Чистая вода

22

Было пять часов утра. Заснеженная гавань молчала. Все спало глубоким сном. Только к гостинице подъехал грузовичок с продуктами, и водитель штабелем составил на крыльце ящики со свежим хлебом, от них шел пар. Правда, Юн и сегодня заметил, что от одной из машин на стоянке уже тянется вниз, в гавань, петляя между складами, свежая цепочка следов. Она появлялась тут каждое утро, когда шел снег. Это были следы капитана Небольшого рейсового кораблика, ходившего вдоль островов.

Юн оделся и вышел из комнаты. Он не встретил никого ни в коридоре, ни на лестнице. За стойкой администратора тоже не было ни души. Никем не замеченный, Юн вышел на мороз, по чужим следам добежал до гавани и забрался на борт кораблика.

Два часа он трясся от холода, спрятавшись на баке, пока, совершенно закоченев, не высадился на остров.

Снегом завалило дорогу. И вообще все. Остров впал в спячку.

Дом был похож на пустую скорлупу: голые стены, черные провалы окон; холодное и обобранное до последней нитки жилище, можно подумать, здесь пытались скрыть следы тяжкого преступления. На дощатом, без единого коврика полу одиноко стояло старое облезлое кресло – свидетельство блестящей карьеры отца, старшего рыболовецкой бригады.

Юн положил дрова и засыпал уголь в обе печки и затопил их. Открыл в подвале бочку мазута и залил им стены и пол в гостиной и на кухне. Потом сел в кресло, держа в руках спички. Домой он вернулся за триумфом.

Но надо подождать. Нет, он не собирался додумать какую-то неотвязную мучительную мысль, покаяться, признаться в чем-то самому себе ни даже унять страх. Просто надо подождать.

Разбудил его шум во дворе: топот множества ног и громкие крики, кто-то звал его. Было светло, и Юн понял, что спал долго.

В дом вошел Германсен: тот же проницательный, глубокий взгляд, как при первой встрече, и отстраненность: он почувствовал запах мазута, но промолчал, как будто и не знаком с Юном. Германсен был без шапки, в длинном светлом пальто, брюки в снегу. При каждом шаге под ногами у него хлюпали талая вода и мазут.

– Дорогу снова замело, – бесстрастно сообщил он и сел на пол в самом сухом углу, но фалды пальто все равно оказались в мазуте и воде. Германсен заметил это, но и глазом не повел.

Юн нетерпеливо потряс спичками.

– Я поджигаю, – сказал он. – Уходи.

– А ты, – спросил полицейский, – ты пойдешь?

– Нет.

– Тогда и я не пойду.

Юн засмеялся. Героический порыв показался ему так же лишенным смысла, как и весь мир, который этот обстоятельный человек, словно трудолюбивый зверек, собрал по сусекам и склеил, все переврав благодаря своему логическому мышлению. Юн не верил ему. За время их знакомства полицейский не произнес ни слова правды. И жаждал только одного: заставить Юна признаться в том, чего он не делал. Германсен то называл его соглядатаем и больным наблюдателем, то поддакивал, то улещивал, то угрожал. И теперь наверняка дом обложен полицией, а за показным хладнокровием этого ничтожества в углу так же наверняка скрывается бездонный страх. И правильно: бомба того гляди рванет.

– Я сейчас все подожгу! – крикнул Юн полицейскому– Ты сгоришь!

– У тебя было несколько часов в запасе, – ответил Германсен. – Мог поджечь и раньше.

Юн открыл коробок, чиркнул спичкой и уронил ее на пол. Она потухла. Зажег следующую – то же самое. Тогда он отодрал кусок от обоев и поджег.

Германсен вскочил на ноги. От его самоуверенности не осталось и следа.

– Стоять! – крикнул Юн. В одной руке он держал факел горящих обоев, в другой – спички и был полон презрения. Ничто не пахнет так противно, как низложенная власть. – Сядь! – прорычал он.

Полицейский медленно, пыхтя, опустился на одно колено, как бегун на низком старте. Кожа вокруг морщинок на лбу и висках побелела.

– Как ты думаешь, – закричал Юн, – почему на ней был комбинезон? И мой свитер?

– В этом деле много вопросов, на которые только ты можешь ответить, – сказал полицейский. – Но это не означает, что ты невиновен.

Юн фыркнул. Он уже сделал глупость, признался в некоторых своих проступках, и в результате жизнь его чудовищно усложнилась. При этом наказание все равно никогда не связано с преступлением. Вот он, Юн, – он ведь совершает поступки, и законные, и противозаконные, не просто так, а борясь с несправедливостью, защищая себя или восполняя недостаток чего-то. Он не злой человек и не хочет все разрушить и уничтожить.

– Вам нечем прижать меня, – скривился он презрительно.

– Поэтому я и позволил тебе уйти, – ответил Германсен, и Юн почувствовал, что самообладание начало возвращаться к полицейскому – Без орудия убийства мы мало что можем сделать.

Юн засмеялся: опять вранье и новые уловки. Тут пламя обожгло ему пальцы, и он лихорадочно затряс бумажкой. В тот же миг Германсен навалился на него.

– Не бей! – жалобно пропищал Юн и весь сжался. В последнюю секунду полицейский отвел кулак, он был зол, но рад, что все кончилось. На всякий случай он вырвал из рук Юна коробок со спичками и открыл его…

И тогда Юн ударил.

