Чудаки

XII. Юрий к Эдмунду

Ах, как я жалею тебя!

Ты будешь смеяться над моим возгласом; но когда я прочел твое последнее письмо, то вспомнил мою прежнюю жизнь, сравнил ее с настоящей, и не мог не воскликнуть вместе с тобой: «О! Я жалею тебя!» Итак, мы квиты; я ни в чем не завидую тебе. Холодный ветер, дующий из вашего города, нечувствителен для меня. Я нахожусь в затишье, но окружен книгами, небольшим обществом мыслящих людей, и прежний наш общий враг — время, не только не наскучает мне, но бежит так скоро, что я не могу уловить его. После последнего письма, которое я писал к тебе, я не видел Ирины. Дед, перед выездом из уездного города, приходил ко мне несколько раз, хотел взять меня с собой в Тужую-Гору, но я вежливо поблагодарил за внимание; зачем мне туда ехать?

Граба дал мне небольшой домик в одном из своих хуторов, в котором некоторое время он сам жил; как истинный друг наделил меня всем, что доставляет удовольствие в уединенной жизни. Книг у меня вдоволь; но не думайте, что это те брюссельские издания французских романов, которые мы брали у Мерсбака и Синневальда, чтобы потом прихвастнуть в обществе; что мы знаем их, впрочем, по одним только оберткам. Я изучаю теперь свет с другой точки зрения, не менее поэтической, но более действительной и нравоучительной. Меня навещают оба Грабы, иногда капитан, которого, впрочем, я не люблю; однако, я ему благодарен, за его пособие в некоторых неблагоприятных для меня случаях. Я имею ружье, лошадь, собаку, лес, тишину и спокойствие!

Станислав все еще собирается в Варшаву; он жалуется на боль в боку, и утверждает, что его здоровье требует перемены климата, хотя ему прискорбно бросать меня в этой пустыне, между тем, он привыкает к ружью.

Дом, который я занимаю, недалеко от моей будущей посессии, вблизи тоже от Румяной и Тужей-Горы, стоит в лесу на холме, окружен несколькими хижинами, в которых живут лесные сторожа.

За ним тянется огромный, дремучий и мрачный лес. В настоящее время я нахожу в нем своего рода удовольствие; но для всякого из вас он показался бы мрачнее и страшнее самого изгнания. Три небольшие комнаты и кладовая составляют все мое жилище; внутри величайшая простота — все из простого дерева, мебель неизящная. Станислав до сих пор не привык к здешней простоте, — плюет и бросает стульями так сильно, что они чуть вдребезги не разлетаются; передвигает с презрением столы; с недоумением всматривается в потолок с брусьями; смеется смехом Отелло при виде соснового пола; длинными монологами воспевает изящные комнаты и печки, — но все же не бежит отсюда. Действительно, здесь далеко не те кресла, которые у меня были в Варшаве, обитые красным бархатом, теперь я довольствуюсь и ситцевыми.

Граба дал мне повара, мальчика для лошади и удобную бричку, потому что свою коляску я продал Паливоде, а купил у него четверку серых лошадей.

Лошади здесь чрезвычайно дешевы; если бы их доставить в Варшаву, можно было бы заработать деньги.

Дни проходят легко и скоро; я охочусь, размышляю, читаю, езжу к Грабам, издали иногда поглядываю на Румяную; но не осмеливаюсь туда ехать. Однажды, я видел ее издали, верхом на лошади, как она неслась по берегу пруда, но она не могла узнать меня, — я отгадал и почувствовал ее присутствие. От капитана я узнал, что конюший всеми силами старался выслать ее заграницу, или в город, но до сих пор не успел ничего сделать: она не хочет уезжать из деревни. Теперь я понимаю, — он хочет удалить ее от меня, и с грустью сознаю, что конюший прав. У него, как вижу, есть сердце.

Выслушай меня, тебе покажется, что ты читаешь старинный роман.

Уже немало лет прошло, как в этих окрестностях жила прекрасная Каролина, и говорят была очень похожа на Ирину. Она была дочь очень богатых родителей, живших по соседству с Тужей-Горой, их соединяла старая дружба с домом Суминов. Каролина, судя по всеобщему обожанию, перешедшему теперь в предание, была также хороша, прелестна и обворожительна, как Ирина.

Ранних лет она лишилась матери, и старый подчаший, ее отец, остался опекуном своего единственного любимого дитяти. Близкий родственник подчашего (нынешний наш капитан), тогда молодой юноша, и мой дед, тоже молодой паж его высочества, влюбившись в нее, оба добивались руки панны Каролины. Я не знаю подробно, каким образом из этого соперничества между ними возникла страшная вражда, продолжающаяся и поныне, известно только то, что мой дед был счастливее капитана и победил сердце панны Каролины. Они три раза рубились саблями, под разными выдуманными предлогами, потому что серьезной причины к поединку у них не было. Капитан, видя, наконец, что, небогатый и лишенный всякой возможности нравиться, он не может соперничать с конюшим, который в свое время был красавец собой, живой и прекрасный молодой человек (теперь никто этому не поверит), старался всеми мерами удалить своего соперника.

