Чистая вода

19

Из гостиничного номера были видны город и порт. То, что в отцовы дни было скопищем причалов и красных пакгаузов на сваях, сейчас разрослось в настоящий бетонный Клондайк с автозаправками и широкими улицами, мотоциклами и американскими туристами с круизных судов – и все это благодаря рыбе и траулерам. Дома поднимались как на дрожжах, заводики по производству рыбного филе росли через каждый метр. А теперь обнаружили нефть, и появились новые люди, новые больницы, новые дома, вертолетная площадка и специализированные магазины, среди которых немало диковинных.

Так что когда Германсен зарывался в свои бумаги, Юн давал голове передышку и наблюдал за жизнью современного прибрежного города, готовящегося к Рождеству. Каждый день шел снег. На борт рейсовых корабликов поднимали елки и ящики пива, жители островов везли домой покупки и подарки. Под огромными мощными прожекторами люди готовили к зиме лодки: отмывали их, смолили. У мола виднелась новенькая нефтяная платформа, а на заднем плане – величественные синие горы на острове, едва различимые в бледном свете зимнего дня.

– Где ты родился? – спросил полицейский, наверно, уже в шестой раз. Сколько времени длилось их общение, столько же Юн молчал о своих личных обстоятельствах. Арест он воспринял с облегчением: словно спустили курок, который долго держали на взводе, и напряжение разрядилось.

– Здесь написано. – Юн показал на бумагу.

– Знаю, но я хочу услышать от тебя. Мне же надо тебя разговорить: ты как немой. Тут сказано, что ты родился дома.

– Да.

– В то время на острове было так принято?

– Не знаю.

И пошло-поехало: когда крестили, когда отдали в школу, конфирмация, дни рождения родителей, чем они занимались, когда умерли, Элизабет и все этапы ее несуразно складывающейся жизни.

О Лизе говорили мало. Когда Юн замыкался в себе, Германсен возвращал его к действительности, расспрашивая об острове и местной жизни. Хотя Юн не всегда видел связь между событиями, зато он был настоящий кладезь слухов и историй и выкладывал все подряд, не исключая и такие подробности, о которых сообщают только спьяну или чтобы навредить заклятому врагу.

– Так ты считаешь, что полевой пожар, перекинувшийся на рыбзавод на Нурдёй, – на самом деле поджог?

Этого Юн так прямо не говорил.

– Выходит, сам Заккариассен и поджег?

История с пожаром случилась много лет назад, и подробности забылись.

– Зачем ему поджигать?

– Пф-ф. Ему было много, – фыркнул Юн.

– Чего много?

– У него было два завода, оба напичканы дорогой техникой. А рыба кончилась.

– Гм. А ты уверен, что поджог – его рук дело?

– Нет.

Полицейский считал полезным время от времени ошарашивать Юна неожиданными вопросами. К примеру, когда Юн увлекся, рассказывая охотничью байку, и вдруг против обыкновения разговорился, Германсен невпопад спросил, играет ли он на музыкальных инструментах.

– Нет, – буркнул обескураженный Юн.

– Но ты любишь музыку?

– Да.

– Я обратил внимание на твои пластинки. Если хочешь, можем привезти их – здесь наверняка проигрыватель найдется.

И тут же перешел к Карлу, спросив, почему его хутор в таком удручающем состоянии.

– Пьет он, – ответил Юн. Связь между пристрастием к бутылке и тем, что крестьянин всю жизнь колотится в нужде – кажущейся нужде, – он считал очевидной.

Перебрали всех: Римстада – хороший ли он инженер и какой из него администратор; водолазов, Лизиных сестер и Заккариассена; Ханса и его помешательство на чистой воде… Юн уже устал перемалывать все эту скукотищу. Нет, он не помнит, сколько лет Эрик, ленсман, знаком с Элизабет; да, они учились с ней в одном классе; он не может сказать, знал Эрик, кто устроил поджог, или нет; хотя весь остров это знал, да.

– Но дело против Заккариассена не завели?

– Нет.

– А в газетах об этом писали?

– Да.

– Ну и порядки у вас! А не мог это сделать еще кто-нибудь? Или просто несчастный случай?

– Нет.

Они говорили о рыбе и разных работах, Юн многое в жизни перепробовал.

– Почему ты перестал ловить рыбу?

– Да так…

– Тебе это не нравилось?

