Четвёртая (СИ)

Глава 11

Посланник Горто пропал. Со времени последнего письма прошло довольно много времени. Было оно, кажется, ещё в конце лета, а сейчас должна была бы начинаться зима.

Время тянулось медленно-медленно. Глаза Рийин окончательно скрылись в безжалостном свете её Сестёр. Октльхейн: улицы, дороги, двор и стены замка — опустел, даже южане закутались с головой в свои белые накидки, забились в щели поглубже, только бы найти хоть немного тени, дать отдохнуть глазам, укрыться от жары, что уж говорить о коренных октльхейнцах. Огороды и сады, не так давно щедрые и плодоносные, дававшие надежду на второй урожай, увяли, погорели. Поговаривали, что молоко у коз и коров скисало, ещё не покинув вымени. Пока ещё держались колодцы, но река, питающая город, заметно обмелела. Впереди ждали голод и жажда. Конечно, сейчас мало кто об этом думал, разве что такие рачительные хозяйки, как Улла — она да ещё несколько женщин первые стали запасать всё, что могло храниться долго, нещадно гоняли слуг, заставляя копать новые погреба и колодцы. Со стороны могло показаться, что дома готовятся к осаде, но кто знает, может так оно и было.

Всеми хозяйственными делами замка отныне ведала кухарка, и надо сказать, получалось у неё неплохо. Она быстро сообразила, начала запасать провизию и вела строгий учёт. Где крепким словом, где скалкой и пинками, где угрозами пожаловаться королю, но заставила обитателей замка шевелиться.

А вот Байвин… Никто не знал, чем занимается принцесса за закрытыми дверями своего крыла — кроме как во внутренний двор, о чём знали только Сольге и Шо-Рэй, она больше никуда не выходила.

Не выдержав напора Сестёр, жары и постоянного света, слёг мастер Сатрен. А старая нянька Греда и вовсе не пережила осени — старикам и малым детям приходилось особенно тяжко. Их, даже стариков и детей южан, прятали в подвалах — там, хоть и в темноте, духоте, но было прохладнее. Помощники мастера, те самые, что проходили отбор вместе с Янкелем, совершенно растерялись и забросили дела архива и вообще болтались неизвестно где. В их отсутствие Сольге и Янкель перетащили в Детское крыло все архивные журналы и документы, не получившие внимания и учёта, и работали теперь у себя, наведываясь в архив только изредка и по самым важным надобностям.

Всё больше времени проводила Сольге с помощником и магом и всё меньше с Хендриком. Кроме как удержать от утреннего побега к Госпоже, она больше ничем не могла ему помочь. Понимали это и остальные женщины. Поэтому Улла не удивлялась, застав Сольге не рядом с сыном, а Сольге не задавала вопросов, столкнувшись с Уллой где-нибудь на улице. Октльхейн продолжал жить, хоть и не привычной для себя жизнью.

— Так я не понял, получается, что вы в Чьифе с помощью заклинания создаёте подобие Викейру только для того, чтобы провести Посвящение? — пытал Янкель Шо-Рэя, пока Сольге тщетно пыталась разобрать почерк третьей жены владыки Савви-Хайзи, которая взяла на себя обязанности секретаря: в Савви-Хайзи все люди владыки, кроме жён и прислуги, — посвящённые Альез. Сёстры Сёстрами, а повседневные дела остаются, множатся и копятся. Это было, судя по дате, самое последнее пришедшее в Октльхейн письмо — то ли до, то ли во время Посвящения.

— Да, — ответил маг, — и создают его те, кого посвящают. Заклинание сложное, требует всех сил без остатка. Это такое подношение Синей звезде, жертва. Потом новопосвящённые ещё несколько дней не в состоянии сотворить даже простенького заклятья.

— Так, а в чем смысл?

— А смысл, мой юный друг, в том, что маленькая Викейру висит над залом около недели, вбирая остатки магии от заклинаний, что творят в эти дни в Чьифе, а потом взрывается, и вся отданная и накопленная магия возвращается новопосвящённым приумноженной. Чем больше отдано, тем сильнее подобие Викейру, тем больше оно накапливает и, как следствие, больше отдаёт обратно. И это единственное время, когда Синяя звезда отдаёт больше, чем берёт. Как видишь, всё просто.

