Черта прикрытия

ТРИНАДЦАТЬ

Глубоко в толще льда без постоянного охлаждения не выжить — иначе сваришься.

Это утверждение справедливо по крайней мере для нормального человека или, говоря точнее, любого обычного существа, чья биохимия совместима лишь с узким диапазоном температур от замерзания до кипения. Во льду будь холоден — или сварись заживо. Альтернатива? Давление превратит тебя в жалкую кашицу даже быстрее, чем убьет температура.

Все относительно. Ниже точки замерзания или выше точки кипения чего и где? Как представитель пангуманоидного метавида, он привык соизмерять все данные с величинами для жидкой воды при стандартных давлении и температуре. Но чьи это были стандарты?

Здесь, в глубине водной планеты, под сотней километров теплой океанской толщи, ужасающее давление водяного столба превращало воду сперва в шугу, а затем и в лед. Не в обычный низкотемпературный лед. Нет, эта разновидность возникала лишь при высоких давлениях. Но все же это был именно лед. И чем дальше к ядру планеты, тем горячее и плотнее он становился, разогретый тем же давлением, какое заставило воду перейти из жидкой фазы в твердую.

И даже здесь лед не был вполне совершенен: в нем попадались примеси и структурные дефекты, зияния, щели — подчас размером с мономолекулярную нить. По ним между крепко прижатых одна к другой глыб льда могли проникать и другие жидкости.

Там была жизнь — существа, эволюционировавшие здесь или же специально сконструированные для такой среды.

Тонкие, как волосок, почти прозрачные, походившие на мембраны и ничем не напоминавшие обычных животных, они рыскали взад-вперед, вверх-вниз в ледовых прожилках, дырах, щелях, трещинах и проталинах, разыскивая пищу. Любые минералы и полезные вещества, какие содержал лед. Или — в случае хищников из глубин — атакуя этих неплотоядных животных.

Он — существо, которым он теперь стал — не родился и не развился здесь. То, чем он теперь был, на самом деле представляло собой симуляцию такого существа, модель организма, приспособившегося к жизни в толще льда, спрессованной огромным давлением в глубинах водной планеты. Всего лишь симуляцию. Он не был тем, чем казался.

Ему было все труднее и труднее вспомнить, а был ли он вообще хоть когда-то самим собой.

Ледяная сердцевина водной планеты была иллюзией. Не существовало ни самой планеты, ни звезды, вокруг которой она вращалась, ни галактики вокруг, — вообще ничто вокруг не было реальным, сколь далеко ни глянь. И сколь глубоко, впрочем, тоже. Внимательно вглядевшись во что угодно, он мог бы обнаружить точно такую же зернистую структуру, как и у объектов истинного мира. Мельчайшие структурные единицы обеих реальностей в конечном счете совпадали, будь то единицы времени или массы.

Для некоторых это означало, что и сама базовая Реальность в действительности нереальна — то есть не является окончательным, несимулированным источником бытия. В соответствии с этой концепцией все сущее тоже было симуляцией, запущенной в начале времен, а обитатели ее просто не замечали этого. И следовательно, все безукоризненно правдоподобные, точные в самых мелких деталях виртуальные миры, которыми их творцы так гордились, были ничем иным, как симуляциями внутри симуляции.

Впрочем, эту точку зрения небезосновательно почитали за сумасбродную чушь, глупую, ничем не подкрепленную, но злокачественную выдумку. Если вам надо выбить у людей почву из-под ног, для этого найдутся способы и получше, чем убеждать их, будто все вокруг — просто шутка, игра воображения, результат чьего-то хитроумного эксперимента, и ничто из сделанного или задуманного ими в действительности не имеет никакого значения.

Хитрость, как он полагал, состояла в следующем: не упускать из виду несомненную теоретическую возможность, в то же время ни на миг не позволяя себе отнестись серьезно к самой идее.

Размышляя обо всем этом, он скользил вместе с остальными вдоль многокилометровой трещины в ледовой толще. Высота ее составляла около километра. В человеческом восприятии она бы походила на исполинскую мульду, полость или рытвину, но впечатление это нельзя было, конечно, считать вполне достоверным.

Сами они больше всего напоминали потеки вязкого грязного масла меж ледовых слоев того, что он все еще (по неотвязной привычке) считал обычным миром, скалистой планеткой с ледовыми шапками на полюсах и горных пиках.

Он командовал маленьким, но грозным отрядом численностью примерно в тридцать бойцов. Все они были высококвалифицированными военными, вооруженными набором ядов, химической микровзрывчатки и растворителей. Солдаты и боевые роботы, чьи личины он носил в течение многих субъективных десятилетий конфликта, нещадно издевались бы над таким жалким снаряжением. Но здесь, в глубине, оно представляло нешуточную угрозу, а вот пехотинцы и мудреные военные машинки тут бы и доли секунды не продержались, расквашенные чудовищным давлением. Отряд отличался необычно высоким представительством офицеров — так, сам он был здесь в ранге майора (а на любое другое поле боя явился бы генералом). Но это обстоятельство лишь подчеркивало, какие надежды возлагают на их рейд.

Он ощущал присутствие каждого из тридцати бойцов физически — через градиенты концентрации веществ, порождавшие электрохимический сигнал внутри каждого из них и между всеми остальными. Вот справа капрал Бьозель протискивается и просачивается по каналу, выглядевшему шире прочих, не забывая выдать на орехи отстающим, а вот уходит влево и вверх закрученный след капитана Мевадже, ведущего четверку специалистов по растворителям через сложную серию трещин — настоящий трехмерный лабиринт. О ледотрясении первым доложил Бьозель, затем его донесение подтвердили следующие по цепочке бойцы. Сам Ватуэйль тоже ощутил его — мгновением позже.

Лед заскрипел и затрещал, полость, содержавшая большую часть Ватуэйля, дала усадку и стала заметно — примерно на полмиллиметра — теснее. Другая его часть, по счастью, расположилась выше, в более широкой полости, и теперь пыталась вытянуть оставшуюся долю через сужение к себе, наверх. Он отчаянно цеплялся и протискивался через узкое место, понемногу продвигаясь наружу, чтобы там продолжить медленный спуск в сердцевину.

...Все в порядке, сэр? — пришел вопрос лейтенанта Люске, следовавшего вторым по направлению к голове цепи.

...Да, лейтенант, передал он в ответ.

Ватуэйль почувствовал, как весь отряд замер, почти вмерз в лед, пережидая ударную волну, сотрясавшую все вокруг и между них. Такое замирание не могло принести никакой дальнейшей пользы, а лишь замедляло продвижение, если только боец не собирался проникнуть из более широкой области в сужение. Но случилось так, как случилось. Это было в природе всего живого — человеческой, животной, в природе всех разумных существ, если угодно.

