Что будет дальше?

Глава 20

Майкл был доволен.

Почтовый ящик для входящих сообщений по теме «Части четвертой» просто ломился от предложений, настойчивых просьб и требований. Здесь было все: от робкого «я хочу увидеть ее глаза…» до куда как более предсказуемого «трахни ее, трахни ее, трахни ее». Встречались и сторонники радикального комплексного подхода, заключавшегося в жестком требовании: «Убейте ее, убейте немедленно!»

Майкл прекрасно понимал, какое значение для всех этих людей имеют его ответы, и формулировал каждый свой комментарий, каждое индивидуальное сообщение, тщательно подбирая слова. Особенно заботливо он подходил к ответам на письма тех зрителей, которые впервые обращались к авторам проекта. Он прекрасно понимал, что постоянные зрители и так уже никуда не денутся и что гораздо важнее не спугнуть неофитов, заинтриговать их еще сильнее.

Эту часть работы Майкл выполнял, пожалуй, с каким-то особым удовольствием. Он чувствовал, что обязан подходить с душой ко всем тайным страстям и потребностям любителей шоу «Что будет дальше?». Работая над перепиской, он воображал себя настоящим писателем, подлинным творцом новой эпохи, может быть, даже — поэтом будущего. Традиционных писателей, тратящих месяцы, а порой и годы на придумывание сюжета и на изложение его на бумаге или же в недрах компьютера, он считал своего рода динозаврами, обреченными на вымирание. От этих людей его отличало слишком многое. Например, он создавал свое гениальное творение на универсальном языке, не нуждавшемся в переводе ни на английский, ни на русский, ни на японский. Он был не обычным художником, чей творческий порыв ограничен пространством холста и набором красок, — нет, он мог моделировать и конструировать сами кисти и мазки таким образом, что каждая следующая линия и цветовое пятно оказывались совершенно непредсказуемыми. В отличие от кинорежиссера, он не был ограничен бюджетом и мог творить все новые образы по своему усмотрению, не обращая внимания на требования предварительно написанного сценария и на согласование с реквизиторами и организаторами натурных и павильонных съемок. Он не был привязан ни к языку, ни к средствам выражения. Он чувствовал себя пионером нового искусства, в котором смешивались воедино кино, телевидение, Интернет, литература и театр. И именно он сейчас стоял у истоков этого нового искусства, именно он формировал его будущий язык. Он был режиссером, оператором, продюсером нового жанра и ощущал себя частью будущего. Искусство должно быть спонтанным — под этим лозунгом Майкл и собирался творить свои шедевры.

Тот факт, что его творчество замешано на преступлении, нисколько не смущал Майкла. Создатели всех подлинно новаторских произведений мирового искусства так или иначе выходили за принятые в обществе рамки, нарушали законы и правила, искренне считал он.

Майкл отвлекся от компьютерного монитора и посмотрел на Линду, спавшую на кровати буквально на расстоянии вытянутой руки от него. Она лишь слегка прикрылась мятой простыней, которая не столько прятала от взгляда Майкла ее соблазнительные формы, сколько, наоборот, подчеркивала их. На лице Линды застыло безмятежное выражение, и Майкл искренне порадовался за подругу: судя по всему, ее сны были спокойны и приятны.

Майклу нравилось смотреть на спящую Линду. Впрочем, иногда его посещала странная мысль: он пытался представить себе любимую женщину постаревшей — с дряхлой морщинистой кожей, с обвисшей, потерявшей упругость грудью, с животом, изрезанным глубокими складками. Его воображение отказывалось выстроить такую кошмарную картину. Теоретически он, конечно, понимал, что когда-нибудь они с Линдой состарятся, но пока что его разум не желал воспринимать такую перспективу. «Нет, — в очередной раз с негодованием отмел он от себя эту мысль, — мы не постареем, мы всегда будем молодыми».