Янкель делал пометки, что-то записывал — похоже, собственного чутья ему было мало, требовались знания. Сольге же, отложив письмо, задумалась: возможно ли, что праздничный турнир с его сражениями на мечах, кулачными боями и соревнованиями в стрельбе из лука — это такое же подношение Альез. Не зря же после Посвящения замок словно вымирает, хотя, конечно, виной тому могут быть и сами гуляния. И всё же…

Восточное витиеватое приветствие в письме с перечислением всех титулов жены правителя, всех добрых и щедрых пожеланий Сольге и королю, наконец, закончилось. Можно было перейти к сути.

Бах! Стул грохнулся на пол, разлетелись бумаги, Шо-Рэй едва успел поймать чернильницу. Сольге держала в руках письмо, снова и снова перечитывая строчки, и её трясло.

Маг осторожно обнял её за плечи, а Янкель вынул из рук письмо и погрузился в него сам. Вскоре заколотило и его.

В письме сообщалось, что владыка Савви-Хайзи наточил свой меч, расправил знамёна и приказал трубить сбор. Войска отправлялись в поход на запад. Его жена считала, что владыка заколдован, что рассудок его помутился, и виноваты в том некие демоны сна и некая Пери — сквозь словесные изыски сложно было пробиться.

— Вы понимаете?! Эти идиоты письмо даже не открыли! Прошло столько времени, что вся армия Савви-Хайзи должна уже стоять под нашими стенами! А скоро придут северяне и войско Раймини. Мы тогда ещё могли подготовиться! — Сольге не знала, рыдать ей, кричать или сломать что-нибудь.

— Или не могли, — Шо-Рэй оставался единственным, кто ещё сохранил хладнокровие. — С чего ты взяла, принцесса, что у них у всех одна цель — Октльхейн? Не исключено, что они пройдут мимо, раз до сих пор никаких армий под стенами не наблюдается — мы только вчера с тобой были на крыше и никого не видели.

— Не пройдут. Все основные дороги через Октльхейн и Тарандол, — голос Янкеля был такой тихий, что его можно было бы назвать бледным, если бы у голоса был цвет.

— Тогда почему сюда, а не в Тарандол должны идти все эти армии?

Возразить было нечему. Действительно, почему не Тарандол? Сольге подумала, что польза от того, что она нарушила закон и привела мага в Октльхейн, несомненно, есть — он, во всяком случае, мог её успокоить.

Не в этот раз.

— На твоём месте, принцесса Сольге, я бы лучше задумался, чего ради твоя дражайшая сестрица, ярая поборница традиций, презрела Перемирие и законы вашего королевства. Кто эта Госпожа, к кому зовут посланные ей птицы? Уж не она ли сама?

Нет, надо было бросить его там, в лесу, возле пещеры. У Сольге не осталось сил даже злиться. Ещё две новые тревоги в и без того полную копилку тревог.

***

Ноги сами понесли Сольге в голубятню. Если это не тот самый случай, на который стоило приберечь птиц, то какой? Ей уже было совсем не интересно, что нашёл посланник Горто о Сёстрах и новом культе, просто Сольге необходимо было знать, что с ним было всё хорошо. Писать ли Амуву, она ещё не решила. Надо бы, конечно, но участь северного голубя заставляла быть осмотрительнее.

Сначала Сольге решила, что Доопти добралась и сюда. Пухом и перьями был усыпан весь пол и подоконник. В клетке бился голубь-дракон, оставленный Сольге для срочных новостей, а другой, весь истерзанный, наполовину ощипанный, лежал у поилки. Птицы торговца нигде не было.

Сольге взяла несчастного голубя в руки:

— Кто же с тобой так жестоко?

Под крылом она нащупала письмо. Оно было заляпано кровью, словно тот, кто напал на птицу, сделал это снизу, из-под крыльев.

Письмо было коротким. «Никому не верьте. Еду.» — писал посланник.

