Чужие дети

Глава 11

Руфус лежал в кровати и смотрел на занавески. Он выбрал их, когда ему исполнилось четыре года. На ткани были цветы — синие цветы на бледно-желтом фоне. Год или два назад он настолько привык к ним, что просто не замечал. Но теперь мальчик вновь увидел занавески с цветами, и они не на шутку удивили его. Пусть это и те самые цветы, которые понравились ему в четыре года, но не следовало ли маме все-таки предложить что-нибудь другое?

Мальчик посмотрел на свой новый письменный стол. Он стоял здесь и ждал Руфуса, пока тот не приедет в Бат. В столе было два выдвижных ящика и угловая лампа на шарнирах, наподобие тех, что помещались у отца в офисе. Пока Руфус еще ничего не делал за своим письменным столом, разве что сидел на стуле поодаль и плавно выдвигал и задвигал ящики. Они двигались очень хорошо; мальчик любовался ими. Элизабет дала ему огромную коробку с цветными карандашами — целых семьдесят две штуки. Все цвета почти незаметно переходили один в другой подобно радуге. «Это карандаши для профессионального художника», — сказала она. Прежде у нее тоже была такая коробка. Руфус размышлял, что, пожалуй, не возьмет с собой эту коробку с цветными карандашами обратно в Седждбери, а оставит ее здесь, в одном из ящиков своего нового письменного стола. То, что Рори теперь находился с ним вместе все время в одной комнате, оставляло для мальчика очень мало личной территории. Хотя реакция сводного брата на коробку с цветными карандашами была неясна Руфусу, он с тревогой думал об этом.

Мальчик сел на кровати. Было очень приятно лежать на этой постели, в этой комнате, оказаться одному и в тишине. Дейл, конечно, находилась по соседству, поскольку совершенно неожиданно для всех решила остаться на ночь. Но стены этого дома гораздо толще, чем стены другого, который Руфус считал домом Мэтью. Поэтому все равно создавалась иллюзия одиночества.

Если он встанет с кровати и раздвинет занавески (а это он сразу же сделает, и тогда цветы не станут заметны из-за образовавшихся складок на ткани), будет виден привычный пейзаж — стена дома напротив. Между домами росло дерево, которое покрывалось летом бледно-зеленой листвой. По осени листья осыпались наподобие крошечных аэропланов. Зимой дом напротив отлично виден, можно наблюдать за людьми, чистящими зубы или читающими газеты, пылесосящими ковры. Но летом зелень надежно загораживала соседей от чужих взглядов. Однажды кто-то заметил наблюдавшего Руфуса и помахал ему рукой, но мальчик сильно смутился, бросился прочь от окна и упал на пол, чтобы скрыться из виду.

Он выбрался из кровати и неспешно подошел к окну, отдернул занавески как можно дальше в стороны, чтобы цветы на них расплющились. Дерево без листвы выглядело голым, но слегка пушистым, на его ветках появились новые почки, а некоторые из них были готовы вот-вот распуститься. Все занавески и шторки в доме напротив оказались опушены. Такое обыкновенно случалось в это время по субботам. Внизу, в ближнем саду, Руфус увидел Бейзила, сидящего возле каменной девушки с голубем в руке. Кот очень медленно и аккуратно умывался одной лапкой. Казалось, он всегда был занят умыванием, причем лишь очень небольших участков шкурки.

Руфус вошел в туалет возле комнаты Дейл, справил нужду. Мать всегда говорила, что после этого нужно слить воду. Но, поскольку ее не было рядом, чтобы читать нотации, мальчик этого не сделал. Он быстро заглянул в косметичку Дейл. Внутри пахло ароматизированным мылом, рядом лежала одна из тех эластичных вельветовых резинок, которыми сводная сестра завязывала волосы узлом.

Потом он побежал вниз, перепрыгивая через три ступеньки за раз, что делал всегда — с тех пор, как открыл около двух лет назад, что если прыгать под углом, можно при каждом прыжке пролететь чуть дальше. Дверь в спальню отца была открыта, но кровать оказалась не заправленной, а позади, из ванной, доносилось жужжание электробритвы. Руфус легонько поддал дверь ногой и ленивой походкой отправился вниз в кухню.

