Чистая вода

10

Приход в поселок чистой воды нельзя не отпраздновать.

Спортивное поле заполонили люди и разномастный транспорт. На козлы положили широкие доски, накрыли их бумажными скатертями, придавили ящиками с лимонадом, расставили блюда с бутербродами и выпечкой. Укрыли все от дождя зонтами и брезентом. Несмотря на осенний холод и дождь, мэр стоял с непокрытой головой, а господин инженер и вовсе был в одном костюме и уже промок; учителя и школьники выстроились по классам за символическим ограждением – капроновой ленточкой пронзительно красного цвета; работали двое журналистов: Марит с аппаратом, спрятанным под модным дождевиком, и человек в наушниках, с микрофоном и магнитофоном за спиной. Поселок в полном составе выстроился на пятачке под открытым небом. Элизабет с двумя подружками мерзла, стоя перед своим классом. Ханс, во главе своих питомцев, прятался под одним зонтом со своей обманутой медичкой, ветер то и дело загибал зонт наверх. По случаю праздника Георг и Пол были в гидрокостюмах. А в центре поля торчала из глины обычная медная труба, увенчанная красивым блестящим краном, на котором был повязан бант. Вот она, чистая вода.

Юн встал в первом ряду. Может, и не в самом первом, но все равно впереди: он не только имел отношение к водопроводу, но и держал на плече дорогущую видеокамеру, надежно защищенную красно-желтым полиэтиленовым пакетом с рекламой кофе. Рядом с краном стояли два ящика из-под рыбы. После того как мэр, прокашлявшись в микрофон, произнес несколько вступительных слов, на них вскарабкался Георг. В спину ему застрекотала камера Юна. Георг снял водолазную маску и поведал собравшимся о том, каким испытанием, физическим и моральным, стал для них с Полом этот проект. Он прочел лекцию о погоде, географии и климате, вспомнил все трудности и заявил, что это был поистине труд первопроходцев. Но теперь все позади. Публика похлопала.

Он церемонно пересек открытый пятачок и замер в своем вызывающем наряде перед Юном.

– Ну что, Юн, – сказал он игриво, пока инженер Римстад занимал его место на ящиках. – Честно говоря, мне больше нравится, когда ты наводишь на меня такой объектив. Крутая у тебя камера!

– Угу, – согласился Юн и поймал в видоискатель Римстада.

– Где взял?

– Купил.

– Дорогая, наверно?

– Да.

– Оно и видно.

Бог знает, что у него сегодня на уме, подумал Юн об этой бессмысленной дружелюбности.

Римстад теперь тоже был без шапки; в одной руке он держал кипу мокрых листов, в другой – потухшую сигарету. Он говорил тихим сиплым голосом, долго и умно.

– Моя горькая обязанность – добавить в мед ложку дегтя, – сказал он. – Мы рассчитывали, что водопровод превратит наше разрозненное хозяйство в единый организм, но этого не произошло: трубы обрываются здесь, на этом самом месте! – И он ткнул пальцем в землю. – К водопроводу подсоединены лишь школа и муниципалитет, нам еще предстоит делать разводку, а для этого нужны деньги. Мы привыкли думать, что наш остров состоит из болот, пустошей и песка, а на самом деле тут где ни копни, сразу упрешься в горную породу, значит, надо бурить, взрывать, долбить – на это потребуются годы и несколько бюджетов нашего муниципалитета. Но мы хотя бы положили начало, пробили брешь в стене предрассудков и традиций. И настанет день, когда в каждом доме, хлеве, на каждом предприятии будет вода, чистая и свежая вода из изумрудного горного озера, а не та коричневая склизкая жижа, которая тухнет в наших колодцах. Поэтому сегодня знаменательный день.

Раздались продолжительные аплодисменты.

Слово перешло к мэру. Он произнес громкую и пронзительную речь о финансовой и управленческой сторонах дела.

