Цурюк

ГЛАВА 12. УРОБОРОС[5]

Латышские стрелки напряглись. Легко Картавому крыть с трибуны кого ни попадя — Бог поругаем не бывает. А попугаем? Тут ограничений нет…

Гигантский завод Михельсона полгода, как встал. Клепают на коленке зажигалки. Так ведь тоже нельзя — а Россия гниёт на корню. Доколе? Случись с Ним сегодня швах — и мясник Лацис заставит всю бригаду ночью рыть себе могилы. А не случись сегодня — найдётся доброхот, грохнет лысого попугая завтра. Нет, плохая служба, слишком много пролетариев. Пулемёт «Льюис» — это пуккала, сорок шесть патронов в диске. Если ломанутся — на всех не хватит, их тысячи. Ох, плохо латышу в России. Куда ни плюнь — всюду петля.

— У России, товарищи, особый путь! Нам с вами со страной архи-не-повезло! Помню, приехал я на Финляндский, стою на броневике — и слёзы. А между прочим, я хорошо порчу навожу… Процент пролетариев, т. е. голодных и рабов, ничтожно мал. Чтобы не соврать, где-то три и четыре десятых процента. Все остальные люди — говно, мелкая буржуазия. Расходный материал, — оратор, сделав дёрганый жест, привычно пробубнил себе под нос странную формулу: «Накажу, страшно накажу, чувствуете дрожь?»

— Так вот, поверьте мне — все эти люди — срань, выжимки, угле-во-до-роды мировой Геволюции! В топку их, товарищи!!!

По данному знаку свыше полыхнули кумачом две спускающиеся на цирковых тягах гигантские пентаграммы, поддерживаемые чёртовой дюжиной голых жопастых девок. По мысли режиссёра, толстухи должны были символизировать торжество материи над духом.

— Зад вбери, конопатая! Грудями прижимайся, мазл тов! — Всеволод Мейерхольд в отчаянии куснул губу до крови.

— Не-ет! Не верю! На тебя сейчас смотрит мировая история, сцуко! Ляжку тяни! Какого лешего тебе ещё тут надо, Коба? Не видишь, мастер в поиске… Ай! Ой, вот этого не надо, не-ет!!! Пусти мошонку, генацвале! Это вообще не я, всё дурак Бабель, жирный идише швайн! Пишет про своего Будённого всякую хню. Про огненный меч — его выдумки, причём здесь я вообще?

Иосиф Виссарионович, улыбнувшись уголками глаз, выпустил Севино хозяйство и покачал у него перед носом мудрым указующим пальцем. За что, в сущности, можно не любить их — богоизбранный, хороший народ… А с Бабелем у ЦК ещё будет отдельный разговор.

— В итоге для победы Революции нам необходимо за два года гражданской войны сжечь всю вашу нах тупорылую хотелку, всю вашу классовую зависть и жабу, товарищи михельсоны! Порчей разорву ваше прошлое и будущее!!! Чтобы кинуть вас в чистилище бытия, это без обид… Потому что умереть сейчас — значит воскреснуть. Уже свободными — без совести, без богов, без попов! Тупо, архибезжалостно, на расколбасе! Были ничем — стали всем, сами себе боги и попы! Кто против? Воздержался? Воздержавшихся завтра ликвидируем уже сегодня! Баржами топить черносотенцев в Каме и Волге! Что, товарищ Каплан, — спишем миллион жмуров на диалектику? Ваше слово — прошу! — заложив пальцы за жилет, страшный шут по-монгольски ощерился в зал.

«Откуда он знает мою фамилию? Ведь это невозможно…».

«Пошла!» — Блюмкин из-за кулис мягко придал ей толчка под зад.

Близорукая Дора без усилия протёрлась между кожаными спинами чекистов. Латыши тоже, видимо, в теме — раздались перед ней странно легко. Пенсне у неё зачем-то отнял в подсобке Яша, вручая браунинг. Сквозь колышущуюся серую массу неумело ряженная под пролетарку девушка с трудом различила галстук в крупный горох на груди демона.

«Так вот откуда пошло «шут гороховый.» Боже сил, укрепи мою руку! Пули ведь ненастоящие — он сказал, фабрики «Красный треугольник», резиновые… Проучу урода синяками — и весь этот «кошемар» мигом закончится, меня отпустят домой, к маман… И почти ничего ведь у нас с Яшей до свадьбы не было! Всё у нас впереди, обвенчаемся у русского батюшки…». — Шагнув вперёд, Дора выхватила из ридикюля воронёного дружка и, обняв левой кистью суставы правой снизу, стала, зажмурясь, раз за разом давить указательным на спуск, с упором локтями в живот, как учили в кремлёвском тире… Дым заволок обзор, в наступившей тишине мишень обвалилась кучей на чугунный пол… На хрупкую Дору, разом смяв, кинулись с криками латыши охраны в чёрных вонючих кожанках…

С рассветом месиво, оставшееся от «эсерки Каплан», (переименованной посмертно ради англоманской прихоти Якова Свердлова в «Фанни»), было сожжено в бочке с мазутом у стен древнего Кремля его бессменным комендантом тов. Мальковым при содействии двух тульп и поэта Демьяна Бедного.