— Привет, — сказала Элизабет. Она была уже одета и расставляла на столе чашки и тарелки.

Мальчик улыбнулся, не глядя на нее. Он вдруг оробел.

— Хорошо выспался?

Руфус утвердительно кивнул.

— Ты доволен новым письменным столом?

Он снова кивнул:

— На все сто.

Элизабет открыла дверцу шкафа. Стоя спиной к нему, она спросила:

— Ты ешь яйца?

— Да, — ответил Руфус.

— Как?

Он подумал секунду.

— Ну… готовые.

— Это само собой, — сказала она, смеясь. — Омлет или яичницу?

Руфус взялся за спинку стула.

— Омлет, — проговорил он.

— Не простудишься в одной пижаме?

Мальчик отрицательно замотал головой. Он посмотрел на пачки с овсянкой, на мюсли, которые ел отец. Ничего в них не было хорошего.

— Я тоже не люблю мюсли, — заметила Элизабет, заметив выражение его лица. — Они застревают в зубах.

Руфус подумал о пачках овсяных хлопьев в Седжбери, шести или семи видов, все — от разных фирм. Их покупала Джози, старясь угадать верную марку, купить то, что будут есть дети Мэтью. Но они все равно не ели, даже за столом. Иногда дети и вовсе не приходили к столу, зато по всему дому валялись хлебные мякиши, на лестнице и на полу были рассыпаны крошки. Мальчик чувствовал, что становится настоящим маленьким занудой, подходя к столу всякий раз, когда мать звала его. Но у него просто не оставалось выбора. Стоило только взглянуть ей в лицо — не столько сердитое (хотя она была разозлена), сколько расстроенное, в ее огромные глаза, чтобы убедиться: надо сделать что-то, чтобы мама чувствовала себя лучше. И если от присутствия Руфуса за столом на кухне у матери на душе становилось легче, то это и нужно, даже если ему самому неприятно. А от овсяных хлопьев иногда становилось неприятно.

Клер сказала Рори на прошлой неделе: «Разве мы не пойдем гулять с Руфусом?» И сводный брат шмыгнул носом. «Руфус? — спросил он. — Руфи-Пуфи? Кто захочет иметь дело с таким тюфяком, как он?»

…Элизабет проговорила:

— Мы можем немного позже пойти и купить те хлопья, которые ты любишь. Я просто не знаю, какие.

Руфус подвинулся поближе к столу.

— Я люблю те, которые с сахаром, но мне их нельзя.

— Ну, что ж, значит, мы не будем их покупать, — усмехнулась она.

Мальчик поднял на нее глаза. Элизабет улыбнулась ему и проговорила ровным тоном, каким обычно общались с ним учителя в Бате:

— Твою маму обманывать не станем. Ни за что.

Он задумался на момент и сказал:

— Я могу сказать ей о занавесках…

— О каких занавесках?

— В моей комнате. На них цветы. Я не люблю их.

— Ну, это поправимо, — ответила Элизабет. — Твоя комната — в полном твоем распоряжении, можешь менять ее на свой вкус.

Его лицо просветлело.

— Правда?

— Конечно. Твоя комната не относится к вопросам воспитания. Я не собираюсь нарушать правила твоей мамы по отношению к тебе, но уверена: ты спокойно можешь получить новые занавески.

Руфус поднес к лицу ложку и посмотрел на искаженное отражение в ней.

— Ура!

— Что тебе нравиться? Что бы ты хотел взамен?

— Наверно, черные…

— Черные?..

— Или зеленые. Красивый зеленый цвет. Не мрачный оттенок зеленого.

— Или синие?

— Нет, — сказал Руфус. — Все всегда синее.

Элизабет разбила яйца в сковородку.

— Итак, омлет?

— Да, — сказал Руфус и потом с ударением, чтобы скрыть свою забывчивость, проговорил:

— Пожалуйста.

— Интересно, — сказала она, помешивая омлет на сковороде, — захочется ли тебе сегодня прогуляться со мной?

Руфус колебался. Робость, которая почти исчезла, вновь подступила к его горлу, заставила опустить голову и смотреть на стол.