Замерев, весь обратившись в слух, он ждал, надеялся и верил, сдерживая страх и прислушиваясь к происходящему, питая надежду остаться в живых и ужасаясь обманчивому ощущению сдвигов льда вокруг, страшась принять биохимический сигнал, который придет по цепи бойцов, как знамение чьей-то гибели — как знак того, что кто-то в этой живой цепочке был раздавлен сблизившимися стенками трещины, раздавлен в кашу, разъят на молекулы, пером химических процессов вычеркнут из действительности.

Но когда ледотрясение закончилось, оказалось, что все живы-здоровы. Они продолжали движение вперед, протискиваясь и просачиваясь все глубже в ледяное ядро водного мира. Он послал несколько электрохимических сигналов в окружающую среду, чтобы известить всех о благополучном исходе переделки. Но расслабляться было рано: они достигли уровня, где ожидалось присутствие стражников и сил обороны.

Он задумался, как лучше охарактеризовать нынешнее место своего пребывания. Оно не было частью основного военного симулятора или одной из каскада вложенных друг в друга симуляций. Это было нечто совсем особенное, сходное с прочими симами, но работающее отдельно и помимо них, на иной платформе.

Бьозель внезапно послал спешный сигнал по всей сети, от одного бойца к другому: ...Сэр, там что-то...

Ватуэйль скомандовал остановиться. Они постарались исполнить его приказ как можно организованней.

Он выждал еще мгновение и передал: Что там еще, капрал?

Впереди что-то движется, сэр...

Ватуэйль не двигался. Он ждал. Как и все.

Бьозель — опытный воин, он не дурак. Да и остальные — парни не промах.

Он всегда начеку. Лучше доверять его ощущениям. Пускай принюхается и прислушается, вглядится в поисках случайных сцинтилляций в окружавшую их во всех направлениях стеклянистую тьму.

С тех пор как подводная лодка выгрузила отряд в мутную шугу на дне океана, минуло несколько часов. Они мало что видели за это время. Если быть точным, здесь вообще не на что было смотреть. На глубину даже четверти клика под океанской гладью не проникало ни единого лучика солнечного света — что уж говорить о сотнях.

Лишь несколько случайных сполохов от космических лучей — и это было все. Да еще ледотрясение, от очага которого их отделял слой льда менее чем километровой толщины, возбудило слабую пьезоэлектрическую активность и породило пару-тройку вспышек. В целом же зрение — как бы в действительности ни выглядели его органы — здесь оказалось наименее полезным из доступных им чувств.

Ах-х... Сквозь тела бойцов пронесся стремительный химический сигнал — как будто дружный вздох облегчения. Бьозель передал: Простите, сэр... Я не хотел рисковать и переходить на прямую связь. Вражеский боец обнаружен и успешно нейтрализован.

Хорошая работа, Бьозель. Его личность установлена?

Вот, сэр...

Сложная смесь химических идентификаторов пронеслась через области градиента химического потенциала назад по цепи, к Ватуэйлю. Они захватили охранника. Существо, которое вряд ли заслуживало называться разумным — просто одиночная, высокочувствительная структура, затаившаяся в трещине меж ледовых глыб. Но Бьозель учуял ее раньше, чем она его. Следовательно, они все еще могли надеяться проникнуть незамеченными. Изучая данные химического анализа парализованного, умирающего существа, Ватуэйль не уловил никаких признаков того, что оно с кем-то успело связаться, прежде чем Бьозель пленил его и парализовал ядом.

Ватуэйль поделился наиболее существенными выводами с отрядом.

Наверняка впереди есть и другие, передал он. Бьозель... как выглядит наш путь с той точки, где ты сейчас находишься?

Отлично, сэр... Насколько я могу видеть... Никого... Никто не подслушивает... Никем не пахнет...

Хорошо, тогда мы перегруппируемся, ответил Ватуэйль и скомандовал: Остальные бойцы Первого подразделения и все Второе подразделение, следуйте за Бьозелем... Третьему и Четвертому — перемещаться с сохранением межгруппового расстояния и начать пробоотбор по мере спуска. У нас теперь есть химический профиль врага одного типа, и мы можем отследить их. Но следует ожидать, что появятся враги и других типов, незнакомые нам. Сконцентрируйтесь. Будьте предельно внимательны и осторожны.

Он ощутил, как расположение солдат в пространстве быстро меняется. Два подразделения перестроились и оттянулись к Бьозелю, оставшиеся перешли ближе к нему.

И тут началось ледотрясение. Без предупреждения. Со всех сторон раздались крики, сопровождаемые бешеным скрежетом движущегося льда и сполохами от замыкания временных пьезоэлектрических контактов между дефектами включения кристаллической структуры. Лед сомкнулся вокруг Ватуэйля, чувство удушья и ужас обуяли его на миг. Но только на миг. Он приказал себе игнорировать их — пропустить над собой и сквозь себя. Приготовиться к смерти, но не выказывать страха. Его выдернуло из полости, где он до того находился, и выдавило в более широкую рытвину внизу. Он почувствовал движения других членов отряда. Они были столь же беспорядочны. Контакт с тремя бойцами был потерян. Связующие их незримые нити расплелись, оборвались, бессильно повисли. Затем они снова замерли. Во всяком случае, те, кто не бился в агонии. Мгновение — и даже эти бойцы застыли в неподвижности. То ли умерли, то ли ввели себе авторелаксанты, то ли командиры метнули в них соответствующим веществом.

Был ли это подрыв, стало ли ледотрясение частью вражеского замысла? Может быть, враг успел получить какую-то информацию, пока Бьозель скручивал охранника? Эхо-толчки сотрясали безвидную пустоту, простиравшуюся во всех направлениях. Ледотрясение показалось ему слишком мощным, слишком сокрушительным, чтобы приписать его воздействию однократного взрыва.

Доложите обстановку... передал Ватуэйль спустя мгновение.

Они потеряли пятерых, в том числе капитана Мевадже. Некоторые отделались ранениями: у двоих полностью отказали органы чувств, еще двое частично утратили способность передвигаться.

Они перегруппировались по новой. Он отправил Люске подтверждение его нового статуса: следующий за ним в командной цепочке. Затем двинулись дальше, оставив раненых дожидаться отзыва с задания.

Сэр, тут расщелина... передал Бьозель, находившийся в пятнадцати метрах внизу и впереди. Зато открылся довольно удобный путь для спуска.

Там может быть ловушка, Бьозель, ответил он. Все такие проходы легко заминировать или оснастить ловушками.

Разумеется, сэр, но этот проход только что возник. Он примыкает к тому, где погиб наш друг. Кажется надежным. И глубоким.

Ты уверен, что сможешь его обследовать, Бьозель?

