удавалось, прогоняли оттуда плетьми и автоматами”.

B.C. Бакаляш добавляет:

”...запретили проходить на базар, а в окрестных деревнях приказали ничего не продавать евреям. У тех, кому все-таки удавалось что-нибудь купить, все отбирали”.

”С самого начала оккупации начались грабежи, забирали все: постели, белье, посуду, мебель. Ни с чем, понятно не считались; у нашей невестки, беспомощной, беременной женщины забрали единственную кровать и одеяло. Для некоторых их личные вещи являлись единственным источником существования, но продать их было почти невозможно, так как у евреев было запрещено что-либо покупать”, пишут сестры Кацаф.

И все-таки это было каким-то подобием свободы, по сравнению с той жизнью, которая ожидала евреев.

В конце ноября 1941 года фашистские власти выделили несколько улиц в Бресте, переселили туда всех оставшихся в городе евреев и окружили это место колючей проволокой. Так в Бресте возникло гетто.

”У ворот стояла полиция, никого из гетто не выпускали, и никого из неевреев не впускали туда. На работу выгоняли группами под охраной полиции, поодиночке ходить по городу евреям было запрещено. Если по пути с работы удавалось что-нибудь купить, то это отбиралось полицией, которая обыскивала всех возвращающихся, а по карточкам выдавали 150 граммов хлеба на человека в день”, — пишет Вера Бакаляш.

”Условия жизни были кошмарны, — пишет Сикорский. — Люди в гетто были лишены всякой возможности приобретать какие бы то ни было продукты питания; если у кого и были запасы, то их в скором времени отбирала немецкая полиция, и народ буквально, голодал”.

”Из гетто нас гоняли на принудительные работы. Даже подростков заставляли делать самую тяжелую работу. Мне пришлось работать грузчицей, и я то и дело получала пощечины за то, что не в силах была исполнить то, что было приказано”, — пишет Таня Гутман.

”Под угрозой расстрела евреям в гетто запрещалось жениться и иметь детей”, — пишет Ошер Моисеевич Зисман.

Так шло существование в гетто, — и покуда несчастные люди влачили его, сотнями погибая от голода, непосильной работы и дьявольски гнусных условий жизни, арийские владыки солидно и спокойно, тщательно продумывая все детали, без лишней суеты и нервозности, подготовляли сцену для последнего кровавого акта этой трагедии — истребления евреев.

О том, как был задуман этот акт и как велись к нему приготовления, расскажет нам официальный документ, составленный комиссией, в которую вошли представители Советской власти, партизан и граждан Брестской области.

”Акт о зверствах, грабежах, издевательствах и разрушениях, причиненных немецко-фашистскими захватчиками в районе Бронная Гора Березовского района, Брестской области.

Комиссия в составе: председатель комиссии Тарасевич Аркадий Иванович, члены комиссии: председатель Березовского райисполкома Бурый Василий Николаевич, представитель от партизан — Каштелян Иван Павлович, от граждан Березовского района тов. Новик.

Путем обследования места, где производились массовые пытки и расстрелы советских граждан немецко-фашистскими захватчиками, а также путем опроса ряда граждан по этому делу установлено следующее:

Массовое истребление советских граждан.

По заранее подготовленным планам немецко-фашистскими захватчиками в районе Бронная Гора, в 400 метрах северо-западнее станции Бронная Гора; в мае и июне 1942 года начала производиться копка могил на площади 16800 кв. метров.

Для копки могил немцы мобилизовали граждан из прилегающих деревень Березовского района, использовалось от 600 до 800 человек в день. Для быстрейшего окончания работ немцами были применены взрывчатые вещества, как-то: тол и снаряды.

По окончании копки могил, в середине июня 1942 года немцы начали доставлять эшелонами по железной дороге на станцию Бронная Гора советских граждан различных национальностей ־־ русских, белорусов, евреев, поляков, мужчин и женщин — от грудных детей до глубоких стариков.

Вагоны прибывших эшелонов сопровождались специальным конвоем немцев в форме СД и СС. Вагоны прибывали из различных мест Белоруссии, со станции Береза, Брест, Драгичино, Яново, Города и других. Доставка советских граждан в район Бронной Горы производилась также и пешим порядком.

Вагоны прибывших эшелонов были крайне переполнены, в результате чего среди измученных граждан находились и мертвые. Прибывшие эшелоны подавались на ответвление железной дороги, которая подходила к военным складам на расстояние 250 метров от центральной железной дороги станции Бронная Гора. Эшелоны останавливали возле заранее подготовленных могил, после чего производили разгрузку вагонов на заранее подготовленной площадке, обнесенной колючей проволокой.

При разгрузке вагонов людей заставляли раздеваться догола и сбрасывать одежду в кучу, после чего по узкому коридору из колючей проволоки отводили к ямам и первых по лестницам спускали в ямы, заставляли ложиться лицом вниз, друг к другу вплотную. После заполнения первого ряда немцами в форме СС и СД производился расстрел из автоматов. Таким же образом располагали второй и третий ряды, до полного заполнения могилы.

Все эти мучительные действия сопровождались душераздирающими криками мужчин, женщин и детей. После полной разгрузки эшелона и расстрела граждан одежда и вещи последних сгружались в вагоны и отправлялись в неизвестном направлении. Подача эшелонов на площадку, где производился расстрел, и отправка обратно производились и строго контролировались начальником станции Бронная Гора — Хейль и дежурными по станции Пикэ и Шмидтом. Все трое по национальности немцы.

В целях сокрытия следов преступлений, совершенных в районе Бронная Гора, немцы расстреляли все гражданское население (более тысячи человек), проживающее на территории бывших военных складов. Всех могил на площадке, где производились массовые расстрелы, имелось восемь: первая могила длиной 63 метра, шириной 6,5 метра, вторая — длиной 36 метров, шириной 6,5 м, третья — длиной 36 метров, шириной 6 метров, четвертая — длиной 37 м, шириной 6 м, пятая — длиной 52 м, шириной 6 м, шестая — длиной 24 м, шириной 6 м, седьмая — длиной 12 м, шириной 6 м, восьмая — длиной 16 м, шириной 4,5 м. Все могилы имеют глубину — 3,5—4 метра.

С июня по ноябрь 1942 года немцами в районе Бронная Гора расстреляно более 30 тысяч мирных советских граждан”.

16 октября пришел черед прощаться с жизнью и жителям Брестского гетто. Вот как вспоминают об этом дне уцелевшие:

”14 октября 1942 года гетто взволновалось. Вокруг гетто, за колючей проволокой что-то происходило. Было шумно, появилось очень много полицейских частей. Что это значит? Но к вечеру полицианты разъехались, и люди понемногу успокоились. В 6 часов утра 15 октября нас разбудил сосед, сказал, что гетто окружено. Началось! То, что творилось, трудно описать. Некоторые прятались в заранее приготовленные ”схроны”, а те, у кого их не было, просто метались как сумасшедшие по улицам”. (Сестры Кацаф).

”...15 октября 1942 года все гетто было окружено войсками СС и СД, и в шесть часов утра началась кровавая резня. Гитлеровские головорезы врывались в дома, подвалы и тащили всех женщин, стариков, младенцев на улицу, выстраивали и гнали на расстрел”, — пишет тов. Сикорский.

Изощряясь в пытках и казнях, не зная, что такое чувство жалости, палачи, однако, знали чувство страха. Об этом красноречиво говорит официальный документ, акт комиссии.

”Для того, чтобы скрыть следы своих зверских действий, немцы в марте месяце 1944 года в лагерь, который размещался на станции Бронная Гора, пригнали более 100 граждан из различных местностей Брестской области, которым было поручено произвести раскопку могил и сжигание трупов. Трупы сжигались на площадке, где расположены могилы с расстрелянными гражданами. Трупы сжигались днем и ночью на протяжении 15 суток. Для сжигания трупов немцами было разобрано и использовано 48 военных складов и бараков, расположенных поблизости; для сжигания употреблялась также горючая жидкость, которая горела синим светом. После окончания работы по сжиганию трупов немцами также были расстреляны и сожжены все рабочие в количестве более 100 человек, которые производили раскопку и сжигание.

На поверхности могил и площадки, где производилось сжигание трупов, немцы насадили молодые деревья. На площадках обнаружены остатки неперегоревших костей, приколки от женских волос, детские ботиночки, деньги советских знаков, кость от плечевого сустава и рука ребенка длиной 18 см”.