— Надо повидать моего отца. Он живет в Бате, я всегда навещаю его по выходным. Полагаю, он станет твоим сводным дедушкой.

Мальчик подул на ложку, которую держал в руке, а потом начертил указательным пальцем червяка на запотевшей плоскости. У него не было дедушки — никакого. Отец матери оставил ее, а дедушка по отцу умер. Как и его мать. Они оба умерли в год рождения Руфуса, что, как сказал Том, пытаясь улыбнуться, было очень неблагоразумно с их стороны. Так что у мальчика оставалась только бабушка. У некоторых, как он знал, были дедушки, которые сражались на войне — настоящие солдаты, которые воевали с немцами и японцами.

— Он был на войне? — спросил мальчик.

Элизабет убрала сковородку с плиты.

— Он провел всю войну в тюрьме в Италии. Ему было всего девятнадцать, когда началась война — совсем еще мальчишка. Дедушка был ранен, поэтому не мог убежать, а потом его схватили. Ты хочешь яйцо на тостере или отдельно?

Руфус посмотрел на нее. Чувство защищенности совершенно непредвиденно снизошло на него здесь, на кухне с Элизабет, держащей сковородку с яйцами и рассказывающей обыкновенным голосом о своем отце, который был в плену. Лучи солнца пробивались сквозь окна и освещали грязные разводы, оставшиеся после потоков дождя на стекле. На губах Руфуса скользнула легкая улыбка, и он обхватил пальцами босых ног перекладины стула, на котором сидел.

— На тостере, пожалуйста, — сказал мальчик.

— Итак, она привезла с собой мальчишку, а потом? — сказал Шейн. Он заставил Дункана купить швабру с отжимом, чтобы можно было вымыть потолок на кухне. Пыль продолжала мягко и безмятежно лежать толстым слоем на книгах и мебели. Зато кухню и ванную комнату уборщик надраил до блеска, там ощущался запах хлорки.

— Да, — сказал Дункан. — довольно странно. Свежеиспеченного внука.

— Он милый ребенок, судя по всему?

Дункан помешивал кофе, который сварил для них двоих. Шейн положил в свою чашку четыре с верхом ложки сахара.

— Да, он таков. Они все милые: Том, его сын, его дочь… Его невестка совершенно замечательная… — он замолчал.

Шейн перестал тереть и отжал грязную воду с губки в ведро.

— Ну?

— Я, вероятно, не должен был так говорить, — продолжал Дункан Браун, — но очень поражен кое-чем. Нет, правда, очень поражен.

Шейн принялся снова за потолок, оставляя широкие белесоватые полосы на многолетней грязи.

— Лучше снаружи, чем внутри…

— В том все дело, — сказал мистер Браун, отхлебнув кофе. — Ведь и я без понятия о том, хорошо или плохо то, что большую часть своей жизни я разыгрывал милого, делового мелкого торговца. Разыгрывал перед самим собой, перед своей последней женой и перед дочерью. А теперь, с предстоящим замужеством Элизабет, я кажусь сам себе участником сумасшедшего мюзикла с очень бедным директором и тысячным актерским составом. У ребенка, который приходил, есть мать, которая вышла замуж еще за кого-то с тремя детьми, и у них всех есть мать и тетка, и бабушка с дедушкой… Это озадачивает меня не на шутку. Постоянно думаю, чем же все закончится.

Шейн цокнул языком.

— Я возлагаю вину за это на папу римского.

— Правда?

— Надо подвести базу под обоснование. Если человек не обуздает свои аппетиты, их обуздают за него.

— Вы говорите о запрете контрацепции?

— О чем же еще? — воскликнул Шейн.

— Вот оно как, — сказал Дункан. Он взял кружку обеими ладонями. — Но я думаю, мальчик, с которым я познакомился сегодня, был желанным. И он любим. Даже моя дочь, у которой нет причин любить его, — если в ней не победят инстинкты и добродушие, — кажется, пришла в восторг.

Шейн поставил швабру в угол. Он благочестиво проговорил:

— Моя мама, господи, благослови ее душу, считала: каждый из нас был желанен, даже мой брат с заячьей губой и глазами, которые не смотрят в одну сторону. Нас было девять человек детей.