– Государство оплатило шестьдесят пять процентов работ, – кричал он, – муниципалитету пришлось буквально вывернуться наизнанку, чтобы изыскать остальные тридцать пять! Денег не хватало катастрофически. Положение было столь же тяжелым, как после войны, и это отнюдь не преувеличение. В результате некоторым разнорабочим, скотникам, социальным служащим, ухаживающим за стариками и больными на дому, пришлось искать себе другую работу. Нам не хватало на расчистку дорог и обустройство паромной переправы, не говоря уже о строительстве новой. Наша пожарная машина устарела, а радиофикация дома престарелых пока остается лишь мечтой. Но вода нужна всем предприятиям. И, если думать о развитии экономики, выбора у нас не было: вода, словно свежая горячая кровь, оживит остров и даст ему надежду. Veni, vidi, vici!

Под пристальными взглядами собравшихся он взял ножницы, поднял глаза к затянутому дождевыми тучами небу и перерезал алый бант на кране, чтобы струя чистой воды ударила, наконец, в размокшую глину.

Всеобщие крики и аплодисменты. Юн продолжал снимать. Раз за разом вспыхивал блиц фотоаппарата Марит, ее коллега высоко поднял микрофон. Директор дал знак, и школьный оркестр заиграл марш. Потом ученики исполнили песню и всех пригласили к столам.

Марит, оставив своего коллегу с радио, подошла к Юну и Георгу. Она растерянно улыбнулась, когда Юн сунул ей камеру чуть не в лицо и стал снимать.

– Не бойся, – успокоил он ее. – В первый раз у всех дурацкий вид.

– Я слышала, тебя тоже надо благодарить за сегодняшнее событие, – приветливо сказала она.

– Ну… – замялся Юн.

– Это правда, – вмешался Георг. – Юн принимал участие в самых ответственных работах. Без него праздника пришлось бы ждать еще несколько дней.

Юн отреагировал на похвалы в своей обычной манере.

– Я испортил компрессор, – сказал он.

– Что? – переспросила Марит.

– Я сломал его компрессор.

Она не поняла.

– Я хочу тебя сфотографировать, хорошо бы вместе с… – Она кивнула на водолаза.

Юн и Георг встали рядом и замерли в напряжении. Водолаз явно разозлился на то, что Юн вспомнил о компрессоре, но промолчал.

Подали кофе и крендели, испеченные старшеклассниками на школьной кухне. Гости, особенно Юн, налегали на угощение, вялая беседа вертелась вокруг видеокамеры. Подошел Ханс со своим младшим на плечах и тоже стал хвалить Юна. Чуть позже подоспел репортер с радио и взял Ханса в оборот. Он ведь член муниципального совета, верно?

– Да.

– Меня интересует экономическая сторона проекта, – сказал журналист и включил микрофон. – Это ведь стоило больших денег, да?

– Да уж, – улыбнулся Ханс.

– Правда ли, что в результате муниципалитету придется заморозить все остальные проекты на несколько лет?

– Э-э… да. Но эти последствия не были очевидны сразу.

– Хотя расчеты, конечно, производились?

– В части затрат. Но относительно доходов муниципалитета мы просчитались: налогов собираем маловато.

– Это общая проблема для всех муниципалитетов местного уровня, и полученные доходы были не ниже ожидавшихся, не правда ли? И неужели новая паромная переправа не важнее чистой воды? Тем более что можно было бы обустроить десять переправ за деньги, потраченные только на один рукав водопровода.

– Десяти переправ нам не нужно, – съязвил Ханс. – Хотел бы я знать, откуда у вас такие цифры?

Репортер подробно объяснил, как он получил эти данные. Его слова звучали убедительно.

Юна ничуть не занимали экономика и политика, но ему было приятно, что вопросы репортера чем дальше, тем все больше раздражали Ханса.

– Вместе с новой школой на другой стороне острова…

– Еще один пример неразумного расходования средств, хотите сказать? – перебил его Ханс. – Это у нас интервью или нет?

– Интервью. Строительство обошлось в пять миллионов крон плюс четыре учительские ставки – ради восьмерых учащихся.