Кроме того, пришли люди: Новис Роман Станиславович, Говин Иван Васильевич, Щетинский Борислав Михайлович, Яцкевич Григорий Григорьевич и другие очевидцы, которые рассказали все, что видели собственными глазами. И они же свели советскую следственную комиссию в другое страшное место, расположенное неподалеку на возвышенности возле деревни Смолярка, Березовского района, в 6-ти километрах от станции Бронная Гора, в 50 м от деревни Смолярка и в 70 м от шоссейной дороги Москва-Варшава. И вот что установила комиссия там:

”Немцами доставлялись советские граждане из города Березы и деревень Березовского района к могилам указанного места на автомашинах. Пытки, издевательства и расстрел мирных советских граждан в районе деревни Смолярки производились тем же методом, как и массовые расстрелы на Бронной Горе.

Всего обнаружено пять могил с трупами советских граждан, а все могилы одинакового размера, длина которых составляет 10 метров, ширина — 4 метра и глубина — 2,5 метра.

Массовый расстрел граждан в урочище Смолярки производился в сентябре 1942 года, где было расстреляно, по показаниям очевидцев, более тысячи человек, что подтверждают свидетели-очевидцы Генц Иван Иванович, Генц Иван Степанович, Левковец Андрей Иванович, Кутник Иосиф Яковлевич и другие.

Житель Бреста, инженер Кохановский, очевидец брестских событий, свидетельствует:

”Кроме поголовного расстрела около 20 тысяч евреев, расстреляны самые видные представители местной интеллигенции:

1) доктор Кальварийский — невропатолог, крупный специалист, 2) доктор Иоффе, терапевт, 3) доктор Манзон, 4) доктор Каган, 5) врач Кеблицкий, 6) врач Мечик, 7) адвокат Мечик, 8) врач Ракиф, 9) врач Кисляра, 10) врач Иванова, 11) видный инженер Зеленая, 12) инженер-электрик Берещовский, 13) экономист Зильберфарб, 14) инженер Филипчук, 15) техник Голуб, 16) техник Таран, 17) инженер Каминский и много других.

Немцы не любили трудовую интеллигенцию. Инженеров принудили чистить скотные дворы, созывали публику и издевались над работающими: ”Инженер, инженер”. Их расстреливали поодиночке и семьями. Был расстрелян ксендз католического костела. Немцы уничтожали всю культуру, интеллигенцию, религию. Здоровое физически население увозили в Германию на принудительные работы, а тех, кто оставался в городе, использовали на рытье окопов”.

В Бресте Красная Армия нашла опухших от голода, полумертвых, но все-таки живых людей, чудом спасшихся от немецкой смерти: Таню Гутман, Веру Бакаляш, сестер Кацаф и Ошера Зисмана. Как же спаслись эти люди?

”Я с сестрой и с нашими детьми спряталась под домом, откуда мы видели, как водили евреев на расстрел. Сперва расстреливали в гетто и заставляли раздеваться, чтобы оставалась одежда.

Я в своей спрятанке ела сырую крупу, муку, бураки, огурцы. Дети высохли от голода. После двух недель я вышла из гетто посмотреть, что делается на свете, набрала хлеба и принесла детям и опять ушла из гетто. Ночевать приходилось под открытым небом, а на дворе были уже морозы. Пять недель я изворачивалась и носила детям еду, а раз, придя в гетто, я детей уже не нашла. И тогда я пошла без цели, не зная куда. Поздно вечером я решилась пойти к одной русской семье, которая сжалилась надо мной и спрятала меня в сарае. Там я просидела всю зиму, а потом меня укрыли под полом в яме, в которой я находилась до прихода Красной Армии. В тот день я вышла на свободу, и бойцы, которые останавливались во дворе, угостили меня обедом, и опять я стала человеком”.

Так описала нехитрое чудо своего спасения Таня Гутман.

”Я с женой и еще 12 женщин скрывались в яме под сарайчиком. Несколько женщин из тех, что были с нами, сошли с ума. И так как мы с женой заболели, то,собрав последние силы, мы ушли в другое место, на чердак, и так мы мучились все семнадцать месяцев, — на чердаках, в погребах, в отхожих местах. Когда наступил счастливый день 28 июля 1944 года, день освобождения нашего города от немецких бандитов, я уже был не в силах двигаться. Опухший от голода и больной, я даже не был в состоянии разговаривать с людьми. Бойцы Красной Армии покормили меня, вызвали ко мне советского врача и так спасли мне жизнь”, — рассказывает Ошер Зисман.

”Мужа у меня не было. Я с детьми и моя сестра с детьми спустились в погреб, куда был вделан тайный ход из нашей комнаты, оставшаяся в доме наша старая мать задвинула этот ход шкафом, так что немцы, когда пришли, не обнаружили его и не нашли нас.

Они забрали с собой старушку. Так мы просидели до 1 ноября ели сырые бураки, капусту, сырую крупу и даже муку, смешанную с солью. Я решила послать своего девятилетнего сына в деревню к знакомым. Через двое суток он вернулся домой ни с чем и начал просить меня пойти за хлебом, сказав, что он выведет следом за мной младших детей. Он так плакал и просил меня, что я согласилась. Мы вышли с ним, и мне удалось спрятаться в одной деревне, а мальчик пошел за младшими детьми. Но вернувшись через несколько дней, он вместо моих детей принес удар грома — детей задержала полиция. Я трое суток лежала без памяти с высокой температурой, но долго я лежать не могла. Пришлось встать и пойти. Несколько ночей я провела за городом в воде, где стояли брошенные танки. В одной деревне я просидела под полом у одного доброго человека до 20 февраля, но однажды ночью мне пришлось удрать, так как по чьему-то донесению пришли делать обыск. Я спряталась под одной церковью, которая стояла недалеко от деревни. Там я просидела почти месяц, имея в запасе буханку хлеба весом в два килограмма. Голод заставил меня выйти, в лесу я упала, потеряв силы. Меня подобрала одна женщина, покормила, дала мне хлеба, но попросила уйти, так как боялась немцев. Она довела меня до лесу, где я встретила партизан, и в их отряде я жила до прихода Красной Армии”.

Вот ”чудо” Веры Бакаляш.

”15 октября 1942 года в шесть часов утра мы завели мать и ребенка сестры в ”схрон” к невестке, и так как там больше не было места, то, обеспечив их, мы вышли на улицу, не зная, что с собой делать. В последнюю минуту мне пришло в голову подняться на чердак нашего дома и там в углу, забитом досками, мы, 16 человек, просидели пять недель. Условия трудно себе представить: голод, холод, грязь. Но это я считаю неважным, главное, что мы были свидетелями ужасов, т. е. видеть не видели, но слышали, как приводили на соседний двор по 70—100 человек ежедневно, приказывали раздеться, расстреливали и закапывали на месте. Рано утром приходили рабочие рыть могилы. Раз слышно было, как ребенок кричал: ”Мама, скорей бы уж эта пуля, мне холодно”. Это было в ноябре, а нужно было раздеваться догола. Матери раздевали детей, потом сами раздевались. И так у нас за забором, то есть на улице Куйбышева, 126, лежит около пяти тысяч человек. В первые три дня евреев вывозили из Бреста на Бронную Гору, было большое движение автомашин, и вся эта ”акция” проводилась с таким торжеством, как будто справляют большую победу — взятие города или что-нибудь в этом роде. После проведенной ”акции” всю ночь были слышны пение и музыка. Так погибло еще 17 тысяч брестских евреев, среди них 25 человек из нашей семьи. 20 ноября 1942 года ночью нас нашли украинские полицейские, но не убили, а только ограбили. И нам пришлось пойти куда глаза глядят. Мы были почти раздеты и так мучились два года в погребах, на чердаках, в сараях, в самые сильные морозы оставаясь на улице. Если не замерзли, то это чудо. По полгода мы не раздевались. Не видели вареной пищи. Если бы такая жизнь протянулась еще недели две, мы бы не выдержали, но Красная Армия освободила нас, и наш родной брат, боец Красной Армии, мстит за нашу семью и за весь Советский Союз.”

Все время, из всех ”схронов”, ”спрятанок”, погребов, из каждой щелки и ямы были видны картины одна страшнее другой. Разворачивалась кровавая панорама казни, чудовищное зрелище ежедневной смерти.

”Из вентиляции я видел, как немецкие палачи издевались над своими жертвами перед расстрелом. Под угрозой закапывания живьем заставляли их раздеваться догола. Пуль у немцев не хватало, и они засыпали живых людей землей и горячей известью. Я в погребе заболел дизентерией и не мог уже встать, но видел через вентиляцию, как немцы загоняли молодых девушек в сарай у могил и перед расстрелом насиловали их. Я слышал, как одна девушка звала на помощь и ударила немца по морде, и за это немцы закопали ее живой”, — пишет Ошер Зисман.

”Со всех сторон слышны были крики и плач детей. Людей сажали в машины и увозили в Картус-Березу. Там были вырыты огромные ямы в глине. Детей бросали туда живьем и убивали гранатами, а взрослых закапывали живыми”, — пишет Вера Бакаляш.