— Вот как, — снова заметил Дункан. Прошлое семьи Шейна всегда вызывала у него подозрения, он начал сомневаться, что уборщик происходит из Керри. Может, он из Ливерпуля?

Дункан медленно вышел из кухни в гостиную. На низком столике возле электрического камина, среди стопок книг и газет лежали две банки из-под кока-колы и пакет чипсов, купленных по предложению Элизабет. Там же располагался мальчишеский альбом с марками и маленький микроскоп. Его мистер Браун купил в комиссионном магазине, решив, что вещь пригодится для подарка мальчику, с которым придется общаться Лиз, выходящей замуж за Тома Карвера.

Он подошел к окну и выглянул на улицу, удивляясь всему. Так часто теперь случалось. Дункан Браун стоял у окна и наблюдал за приходом и уходом людей, за старой леди из верхней квартиры напротив, которая всю зиму проходила в мужском пальто и головном платке, за китайской семьей, что держала прачечную в двух кварталах отсюда и работала без перерыва все дни и недели, за компанией бездельничавших студентов, живших в полуподвальном этаже и никогда не задвигавших занавески, даже вечером. Волосы у юношей, как заметил Дункан, были длиннее, чем у девушек, и они носили множество украшений (какие-то руны), чем вызывали ассоциацию с ритуалами дня середины лета на древних могилах и вершинах скал.

Он посмотрел на улицу, и тут же увидел еще одну жанровую сцену. Там шла Элизабет, одетая в темно-синее пальто, которое носила бессменно (он уже забыл, когда дочь купила его). В руке у нее была сумка, наполненная продуктами. Все это, как предполагалось, предназначено мистеру Брауну. Именно оно, а не его обычная пища.

Рядом с Лиз шел мальчик, не очень маленький и самый обыкновенный, в джинсах и в пальто с капюшоном, с милой копной рыжевато-коричневых волос. Он держался очень близко к Элизабет, но не касаясь ее, и, кажется, о чем-то рассказывал. Даже со своего расстояния Дункан понял по его жестам, о чем красочно повествовал Руфус. Он подумал обо всем, о чем недавно читал, обо всех вымышленных историях о недоброжелательности и жестокости мачехи, о предательстве веры ребенка, о незыблемом толковании признанных стереотипов материнства.

Дункан Браун надел и вновь снял свои очки. Истории шокировали его до глубины души безжалостной убежденностью в неизменном злодействе женщин. Якобы, сталкиваясь с необходимостью заботиться о чужих детях, мачеха пользуется своим влиянием на их отца, как вторая жена. Словно ведьма, она вытесняет из беспомощного сердца своего мужа все отцовские чувства.

Он посмотрел вниз, на улицу. Руфус слегка подпрыгнул и посмотрел на Элизабет. Они, подумал Дункан, смотрелись вместе совершенно нормально, абсолютно комфортно, так далеко от черного мира заклинаний, проклятий и магии. Он, видимо, начитался сказок и позволил своему восприятию стать искаженным. Лиз сказала бы именно так, и была бы совершенно права.

Дункан наклонился вперед и постучал по оконному стеклу, чтобы обратить на себя внимание.

— Она милая, — сказал Лукас.

Он сидел с Дейл в баре, очень похожем на испанский винный погребок с грубыми низкими белыми арками и темными рустованными балками. Несколько тарелок с острой закуской стояли на столе между ними, а возле Дейл — огромный бокал красного вина. Люк заказал пиво, но потом поменял свой заказ на минеральную воду.

— Я знаю.

Лукас бросил на нее долгий взгляд. Сестра была в ударе, разыгрывая хозяйку, когда они совместно обедали в ресторане. Эми не нравилось это. Лукас заметил, что его невеста, которая обычно молча терпит вещи, которые ей не нравятся, стала протестовать. По дороге домой после ленча она сказала, что по поведению Дейл можно было вообразить, будто она и есть жена Тома.

— Отец ничего не замечает, — сказал Люк.

