Черная Мельница. Повесть-сказка

IV

Солнце взошло, и Маркус со всех ног бросился прочь из Черного Леса. Благополучно добравшись до дома, он увидел, что матушка его жива, старая липа тоже. Но точит и точит Маркуса мысль о Крабате — не верит он, что Черному Мельнику удалось одолеть его друга. Да и матушка наотрез отказалась достать из ларя белое траурное покрывало.

«Не будь его в живых, сердце мое перестало бы биться, — сказала она. — А ведь оно бьется».

Ждет Маркус возвращения Крабата, а сам боится — не явился бы вместо него мельник. Книгу из-под корней старой липы он выкопал и название ее прочел: Книга Знания и Колдовства.

Стал Маркус учиться Знанию. Никак оно ему не дается. Да и какой толк знать, что жизнь всему живому дает солнце, когда день за днем ждешь, что явится мельник, а с ним — смерть?

А вот колдовству научиться легче легкого. Черная магия — просто детская забава, коли у тебя в руках волшебный шнур мельника. Пускай только заявится, думает теперь Маркус, мы с ним еще померяемся силами! И Маркус решил учиться черной магии. Он пошел к соседу, недавно забившему свинью, и попросил дать ему несколько костей — якобы для супа.

Мельник превращал кости в крошечных поросят, вот и Маркус сделал их из костей — сразу целую дюжину. Выгнав поросят на пастбище, он лег на травку и принялся изучать книгу. А время от времени развлекался тем, что заставлял поросят маршировать на задних лапках: «Направо! Налево! Парадным шагом, марш!»

Из ивового прутика он вырезал дудочку, и розовые поросята заплясали под его музыку — цирк, да и только!

По ближней дороге пыль клубами — катит целая вереница богатых карет, и одна из них вся в золоте. Остановились кареты, и из раззолоченной донесся раскатистый смех: поросячий балет королю понравился. А значит, и балетмейстер пришелся бы очень ко двору при его дворе. Ведь жизнь королевская скучна до крайности, и королю приходится самому ломать голову и придумывать себе развлечения. А разве королю пристало все время ломать себе голову, чтобы только не умереть со скуки?

И король дал знак егерям: «Взять этого малого ко двору!»

Егеря схватили Маркуса, и министр двора объяснил деревенскому парню, что ему выпала высокая честь: стать шутом — или обершутом, это уж как повезет, — при особе его величества. А у Маркуса сразу же мысль мелькнула: не превратиться ли мне в песчинку? То — то король опешит! Вот смеху — то будет! Но тут он вспомнил про Черного Мельника и смекнул, что при королевском дворе тот его искать вряд ли додумается. А если и додумается, то вряд ли посмеет забрать к себе в батраки столь важную особу, как придворный шут. Такого еще не бывало.

«Согласен, — сказал Маркус министру двора и приказал своим поросяткам: — Галопом, домой, марш!»

Поросята пустились вскачь, а Маркус сел в последнюю карету, где ехали придворный повар, придворный пекарь, придворный портной и придворный цирюльник. Кареты с шумом понеслись по деревне, но Маркус пробормотал себе что-то под нос, и колесо у королевской кареты тотчас сломалось.

«Сейчас вернусь!» сбросил он на бегу и помчался домой.

В огороде мать пропалывала грядки. «Уезжаю, матушка!» — Маркус указал рукой в сторону карет. «Небось опять за счастьем?» — спросила мать. «Просто неохота сидеть сложа руки и ждать беды, — ответил сын. — Пока Крабат не вернулся, там для меня безопасней». «Останься со мной!» — попросила мать. «Но я ведь не навек, матушка. До скорого свидания! И не тревожься понапрасну. Теперь я сумею за себя постоять. Да и ты нужды знать не будешь!»

Прошептал он что-то себе под нос, и куча сорняков у ее ног мигом превратилась в гору пшеничных зерен.

«Всего тебе наилучшего, матушка! И скажи Крабату, где меня найти!»

Обнял он мать и поспешил к каретам. Проделок нового шута хватило королю ровно на двадцать три дня. Но потом все приелось и наскучило — и танцующие розовые свинки, и летающие перепелки из марципана, и кувыркающиеся через голову мышки. Надоели ему и золотые рыбки, что выныривали из фонтана во дворе замка и превращались во флотилию боевых кораблей. Кораблики палили из крохотных пушечек и топили друг друга. Потопленные вновь превращались в золотых рыбок, и только один всегда оставался на поверхности целым и невредимым.