Отвечая на письма, размышляя о будущем и своей роли творца нового искусства, Майкл тем не менее не забывал поглядывать на мониторы, на которые выводилось изображение того, что происходит с Номером Четыре. Похоже, в эти минуты девушка тоже спала, — по крайней мере, на протяжении последнего часа она практически не шевелилась. Майкл прекрасно понимал, что вряд ли ее сны столь же безмятежны и приятны, как у Линды. Он помнил, как Номер Один и Номер Два то кричали, то стонали во сне. Номер Три порой начинала рычать, чего-то требовать и при этом пыталась сорвать с себя ограничивавшие ее свободу цепи и веревки. Впрочем, еще более активно она предавалась этому занятию в часы бодрствования. С нею вообще было достаточно скучно, вспомнил Майкл, она только и делала, что пыталась сорвать оковы. Они с Линдой даже были вынуждены прервать трансляцию «Части третьей» раньше, чем им того хотелось бы: слишком уж тяжело было управляться с Номером Три и слишком однообразными получались сюжеты. Впрочем, именно у Номера Три Майкл многому научился и теперь собирался использовать весь полученный опыт в работе с Номером Четыре.

Несколько нажатий на клавиши, движение джойстиком — и одна из камер вывела на экран монитора крупный план пленницы. Ее губы были полуоткрыты, а челюсти тем временем, казалось, свело судорогой. «Неплохо, — подумал Майкл, — скоро она начнет стонать».

Бывает, человек стонет и кричит от того, что видит во сне. Бывает и так, что стон из груди вырывается от того, что видишь вокруг себя, когда просыпаешься. Что может быть страшнее: кошмарный сон или чудовищное пробуждение, — Майкл не знал. «Ничего, — мысленно усмехнулся он, — зато Номеру Четыре это отлично известно».

Он вздохнул, провел руками по длинным волосам и поправил очки. «Не сходить ли в душ, — подумал он, — все равно пока ничего не происходит». Вдруг Номер Четыре изогнулась всем телом и непроизвольно потянулась рукой к ошейнику на своем горле. «Интересно, что именно ей снится? — мелькнуло в голове у Майкла. — Может быть, она тонет во сне или ее кто-то душит? А может, ей кажется, что ее завалило землей и она вот-вот задохнется?»

Он решил не отходить от мониторов, потому что ему показалось, что девушка может с минуты на минуту проснуться. По опыту наблюдения за предыдущими пленницами он уже знал: мрачные кошмары порой настолько пугают людей, что те просыпаются от пережитого ужаса. Именно этого он и ждал сейчас от Номера Четыре, именно на это и рассчитывал.

Одной из его режиссерских задач было обеспечение своего рода «временно́го карантина» для узницы. Нужно было окончательно сбить с толку ее внутренние часы, чтобы она перестала воспринимать жизнь как последовательность каких-то привычных циклов: пробуждение утром, бодрствование днем, сон ночью. Такая дезориентация требовалась не только для того, чтобы окончательно запутать девушку, но и для того, чтобы облегчить задачу Майкла и Линды как продюсеров и промоутеров этого шоу. За «Частью четвертой» сериала «Что будет дальше?» наблюдали люди, живущие во всех часовых поясах мира, и чем менее предсказуемым и упорядоченным был ритм жизни Номера Четыре, тем с большей вероятностью каждый подписчик мог увидеть в удобное для себя время что-то интересное и зрелищное. С другой стороны, непредсказуемость сюжета представляла собой определенные трудности для Линды и Майкла как для непосредственных ведущих шоу: после бурного начала, требовавшего присутствия в студии и на площадке их обоих, они все чаще были вынуждены нести дежурство по очереди — просто для того, чтобы иметь возможность хотя бы немного отдохнуть и поспать. От этого ни Линда, ни Майкл не были в восторге. Им больше всего нравилось наблюдать за событиями вместе — делиться впечатлениями, предлагать новые идеи, возбуждаясь от увиденного. Увы! По мере того как накапливалась усталость, они все чаще были вынуждены лишь пересказывать друг другу то, что произошло на «съемочной площадке» за последние несколько часов. Майкла такая ситуация угнетала, но поделать он ничего не мог.

Во время съемок первых двух серий проблема усталости режиссеров оставалась неразрешенной. В итоге и Майкл, и Линда так измучились, что под конец у них едва хватило сил на то, чтобы «достойно» завершить работу.

После долгих споров и обсуждений они все же пришли к выводу о том, что прямую непрерывную трансляцию нужно заменить частично отредактированным и смонтированным видеорядом. Камеры по-прежнему фиксировали все, что происходит с пленницей: как она спит, что и как делает. Но при этом в четвертой серии в эфир выходили и повторы наиболее интересных моментов, и смонтированные фрагменты тех записей, в которых развитие событий казалось затянутым: все скучное попросту вырезалось. Судя по отзывам зрителей, большинство из них не возражали против такого «ретуширования» действительности и вмешательства режиссера и монтажера. Майкл стал профессиональным пользователем Final Cut и других программ для видеомонтажа. Он сумел добиться того, что смонтированные им эпизоды воспринимались большей частью публики как органичная и непрерывная последовательность действий.

