Чистая вода

20

Они выехали на остров. Германсен уже бывал здесь: изучал местность, расспрашивал людей. Теперь он решил, что пришло время привлечь к расследованию Юна, и взял его с собой – проводником. На природе полицейский работал ровно с той же неутомимостью, дотошностью и обстоятельностью, с какими разгребал бумажные завалы в импровизированном кабинете в гостинице. Они поднялись в горы и заглянули под камень, где была найдена Лизина одежда; зашли в пустой дом; попили на кухне у Карла жидкого кофе; Римстад свозил их на снегоходе на Лангеванн, по свежему голубому льду они обошли все озеро, обсуждая работу водолазов и рассматривая в бинокль горы и резервуар с водой, и еще раз восстановили ход событий.

Когда они добрались до рыбзавода на Нурдёй, Германсен пошел внутрь один.

Было холодно, с севера надвигались сумерки, снег оседал на окнах как благородная пыль. Юн коротал ожидание, слушая в машине радио и думая об Элизабет. Ему дали номер ее телефона, но он еще не звонил ей. Сестра сбежала, чтобы не видеть трагической развязки. Никто ему больше не верит. Карл даже не взглянул на него – и это он не из-за овцы, – а Маргрете с покрасневшими глазами быстренько налила им кофе и тут же ушла в соседнюю комнату. Римстад скривился в усмешке, никогда прежде не появлявшейся на честном и бесхитростном лице инженера. Ну а Германсен? Медики подтвердили, что память у Юна действительно слабая, но истинность диагноза в амбулаторной карте, который поставил временно работавший здесь выпускник медучилища, вызывала у полицейского большие сомнения. В телефонном разговоре выяснилось, что новоиспеченный доктор сделал запись в карте со слов больного – он считал, что «надо доверять пациенту хоть немного». Под «депрессивностью» он подразумевал, что Юн действительно был в депрессии, а стесолид назначил потому, что в то время главный врач округа постоянно прописывал его жителям глубинки как универсальное средство от всех болезней.

– Если ты меня обманываешь, ты и доктора обдурить мог, – коротко прокомментировал все это Германсен.

Но почему он тогда оставил Юна в машине, одного, без охраны? Непонятно.

– У них Рождество, – сообщил Германсен, вернувшись. – Горы еды, все украшено. Хотя затхлостью несет, брр…

Полицейский выглядел уже не столь безупречно, как вначале. Галстук его лежал в гостинице, а он переоделся в куртку-анорак и горные сапоги; на щеках выросла щетина.

– Этот старик, владелец завода, тот еще тип. А хозяйство ведет одна из его дочерей?

– Да.

– Вот терпение у человека! Я хочу осмотреть завод. Это он там, внизу?

Пустые вешала для рыбы раскинулись по белым холмам, словно сеть с крупными ячеями. Там внизу было темно и ни души – вечер накануне рождественского сочельника.

– Да. Но мы не имеем права туда заходить.

– Право – это мы, Юн, не забывай! Пошли?

– Не хочется.

Полицейский уже вылез было из машины, но сел обратно.

– Вот это уже любопытно, – сказал он, подначивая. – Ты не хочешь, чтобы я что-то увидел? Что именно?

Не мог же Юн ответить, что не хочет смотреть, как это ничтожество будет бухать своими сапогами по святому для него месту, по его прошлому. Он промолчал.

По колено в снегу они спустились вниз. Снег не чистили несколько дней – занесло и причал у темно-зеленой воды, и лодки. Ворота в солильню были заперты, но Юн отомкнул замок ножом. Они прошли через сарай для шкерки, поднялись наверх, в бондарню, сквозь запахи и образы прошлого дошли до окна на юг и выглянули в него.

– Красота, – сказал полицейский.

Внизу громоздилось заваленное снегом старье: бочки и ржавые поддоны, ободранные стоянки ярусов, груды шестов для вешал и рыбоделы. Мол и стесанные белые острова лежали в черной воде моря, отороченные пеной. Облака висели высоко и в то же время близко, как театральные кулисы, и вместе с тонкой снежной пеленой образовывали огромную стеклянную крышу. Мимо медленно пролетали гаги.