– На самом деле детей больше.

– Восемь, и в ближайшие семь лет учеников не прибавится. Причем пятеро из них – дети учителей.

Ханс закатил глаза и отвернулся. Юн пожалел, что у журналиста нет камеры, и включил свою, к вящему негодованию учителя. Но постепенно Ханс взял себя в руки и

...

– Ладно, – сказал он. – А раньше мне письма не приходили? Из Копенгагена, например?

– Из Копенгагена? А ты ждешь оттуда письма?

– Не жду. Но могло прийти.

– Я не видела.

– Точно?

– Совершенно точно. А почему ты спрашиваешь? Или больше мне не доверяешь?

Юн промолчал. Довериться он не мог никому. Он больной человек и живет среди людей, желающих ему только добра, как они говорят, тут надо держать ухо востро.

Он заговорил о переезде. Этой темы они не касались уже несколько недель. Но Юн подумал, что как раз сегодня очень уместно вернуться к планам на будущее – раз уж правду о письмах ему открывать никто не хочет. И сказал то, что слышал однажды от отца: с этого острова убежать никому не удастся. Куда бы человек ни отправился, остров будет тянуться за ним, как суглинистый след… Но Элизабет только вздохнула и взяла брата за руку.

– Никто не говорит «бежать». Но надо смотреть на вещи реалистично. Жизнь на острове замерла: никто не строится, никто сюда не приезжает. Скоро здесь останутся одни старики да те, кто ни на что новое не способен. Папа тоже не смог вынести этого. Он как раз сбежал.

– В грязных сапогах, – хихикнул Юн.

– Какой у тебя сегодня гадкий юмор!

Юн завелся и заявил сестре, что это она видит все в искаженном свете. И нарочно преувеличивает. На острове строятся новые дома, и есть способные люди, и жителей меньше не стало. А почему бы ей самой не взяться за что-нибудь новое, кстати говоря?

– Я учитель, – ответила она сухо.

– Ханс с тобой не поедет, – сказал Юн.

– Ты думаешь, я этого не знаю?

– Нет.

Элизабет глубоко вздохнула.

– У меня в классе двенадцать учеников, – сказала она. – Двенадцать! И четырнадцать у Марианны. На следующий год у меня останется десять, а у нее одиннадцать. Ты понимаешь, что это значит?

– Нет.

– Наши классы сольют, и я останусь без работы. Вот и все. Тут нечего обсуждать.

Они как раз проходили тот поворот, где Юн однажды ночью видел в ивняке машину Ханса. Юн открыл было рот, хотел обсудить варианты, что им делать, если Элизабет уволят, и поискать какой-то выход, но его прервал громкий крик. Вдалеке справа от дороги, посреди поля, стоял крестьянин в непромокаемом комбинезоне и махал им руками. Юн спрятался за спину сестры.

– Поздно, – язвительно засмеялась она. – Тебя уже засекли.

Это был Карл. Он приставил ладони ко рту и снова закричал.

– Пока, увидимся, – сказала Элизабет и пошла дальше.

Юн неохотно сошел с дороги в грязь и протиснулся сквозь колючую проволоку. Поле было залито водой, он провалился в раскисшую глину по щиколотку.

Карл жил с работы на своем хуторе, как жили прежде его отец, и дед, и прадед, и носил ту же фамилию, что и вся округа; когда бывшую здесь богатую усадьбу нарезали на наделы, всем отныне свободным хусменнам пришлось взять себе господскую фамилию. У Карла был сын, ровесник Элизабет, но он стал машинистом и обосновался на безопасном расстоянии от «традиций, передающихся из поколения в поколение». В гости приезжал редко, присылал на Рождество открытки и писал, что у него все хорошо. Карл говорил, что на самом деле сына тянет домой, но проклятая жена-горожанка не пускает. Юн готов был согласиться: ему не нравились ни невестка Карла, ни его шумные и наглые внуки, прямо спрашивающие, почему у дяди Юна одно веко всегда закрыто и почему руки заскорузлые и грязные.