Вера Бакаляш, узнав о том, что ее детей задержала полиция, иными словами, получив весть об их гибели, пролежала без памяти трое суток, а затем встала и, пройдя через страшные испытания, дошла до партизан...

Из 26 тысяч брестских евреев уцелело 12 или 15 человек. Великое чудо заключается в том, что у этих людей, вопреки ежедневной, ежеминутной опасности, вопреки гибели близких, вопреки самым жестоким страданиям души и самым невероятным лишениям тела, хватило жизненной силы, страстного желания жить во имя борьбы и мести.

Вот последние слова, которые дает нам акт комиссии:

”В районе Бронной Горы немцами произведены также разрушения железнодорожных путей и всех станционных и пристанционных сооружений. Здания при отступлении подрывались и сжигались, а железнодорожное полотно разрушалось специальной машиной. В результате действия этой машины ломались шпалы и рельсы. Команды по разрушению железной дороги назывались ”Пимашцуг” (пионерский машинный поезд). Командиром бригады был капитан Спорберг, по национальности немец. Ущерб, нанесенный станции Бронная Гора, составляет 1152000 рублей. Путем опроса свидетелей и собранным данным по Брестской области комиссия установила, что массовый расстрел советских граждан в районе Бронной Горы и урочища Смолярка Березовского района производился немцами в составе спецкоманды СД и СС под руководством:

1. Нач. Брестского областного бюро полиции, майор Родэ (до начала 1944 года).

2. Нач. Брестского областного бюро полиции Бинер (с начала 1944 года до изгнания немцев из Бреста).

3. Нач. 1-го участка полиции гор. Бреста лейтенант Гофман.

4. Нач. 1-го участка полиции гор. Бреста, майстер Гольтер, майстер Грибер и майстер Бос.

5. Нач. 2-го участка полиции города Бреста лейтенант Призингер (до начала 1944 года).

6. Нач. криминальной полиции СД обершарфюрер Занадский (немец).

7. Комендант криминальной полиции Ивановский (поляк)

8. Заместитель начальника СД оберштурмфюрер Цибель.

9. Начальник жандармерии при гебитскомиссариате капитан Дауэрлейн.

10. Руководивший расстрелами сотрудник СД Герик.

11. Начальник жандармерии в городе Картус-Береза оберлейтенант Гардес.

12. Офицеры СД Грибер, Ванцман принимали непосредственное участие в расстрелах”.

Подписи комиссии

Эти имена сохранились в потрясенной памяти очевидцев и стали известны нам. Пусть же встанут они в ряды палачей, которые понесут заслуженную и справедливую кару.

НАША БОРЬБА В БЕЛОСТОКЕ[32]. Стенограмма и письмо Ривы Ефимовны Шиндер-Войсковской. Литературная обработка Р. Ковнатор.

Меня зовут Рива Ефимовна Шиндер-Войсковская. Я родилась в Западной Белоруссии, в местечке Крынки. Мои родители были небогаты, но стремились дать своим детям хорошее образование. Как все жители нашего местечка, они хотели, чтобы дети ”вышли в люди” и были избавлены от непрочного, безрадостного существования ”людей воздуха”. Я получила поэтому возможность учиться. Я окончила среднюю школу в Гродно, в 1923 году окончила Педагогический институт в Варшаве. Много лет я работала педагогом в еврейских школах Брест-Литовска и Лодзи, где преподавала историю. Я любила свою работу и могу сказать, что и ребята хорошо относились к занятиям. На уроках бывало тихо, многие мои ученики увлекались предметом и читали книги, непредусмотренные программой. Было очень приятно видеть, как работает и развивается живой, пытливый детский ум. Моя педагогическая деятельность прервалась совершенно неожиданно. В 1932 году меня арестовали за коммунистическую деятельность, а после освобождения из тюрьмы лишили права работать в школе. Долгое время я была безработной, а потом работала шпунтовщицей на текстильной фабрике. Когда началась Вторая мировая война, я жила в Лодзи. 1 сентября 1939 года вместе с мужем мы вышли из Лодзи и пошли по направлению к Белостоку. Мы дошли до моего родного местечка Крынки (это в 40 км от Белостока), где я стала работать директором школы; вскоре мы переехали в Белосток.

Красная Армия освободила Западную Белоруссию, в городах и местечках шло бурное культурно-хозяйственное строительство. Радостно было жить и работать!

Предательское нападение Гитлера 22 июня 1941 года, точно острым ножом, разрезало нашу жизнь.

Немцы вошли в Белосток 27 июня, эвакуироваться почти никто не успел. В Белостоке в 1941 году жило 100 тысяч человек, из них примерно 50% евреев. Немцы сразу начали бесчинствовать; было ясно, что меч смерти занесен над нашим народом. Когда немцы вошли в город, первое, что они сделали, это сожгли несколько улиц одного из еврейских районов. Для ”чистого” озорства они сожгли несколько домов вместе с людьми. В первую же субботу своего хозяйничанья они подожгли синагогу, в которой было 300 мужчин.

Гитлеровцы хотели в первую очередь истребить мужское еврейское население. Они охотились за мужчинами на улицах, входили в дома и забирали их, не считаясь ни с возрастом, ни с положением, ни со здоровьем. Мужчины выходили на улицу и... исчезали. Вначале мужчин забирали под предлогом отправки на работу. Но эти тысячи мужчин ”вывозились” в ”неизвестном направлении” и всякий след их терялся.

Особенно яростно и последовательно истребляли немцы еврейскую интеллигенцию.

Гитлеровцы не только физически хотели уничтожить человека, они хотели убить его достоинство, его боевой дух. Фашистские изверги, стараясь унизить человека, придумывали всевозможные моральные пытки. Несомненно, главным образом на моральное унижение был рассчитан строгий приказ о ношении на груди и спине так называемых лат с желтой звездой. Многие склонны думать, что это не имело особого значения. Они говорят: ”Ну, пусть желтые звезды, но ведь нас не убивали, не терзали”. Это неправда. Мы испытывали чувство мучительного стыда и позора. Многие неделями не выходили на улицу. Со мной лично произошел такой случай. Когда я в первый раз со своим ”украшением” вышла на улицу, группа немцев переходила дорогу. Они и некоторые присоединившиеся к ним прохожие бросились на меня и начали выкрикивать страшные ругательства. Я прислонилась к стене. От негодования и горя слезы застилали мне глаза, и я не могла произнести ни слова. Вдруг, слышу, кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулась: это был пожилой поляк. Он сказал: ”Дитя мое, ты не расстраивайся и не обижайся. Пусть будет стыдно тем, кто это сделал”. Он взял меня за руку и повел с собой.

Эта встреча произвела на меня большое впечатление. Я поняла, что еще не все кончено, что есть честные и стойкие люди. Немцам не удастся разложить и опутать всех своей страшной человеконенавистнической политикой.

Мысли о борьбе не покидали меня с первого же момента. Я понимала, что своей посильной борьбой мы можем помочь нашей родной Красной Армии, только борьбой мы можем спасти свое достоинство и честь граждан и евреев.

12 июля 1941 года вместе с несколькими тысячами других мужчин забрали и моего мужа. Велико было мое горе. Но я видела, что оно — частица общенародного горя.

Бороться, мстить немцам — вот единственное желание, которое пронизало мое существо и жгло мою кровь.

Немцы потребовали колоссальную контрибуцию: один миллион рублей, несколько килограммов золота и серебра и т. д. Все это надо было доставить в течение двух суток, в противном случае они грозились сжечь еврейский район и уничтожить все еврейское население.

Можно себе представить, как трудно было выполнить это грабительское распоряжение. Были случаи, когда в еврейскую общину приходили поляки, приносили золотые вещи и говорили: ”Возьмите от нас, спасите еврейское население, ваших и наших братьев”. Вообще, надо сказать, что в эти тяжелые дни ярко проявилась дружба польского и еврейского народов. Конечно, немцам удалось организовать некоторых польских подонков и натравить их на беззащитных и преследуемых евреев. Но лучшая часть польской интеллигенции, честные люди народа, чем могли — помогали нам.

Когда была собрана контрибуция, вышло новое распоряжение: все евреи должны перейти в гетто. На каждого человека, согласно распоряжению, приходилось 3 метра, но на самом деле эта жилищная ”норма” была еще меньше; в маленьких комнатушках ютились по две и более семьи. Вещи надо было переносить на себе: немцы запрещали полякам оказывать какую бы то ни было помощь. Конечно, многие с этим не считались и давали евреям подводы. Мне тоже поляки дали подводу, кроме того, я несла в руках большой узел.

Ко мне подошла совершенно незнакомая польская женщина и предложила понести узел; в эти дни было немало случаев, когда немецкие солдаты и местные хулиганы вырывали из рук евреев вещи.