Старый подчаший не строго присматривал за своею дочерью, которую, впрочем, очень любил; ему некогда было: он ездил на сеймы, пил с друзьями, вел постоянные тяжбы. Съезд за съездом наполнял его дом шумом и натиском шляхты; одни приезжали под предлогом конференции, другие ради именин, крестин, годовщин и уговоров, иные опять ради народных и религиозных праздников, словом, круглый год проходил в беспрестанных пирушках. Подчаший с кубком в руках приветствовал гостей на крыльце, прощался с бокалом на лестнице. Среди обрядов, приема гостей, пересматривания документов и контрактов на сеймах у него не хватало времени взглянуть отовским глазом на дочь.

Между тем, конюший втихомолку и украдкой приезжал верхом в Румяную, и в липовых аллеях, пока старики пили и шумели, он проводил целые дни с панной Каролиной, часто даже длинные вечера, имея на своей стороне пани Черкаскую, дальнюю родственницу дома, которая смотрела за Каролиной. Пани Черкаская, прекраснейшая и добрейшая женщина, имела, впрочем, одну слабую струну: она любила, когда целовали ее руки, а конюший беспрестанно чмокал кончики ее пальцев, и называл ее ловчанкой, что тоже льстило ее самолюбию. Таким образом он во всякое время имел доступ к молодой девушке. Капитан не дремал, но строго наблюдал за ними, а когда они уже были серьезно влюблены друг в друга и вполне уверены получить согласие от отца, то изменнически шепнул на ухо подчашему о частых свиданиях его дочери с молодым паном, зная, в каких красках рассказать, чтобы взбесить отца.

Дома поднялся страшный гвалт; пани Черкаская должна была сейчас оставить дом; молодую девушку заключил в монастырь, а конюшему объявили, что если он покажет нос в Румяную, то конюхи прогонят его бичами. Старый подчаший, который прежде охотно согласился бы отдать свою дочь за конюшего, теперь в присутствии некоторых доверенных лиц торжественно произнес клятву, положив палец на палец, что ни за что не отдаст ее за человека, который хитростью и обманом, без его ведома, добивался руки и сердца его дочери. Напрасно съехались соседи, напрасно ходатайствовали Сумины, — старик был неумолим, даже слезы и признание панны Каролины в любви к конюшему не тронули его. Он, нахмурив брови, ответил: «Quod dixi — dixi» (что сказал — сказал)!

Может быть, он после каялся в том, что поторопился присягнуть, но нельзя было нарушить присяги даже ради счастья дочери. В то время присяга считалась важным делом; нынче нашлось бы много поводов к нарушению ее!

Вскоре после этого сыграли свадьбу Каролины с пожилым старостой… Дед мой в отчаяньи три раза покушался увезти ее: в первый раз из монастыря, а два раза из дому родительского; раз ему подстрелили ногу, другой раз он принужден был драться с казаками, которые упорно его преследовали, наконец, прыгая со стены, он ушиб себе ногу.

А капитан не дремал.

Потоки венгерского вина и слез лились на пышной свадьбе Каролины; капитан с конюшим остался вдвоем с взаимною враждой в сердце, которая с летами усилилась. Они не хотели обнаружить поводов своей вражды, а потому, продолжая по-прежнему обниматься, всю жизнь свою вредили и пакостили друг другу.

Капитан вступил в военную службу, конюший закабалился в деревне и хотел в уединении подавить в себе грусть, отчаяние, страсть, которые тревожили его спокойствие. Он всю свою досаду выместил на невинных зверях, сделавшись отчаянным охотником.

Между тем умер подчаший; вскоре после его смерти у старосты родилась дочь; грустная и прекрасная Каролина, с горькой улыбкой на устах, прижала к груди свое дитя и скончалась. Конюший, после смерти обожаемого им существа, весь посвятил себя тому, чтобы сперва приобрести дружбу у соседа старосты, а потом взять попечение над ребенком. Капитан был тогда на службе, а потому конюшему удалось войти в дружбу со старостой, рассказывая ему о той важной роли, которую он играл на конференциях, и приобрел его доверие, дав ему взаймы денег. Наконец, умер и староста, а сиротка в завещании была поручена попечению моего деда.

Он до безумия привязался к своей воспитаннице, ею только живет и дышит; в ней он видит единственный светлый луч своего прошлого, в ней лелеет дорогое воспоминание. Ты понимаешь теперь, почему приезд такого ветреника, как я, возбудил в нем опасение за счастье своей любимицы. Вот причины, почему он боится, чтобы Ирина не досталась неосновательному и бесхарактерному юноше, у которого нет будущего, каким, не без причины, он меня считает.

Эта заботливость о воспитаннице оправдывает его странное обращение со мною и усилие выпроводить меня из своего дома. Капитан, делая мне добро, старался во всем идти наперекор своему врагу.

