Честное пионерское! Часть 4

Глава 2

В городском парке о приближении Нового года напоминало ещё не присыпанное снегом разноцветное конфетти от хлопушек. Встречалось оно лишь у самого входа на парковую территорию (со стороны Дворца спорта), где порезвилась детвора. Вырезанные из цветной бумаги кружочки лежали на тропинках и на сугробах около деревьев, прилипали к подошвам моих ботинок. Я отошёл чуть подальше от центральных ворот парка — там следов конфетти уже не замечал. Либо так далеко в парк школьники сегодня пока не заходили; либо детишки прошли туда, израсходовав запасы хлопушек около входа. Да и тропинки там стали уже: они будто полоски серпантина змеились между погребёнными под сугробами бордюрами широких аллей.

В четверг днём парк казался безлюдным. До появления здесь снегоочистительной техники мамаши с колясками избегали выбирать для прогулок это направление. Малышне пока хватало для игр и тех сугробов, что скопились во дворах. Упрямо не надевавшие зимнюю одежду подростки не забредали так далеко от тёплых помещений. А собачники в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году держали своих питомцев на цепи в частных домах, а не водили на поводу (а то и без него) по общественным местам. В городском парке сейчас чирикали прятавшиеся в лысых древесных кронах птицы. Да ещё здесь разгуливали такие чудаки, как я: они воровато озирались по сторонам, придерживали спрятанные под одеждой кухонные топорики.

Вот только я пока не замечал «коллег» с топориками на заснеженных аллеях парка (это вовсе не означало, что они не наблюдали за мной из своих укрытий). Упорно протаптывал присыпанную ночным снегопадом тропинку. И радовался, что снега в Великозаводске зимой выпадало относительно мало, совсем не как в той же Карелии (где я навещал в прошлой жизни Славу Дейнеко): по тамошним паркам я бы зимой в своих ботиночках далеко не ушёл. Немного удивился, увидев детскую площадку с качелями и скрипучей каруселью почти полностью очищенной от снега. Её почистили утром (землю между качелями с тех пор слегка припорошило). Вот только удобные подходы к площадке со стороны аллеи не подготовили — лишь протоптали узкую тропку.

Я едва не промахнулся мимо поворота к знакомому ещё с прошлой жизни оврагу. Но всё же разглядел за стволами деревьев приметный валун (его на треть присыпало снегом). Свернул с аллеи. И тут же провалился в сугроб. Но не по грудь, и даже не по колено. Однако в ботинки снег я набрал. Что вовсе не стало неожиданностью. Побрёл к оврагу (высоко поднимал колени, будто идущий по зимнему лесу лось). Но на дно оврага не спустился — выбрал длинный путь по самому его краю: не измерил, как много с начала зимы в эту яму намело снега. Увидел в просветах за деревьями (зимой обзору не мешал подлесок) спрятанную подо льдом и снегом реку. Направился к берегу, хватаясь за стволы и стряхивая себе на голову снег с молодых берёзок.

Немного промахнулся: выбрался к реке в стороне от заветного залива. Огляделся с высокого берега, внёс поправки в маршрут. Зимой это место, исхоженное в прошлой жизни вдоль и поперёк, выглядело незнакомым. Ворона, наблюдавшая за мной с ветки одинокого дерева, склонила голову, махнула клювом и громким криком призвала меня поторопиться (будто переживала, что я задержусь в парке и не найду в сумерках обратный путь). Я подавил желание метнуть снежком в заставившую меня вздрогнуть птицу. Тихо выругался. Пальцем вычистил из коротких голенищ ботинок уже подтаявший снег. Осторожно побрёл по краю едва ли не отвесного берега к тому месту, где присыпанный снегом залив разрывал прибрежный частокол древесных стволов.

Потратил не меньше получаса на поиски плоского камня, что в сентябре послужил меткой для моего тайника. Дважды едва не соскользнул по заснеженному склону к спрятанной подо льдом реке. Оба раза удержался на краю высокого берега, ухватившись за торчавшие из сугробов голые ветви кустарника. Но оба раза макнул лицо в снег. После очередного падения я невольно вспомнил старый анекдот о Штирлице — тот, где штандартенфюрер прогуливался по берлинским крышам, поскользнулся, но не свалился на мостовую, потому что чудом зацепился за балкон. «На следующий день „чудо“ покраснело и распухло», — повторил я завершавшие анекдот слова. Взмахнул топориком, будто сапёрной лопатой расчищая очередное («кажется, здесь») место.