Голубь-дракон был уже мёртв, уж слишком серьёзны были раны. Его брат все так же бился в клетке, почти рыча, если такое вообще можно сказать про птицу. Два прута уже почти поддались — ещё немного и голубь оказался бы на свободе. Сольге и рада была бы его выпустить или отправить к хозяину, но то, что убило уже вторую птицу было где-то рядом, поэтому она просто развернула клетку слабым местом к стене — совсем немного, но надёжнее.

Маленький голубь Амува нашёлся за голубятней, рядом с ямой, в которую Сольге собиралась закопать останки голубя-дракона. От него мало что осталось: клюв разбит, переломаны крылья, пробита голова. Похоже, что отважная птичка дорого отдала свою жизнь. Только кому? Голубю-дракону или…

Что-то яркое заметила Сольге в остатках клюва — крошечное зелёное перо, цвета молодой травы после весеннего дождя. Дрожащими руками она бросилась перебирать перья, собранные в голубятне. Есть! Ещё несколько пёрышек, одно голубое. И ещё два она нашла под истерзанным крылом голубя Горто, там, где крепилось письмо.

Сольге вернулась в голубятню, завернула единственного оставшегося голубя в первую попавшуюся тряпку, кажется, мешок из-под корма, и бегом вернулась к себе.

Похоже, что новостей извне в Октльхейне в ближайшее время больше не будет. Оставалось разобраться с тем, что происходит в нём самом.

***

Поделиться опасениями было не с кем. Не идти же к Ийрим или к кухарке, например. Хотя к Ийрим лучше бы зайти. Она сейчас ближе всех к королю. Просто пусть будет внимательнее.

Размышления Сольге прервала Улла. Дюжие слуги снова заносили корзины с припасами. Мать щедро делилась с сыном, хотя Хендрик уже почти ничего не ел.

— Сама тоже ешь, — строго сказала Улла уже на пороге. — И мальчишку своего покорми, совсем бледный. И кто у тебя ещё там…

— Никого, — поспешно ответила Сольге.

— Никого так никого. Никого тоже корми. Времена тяжёлые наступают. О тебе позаботиться некому. Так что бери.

Сольге словно увидела Уллу впервые. И не такая уж она и старая. Всего на несколько лет старше Байвин и уж точно намного добрее. И она решилась. Лучше уж предупредить и ошибиться, чем промолчать и оказаться неблагодарной.

— Скажи, Улла, тебе не кажется, что Байвин ведёт себя странно?

— Раньше, архивариус Сольге, я бы заставила тебя проглотить свои слова. Но и в этот раз я с тобой не соглашусь. Это называется не странно, это называется безответственно. Запереться от всех сейчас! Я ходила к ней, Сольге. Да, ходила. Но меня не пустили даже на порог. О чём она думает, наша Байвин? Променять свой народ на вот это, — она брезгливо махнула рукой в сторону улицы. — Наши дома пока ещё есть кому защитить от этого сброда. Но то, что она отдала под ночлежку королевский замок, понять невозможно. Что бы сказала её мать?

Сольге, аккуратно выбирая слова и умалчивая об участии Шо-Рэя, рассказала об увиденном ей ритуале, в котором участвовала принцесса.

— Я не знаю, что думать, Улла, я не понимаю…

— Нечего тут думать, — разом помрачневшая мать Хендрика оборвала её на полуслове. — Оставлю-ка я возле сына двоих парней покрепче. Ты сделала, что было возможно, как любая из нас. Оставь его Альез. А эти двое покараулят. И поставь у покоев короля людей понадёжнее и девчонке этой, Ийрим, скажи: пусть повнимательнее будет. А я с невестками и с соседями поговорю…

— Улла! Ты, что, думаешь?..

— Думаю, архивариус Сольге, думаю. Не одна ты книги читаешь. Не хочу я верить, что Байвин на такое способна, но лучше уж так, чем потом мужа и сыновей оплакивать да по королю траур справлять. Гляди в оба, Сольге, и сына моего береги.

— Пожалуй, что мать твоего возлюбленного права, — задумчиво сказал Шо-Рэй, когда Сольге вернулась из королевских покоев. — Когда садиться на трон, как не сейчас?

— Но Сёстры однажды уйдут! Толфред встанет, и остальные тоже!