– У них нет даже приличной фотографии Лизы, – кипятился Германсен. – Можешь себе представить?

– Есть. Они не захотели показывать ее тебе.

– Все равно. Похоже, они и при жизни не желали ее видеть, а теперь рады раз и навсегда вычеркнуть из памяти. У меня по ходу дела обычно складывается образ жертвы, но в этот раз никак не получается, просто беда.

Юн не любил подобных лирических отступлений; ему не нравился низкий проникновенный голос полицейского и то, что он своими черными глазами с восторгом и интересом смотрит вдаль, как обычный турист, тогда как ему нужно охватить сейчас судьбу человека во всей ее полноте. Нет, Юну не нравилось здесь.

– Холодно, – сказал он, поеживаясь. – Пойдем?

– Нет, пока не пойдем. Германсен и не думал торопиться.

– А эта дверь куда?

Он показал на дверь в обращенной к острову стене, она вела к слуховому окну: прежде здесь с помощью лебедки тянули ваеры, когда надо было загонять под вешала вагонетки, чтобы сгружать в них сушеную рыбу. Полицейский открыл засов и распахнул дверь.

– Идеальное тайное укрытие, – сказал он. – Наверно, отсюда вы следили за ее отцом?

Что за дверь? Юн не помнил. Он оттолкнул полицейского и сам посмотрел на хозяйский дом, возвышавшийся на взгорке напротив. За занавесками неясно виднелись елка и какие-то тени, спешившие по делам. На втором этаже можно было даже различить узор на обоях – он узнал Лизину детскую…

– Кто этот старик? – спросил полицейский прямо у Юна над ухом.

– Бондарь.

Старик втащил в прихожую хозяйского дома ящик с рыбой и запер за собой дверь. Юн мысленно перебирал страницы тягостных воспоминаний.

– Юн, ты вообще не любитель говорить, но сегодня из тебя слова не вытянешь. Тебя что-то мучает?

– Ничего.

– Юн, да что с тобой?! Расскажи-ка мне о чердаке. Для чего нужны инструменты? Вот, например, этот нож.

– Клипфискный.

– А это что?

– Кухтыль. Раньше бочки использовали как буи.

Но Юн по-прежнему был далеко. Он видел, как Лиза в своей комнате встала с дивана и подала ему знак «я не могу прийти»…

– Пойдем прогуляемся, – приказным тоном произнес Германсен.

Они спустились, вышли на причал, постояли немного в снегу.

– Ферма по разведению рыбы – вон там – тоже принадлежит Заккариассену?

– Нет, он не хочет рыбу разводить. Это молодых ребят хозяйство.

– Юн, сколько же ты здесь не был?

– Месяц… ну два.

– А до этого?

– Два с половиной года.

– С тех пор как уехала Лиза? Юн кивнул.

Полицейский оставил щекотливую тему и перешел к подробностям рыбацкой жизни. Юн нехотя посвятил его в тайны лова оснащенным неводом и поведал о стадиях засолки, рассказал о заветных рецептах приправ, о пинагоре и сушеной рыбе с брюшком. Возвращаясь на чердак, они успели поговорить о погоде и судах, о том, как рыбаки живут в море и как швартуются в их гавани.

– Во что ты был одет, когда виделся с Лизой в последний раз?

Он не помнил, когда в последний раз встречался с Лизой (по его версии для полиции), поэтому сказал, что не знает.

– У тебя пропало кое-что из одежды. В частности, твой любимый свитер. По словам Элизабет, ты носил его не снимая и зимой, и летом, пока он не… пропал?

Юн помнил этот свитер: старый, драный – настоящее тряпье.

– Я его выбросил, – сказал он. Полицейский кивнул.

– Когда ты видел Лизу в последний раз, на ней была та одежда, которую вы нашли под камнем? Зеленое пальто с высоким воротником, серый свитер, шерстяной шарф домашней вязки в сине-черную полоску, брюки с прорехой на левом колене, да еще полотенце и сумка…

– Я не помню, когда видел ее в последний раз, – огрызнулся Юн.

– Так она выглядела на празднике, в субботу.

– Понятно.