– Нет.

– А на стройке? Ты ведь и оттуда ушел.

Глупо заниматься тем, что не любишь, объяснял Юн. Вот Ханс и Элизабет все пыжатся, пыжатся, а тоже никем не стали; и зачем было мучиться, лучше уж делать что нравится.

– Никем не стали? Они учителя! Их работа очень важна для общества.

– Ну…

– Что это за отношение к жизни?

Юн мало задумывался о том, как он относится к жизни и не надо ли это отношение изменить. Его все устраивало.

– Устраивало?!

– Ну… да.

– И в армии ты не служил. Освобождение по болезни – разве это дело для такого крепкого здорового мужика? Ведь с головой у тебя официально все в порядке?

Юн громко засмеялся.

Они поговорили о разных людях, об острове в целом.

– Я хочу понять здешний образ мыслей, – объяснил Германсен. – Вот, например, водолазы – ты обвиняешь их в том, что они нашли труп и потихоньку снова утопили его?

– Я видел только пятно.

– Но Лизу нашли именно там, где ты видел пятно. Почему они так поступили?

– От страха.

– Если нечего скрывать, нечего и бояться.

Юн не стал бы так утверждать. Он боится всю жизнь, и не потому, что совершил убийство.

– И боязнь удержала бы тебя от обращения в полицию?

– Возможно.

– Верно, – улыбнулся Германсен. – Ты же не сообщил о пятне в воде.

– Сообщил. Я рассказал Элизабет и ленсману. Но меня никто не слушает.

– Бедняга… И на стенах ты писал?

Юн замялся.

– Да, – признался он.

– Это называется подстраховаться на все сто, верно? Юн не понял, на что намекает собеседник.

В таком ритме прошли два дня. Германсен читал бумаги, стопку за стопкой, и задавал вопросы, разыгрывая то дурака, то интеллигента. Они ели в номере или внизу, в ресторане; приходили люди, вступали в разговор с ними; звонил телефон; иногда Германсен исчезал на несколько часов и появлялся с новыми кипами бумаг, новыми вопросами и прежней дотошностью.

И снова Юн глядел в окно, на пристань и корабли, на людей, занятых предрождественской суетой, и на синий остров, все ниже и ниже опускавшийся в воду.

На третий вечер Германсен объявил, что игры кончились. Как раз завершился выпуск новостей по телевизору, горничной, перестилавшей постели, велели удалиться, а Юну – сидеть тихо: прекрати дергать себя за волосы, сколько ни нервничай, ничего не изменится.

– Посмотрим, что у нас получилось. Полицейский фокусничал все время, но теперь он повел себя просто несносно.

– Начнем с твоего свидетельства. Его можно истолковать двояко. Или водолазы убили Лизу, или совершили нечто – предположительно тоже связанное с ней, – что хотели бы скрыть.

– Что?

– Мы оба это знаем.

– Нет.

– Хорошо. Если тебе неприятно, пока это пропустим, ладно?

Юн чуть было не сказал «да».

– Ты ведь любил Лизу?

– Да.

– Зачем ты вчера сказал, что не помнишь дня рождения Элизабет?

– Я забыл.

– Забыл день рождения родной сестры? Ты сделал ей подарок на прошлое рождение.

– Надо же.

– Помнишь, что ты подарил?

– Я многое забываю.

– Откуда ты знаешь?

Вопросы сыпались в диктаторском темпе, и угнаться за собеседником Юну было трудно. Он думал изо всех сил, не находил ответа и в который раз говорил, что многое забывает.

Германсен поднес к его глазам бумагу. Юн увидел штамп муниципалитета на подписи Римстада, начальника Технического совета.

– Водолазы уже были здесь однажды, – сказал полицейский. – Их же фирма прокладывала и старый водопровод, двенадцать лет назад. И время от времени они присылали сюда работников с инспекцией. В частности, Георг по крайней мере один раз приезжал на остров для проверки и профилактики оборудования – по договору фирма отвечала за обслуживание, и чем дальше, тем больше хлопот доставлял ей ваш старый водопровод. Вероятно, при его сооружении тоже не обошлось без просчетов. Из-за этого, возможно, строители и были так настороженны. К тому же, как выяснилось, Георг и инженер Римстад не ладили между собой. Знаешь почему?

– Нет.

– Многого ты не знаешь о своих земляках, Юн!