Поиски на заснеженном берегу залива приметного (но не зимой) камня стали для меня сегодня лишь начальным, разминочным этапом в «добыче» свёртка с ножом. При помощи упорства и сквернословия я всё же отыскал на берегу залива тайник. И убедился, что зимой плоский камень неподъёмным не только выглядел — сколько ни тужился, я не сумел его приподнять или сдвинуть ни на миллиметр. С досады плюнул себе под ноги, помянул камень нелитературным словом. Но не отчаялся. Потому что предвидел такой исход заранее. Потёр холодной варежкой нос и приступил к раскопкам (даже не к раскопкам — к вырубке камня из промёрзшей земли). Успокаивал себя тем, что доставать зимой нож из-под земли на берегу всё же проще, чем со дна залива.

Смешанная со льдом земля брызгами разлеталась в стороны, засеивала тёмными крапинами сугробы. Я долбил по земле вокруг камня и размышлял о том, что идти с кухонным топориком по зимнему парку было легче, чем если бы я проделал тот же путь, но с тяжёлым металлическим ломом на плече. Вот только сэкономил ли этот факт мои силы — не факт. Потому что ломом я приподнял бы этот треклятый камень в два счёта. А не изображал из себя доисторического человека-землекопа. «Тьфу!» — сплюнул я врезавшуюся мне в губы ледяную крошку. И в очередной раз навалился на камень, до треска штанов пытаясь его если не сдвинуть, то хотя бы пошатнуть. В голове уже вертелись мысли о том, что опоздаю на тренировку… когда камень всё же капитулировал.

— Ну, вот и славно, — пробормотал я.

Поплевал на почерневшие от грязи варежки. Затолкал пальцы в выдолбленную под краем камня ямку. Упёрся ногами в землю. Резким движением приподнял булыжник и сразу почти на полметра сдвинул его в сторону. Будто свернул гору. Я радостно вскрикнул, точно только что провёл «чистый» бросок на всесоюзных соревнованиях. Не без труда разогнул спину и шумно выдохнул. Смахнул со лба так и норовившие залить глаза капли пота. Ворона, наблюдавшая с берёзы за моими потугами с верхушки берёзы, разочарованно каркнула — то ли поздравила меня с «победой», то ли в очередной раз обругала меня на птичьем языке. Я приподнял над головой варежку, оттопырил один из спрятанных под ней пальцев (но усомнился, что ворона разглядела, какой именно жест я ей показал).

В три удара я разрыхлил землю — заметил на дне ямки очертания газетного свёртка.

И повторил уже громче:

— Ну, вот и славно!

Я торопливо убедился, что вынул из-под камня именно нож, а не зарытый в землю хитрыми туристами мусор. На сам клинок взглянул лишь мельком: постеснялся его рассматривать на виду у крикливой птицы. Разглядел знакомую рукоять и тут же вновь спрятал её под полотенце. Промокшая и заледеневшая газета едва ли не разваливалась у меня в руках. Но я не выбросил её, а снова смял, маскируя под бумагой рисунок ткани. Завёрнутый в газету и полотенце нож я упаковал в тряпичную сумку (для этого её с собой и прихватил). Туда же бросил и начищенный снегом топорик. В очередной раз огляделся. Но кроме надоедливой вороны никого не увидел. По собственным следам я не пошёл. А напрямик побрёл через сугробы к оврагу, радуясь, что пока не опаздывал на тренировку.

Домой я вернулся раньше Ивановой. И до того времени, когда к Мишиной маме после работы являлся Виктор Егорович Солнцев. Сбросил промокшие от снега ботинки, вернул на кухню топор. Переоделся в сухую одежду. Любопытство требовало, чтобы я незамедлительно просмотрел, как убивали Оксану Локтеву (а может и узнал имя её убийцы). Однако я повременил с экспериментом. Не захотел, что бы Надежда Сергеевна видела синеву у меня над губой после очередного «припадка». Да и не оставалось у меня в запасе времени, чтобы приходить в себя после «приступа»: меньше чем через полчаса я встречался с Зоей Каховской, чтобы идти в «Ленинский» на тренировку по самбо. Я разочарованно вздохнул и спрятал сумку со свёртком под кроватью.

Изучение ножа отложил на вечер.