— Ну, он не протестует, если ты это имеешь в виду. Он просто не препятствует нечему. Когда мужчины не знают, что делать, они, если и не падают в обморок, то изображают беспомощность.

Изображал ли его отец беспомощность или нет, подумал Лукас, но он выглядел действительно счастливым. И это счастье было не бурным, восторженным или сумасшедшим — оно оказалось куда глубже и сильнее. Том смотрел на Элизабет проникновенно, внимательно, иногда казалось, что он не слышит происходящего вокруг, поскольку все его мысли поглощены любимой. Это немного расстроило сына, но не только из-за мыслей о счастье, доставшемся его отцу. Просто, когда он сам глядел на Эми, все оказывалось иначе. По крайней мере, не так. Он ощущал радость от обладания ею, но его счастье изменилась с той поры, когда его подруга выглядела такой смешной и озорной. Люк почувствовал небольшой прилив зависти, глядя на своего отца и Элизабет. Ведь зрелость подарит им эмоциональную свободу, которой у него не было в юности, хотя он в ней так нуждался.

— Люк, — сказала Дейл, заворачивая кусочек ветчины в колбасу.

— Да?

— Полагаю, у нее есть ребенок?

Лукас закрыл глаза:

— Почему ты так считаешь?

— Как?

— Строишь предположения, а потом начинаешь бояться, что они сбудутся.

Дейл откусила от ветчины.

— Ей тридцать восемь.

— И что с того?

— У людей, как правило, бывают дети. А она никогда не была замужем, так что захочет получить работу, завести ребенка и все прочее. Разве не так?

Лукас насадил фаршированную оливку на вилку и затем обмакнул ее в соус.

— В этом все дело?

— Да, — проговорила Дейл. Она оставила ветчину, вытерла пальцы и подняла бокал вина. — Мы прошли через все, мы видели это на примере Джози и Руфуса. То, что должно принадлежать только нам, оказалось разделено с другими.

— Ты говоришь о деньгах?

Дейл отпила вино.

— И это тоже.

Ее брат съел оливку, а потом сказал:

— Сколько стоит его дом?

— Дом отца? Ну, я не знаю. Может, две сотни тысяч…

— А хочет ли он оформить дом на них двоих, как считаешь? — спросил Люк.

— Он может поступить и так.

— Но у нее есть все права на ее дом, верно? Она собирается продать свой дом, в котором даже не жила.

— Может быть, — ответила Дейл, — Элизабет оставит отца, ведь она намного моложе его. Может, он сам решит так поступить. Может, отец, — она быстро приблизилась к брату, — хочет всего лишь присмотреться к ней?

Лукас взглянул без энтузиазма в бокал с минеральной водой, потом произнес:

— Она — небогатая невеста.

— Да, — согласилась Дейл.

— Ты говоришь это не очень-то убедительно…

— Я так чувствую. Хотя, конечно, верю, что она с ним не ради материальной выгоды. Но не это пугает меня.

— Тогда что?

Дейл снова откусила от ветчины.

— Сам папа.

— Что ты имеешь в виду?

— Его желание отдавать ей вещи, даже если она не спрашивает о них. Все это на самом деле — наше.

Лукас замер. Много лет назад он сказал себе, что не хочет ничего получить от отца, что должен сам устроить свою жизнь, найти свой путь и зарабатывать деньги. Так это делал и отец. Но со временем Люк увидел, насколько трудно найти свое место в жизни и начал понимать, что не имеет ничего против небольшой помощи — того, что не заработал сам, но чем обладал по праву рождения.

Люк взял другую оливку.

— Ты знаешь, о чем я, — говорила Дейл. — Ты видел сам.

Он медленно покачал головой.

— Ты видел, каков он с ней, — заявила сестра. — Тебе совершенно не нужно его знать, чтобы видеть, как он счастлив. Особенно теперь, когда Руфус любит ее, и она любит ребенка. Вот что пугает.

Лукас поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.

— То, что он любит ее?

Дейл утвердительно кивнула. Бокал с вином в ее правой руке слегка дрожал, и когда она заговорила, в голосе зазвучали внезапные слезы.

— О, Люк, он любит. В это раз он действительно любит.