Тело же тов. Ленина, пронзённое ядовитыми пулями мировой буржуазии в шею и грудь, было срочно доставлено на автомобиле в Горки, под надзор лучших из тех, кого удалось поймать, царских спецов. Про Мейерхольда в суете забыли — еврейское счастье и на сей раз не подвело шоумена.

Прощённый за скандальное убийство графа Мирбаха Блюмкин, кляня скупость своего сановитого тёзки Я.М.Свердлова, той же ночью с документами на имя Исаева отбыл литерным поездом в Цюрих — вдохнуть альпийского озона. На Белорусском вокзале его провожал сухощавый козлобородый мужчина в длинной шинели до пят.

— Бубен бубном, а Семёна доставь живым. Догадываешься, почему прошу?

Яков индифферентно пожал плечами. Догадываются лохи.

— Не то, что ты подумал, — в глазах Дзержинского вспыхнула мудрая искорка иронии. — У него очень звучная фамилия, не находишь?

— Восточный фронт? Тачаночное войско Петра Будённого? Простите, но это же смех на палочке, скоморошество.

— Как выяснилось, скорее грех, чем смех. Вот, прочти, — Блюмкин пробежал глазами текст загрифованной телеграммы:

— Понял. Только при чём здесь наш Сёма-танцор? Он же просто однофамилец того настоящего Будённого.

— Как знать, как знать…

— Я понял вашу мысль, Феликс Эдмундович. Доставлю живым или здоровым, едрёна матрёна. Надеюсь, с коня он у вас падать не будет.

— Будет — привяжем за ноги мёртвого, опыт есть. Словом, удачи тебе, брат Яков, езжай с Богом, — длинная фигура великого инквизитора растворилась в ночи за окнами. Паровоз страшно закричал и тронулся сквозь ненасытную средневековую тьму — на запад.

— Итак, вы — Будённый? — широко расставленные глаза доктора Штайнера, казалось, пронзали душу насквозь. — Это случайно не ваш родственник в России громит тачанками Добровольческую армию?

Секунду подумав, Семён решил, что такое родство ему будет с руки — толика демонизма в глазах гнилой Европы никому ещё не навредила.

— Брат, — небрежно бросил он, раздув щёки. — К сожалению, Пётр с детства предпочитает силовые методы…

— Ясно, — усмехнулся немец, — за соседним столиком тоже двое таких сидят. Здоровяк и с ним слепой усач в котелке. Не крутите головой — могут обидеться. Итак, мистер Пью не врал — Бубен у вас?

— Сперва назовите вашу цену, доктор. И помните — у нас с братом длинные руки.

— Странная анатомия у вас, славян — длинные руки, короткие ноги… — Штайнер извлёк из кармана красивый шарик на нитке и принялся раскачивать его перед глазами Семёна. Сразу же реальность сделалась зыбкой, как кисель, лица посетителей превратились в похабные хари и начали злобно кривляться.

— Итак, что у нас насчёт Бубна, товарищ?

— Ого, Ади, да я погляжу, здесь нечисто играют! — толстый Герман ткнул локтем в бок своего слепого приятеля. — Казак-то отплыл!

— Несчастная Европа! А ты знаешь, почему я ослеп, дружище? Почему? Ну разумеется, ты думаешь, что всему виной паршивый горчичный газ лягушатников? Нет, нет и нет! Я ослеп, потому что не желаю видеть всё происходящее! — голос Адольфа стал набирать неприемлемые в общественном месте обороты. — Мне мерзко видеть, как пресловутый доктор Штайнер, к которому ты меня вёз, и в которого я с твоих слов так поверил, занимается кунштюками с этим несчастным казачком. Я разочарован, Герман. Я страшно разочарован. Кельнер, принесите нам с другом ещё по пиву!

— Адольф, он всё слышит! Не обращайте на него внимания, херр Штайнер, мой друг слегка перебрал. Знаете, мы оба воевали. Несчастная Германия!

— Да-да, разумеется, друзья. Мы с моим русским коллегой просто шутили. Послушайте, раз уж пошла такая пьянка, а не поехать ли нам всей компанией ко мне домой — я чувствую, что вы хорошие люди, и беседа у нас состоится. Кельнер, велите моему шофёру подать авто!

— Если только он не еврей! — слепец явно решил оставить последнее слово за собой.

— О нет, геноссе! — доктор Штайнер лукаво улыбнулся, — это вряд ли, я лично проверял. Его фамилия Дуроф, очень прилежный человек — кстати, соотечественник нашего уважаемого Семёна, ефрейтор, как и вы.

— Я имею Железный крест! — на всякий случай самоутвердился Адольф, откидывая со лба чёлку.

— Ну, тогда вам с ним будет о чём побеседовать. Кстати, такие длинные усы вам, коллега, абсолютно не к лицу. Говорю, как практик.

— Герман, по-моему херр доктор изволит глумиться над слепым ветераном!

Нависнув над профессором тяжёлым лицом, капитан Гёринг просканировал его долгим изучающим взглядом. Штайнер иронически дёрнул углом рта в сторону Хитлера.

— Да нет, Ади. Этот человек, пожалуй, прав. Не обижайся, но в сущности, твои усы — полное говно.