Ему этот хутор был вторым домом. На кухне здесь пахло печенью трески, вафлями, кислым молоком, землей и хлевом; а когда они выпивали, Карл рассказывал ему истории, которые держал в себе так долго, что они перебродили и горчили сентиментальностью. Двадцать пять лет назад Карл списался на берег, чтобы стать крестьянином, как отец. Как решил, так и сделал: сегодня – повидавший мир жиголо, прославивший себя на семи морях, гроза Лофотенских островов, Финнмарка и даже Рокуэлла и Гренландии, а назавтра – привязанный к земле раб, зажатый в тиски овечьим загоном с одной стороны и недружелюбными соседями – с другой.

– Мне бы хоть чуточку тех деньжищ, что прошли через мои руки за эти годы, – пьяно бормотал Карл. – Не умел я с ними обращаться. Не сумел скопить… Эх, Юн-простота, где тебе представить, через что я в жизни прошел!

– А что случилось? – обычно спрашивал Юн. – Куда они делись, кроны-то?

– О-о-о…

Этим стоном обозначалось море неприятностей, именуемое жизнью, где свирепствуют такие силы, что людям приходится совершать невообразимые глупости.

Но, хотя Юн и знал Карла так близко, в его обществе он напрягался – что-то здесь было не так: перекрыл старый разваливающийся сарай новенькой блестящей крышей за сорок тысяч крон; покрасил половину одной стены дома и бросил; писал длинные жалобы в фонд помощи жертвам стихийных бедствий, что орлы таскают у него овец (хотя они просто ломали шеи в горах, потому что Карл не следил за скотиной); у него был трактор, который приходилось парковать на горке, чтобы потом завести, и машина, слишком роскошная для того, чтобы хоть раз вывести ее из гаража. Наверняка эти маневры в ежедневной борьбе за хлеб насущный были не хуже и не лучше того, что делали все островитяне. Но Карл настаивал на том, что груде досок, именуемых сараем, нужна эта золотая крыша, а несколько мазков зеленой краски искупают все заботы о доме, и Юну делалось неловко – наверно, слишком напоминало темные стороны его собственной натуры. А теперь вот Карл под проливным дождем копает картошку, на месяц позже соседей, и еще будет убеждать Юна, что в октябре было рано, ботва еще стояла.

– Да, – сказал он, когда Юн доковылял до него. – Осень взяла свое и в этом году.

Юн согласно кивнул. Потом окинул взглядом составленные штабелем полные и полупустые ящики с картофелем и раскатившиеся по земле мокрые клубни.

– Ну что скажешь, Юн? В этом году ты тоже со мной? В мои годы по горам не полазишь, особенно в одиночку.

– Не полазишь.

– Взгляни! – Он откусил кусок от картофелины и сплюнул. Внутри клубень был желтый, как желток. – Чудно: такая отличная картоха среди этого дерьма.

– Да.

– Так что скажешь, Юн? Юн прокашлялся.

– Я думаю, надо платить мне за это, – сказал он и спрятал руки за спину, чтобы не казаться воинственным.

– Платить? У тебя же пособие!

– Это правда, тут не поспоришь.

– И никогда раньше я тебе не платил!

– Не платил.

– А теперь что стряслось?

– Не знаю… Но я подумал: вдруг ты мне заплатишь?

Крестьянин недоверчиво посмотрел на него. Запустил картофелиной в стену силосного бункера, и она расплющилась всмятку.

– Никто не требует денег за то, чтобы искать овец, – зло сказал он. – Так?

Да, Юн вынужден был признать, что это полная бессмыслица, но все-таки…

– И никто не платит за это, да?

– Да.

– Ну так что?

– Значит, не заплатишь.

Пока шли переговоры, Юн в основном смотрел в землю. А теперь бросил взгляд в сторону, на поля.

– Все как всегда, – промямлил он и почувствовал тяжесть во всем теле: видно, действие таблеток еще не кончилось.

– Что ты сказал?