А после тренировки Зоя Каховская сообщила, что со мной пожелал сегодня встретиться её отец. Мы в этот момент уже попрощались со Светой Зотовой, проводили взглядами троллейбус и неспешно брели к Зоиному дому от автобусной остановки. В свете фонарей блестели нечасто пролетавшие в воздухе снежинки; автомобильные фары то и дело освещали похожие на низкие белые заборы кусты. Девочка посмотрела мне в глаза, нерешительно улыбнулась. Добавила: «папочка» передал, что его дело «не терпело отлагательств». Погладила меня варежкой по плечу. В ответ на мой усталый вздох сказала, что Юрий Фёдорович вернётся с работы вовремя («он пообещал») — мне не придётся его ждать. И тут же торопливо заверила, что Каховские накормят меня ужином («мама пожарила отбивные из свинины»); а она, Зоя, собственноручно сварит мне «вкусный» кофе.

После слов о кофе я обречённо тряхнул головой. А Зоя радостно похлопала варежками, точно услышала в ЗАГСе моё нерешительное «согласен». Каховская не объяснила, что именно понадобилось от меня подполковнику милиции — лишь пожала плечами в ответ на мой вопрос. Зато она с новой силой обрушила на меня рассказы о тех подарках, которые рассчитывала получить от родителей на свой день рождения. В её словесных фантазиях мелькали дефицитные сейчас книги, исковерканные переводчиками названия голливудских фильмов («маме привезли из Москвы новые кассеты с киношками»); девочка перечислила мне модные и «желанные» бренды и фасоны одежды, упомянула об игрушках и косметике. Я слушал Каховскую; и думал о том, что в обычном супермаркете двухтысячных годов, при наличии денег, осуществил бы едва ли не все Зоины мечты.

В квартире Каховских нас встретил аромат жареного мяса, слегка оттенённый едва уловимым запахом табачного дыма. В гостиной бубнил телевизор (ведущий программы рассказывал об образовании Таджикской ССР). Из кухни доносились голоса Зоиных родителей (они спорили на повышенных тонах). Но разговоры Каховских смолкли, едва только их дочь прокричала: «Папа, мама, мы дома!» Навстречу нам тут же вышла Елизавета Павловна (женщина на ходу вытирала о фартук руки). Выглядела она рассерженной и недовольной. Зоина мама поприветствовала меня привычным рукопожатием, одарила вымученной улыбкой. Задала парочку дежурных вопросов (не особенно прислушивалась к моим ответам). И тут же нахмурилась: заметила на моей обуви снег. Но промолчала. Проконтролировала, чтобы к моей руке прикоснулся её муж — тот выглянул в прихожую вслед за Елизаветой Павловной.

— Молодец, что пришёл, зятёк, — сказал Юрий Фёдорович. — Мы с женой только-только о тебе вспоминали. Говорили, какой из тебя получится распрекрасный муженёк для нашей Зои.

— Папа!

Каховский хмыкнул.

— Чего застыли? — сказал он. — Переобувайтесь.

Зоин отец подтянул штаны с «адидасовскими» лампасами, причесал пятернёй волосы. Он понаблюдал за тем, как я сменил непросохшие после дневной прогулки в парк ботинки на красные тапки. И жестом указал не дверной проём гостиной (продемонстрировал мне свой «римский профиль»).

— Сразу ступай в зал, зятёк, — сказал Каховский. — Знаю, что вы голодные после тренировки. Но перед… этим тебе, пожалуй, лучше не есть.

Я не уловил в голосе «дяди Юры» шутливых интонаций.

— Перед чем это, перед этим, папа? — спросила Зоя.

Она взяла меня за руку, стала со мной плечо к плечу; боевито вскинула подбородок.

— Проведём вместе с твоим кавалером маленький эксперимент, — ответил Юрий Фёдорович. — Не переживай, надолго его не задержу. Отпущу живым и здоровым. А ты доченька иди-ка в свою комнату, делай уроки. Поздно уже. Скоро программа «Время» начнётся.

«Дядя Юра» посторонился — указал девочке на дверь её спальни.

Зоя тряхнула собранными в хвост волосами, не двинулась с места.

— Папа! — воскликнула она. — Я пойду с вами. Не спорь со мной: так и будет. Я уже все уроки сделала, можешь проверить. И на завтра, и на послезавтра тоже. Почему ты меня выгоняешь? Это нечестно! Я тоже хочу… экспериментировать. Вместе с Мишей.

Каховский взглянул в сторону кухни, куда ушла Елизавета Павловна. Нахмурился. Затаил дыхание (словно прислушивался). В кухне царила тишина: молчало радио, не шумела вода и не звякала посуда, не шаркали шаги. Зоин отец шумно выдохнул и прикоснулся к карману, где угадывался силуэт сигаретной пачки.

