Чистые руки

Кюре

— Вы прекрасно знаете, месье Кюре, что я немного зол на вашего милосердного Бога. Простите, но он поступил со мной совсем не по-христиански.

— Нужно смотреть не на то, как Он поступил с вами, — спокойно ответил мужчина, улыбаясь, — а на то, как поступил с ним.

Антельм раздражался: он уже предчувствовал, какие речи польются дальше, и мог процитировать их наизусть.

— Я знаю, месье Кюре, знаю. Бог избавил его от мук и страданий земного пути, призвал к себе еще чистую и доверчивую душу, выделил тепленькое местечко в компании ангелов. Я внимательно слушал вашу прекрасную речь, когда Себастьян умер при рождении и даже когда малышка Жанна, охваченная горячкой, мучилась в агонии две ужасные недели. В конце концов воспоминания о ее смехе, детских словах, хитром взгляде воспарили над кроваткой, где она лежала с уже восковым лицом в вечном покое и ожидании гробовой крышки. Месье Кюре, я ведь плакал и молился! В те дни ко мне вернулась вся моя детская набожность: мое отчаяние разбивало сердце каждому встречному, а у вашего Бога не сыскалось для меня жалости. Тем не менее я почти поверил в легенду об ангелах, о юной чистоте, которая сулила малышке Жанне вечное блаженство, и согласился сопроводить крошечный белый гробик в церковь. Однако когда первая горсть земли упала на мою девочку, с губ сорвалась не христианская молитва, а слова древнего латинского поэта: «Не тяжкой будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя»[2]. Но Жюль! Когда пришел его черед, у меня не хватило прощения или смирения для того, кто забрал моего сына.

— Я хорошо его помню. В церковной школе Жюль был среди первых и, я бы сказал, самых рьяных. Прекрасный ум, прекрасная душа. Я понимаю ваше возмущение, но со временем…

— Нет, месье, в этот раз время совсем не лечит, не успокаивает. Сегодня Жюлю исполнилось бы двадцать пять. Тогда ему было шестнадцать. Он все понимал и запоминал. Я не знаю, к какому роду ученых отношусь, но…

— Вы известны, пользуетесь признанием наравне с самыми великими — так говорят… Тот англичанин, которого недолюбливает Церковь, может оказаться во многом прав и считает вас одним из своих коллег…

— Нет же! Я любитель по сравнению с тем, кем стал бы Жюль. Я всего лишь деревенский ученый, слегка сумасшедший, способный найти ответы на вопросы, которые сам себе задал. Мой сын Жюль наверняка получил бы университетское признание, в котором мне всегда отказывали.

— Разве вам недостаточно людского обожания вместо преклонения кучки покрывшихся пылью ученых?

— Жюль преподавал бы в Сорбонне. Именно университетская среда напитала бы его живой наукой, которую я дал ему лишь попробовать на вкус. Он бы превзошел меня, стал бы моим продолжением, завершением. Шестнадцать лет! Я бы смотрел на его прекрасное лицо, на молодые, энергичные черты, которые теперь оставлены мыслью и самой жизнью!

— Но Жюль жив. В вашем сердце и, я уверен, во веки веков подле Творца своего.

— А вы хитры, месье Кюре. Я слишком уважаю ваш сан, вашу святость, считаю вас честным человеком и потому не употребляю слов вроде «плут»… Однако я прекрасно понимаю, почему вы не стали называть его Богом, а выбрали «Творца».

— Здесь нет никакой хитрости. Я употребил единственное слово, которое вы всё еще можете услышать из глубины вашей скорби и неверия, поскольку знаю: вы каждый день встречаетесь с Творцом.

— В каждом насекомом, в каждой травинке, в самом последнем гаде, которых мало кто до меня наблюдал, я вижу творение поразительного разума. Но почему он отобрал у меня одно из лучших произведений? Это какая-то бессмыслица!

— Мне пора на вечерню, боюсь, наша непродолжительная беседа может меня задержать. Я не бегу — уверен, мы продолжим в следующий раз. Знаете ли вы, что забавы ради я выучил наизусть финал вашей главы о жуках-навозниках? «Работа пилюльщика ставит серьезный вопрос перед каждым, кто умеет думать…» Вы ведь помните, не так ли? Однако неважно, помните ли вы дословно, там вы излагаете одну из тех идей, которые побуждают на длительные размышления: «Пилюльница ставит нас перед выбором: либо польстить плоской голове жука-навозника, будто тот сам решил геометрическую задачку с запасами…»

— Хватит, месье Кюре, конечно, я помню.

— Нет-нет, вы не помешаете мне процитировать до конца, о каком выборе идет речь: «либо прибегнуть к гармонии, которая управляет всем под наблюдением всезнающего, всепредугадывающего Разума». Не скрою, на мой взгляд, этот аргумент звучит несколько по-вольтериански, однако вы приоткрываете завесу…

— Какую завесу, отец мой?

— За которой находится Бог: вы отказываетесь от Него, но не забыли. Однажды Он поймает вас своей дланью, как вы ловите жуков, и заберет к себе… Вы прекрасно знаете, что даже самая крохотная щель пропускает свет, а Его сияния потребуется совсем чуть-чуть.

— Вечерня, месье Кюре, вечерня…

Прошло несколько лет с тех пор, как эти двое встретились в последний раз — они всячески избегали друг друга. Сегодня случайный перекресток улиц буквально столкнул их лбами. Пришлось обменяться парой слов из вежливости. Святой отец с полным красивым лицом хорошо откормленного крестьянина, маленького роста, пухленький, с живым взглядом и немного лукавым прищуром, в пыльной сутане, то тут, то там запачканной жирными пятнами — служанка Виктуар, как ни билась, не смогла их вывести. И тощий Антельм с профилем хищной птицы, впалыми глазами, торчащими из носа и ушей волосами, густыми бровями, от которых по лицу спускается грубая щетина. Дети смеются при виде этой парочки, вон, посмотрите на тех троих — они подталкивают друг друга локтями и убегают, хохоча.