Цветы под дождем и другие рассказы

Цветы под дождем

Сквозь плотный влажный туман, клубившийся под порывами холодного восточного ветра, неспешный загородный автобус кое-как преодолел последний подъем перед въездом в деревню. Мы выехали из Релкирка почти час назад, и пока дорога постепенно забирала в гору, погода становилась все хуже: пасмурное, но все же сухое утро превратилось в безрадостный дождливый день.

«До чего ж промозгло», — пробормотал кондуктор, принимая плату за проезд у дородной сельской жительницы, обе руки которой были заняты вместительными сумками с покупками. Я же, услышав это слово «промозгло», в одночасье вернулась в прошлое и ощутила себя так, словно еду домой.

Я потерла запотевшее стекло, чтобы получилось окошко, и с надеждой выглянула в него. Увидела каменные ограды, расплывчатые силуэты берез с серебристыми стволами и лиственниц. Узкие проселки вели к фермам, скрытым за плотной стеной тумана. Я хорошо знала дорогу: сейчас автобус проедет по мосту и за поворотом откроется главная улица деревни.

Я сидела у окна.

— Извините, — обратилась я к соседу. — Мне сейчас выходить.

— Да-да. — Он развернулся на сиденье, давая мне возможность выбраться. — Денек сегодня так себе.

— Просто ужасный.

Я прошла к передней двери. Автобус миновал мост и затормозил на остановке перед магазином миссис Макларен.

Вывеска над дверью была все та же, какой я помнила ее с детства. Дверь автобуса распахнулась. Я поблагодарила водителя и шагнула на тротуар, за мной вышли еще два-три пассажира, стоявшие позади.

— Да уж, — согласились мы все, — денек неважный.

Мои попутчики разошлись в разные стороны, я же осталась на остановке. Подождала, пока отъехал автобус и стихло за поворотом тарахтенье мотора. Постепенно до моего слуха начали долетать другие звуки. Журчала по камням вспенившаяся от дождя речушка. Невидимые глазу, блеяли где-то овцы. Ветер шевелил верхушки сосен на холме. Знакомый, любимый край, так и оставшийся неизменным.

Родители впервые привезли меня и трех моих братьев в Лахлен на пасхальные каникулы, когда мне было десять. После этого мы стали приезжать сюда каждый год. Жили мы в Эдинбурге, где отец работал директором школы, но они с мамой очень любили рыбалку, так что ежегодно снимали крошечный коттедж у миссис Фаркуэр; сама она жила в особняке, который в деревне называли «Старый дом».

То было чудесное время. Пока родители стояли по колено в воде или часами просиживали в лодке посреди озера, мы с братьями были предоставлены сами себе: носились сломя голову по заросшим вереском холмам, купались в ледяных заводях, голыми руками пытались поймать форель или с рюкзаками за спиной совершали пеший марш-бросок до какого-нибудь живописного уголка. Кроме того, мы принимали активное участие во всех деревенских мероприятиях. Отец, бывало, играл на органе во время воскресной службы в пресвитерианской церкви, а мама давала уроки итальянской техники лоскутного шитья в Женском институте. Мы с братьями ходили на школьные пикники и выступали на концертах.

Но больше всего мне запомнилось не знающее границ гостеприимство миссис Фаркуэр, благодаря которому наши ежегодные каникулы приобретали невиданный светский размах. Миссис Фаркуэр была вдовой и отличалась искренним человеколюбием, поэтому в доме у нее постоянно гостили бесконечные друзья, их дети, племянники и крестники.

И еще внук — единственный сын единственного сына миссис Фаркуэр.

Нас автоматически включали в список гостей на любые мероприятия, затевавшиеся в доме, будь то теннисный турнир, парадное чаепитие, игра в «собаку и зайца» или пикник. Дверь Старого дома всегда стояла открытой, стол в столовой был накрыт для очередной обильной трапезы, в камине в гостиной полыхал огонь, приглашая погреться и передохнуть. Пасха для меня всегда была связана с нарциссами: они сотнями расцветали в палисадниках и стояли в вазах по всему дому, наполняя его своим густым ароматом.