Уверен, сэр!

Хорошо. Если так, думаю, нам пора соединить силы. Вперед, Бьозель. Но будь очень осторожен.

Новая расщелина оказалась почти отвесной. Но Бьозель спустился по ней — сперва осторожно, затем со всевозрастающей уверенностью. Остальные солдаты, которых Ватуэйль вверил ему, спустились по следам капрала.

Другие два подразделения столкнулись с большими трудностями, но Ватуэйль помог и им проникнуть в новый проход.

Новый враг появился из трещины, примыкавшей к старому проходу, который они уже миновали. Он атаковал Бьозеля и в мгновение ока поразил его. Но и сам не ушел — один из бойцов, следовавших сразу за Бьозелем, выстрелил в него из помпового дротикомета. Стражник упал и начал растворяться. Бьозель бессильно привалился к стене расщелины, яд стремительно распространялся по его членам и обездвиживал их. Другой боец торопливо окутал его своей пленкой, провел беглый анализ, попытался установить, есть ли шансы на спасение, какие части тела лучше прижечь, а какие — вовсе ампутировать. Затем медик оттянулся назад, следя за тем, чтобы связь с Бьозелем прервалась прежде, чем он сам начнет докладывать Ватуэйлю.

Похоже, что и я останусь тут до самого отбоя, сэр... передал Бьозель.

Похоже на то, Бьозель...

Этот мог успеть поднять тревогу... доложил медик.

Я что-то вижу отсюда, сэр... сообщил боец, двигавшийся сразу за Бьозелем в момент атаки. Глубоко внизу что-то есть... внизу... что-то похожее на мощный источник света, сэр...

Наладив канал связи через двух пехотинцев, спустившихся ниже, Ватуэйль внимательнее присмотрелся к тому, о чем докладывал боец, находившийся теперь глубже всех.

Время держать нос по ветру, подумал он.

Оставайся здесь, Бьозель.

Выбор у меня невелик, сэр...

Мы вернемся за тобой... Кто бы это ни был... Мы тут, мы помним о тебе...

Вот и все.

Перегруппироваться для атаки, скомандовал он отряду.

Они сгрудились, передвинулись, перестроились. Он испытал нечто вроде гордости за них — так мог бы гордиться отец своими детьми. Пока они тихо, но основательно готовились к этой миссии, отважившись на величайший риск ради общего блага и высокой цели, он успел не только теснее сжиться с ними, но и полюбил.

Бойцы выполнили приказ даже быстрее, чем он мог надеяться.

Четыре маленьких взвода, готовые получить последний электрохимический сигнал и разойтись на расстояние, на котором смогли бы обмениваться лишь световыми сигналами, поплыли вперед.

По моей команде... передал он. Начали... Начали... Начали...

Они запустили двигатели и устремились по отвесной трещине к сиявшему призрачным светом ядру.

— Конечно же, ничего этого не существует. Нельзя сказать, что виртуальные существа в самом деле терпят адские муки в так называемых Виртуальных Реальностях, о которых вы тут нам толковали. Они существуют лишь как продукт нашего воображения. Мы думаем о них, беседуем, вспоминаем и наконец убеждаем сами себя, что они действительно продолжают существовать в какой-то высшей реальности, в измерении, недоступном нашему с вами пониманию. Вот истинная Послежизнь. Она ждет всех, кто верит и ждет, — есть у них душехранительницы или нет. Мы возлагаем решение вопросов о посмертных наградах и карах на Господа. Мы не осмеливаемся брать на себя Его работу. Это дело Бога, а сказанное вами надлежит расценить как ересь. И, будем откровенны, нас оскорбили прозвучавшие в наш адрес утверждения.

Для члена Палаты Представителей Эрруна такая речь могла считаться очень краткой. Он договорил и так резко опустился на свое сиденье, что полы сенаторской мантии какое-то время еще развевались вокруг него. Тогда Уполномоченной Представительнице Филхэйн пришлось снова приподняться.

— Что ж, — промолвила она, — смею заверить, что произвести на вас такое впечатление... не входило в наши планы, уважаемый коллега.

Эррун полупривстал со своего места и небрежно ответил:

— Оскорбление, равно как и остальные чувства, мы испытываем, когда слова другого доходят до нашей души. Над этим переживанием не властен сказавший их.

По залу снова прокатились одобрительные шепотки. Член Палаты Представителей снова сел, приняв как должное плечехлопки, приветственные кивки, поклоны и восторженные возгласы своих соратников и клевретов.

— Как я уже сказала, — повторила молодая Представительница Дальних Колоний, — мы не хотели нанести вам преступление. — Моментально осознав, что сорвалось с ее уст, она пробормотала: — Я хотела сказать, нанести оскорбление.

Она поискала взглядом спикера Сената, восседавшего на возвышении в дальнем углу совещательной палаты.

— Я приношу искренние извинения, — обратилась она к сенатору, занимавшему этот пост. Сенатор был стар и прославлен, его окружала свита помощников, которые что-то лихорадочно записывали и отстукивали на клавиатурах.

Наперекор всему внезапно воодушевившись, она сделала жест, формально завершавший выступление, покосилась на очень довольного собой Эрруна и села. Из нее точно воздух выпустили. С галерей, отведенных для прессы и общественных наблюдателей, доносился несмолкающий шорох, подобный звуку влекомых ветром листьев. Представительнице Филхэйн отчаянно захотелось прикрыть хоботами лицо. Потом она вспомнила, что этот жест репортерские камеры тоже уловят, и воздержалась от него. Вместо этого, убедившись, что спикер перешел к монотонному, казавшемуся нескончаемым перечислению пунктов повестки дня, Филхэйн проверила, точно ли микрофон в ее ложе отключен, склонила голову к своему советнику Кемрахту и произнесла:

— С равным успехом я могла бы надеть на сегодняшнюю сессию ожерелье «укуси меня сюда». Порадуй меня чем-нибудь, любезный Кемрахт.

— Я постараюсь, госпожа, — ответил молодой павулианец, указав на выходящего из ложи посыльного. Он приблизил губы к ее уху. — Для вечернеего заседания у меня припасен гость.

В том, как он это сказал, было нечто, вогнавшее Филхэйн в дрожь. Она откачнулась на своем сиденье и посмотрела на советника. Тот усмехнулся, не забыв, однако, вежливо полуприкрыться обоими хоботами.

— Ты хочешь сказать, что... — начала она.

— Гость с другой стороны.

Она тоже улыбнулась. Он уставился вниз.