Майкл многому научился у режиссеров, снимающих порнофильмы. Он убедился в том, что типичный потребитель порнопродукции, заинтересованный происходящим на экране, готов смотреть повторяющиеся многократно кадры совокупления актеров, воспринимая при этом каждый их стон и каждое движение так, словно видит их впервые.

Главным же недостатком и, пожалуй, даже врожденным пороком порнографии, как понял Майкл, была ее предсказуемость: как ни старались актеры и режиссеры разнообразить позы совокупляющихся и антураж, в котором происходят их встречи, все равно каждый ролик неизменно заканчивался практически обязательным семяизвержением партнера над жадно раскрытым ртом партнерши.

Майкл твердо решил, что в их шоу никакой предсказуемости, никаких стереотипных сюжетных ходов не будет.

Никто не сможет заранее догадаться, что случится с жертвой в следующую секунду. Непредсказуемым будет и время трансляции, и тема следующего эпизода.

Почти голая девушка, прикованная цепью к стене в абсолютно безликой комнате, была для Майкла лишь холстом, на котором ему предстояло написать еще до конца не продуманную, но, конечно же, шедевральную картину.

Майкл был бесконечно горд собой. В неменьшей степени он был горд за Линду. Кстати, признался он себе, именно она настояла на том, чтобы для «Части четвертой» «найти кого-нибудь помоложе и посвежее». В долгих спорах она сумела убедить Майкла в том, что увеличение риска, связанное с появлением в шоу слишком молодой героини, совершенно непропорционально всплеску популярности, а следовательно, и сумме платежей, которые они получат, как только по Интернету пройдет слух о пикантной режиссерской находке. Судя по всему, Линда не зря когда-то училась в бизнес-школе и на «отлично» сдала экзамен по курсу «Ведение коммерческих переговоров». Ее аргументы звучали логично и веско, а уверенность в собственной правоте эмоционально дополняла математические выкладки.

Майкл признался себе, что в этом вопросе — как, впрочем, и во многих других — Линда оказалась права.

Шоу с участием Номера Четыре обещало стать самой интересной пьесой, какую они когда-либо ставили.

Линда во сне перевернулась, потянулась, и на ее лице заиграла улыбка. Майкл улыбнулся ей в ответ и хотел было погладить ее обнаженную ногу, показавшуюся из-под простыни, но в последний момент передумал. Линде нужно было отдохнуть. Это он понимал прекрасно. Не стоило беспокоить ее лишний раз, даже самым нежным прикосновением.

Он вновь вернулся к компьютеру. На экране высветилось очередное короткое сообщение, отправителем которого значился некий Magicman88, который не то просил, не то требовал: «Пусть Номер Четыре делает зарядку, тогда можно будет лучше рассмотреть ее фигуру».

В ответ Майкл написал: «Отличная мысль. Будет подходящая минута — обязательно попробуем».

Он твердо усвоил главное правило общения с подписчиками: нужно обязательно давать им возможность почувствовать себя соучастниками происходящего, самыми настоящими соавторами. Чтобы не забыть об этом занятном предложении, он сделал заметку в предварительном плане трансляций: «Не забыть: пусть поотжимается, поприседает, может быть, побегает на месте».

Он откинулся на спинку кресла и задумался над новым поворотом сюжета. «Если я заставлю девчонку заниматься физкультурой, на какие мысли это ее наведет?»

Затем он сформулировал свой вопрос в более общем виде: «Интересно, когда ягненка начинают кормить до отвала, он догадывается, что его готовят на убой?»

Ответ пришел сам собой, и Майкл от возбуждения даже прошептал: «Ну уж нет, на это у нее мозгов не хватит. Она, конечно, задумается, зачем это нужно, но представит себе что-нибудь другое. Весь масштаб задуманной постановки ее умишком не охватить».

Линда перевернулась с боку на бок. Майкл, с одной стороны, испугался, что разбудил ее своим шепотом, а с другой — ему было приятно, что подруга настолько настроена на одну волну с ним, что готова реагировать практически на каждое его слово, даже произнесенное самым тихим шепотом.