Он не ответил.

– Лиза исчезла предположительно двадцать седьмого августа. А здесь вот написано, – и он выудил новую бумажку, – что было произведено «картографирование дна озера Лангеванн в целях прокладки нового водопровода». Георг с партнером выполняли эти работы между двадцать пятым и тридцатым августа. Это означает, что в тот момент на озере уже находилось все необходимое оборудование – и лодка тоже. За три недели до того, как ты увидел темное пятно в воде. То есть у них уже тогда была возможность утопить тело без лишних проблем.

– Да.

– Потому что без лодки этого не сделаешь.

– Нет.

– Утопить тело мог и кто-то другой, мало-мальски сведущий в водолазном деле, пока эти двое напивались в деревне – они ведь по выходным уходили в загул, верно?

– Да.

– Двадцать седьмого августа как раз была суббота (новые бумажки: календарь, план мероприятий молодежного клуба) – в клубе устраивали праздник, и оба водолаза были там.

– Да?

– А ты там был?

Юн не помнил и сказал:

– Вероятно.

Редкий праздник в округе обходился без его присутствия – где-нибудь неподалеку в лесу.

– Насколько мне удалось узнать, тебя там не было.

– Вот как.

– А Лиза как раз была. Несколько человек видели ее, причем в компании водолазов, с Георгом. Он, кстати, вообще пользуется славой бабника. Его не только Римстад, но и многие мужчины на острове недолюбливают. А тебе он нравится?

– Не знаю.

– Тебе не за что его любить?

Юн дернул себя за волосы и опустил глаза.

– Вроде нет.

– В тот вечер ты пил у Карла, помнишь? Ты был на взводе.

– Не помню.

– А он запомнил, потому что вы поругались: ты потребовал плату за то, что помогаешь ему искать в горах овец, хотя раньше никогда не просил. Дело дошло до потасовки, и он выгнал тебя.

Юн улыбнулся.

– Перестань улыбаться! Тебе от этого пропойцы так же мало проку, как и мне.

Тишина.

А потом началась настоящая бомбардировка вещественными доказательствами: отчет водолазов; опись снаряжения и путевые листы – подтверждение недостачи компрессора; карты и чертежи с тремя вариантами прокладки трассы и сметами; журнал учета больничных листов; протокол вскрытия; билеты на самолет и паром; выписки с метеостанции о погоде (по дням); несколько личных вещей Юна, рисунки, какие-то письма – он их едва помнил; рождественская открытка, характеристика из школы, рецепты на лекарства (значит, обыскали дом: где же была в это время Элизабет?); вырезки из газет, расписание автобусов, фотографии, заключение сотрудников принудительного психиатрического патронажа, следивших за ним в переходном возрасте (по просьбе Элизабет), когда ему не разрешили хранить оружие и он разнес в щепы весь дом… Безжалостный и бесконечный документальный эпос. Полицейский вбивал вешку за вешкой – человека, событие, дату, время – на строго отведенные именно им места в мозаике островной жизни и называл это правдой, голой правдой.

Юн впал в ступор. Такой правды он не понимал. Но старался, насколько мог – реагировал, отвечал. «Все сложнее, чем оно кажется», – звенело у него в ушах. Это состояние напоминало ему головокружение высоко в горах, когда облака внизу вдруг расступаются и ты с фотографической четкостью видишь каменную осыпь, обрывающуюся в пропасть на том самом месте, где только что спокойно и безмятежно стоял. И когда Юн совсем осоловел и его повело, он покорно отключился и с облегчением перенесся в мыслях на остров, к мерцающим образам лета с живой Лизой.

Германсен налил ему черного кофе. Была уже глубокая ночь.

– Остальное – вольные фантазии, – произнес полицейский. День за днем, с двадцать седьмого августа по сегодняшний момент, они восстановили ход событий, насколько он отражен в документах. – Ты мастер выдумывать, Юн. Теперь твоя очередь.

Юн стиснул зубы.

– В этой истории есть еще один мужчина – Ханс. В свое время он вел ваш с Лизой класс. Теперь он с Элизабет. А с кем еще?

Юн не ответил.

Полицейский подтолкнул к Юну через стол две фотографии. С таким же успехом он мог бы предъявить ему пару картонок – мысли Юна были далеко.

