«Буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь учат в школе, учат в школе, учат в школе…» — звучал из динамиков тонкий детский голос. Сегодня утром я уже слышал эту песню, но только в исполнении Эдуарда Хиля. Слышал и «Дважды два — четыре» (её тоже пел Хиль) и «Наша школьная страна». Слушал и запись голоса Серёжи Парамонова: «Сегодня я в школу иду не один, а с младшей сестрёнкой моей…». «Наташку-первоклашку» я услышал и перед школьной линейкой — она прозвучала сразу же после «Чему учат в школе». Как и герой песни «Наташка-первоклашка», я тоже следовал к школе не один.
По правую руку от меня вышагивал Вовчик — с новеньким ранцем на спине и с букетом гладиолусов в левой руке. Рыжий всё же сменил свою любимую «адидасовскую» тенниску на школьную форму. Изредка вздыхал, поглядывая на мой пионерский галстук (пионерский узел у меня сегодня получился идеального качества). Шаркал туфлями по асфальту, пересказывал нам «Одиссею капитана Блада», словно это не я ему её читал (эту книгу рыжий вспоминал чаще других). И здоровался за руку едва ли не со всеми встречными мальчишками, будто был самой известной личностью в городе.
Слева от меня шла Зоя Каховская — серьёзная, сосредоточенная (в другой раз я бы решил, что она направлялась в школу сдавать зачёт или экзамен). Зоя цокала каблуками, то и дело поправляла школьное платье (его подол почти на ладонь возвышался над коленками) и накрахмаленный белый фартук. Непривычно было её видеть в пионерском галстуке и с двумя большими бантами на голове. Каховская перед школьной линейкой тоже не осталась незамеченной: она нередко улыбалась незнакомым мне детям, кивала тем в знак приветствия — с некоторыми обменивалась короткими фразами.
А вот я с незнакомыми детьми не здоровался (сегодня мне все встречные казались незнакомыми). Да и ко мне не лезли с приветствиями (и не протягивали руки). Меня вообще замечали не многие (будто я шёл в шапке-невидимке). В основном на меня бросали взгляды пионеры (примерно моего нынешнего возраста). Они поглядывали на меня с любопытством, настороженно. Остальные либо смотрели «сквозь» меня, либо вовсе не поворачивали лица в мою сторону. Сегодня, первого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, моей личностью мало кто интересовался (я не был школьной знаменитостью — это точно).
На площади около семнадцатой школы Великозаводска гудели бесчисленные детские голоса, пестрели букеты цветов в руках школьников, алели пионерские галстуки, а белые банты сливались в единое белое пятно (издали мне показалось, что я подходил к одуванчиковому полю). Около школы Вовчик с нами попрощался, махнул букетом, поправил лямки ранца — направился к компании хмурых молчаливых третьеклашек (при виде рыжего те заулыбались, бросились пожимать Вовчику руку). Мы с Зоей подошли к детям из своего класса (отличавшимся от младших школьников наличием пионерских галстуков).
Четвёртый «А» класс столпился между двумя другими классами своей параллели и пятиклассниками (в этом году переставшими быть самыми юными учениками в старшем корпусе, а потому поглядывавшими на пионеров из четвёртых классов свысока, слегка покровительственно и пренебрежительно). На мой взгляд, ученики четвёртых классов мало чем отличались от прочих школьников (дети — они и есть дети). Однако они в свою очередь тоже горделиво задирали подбородки и фыркали, посматривая на октябрят. Некоторые детские лица я узнал (видел на фотографиях), промелькнули в памяти и имена «опознанных» одноклассников.
— Привет, Каховская! — встретил нас нестройный хор из голосов мальчишек и девчонок.
«Привет, Припадочный, не сказал никто», — отметил я.
Мишины одноклассники на меня лишь косились, удивлённые тем, что я пришёл «будто бы» вместе с Зоей (а некоторые — тем, что вообще пришёл). Я был уверен, что дети сейчас убеждали себя: наше с Каховской совместное шествие им просто померещилось. Слегка посочувствовал Зое: ведь я ей своим присутствием подпортил имидж. Девочки шагнули Зое навстречу; расспрашивали ту, «как она провела лето». Я отделился от девичьей компании, но не поспешил и к пожимавшим друг другу руки десятилетним мальчишкам. Подошёл к белой линии, вдоль которой строились школьники. Взглянул на первоклассников.
