Чистые руки

Шприц

Однажды утром перо Антельма повисло в воздухе над листом. Он описывал для своего фельетона линьку перелетной саранчи. Слова лились свободно в этот непорочный час, когда сонный мир еще колебался, когда темные ночные мысли отмылись от грязи, словно небо очистилось от последних облаков, как вдруг предложение оборвалось на полуслове. Представьте источник, который вдруг пересох, хотя ничто не предвещало, или музыкальный инструмент, резко умолкший под пальцами или дыханием исполнителя, или разбитую мраморную статую, к которой никто не прикасался: во всем этом есть что-то неестественное, отрицание порядка вещей, разразившаяся молния в чистом небе — вот именно об этом идет речь, о молнии.

А произошло вот что: пока Антельм с воодушевлением излагал на страницах последнюю линьку личинки перелетной саранчи, из самых темных глубин его души резко поднялся столп света, и ученого осенило: теперь он был во всеоружии. Он знал, куда вводить яд и каким шприцем. Все необходимые приспособления, рецепт, методика — все здесь. Больше ничто не помешает воплотиться этой убийственной мечте, зревшей последние несколько недель. Насекомое и человек внутри Антельма помирились и решились на идеальное преступление (или можно выразиться по-другому: мораль умолкла в присутствии жадного насекомого, желающего воспроизводиться, природа величественно торжествовала над пустыми сомнениями; или другая версия, более тривиальная: нервное, чувственное, молодое тело требовало сорвать корону с черепа измученной Супруги).

Куда же вводить яд? Конечно же, в сердце, но не туда, куда покажут анатомы, а в сокровищницу тайных мыслей, грез и любви.

Наконец, сам яд. Им могут стать и ненависть, и презрение. Но лучше всего — безразличие.

Что же касается шприца, тут Антельму нет равных, — его взгляд. Именно из-за глаз — блестящих сфер в глубоких орбитах — местные нередко принимали ученого за волшебника или колдуна. Его взгляд — это игла, и вводимое с ее помощью вещество всегда разит свою цель. При встрече с ним кажется, будто он вас пронзает, проникает сквозь толстые слои общественных приличий, лжи и притворств, выводит на свет божий вашу суть и сжигает в черном пламени сокровенные тайны. Если вы ученик, взгляд вас убеждает. Если вы объект желания — раздевает. Если вы супруга — подчиняет. Но если вдруг он пробегает мимо, словно вас вовсе не существует, то вы чувствуете себя недостойным жить и сдаетесь, — это сущий яд.

Странно, что молния пронзила его ровно в тот момент, когда Антельм описывал линьку перелетной саранчи: нет ничего более далекого от смерти, чем этот процесс. Антельм только что изложил чудо, на которое способна жизнь: превратить за несколько минут тряпичную, оборванную личинку, едва избавившуюся от кокона, в летающее совершенство. Еще раз можно подивиться гению Архитектора, который, вероятно, стоит у истоков подобной фантасмагории. Эту главу, воспевающую могущество творения в самых невидимых уголках вселенной, вдруг прервала ее противоположность — смертельное истощение чьей-то жизни, некогда фонтанировавшей энергией. Антельм писал сосредоточенно, с воодушевлением, которое, казалось, не допустило бы подобных мыслей о смерти: достаточно было только взглянуть на свежие наброски и тщательные записи, как вся мысль обращалась к переводу этих начинаний в главу, благодаря отточенному перу описывающую великолепие спектакля, когда сформировавшееся насекомое окончательно сбрасывает доспехи личинки. Ровно в этот момент, когда ночь подходит к концу, вспыхивает молния — и смерть Супруги предстает ясно, до последней детали.

Антельм удивился: получается, светлой, дневной мысли, которая, казалось, занимала его полностью, всегда вторила другая — ночная, тайная, о чем он даже не подозревал, но чья завершенность вдруг поразила его всей своей ясностью и жестокостью.

Затем Антельм вернулся к чуду перелетной саранчи. Обратная линька Супруги подождет до завтра.

И перо снова заскрипело.