– Лиза и Элизабет: они очень похожи, ты замечал? Наверняка. Впрочем, это лишь эстетическая ловушка. Что за роман был у Ханса с Лизой?

– Роман?

– Не переспрашивай.

– Не знаю.

– На острове говорят, что она уехала из-за него.

– Не знаю.

– Это слухи?

– Да.

– И ты их никогда не слышал?

– Нет.

– Исследуя мотивы, я всегда начинаю с простейших. Я прислушиваюсь к самым гадким и грязным намекам, ибо на преступление человека редко толкают счастье и радость. Первое, что я посчитал нужным выяснить: не была ли Лиза беременна. Согласно протоколу вскрытия – нет, но примерно два с половиной года назад она уезжала с острова в положении.

Белые пальцы выудили очередную бумажку.

– Она сделала аборт. – Называются клиника и фамилия врача, а также год и число. – Предположительно, по настоянию отца, хотя он клянется, что был не в курсе. Зачем надо было подвергать растерянную, перепуганную девочку этим средневековым жестокостям – аборт, проклятие, отлучение от дома?

Юн не знал.

– Думаю, дело в некой порочности самой этой беременности. Инцест? Идиотизм? Может, она понесла от Ханса? Или от тебя?

Полицейский дал время ошеломленному Юну собраться с мыслями и продолжал, понизив голос:

– Есть ли вообще связь между беременностью и убийством? Моя нечистая фантазия склонна простить Ханса, но здравый смысл возражает. Что, Юн, неприятно?

– Да.

– Будет еще хлеще.

– Понял.

– Но для тебя это, наверно, в порядке вещей – у тебя вся жизнь такая.

– Нет.

– Свидетель сообщает, что на празднике двадцать седьмого августа, где-то между одиннадцатью и полуночью, Георг и Лиза поссорились. Она в ярости убежала. Остановить ее или поговорить с ней никто не пытался – похоже, для нее такое поведение считалось нормой. Никто, включая и самих водолазов, не помнит причины ссоры. После этого ее никто не видел…

Юн не слышал последних слов, он крался вокруг стола. Он должен защищать свою жизнь: все было не так – наоборот, он хотел как лучше… Юн схватил Германсена за горло, но полицейский, видно, ждал нападения и отразил его коротким техничным ударом, вдобавок пару раз съездил Юну по лицу и насильно усадил его обратно на стул.

– Юн, ты теряешь рассудок! – громко закричал он. – И в такие моменты не соображаешь, что делаешь, верно?

– Нет.

– Юн, когда ты теряешь рассудок? Когда? Нет, смотри на меня, – я с тобой разговариваю; открой глаза, ты уже выспался. Ты теряешь рассудок, когда раздражаешься. Но ты можешь сказать, что тебя раздражает? Что?

– Замолчи.

– Отвечай! Это не тебя убили, а Лизу! – И Германсен заголосил: – Лизу убили! Слышишь, Лизу!

– Да, да, да!

Повисла долгая пауза. Полицейский снова сел.

– Хитрый же ты, черт! – сказал он. – Дурак дураком, а хитрый, как бестия. Слышишь меня?

Юн не ответил.

– Слышишь или нет? – снова сорвался на крик Германсен.

– Да.

– Ты скинул компрессор в болото, чтобы заставить их искать там, где ты видел тело. Ты перекрыл воду, чтобы тебя нашли. Ты пугал по ночам Заккариассена и послал Георгу бочонок с твоим собственным котом в рассоле, чтобы спровоцировать их. Ты хотел понять, что им известно. Как они отреагировали?

– Заккариассен сообщил в полицию, Георг не отозвался.

– И тебя это смутило?

– Да.

– Почему?

Юн более или менее включился в беседу снова. Он никогда и не думал, что Георг кого-то убил. Ему только хотелось узнать, много ли водолазу известно. Но делиться такой изощренной мыслью с Германсеном вряд ли стоило. И Юн ответил:

– Не знаю.

– Заккариассен или Георг? – пророкотал полицейский.

Юн подумал, что для него лучше Заккариассен. Это вокруг него – человека, разрушившего жизнь Лизы, – и плелась вся интрига. Но теперь он совсем не вписывался в общую картину…

– Юн, ты хочешь что-нибудь рассказать? – наседал на него Германсен. – Или нет?

– Не хочу, – ответил Юн. – Я не помню.

И заплакал.