1 августа евреи Белостока были заперты в гетто.

Гетто — это тюрьма; нет, тюрьма — это слишком слабое определение. Гетто — это голод, это унизительный гнет, это расстрелы, виселицы, массовые убийства.

Люди были во власти полного произвола. Гестаповцы входили в дома, когда хотели, они забирали все, что им только нравилось.

На воротах гетто висело объявление, что вносить продукты нельзя. За обнаружение любого, хотя бы самого незначительного количества продуктов — расстрел.

Стали людей отбирать на работу. Отобранным выдавали справку, в которой указывалось, по каким улицам им разрешается хождение. Тех, кого встречали на улицах, не указанных и не перечисленных в удостоверениях, арестовывали и расстреливали.

Евреям разрешалось ходить только по мостовой. Я сама знаю случаи, когда жестоко избивали людей только за то, что они при проезде автомобилей, отстраняясь от машины, ставили ногу на тротуар.

Но все злодеяния немцев не могли уничтожить боевой дух человека, его любовь к свободе.

Несмотря на страшный террор, в декабре 1941 года организовалась антифашистская организация. Большую роль в ней играли польские товарищи — Тадеуш Якубовский, Нюра Черняковская и некоторые другие. Я была секретарем Комитета.

Мне надо было получить возможность выходить из гетто, чтобы поддерживать связь с польскими и белорусскими товарищами. Через одного знакомого мне удалось получить место уборщицы на фабрике.

Огромную работу проводил Комитет в условиях нечеловеческого террора и жесточайших преследований. Гетто неуклонно верило в победу Красной Армии. Преклонимся перед величием духа этих людей!

В гетто хорошо была налажена радиосвязь; почти ежедневно слушались сводки Совинформбюро и английские сводки.

Внук старушки Брамзон работал радиомехаником в немецком ”Шлоссе”.

Он принимал сводки на немецком языке, удавалось ему слушать и английские передачи. Вечерами, едва только юноша появлялся, к нему домой приходила не только молодежь, но и самые обыкновенные пожилые евреи. И надо было видеть, с каким напряженным вниманием следили люди за картой, бог весть как сохранившейся в этом аду, с какой радостью и восхищением отмечали они освобожденные от немецких извергов города! Внук Брамзон был далеко не единственным и не главным источником нашей радиоинформации.

У нас был свой радиоинформатор, товарищ Сальман, который имеет большие заслуги перед антифашистской организацией.

В гетто у него погибли жена и сын; всю жизнь он отдал борьбе с немецкими людоедами.

Товарищ Сальман знал несколько языков и стенографию. Это ему очень помогало. Он работал в необыкновенно трудных условиях. Только беспредельная самоотверженность и железная воля бойца помогали ему преодолеть все.

Радио находилось в яме под землей, где едва-едва мог уместиться один человек; писать приходилось на коленях. Зимой, при сильных морозах, это было дьявольски тяжело, но товарищ Сальман ни на один день не оставлял своего поста.

Надо вспомнить также братьев Кожец (позже партизан отряда ”26 лет Октября”), на квартире у которых долгое время хранился наш радиоаппарат.

Благодаря нашим самоотверженным радиоинформаторам, мы вели усиленную пропаганду, почти ежедневно выпуская сводки Совинформбюро и английских радиопередач.

Мы издали речи товарища Сталина, широко распространили материал о Треблинке, об Освенциме. Через надежных людей мы получили и распространили широкий материал о Варшаве.

”Техникой” нам служили пишущие машинки и гектографы: с этим дело обстояло неплохо.

В нашей организации состояла одна женщина, инженер-химик Муся Давидзон. Она работала в химической лаборатории той же фабрики, где я работала уборщицей. Она помогала в этом деле. Кроме того, я связалась с одним мастером-евреем, и с его помощью мне удалось забрать с фабрики гектограф. Я положила его в сумку, а сверху густо наложила кусочки дерева. Такое ”топливо” разрешалось приносить в гетто.

Кроме того, много материалов наши товарищи, работавшие на немецких фабриках, печатали на пишущих машинках.

Душой нашей ”техники” были Фрида Фел, Соня Ружевская, Квета Лякс. Позже они все погибли от немецкой руки...

Вся моя семья погибла в ноябре 1942 года. Сначала вывезли моих родных сестер с мужьями, потом других родных. Брата сначала оставили, а забрали его жену с ребенком, потом через три недели его тоже вывезли. Я осталась совсем одна.

Жители г. Белостока знали, что их ожидает. Ни у кого больше не было никаких иллюзий. Массовое уничтожение и истребление евреев были неопровержимыми фактами, но никто не хотел погибнуть без боя.

Каждый из нас знал, что сила врага несравнима с нашей, что враг вооружен до зубов, что бороться придется насмерть, но мы твердо решили без боя не отступать.

На квартирах Велвла Мессера, Берко Савицкого и других неоднократно происходили совещания антифашистов, на которых мы бурно обсуждали свои текущие дела и задачи.

С ведома и согласия организации, нашими людьми было проведено много актов саботажа на текстильных фабриках, на электростанциях, железной дороге, в железнодорожных мастерских станций Лапы, Старосельцы и др.

Изобретательность наших товарищей в борьбе с немцами была поистине неистощимой.

Так, Аня Лисковская пробралась на кухню СС и подбросила яд в котел. 50 немцев были отравлены, и мы справедливо это тоже отнесли в актив нашей организации!

У нас была установлена связь с партизанским движением. Связь была через группу советских военнопленных, которая бежала в лес и организовала партизанскую группу Мишки Сибиряка. Он трагически погиб потом. Он пошел в город на совещание, немцы узнали об этом и окружили дом. Мишка выскочил в окно, но его тяжело ранило. Один поляк укрыл его у себя, но позже он все-таки попал в лапы гестапо и погиб.

Разведочная работа нашей антифашистской организации помогала партизанскому движению, а после через партизанский штаб братьев Калиновских мы передавали ценные материалы в штаб Красной Армии. Отличными разведчиками были Аксенович, Лярек, Лейтиш и др. Чудеса отваги и бесстрашия проявили еврейские девушки — Мариля Ружицкая, Аня Руд, Лиза Чапник, Хайка Гроссман[33], Хася Белицкая[34], Броня Винницкая[35].

Через одного знакомого поляка, который работал в немецком паспортном отделении, они получили паспорта полячек. Они жили поэтому вне гетто: все преимущества этого положения они, естественно, использовали в интересах нашего дела.

Мы много помогали партизанам: мы им давали радиоаппараты, медикаменты, одежду.

Замечательной страницей в истории нашей антифашистской организации и Белостокского гетто была помощь советским военнопленным. Ее проводил комитет из трех человек: Лейбуш Мандельблат, сапожник из Варшавы, член польской компартии, служащая Юдита Новогрудская и Веля Кауфман.

Лагерь для военнопленных находился в Белостоке; в самом лагере находился комсостав, офицеры, а рядовых вывозили на работу в разные пункты. Надо было наладить связь с офицерами. Это сделать было очень трудно, так как лагерь был обнесен крепкими стенами с колючей проволокой.

Военнопленные страшно голодали.

Один механик по канализации, я не помню его фамилии, которому разрешали заходить на территорию лагеря, связался с офицером из лагеря. Механик был членом антифашистской организации; мы ему отдавали собранные продукты и медикаменты.

Как ни голодали в гетто, однако были самоотверженные люди, которые по-братски отдавали для советских военнопленных последнее.

На фабрике, где я работала, был один парень, который работал бригадиром у военнопленных. Мы ему приносили пайки, отрывая от себя последнее, и он их передавал. Однажды он нам сказал, что там выбрали одного старшину, который делит все между ними, и что пленные непременно хотят знать, кто им все это приносит. Тогда мы спрятались за деревья, потом пленные увидели нас; и это была трогательная сцена: они стали махать руками и улыбаться.

Помощь оказывали польские и еврейские женщины, работавшие на фабрике. Охрана убила одну девушку, принимавшую участие в работе комитета помощи военнопленным. Но даже эта расправа не устрашила людей.

Нам удалось помочь бежать одной группе из лагеря. Это были рядовые, которые жили в бараке.

В 1942 году Красная Армия бомбардировала Белосток. Многие воспользовались этим моментом и бежали из лагеря. Я с ними больше не встречалась.