Когда я по телефону сообщила матери, что на месяц еду работать в Релкирк, она сразу же сказала:

— Почему бы тебе не заглянуть в Лахлен?

— Думаю, мне удастся взять выходной. Вряд ли меня заставят работать без передышки. Сяду на автобус и съезжу в гости. Повидаюсь с миссис Фаркуэр.

— О… — Мама внезапно запнулась.

— Ты не хочешь, чтобы я к ней зашла? Думаешь, она нас уже не помнит?

— Дорогая, конечно, она нас помнит и будет счастлива повидаться с тобой. Просто, боюсь, она не очень хорошо себя чувствует… Я слышала, что у нее был не то инфаркт, не то удар… Правда, сейчас она, наверное, уже поправляется. В любом случае, лучше будет сперва ей позвонить.

Но я не стала звонить. Получив выходной, я отправилась на автобусный вокзал Релкирка и села на пригородный автобус. А теперь стояла одна-одинешенька под проливным дождем и уже вымокла до нитки. Я пересекла тротуар и открыла дверь почты. Тренькнул колокольчик и на меня волной нахлынул знакомый запах парафина, смешанный с ароматами апельсинов и гвоздики, а еще фруктовых леденцов.

Хозяйки в магазинчике не оказалось. Она вставала за прилавок, только когда к ней заходили покупатели, которым понадобились марки, или шоколадка, или банка консервированных персиков, или нитки для шитья. Миссис Макларен предпочитала сидеть в задней комнате за занавеской из бус, попивая чай из большой кружки и беседуя со своим котом. Вот и сейчас до меня донеслось ее бормотание: «Ты слышал, Тидлз? Кто же это может быть?» Раздались шаркающие шаги, и сквозь занавеску в зал вышла сама миссис Макларен в цветастом фартуке и коричневом берете, натянутом до самых бровей. Я никогда не видела ее без этого берета. Мой брат Роджер утверждал, что миссис Макларен никогда с ним не расстается, потому что она на самом деле лысая — как полицейский из сериала, который в то время показывали по телевизору.

— Ох, ну и погодка! Что вам предложить?

Я сказала:

— Здравствуйте, миссис Макларен.

Она, нахмурившись, уставилась на меня из-за прилавка. Я стащила с головы вязаную шапочку и встряхнула волосами, и сразу же радостное выражение узнавания озарило ее лицо. Она широко улыбнулась и всплеснула руками.

— Да ведь это же Лавиния Хантер! Какой приятный сюрприз! Бог мой, до чего ж ты выросла! Когда я видела тебя в последний раз?

— Думаю, лет пять назад.

— Мы скучали по всем вам.

— Мы тоже. Но папа умер, а мама переехала в Глостершир поближе к сестре. Братья колесят по всему миру…

— Какая жалость… Это я о твоем отце. Такой славный был человек. Ну а как ты сама? Чем занимаешься?

— Работаю медсестрой.

— Отличная профессия. В госпитале?

— Нет. Я работала в госпитале, а сейчас ухаживаю за пациентами частным образом, на дому. Меня пригласили в Релкирк на месяц помочь с двумя малышами и новорожденным. Я бы и раньше приехала, но тяжело было вырваться.

— О да, ты наверняка ужасно занята.

— Я… я собираюсь навестить миссис Фаркуэр.

— Ах ты боже мой… — Радостное выражение на лице миссис Макларен сменилось тревогой и печалью. — Бедняжка миссис Фаркуэр! У нее случился удар, и с тех пор она чувствует себя все хуже и хуже. Дом уже не тот, каким был в те времена, когда вы носились тут повсюду. Она одна, лежит в комнате наверху, а при ней две сиделки, ночная и дневная. Мэри и Сэнди Рейки все еще там: Мэри готовит, а Сэнди ухаживает за садом, но Мэри говорит, что едят ее стряпню только сиделки, потому что несчастная миссис Фаркуэр съедает разве что пару ложек детского пюре.

— Мне ужасно жаль… Как вы думаете, может, мне не стоит к ней заходить?