— Они и сейчас каждое утро встают и, как ты помнишь, рвутся к какой-то Госпоже. Может это, всё-таки, твоя сестрица? К тому же может быть гораздо проще: воин без сил сопротивляться не сможет. И Улла это поняла раньше тебя, принцесса.

С этого дня в детском крыле даже дверь на крышу закрывалась на засов и подпиралась чем-нибудь тяжёлым. Так надёжнее.

***

Дверь сотрясалась от крепких ударов.

— Архивариус Сольге! Архивариус Сольге! Вас срочно требуют в тронный зал!

"Что там могло случиться? — размышляла Сольге, собираясь. — Неужели Толфред…"

Она посмотрела на Хендрика — что бы ни говорила Улла, но на ночь Сольге возвращалась к нему. Нет, всё такой же утомлённый и измученный, даже сон не давал ему отдыха. Вряд ли и для короля что-то изменилось.

Сольге подождала, пока повернётся ключ в замке и стукнет засов. Южане, расположившиеся рядом с Детским крылом, проводили её злыми взглядами. Эта свора с молчаливого согласия Байвин заняла все свободные комнаты, за исключением тех, ключи от которых хранились у Сольге или Ийрим. Если в королевские покои чужаки лезть ещё побаивались, то вокруг Детского крыла уже ходили и облизывались.

Тронный зал был полон народа. Сольге, хмурясь, пробилась ближе к своему обычному месту и замерла. Её стол убрали, оставили только кресло, но оно оказалось занятым: в нём, ухмыляясь, развалилась южанка, та, что встретилась Сольге у лавки травника.

А на троне… увы, Шо-Рэй и Улла не ошиблись. Байвин ещё не осмелилась надеть корону, но на троне чувствовала себя вполне вольготно. Советники короля, такие же недоумевающие, как и Сольге, кучкой сгрудились у стены. С обеих сторон их теснили "люди Байвин", как велено было их теперь называть. Кем? А ими самими и велено. Так-то. Были здесь и привычные обитатели замка. Складывалось ощущение, будто всех их сюда загнали насильно. Что-то будет. Ох, скверно, ох, как скверно!

Сольге попыталась укрыться за спинами, но, похоже, ждали только её.

— Подойди ближе, архивариус Сольге, — медовым голосом позвала Байвин.

Как так получилось, что она оказалась одна перед всеми этими людьми? Сольге глянула по сторонам — ни одного знакомого лица, всех оттёрли "люди Байвин". Из-за плеча низкорослого южанина она поймала сочувствующий взгляд одного из советников, это немного подбодрило, но мало утешило. Сладость в голосе Байвин не могла обмануть. Уж больно злыми были её глаза, уж слишком откровенно ухмылялась окружающая её свора. Только бы не заметили, как дрожат колени Сольге. И руки. И надо молчать, потому что голос тоже дрогнет. Как же ей хотелось исчезнуть!

— Давай, расскажи нам, чем ты занималась в последнее время. Где была, что прячешь в своих покоях ("Ох, Шо-Рэй, неужели заметили?")?

Сольге молчала, глядя на туфли Байвин.

— Ну же, смелее!

По толпе прокатились глумливые смешки.

— Молчишь? Я задала тебе вопрос. Отвечай! — Байвин старалась держаться величественно и спокойно, но медовость покидала голос, и левый каблук, нет-нет, а нервно выстукивал по доскам пола. Тук-тук-тук… Вместо слов Байвин, вместо перешёптываний по сторонам Сольге слушала этот стук и… успокаивалась.

— Отвечай!

— Я служу королю Толфреда, Байвин. И отчитываюсь только перед ним.

Тук-тук-тук. Бах! Каблук едва не сломался.

— Отвечай! Я приказываю!

— Приказывать мне может только король.

У южанки оказался резкий, гортанный голос:

— Как смеешь ты так говорить со своей королевой! Встань на колени и отвечай!

Сольге не удостоила её даже взглядом.

— Ты не королева, Байвин. Уйди с трона, король Толфред будет недоволен.

— Короля нет! Здесь только я!