– Но выловили ее в другой одежде: в комбинезоне Георга и твоем старом свитере. Ты можешь объяснить это?

– Нет.

– Почему она не хотела возвращаться к родственникам на юг?

Юн повертел головой, будто разминал шею после сна, и уставился на полицейского.

– А ты что об этом знаешь? – спросил он. Германсен наверняка не мог знать об этом абсолютно ничего.

– Нетрудно догадаться, что ее тянуло домой. Так бывает со всеми. Но к чему она вернулась бы – к тебе?

Юн промолчал.

– Только к тебе?

Ответом снова было молчание.

– Юн, ты бы лучше отвечал. Ведь после меня придут другие – нам нет конца.

– Пусть приходят. Я ничего не сделал.

– Ты часто виделся с ней во время ее последнего визита домой?

– Я уже ответил, что не помню!

– В этот раз отец снова запретил ей общаться с тобой?

– Да! – крикнул он громко, но спокойно.

– Ты много думал о ней, когда она уехала?

– Все время! – ответил Юн и так же спокойно продолжал: – Каждый день. Я видел ее постоянно. Я беседовал с ней каждый день. Ты это хотел услышать?

Германсен с силой всадил в стену разделочный нож, после чего надолго установилась тишина. Юн заметил, что не стало даже звуков и запахов. Улыбка полицейского таила в себе недоброе и пугала.

– Ну ты хитрец… – сказал наконец Германсен. –Лизу никто толком не знал. Так ведь и тебя никто не знает, верно?

В тишине стукнула дверь. Юн открыл каморку с лебедкой и увидел, что во двор перед домом вышел Заккариассен с лопатой в руках и неуверенными слабыми движениями принялся расчищать дорожку. Остаток своих сил он отдал на то, чтобы снабдить заводик водой, пресной водой из крана. А теперь ему плевать и на завод, и на новый водопровод. Он уходит, как и Нильс. Старость делает его жалким и несчастным, но несет ему прощение.

Господи, кто ж так снег разгребает, думал Юн. Кучка здесь, кучка там – ни системы, ни ритма, ни силы. Тошнотворность этого зрелища сводила на нет все старания Юна насадить справедливость, все его жертвы. Жизнь несправедлива: она начинается, человек выносит ее тяготы, и она заканчивается – как для человека, так и для чайки.

Закрыв глаза, он видел болота, лежащие к югу, у озера Лангеванн, в искрящемся летнем свете; неподвижная раскаленная пыль на вереске, безумные горы, где снег никогда не тает полностью. Это его вотчина. Здесь неизменно царят покой и безопасность, и никто не может их отнять.

Юн вновь открыл глаза, заметил Германсена и в первый раз сам, без принуждения, задал вопрос: как, мол, хозяин завода отнесся к визиту полицейского, что сказал.

– Почти ничего, – неохотно произнес полицейский. Он стоял рядом с Юном и тоже наблюдал, как расчищенная дорожка продвигается от дома напротив в сторону ворот. – Но я, наверно, поспешил.

– Почему?

– Представителей моей профессии люди не всегда встречают обходительно. Это уж когда совсем припрет, когда плохо так, что мочи нет, тогда человек мудреет. Но иногда не хватает сил дождаться, пока он наберется мудрости.

– Да, – сказал Юн.

– Ты понимаешь, о чем я?

Полицейский стоял так близко, что Юн чувствовал его дыхание. На мгновение он вдруг подумал, что не только сам следил и подглядывал за всеми – в последниемесяцы кто-то присматривал и за ним.

– Это ты отправил письма директору школы? – спросил Германсен.

– Нет.

– На них нет отпечатков пальцев, и обращения вырезаны. Но очевидно, что адресованы они тебе. Кроме тебя, их мог отправить только один человек – Элизабет, но она их даже не видела.

– Врет.

Опять Элизабет. Если примешать сюда еще и ее, то история с письмами будет выглядеть гораздо глупее, чем думает заезжий полицейский.

– Ты хочешь сказать – она сама отправила письма или…

– Я ничего не хочу сказать. Письма не мои.