— Почему нет? Может, сегодня ей получше, к тому же кто знает, вдруг она приободрится, увидев в доме веселое молодое лицо?

— А к ней больше никто не приезжает погостить? — Грустно было думать о том, что Старый дом стоит пустой и безлюдный.

— Ну, как бы она сейчас стала принимать гостей? Мэри Рейки сказала мне, что единственный человек, которого хочет видеть миссис Фаркуэр, — ее внук Рори. Она сообщила об этом священнику, и он написал Рори, но тот сейчас Америке, и я даже не знаю, ответил ли он на то письмо.

Рори. Внук миссис Фаркуэр. Что заставило миссис Макларен внезапно упомянуть о нем? Я посмотрела на нее через прилавок, пытаясь заметить искорку в ее глазах. Может, все дело в знаменитой шотландской прозорливости? Однако взгляд миссис Макларен был невинен и открыт. Я напомнила себе, что она вряд ли могла услышать, как заколотилось у меня в груди непослушное сердце при первом же упоминании этого имени. Рори Фаркуэр. Я всегда называла его Рори, хотя на самом деле на галльском языке имя его пишется Р-о-а-р-э-й-д-х.

Я влюбилась в него той памятной теплой весной, когда мне исполнилось шестнадцать, а ему двадцать лет. До этого я ни разу не влюблялась, и это чувство произвело на меня неожиданный эффект: вместо того чтобы стать мечтательной и задумчивой, я вдруг с особой остротой осознала красоту окружающего мира, простых, обыденных вещей. Деревья, листья, цветы, мебель и посуда, огонь, полыхающий в камине, — все казалось мне волшебным в своей неожиданной новизне, как будто я видела их впервые.

Той весной в деревне устраивали особенно много пикников, заплывов в ледяных озерах, теннисных турниров, но лучше всего было просто бродить без всякой цели, постепенно узнавая друг друга. Лежать на лужайке перед Старым домом, наблюдая за тем, как кто-нибудь тренируется забрасывать удочку, насадив на крючок вместо червяка комочек овечьей шерсти. Ходить по вечерам на ферму за молоком, помогать жене фермера кормить из бутылочки осиротевшего ягненка, которого она поселила у себя на кухне возле очага.

В конце тех каникул миссис Фаркуэр устроила небольшой праздник. Мы вытащили мебель из бывшей бильярдной, подключили магнитофон и лихо отплясывали рилы. Рори был в килте и старой зеленой рубахе, некогда принадлежавшей его отцу; он научил меня нескольким движениям и закружил до того, что я почти задохнулась. В конце того вечера Рори меня поцеловал, но мне от этого стало только хуже, потому что на следующее утро ему надо было возвращаться в Лондон, и я так и не поняла, был ли то любовный или просто прощальный поцелуй.

После его отъезда я погрузилась в мир фантазий, в которых Рори мне звонил и присылал длинные письма с признаниями в любви. Однако на самом деле он просто уехал в Лондон, начал работать в компании, принадлежавшей его отцу, и никогда больше не приезжал на Пасху в Лахлен. Если ему удавалось взять на праздник пару выходных, он, как рассказывала миссис Фаркуэр, уезжал кататься на лыжах. Я представляла Рори в компании богатых эффектных молодых женщин в ярких горнолыжных костюмах и сходила с ума от ревности.

Однажды я стащила у миссис Фаркуэр его фотографию: она выпала из старого альбома, стоявшего в книжном шкафу. Я наткнулась на нее случайно, обнаружила на одной из полок, так что это не было воровством в прямом смысле слова. Фотографию я спрятала в карман, а потом положила между страницами дневника. Она всегда была со мной, хотя с Рори мы с тех пор ни разу не виделись, а после того как умер отец, мы больше не ездили в Лахлен и я ничего о нем не знала.

Сейчас, когда миссис Макларен произнесла его имя, я сразу вспомнила того, молоденького, Рори в поношенном килте, с загорелым лицом и темными волосами.

Я сказала:

— А чем он занимается в Америке?