Она заметила, как Эррун подозрительно глядит на нее из другого крыла совещательной палаты. Ей захотелось расплыться перед ним в широченной улыбке, но она побоялась выдать себя. Лучше не давать этим субчикам никакой зацепки. Она постаралась улыбнуться Эрруну так, чтобы выглядеть смело, но на грани отчаяния, затем быстро отвела взгляд, как если бы у нее сдали нервы, и она не могла больше притворяться веселой.

Подумав, она подняла оба хобота к глазам и притворилась, что утирает струящиеся из них слезы.

Я сама себя сделала политиком, подумалось ей. Никто иной. Я сама.

Целый взвод был уничтожен внезапно пронизавшим лед электрическим разрядом. Уцелевшие продолжали движение вперед, а те, кому не повезло, понемногу растворились.

Еще одна атака — с той стороны, где была первая трещина. Дозорных было двое, и они действовали скоординированно. Однако теперь бойцы ожидали нападения, поразили врагов отравленными дротиками и оставили беспомощно корчиться в ожидании смерти. Тем временем свет, исходивший снизу, приобрел зеленоватый оттенок. По мере их приближения он становился ярче, но вот мигнул, на миг потускнев — это было верным признаком, что навстречу движется целый отряд охраны. В зеленоватом свете метались мерцающие фигуры врагов. Ватуэйль попробовал сосчитать противников, потом просто прикинуть, сколько их там. Дюжина? Два десятка? Может, и больше. Трудно сказать. Впрочем, неважно. Они не могут сейчас отступить.

Ему вдруг захотелось, чтобы его истинная личность — оставшаяся в главном военном симуляторе, хранившая все воспоминания о бессчетных десятилетиях войны — увидела и запомнила все это. Но она никогда об этом не узнает. Военный симулятор позволяет учиться на своих ошибках — в первую очередь на смертельных. Смерть важна лишь как часть процесса обучения. Все происходившее, в том числе и его собственная смерть, было лишь частью головокружительно правдоподобной симуляции. Его личность-на-сохранении узнает обо всем, что случилось с ранними итерациями. Сделает выводы из их действий. Станет опытнее — может быть, и мудрее.

А это тоже была симуляция, виртуальность, но она не являлась частью военного симулятора. Пути назад не было ни для него, ни для остальных бойцов. Вне зависимости от результатов — будь то победа или поражение — исход у операции один: их смерть. Его подлинная, продолжающаяся личность, та, что осталась в военном симуляторе, никогда не узнает, что происходило с данной копией.

До его подлинной личности, может быть, долетят смутные слухи об их успехе, и это было все, на что он мог рассчитывать.

Если еще он будет, этот успех.

Стычка с охранниками ядра началась почти сразу же, как только они спустились по трещине. Те уже ждали. Некоторые дротики, выпущенные противниками, прошли мимо, один отлетел от щита, которым впереди стоявший боец заслонил Ватуэйля. Его взвод занял передовую позицию. Они стали наконечником копья. Темные фигуры врагов быстро приближались.

Стремительно.

Даже быстрей, чем обеспечивала бы собственная скорость взвода.

У них будет время для заградительного огня, понял Ватуэйль. Его взвод переконфигурировался в позицию, примерно соответствующую той, что в былые дни могла называться «плечо к плечу».

Готовьсь! скомандовал он. Огонь...

Отравленные дротики, растворяющие снаряды, парализующие копья и стрелы градом обрушились на вражеских стражников.

Представительница Филхэйн пообедала на широкой травянистой террасе, раскинутой на просторной крыше сената. Терраса нависала над холмистыми равнинами, окружавшими Центральный Лидерский Комплекс, словно хобот матери над новорожденным. Зеленая река пастбищ обтекала зиккураты административных зданий, коммерческие центры и гостиницы. Их фасады были оплетены вьющимися растениями, террасы и балкончики усажены деревьями. Пирамидальные небоскребы и марево жаркого дня скрывали от ее взора раскинувшиеся вокруг столицы безбрежные равнины.

Эррун явился без сопровождающих, как и обещал в наскоро составленном ответном послании. Она задумалась, что ему может быть известно и от кого.

Она встретила его в луже под прозрачной стеной, окаймлявшей террасу. Помощники сняли с нее деловой костюм и украшения, и она, уже в неформальной скромной накидке, наслаждалась прохладной лаской ила. Завидев старого павулианца, Представительница едва заметно кивнула ему, протрубила приветствие и дождалась, пока его грузное, заметно одряхлевшее тело плюхнется в ил на некотором расстоянии от нее.

— Сенатор, я теряюсь в догадках относительно причин, по которым вы сочли возможным почтить меня своим визитом, — проговорила она официальным тоном.

— Потому что вы этого достойны, — ответил дородный старик, расслабленно потягиваясь в луже. Он устроился поудобнее, повернув спину так, чтобы насладиться видом с террасы. Прозрачная стена отстояла метра на три от ее края — это расстояние намного превосходило дальность прыжка обычного павулианца с места, даже будь он ростом под потолок этого яруса, но старый сенатор был подвержен приступам головокружения. Ее поразила готовность Эрруна встретиться с ней на такой высоте.

Он повозился в грязи и посмотрел на нее.

— С другого хобота, вы этого по определению недостойны.

В луже оставалось еще свободное место. Там она могла бы поваляться, но не стала. Полгода назад она бы не задумываясь так и сделала, и потеряла бы, вероятно, куда больше, чем могла подумать изначально... Она подумала, стоит ли похвалить себя за такую воздержанность, и решила, что еще рано. В арсенале почетного члена Палаты Представителей Эрруна было очень много приемов, иные куда хитрее, чем этот.

— Как бы ни было, — сказал он, стряхивая одним хоботом подсохший ил с бока, — думаю, что настала пора нам кое-что выяснить.

— Я лишь к этому и стремлюсь, — ответила она. — Я вся внимание.

— Хмм, — протянул он, обмазывая себя новой, влажной порцией ила. Движения его были почти грациозны. Своего тела Эррун касался так нежно и деликатно, что Филхэйн даже восхитилась. — Мы... — начал было старик, но приумолк. — Мы — падшие существа, госпожа Представительница.

Он снова замолчал, обменялся с ней взглядами.

— Могу ли я называть вас Филхэйн...

Он приподнял один хобот, весь в иле, и дал ему упасть в лужу с негромким всплеском.

— ... в такой неформальной обстановке?

— Я не против, — ответила она. — Почему бы и нет?

— Хорошо. Мы — падшие существа, Филхэйн. Мы никогда не были вполне уверены, кто были наши предшественники, но всегда воображали их себе героями, воплощениями силы и мужества. Кем-то вроде хищников. Вслух мы заявляли, что отказались от этих качеств во имя цивилизации.