А вот это зря. По залу прошёл глухой ропот. Она дала маху. Байвин. И сама это поняла. Но разве можно было сдержаться, когда эта… О, как же она ненавидела эту девчонку! За всё сразу, но особенно — за глаза. Такие же, как у самой Байвин, как у Толфреда. Как у отца. Он мог сколько угодно повторять, что никогда не признает Сольге дочерью, это было неважно. Всякий, кто взглянет на неё, сразу поймёт, чья она: от её проклятой мамаши только фигура и рост, остальное — их порода.

— Король есть всегда, — тихо сказала Сольге. — И он обо всём узнает, поверь мне.

На секунду Байвин ослепла от ярости.

— Выпороть! Десять, нет, двадцать ударов кнутом! Увести!

Она проиграла сегодня. Да. Но эта дрянь сама подставилась под удар. Спустить такое? Нет, сегодня Байвин отыграется за всё.

Из тронного зала всех выгнали на площадь. Дрожащими руками конюх Мавель привязал Сольге к столбу ("Интересно, когда его успели тут поставить?"). Лучше него никто с кнутом не управлялся.

— Простите меня, архивариус Сольге, — бормотал он, — простите. Госпожа Байвин заставила меня. Я постараюсь бить послабже.

— Не надо, Мавель, иначе тебя самого накажут.

Похоже, что на площадь согнали почти всех. Прислуга, мастеровые, королевские советники, их секретари и писари, ученики и дворовые дети. Так много знакомых лиц, только дружеских нет. И всё же ни одной злорадной ухмылки, нет радостных перешёптываний. Тишина. Такая плотная и тяжёлая.

Свист кнута. Удар. Спину обожгло болью. Сольге вскрикнула. Кто-то в задних рядах было засмеялся, но быстро утих.

— Сильнее! Не надо её жалеть, иначе будешь жалеть себя, — голос Байвин был спокоен и холоден, вспышка ярости прошла так же внезапно, как и началась.

Мавель закусил губу и снова занёс кнут. Свист. Удар. Вскрик. С каждым ударом тишина на площади становилась всё тяжелее и гуще. Сольге не любили, это правда. Держалась всегда особняком, огрызалась, насмешничала. То ли дело госпожа Байвин: всегда выслушает, поможет, если надо, настоящая хозяйка. Но сейчас что-то изменилось. Сольге жалели, а Байвин стали бояться.

— Да кто так бьёт! Эй! — грубый насмешливый голос прервал экзекуцию. Снова знакомый южанин — тот, с площади.

Конюх с облегчением выпустил кнут из рук и хотел уже уйти.

— Э, нет, паренёк, стой и учись. Пригодится, — южанин загоготал. — Только подправим сейчас немного.

Он ухватил Сольге за волосы и стал кромсать их ножом, что-то довольно приговаривая на своём языке. Было больно, очень больно. Потом снова взвизгнул кнут. Сил на крик у Сольге уже не осталось.

На каком ударе она лишилась чувств, Сольге не знала. Не видела, как южанин опустил кнут, не слышала приказа Байвин продолжать, во что бы то ни стало, не знала, кто осторожно отвязал её от столба и перенёс в Детское крыло.

***

Иногда темнота отступала, и она слышала голоса.

— Сольге! — звал дрожащий шёпот Янкеля.

— Согге не-е-е-ет! — довольно хихикала Доопти.

Их сменяли причитания Уллы:

— Как же так, девочка? Очнись, открой глаза, милая!

А потом приходила боль. Она разрывала, выворачивала спину, дёргала за волосы, кромсала тупым, ржавым ножом и смеялась, смеялась, смеялась злым гортанным смехом. «Эй! — хохотала боль — Эй!» И Сольге звала спасительную темноту.

— Сделай что-нибудь!

— Сделай!

Голоса звенели тревогой и мольбой.

— Сделай! Сделай! Сделай!

— Я не целитель, — голос, который им отвечал, был полон вины и боли, другой боли, своей собственной.

Остальные голоса стихали, терялись в темноте, а этот, Сольге это чувствовала, всегда был рядом, даже когда молчал. С ним приходило тепло. Оно убаюкивало боль, отбирало ржавый нож и потихоньку, почти незаметно, вытесняло её прочь.