В ту же секунду Номер Четыре поднесла руки к лицу и, в который уже раз, прикоснулась пальцами к маске, закрывавшей ей глаза. Майкл присмотрелся: судя по неуверенности движений, девушка по-прежнему спала.

Тут он вновь ощутил прилив гордости. Ведь это именно он создал систему обеспечения контроля, которая позволяла наблюдать за каждым движением жертвы. Более того, именно он продумывал, какую реакцию у зрителей должно вызвать то или иное действие жертвы. Все, что происходило в подвальной комнате, он просчитывал с двух точек зрения: какое действие это возымеет на Номер Четыре и как это будет воспринято зрителями. Ему было очень важно добиться того, чтобы бо́льшая часть наблюдателей, с одной стороны, идентифицировала себя с узницей, а с другой — всей душой жаждала управлять, манипулировать ею.

Главное в такой ситуации — держать все под контролем, не упускать ни единой мелочи.

Майкл вновь посмотрел на монитор, а затем перевел взгляд на Линду. Когда они стали готовиться к съемкам первой серии шоу «Что будет дальше?», он всерьез занялся теоретической подготовкой и стал подбирать учебники и документальные материалы по теме лишения свободы, содержания в неволе, захвата заложников и психологического взаимодействия в системе «узник — тюремщик». Не было, наверное, ни единой статьи, посвященной «стокгольмскому синдрому», которую бы он не проштудировал от начала и до конца. Он пожирал том за томом воспоминания американских военнопленных времен Второй мировой войны. Ему удалось собрать разрозненные публикации бывших летчиков, переживших ужас плена во вьетнамской тюрьме, которую они с мрачной иронией называли Ханойским Хилтоном. Ему удалось раздобыть даже некоторые инструкции, выпущенные ЦРУ под грифом «для служебного пользования». В этих «методических указаниях» речь шла о том, как вести допрос пленного, представляющего особую ценность, владеющего важной информацией и вместе с тем проявляющего упорство в нежелании ею делиться. Условно эти методы можно было разделить на две категории: «выбивание» нужной информации посредством причинения страшной боли, без риска причинения смерти или непоправимых увечий, и «вытягивание клещами» тех же сведений с использованием мер психологического воздействия. Кроме того, Майкл перечел практически все биографии известных тюремщиков и записанные с их слов рассказы о том, как они обращались с людьми, которых содержали в неволе. О «Птицелове из Алькатраса» он знал абсолютно все и не хуже любого специалиста по истории кино мог прочесть целую лекцию о том, насколько образ, созданный Бертом Ланкастером в фильме о Роберте Страуде, далек от оригинала.

Вобрав в себя всю эту информацию, Майкл преисполнился уверенности в том, что прекрасно разбирается в психологических аспектах содержания человека в неволе. Вот и сейчас, вспомнив об этом, он гордо вскинул голову и улыбнулся. При этом он прекрасно понимал, что между ним и другими профессионалами в этой области существует огромная разница. Все эти люди либо пытались чего-то добиться, лишив свободы других, — выпытывали у пленных информацию или же просто из садистских побуждений причиняли им боль, — либо просто выступали как некая функция, обеспечивавшая исполнение наказания, назначенного узнику обществом.

Они же с Линдой, по глубокому убеждению Майкла, творили искусство. В этом и состояла уникальность их тандема.

Ласково посмотрев на Линду, которая вновь перевернулась на другой бок, Майкл тихо встал с кресла и прошел в ванную. Он хотел принять душ, чтобы немного освежиться: ближайший намеченный контакт с Номером Четыре наверняка потребует от него сосредоточенности и ясности мысли.