Король каждый раз брал увеличительное стекло и с его помощью читал название, начертанное на носу корабля: «Maximum rex», что означает: «Величайший из королей».

И придворные каждый раз восторженно рукоплескали — впрочем, вовсе не шуту Маркусу, а своему королю: ведь это он доставал из воды кораблик чистого золота. Правда, кораблик прямо у него в руках превращался в обыкновенный серый камешек. Король с досадой отшвыривал камешек — на земле оказывался золотой слиток. Министр двора бросался к слитку — и попадал рукой в собачий помет. Король покатывался со смеху, а раз смеялся король, смеялись и все придворные.

Одному лишь министру было не до смеха. И настал день, когда его терпение лопнуло, и, вытерев руку о камзол Маркуса, он прошипел сквозь зубы: «Отправляйся на мою личную кухню! И не вздумай со мной шутки шутить, не то заживо замурую! И тогда — колдуй себе, сколько влезет!»

Маркус ждал, что король вмешается. Но тот и бровью не повел: «Подсовывать моему министру собачье дерьмо… Это все равно что бросать им в меня! Благодари бога, что дешево отделался!»

Королю уже приелись шутовские фокусы: в конце концов, все время одно и то же. Но Маркуса его немилость мало заботит: не все ли равно, в кухне у министра или в каморке придворного шута? Лишь бы поблизости от короля — и, значит, в безопасности. И оплеухам, которые отвешивал ему старший повар, он вел точный счет — в надежде, что придет день, когда он с ним сполна расквитается — в розницу или оптом. Число оплеух перевалило за тридцать, когда на кухню вдруг влетел запыхавшийся министр двора и заявил Маркусу: «Нынче у меня званый обед. И король будет моим гостем. Надо его повеселить. Постарайся придумать что-нибудь новенькое!»

И Маркус постарался. Первое блюдо — гусиная печенка с трюфелями. Вдоль стола чинно вышагивал Живой гусь, запряженный в серебряную тележку с гусиной печенкой. Печенка была нафарширована трюфелями и выложена в форме королевской короны. Обслужив гостей, гусь спел песенку, улегся посреди блюд и превратился в марципановый торт.

«Браво!» — сквозь зубы процедил король, даже не улыбнувшись.

Но министру до зарезу нужно, чтобы король рассмеялся. Государственная мошна, попав в его ведение, поначалу была набита, как королевское брюхо, а по прошествии лет стала пуста, как его же башка. И не хватает в ней ровно столько, сколько нужно на постройку приличного замка. Министр его уже отстроил. Вот почему ему важно, чтобы король смеялся: король веселится — министру спокойнее спится.

Слуги в расшитых ливреях внесли суп: прозрачный бульон с золотистыми клецками. Когда бульон съели, то каждый увидел, что у него в тарелке осталось несколько клецек — у кого две, у кого пять, а у короля целых семь. На вид клецки золотые и даже на ощупь — чистое золото.

Бросил король семь своих клецек на колени молоденькой фрейлине, и фрейлина польщенно улыбнулась, а король игриво ей подмигнул. На золотом блюде подали форель. Вместо глаз у рыбы драгоценные камни: блюдо сияет и искрится на весь зал.

Король улыбнулся уголком губ, вынул из рыбины два рубиновых глаза и, вытерев их о скатерть, опустил в вырез платья фрейлины.

«Все же ваши во сто крат краше», — шепнул он ей на ушко.

Фрейлина старательно зарделась и прошептала в ответ: «У кого какой вкус, я судить не берусь».

Вот когда король рассмеялся от души, громко и весело. А раз засмеялся король, засмеялись и все остальные. У министра просто гора свалилась с плеч.

Слуги внесли очередное кушанье, и церемонимейстер возгласил: «Цыплята, жаренные на вертеле, с гарниром из моченой брусники, маринованных грецких орехов и имбиря, а также макароны с сыром «пармезан» и салатом из свежих огурцов, сельдерея, турецкого лука и плодов шиповника».

Церемониймейстер стукнул жезлом об пол, и слуги стали обносить гостей. Первым взял с блюда цыпленка сам король. Но только он хотел положить его на тарелку своей соседке, как цыпленок прямо у него в руках превратился в жабу, а жаба прыгнула на грудь фрейлины. Та лишилась чувств и упала со стула.