— Возвращайся, Сольге, — звал голос, приносящий тепло. — Возвращайся, ты нужна здесь.

Сольге хваталась за него, как за спасительную руку, и постепенно выбиралась из темноты. Боль ещё скалилась, ещё пыталась ухватить, но зубы её стёрлись, а когти затупились. Да и сама она расквасилась, ослабела и больше никого не пугала.

Сначала она решила — ослепла: темнота вокруг так и не рассеялась. И только потом скорее почувствовала, чем увидела, маленький огонёк.

Комната мага. Наверное. Лежать было неудобно, всё тело затекло. Сольге было хотела поменять положение, но стоило ей только шевельнуться, как боль радостно оживилась и вцепилась ей в спину. Сольге тихонько застонала.

Шорох, тихие шаги.

— Не двигайся. Кожица на ранах ещё слишком тонкая, не нужно её тревожить. Потерпи.

— Шо-Рэй…

— Вот ты и вернулась, принцесса, — маг улыбался в темноте, она это слышала.

— Я не…

— Да, ты не она. Ты гораздо больше, во всяком случае, если мы говорим о принцессах Октльхейна, — в голосе мага громыхнул металл, замороженный ветрами Дальнего Севера.

— Долго я так лежу?

— Кто считал эти дни, Сольге? Долго. Гораздо дольше, чем хотелось бы.

Его прервали. Дверь распахнулась и в глаза ударил яркий свет. Сольге зажмурилась, но успела увидеть как скривился Шо-Рэй. Нет, конечно, на самом деле фонарь еле светил, но после крошечного огонька свечи он бил по глазам, как все три Сестры разом.

— Сольге вернулась, госпожа, — сказал маг. Улла — а это была она — охнула и прикрутила свет в фонаре. Глазам стало легче.

Лёгкий шорох. Это Шо-Рэй вышел, оставив их обеих наедине.

Спине Сольге стало прохладнее — это Улла сняла с неё лёгкую накидку. Осмотрела раны.

— Вот и хорошо, милая, вот и славно. Ты вернулась, а мы так за тебя испугались.

— Улла, Шо-Рэй…

В нос Сольге ударил резкий запах — мать Хендрика умела готовить лечебные мази не хуже любого травника.

— Какой ещё Шо-Рэй? Нет здесь никакого Шо-Рэя. Мы с твоим архивным мальчишкой тебя тут уже который день выхаживаем. Девчонка тут ещё эта, головой скорбная, мешается. А больше никого, — Улла, едва касаясь кожи, втирала снадобье в раны Сольге.

— Спасибо, я… А как же твой муж, а Хендрик?

— Да что с ними сделается? Лежат. Им сейчас хорошая охрана у дверей нужна куда больше, чем женское тело.

— А Байвин?

Улла скрипнула зубами, Сольге ойкнула — дрогнула рука, втирающая мазь.

— Кто её знает? Заперлась с этой своей сворой и не показывается. Её мать второй раз умерла бы, глядя на неё, в этот раз от позора. А отец самолично сжёг бы на площади. Принцесса-благодетельница… — сказала, как плюнула.

Лёгкое движение воздуха — это Улла снова укрыла Сольге.

— Вот так. Лежи девочка. Потерпи, раны заживают быстро. Не иначе тот, кого здесь нет, колдует потихоньку, хоть и клянётся, что не целитель. И не переживай: теперь к твоей двери никакой чужак даже на сто шагов не подойдёт. Люди всё видели. Всё запомнили.

Снова опустилась тьма. Это Улла ушла и унесла фонарь.

Потом приходил Янкель.

***

Сольге безжизненно обмякла у столба, и её палач заскучал. Если жертва ничего не чувствует, то какой толк в силе удара? По знаку южанина из толпы выбежали две женщины. Они тормошили Сольге, хлопали её по щекам, поливали водой — лишь бы только она пришла в себя. Тщетно.

Южанин грубо выругался — приказа прекратить порку от Байвин не поступало. Просто бить — не интересно. И тогда он решил показать другое своё мастерство: кнут извивался, плясал, то щёлкал, то пел. У него была своя собственная мелодия, свой собственный танец с человеком. В иные мгновения казалось, что это не человек играет кнутом, а кнут ведёт за собой человека. И каждое па этого страшного танца заканчивалось одинаково — на спине Сольге.