На стене, над раковиной, висело небольшое зеркало. Майкл ненадолго задержался перед ним, вглядываясь в собственное отражение. Он расслабил застывшие от напряжения мышцы, и ему показалось, что в его аскетически-тонких чертах есть что-то монашеское или, по крайней мере, напоминающее одержимого бегуна-марафонца на последних километрах дистанции. Он отбросил со лба прядь волос и провел рукой по щетине на подбородке. При этом он залюбовался своими тонкими пальцами, которые, как ему прежде казалось, просто созданы для того, чтобы скользить по клавишам фортепиано. С тех пор прошло много времени, многое изменилось, и теперь его главным инструментом стала клавиатура компьютера. Пару раз плеснув себе в лицо водой, он вновь посмотрел в зеркало и отметил про себя, что выглядит несколько бледным и усталым. «Да, нам с Линдой, — подумал он, — обязательно нужно больше бывать на свежем воздухе. Нельзя все время сидеть взаперти. Нужно хотя бы время от времени выбираться на прогулку. А еще… — заиграла фантазия Майкла, — после того как четвертая серия будет закончена, нужно будет обязательно съездить куда-нибудь на юг, чтобы по-настоящему отдохнуть». После такой работы они заслужили право на отпуск, более того — на санаторий. Наверное, стоит махнуть в тропики, куда-нибудь в Коста-Рику или еще дальше — например, на Гаити. Денег хватит на любой люкс, любой первый класс, на любые капризы. Четвертая серия действительно была гораздо более успешна, чем предыдущие. Все новые и новые подписчики с готовностью расставались со своими деньгами, переводя их на специально открытые Майклом счета. Он вдруг вспомнил, что еще не закончил монтировать сокращенную версию предыдущих трансляций. Она была нужна для того, чтобы зрители, которые подключились к просмотру не сразу, не чувствовали себя ущемленными и были в курсе предшествующих событий. Не без труда Майкл заставил себя отвлечься от мыслей о работе и несколько минут провести в праздном безделье, просто сбривая многодневную щетину. Он включил горячую воду, отчего зеркало почти мгновенно запотело, выдавил на руку крем для бритья, взял с полочки бритву и, подражая герою известного фильма, подмигнул с трудом различимому отражению в зеркале и многозначительно прошептал: «Шоу начинается».

Дженнифер вновь впала в странное состояние, пограничное между сном и бодрствованием. В темноте за плотно закрывающей глаза маской она потеряла счет времени, и ей стало казаться, что в мире нарушились все привычные связи, что сила тяжести ослабела, что предметы перестали плотно прикасаться друг к другу, что все вокруг стало зыбким и хрупким. Она не знала, день сейчас или ночь, утро или вечер. Она даже примерно не могла бы сказать, сколько суток провела в этой странной комнате. «Время», «пространство» — эти знакомые слова вдруг потеряли привычный смысл. Все изменилось, все перевернулось с ног на голову. После сна она не чувствовала себя отдохнувшей. Еда не насыщала ее. Питье не утоляло жажду. А главное — она по-прежнему сидела на цепи, не имея права даже на то, чтобы увидеть окружающий мир.

В тысячный или, быть может, даже миллионный раз она прижала к себе Мистера Бурую Шерстку. Кроме этого плюшевого мишки, ничто не связывало ее с прошлой жизнью.

Она вновь провела подушечками пальцев по мордочке потертой игрушки. Оставалось лишь догадываться, зачем мучители оставили ей медвежонка. Дженнифер прекрасно понимала, что это было сделано не из сострадания и не для того, чтобы как-то помочь ей. Наверное, это было нужно «им». Зачем — этого она, естественно, не знала. В какой-то момент она решила, что нельзя поддаваться на «их» провокации и что нужно показать «им», что она не нуждается в «их» поблажках. Как это сделать? Элементарно: размахнуться и изо всех сил швырнуть медвежонка куда-нибудь подальше, туда, где она, сидя на цепи, его никогда больше не найдет. Что ж, в какой-то мере это действительно будет актом неповиновения. Она покажет этому мужчине и этой женщине, что не позволит делать с собою все, что им заблагорассудится, и что она вовсе не собирается играть по их правилам и подчиняться во всем.

Девушка крепко сжала в руках знакомое мягкое тельце, мускулы ее напряглись, как у бейсболиста, собирающегося с силами для решающего броска. Вдох, и…

— Нет! — прокричала она, обращаясь к самой себе.

Прокричала? Или, быть может, только подумала — на этот вопрос у Дженнифер ответа не было. Она прислушалась, не отразится ли ее крик эхом от стен. Но в помещении по-прежнему стояла полная тишина.

Она вновь прижала медвежонка к груди и, погладив его по спине, прошептала:

— Прости меня. Я ведь не хотела… Пусть я не знаю, зачем они оставили мне тебя, но раз уж так получилось, то мы будем вместе — как всегда, как раньше.

Дженнифер замолчала и прислушалась, чуть наклонив голову. Она почему-то подсознательно ждала, что именно сейчас скрипнет открывающаяся дверь или вновь послышится плач младенца. Она даже удивилась, когда поняла, что ни один звук, если не считать ее собственного дыхания и сердцебиения, не нарушает тишину в помещении. Она впервые за все это время почувствовала себя лучше, услышав свой собственный голос. Этот звук словно напомнил ей, что она, по крайней мере, по-прежнему может говорить, а следовательно, по-прежнему остается собой, пусть не на все сто процентов, но хотя бы чуть-чуть, хотя бы самую малость.