— Не плачь…

— Я ничего не могу поделать, — сказала Дейл. Она поставила бокал на стол и закрыла лицо ладонями. Лукас вытянул под столом ноги, коснувшись ее.

— Я еще здесь, пончик….

Сестра дико зарыдала, закрыв лицо руками. Он наблюдал за ней. Это был один из тех приступов, когда Дейл выходила из состояния равновесия и взывала к его жалости из-за потери, которая постигла ее в раннем детстве. Та потеря, вероятно, и послужила причиной гибели истинных отношений, в которых она так нуждалась. Нет, она боролась, по-своему пыталась стать другой, нормальной. Конечно, Дейл переусердствовала в тот день во время ленча, отдавая распоряжения официантами, подчеркнуто вежливо разговаривая с Элизабет. Но ведь это была попытка, — пусть даже неумелая, но искренняя, — произвести приятное впечатление на отца, наладить отношения с его будущей женой, успокоить Руфуса.

Бедная Дейл, — думал Лукас, — бедная, измученная Дейл. Он протянул руки через стол и взял ее за запястья.

— Допей свое вино, сестренка, — сказал Люк.

Лондонская квартира Элизабет, как решила она, оказалась слишком велика. В ней было две спальни и вытянутой формы гостиная, которая лишь мысленно представлялась наполненной народом. Такого никогда не случалось в жизни. А еще там же помещались кухня и две ванные комнаты. Если Лиз собиралась, как теперь планировала, ездить на работу из Бата в понедельник утром и возвращаться обратно каждые выходные, то ей была нужна квартира вдвое, если не в четверть меньше этой. Необходима только постель, ванная и чайник. Новая квартира не должна стать домом, как было не суждено и прежней. Она сделается всего лишь местом, где можно съесть ужин, разогрев его в микроволновке, позвонить Тому, принять ванную и выспаться. Еще понадобятся услуги консьержки и прачечной. В самой квартире должен находиться шкаф для хранения тех сдержанных деловых костюмов, в которых Том ни разу ее не видел. Эти костюмы — та часть ее жизни, которая когда-то казалась ей единственным, что у нее есть. Прежде альтернативы не было, но теперь эта сторона отступила назад. Прежнее существование нравилось Лиз, оно прекрасно ей подходило, но сейчас не занимало всецело. У всего появился больший смысл.

Ее нынешняя жизнь существенно отличалась от прежней, была полна яркими красками и людьми. Лиз удивлялась тому, что все это вдруг захватило ее. Она не была больше посторонним зрителем, стоящим по другую сторону яркой витрины, она очутилась внутри. Исчезло безразличие. Если бы лондонский поезд в Бат был отменен в пятницу, Том стал бы звонить ей непрестанно на мобильник, чтобы убедиться — все в порядке. Он звонил ей в первый раз утром, потом — во время работы, а еще — вечером. За несколько коротких месяцев Элизабет превратилась из непримечательной знакомой в близкого человека, который вправе менять их жизнь, не оглядываясь на прошлое.

Место, где она жила в Лондоне, Лиз выбрала исключительно сама. Том должен был ей помочь найти новую квартиру, но только как любезный и беспристрастный советчик, который в будущем не станет жить здесь сам. При всем восторге по поводу перемен Элизабет не могла не заметить: какой бы замкнутой ни оказалась ее лондонская жизнь, никто не удивился ее решению. Никто не сказал ей: «Мне очень жаль, но лучше — нет». А Том на прошлых выходных так и заявил — мило, но решительно.

Вероятно, ей не следовало спрашивать его. Или, раз уж собралась спросить, то не так рано, и, конечно, же, не сразу после этого ужасного ленча с Лукасом, Эми и Дейл. Тогда дочь Тома главенствовала за столом и обращалась с Элизабет, словно та выжила из ума. Лиз предпочла ничего не говорить. Она понимала, что Том ничего не видит или же не замечает мелочей. Она дала себе зарок, что будет терпеть Дейл не только во время встречи, но и потом. Это почти удалось. Лиз была способна говорить с настоящей теплотой о Лукасе, сказать о некотором сходстве, которое она заметила между ним и Руфусом. После, удивляясь самой себе, Элизабет услышала свой вопрос, обращенный к отцу Лукаса и Дейл — а что, если она и Том съедут из его нынешнего дома?