— О, какими-то делами. Живет в Нью-Йорке. Его отец тоже умер. Думается, именно тогда миссис Фаркуэр постепенно стала сдавать. Она, конечно, это пережила, но все-таки очень постарела.

— Рори, наверное, давно женился и обзавелся ребятишками?

— Нет. Он не женат.

— Я сто лет о нем не вспоминала. — Это была откровенная ложь.

— Ну, когда у тебя такая интересная работа, тут уж не до воспоминаний.

Мы еще немного поговорили, а потом я купила у нее шоколадку, попрощалась, вышла из магазина и зашагала по направлению к Старому дому. Я сорвала с шоколадки обертку и откусила кусок: на свежем воздухе шоколад показался мне таким же вкусным, как в детстве.

Я схожу туда и посмотрю. Позвоню в дверь, и если сиделка отправит меня восвояси, уеду назад.

Навстречу мне по улице шла женщина с корзиной в руке, одетая в традиционный наряд сельской жительницы: с платком на голове, в твидовой юбке и стеганом жилете отвратительного болотно-зеленого цвета.

Не могу же я проделать такой путь и даже не попытать счастья.

Женщина остановилась.

— Лавиния!

Я остановилась тоже. Сегодня был день встреч. Сердце мое упало.

— Здравствуйте, миссис Феллоуз.

Ну почему мне надо было встретить именно ее! Стеллу Феллоуз, единственную обитательницу деревни, которую моя мама всегда недолюбливала. Муж ее был адвокатом; когда он удалился от дел, супруги купили в Лахлене дом и осели в деревне. Он обожал удить рыбу и, поднимая бокал, вместо привычных тостов всегда провозглашал: «Хорошего улова!» Она же была донельзя деловитой и бульдожьей хваткой вцеплялась в местных дам, пытаясь завлечь их на лекции по искусству или благотворительные ярмарки. Дамы были сама любезность, однако, несмотря на кипучий энтузиазм Стеллы Феллоуз, ее начинания редко имели успех. Она вечно недоумевала, почему так происходит, а все вокруг были слишком снисходительны, чтобы без обиняков объяснить ей причину очередного провала.

— Вот так сюрприз! Поверить не могу — это и правда ты! Что ты тут делаешь?

Я рассказала — то же самое, что до этого миссис Макларен.

— Дорогуша, ты должна обязательно заглянуть к нам. Лайонел будет счастлив увидеться с тобой. — Хорошего улова… — Он сегодня скучает. Собирался идти на рыбалку, но она отменилась.

— Большое спасибо за приглашение, но вообще-то я хочу зайти к миссис Фаркуэр.

— Миссис Фаркуэр! — Голос ее прозвучал выше на целую октаву. — Тебе что, никто не сказал? Она умирает.

Мне захотелось дать ей пощечину.

— Пару месяцев назад у нее был удар. Боже, за ней круглосуточно смотрят сиделки. Нет никакого смысла идти туда — она лежит в кровати как бревно. Мы, конечно, делаем все что можем, но, боюсь, светские визиты в данном случае — пустая трата времени. Очень печально, если вспомнить, какая это была чудесная женщина и как много она делала для всей деревни. Сейчас, когда дом перестал быть бесплатной гостиницей, ее так называемых друзей уже не дозовешься. А что касается семьи, — тут миссис Феллоуз неодобрительно поджала губы, — я бы просто убила этого Рори! Сидит себе в Нью-Йорке, даже не приехал ее проведать. А ведь мог бы явиться — дом-то отойдет ему!

Я не могла больше слушать, как она поносит Рори, — какая-то Стелла Феллоуз!

— Извините, — перебила я ее, — но мне действительно пора. У меня не так много времени до следующего автобуса на Релкирк.

— Значит, пойдешь в Старый дом? — Она сказала это так, будто я ее оскорбила.

— Да.

— Ну, дело твое. Но если у тебя до автобуса останется минутка, обязательно загляни…

— Конечно. — Я представила себе ее современный дом с застекленными дверями, в которых виден один только беспросветный дождь, и с электрическим обогревателем, установленным в камине. — Вы очень добры…

— Лайонел угостит тебя коктейлем.