Собрав всю силу, он ударил прямо в незащищенное довольное лицо. Полицейский с грохотом упал. Прежде чем он пришел в себя, Юн ногами затолкал его обратно в угол, снова завладел спичками и зажег другой кусок обоев, на этот раз побольше.

– Старею, – пробормотал Германсен и стер кровь с лица и шеи. Потом хрипло, прерывисто дыша после каждого слова, произнес: – Я не знаю, почему на ней были комбинезон и твой свитер, но попробую угадать. Возможно, она не стала в тот вечер заходить к Карлу, а сразу отправилась на озеро Лангеванн. Всю ночь лил дождь, она насквозь промокла, пока шла, и повесила свои вещи сушиться в вагончике, а сама переоделась в один из комбинезонов Георга. Тем временем ты простился с Карлом и пошел в клуб – вы договорились с Лизой, что будете разговаривать с водолазами про деньги вдвоем. Не найдя ее там, ты сообразил, что она уже на Лангеванн. Пошел следом, разыскал ее в бытовке – она тебя не ждала, вы сидели, разговаривали, она зябла, и ты отдал ей свой свитер…

– Почему ты позволил мне уйти? – спросил Юн.

– Приехав сюда, ты…

Германсену было больно говорить. Юн засмеялся:

– Думал, я сознаюсь?

– Нет, нет. Но… что-то могло случиться.

– Что, например? Полицейский не ответил.

– Ты прямо как Элизабет, как Ханс, как все они. Думаешь, я добрый, – насмешливо сказал Юн. – Но ни черта не понимаешь. Комбинезон на ней для того, чтоб она голой не была!

– Голой?

– Да! Голой!

– Поэтому ты одел ее, прежде чем бросить в воду? Юн не ответил. Он Лизу не убивал – это все другие, а он, Юн, только хотел оберечь ее от бесчестия и зла. У него мелькнуло желание вправить мозги этому недоумку из полиции, образумить его, ткнуть его носом в настоящую правду и сбить с него дурацкую спесь. Но объяснять Юн ничего не умел, он же не учитель и не смутьян агитатор. Он хотел одного: чтобы Лизу никто не увидел голой. Все проще простого. И абсолютно непостижимо для этого ученого дурака.

– Это было важнее всего? – спросил Германсен. – Важнее самой жизни?

Жизни?.. Когда-то она, может, и была в радость, а теперь-то что, пепелище. Все исчезло – детство, мама, летнее раздолье, Элизабет, дом… все утекло меж пальцев, как он ни старался их удержать. То, что случилось у Лангеванн, было лишь отчаянной попыткой спасти и сохранить то единственное, чему он не мог позволить умереть.

– Так водолазы ни при чем? Георг говорит правду – он видел ее в последний раз на празднике?

Юн об этом ничего не знал. А Германсен как будто весь обмяк. Начал было снова говорить, но тут же замолк – наверно, во рту болело.

Он встал, безвольно опустив руки, показывая, что не собирается снова нападать.

– Уходи, – сказал Юн.

– А ты? Что ты будешь делать?

Ничего он не собирается делать.

– Я хочу здесь остаться, – сказал Юн. – Только и всего. Дул восточный ветер, швыряя в окно хлопья снега. Германсен в нерешительности потер лысину, потоптался в лужах мазута, все еще не решаясь уйти.

– Ты не подожжешь дом? – уныло бормотал он. – Ты…

Юн холодно рассмеялся.

– Нет, – сказал он. – Мне хочется побыть одному.

– И ты расскажешь мне, как все произошло?

– Позже.

Юн задержал дыхание.

– Там люди у дома. Попроси их уйти вместе с тобой. Он попятился в самый мокрый угол, подальше от окон и этого непредсказуемого полицейского. Кусок обоев догорел, Юн оторвал новый и снова поджег.

– Уходи, – снова сказал он.

Германсен все мялся. Взглянул на пол, на Юна, собрался наконец с духом и ушел.

Юн дождался, пока полицейский дошел до пристройки и стукнула входная дверь. Тогда он захлопнул дверь в гостиную и запер ее на ключ. В окне виднелась спина Германсена: он медленно, неверной походкой брел к березняку. Втянул голову в плечи и запахнул испачканное мазутом светлое пальто, защищаясь от пронизывающего ветра. И все равно казалось, что он надеется на лучшее.

Юн подумал о Лизе, посмотрел на свои руки – они не дрожали. Бросил горящую бумагу и увидел, что синее пламя плеснуло на стены и огромные желтые языки лизнули крышу. Он не чувствовал боли. И знал, что если он все-таки побежит на кухню, наденет куртку, натянет шапку на подпаленные волосы и выскочит навстречу холоду и ветру, аккуратно заперев за собой дверь, то попадет в объятия Германсена и его людей, которые сейчас ломали двери и били окна, напрасно надеясь вытащить его отсюда. Германсен бухнулся бы на колени и стал снегом засыпать его горящие брюки. А поверх широкой спины в пятнах мазута он видел бы отчий дом в языках огня, ползущих на второй этаж, на чердак и прорывающихся сквозь крышу, чтобы схлестнуться с порывами ветра и клубами дыма.

Меж стволов берез он разглядел бы изумрудное море с рыбацкими судами в озерцах открытой воды. И хорошо, если бы баржа стояла у причала…

– Я замерзаю, – подумал бы он. – Замерзаю…