Эррун коротко фыркнул и продолжил:

— Но мы те, кто мы есть. Мы несовершенны, но делаем все, что в наших силах. Иногда у нас получается совсем неплохо. Мы можем гордиться, что еще не впали в жуткую зависимость от искусственных интеллектов, нами же и вызванных к жизни, не лишились всех тех качеств и личностных устоев, какие и сделали нас великой расой. Цивилизованной расой, хотел бы я прежде всего подчеркнуть.

Эррун, очевидно, говорил о принятом павулианцами фундаментальном решении: во всех спорных вопросах полагаться на суждения павулианца, а не искусственных интеллектов, которым была отведена вспомогательная роль — они помогали делать деньги и следили за соблюдением правопорядка. И, разумеется, он намекал на Всеобщую Мудрость, павулианскую религиозную философию, Порядок жизни, в котором еще сохранялись черты гаремизма — принципа мужского доминирования. У Филхэйн на сей счет имелось совершенно недвусмысленное мнение. Именно эти принципы тянули назад павулианскую цивилизацию и не давали ей развиваться. Но спорить об этом с консерваторами такого почтенного возраста и столь значительного общественного веса, как Эррун, она не хотела. Есть проблемы, которые проще всего решаются естественной сменой поколений. Надо просто подождать, и почтенные старцы уйдут в мир иной, а их места займут более отзывчивые к требованиями прогресса типы.

Если повезет.

— Вы, Дальники, о многом иного мнения, и я отдаю себе в этом отчет, — произнес Эррун. — Но дух наш — дух нашей расы, нашей цивилизации — по-прежнему здесь, на равнинах этой планеты, в павулеформированных Новых Обителях и на хабитатах, что обращаются вокруг нашей родной звезды.

Эррун благоговейно взглянул на солнце, пробивавшееся из-за кремовых облаков в южной стороне небосклона.

— Под этим солнцем, — вежливо прокомментировала Филхэйн. Она была не в том настроении, чтоб заводить разговор об абсурдности своего положения как единственной Представительницы всей огромной диаспоры, составлявшей теперь большинство в Великом Павулианском Стаде. Вообще-то по традиции все они относились к одному из Пятнадцати Стад, так что десятки миллиардов павулианцев, живущих под иными солнцами, могли обойтись и одним посланником в Палате, но для нее это было только очередным проявлением идиотского ретроградства, трюком, позволявшим Павулианскому Центру удерживать нити управления распределенной империей.

— Под этим солнцем, — согласился старик и вдруг спросил: — Вы носите душехранительницу?

— Да.

— Осмелюсь заключить, что вы придерживаетесь одной из распространенных среди Дальников религиозных систем.

Она даже не была уверена, можно ли назвать эту систему взглядов религией.

— После смерти, — сказала Филхэйн, — я присоединюсь к моим друзьям, ушедшим пастись далеко. Моя душехранительница соединена с локальной Послежизнью.

Старый павулианец вздохнул и покачал массивной головой. Он явно собирался завести какую-то речь — вполне возможно, о загробной каре отступникам, — но не стал. Вместо этого он зачерпнул хоботом немного илистой воды и окатил ею себя.

— Кара нужна, чтобы мы оставались добродетельны, о Филхэйн, — заявил он. Голос его звучал доверительно, хотя в нем сквозили нотки сожаления. — Я, разумеется, не захожу столь далеко, как те, кто хотел бы, чтоб мы никогда не вели свою родословную от хищников, но должно же у нас быть хоть что-то, неизменно удерживающее нас на передних копытах. Моральный стандарт. Критерии этической оценки. А?

— Я понимаю, что вы всей душой верите в это, уважаемый Представитель, — ответила она дипломатично.

— Хм-гмм. Вы, думаю, уже видите начало тропинки, к которой я вас веду. Не буду же я дальше водить вокруг да около. Мы нуждаемся в страхе перед посмертным наказанием, чтобы в этом существовании не вести себя подобно диким зверям в чаще.

Он махнул одним хоботом.

— Если честно, Филхэйн, я понятия не имею, есть ли Бог. Я знаю о нем не больше, чем вы или Верховный Преосвященник.

Он опять фыркнул.

— Возможно, — задумчиво протянул старик, — Бог обитает в местах, где живут Сублимированные, в сокрытых от нашего взора измерениях, так туго скрученных, что туда попробуй пролезь... Я подозреваю, что это последнее место, какое Ему осталось. Но, повторюсь, я не могу знать наверняка. Но я почти уверен, что в нас присутствует злое начало. Я знаю и принимаю как неизбежность, что технологии, выпустившие его на свободу — позволившие нам искоренить естественных врагов, — теперь порождают средства спасения наших душ и себя самих. Они позволяют нам распределять награды и наказания даже из могилы. Или, по крайней мере... наделяют нас страхом посмертной кары.

Он покосился на нее.

Она медленно умастила себе бок илом.

— И вы хотите меня убедить, что этот страх мнимый?

Он придвинулся к ней, повернувшись с боку на бок в серовато-коричневой грязи.

— Так оно и есть, — сказал он тихо, заговорщицки и даже с юморком, и быстро отвернулся. — Суть в том, что в страхе перед загробными муками мы вынуждены вести себя прилично, пока живы. Дела мертвых сейчас не слишком заботят живых. Не так, как должны бы. — Он хрюкнул. — Последнее утверждение — плод моих личных наблюдений и веры, но, поверьте, так все и обстоит. Мы стращаем их воздаянием и неудобствами. А стоит им всерьез перепугаться, как механизм начинает работать сам по себе. В наказаниях и муках уже нет нужды. Артисты, сценаристы, писатели, толкователи, дизайнеры, психологи, звукоскульпторы и одному Господу ведомо, кто и что еще, берут на себя эту работу — и выполняют ее на редкость слаженно. Они кладут свои жизни, чтобы ценой тяжкого труда создать иллюзию, разработать совершенно нереалистичное окружение, посеять в аудитории абсолютно ложные предположения. И все это во имя высшего блага.

— Значит, Преисподние — это пугала. Они держат нас на привязи, пока мы еще живы.

— Наши? Да. Именно. О том, как устроен Ад инопланетников, я не берусь судить. Но я повторюсь: буча, поднятая вокруг них, в значительной степени основана на неверном восприятии всей концепции. Изначально неверном. Достойно сожаления, что выступающие против их существования никак не могут уразуметь: на самом деле Преисподних не существует. Вся хитрость в том, чтобы притворяться, будто справедливо как раз обратное. Если бы только все заткнулись и перестали галдеть о невозможном и небывшем, все проблемы бы исчезли. Жизнь пошла бы своим чередом. Люди бы вели себя хорошо, и никто бы на самом деле не пострадал.

Старый сенатор встряхнулся, точно от неожиданного прилива омерзения.

— Ну чего им надо? Чего они добиваются? Воплотить Преисподние в реальность, чтобы все и вправду перепугались?