Я отступила от нее, потом развернулась и продолжила путь, а миссис Феллоуз так и стояла посреди дороги, глядя мне вслед. Похоже, она решила, что я немного не в себе. А может, так оно и было.

Я не могла поверить в то, что Рори просто не захотел приехать из Нью-Йорка. Если он не прилетел, если не ответил на письмо священника, значит, у него были на то веские причины. Стараясь согреться, я размашисто шагала вверх по склону холма, по узкой дороге, которая вела к воротам Старого дома. Ворота стояли открытыми, но я не пошла по подъездной аллее, а двинулась напрямик через сад, где на раскисших от дождя клумбах скоро должны были расцвести нарциссы. Пока что среди зелени виднелись только мокрые тугие бутоны. Я прошла под деревьями, открыла калитку в оленьей ограде. За ней начиналась лужайка, на которой кое-где росли азалии и селекционные рододендроны, а дальше шел газон, поднимавшийся до засыпанного гравием двора перед входом.

Сквозь туман постепенно начинали вырисовываться очертания дома. Дом был старый, довольно нелепой формы, из красного камня, с пристроенной с одной стороны оранжереей и с башенкой, напоминающей перечницу, над парадной дверью. Наружные двери были открыты и я, пройдя по траве, а потом по гравию, поднялась на крыльцо и нажала кнопку звонка. Не дожидаясь, пока его отголоски стихнут в глубинах дома, я открыла внутреннюю стеклянную дверь и вошла.

В доме было тихо. Чисто прибрано. Однако холл не украшали цветы, не лаяли собаки, звонкие детские голоса не нарушали тишину. В воздухе витали ароматы хвои и полироли, к которым примешивался слабый запах дезинфекции — запах больницы, настолько мне знакомый, что я сразу его узнала. Стоя посреди холла, я стащила с головы вязаную шапку. Посмотрела на лестницу — ни души. Потом позвала, стараясь, чтобы мой голос звучал не слишком громко:

— Есть тут кто-нибудь?

В тишине раздались шаги — они доносились с верхнего этажа. Однако то была не быстрая походка медсестры в туфлях на резиновой подошве, а тяжелая мужская поступь. «Сэнди Рейки», подумала я. Он поднимался наверх, чтобы пополнить запасы дров в корзинке у догорающего очага. Я подождала еще немного.

Мужчина шел по лестнице. Оказавшись на площадке, он остановился. Его силуэт вырисовывался на фоне окна. Но это не был Сэнди Рейки, тощий и сгорбленный, каким он мне запомнился. Передо мной стоял высокий мужчина в килте и теплом свитере.

— Кто здесь? — спросил он, а потом увидел меня — я стояла в холле, глядя на него снизу вверх. Глаза наши встретились. Повисло долгое молчание. Потом, в третий раз за день, другой человек назвал мое имя.

— Лавиния.

И я просто ответила:

— Рори.

Он спустился по ступеням, придерживаясь за перила. Потом пересек холл и взял меня за руку.

— Поверить не могу, — сказал он, а потом поцеловал меня в щеку.

— Я тоже. Мне сказали, что ты в Нью-Йорке.

— Прилетел пару дней назад. Но я безвылазно сидел в доме.

— Как бабушка?

— Она умирает. — Из его уст это прозвучало совсем по-другому, нежели у Стеллы Феллоуз. Мирно и безмятежно — как будто он сказал, что миссис Фаркуэр отходит ко сну.

Я пробормотала:

— Я приехала повидаться с ней.

— Откуда? Откуда ты приехала?

— Из Релкирка. Я там работаю медсестрой. Это всего на месяц. Сегодня у меня выходной. Вот я и решила съездить в Лахлен. Мама говорила мне, что миссис Фаркуэр болеет, но я подумала, может, ей уже лучше…

— У нее круглосуточно дежурят сиделки. Той, которая работает днем, понадобилось съездить в Релкирк за покупками, так что я одолжил ей свою машину и пообещал присмотреть за бабушкой. — На мгновение он умолк, а потом сказал: — В гостиной горит камин. Пойдем-ка туда. Там немного повеселее. К тому же тебе надо обсохнуть.