Самые младшие ученики школы стояли на «привилегированных» местах — рядом с деревянной трибуной, с которой будет вещать директор школы (впервые поздравит детей с Днём знаний), и по соседству с будущими выпускниками. Детишки пугливо озирались по сторонам, некоторые держались за руки (помнили команду учителей «разбиться на пары»). Я быстро отыскал взглядом Павлика Солнцева. Нашёл его в толпе не только по большому букету георгин. До сих пор не забыл, что «тогда», первого сентября, я стоял рядом с молодой учительницей, державшей в руке табличку с номером класса (тогда это был первый «Б»).
Я усмехнулся: заметил, что все три больших цветка в руке Павлика ещё целы. Вспомнил, что к окончанию линейки один цветок надломится в стебле, а стебли цветов подрастеряют листья (опавших листьев на площади после линейки останется много). Отметил, что Пашин букет сильно выделялся среди бесчисленных гладиолусов (я заметил это ещё «тогда» — когда георгины были «моими»). А вот чего я не знал — так это того, что у меня (у Павлика Солнцева) перед линейкой в первом классе был очень растерянный вид (Паша сейчас походил на выпавшего из гнезда взъерошенного птенца, пытавшегося понять, где он очутился).
«Павлик на месте, — мысленно отметил я (будто гроссмейстер, проверял расстановку фигур перед игрой). — А вот отца пока не вижу». Я пробежался взглядом по лицам взрослых (их на линейке оказалось немного). Никого не узнал: «тогда» я проучился в семнадцатой школе лишь одну четверть. Я не заметил среди учителей Виктора Егоровича Солнцева. Хотя не сомневался, что папа сейчас где-то здесь, в этой толпе («тогда» мы пришли с ним сюда вместе). Классного руководства в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году у Виктора Егоровича Солнцева не было. Потому он не должен был сейчас прятаться в гурьбе учеников.
Девятый «В» класс, где учились Оксана Локтева и Нина Терентьева, с моего места рассмотреть не удалось. Зато я полюбовался на десятиклассников. Понял, почему так расстроилась Зоя Каховская из-за длинного платья: подолы школьной формы старшеклассниц были далеки от девичьих колен (я бы даже сказал: края юбок находились ближе к трусикам, чем к коленкам). Я приподнял брови (от изумления) при виде ряда оголённых женских ног. И усомнился, что во времена, когда учились в школе мои сыновья, девчонок допустили бы к школьным занятиям в такой одежде. В нынешние времена подобный «стриптиз» словно никого и не смущал.
Я по-отцовски потёр рукой нос (смотрел на девчонок оценивающе, будто состоял в жюри конкурса «Стройные ноги»). И тут же наткнулся взглядом (когда перестал пялиться на загорелые девичьи ляжки) на знакомые по старым фотографиям лица братьев Миллеров. Невысокие светловолосые парни стояли сейчас в первом ряду будущих выпускников. Никто из их одноклассников пока и не подозревал, что подростки вскоре станут настоящими знаменитостями. Я едва не ударил себя ладонью по лбу. Тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год! Как я позабыл?! Ведь сам снимал ролик о похождениях троицы русских немцев!
Валерий и Семён Миллеры (сейчас они ученики десятого «А» класса) — этнические немцы. Восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят пятого года (примерно через одиннадцать месяцев) они вместе с двоюродным братом (тот окончил школу в позапрошлом году, сейчас работал слесарем) захватят самолёт, следовавший из аэропорта Великозаводска транзитом через Краснодар в Сочи. Мужчины ранят из огнестрельного оружия одного члена экипажа и двух пассажиров. Вынудят лётчиков сменить курс и посадить Ан-24 в турецком городе Синопс; где все трое угонщиков сдадутся турецким властям.
Я порылся в памяти. Тут же выудил оттуда ещё несколько подробностей об этой парочке немцев. Родители парней с тысяча девятьсот семьдесят девятого года пытались легально эмигрировать из СССР в ФРГ. Однако не смогли выплатить пошлину («налог на свободу»). Тридцать первого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года отец и мать братьев Миллеров участвовали в демонстрации на Красной площади в Москве (держали транспарант «Мы хотим жить на своей родине в ФРГ») — после того, как ОВИР отказал им в выезде уже пять раз. За что были осуждены на лагерные сроки: девять и пять месяцев.