— А где же те, кто заслужил своими поступками иную участь? Где те, кто должен бы попасть на Небеса? Они ведь не там, правда?

Эррун фыркнул.

— В чистилище, конечно.

Он похлопал себя хоботом по бокам и скосил глаза, разглядывая, как заподозрила Филхэйн, мнимую букашку.

— Они на сохранении. Не функционируют. Это нельзя назвать жизнью. Ни в коей мере.

Он, казалось, призадумался, потом снова подгреб к ней.

— Могу я задать вам личный вопрос, Филхэйн?

— Я подразумевала, что все, нами здесь сказанное, останется в тайне, уважаемый Представитель.

— Да-да, разумеется. Но это особенно личное. Я бы просил вас не разглашать этих сведений никому, ни вашим друзьям, ни ближайшим помощникам. Пусть это останется только между нами. Хорошо?

— Да, — сказала она. — Хорошо. Говорите же.

Он подкатился еще ближе.

— Некоторые, — сказал он тихо, — просто исчезают без следа. Некоторые из тех, кого приговорили к отправке в этот так называемый Ад. Их просто стирают. Удаляют.

Он серьезно посмотрел на нее. Филхэйн глядела в сторону.

— Удаляют, — повторил он, — так что они не попадают даже в чистилище. Они просто прекращают быть. Душехранительница стирает всю информацию, накопленную за время жизни, и душа никуда не передается. Такова правда, Филхэйн. Это не предусмотрено правилами, но иногда такое случается. И вы, — настойчиво постучал он хоботом по ее выставленному вперед колену, — от меня этого не слышали, хорошо? Вы понимаете, что я говорю?

— Естественно, — сказала она.

— Отлично. Об этом люди не должны знать, уж поверьте. Разве нет? Пускай себе верят, что те души продолжают в каком-то смысле существовать и страдать. Но зачем переводить машинное время на ублюдков, простите мою резкость?

Филхэйн улыбнулась.

— Но всегда ведь лучше говорить правду, уважаемый Представитель?

Эррун глядел на нее, качая головой.

— Правду? Какую правду? Которую из них? О добре или зле? Вы спятили? Надеюсь, это была шутка, молодая моя коллега.

Он взялся за ноздри пальцеотростками одного хобота и глубоко зарылся в ил. Спустя несколько мгновений он вынырнул на поверхность и несколько раз громко фыркнул, а затем решительным движением отер ил с глаз.

— Не притворяйтесь же наивной девочкой, Филхэйн. Правда отнюдь не всегда полезна и ведет к торжеству добра. Это все равно что довериться водной стихии. Конечно, мы нуждаемся в дождях, чтобы жить, но если они припустят сильней обычного, то случится наводнение, и мы утонем. Правду, подобно остальным естественным стихиям, силам природы, надо тщательно контролировать, направлять по заблаговременно проложенным каналам, размещать и преподносить с умом и этически выверенно.

Он сверкнул глазами.

— Это ведь была шутка, правда?

Могла ведь быть. И, соглашаясь с утверждением Эрруна, она подумала, не был ли это наконец миг, когда она стала настоящим политиком.

— Иначе получилось бы, что мы отнимаем друг у друга время, уважаемая Представительница.

Один из нас точно отнял, подумала она, посмотрев наверх и увидев, как Кемрахт, держась на солидном расстоянии, энергично подает ей условные знаки.

— Не совсем так, Представитель, — сказала она старому сенатору и поднялась на все четыре. — Беседа, несомненно, получилась поучительной. По большей части. А теперь, если вы не возражаете, я пойду. Совершите ли вы омовение вместе со мной?

Старик глядел на нее пару мгновений.

— Нет, я задержусь, — сказал он, не отводя взора. — Не раскачивайте лодку, Филхэйн. Не верьте всему, что вам рассказывают посторонние. На этом пути вы не найдете истины, но лишь умножите смятение и беспорядок.

— Я и не собиралась, — ответила она, делая легкий реверанс передними ногами. — Увидимся на вечернем заседании, глубокоуважаемый Представитель.

Из всего взвода уцелели он сам да еще один боец.

Теперь их оставалось шестеро.

Остальные пали под натиском муравьеподобной массы стражников. Его бойцы были лучше вооружены и натренированы, но у врага было слишком большое численное превосходство. Стражников оказалось даже больше, чем он мог сперва предположить. И даже пробившись сквозь бесформенные кучи их тел и оружия, Ватуэйль и его люди натыкались на новые и новые сети, мины, ловушки, снаряженные крючьями и дротиками, заряженные электричеством и конвульсантами. Чтобы обойти их или высвободиться из уже сработавшей западни, требовалось драгоценное время, а выжившие стражники не прекращали атаковать, все лезли и лезли на них из потустороннего зеленоватого сияния. Многие бойцы его отряда уже погибли или агонизировали, растворяясь, корчась в муках, пытаясь из последних сил взобраться обратно, прочь из расщелины.

Но шестерым удалось прорваться.

Они падали прямо в зеленое сияние. Поверхность, источавшая его, стремительно приближалась. Они выплеснули на себя растворители из пакетов НЗ и на миг стали, казалось, частью этой прозрачной стены. Затем стена исчезла. Они оказались внутри.

Полет продолжался, однако лед остался позади. Теперь они находились в каком-то довольно обширном пространстве сферической формы, напоминавшем начиненные машинерией потроха искусственного многоярусного спутника. Им навстречу стремительно неслись какие-то темные облака, в них виднелись неясные разрывы и проталины.

Бойцы тоже изменились. Они не походили больше на жалкие тонкие полупроницаемые пленочки, но превратились в темные, твердые, вытянутые в длину предметы, усаженные зубцами и колючками от края до края, словно копейные наконечники.

Они увеличивали скорость, пронзая вакуум и устремляясь к тому, что было чем-то средним между исполинским городом, покрывавшим всю поверхность сферы, и огромной фабрикой. Да, это был скорее военный завод, он полыхал и переливался огнями, источал дым и пламя. К ним тянулись фонтаны и вздымались горы, устремлялись реки и выплескивались из берегов озера невыносимо яркого света.

Ватуэйль подумал, что это похоже на давний сон. Да. Однажды он летал во сне. И тот полет окончился падением...

Он отбросил это воспоминание, встряхнулся, запретил себе такие мысли, бегло прикинул шансы отряда и задумался над результатом оценки.

Теоретически даже одного бойца могло быть достаточно. На практике вероятность успеха операции приближалась к восьмидесяти процентам для отряда из двенадцати бойцов. Таковы были результаты для лучших симуляций, какие им только удалось построить, имитируя этот объект.