В гостиной действительно было веселей. Он подбросил полено в камин, и над ним сразу взметнулось пламя. Я сбросила мокрую куртку и протянула к огню багровые, распухшие от холода руки. Он сказал:

— Расскажи мне о себе.

И я стала рассказывать, а когда покончила с семейными новостями, то почувствовала, что совсем согрелась. Тут часы на каминной полке пробили четыре, и Рори, оставив меня сидеть у камина, пошел поставить чайник и налить нам чай. Я сидела в тепле и уюте, дожидаясь его. Он вернулся с подносом, на котором стояли чайник и чашки, а еще кусок имбирного пряника, завалявшийся в коробке. Я спросила:

— А как дела у тебя? Я рассказала тебе все про свою семью, так что придется и тебе поделиться новостями.

— Вообще-то, рассказывать особенно нечего. Я некоторое время работал у отца, а когда он умер, решил уехать — поступил на работу в наше американское представительство. Когда у бабушки случился удар, я находился в Сан-Франциско. Вот почему мне понадобилось так много времени, чтобы вернуться.

— Священник отправил тебе письмо…

Я стала разливать чай. Рори сидел в кресле; он усмехнулся и пристально посмотрел на меня.

— Как и прежде, слухи в Лахлене распространяются со скоростью света. Кто тебе сказал?

— Миссис Макларен из магазина, а потом миссис Феллоуз.

— Эта женщина! От нее сплошные неприятности! Она бесконечно звонит, донимает сиделок своими распоряжениями, всеми командует, говорит старым Рейки, что им надо делать… Сущий кошмар!

— Она сказала, что миссис Фаркуэр лежит как бревно и нет смысла ее навещать.

— Она в бешенстве из-за того, что ее и близко не подпускают к дому, и страшно завидует, если кто-то приходит сюда.

— Мне кажется, она озлоблена на всех людей. По крайней мере, мама всегда так считала. Но ты продолжай. Что случилось дальше, когда ты был в Америке?

— Ну, я получил то письмо от священника. Но только после возвращения в Нью-Йорк. Мне еще надо было переделать кучу работы, так что я не сразу добрался домой. Взял короткий отпуск — скоро мне придется вернуться. Ужасно, что надо уезжать, но другого выхода нет. Я разрываюсь на две части — как будто меня тянут в разные стороны. Я ведь ее единственный ближайший родственник…

— А если она… когда она умрет… что будет с домом?

— Он перейдет ко мне. Представляешь, какое роскошное наследство! Только я ума не приложу, что мне с ним делать.

— Может, бросишь свой серьезный бизнес и переселишься в деревню? Займешься сельским хозяйством.

— И закончу как Лайонел Феллоуз — буду говорить «хорошего улова!», всякий раз поднимая бокал.

Я обдумала его слова.

— Нет. Тебе это не грозит.

Он снова усмехнулся.

— К тому же сельское хозяйство в наши дни — это как раз весьма серьезный бизнес. Мне придется снова пойти в колледж, начать с самого начала, изучить весь процесс…

— Многие люди так и поступают. Ты можешь поехать в Сайренчестер. Там есть такой факультет — его называют «курс джина с тоником». Там учатся люди взрослые, например военные, вышедшие в отставку.

— И откуда ты это знаешь?

— Моя мама живет в пяти милях от Сайренчестера.

Он рассмеялся и сразу стал намного моложе — таким, каким я его помнила.

— И я снова буду поблизости от тебя. Вот это соблазн — отличная сочная морковка для такого старого осла, как я. Надо поразмыслить об этом на досуге. — Внезапно лицо его посуровело. — Я ни за что не выпущу из рук этот дом. У нас была здесь такая счастливая жизнь! Помнишь, как мы ходили на ферму за молоком? Как ты кормила из бутылки ягненка?

— Конечно, помню.

— А тот вечер, когда мы танцевали рилы…

Мы все говорили и говорили, делясь воспоминаниями, пока часы не пробили пять. Я не могла поверить, что час пролетел с такой головокружительной быстротой. Я отставила пустую чашку и поднялась на ноги.