– В квартире, которую снимала Лиза, тоже нашли письма, в том числе от тебя. Но чего среди них нет, так это как раз ответов на письма, имеющиеся у нас. Не кажется ли тебе, что это странно?

Об этом Юн не думал.

– У нас есть основания предполагать, что их выкрали, – продолжал Германсен. – Ты в последнее время выезжал с острова?

– Нет.

– А в Копенгаген?

– Ну, это… Да.

– Что ты там делал?

Юн понятия не имел, что он там делал. Был, и все. Он редко мог сказать, почему поступил так или иначе, просто совершал то, что должен, исходя из всей своей жизни, точно как течет по своему руслу река.

– Лизу искал, – ответил он.

– Хотя знал, что ее там нет?

– Я не знал.

– То, что она пишет об отце, не очень красиво. Кроме тебя, она с кем-нибудь еще на острове переписывалась?

– Не знаю.

Германсен снова улыбнулся.

На обратном пути полицейский остановился на горном перевале и велел Юну выйти из машины. В багажнике у него оказалось ружье в кожаном футляре, обитом бархатом – очень дорогое сверхточное оружие, Юн никогда не видел ничего подобного, даже в рекламных буклетах. Ему было разрешено собрать ружье, он сделал это с трепетом и благоговением. Германсен открыл железный патронташ с пулями, достал рамку с мишенью. Оставшиеся часы того синего зимнего дня они лежали в сугробах и палили из ружья.

– Ты стреляешь как бог, – вот и все, что Германсен сказал. Этого эпизода со стрельбой полицейский никак не объяснил – он просто выпал из их общения как некая пауза. По крайней мере, Юн не мог связать его ни с чем, разве что Германсен хотел посмотреть, как он стреляет. Если, конечно, не считать своеобразным объяснением такой факт: когда они стали упаковывать ружья, полицейский кивнул и задумчиво пробурчал себе под нос, что стену дома перекрыли заново.

– Кое-что ты можешь, Юн, – сказал он. – Но тут не все сходится, да?

Юн открестился, сказал – да что он может? Стрелять, плотничать немного, а больше ничего.

Мимо проехала снегоуборочная машина, ей в хвост пристроилась вереница автомобилей. Шел густой снег, и, когда они миновали лес и выехали на просторы материковой стороны, движение замерло. Человек в форме дорожной службы сказал, что придется подождать: на повороте увяз автобус. Германсен хмыкнул: прямо как в Канаде; он прожил там в молодости несколько лет.

– Хорошо, что снегоуборщик случайно оказался здесь, а если бы он не ехал мимо?

Юн собирался ответить ему, что здесь снегоуборочные машины ездят не случайно, а в соответствии – если не застрянут – с расписанием паромов, но отвлекся при виде людей в машине впереди. Ханс и журналистка Марит. Германсен их тоже заметил, кивнул и дал гудок.

– Она пишет об этой истории с водопроводом, – пояснил он. – Муниципалитет обанкротился и теперь хочет законодательно признать дефицит своего бюджета.

Видя хорошее настроение полицейского, Юн задал второй за сегодняшний день вопрос:

– Ты думаешь, он мог такое сделать?

Улыбка Германсена стала еще шире.

– Он человек с идеями, – ответил полицейский. – И приехал сюда десять лет назад, чтобы их реализовать. В таких ситуациях люди порой совершают странные поступки. Как ты считаешь?

– Лизе нужны были деньги, – сказал Юн.

– Зачем?

– Она хотела съездить на юг, чтобы перевезти оттуда вещи и вернуться насовсем. Но отец не дал ей ни гроша. Тогда она пошла к Хансу.

– Когда? В тот же день, как исчезла?

– Да.

– Ты уверен?

– Э-э… нет.

– Но ты убежден, что она ходила к Хансу за деньгами?

– Да.

Глядя прямо перед собой, Германсен заговорил:

– Ханс, естественно, тоже ничего ей не дал. Поэтому на празднике ей пришлось просить уже у водолазов, точнее, у Георга – тоже своего прежнего дружка. Из-за денег они и разругались, как ты считаешь?

– Да.

– А ты не выдумал все это прямо сейчас?

– Нет.