Для отряда из девяти бойцов шансы составляли пятьдесят на пятьдесят. Их оставалось шестеро — шансы были призрачны. Эксперты, занимавшиеся программированием симуляторов, даже и говорить не хотели о варианте, когда на последнем этапе операции оставалось меньше восьми бойцов.

Все же вероятность успеха присутствовала. И потом, что такое слава? Чем больше тех, с кем ее надо делить, тем меньше останется на твою собственную долю...

Эта огромная, устрашающей сложности конструкция... За всю свою долгую и разнообразную жизнь — в любых ее формах — он не видел ничего прекраснее.

У него разрывалось сердце от мысли, что они пришли сюда ее уничтожить.

Сессии с участием приглашенных лиц были в Палате большой редкостью, тем паче в сезон отпусков, когда большинство Представителей уделяли преимущественное внимание другим делам или просто отдыхали. Филхэйн пришлось использовать все имевшиеся у нее связи, потянуть за все струны, стиснуть все пружины, прибегнуть к помощи всех, кто как-либо ей симпатизировал, чтобы вообще организовать такое заседание. Просто чудо, что это ей удалось в столь сжатые сроки. Свидетельские показания, которые она собиралась представить членам Палаты, не требовали особых ораторских тренировок. Да и не было у них на это времени.

— Прин, — испытующе обратилась она к нему перед самым началом заседания (они стояли в вестибюле Сената, а Эррун со своими прихвостнями из кожи вон лезли, пытаясь отменить или перенести на другой день специальную сессию), — вы уверены, что сможете?

Она по себе знала, как страшно в первый раз стоять на трибуне Палаты, когда все глаза устремлены на тебя: все пытаются предвидеть твои поступки и реакцию, сотни смотрят на тебя, десятки миллионов по всей системе наблюдают за твоими действиями и прислушиваются к твоим словам в реальном времени, а миллиарды, вполне вероятно, услышат и увидят тебя позднее, в записи. Число зрителей может возрасти до десятков и сотен миллиардов, если сказанное тобою будет иметь эффект разорвавшейся бомбы, да что там, просто как-то привлечет внимание хотя бы одного из главных новостных каналов.

— Да, я это сделаю, — решительно ответил он. Глаза его были старыми и больными. Но, возможно, она и напридумывала себе все это, ведь о том, через что ему пришлось пройти, ей до сих пор мало что было известно.

— Дышите глубже, — посоветовала она. — Сконцентрируйте внимание на том, с кем говорите в данный момент. Других игнорируйте, а о камерах вообще забудьте.

Он кивнул. Она могла лишь надеяться, что он сумеет сохранить спокойствие. Палату наполнил странный гул, когда внезапно появились несколько известных Представителей, не удостоивших, однако, своим присутствием утреннее заседание (какие бы у них неотложные дела ни нашлись в Городе). Это было необычно. Она видела, как журналисты со своими камерами спешно заняли пустовавшие до того места на галереях для прессы. Вечерние заседания, как правило, проходили в более спокойной обстановке, чем утренние, и это могло означать, что жернова молвы уже перемололи пущенные слухи.

И даже пустовавшая более чем на две трети Палата могла кого угодно вогнать в трепет.

При всей цивилизованности они оставались стадными животными, а изгнанного из стада на протяжении миллионов лет существования таких видов, как правило, ожидала смерть. Другим существам, не столь приверженным этим инстинктам, было бы легче. Да их собственные хищники бы лучше справились, если б выиграли схватку за господство над планетой. Но они проиграли, и их тут не было. При всей их свирепости они оказались уязвимы. Их тихо сжили со свету, разбавили им кровь, довели до вымирания или же загнали в заповедники и зоопарки, где они влачили жалкое неполноценное существование. Так что беспокоиться было, право же, не о чем.

Она разрыдалась, слушая неторопливые, подчеркнуто спокойные показания Прина, и не пыталась скрыть своих слез. Но она нашла в себе силы досидеть до конца и выслушать все до последнего слова. Она видела, что творится в Палате. Некоторые подробности производили столь отвратительное и шокирующее впечатление, что новостные сети, как впоследствии оказалось, вырезали их из трансляции. Но подлинное значение всесокрушающих, неоспоримо эффективных слов Прина проявилось чуть позднее, когда представители партии Традиционалистов, а в особенности почетный член Палаты Эррун, подвергли его безжалостному перекрестному допросу.

Всерьез ли он рассчитывает, что они примут на веру это неслыханное нагромождение чудовищной лжи?

Но это не ложь. Ему бы и самому хотелось так думать, но это не так. Он не рассчитывал, что к его словам отнесутся серьезно, потому что уж слишком ужасно и неправдоподобно они звучат. Он знает это. Он понимает, сколь значительные персоны сосредоточили свои силы на том, чтобы скрыть правду. Он знал, что они сделают все, дабы дискредитировать его самого и очернить его слова.

Как может он знать, что это не был просто ночной кошмар, навеянная наркотиками ужасная галлюцинация?

Он отсутствовал в реальном мире несколько объективных недель, и это подтверждают показания медицинской аппаратуры, снабженной всеми надлежащими сертификатами валидности. Таким же оборудованием пользовались многие присутствующие здесь члены Палаты на протяжении последних лет. Что касается кошмаров, то он никогда еще не слышал, чтобы кошмар длился так долго. А уважаемый член Палаты слышал?

О, так он не отрицает, что мог испытать эти переживания под воздействием наркотических или лекарственных препаратов?

Он отрицал и будет отрицать это. Он не принимал наркотиков. Никогда. Даже сейчас, когда лечащий врач настоятельно рекомендовал ему принять определенные препараты и заглушить ночные кошмары, он не стал этого делать и продолжает еженощно переживать в жутких подробностях то, через что однажды прошел. Если результаты анализа крови убедят Представителя, он готов его сдать.

А теперь он вдруг заявляет, что у него все же были кошмары!

Как он только что подчеркнул, они были связаны исключительно с пережитым в Преисподней.

Представитель Эррун не отступал. Он сделал карьеру сперва как адвокат суда первой инстанции, затем как судья, и был известен упорством и готовностью пойти на все в попытке изобличить свидетеля-притворщика. Она следила, как Эррун применяет все более грубые и жестокие методы, желая выставить Прина на посмешище, найти в его показаниях противоречия и развалить их, обвинить его во лжи, фанатизме или искажении фактов. В этом он не преуспел. Каждая дополнительная подробность, вытянутая Эрруном, точно клещами, из Прина, занимала свое место в общей картине откровений последнего и усиливала производимое ими впечатление.