Антифашистская организация заложила в гетто боевую организацию ”Самооборона”. Организацию надо было вооружить. Евреи работали в разных арсеналах оружия, в казармах. Презирая опасность, евреи выносили оружие из 10-го, 42-го полков, из арсеналов гестапо. На улицах гестапо очень часто проводило ревизии у прохожих, особенно у евреев. Можно себе представить, что значило для еврея пройти с оружием через весь город; но самое трудное было внести оружие в гетто. Ведь на воротах гетто висело объявление: ”Воспрещается вносить в гетто продукты — за внесение продуктов расстрел”. Внести в гетто несколько килограммов картошки значило рисковать жизнью. Можно ли себе представить тот страх, который надо преодолеть, ту меру бесстрашия и мужества, которую надо было проявить, чтобы пронести оружие в гетто? И все-таки оружие вносилось днем через ворота гетто, а ночью перебрасывалось через забор. Нередко снимали латы и днем проходили через город с оружием Марек Бух, Беркнвальд.

Берестовицкая внесла в гетто 8 пистолетов и много боеприпасов. Натек Гольдштейн и Рувим Левин, которые потом геройски погибли в партизанах, вынесли ночью из арсенала гестапо 24 десятизарядки и 20 винтовок — и внесли в гетто. Сохачевский Ежи (позже командир еврейской партизанской группы ”Вперед”) вынес пистолет из музея трофейного оружия гестапо; Мотл Черемошный вынес оттуда же винтовки. Много оружия внес в гетто Муля Нагт, который известен под партизанским именем ”Володя”.

Трудно перечислить все факты и всех участников этой работы. Вечная слава их светлым именам!

Оружие проносилось также из польских деревень. Броня Винницкая перевозила оружие в чемодане из Гродно.

В гетто под руководством инженера Фарбера изготовлялись гранаты и взрывчатые материалы.

Обеспечить все население гетто оружием было невозможно. Зато многие дома были обеспечены разными отравляющими веществами.

Евреи, работавшие на фабрике Миллера, внесли в гетто несколько сот литров серной кислоты.

Этл Бытенская организовала самооборону в нескольких домах по Купеческой улице и обеспечила жителей этих домов серной кислотой и топорами.

Приближались самые страшные дни. Мы знали, что гитлеровские изверги проводили ликвидацию гетто в разных городах. В Белостоке они начали ликвидацию гетто в феврале 1943 года и полностью закончили свое кровавое дело в августе 1943 г.

Февраль 1943 года — это дни великих побед под Сталинградом! За свое поражение немцы решили отомстить евреям. 4 февраля 1943 года в 6 часов вечера жители Белостокского гетто уже знали, что в 4 часа утра 5 февраля начнется ”акция”. В 10 часов вечера люди читали сводки Совинформбюро, зная, что смерть неминуема. Но это их не устрашило. Не устрашило это героя Малмеда! Когда немцы появились в гетто, он первый убил гитлеровского бандита. Его жену и маленьких дочерей расстреляли на его глазах, сотни жителей его дома расстреляли, а самого Малмеда повесили. Труп его в течение 7 суток (столько продолжалась эта ”акция” в Белостоке) висел на улице Белой, и немцы не разрешали его снять. Сотни поляков подходили к забору гетто, чтобы поклониться телу неустрашимого борца!

Малмед был не единственный. Каждый дом фашистским убийцам пришлось брать, как крепость. Многие дома взрывали гранатами или поджигали.

Ничего удивительного, как стало известно позднее, что гестапо города Белостока оценило, что политически им ”акция” в Белостокском гетто не удалась.

Вторая ”акция” началась 15 августа 1943 года. Она началась внезапно, но это гитлеровцам не помогло. Никто не растерялся. Немцы бросили в гетто танки и самолеты. Борьба продолжалась целый месяц.

Вечно в благодарной памяти народа останутся светлые имена участников и руководителей восстания Белостокского гетто. Руководитель восстания Даниэль Мошкович и его заместитель Мордехай[36] посмертно награждены Польским правительством высшими наградами.

Хеля Шурек и ее десятилетняя дочь Бира, 70 юношей и девушек погибли геройской смертью, до последнего вздоха не выпуская из рук оружия. Велвл Волковыский спас десятки людей и направил их в еврейский партизанский отряд ”Вперед”. Он бесстрашно жертвовал своей жизнью, так же, как Калмен Берестовицкий, как Хаим Лапчинский, который сражался с топором в руках. Лейбуш Мандельблат сражался, будучи тяжело больным, с температурой 40°; не уходил с поля боя художник Миллер и сотни других.

Каждый, кто видел и знал, в каких страшных условиях жило еврейское население под гитлеровским игом, как героически оно сражалось с немецкими убийцами, поймет, как велик вклад евреев в дело разгрома немецкого фашизма. Все честные люди преклонились перед героическими подвигами борющихся белостокских евреев. Многие поляки давали нам оружие. Врублевский, Владек Мстышевский деятельно помогали евреям вооружаться. Несколько польских сапожников прятали на своих квартирах активных антифашистских борцов-евреев. Поляк Михаил Грушевский и его жена из деревни Конных спрятали в лесу группу евреев. Они заботились о них до тех пор, пока те не связались с партизанами.

Доктор Доха из деревни Жукевича, фельдшер Ришар Пилицкий оказывали помощь раненым еврейским партизанам.

Гестаповцы подвергли жестоким наказаниям жителей хутора Кременое, но, несмотря на это, они не переставали, чем только могли, помогать еврейским партизанам.

Много еврейских семей из Гродно спасли крестьяне деревень Гродненского района.

Те, кому удалось спастись из Белостокского гетто, бежали в лес. Немцы начали устраивать облавы. Одну девушку немцы поймали и расстреляли. Лесничий Маркевич вышел на большак и предупреждал: ”Не проходите мимо Лесничевки”. Он прятал евреев, приносил им пищу и оберегал, пока не пришли партизаны. Лесничего из лесничества ”Три столба” вместе с женой и маленькой дочерью немцы зимой раздели и голых пытали в лесу, но они не указали, где находятся еврейские партизаны, хотя прекрасно знали это место.

Я передала только некоторые факты из истории борьбы антифашистов Белостока и Белостокского района за три кошмарных года немецкой оккупации. Я рассказала очень немногое из того, что видела собственными глазами как активный участник этой жизни и борьбы.

ТРАГЕДИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ. Письмо красноармейца Киселева. Подготовил к печати Илья Эренбург.

С Вами знакомится солдат Красной Армии, Киселев Залман Иоселевич, житель местечка Лиозно, Витебской области. Мне идет пятый десяток годов. И жизнь моя изломана, и кровавый сапог немца растоптал мои дни. Я учился долго в талмуд-торе — школе для детей бедняков, куда привели меня мои бедные родители. В 1929-30 годах учился в районном колхозфаке. Читал книги, читал Виктора Гюго, Шекспира, Жюля Верна в условиях труда и жизненных лишений. Теперь начинаю описывать мою жизненную трагедию, где героем являюсь я, автором — Отечественная война. Я родился в 1900 году в семье извозчика, счастье там было игрой, и лошадь подыхала каждый год. Как я писал, я учился в талмуд-торе, и один отставной студент давал мне бесплатные уроки. В 1920 году я поехал с матерью в гости в местечко Бабиновичи, и там мне понравилась девушка, моя троюродная сестра, — высокая, полная и довольно красивая лицом. Характер у нее был неплохой, и мне понравилось, что она была из небогатой семьи, и, зная мое бедное положение, не гнушалась мной. Наверно, я ей тоже понравился. Я получил в приданое корову, и мы справили свадьбу, а к свадьбе я имел 40 рублей, но нас это не смущало, потому что наша любовь была ценнее всего. Я был тогда гонщиком скота у купцов, и я пробился к жизни, ничто меня не смущало с любимым человеком, я работал днем и ночью, и я был счастлив. В 1928 году у меня были две девочки, действительно хорошенькие, а жена моя хорошела, и я считал себя самым счастливым на свете. Я пошел работать в Белмясторг и по вечерам учился и читал книги. 1934 год был тяжелым. Мне пришлось бросить учение и перейти на службу по заготовке продуктов. Меня поддержали хлебом, хотя в недостаточном количестве; но моя жена терпела вместе со мной и никогда не наталкивала меня на преступление. В общем, я считал себя счастливым и жил спокойно, хотя не богато, но невиноватый, и пользовался авторитетом среди соседей. К 1941 году у меня была корова, пара поросят, два домика пчел и огород. Жена работала, и я работал. Детей у нас было шесть: пять девочек и один хлопчик. Как известно, началась война, враг напал на нашу родину. 5 июля 1941 года меня направили в армию, а жена осталась в Лиозно с детьми и с моей матерью, которой было 75 лет. 12 июля немец захватил Лиозно. Я потерял связь с семьей. А в мае 1942 года я получил письмо от жены из Чкаловской области (город Саракташ). Она посылала мне привет от всех детей. Я обрадовался, и переписка с женой продолжалась больше года. Я видел, что письма жены полны скорби, и вот в июне 1943 года я получаю письмо, что ”ваша жена Фанюся Моисеевна заболела, приезжайте”. Мы стояли на Курской дуге, и положение было напряженное. Я не поехал, а две недели спустя получаю письмо, что ”ваша семья из Саракташа выбыла”. Мне сразу стало понятно, что значит слово ”выбыли” — это как у нас выбывают из строя. Я запросил хозяина квартиры, где жила моя жена, сколько детей с ней было. Хозяева мне ответили, что Фаня была одна, а детей она потеряла, когда переходила линию фронта. Дело было так. В первых числах марта 1942 г., после массовых убийств моих сородичей, моя семья и еще несколько семейств ушли с партизанами. Они дошли до передовых позиций. Жена оставила детей с моей матерью, а сама пошла за хлебом в соседнюю деревню. Там она заночевала, а ночью туда пришли наши части, и она не смогла пройти назад. Так без любимых детей и жила моя Фаня и не хотела меня огорчать и не писала об этом, унесла в могилу горе, а меня не огорчила. Это был, действительно, друг жизни. Прошу вас записать вашими словами об этой судьбе.