Неожиданно Дженнифер действительно стало легче, и она, к своему изумлению, чуть было не рассмеялась. Господи, сколько же раз вечерами и ночами она вот так же лежала у себя в комнате, погасив свет и беседуя с Мистером Бурой Шерсткой. Ему, и только ему, она доверяла свои сокровенные мысли, свои переживания, свои печали и радости. Только эта потертая мягкая игрушка могла понять, что происходит в сердце подростка. Сколько же было их — этих тихих полуночных бесед с медвежонком, сколь о многом они успели поговорить, как много тем обсудили, сколькими секретами делились друг с другом. Он был с Дженнифер уже много лет, с того самого дня, когда она вскрыла блестящий подарочный пакет с надписью «С днем рождения», в котором оказался этот замечательный плюшевый медвежонок — подарок отца. Сам отец к тому времени был уже совсем плох, и эта игрушка оказалась его последним подарком. Буквально на следующий день отца увезли в больницу, откуда он уже не вернулся. Так вот все и получилось: умирая, он подарил ей игрушку — игрушку, ставшую ее единственным другом. Сам он оказался бессилен справиться со свалившейся на него напастью. Рак был безжалостен. Дженнифер вспомнила, что тогда, несколько лет назад, горечь утраты почему-то обернулась в ней чувством недоверия и даже неприязни по отношению к матери. Ей, тогда еще ребенку, казалось, что мама виновата в том, что не смогла спасти отца, не смогла отбить его у этой страшной болезни.

Дженнифер вздохнула и снова погладила медвежонка по голове. «Может быть, они и убийцы, — подумала она, обращаясь к игрушке так, словно была уверена, что медвежонок умеет читать ее мысли, — ну и что? Мы их не боимся. Они ведь все равно не сильнее и не страшнее рака».

Она стала убеждать себя в том, что, кроме рака, не боится ничего в этом мире, ничего — и никого. «Главное, что это не рак, а с остальным — справимся».

Вновь тяжело вздохнув, Дженнифер перевернулась с боку на бок и стала шептать в потертое плюшевое ухо:

— Нам как-то нужно осмотреться здесь. Слышишь меня? Мы должны понять, где находимся. Когда не видишь ничего вокруг, с тобой очень легко справиться. Не успеешь оглянуться — и ты уже покойник.

Дженнифер даже вздрогнула, когда произнесла это слово, — слишком уж правдоподобно и убедительно оно прозвучало.

— Ты оглядись вокруг, — вновь зашептала она, обращаясь к медвежонку, — оглядись и запомни, а потом расскажешь мне, что здесь к чему.

Прекрасно понимая, что все это полная глупость, она тем не менее приподняла мишку чуть повыше и поводила его мордочкой из стороны в сторону, так чтобы маленькие стеклянные бусинки, обозначавшие глазки, могли не торопясь оглядеть всю комнату. «Ну и что с того, что это глупо, — мысленно возразила сама себе Дженнифер. — Пусть глупо, пусть по-детски, зато я чувствую себя сильнее и увереннее».

В чем-то Дженнифер оказалась права: когда в очередной раз она услышала, как открывается входная дверь, она не впала в ступор, а ее тело не свело судорогой. Она просто повернулась на звук и стала ждать, надеясь на то, что ничего страшного не произойдет, что ее просто в очередной раз покормят или дадут попить. При этом в глубине души она каждую секунду ждала чего-то другого, нового и, несомненно, более страшного.

Она уже поняла, что, какие бы унижения и издевательства ни заготовили для нее похитители, не стоит рассчитывать на то, что это обрушится на нее внезапно и без предупреждения. Впрочем, не стоило ждать и того, что боль и позор будут недолгими. Мучить ее будут, судя по всему, от души. Дженнифер вдруг заметила, что ее руки привычно затряслись от страха. Тем не менее она заставила себя отвлечься, предоставив телу бояться самостоятельно, а разуму — также самостоятельно ждать и осмысливать происходящее. Каждая прожитая здесь секунда, каждый новый элемент окружающего мира, погруженного в темноту, — все это могло оказать ей помощь, быть может, даже спасти, а могло причинить страшную боль или, вполне возможно, убить.