– Почему же раньше мне никто об этом не говорил?

Этого Юн не знал, но Германсен и не ждал ответа – он уже топтался в снегу у передней машины. Постучал в стекло, минут пять поговорил с Хансом, перекинулся парой слов с Марит.

Вернулся он с пылающим лицом.

– Юн, давай с тобой порассуждаем, – начал полицейский. – Способ, которым была убита Лиза, почти ничего не говорит об убийце. Ее ударили тупым предметом, предположительно обухом топора – орудия убийства у нас пока нет, но мы найдем его, как только сойдет лед на Лангеванн… Почти все бьют обухом, потому что, если ударить острием, череп раскалывается во-о-т так. – Он обвел свою макушку пальцем, – ты как бы срезаешь человеку голову и воочию видишь, что натворил. Даже в состоянии аффекта большинство убийц отдают себе в этом отчет. Юн, что бы ты выбрал – обух или острие?

Юн выбрал бы обух.

– Ты в состоянии говорить об этом?

– Ну… да.

– По виду не скажешь.

Юн не ответил.

– Нам придется еще поискать. У меня было три возможных мотива и примерно столько же подозреваемых. Теперь ты добавил еще один – деньги. Как ни странно. Юн, а у тебя ведь самого есть деньги, да?

– Нет.

– Но у тебя были деньги, пока ты не начал утеплять дом. Почему Лиза не пришла к тебе?

– Не знаю.

– Вечером того же дня ты выпивал с Карлом и разговор снова шел о деньгах. Ты жадный?

Скорее это Карл жадный, тем более что поругались они в другой вечер.

Германсен пошел дальше, не отклоняясь от курса.

– Лиза знала, что достаточно одного ее слова – и ты отдашь за нее что угодно, хоть правую руку, – но все-таки пошла за деньгами к отцу и двум отставным любовникам. Что случилось у Карла в тот вечер?

– Не помню я!

– Но вы препирались из-за денег – это ты помнишь?!

– Только потому, что я запомнил, когда это было, – позже, осенью, он тогда копал картошку.

– Везет тебе, что он ни черта не помнит, да?

– Да.

Они посмотрели друг на друга.

– Не знаю… – заговорил Юн. – Ты все портишь, смешиваешь с грязью.

Германсен ответил:

– Лиза пришла в тот вечер к Карлу. Она знала, где тебя искать, потому что ты сам сказал ей об этом еще днем. Есть свидетели того, что вы общались с ней и летом.

– Неправда.

– Иначе откуда ты мог знать о деньгах?

– Она написала мне.

– Ха-ха!

Помолчав, полицейский продолжал:

– Я сказал, что есть несколько подозреваемых, и у каждого свой веский мотив. Но все эти мотивы можно приписать и одному человеку – тебе, Юн. И заодно объяснить твое парадоксальное поведение в последние месяцы. Ты одновременно пытаешься скрывать и разоблачать.

– Не понимаю тебя.

– Понимаешь. Что ты, например, делал под окнами Заккариассена по ночам?

Очень сложный вопрос. И если у полицейского был наготове простой четкий ответ, то у Юна – сплошной туман. Когда Заккариассен так внезапно утратил интерес ко всему: и к заводу, и к чистой воде, у Юна, видимо, зародилась мысль, не до конца им осознанная, скорее наблюдение, что дело тут не в старческой немощи, как у Нильса, а в том, что Заккариассен знает, какая беда случилась с Лизой. И он, Юн, пытался выяснить, что именно хозяину завода известно о гибели Лизы; полицейский сам говорил сегодня об этом. Другими словами, у него не было ответа на вопрос Германсена.

– Есть свидетели?

– Элизабет.

– Неправда.

– Юн, ты не можешь уследить за всем. Поэтому все время путаешься и в результате сам себя выдаешь.

– Я ничего не делал.

– Юн, я тебе не старшая сестра. И даже не добренький учитель или спившийся сосед, чтобы тебя жалеть. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не расколешься.

– Новые дела, – произнес Юн, имея в виду обстановку на дороге. Человек в комбинезоне вернулся с сообщением, что путь свободен. Можно ехать дальше, только осторожно.