Вытащил король жабу из выреза платья и швырнул ее в лицо министру. Тот смертельно побледнел и что-то забормотал в свое оправдание. Но вдруг краем глаза заметил, что весь стол уже кишит жабами, из блюд с макаронами выползают дождевые черви, а лицо короля искажено гневом. Вырвав жезл из рук церемониймейстера, министр сломя голову помчался на кухню. Грош цена была бы Маркусу, если б он стал его дожидаться. Услышав, что фрейлина вскрикнула, а хохота не последовало, он сразу смекнул, что шутка его не совсем удалась.

«Смешить королей труднее, чем варить для них суп. Никогда не знаешь, что их величества позабавит», — сказал он, ни к кому не обращаясь, сунул свой колпак в самую большую кастрюлю, чмокнул в щечку самую молоденькую служанку, отвесил старшему повару самую звонкую оплеуху и, обернувшись маленьким вертким воробышком, выпорхнул в окно. Опустился на землю воробышек, смотрит — часовой стоит, казарму королевских лейб-гренадеров охраняет. Гренадер от страха даже ружье выронил. Еще бы! Вместо воробышка — откуда ни возьмись — здоровенный верзила. А Маркус подхватил ружье да вежливо его солдату и подал.

«Нельзя ли и мне получить такой же красивый мундир, приятель?» — спросил он как бы между прочим.

А гренадер уже оправился от испуга — решил, верно, что померещилось, — и спокойно так объяснил: «Отчего же нельзя? Дело нехитрое. Войдешь в эти ворота, пойдешь сперва прямо, потом направо. — И, наклонившись к самому уху Маркуса, добавил: — Скажи там, что это я тебя завербовал. Нам за каждого новобранца по два талера платят. Так что считай — один талер твой».

«Скажу, брат, все, что надо, скажу», — успокоил его Маркус и прямиком зашагал в ворота. Мундир королевского солдата — все равно что шапка-невидимка, подумал он про себя. В полку королевских лейб-гренадеров не найти меня ни Черному Мельнику, ни министру. Засмеялся он своим мыслям, а у королевского каптенармуса глаза на лоб полезли: не встречал еще чудака, чтобы, поступая в солдаты, радовался. «Разучишься зубы-то скалить, приятель, — мрачно прокаркал он. — Завтра на Вену выступать. А уж там турки ждут тебя не дождутся! И быстро научат волком выть да зубами по-волчьи клацать!»

«Рад буду с ними встретиться, — пуще прежнего просиял Маркус. — У турок, говорят, больно мед хорош. А за хорошим медом я до самой Вены топать готов».

Каптенармус только рот раскрыл и глазами захлопал. А Маркус незаметно отломил щепочку от шкафа с амуницией, превратил ее в кость и сунул каптенармусу в зубы: «Вот сам и вой по-волчьи: руки-то у тебя отнялись, так что кость и не вынуть. И турки тебе теперь пострашней, чем мне».

Выбрав самый красивый мундир и самые лучшие сапоги, Маркус, весело насвистывая, вышел во двор казармы. А там полк уже строился, готовясь выступить в поход против турок. Маркус стал было в строй да вспомнил про каптенармуса, и взяла его жалость; пробормотал он что-то себе под нос, и изо рта у каптенармуса кость сама собой вывалилась, сопровождаемая длинным перечнем отборнейших ругательств. На следующее утро полк гренадеров выступил из города под бравую песню «Прощайте, девицы, белянки, смуглянки». И только один Маркус пел на этот мотив совсем другие слова: «Прощай и ты, мой Черный Мельник».

На душе у него легко, и мысли в голове веселые: «Нипочем не догадаться мельнику искать меня на войне». Это не значит, что Маркус забыл о Крабате. Думая о мельнике, он каждый раз думает и о Крабате, своем названом брате, и о том, что тот завещал ему бороться с Черным Мельником не на жизнь, а на смерть. Но какой смысл бороться, раз ясно, что победы не видать? Против Черного Мельника все бессильны. Вон Крабат — на что уж умен, силен, храбр, а мельник все ж таки сжил его со свету.

Так что Маркус бодро — весело марширует со своим полком в сторону Вены и на привалах забавляет своих товарищей, показывая им всякие фокусы.