ПИСЬМО КРАСНОАРМЕЙЦА ГОФМАНА (Краснополье, Могилевской области). Подготовил к печати Илья Эренбург.

Я напишу еще об одной трагедии: о краснопольской. Там погибло 1800 евреев и среди них моя семья: красавица дочка, больной сын и жена. Из всех евреев Краснополья чудом уцелела одна — Лида Высоцкая, она мне написала про все. Я узнал, что за день до казни, когда уже нельзя было выходить из гетто, моя жена, с позорной биркой на груди, пробралась в город, чтобы раздобыть сушеные яблоки для больного сына. Она хотела продлить его жизнь хотя бы на день, и сердце несчастной билось любовью к сыну. 20 октября 1941 года немцы согнали всех и расстреляли. А детей они мучили два месяца и потом убили. Мой сын давно болел, но его спасали доктора. Советская наука спасла его, а эти звери его убили из автомата.

Я муж без жены и отец без детей, и я уже немолод, но я третий год воюю, я мстил и буду мстить. Я сын великой родины и я солдат Красной Армии. Я вырастил младшего брата, он теперь воюет — он подполковник на 1-м Украинском фронте. Он тоже мстит. Я видел поля, усеянные трупами немцев, но этого мало. Сколько их должно погибнуть за каждого убитого ребенка! Передо мной, в лесу и в землянке, краснопольская трагедия,—там погибли дети, в других городах и деревнях, дети всех национальностей. И я клянусь, что буду мстить, пока рука сжимает оружие.

10 марта 1944 года.

СИРОТЫ. Подготовила к печати Валерия Герасимова.

ЛИОЗНО. Письмо В. Чернякова. Подготовил к печати Всеволод Иванов.

Я родился в 1928 году в местечке Лиозно, Витебской области, и до войны жил там у бабушки и дедушки.

Немцы пришли к нам 16 июля 1941 года. В первый же день они забрали у нас все. Дом сгорел. Мы и еще три семьи поселились у двоюродного дяди.

Первое объявление, которое я прочел, было о том, что евреи под страхом смерти должны носить на левой руке повязку с шестиконечной звездой. Для жилья нам была отведена одна улица, где в 30—40 домиках помещалось 600 человек.

Осенью 1941 года на эту улицу пришел немец, молодой, в очках, с изображением черепа на рукаве и петлицах. После долгих поисков он забрал шесть стариков. Среди них были резник Симон, один из самых уважаемых евреев в местечке, два инвалида и душевнобольной Велвеле. Их заперли в сарай, а вечером вывели к реке и заставили на четвереньках ползать по дну в ледяной воде. Так их пытали три дня, на четвертый расстреляли.

Около станции Коянки партизаны пустили под откос немецкий эшелон с боеприпасами. Немцы повесили шесть человек из жителей станции и уже повешенных стали расстреливать разрывными пулями. Никогда не забуду, как один из немецких офицеров взобрался на виселицу, чтобы сфотографировать одного из убитых непременно в профиль.

Я видел двух беременных со вспоротыми животами и отрезанной грудью. Рядом лежали трупы малюток. Я видел трупы 25 евреев из местечка Бабиновичи, которых немцы разбросали на пути от Бабиновичей до Лиозно. Видел грузовик с белорусами, которых везли на расстрел. Я очень много видел для своих пятнадцати лет.

Зимой в любое время дня и ночи в дома гетто врывались полицейские. Они выбивали стекла, избивали евреев палками и плетьми, выгоняли их на мороз.

В одном из домов, где была раньше сапожная мастерская, не осталось ни одного стекла, и в этом доме при 40° мороза жило 40 человек. Покрытые вшами, они спали на гнилой, червивой соломе. Началась эпидемия тифа. Ежедневно умирало несколько человек, а на их место тотчас пригоняли новые еврейские семьи, бежавшие из Витебска, Минска, Бобруйска и Орши.

28 февраля 1942 года с двух часов дня немцы и полицейские начали на машинах свозить евреев в одно место. Меня не было дома. Когда я вернулся, моих родных уже всех посадили в машину. Русские товарищи спрятали меня в уборной и заколотили дверь снаружи. Часа через два, когда полицейские перестали рыскать, я вылез из своего убежища. Я видел, как расстреливали евреев, как многие сошли с ума. Мои дедушка и бабушка перед смертью поцеловались. Они были дружные и не изменили своей дружбе и любви даже в последние минуты жизни.

После этого я долго лежал в снегу без памяти. У меня нет сил описать, что со мной было. Я даже плакать не мог.

Когда стемнело, я пошел к одной знакомой русской, но я понимал, что долго оставаться у нее не смогу. Поэтому я ушел из Лиозно и перешел линию фронта.

У меня сейчас никого нет. Но я живу в Советском Союзе, и этим все сказано.

ПИСЬМА БЕЛОРУССКИХ ДЕТЕЙ (Село Старые Журавли, Гомельской области). Подготовил к печати Илья Эренбург.

1

Немцы загнали всех евреев в одно место, заставляли работать на немцев. Так они жили два месяца. Потом пришли немцы и стали выгонять евреев. Один немец подошел к сапожнику, а сапожник его стукнул по лбу молотком, и немец упал. Сапожника застрелили. Остальных евреев посадили на машины и увезли убивать. Когда везли, одна женщина соскочила с машины и убежала. Завезли евреев к больнице и там убили.

В. Воробьева, 4-го класса.

2

Изверги издевались над евреями, били плеткой. Когда их повезли на расстрел, одна еврейка бросила с машины ребенка. Люди хотели взять, но немцы не дали, потянули к яме и убили. А мать убежала в лес. Она была в лесу до ночи, потом пришла, искала своего мальчика, и немцы ее расстреляли.

Люба Майорова, 3-го класса.

”БРЕННЕРЫ” ИЗ БЕЛОСТОКА. (Рассказ рабочих города Белостока — Залмана Эдельмана и Шимона Амиэля). Сообщение майора медицинской службы Нухима Полиновского. Подготовил к печати Василий Гроссман.

Не забыть нам мрачных дней гетто. Никак не забыть обнесенных колючей проволокой улиц Белостока — Купеческой, Юровецкой, Ченстоховской, Фабричной и многих других, над которыми три года подряд висела смерть. К концу 1943 года улицы гетто опустели, свыше 50 тысяч его жителей погибли в печах и газовых камерах Майданека и Треблинки, в ”лагерях уничтожения” около Белостока.

Из последних жителей гетто 16 августа 1943 года немцы отобрали 43 человека. Среди них были и мы — два рабочих из Белостока.

Всех отобранных бросили в тюрьму. На следующий день нам приказали выковать для себя цепи, длиной в два метра и весом в 12 килограммов. В тюрьме нас держали до 15 мая 1944 года.

За три месяца до этого злополучного дня нас взяли на особый режим. Каждый день нас куда-нибудь уводили и обставляли всю эту процедуру в виде подготовки к казни. Но страх смерти постепенно угасал. Была утеряна надежда на спасение. Над нами все время глумились, нас избивали; Шлема Гельборт и Абрам Клячко заболели психическим расстройством. Они отказались от пищи (1,5 литра жижицы), страдали галлюцинациями и, в конце концов, дней через десять умерли. Невзирая на то, что эти люди были уже много дней не в своем уме, немцы их избивали и пытали, обвиняя в симуляции. Состояние полного животного отупения царило среди остальных.

Каждый ждал такого же конца.

Спустя три месяца обреченные совершенно потеряли человеческий облик.