Сначала его поддерживали. То и дело из толпы раздавались восторженные крики и улюлюкание — это южане выражали своё восхищение мастерством палача. А тот уже будто и забыл, что окружён толпой, но на каждый новый выкрик выдавал новое коленце, новую ноту, новый удар. Южанин не сразу заметил, что восторгов становится всё меньше и меньше, пока они не стихли совсем. Кнут ещё пел и плясал по камням площади, но эта его песня звучала теперь в полной тишине.

Байвин чувствовала себя… неуютно. Она всё просчитала, обо всём подумала. Нет, конечно, то, что недовольные будут, принцесса ожидала — Октльхейн никогда не любил перемены, даже если они во благо…

Проклятая Сольге! Эта дрянь была рождена, чтобы портить всё, к чему прикасается. Отец, Толфред… Главное, Толфред. Байвин оглянуться не успела, как мнение этой пигалицы стало для брата важнее, чем её, Байвин, мнение. Всё! Всё через неё: приказы, письма, даже самые мелкие бумажки из канцелярии или архива. Посланники, сначала везущие самые ценные дары старшей сестре короля, дабы завоевать её расположение, вскоре лишь почтительно раскланивались, вели вежливые и милые беседы, делились дурацкими секретами и подробностями из жизни своих правителей и тут же переводили тему, если Байвин заводила разговор о политике. Это они оставляли для Сольге. Для шавки Сольге, сующей всюду свой нос.

Проклятые посланники, проклятый правитель Тарандола, не сумевший нормально избавиться от этой проклятой девицы, проклятый Толфред, проклятый отец… Все, все, все прокляты!

Она, Байвин, всего лишь хотела получить своё по праву. Октльхейн. И получила. Почти. И снова споткнулась о Сольге, что может быть уже и не жива даже. А те, кто должен был смотреть на Байвин, не отводя взгляда, ловя каждое её мудрое слово, действительно, смотрят. Но не так. Не так! Не так! Ни восторженных криков, ни гула, ни шёпота, ни даже недовольного ропота. Они все, там, смотрели на неё, на Байвин, и молчали. Все. Даже те, кто клялся ей в верности, кто благоговел перед ней — благодетельницей и хранительницей Октльхейна. Все они сейчас были не с ней, а с мерзавкой Сольге. Ну ничего, ничего. Ничего…

Байвин ушла с площади гордо, по-королевски. За ней потянулась свита — её люди, новые и немного старых, то ли самых верных, то ли самых привычных. Она не видела, как южанин-палач разочарованно сплюнул и бросил кнут, так и не нанеся последнего удара. Как медленно и молча расходились с площади люди, стараясь не смотреть друг на друга, словно всем им разом стало стыдно. Не видела, как Янкель, смертельно бледный, с искусанной в кровь губой, трясущимися руками попытался отвязать Сольге. Верёвки пропитались кровью, тугие узлы не поддавались неслушающимся пальцам. Он плакал от бессилия и был готов уже зубами грызть эти путы, когда чья-то рука легла Янкелю на плечо. Пожилой пти-хаш покачал головой, подал ему знак держать Сольге и огромным острым ножом просто перерубил верёвки. Янкель едва устоял на ногах, когда бесчувственное тело Сольге обрушилось на него. Удержался. Непонятно как, может быть, даже южанин снова помог, но поднял на спину и понёс. Тяжело. Маленькими шагами, ничего не замечая вокруг, только прислушивался, даже не к дыханию — к биению сердца: хотя бы один стук, чтобы знать, что жива…

То ли пот, то ли слёзы слепили, но это было неважно. Сердце Сольге билось. Еле слышно и редко, но билось. Янкель чуть не закричал, когда даже не услышал, а почувствовал его удар. Жалко только сил у него самого было немного. Камни площади становились всё ближе и ближе. И вдруг стало легче. Конюх Мавель, такой же бледный, как сам Янкель, подхватил и его, и Сольге. Потом подошёл ещё кто-то, и ещё, и ещё…

И этого Байвин тоже не видела.