— Охренеть, — пробормотал я.
— Миша, что ты там увидел? — раздался у самого моего уха голос Зои Каховской.
Я повернулся к девочке. Председатель Совета отряда четвёртого «А» класса выглядела (уже) уставшей (хотя мы только пришли на линейку); на её висках блестели капли пота. Каховская то и дело поправляла банты в волосах (я подозревал, что она не могла смириться с их наличием); размахивала букетом розовых гвоздик, будто веером; прижимала к бедру новенькую сумку с яркой надписью на иностранном языке (точно не на английском). Не заметил, когда Каховская отделилась от толпы одноклассников. Не услышал, когда она подошла ко мне. Я встретился с Зоей взглядом, изобразил удивление. Кивнул в сторону старшеклассниц.
— Видела? — спросил я. — У этих коленки точно неприкрытые. Их не ругают за короткие юбки?
Зоя посмотрела на десятиклассниц (с нескрываемой завистью), фыркнула.
— Конечно, ругают, — сказала Каховская. — И родителей к директору вызывают — старшие девочки мне об этом сами рассказывали. Взрослым ведь нравятся платья до колен — такие, как были в древние времена. Будто они сами никогда не были молодыми.
Дёрнула плечами.
— Хотя я видела мамины фотографии, — сообщила Зоя. — Старые. Школьные. Там она в таких же коротких платьицах, как и эти девочки. И на каблуках! А теперь она меня пытается запихнуть в эти страшные старушечьи наряды. И даже свои духи от меня прячет!
Девочка взглянула на меня — с вызовом.
Ветер пошевелил её бантами и косичками.
— Я в старших классах тоже буду с коротким подолом ходить, — заявила Каховская. — Ноги у меня ровные — стыдиться мне нечего. И пусть ругают меня — на здоровье. Я буду взрослой — как эти девчонки. Вон, посмотри: они и лица подкрасили.
Ткнула в сторону девиц пальцем.
— Видишь, какие тени над глазами у той черноволосой девки? И ведь никто из учителей не требует, чтобы она умылась. Я тоже так буду делать. Вот увидишь. Не собираюсь в пятнадцать лет ходить по школе в длинных юбках, как старое чучело.
Девочка распрямила спину, вскинула подбородок (будто уже вообразила себя старшеклассницей). А мне вдруг вспомнились одноклассницы моего младшего сына — девицы с чёрными ногтями и тёмной губной помадой, в странной бесформенной обуви и мешковатой серой одежде (прятавшей не только колени, но и щиколотки). Сейчас не верилось, что такие школьницы могли существовать. Вообразил в подобном образе Каховскую — вздрогнул. Решил: короткое платьице Зое подойдёт больше, чем «ведьмовская» юбка (короткие юбки смотрелись хорошо на всех девушках).
На площади перед школой притихла музыка (мне показалось, что детские голоса от этого стали громче), прозвучали строгие оклики учителей. Толпы разновозрастных детей пришли в движение — выравнивались в ряды по нарисованным на асфальте белым линиям. Активизировалась и классная руководительница четвёртого «А» класса — немолодая пышнотелая женщина, которой мне предстояло передать купленные на автобусной остановке гладиолусы (Надежда Сергеевна буквально насильно «втюхала» мне этот страшненький букет). «Мишутка, — заявила она. — Так положено».
Я не уточнил у Нади, «кем и куда положено». «Классная» (как мысленно я её обозвал) выстроила нас в соответствии с ростом. Пробежалась по нам взглядом, словно подсчитывала детей «по головам». Сейчас она была не в роли учителя — выполняла обязанности пастуха. Следила, чтобы «овцы» не разбежались и не смешались с соседней «отарой». Женщина мало говорила. Но то и дело дёргала детей за одежду — будто расставляла на полке кукол. Я решил, что без стеснения отдам этой тётке свой страшненький «веник». Пожалел лишь о потраченных на него деньгах (не любил «бросать деньги на ветер»).