Однажды, рано утром в тюрьму явился заместитель начальника гестапо Махоль. Он велел нас одеть в другую одежду. Наши новые костюмы пестрели белыми латами на коленях и большой белой латой на спине. На расстоянии 500 метров были видны эти пятна. Звон цепей (длиной в два метра) на руках и на ногах напоминал нам о том, что всякая попытка к бегству напрасна. Нас погрузили в ”смертную машину” (типа душегубки) и повезли по направлению к Августову. Машина остановилась. Когда мы вылезли из автомобиля, нам было приказано построиться. Мы очутились в окружении 50 жандармов, которые были вооружены автоматами, пистолетами и гранатами.

Махоль обратился к нам с речью, он сказал, что мы должны заняться строительной работой, которой хватит на три года. Ни один из нас не будет расстрелян, если работа будет выполняться добросовестно. Пытаться бежать нет смысла, так как из-за цепей это не удастся, а если бы кому-нибудь чудом удалось бежать, то остальные будут тут же расстреляны. Затем нас отвели под охраной жандармов поглубже в лес, к холму, который мы должны были разрыть.

Нам были выданы кирки, лопаты и другие инструменты. Когда мы начали рыть землю, то на 15 см глубины мы наткнулись на трупы людей. Нам приказали крюками вытаскивать эти трупы, укладывать их рядами на двухметровые штабеля дров. Укладка производилась таким образом: на каждый ряд трупов — ряд дров (дрова мы пилили тут же в лесу). Когда высота подготовленного костра достигала трех метров, дрова обливались керосином или бензином, кое-где вперемешку закладывались зажигательные шашки и все сооружение поджигалось. Уже через час нельзя было близко подойти к костру, так как на расстоянии метра одежда приближающегося начинала гореть. Сжигание партии трупов продолжалось 12—18 часов. Затем из золы вытаскивали кости, их измельчали в больших ступах в порошок. После этого зола просеивалась на ситах, с целью обнаружения расплавленных коронок от зубов или других золотых или серебряных вещей, имевшихся на убитых.

Затем пепел мы зарывали в те же ямы, откуда были извлечены трупы для сжигания.

Гестаповцы приказывали сглаживать холмы над ямами, засыпанные ямы засаживались деревьями и цветами.

Режим был строгий. Немцы боялись побега кого-нибудь из ”бреннеров” и зорко следили за нами. В течение дня гестаповцы несколько раз проверяли, все ли ”бреннеры” на месте. Так называли они сжигателей трупов. Разговаривать нам было запрещено. Нас будили в 6 часов утра и отводили к месту очередных раскопок и сжигания трупов.

Первые три ямы в лесу около Августова содержали в себе 2100 трупов. Эти люди были убиты, в большинстве, выстрелами из автоматов и винтовок. Трупы были в одежде, которая истлела или сгнила. Сами трупы, особенно верхние слои, были в состоянии разложения. Кожа и жировая клетчатка были мягки и имели вид белого сырого мыла.

Трупы вытаскивались при помощи крючков, прикрепленных к веревке. Крючок, а иногда и два, забрасывались в яму и зацепляли труп.

Немцы зорко следили за тем, чтобы все содержимое ямы было уничтожено.

С первых же дней мы решили, что должны сделать так, чтобы то, что сейчас происходит, стало впоследствии известным всему миру. Как-то ко мне подошел немец и сказал: ”Жить вы все равно не будете, а если вы даже и останетесь в живых и кому-нибудь об этом расскажете, то никто вам не поверит”. Эта фраза сильно повлияла на меня, и я решил сделать все возможное, чтобы сохранить следы нашей работы. Я следил за окружающими нас жандармами и ловил момент, когда их внимание было чем-нибудь отвлечено: в это время я крючком вылавливал руку трупа, либо ребро, либо череп и незаметно бросал в яму, засыпая ее песком. То же делали мои остальные товарищи. У каждого из нас зародилась вера, что кто-нибудь из нас останется в живых и сумеет вынести на суд все то ужасное, что пришлось видеть.

Из-под Августова нас повели по деревням, заселенным в большинстве белорусами. Возле каждой деревни возвышался заметный холм, в котором были зарыты уничтоженные евреи. Не сосчитать этих могил. Мы с утра до поздней ночи сжигали 200-300 трупов и зарывали пепел в ямы. Под Гродно, около Старой Крепости, мы сожгли несколько тысяч трупов. Особенно большое количество трупов мы сожгли в 14 километрах от Белостока, в местечках Новошиловки и Кидл.

Недалеко от Белостока мы раскопали яму, в которой было 700 женщин. Можно себе представить переживания несчастных перед смертью. Трупы были совершенно голые. У многих жертв были отрезаны груди, которые валялись тут же в яме. Этот жесточайший акт садизма следует отнести к концу 1943 года.

Мне рассказывал один из спасшихся — житель местечка Едвабны — Михель Перельштейн, что он был в гетто в тот день, когда отобрали 700 молодых трудоспособных женщин и направили их, якобы, на вязальную фабрику. Как видно, по пути к этой фабрике. их заставили свернуть в лесок, выкопать ямы, раздеться догола, и — после страшных издевательств — их расстреляли.

Под Ломжей, в деревне Голнино, мы раскопали 4 ямы, каждая по пять метров шириной и глубиной в четыре метра. Мне удалось там спрятать несколько ног, один череп и несколько ребер. Немцы нервничали, из их разговоров мы поняли, что Красная Армия близка. Та торопливость, которую проявляли немцы, подсказала нам, что наши дни, может быть, даже часы, сочтены. Надзор за нами несколько уменьшился, но все же мечтать о побеге было трудно, так как шестьдесят жандармов, вооруженных до зубов, окружали нас.

Мне навсегда запомнилось это раннее летнее утро. Мы с рассвета раскапывали одну большую яму; мы не успели произвести раскопку, как появился Махоль, который подозвал к себе оберштурмфюрера Шульца и, как мы называли его, главбандита Тифензона, и начал с ними о чем-то совещаться. Мы сразу поняли, что случилось что-то серьезное. Нервный тон Махоля и несколько уловленных слов из разговора подсказали нам, что наш конец близок. Гудайский и Пауль дубинками погнали нас в сторону, приказали нам срочно вырыть яму в 4 метра шириной и 2 метра глубиной. Мы сразу поняли, что на этот раз роем могилу для самих себя. Каждый из нас стал обдумывать, как бы вырваться из когтей смерти. Поговорить друг с другом, посоветоваться нам не удалось. Малейшее, даже шепотом произнесенное слово каралось ”гуммами” — ударами резиновой палки. Когда яма была готова, нас всех проверили и выстроили возле ямы, повернув к ней лицом. Махоль взмахнул перчаткой, и цугвахмейстер Вахт дал приказ: ”В яму!” Я крикнул: ”Спасайтесь, бегите, только в разные стороны!” От страшного напряжения нервов все пронзительно закричали и бросились бежать. Раздались очереди автоматов, которые уложили многих из нас, но все же даже раненые старались бежать в гущу леса, находившегося на расстоянии 200 метров от ямы. К вечеру в лесу мы встретились вдвоем, я и Эдельман. Мы в течение трех суток бродили по лесу, питались кореньями и листьями. Воду пили из луж и боялись выйти из леса. На четвертый день мы пришли к Грабовке недалеко от Белостока. Мы узнали, что Красная Армия утром заняла город. Сердца наши затрепетали великой радостью, мы поняли, что спасены. Из нашей группы остались в живых девять человек: я, Эдельман, Рабинович, Гершуни, Фельдер, Врубель, Лев Абрам, Шиф и Липец. Спустя одиннадцать дней мы все были в Белостоке. Трудно рассказать и передать наши чувства, когда мы очутились на земле, на которую вступила Красная Армия. Но еще сегодня звучит и, наверное, уже всю жизнь будет звучать в наших ушах этот приказ накануне смерти: ”Ин дер грабе, марш!” — ”В яму, марш!”

ПРЕДСМЕРТНОЕ ПИСЬМО ЗЛАТЫ ВИШНЯТСКОЙ (Местечко Бытень)

Это письмо я нашел в местечке Бытень, Барановичской области. Оно написано перед казнью Златой Вишнятской и двенадцатилетней Юнитой — мужу и отцу. Около 1800 евреев Бытени были убиты немцами.

Майор Владимир Демидов.

СЕМЬЯ ТЕМЧИНЫХ ИЗ СЛУЦКА. (Отрывки из писем, полученных летчиком Ефимом Темчиным). Подготовил к печати О. Савич.

1

27.IX. 1944 г.

Здравствуй, Ефим. Зайдя в горсовет, я нашел твое письмо, адресованное туда, с запросом о твоей семье. Сообщаю тебе, как воину, у которого сердце крепкое, что твоих, которые остались здесь, как и моих, в живых нет. О тебе слыхал, что ты совершил большие боевые дела. Я всегда знал, что ты будешь таким.