– Все как всегда. В прошлом году и в позапрошлом. И в этом помогу.

Карл тяжело кивнул: вот развел тут философию…

– То-то, – сказал он мрачно. – Значит, договорились?

А что будет на следующий год? Юн вздрогнул. Нравится ли ему делать одно и то же из года в год? Кое-что нравится. А как он в городе приживется? Юн снова вздрогнул, выдернул из жижи сапог и собрался уходить. Но Карл считал нужным еще поговорить, чтобы смягчить впечатление от неприятной беседы.

– Вижу, ты ходил воду снимать? – спросил он, кивнув на камеру.

– Да.

– И было что снимать?

– Все были: мэр, Римстад, журналисты, учителя, вся школа. Из крана текла вода.

– Надеюсь, мэр сморозил какую-нибудь глупость?

– Э-э… что-то не помню.

– Помнишь наверняка. Подумай получше.

Юн сделал вид, что задумался. Но тут распахнулась дверь жилого дома на взгорке, и Маргрете, жена Карла, вышла на крыльцо. Платье на фоне свинцового неба казалось винно-красным. Скрестив на груди руки, она растирала плечи ладонями и ежилась от холода. Ветер слегка раздувал ее волосы.

– О, еда! – проговорил, не оборачиваясь, крестьянин, услышав стук двери.

Юн торопливо выхватил камеру и вскинул ее к плечу. Маргрете заметила это и помахала ему.

– Что ты задумал? – рассердился Карл.

Юн вел съемку и, не отводя глаз от камеры, поднял руку и замахал в ответ.

– Гляди-ка, она тебе тоже машет, – заворчал Карл, мрачно глядя в сторону дома. Жена его вела себя как девчонка на подиуме. Она засмеялась, вскинула руки над головой и закружилась красным огоньком на фоне бесцветного, вылинявшего пейзажа. И вдруг Карл заулыбался.

– Да она еще молодкой, – с жаром заговорил он, показывая на жену пальцем. – Гляди, гляди! Вот дьявол.

– Ну и ну, – поддакнул Юн, чувствуя себя фокусником.

Когда представление закончилось, он предложил вернуться на стадион, допраздновать. Долгий вечер с Элизабет и разговорами о переезде не привлекал его.

– В клубе вечер, – сказал он.

Карл замялся: ему надо бы дела доделать. Старая крестьянская привычка: работать, когда все отдыхают, по вечерам и в выходные, чтобы люди видели, как он из сил выбивается.

Вечер превратился в большой осенний праздник. Юн танцевал с Марит и Элизабет. Ханс же танцевал не с ней, а с женой и Марит, если успевал вклиниться между Юном и Георгом. Пол весь вечер не отходил от Герд; она плакала из-за того, что все кончено и водолазы уезжают. Карл, пока был в состоянии, плясал только с Маргрете и ни словом не обмолвился о мерзкой кукле, мисс Венус, спрятанной на сеновале.

Пили много, но дрались мало. Молодые владельцы лососевой фермы помирились с водолазами. И только в пятом часу утра Юн смог нетвердыми шагами направиться в сторону дома.

И снилось ему потом, что он стоит на стадионе и видит, как из крана течет вода. Все вокруг празднуют, шутят и смеются, а о воде забыли. Она льется и льется без всякой пользы, с шумом, который все нарастает, как гул водопада, и наконец так бьет по ушам, что Юн подбегает к крану и закрывает его – тем движением, каким любой человек приглушает слишком громко говорящее радио, когда хочет сказать нечто важное.

Но Юн – не любой человек. И он тут же получает веское тому доказательство. Ему никто не давал права выступать от имени остальных. И теперь все они вытаращили глаза, прервали разговоры, прекратили жевать и веселиться. Стояли как живой укор и скорбно смотрели на него. Юн оказался в центре всеобщего непроходящего осуждения. Он отнял у них живую горячую кровь, о которой с таким жаром говорил мэр.

Юн стоял, не шевелясь, раздавленный стыдом. Все стоял, стоял. И конца этому не было. Не было.