С правой стороны к моему плечу прижался один из тех парней, что спёрли у меня в мае «Юный техник» (он со мной тоже не поздоровался, хотя и оглядел меня с ног до головы — из любопытства). Слева от меня застыла темноволосая девчонка — громко сопела и тыкала в мою щёку гладиолусами. Я очутился в первом ряду. Хотя и не был самым маленьким в классе (среди парней — так уж точно) — в этом я убедился, когда взглянул на стоявших по обе стороны от меня одноклассников. А вот девчонки обогнали Мишу в росте — ниже меня выглядели лишь три или четыре девочки, в том числе и Света Зотова.
Света ещё на подходе к школе поприветствовала Каховскую, будто лучшую подругу; девочки обменялась подчеркнуто дружескими улыбками, разве что не расцеловали друг друга. Но я заметил, что эта встреча испортила Зое настроение. А вот Зотову рандеву с Каховской будто бы действительно обрадовало. А присутствие моей скоромной персоны рядом с председателем Совета отряда четвёртого «А» класса привело девочку едва ли не в восторг. Света, пожалуй, единственная, кого заинтересовало моё появление. Или же её заинтриговало неожиданное внимание ко мне со стороны Каховской.
Поразмыслить о женских интригах я не сумел. Потому что задвинул на задворки сознания эту не самую интересную для меня тему — в тот самый миг, когда заметил в группе десятиклассников (справа от братьев Миллеров) рыжие волосы Ивана Сомова. Мне показалось, что Сомов — едва ли не единственный из будущих выпускников, кто улыбался, а не посматривал по сторонам со скучающим видом. Но заинтересовал меня не старший брат Вовчика (и не его улыбка). Я засмотрелся на его соседку: о локоть парня опиралась невысокая худощавая брюнетка — Екатерина Удалова.
Раньше я упускал тот факт, что братья Миллеры, Ванька-дурак и Катя Удалова учились в одном классе. Впрочем, жизнью Сомова я в прошлом не интересовался. А вот ролики о Миллерах и об Удаловой я снимал — с разницей всего лишь в полтора года. Вот только те были о совершенно разных, ничем не связанных между собой событиях. Однако связь между ними, как оказалось, всё же существовала: Валерий и Семён учились с Катей в одном классе. Вот только «прославились» нынешние школьники в разных историях. Парни захватили самолёт, стреляли в людей. А Катю Удалову зарезали. Как и девятиклассницу Оксану Локтеву (в убийстве которой обвинили моего отца).
Линейка длилась невыносимо долго. Я видел, что подобные мысли витали не только в моей голове — они читались и в глазах стоявших рядом со мной детей (которые всё чаще зевали и потирали глаза). Вслед за длинной, но громкой речью директора школы я выслушал монотонный монолог сутулой женщины из ГОРОНО. Отметились бойкими выступлениями вожаки комсомола и пионерии. Промаршировали по площади мимо меня бравые ребятки в пионерских галстуках и красных пилотках — торжественно пронесли на коротком древке алое знамя. «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного», — воскресли в моей памяти строки советского поэта.
Ещё вчера я думал, что поход в школу будет забавным приключением. Однако пока ничего забавного не замечал. Не казалось забавным постанывание в коленках (от долгого стояния на одном месте); не забавляла прилипшая к вспотевшей спине рубашка; да и припекавшие голову солнечные лучи намекали на то, что дело может завершиться совсем уж не забавно. А уж до чего меня измучили гладиолусы соседки по строю то и дело клевавшие мою щёку — словами не передать! Мысленно я уже сотню раз вырвал из рук девчонки её букет и отстегал одноклассницу по спине её же «веником». Врезал бы пару раз гладиолусами и другому соседу — просто, чтобы «спустить пар» (да и отомстил бы за кражу «Юного техника»).
Я не меньше других детей ликовал, когда под конец линейки прозвучал «первый звонок» (Ваня Сомов пронёс на плече испуганную первоклассницу, с трудом удерживавшую в руках большой колокольчик). Поднадоевший всем своей болтовнёй директор школы снова удержал нас на местах «пламенными» напутствиями (явно рисовался перед тёткой из ГОРОНО). Но потом главный школьный начальник всё же вспомнил о совести (а может, кто-то из детишек всё же грохнулся на землю от солнечного удара, но я этого не увидел). Он объявил, что «никто никуда не расходится» — «классы в порядке очереди следуют в школу», где ученикам предстояло высидеть первый урок в новом учебном году — «Урок мира».
А меня в школе ждало знакомство с Мишиными одноклассниками.