Может быть, если бы я не поддавался в тот роковой вечер искушению и удержался бы от карт и вина, то дед получил бы лучшее обо мне мнение, и позволил бы, по крайней мере, надеяться; нужно же было самому погубить себя!..

Не советую тебе никогда быть слишком вежливым, Эдмунд, quand mкme… Эта глупая вежливость погубила меня, из-за нее я теперь страдаю. Капитан приискивает новые средства, как бы насолить конюшему, утешает меня тем, что дед будет предводителем, и новые занятия отвлекут его от Румяной. Капитан, как видно, отдал бы свою кузину за первого встречного, лишь бы только повредить конюшему. Вот почему он хочет избрать его в предводители и держит мою сторону.

Конюший, как слышно, очень огорчен и мрачен, сидит у себя; в Румяной его принимают холодно и с грустным лицом; он мучится, потому что любит ее.

Ирина грустна и задумчива, никуда не выезжает; соседство мое не мало тревожит моего деда: он все еще боится, чтобы его сокровище не досталось в дурные руки и всеми мерами хочет избавиться от меня. Все неприятности, которые я здесь переношу — это его проделки. Ты знаешь, меня чуть не отослали в самую Великую Польшу. Я должен был возиться с полицией, обвиненный в беспаспортном пребывании, и только за поручительством Грабы и капитана, мне позволили здесь остаться. Я не раз прибегал к конюшему, как к своему родственнику, но в критические минуты не заставал его дома. Несмотря, однако, на все оскорбления от деда, я все же питаю к нему должное уважение, а к капитану, хотя он помогает мне, не лежит мое сердце: в нем таится желчь, каждое его слово, поклон и взгляд пропитаны ей. Мало найдется людей, которые бы силою ума и чувства привлекали к себе так, как несравенный Граба. Вот человек! Зачем же в его жизни скрывается тоже червь, который подтачивает столь прекрасный плод! Разлука с женой для него двойная пытка; нужды нет, что его несправедливо осуждают люди, — совесть его чиста, и с мнением света он совладает; но разлад с женой он считает дурным примером, а главное, он любит ее так страстно, как юноша; даже до сих пор этот, преждевременно поседевший, человек влюблен, как двадцатилетний юноша, до слез, до безумия. Я не видел этого, потому что он скрывает, но знаю. А чего люди о людях не знают? Прекрасная жена платит ему за любовь — презрением, страхом, даже ненавистью. Не знаю, чье горе сильнее? Человека ли, который, имея сокровище, потерял его, или того, кто никогда не имел его, а остается одним лишь несбыточным желанием? Он только издали видит ее недоступною и непонятною, а мысленно упрекает самого себя за потерянное счастье. На бале я видел его в темном уголке, с бледным лицом; он пожирал ее глазами, и слезы блестели под ресницами. Она не видела его, а если бы увидела — убежала бы, как от вампира. Бедный человек! Часть его жизни, которую он посвятил суровому исполнению обязанностей, проходит в размышлениях о любви, которую он не в силах преодолеть.

Комната, где они вместе жили, до сих пор заперта, и остается в том же виде, в каком она ее оставила. Слуги говорили мне, что туда никто не имеет права входить. Он один затворяется в ней, поливает цветы, всматривается в мебель, покрытую пылью, и томится ненасытным чувством. А что же она делает? Нежится, веселится, с презрением и отвращением вспоминает его имя. «Вот образец женщины чувствительной, с нежным сердцем и слабонервной!» Так говорят люди, а «Он человек холодный, без сердца, без чувств, деспот семейства!» Верь суду людей, а все они в таком роде.

Как ангел-хранитель он охраняет ее; она даже не знает, каким образом все трудности жизни, о которые человек спотыкается, для нее устранены. Баловница судьбы, она не догадывается, чья рука отбрасывает из-под ног ее камешки, встречаемые на пути жизни, и ведет ее по гладкой и ровной дороге; она знать не знает, кто предохраняет ее от малейшего огорчения. В благодарность за это — ничего.

Единственное для него утешение — деятельная жизнь, воспитание сына и чистая совесть, потому что общественное мнение и люди против него. Он внушил своему сыну любовь и уважение к своей матери, сложив всю вину на себя; он не хотел унизить ее в глазах дитяти и все приписал своим странностям.

Пора уже письменно проститься с тобою, любезный Эдмунд. Я чаще теперь буду писать к тебе. Письма мои будут в роде исповеди; я понял теперь великое значение всякой исповеди: смирение возвышает человека и улучшает его. Но теория исповеди тебя не убедит, — ты с самого детства не исповедывался, и чувство религии давно потухло в тебе, не воспламенившись!

Закажи мне, пожалуйста, молотилку в четыре лошади, соломорезку и сеятельную машину у Эванса. Деньги для этой важной покупки я вышлю вместе с долгом Шмулю и Мари, с которыми хочу поквитаться, а равно и с другими кредиторами. Долг — всегда бремя; зачем же носить его, когда можно избавиться?

Остаюсь навсегда твой

Юрий.