Он внимательно посмотрел на нее.

— Что?

Лиз стояла в холле, уже накинув пальто, с чемоданом у ног, поскольку Том собирался подвезти ее на вокзал к ночному воскресному поезду в Лондон.

— Ты спрашивал, хочу ли я перемен. Ты сказал, мы могли бы вместе изменить мою и твою жизнь. Ну, я подумала об этом, и я хочу перемен, правда. Давай переедем в другой дом.

Он сдержанно ответил:

— Я думал, тебе нравился этот.

— Да, нравился.

— Возможно, тебе подходит дом, который ты купила. Дома тебе некоторое время интересны, а потом, по непонятным причинам, перестают нравиться.

— Это совсем другое…

— Надеюсь, — сказал он, — что твоя перемена привязанностей не распространяется на людей.

Она почувствовала небольшой приступ гнева.

— Ты знаешь, что это не так. Как смешно и по-детски глупо говорить такие вещи…

— Возможно, я чувствую, что предложение оставить дом столь же смешно и по-детски глупо. Почему ты хочешь это сделать так внезапно?

У нее перехватило дыхание.

— Воспоминания о Паулине, запертая на ключ дверь в комнату Дейл…

Он посмотрел на Лиз.

— Так было всегда. Мы преодолеем это. Ты поймешь. — Том подошел ближе. — Мне жаль, что я говорил так прямо…

— Все в порядке…

— Дейл вела себя сегодня глупо. Очень глупо. Но она любит тебя. Ей никогда не нравилась Джози. Потом дочка успокоится, перестанет устраивать представления. Ты увидишь. Но есть еще кое-кто…

— Кто же?

— Руфус, — сказал Том.

Элизабет засунула руки в карманы пальто.

— Что с ним?

— Это дом для него, — ответил Том. — Этот дом, вероятно, самое лучшее убежище, которое у него сейчас есть, самая надежная пристань. Я не могу… — он умолк, потом взглянул на нее. — Вправе ли я?

Лиз медленно покачала головой.

— Ты видишь, каким он здесь был, — сказал Том. — Каким был с тобой. Ему стало легче, верно?

Элизабет испустила долгий вздох. В один из последних визитов Руфуса Том нашел ее за тем, что она учила мальчика основам игры в шахматы. Лиз ощутила себя окруженной атмосферой одобрения, тепла и огромной любви. Она посмотрела на любимого. Он улыбнулся, подавшись вперед, обнял ее, неуклюже притянув к своему пальто.

— Я действительно все вижу, — сказал Том. — Понимаю, каково порой приходиться тебе. Но ради Руфуса ничего нельзя менять. Мне очень жаль, дорогая, но нет.

Она почти разозлилась в поезде после этого разговора, стыдясь самой себя из-за злости. Ведь мысли Тома о сыне были не только верными, но и вполне совпадали с ее. Беда заключалась в другом: Лиз обнаружила, глядя на свое отражение в темном стекле купе, что не могла понять, что скрывалось за отношением Тома к сыну, что прочно связывало его прозрачными узами с прошлым. Он был подобен великану из сказки, который терял силу при колдовстве. Нужно было понять Тома — ради его настоящей любви к ней, ради их замечательного будущего.

Лиз плохо спала эту ночь, но проснулась, к своему удивлению, почти довольной. Она обрадовалась, увидев лондонское утро, свой портфель и черный шерстяной деловой костюм, который купила, когда фантазии о замужестве казались такими же маловероятными, как неожиданная встреча с ангелом здесь, на кухне. Впереди была рабочая неделя, встречи, решения, применение множества приемов дипломатии, которую Элизабет не сумела проявить на прошлых выходных, чтобы перевести профессиональные приемы в личную жизнь. И в конце этой недели она снова упакует свой чемодан и отправится в Бат к Тому, чтобы обсудить с ним, с той рассудочностью, которую он так любит, изменения, которые они могут внести, чтобы после свадьбы дом стал их. Ради Руфуса.