Подполковник милиции вновь поправил штаны с вытянутыми коленками. Посмотрел сперва на меня — потом на дочь. Махнул рукой.

— Ладно, — сказал Юрий Фёдорович. — Уговорила. Умеешь ты это делать: вся в маму. Такая же умница и красавица, как и моя любимая жена! М-да. Вместе — так вместе. Веди своего кавалера на большой диван. Ждите меня там. Через пару минут к вам приду.

Каховский ушёл в свою спальню.

Зоя (за руку) потащила меня к телевизору.

В гостиной семьи Каховских я обнаружил, что аромат отбивных из свинины там ослаб — это в сравнении с тем запахом, что я ощутил в прихожей. Он будто выдохся (хотя по-прежнему будоражил моё воображение и дразнил мою пищеварительную систему). А вот присутствие в воздухе табачного дыма увеличилось. Я заподозрил, что совсем недавно в комнату впустили с улицы пропитанный запахом сгоревшего табака холодный воздух. Я выполнил просьбу Каховского: уселся на диван, придвинулся ближе к журнальному столику. Зоя присела около меня (не выпускала мою руку). Я огляделся. Заметил рядом с балконной дверью войлочные сапожки (мужского размера). На кресле (в шаге от балконного блока) обнаружил потёртую стёганую ватную куртку. Увидел и хорошо знакомую мне хрустальную туфлю — та притаилась на подоконнике, отражала яркий свет ламп.

Мы с Зоей перекинулись лишь парой фраз до того, как пришёл её отец. Юрий Фёдорович на ходу задумчиво взглянул на пепельницу и на войлочную обувь. Но тут же решительно отвёл взгляд. Он потеснил в кресле ватник, расположился в двух шагах от меня: по другую сторону журнального стола. Отвернулся от балконной двери (хотя и прикоснулся к спрятанной в кармане штанов пачке с сигаретами — будто проверил её наличие). Бросил на столешницу большой блокнот и пару шариковых ручек. Он аккуратно положил рядом с ними скрученный из газеты кулёк (в похожие кульки насыпали семечки торговавшие рядом с автобусными остановками женщины). Немного посомневался, но всё же вынул из кармана зажигалку и сигареты. Но отодвинул их в сторону от меня, от блокнота и от конусообразного кулька (намекнул, что «к делу» они отношения не имели).

Юрий Фёдорович окинул взглядом разложенные на столе предметы, словно проверил, всё ли на месте. Кивнул. Вытер о футболку на своей груди ладони.

И произнёс на выдохе:

— Так… Начнём.

Он посмотрел на меня — приподнял брови.

— Я поразмыслил вчера над твоим рассказом, зятёк, — сказал Каховский. — Обо всех этих немцах, фашистских кинжалах и платках с запахом роз. М-да. И пришёл к выводу, что это, конечно, полнейший бред. Не повторю твои слова при посторонних. Потому что, будучи в здравом уме, в такие россказни никто не поверит.

Юрий Фёдорович ухмыльнулся.

— Но я после знакомства с тобой уже не в здравом уме, — сказал он. — Поэтому я всё же не удержался и совершил безумство: предположил, что ты, зятёк, говорил мне о прошлом «припадке» правду. Сам себя я почти убедил в этом. Потому что рассмотрел в твоём новом умении уж очень хорошие перспективы.

Каховский покачал головой. Нашёл, не глядя, на столе сигареты — накрыл пачку рукой. На миг мне почудилось, что он повёл па столешнице не сигаретами, а компьютерной мышью.

— По этой причине я сотворил ещё одну, не меньшую глупость, — сказал Юрий Фёдорович. — Я раздобыл на один вечерок интересную вещицу, которую не должен был приносить домой. Но ради проверки твоих слов, зятёк, я совершил служебное преступление. За такие проделки могу не только по шапке получить, но и…

«Дядя Юра» взглянул на дочь, нахмурился. Перестал елозить по столу пачкой (будто уже запустил на экране воображаемого компьютера все необходимые ему программы). Вновь отодвинул сигареты к зажигалке.

— Ладно, — сказал он. — Хватит рассуждать о птичках. Займёмся делом.

Каховский склонился над столом, и аккуратно (кончиками пальцев) прикоснулся к кульку из газеты. С видимой осторожностью развернул его. И высыпал из кулька на стол чёрный витой телефонный шнур.

Юрий Фёдорович поднял глаза.

— Смотри, зятёк, — произнёс он.

Не притронулся к шнуру — придвинул его ко мне шариковой ручкой (осторожно, будто тревожил ядовитую змею).