Да, в Аду все мучаются нагими. Да, узники Преисподней могут попробовать заняться сексом, но это наказуемо. В Аду было разрешено лишь изнасилование, и одна лишь война образует базис тамошней социальной структуры, если ее можно так назвать. Да, в Аду можно умереть. Миллион раз. Пережить миллионы агоний в миллионах различных ситуаций, и каждый раз ты будешь возвращен к подобию жизни, чтобы претерпеть еще горшие муки и пытки. Демоны? Это те, кто был садистом в Реальности. Для них Ад скорей похож на райский уголок.

Нет, в Реальности не очень-то много садистов, но в Аду в них никогда нет недостатка, потому что, вы же помните, это виртуальность, и там допустимо копирование личности. Одного садиста, одного существа, черпающего усладу из чужих мук, теоретически было бы достаточно. Его следовало бы просто копировать нужное число раз.

Да, ему доводилось слышать о турах в Ад, которым подвергали осужденных. Он слышал, что на самом деле Преисподних не существует, а даже если они существуют, то лишь в крайне ограниченном смысле этого слова, больше для показательного устрашения таких преступников, ему твердили, что те, кто так и не вернулся из увеселительной поездочки за казенный счет, попали в чистилище. Это ложь.

Филхэйн увидела, как кто-то передает Эрруну записку, и у нее возникло мрачное предчувствие.

Ей показалось, что глаза Эрруна блеснули жестоким торжеством, как если бы он увидел ясный путь к победе. Тон и манеры старого сенатора резко переменились. Теперь он походил на судью, зачитывающего приговор, или палача, готового нанести преступнику завершающий смертельный удар более из милосердия, чем во гневе.

Разве неправда, что он, Прин, взял жену с собой в этот ночной кошмар, условно именуемый Преисподней? И где же она? Почему она не выступает на его стороне, подкрепляя своими показаниями его абсурдный поклеп?

У Филхэйн помутилось в голове. Жена? Он ничего ей не говорил. Он что, взял туда жену? Он безумец! Почему он ей ничего не сказал, и словом не обмолвился? На нее нахлынуло отчаяние.

Прин начал отвечать. Прежде всего, заявил он, названное лицо не было его супругой, хотя он и не отрицает, что любил эту женщину и она была его спутницей жизни. Он оставил ее там. Это случилось в самом конце, когда шанс вернуться оставался только у одного из них. Ему пришлось принять самое тяжкое решение на своем веку и взвалить на себя непосильный груз ответственности. Он бросил ее там, чтобы самому сбежать и поведать правду обо всем, что там творилось, о том, что продолжает там происходить прямо сей...

А почему он не упомянул о ней в этом нагромождении полуправды, лжи и, как теперь с очевидностью выясняется, откровенного бреда?

Потому что он опасался упоминать о том, что она сопровождала его в Аду.

Боялся? Он? Он, который заявляет, что спустился в Преисподнюю и вернулся в мир живых? Чего же это он боялся?

— Да, я боялся, — сказал Прин громко, и голос его зазвенел в тишине Палаты, — я боялся, что, прежде чем мне удастся поведать обо всем там, где об этом в действительности надлежит рассказывать, то есть перед Высокой Коллегией Галактического Совета, ко мне явится некий пожилой государственный деятель безупречной репутации, пользующийся безусловным уважением коллег, — кто-то вроде вас, уважаемый Представитель, — и тихо скажет мне, что, если я откажусь от своих намерений, если я умолчу о всем пережитом нами там или, в случае, если признание уже было сделано, опровергну собственные слова, сославшись на временное умопомешательство, мне вернут мою любимую, вызволят ее из Преисподней.

Прин обвел блуждающим взглядом своего мучителя, его соратников по оппозиционной партии, галереи прессы и общественных наблюдателей, и вид у него был такой, словно он всех их видит впервые, придя в себя после долгого сна.

После этого он посмотрел прямо на Эрруна и продолжил:

— Ибо я опасался, что проявлю слабость и поддамся на ваше предложение, уважаемый Представитель, чтобы не терзаться долее мыслями о страшных мучениях, на какие моя любовь ныне обречена, что я предам всех своих друзей, чтобы вернуть ее, и буду потом все оставшиеся мне дни проклинать себя за мягкотелость и себялюбие.

Он сделал глубокий вдох.

— И потому я оставил ее там...

Тут Эррун, казалось, очнулся и вышел из ступора, в который его повергли обвинения Прина. Последовал взрыв негодования, тут же подхваченный его свитой и, несколько мгновений спустя, коллегами по партии Традиционалистов. Временами шум и визг превосходили все когда-либо слышанное Филхэйн в этом собрании, даже в тех случаях, когда о создании такой атмосферы заботились особо.

Она подумала, что Прину было бы лучше теперь усмехнуться, точно все происходящее — дебатами это уж точно нельзя было называть — его не касается. Он не улыбнулся, и Филхэйн поняла: он просто не способен на это. Он полностью погружен в воспоминания о пережитых ужасах и сосредоточен лишь на порученном ею задании.

Он обернулся и стал искать ее взглядом. Она улыбнулась сквозь слезы и прошептала:

— Хорошая работа.

Кивком она указала ему, что пора садиться обратно.

Он посмотрел на спикера, склонил голову и сел.

Почтенный сенатор-спикер не обратил на это ни малейшего внимания. Если точнее, он к той минуте уже давно соскочил со своего места и принялся что было сил трубить и размахивать хоботами, пытаясь восстановить спокойствие. По этим признакам Филхэйн определила, что Палата вот-вот выйдет из-под контроля, как это происходило, когда уважаемых Представителей заставляли выслушивать что-то весьма неприятное им, да вдобавок от павулианца, который не был одним из их круга. А ведь свидетель позволил себе зайти куда дальше: он только что во всеуслышание напомнил членам Палаты, что в Галактике есть говорильни просторнее и важнее, чем их собственная.

— Пожалуй, стадо может им гордиться, — пробормотал позади нее Кемрахт.

Тем временем отчаявшийся спикер поднялся на задние ноги и застучал передними друг о дружку. Это было вопиющим нарушением протокола, какого не случалось долгие годы.

Новостные ленты показали все и всех, обрадованные внезапной заварушкой посреди мертвого сезона. Они продемонстрировали спикера, который, презрев этикет дискуссии, встал на задние копыта, будто служанка в бытовой драке. Показали Эрруна, впавшего в такую ярость, в какой Филхэйн никогда его и не думала увидеть. Но большинство репортеров сфокусировали свое внимание на Прине, внешне спокойном, головокружительно откровенном свидетеле, в чьих показаниях не нашлось ни единого противоречия. Слова его — непостижимые, невообразимые подробности, сообщенные им — навевали ужас.

И Филхэйн. Репортеры показали ее слезы.

И эти слезы принесли ей настоящую популярность.

Не ее ораторское искусство, не политическая сметка, не прямота в дискуссиях, не принципы, которых она придерживалась.

Только слезы.