— Рори, мне пора идти, иначе я пропущу автобус.

— Я бы отвез тебя назад, но у меня нет машины и я не могу оставить бабушку одну. — Секунду он колебался. — Хочешь подняться и повидаться с ней?

Я посмотрела ему в глаза.

— Я бы не стала настаивать — я же не Стелла Феллоуз! Но мне очень хотелось с ней повидаться. Поговорить еще хотя бы раз. Наверное, теперь уже и попрощаться.

Он взял меня за руку.

— Тогда пойдем.

Мы вышли из комнаты и, рука в руке, поднялись по лестнице. Миновали коридор — одна дверь в его дальнем конце была открыта. Запах больницы усилился. Мы вошли и оказались в просторной, нарядной, старомодной спальне, в которой миссис Фаркуэр спала с тех пор как новобрачной приехала в Лахлен. Несмотря на наличие медицинских приспособлений, комната все равно оставалась изысканной, утонченной и очень женственной: на туалетном столике серебряные щетки, повсюду фотографии в рамках, кружевные занавески на высоком окне…

Мы подошли к постели. Я увидела ее лицо, безмятежное и по-прежнему красивое; глаза закрыты, морщинистые руки покоятся поверх льняного покрывала. Я взяла ее руку в свои ладони — рука была теплая, и в ней ощущалось мощное, настойчивое биение жизни. Она лежала, одетая в бледно-розовую спальную курточку, отделанную шелковой лентой: лента была элегантно переброшена через плечо, будто миссис Фаркуэр позаботилась об этом сама.

Рори позвал ее:

— Бабушка!

Я думала, что она спит, но миссис Фаркуэр открыла свои по-прежнему голубые глаза и посмотрела на него, а потом повернула голову и увидела меня. Мгновение ее взгляд оставался пустым и безразличным, а потом постепенно начал оживляться. В нем блеснуло узнавание. Ее пальцы стиснули мою ладонь, улыбка коснулась морщинистого лица, и она тихо, но совершенно отчетливо произнесла мое имя:

— Лавиния.

Мы пробыли у нее всего пару минут. Поговорили, обменялись парой-другой фраз, а потом ее глаза снова закрылись. Я наклонилась и поцеловала ее. Пальцы, державшие мою руку, разжались, я высвободила свою ладонь и распрямилась.

Я попрощалась с ней — пускай про себя. Рори обнял меня, развернул к двери, и мы вышли в коридор, оставив ее одну.

У меня текли слезы. Я не могла отыскать носовой платок, поэтому Рори вытащил свой, промокнул мне щеки, и кое-как я заставила себя успокоиться. Мы спустились в гостиную, я взяла куртку и натянула ее. Надела вязаную шапку.

— Спасибо, что позволил увидеться с ней, — поблагодарила я.

— Не надо грустить.

В ответ я сказала:

— Мне пора идти. Надо успеть на автобус.

— Мне тоже пора. Возвращаться в Нью-Йорк.

— Дай мне знать, когда решишь, что будешь делать дальше.

— Обязательно. Как только решу.

Вдвоем мы пересекли холл и вышли в открытые парадные двери. На улице стало еще более холодно и сыро, но в воздухе витал знакомый запах вереска и торфа, а в небесах, где-то за серыми дождевыми облаками, раздавалась одинокая песня кулика.

— Доберешься сама? — спросил Рори.

— Конечно.

— Ты знаешь дорогу?

Я улыбнулась.

— Конечно, знаю. — Я протянула ему руку. — До свидания, Рори.

Он взял мою ладонь в свою, притянул меня к себе и поцеловал.

— Я не хочу прощаться с тобой, — сказал он. — Так что, как говорят американцы, до скорой встречи! Звучит гораздо более обнадеживающе. Увидимся!

Я кивнула. Он отпустил мою руку, я развернулась и пошла прочь от него по траве между деревьев, окутанных туманом, под которыми росли азалии и нарциссы кивали на ветру желтыми головками, дожидаясь первых лучей солнца и благодатного весеннего тепла.