— Что это? — спросила Зоя.

Каховский дёрнул плечом.

— Важная улика, — сказал он. — Мне не поздоровится, если её вдруг хватятся. Да и тому человеку, который мне её раздобыл, тоже придётся худо. Потому я тебя, зятёк, сегодня и побеспокоил. Ведь по совместительству это ещё и орудие преступления. Вот этой штуковиной убили человека.

Зоя вздрогнула, усилила хватку на моей руке.

— Кого убили? — прошептала девочка.

Юрий Фёдорович усмехнулся.

— Вот это пусть твой кавалер и узнает, — ответил он. — Как в случае с тем эсэсовским ножиком. Потрогает улику, понюхает… да хоть и на зуб попробует. Что там ему нужно с такими вещами делать? И спровоцирует это своё «видение». Ну а потом поведает нам, кто кого и зачем вот этим убил.

Каховский раскрыл блокнот, пролистал его до чистых страниц.

— Я зафиксирую его рассказ на бумаге, — добавил он. — В интересах следствия, так сказать. Как ответственный и добросовестный работник. Уж что-что, а составлять такие бумажки я умею: это и есть основная часть моей работы. Ведь ты же, зятёк, поможешь следствию?

Я вздохнул, взглянул на шнур (отметил, что на Надином телефоне был точно такой же).

— Помогу, дядя Юра. Куда же я денусь. Хотя лучше бы я сперва выпил чашечку кофе.

Каховский выпрямил спину, покачал головой.

— Будет тебе и кофе, — пообещал Юрий Фёдорович, — будет и какава с чаем. Чуть позже. Я бы тебе и сто грамм налил, будь ты на десяток лет постарше. Покормлю тебя, не переживай. Но только когда расскажешь мне про этот шнур. Помню, что ты говорил про кинжал. И я уверен, что такие киношки нужно смотреть на пустой желудок.

Он ухмыльнулся.

— Фрол Прокопьевич рассказал, как ты отлёживался на диване после изучения кинжала. Так что с ужином повременим. Он от тебя никуда не денется.

Мой живот заурчал — вступил с Каховским в полемику.

Диктор по телевизору рассказывал о национальных таджикских блюдах. Говорил, что рецепты мясных таджикских блюд представлены едой из баранины, козлятины, конины и дичи. Сообщил, что в таджикской кухне часто используют нут. Расхваливал центральное блюдо таджикской кухни: плов. Заставил меня завистливо вздохнуть и сглотнуть слюну.

— Возможно, вы и правы, дядя Юра, — сказал я. — С ужином повременим. Вот только сомневаюсь, что сохраню аппетит после… той киношки.

Я ухмыльнулся и откинулся на спинку дивана. Немного поёрзал — проверил устойчивость своего положения (чтобы не свалился во время «приступа»). Несколько раз глубоко вдохнул (почудилось, что уловил в воздухе аромат розовых лепестков). Улыбнулся Зое (но не прогнал испуг из её взгляда). Опустил руку на стол — ладонью прикоснулся к чёрному витому шнуру.

Вспышек не увидел.

Провалился в темноту.

Зоя Каховская гладила меня по бедру, словно успокаивала. Юрий Фёдорович не спускал с меня глаз (и будто не замечал действия дочери). Он нервно постукивал шариковой ручкой по странице блокнота, покусывал нижнюю губу. И сверлил моё лицо внимательным, нетерпеливым взглядом. А я разглядывал чашки за стеклом в серванте; часто моргал: прогонял мельтешившие перед глазами тёмные хлопья. Освещение в гостиной Каховских казалось мне тусклым (словно за время моего «приступа» на люстре погасли три из пяти лампочек). Запах табачного дыма усилился: подполковник милиции впустил его с балкона вместе с холодным воздухом (устроил перекур, пока я приходил в себя после «припадка»). Телевизор замолчал: Юрий Фёдорович отключил его перед тем, как вновь плюхнулся в кресло. Отец и дочь Каховские слушали мой рассказ, не перебивали.

— …Женщина, — говорил я. — Пожилая: лет под семьдесят. Вот с такой же родинкой, как у Зои…

Я с трудом приподнял руку (сказывались последствия «приступа»).

Каховская прикрыла родинку ладонью.

— …Только с другой стороны.

Я пальцем показал, где именно на лице убитой рассмотрел родинку — ткнул себя в щёку. Смочил языком пересохшие губы (заметил, как дрожала на тонкой Зоиной шее жилка). Тряхнул головой.