Твой товарищ детства Анатолий Потехин.

2

2.X.1944 г.

Здравствуй, дорогой и единственный брат мой Ефим! Наконец-то я нашел из всей семьи одного дорогого и близкого мне человека. Но рана в моей душе никогда не заживет. Ты и больше никто, знаешь, как я любил и уважал нашу семью, как мать часто плакала о нас. А теперь никого уже нет в живых. Ефим, ты не можешь себе представить, как мне жаль мать, отца, Пинхоса, Фрейду, Нехаму и Розу. Я еще никак не могу узнать судьбу Мани.

В последний раз я видел родных в 1941 г., 22 июня, в 10 часов утра. А ты их не видел еще больше, ты ведь уехал учиться. Я с ними простился и уехал на фронт. 24 июня мы вступили в бой. 26 августа я был тяжело ранен под Черниговом. Восемь месяцев пролежал в госпиталях. Потом опять пошел на фронт и снова был тяжело ранен. Теперь нахожусь в Литве в нестроевой части. Я все время старался узнать что-нибудь о семье, но безрезультатно. Семья у меня всегда в уме, вспоминал ее, когда вставал, когда садился кушать, когда ложился спать. Но к тому удару, который я получил, когда пришло письмо о судьбе семьи, я был подготовлен, ибо я видел, что немцы делали с евреями. В Каунасе они расстреляли и сожгли 65000 евреев. Я видел после освобождения города, как вытаскивали обгорелые трупы людей. Ефим, нужно взять себя в руки и быть человеком. Я тебя прошу, возьми себя в руки. Ты сам знаешь, как я любил семью. Когда мы были дома, я как старший работал больше всех и помогал семье, потому что я любил семью и особенно мать. Ибо мать, это самое родное и близкое, что есть в твоей жизни. Я так работал, потому что я жалел мать. Ефим, ох, как жалко, что у нас нет ни одной фотокарточки нашей семьи, даже не будет на что посмотреть, чтобы вспомнить ее. Ефим, еще раз буду просить тебя взять себя в руки и быть человеком. Ты не обижайся, что я так тебе пишу, но кроме тебя у меня больше никого нет. Ты для меня большое счастье.

Твой брат Лейзер.

3

(Письмо, приложенное к предыдущему)

29.VIII.1944 г.

Здравствуй, Лейзер! Отвечаю тебе обо всем происшедшем в Слуцке. Твой отец был сделан мастером на красильном пункте как спец. Потом немцы его арестовали и привезли домой для обыска. Он был еще жив. Дома они забрали все, что им понравилось. Спустя четыре дня я услышал, что он убит. Матери не говорили, а она все выходила на улицу, ходила по городу, надеялась как-нибудь увидеть отца. У всех евреев отобрали коров. С малыми детьми твоими стало очень трудно. В начале октября образовалось гетто, куда стали вселять всех евреев. Сперва было одно гетто, потом стало два — Полевое, за городом, и Городское, где жили евреи, которые работали. В Городском жить было немного легче, ходили на работу и потихоньку могли достать кое-что из продуктов и продавать свои вещи. В Полевом было строже, и в город не выпускали. Твои попали в Полевое, потому что работать мог один Пинхос, хотя и он был очень молод, но у него тогда работы не было. Полевое гетто скоро стали расстреливать, обыкновенно это было по понедельникам и субботам, так машины 2-3-4 вывозили под Безверховичи в лес. Пинхосу удалось сделаться рабочим, и он убежал из первой партии приговоренных к расстрелу. Он был переведен со всей семьей в Городское гетто, где и оставался до последнего момента, то есть до 8 февраля 1943 года, когда Городское гетто было полностью уничтожено. А Полевое было уничтожено в марте 1942 года. При переезде из Полевого в Городское гетто немцы забрали у них много вещей. Я помогал твоим, они заходили ко мне, раз, а то и два раза в неделю. Но что я мог сделать, я работал учителем и получал 350 рублей в месяц, а кило сала стоило 500-600 и дошло до 1000-1100. Они продали швейную машину, велосипед, часы. А Мани и сейчас нет. Она, убежав с машины, которая везла ее на расстрел, пришла ко мне с плачем. Я снабдил ее кое-чем, и она ушла в лес.

Твой сосед Сулковский.

4

20.Х.1944 г.

Дорогой друг Ефим! Я скрывался в городе, но на моих глазах произошло несколько еврейских погромов. Твоего отца немцы расстреляли до погромов. Во время погромов мы несколько раз прятались вместе с Пинхосом. Твоя мать с Маней и со всеми маленькими тоже пряталась с нами. Передать эту трагедию очень трудно. Мне было легче, я был один. В начале 1942 года я ушел в партизаны. Пинхос решил остаться из-за семьи: без него, работающего, их всех расстреляли бы. Я партизанил до июля 1944 г., был заместителем командира отряда.

Твой Сеня.

5

28.Х.1944 г.

Здравствуй, Ефим! Я только что приехал из Слуцка, где был в отпуску. Слуцк почти весь спален, осталось несколько домов на острове, на Рейчанах и на Володарской улице. Отец был расстрелян в августе 1941 г. в Монаховом саду. Перед тем как расстрелять, над ним издевались, выломали ему руки и ноги и в таком виде привезли домой на обыск. Мать, Пинхос, Фрейда, Роза и Нехама расстреляны в феврале 1943 г. в Мехортах. Роза, когда ее грузили на машину, хотела убежать, но ее ранили в ноги, девочка упала, ее бросили в машину, она истекала кровью, мать держала ее на руках. Все это рассказали мне очевидцы. В Слуцке было расстреляно больше 20000 мирных жителей. Ефим, страшно смотреть, что сделали немцы из Слуцка, и слышать, что они делали с людьми. Ужас один. А Маня жива! Она в Пинске. Она спрыгнула с машины и убежала, была в партизанах. Я ей написал и посылаю тебе ее адрес.

Твой брат Лейзер.

6

28. X.1944 г.

Здравствуй, дорогой и горячо любимый брат Фима! Сегодня у меня такой праздник, какого еще не было в моей короткой жизни. Я получила письмо от Лейзера и узнала, что вы оба живы!

Когда пришел проклятый немец, мы все жили вместе, даже помогали тете Соне. С нами был папа. Папа не хотел идти работать у немцев, но его заставили, потому что он был единственным специалистом по засолке овощей. Он мало работал. Узнали, что он работал при советской власти, и его арестовали. 26 июля, в субботу, его привели домой. Он был избит. У него были переломаны руки и ноги. Я его видела. Мама просила и молила, ничто не помогало. Нас ограбили, все забрали, отца увезли. Мать с ним попрощалась, поцеловалась. Его последние слова были: ”Воспитывай детей, меня убьют”.

Его расстреляли в Монаховом лесу. Это настоящее кладбище, где лежат тысячи людей. Потом у нас началась жизнь хуже, чем у нищих. Проклятые придумали гетто. Там было холодно и голодно, очень много людей в одном помещении, в бараках. Оттуда никого не выпускали. Потом начали увозить на расстрел. Мы семь раз были на краю гибели, но как-то спасались и не попадали в машины. У Симона Стругача случился в гетто паралич, его вынесли в машину на руках. Тогда погибло очень много знакомых.

Лейзер пишет, что кроме партизан, не уцелел никто. На пасху 1942 года это гетто уничтожили, остались пока только рабочие. Благодаря Пинхосу нас перевели туда. Но там не было места. Мама с детьми ночевала в большие морозы в сарае, а то и на улице. Ели картофельные очистки с отрубями. На маму страшно было смотреть, это двигался живой труп. А дети ничего не понимали, все просили есть. И вот в понедельник 6 февраля 1943 г. окружают весь район и начинают грузить людей на машины. Пинхоса забрали первым. Потом маму с детьми. Это было в девять часов утра. Меня забрали в час дня. У меня еще теперь стоят в ушах крики сестричек, когда их везли расстреливать. Розу подстрелили. Со мной в машине сидели дети и мужчины, раненые при сопротивлении. Повезли по Бобруйскому шоссе. Машина крытая брезентом. С нами сидели два немца. Я решила спрыгнуть. Лучше умереть на дороге. Машина шла очень быстро. У меня был бритвенный ножик. Я разрезала брезент от окна вниз и выскочила. Очнулась, когда машина уже отъехала. Пошла к Вале Жук, сказала ей: ”Спасай!” Они с матерью шесть дней прятали меня в сарае. Потом была у Сулковского, потом ушла в лес и попала, наконец, в партизанский отряд. Не могу все описать, плачу, как маленький ребенок. В отряде была до прихода Красной Армии. Теперь работаю в Пинске бухгалтером Красного Креста. Дорогой брат, прошу тебя, мсти, мсти и мсти!

Твоя сестра Маня.