Пожаловался:

— Я не могу понять, где эту тётку встречал. Но точно её уже видел…

Скорчил недовольную мину.

— Это Анастасия Михайловна Терентьева, — сказал Каховский. — Жительница блокадного Ленинграда, которая жила в нашем доме. Мы с тобой о ней уже говорили. Помнишь? Её задушили, как ты и описал. Вот этим самым шнуром. В конце августа.

Зоя пугливо дёрнулась.

Я вспомнил черно-белую фотографию — одну из многих, что я показывал в своём ролике о «невысокой, молодой и весёлой» убийце в белом халате (о Тёткиной Виктории Матвеевне).

— Терентьева? — переспросил я.

Юрий Фёдорович покачал головой.

— Однофамилица, — сказал он. — Точно тебе говорю. Ни убитая старушка, ни её семья не имели родственной или какой-то иной связи с девятиклассницей Ниной Терентьевой. Я это проверил.

Каховский вздохнул.

— Первый экзамен, зятёк, ты выдержал, — сказал он. — Жертву описал правильно, процесс убийства воспроизвёл в точности. Лично я в пользе от этих твоих новых «приступов» убедился.

Юрий Фёдорович постучал шариковой ручкой по столу.

— Давай же, зятёк, напрягись, — сказал он. — Как выглядела убитая, я видел на фотографиях. А вот личность её убийцы мы так и не выяснили. Вспоминай. Важна любая деталь.

Зоин отец вновь заглянул в свои записи, пробежался глазами по строкам.

— Ты утверждаешь, что Анастасию Михайловну задушил мужчина, — сказал он. — Вот только я не пойму, почему ты так решил. Что тебя навело на эту мысль?

Перед моим мысленным взором промелькнули отрывки и недавнего «видения».

— Так… были же татуировки на его руке! — сказал я.

Показал Каховскому правую кисть, провёл по ней пальцем.

— Вот здесь. Точно. Я видел.

Юрий Фёдорович встрепенулся.

— Запомнил, какие? — спросил он.

— Тюремные… кажется, — ответил я. — Плохо в них разбираюсь.

Взял со стола вторую ручку, отобрал у Каховского блокнот. Зоя заглядывала через моё плечо, дышала мне в шею. Воспоминания об увиденном во время «приступа» пока не развеялись — рисунок получился похожим на оригинал.

— Вот так было, — сказал я. — Примерно.

Ткнул ручкой в неровные «солнечные лучи».

— Эти линии, возможно, чуть короче или длиннее, — добавил я. — Но в остальном… Дядя Юра, вот почти такая картинка у него на руке и была — нарисовал, как смог.

Юрий Фёдорович уставился на мой рисунок. Повертел его над столом. И вдруг вскинул брови.

— А ведь ты молодец, зятёк, — сказал он. — Умница. Видел я вот такую шедевру. Точно вам говорю: видел. На руке у племянничка покойной Анастасии Михайловны.

Каховский ухмыльнулся.

— Такую лапищу с женской рукой точно не спутаешь, — сказал он. — Молодчина, зятёк. Заслужил ты свой кофе. Но только не с зоны вот этот рисунок.

Зоин отец указал на картинку ручкой.

— Целину её племянничек ездил поднимать, — сказал он. — Во времена комсомольской юности. Там по дурости и набил эти художества — он сам мне рассказывал.

Юрий Фёдорович хмыкнул, сощурил глаза (будто прицелился).

— Помнится, у этого поганца было алиби, — сказал Зоин отец. — С дружками он в тот день праздновал. Без повода. Гадёныши. Вот мы его дружков за одно место и потрясём…

Каховский в предвкушении потёр руки. Улыбнулся, будто ребёнок, получивший на день рождения долгожданный подарок. А вот я не улыбался. Потому что вспомнил о том, как (будто бы сам) несколько минут назад убил человека (мой разум вновь и вновь возвращался к той сцене с убийством женщины). Я покачал головой. Отметил, что от Миши Иванова получил не самые приятные способности. Подумал: лучше бы я летал, как Супермен или швырялся паутиной и ползал по стенам, подобно Человеку-пауку. Ведь я и в прошлой жизни не любил смотреть ужастики. Но сейчас смотрел на счастливое лицо подполковника полиции и понимал, что стану просматривать документальный хоррор едва ли не ежедневно; а то и по несколько раз на день — вот как сегодня. Потому что вечером я просмотрю ещё один «фильм от первого лица»: увижу, как убивали Оксану Локтеву.