Дажьбог - прародитель славян

Письменные источники о Дажьбоге

Обзор древнерусских письменных источников о боге Солнца лучше всего начать со славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы, который сразу даст представление о сущности этого персонажа отечественной мифологии. Как уже отмечалось в книге про Сварога, данный перевод, в ходе которого античные языческие божества оказались отождествлены со славянскими, был осуществлен весьма рано, в X в., и, скорее всего, в Болгарии. Впоследствии, когда на Руси создавалась Ипатьевская летопись, интересующий нас фрагмент был включен в ее текст под 1114 г. Рассказав о введении богом-кузнецом Сварогом единобрачия в Египте, воспринимавшегося им как колыбель цивилизации, летописец продолжал повествование о начале человеческой истории: «И по сем царствова сынъ его, именемъ Солнце, его же наричють Даждьбог, семъ тысящь и 400 и семьдесять днии, яко быти лѣтома двемадссятьма ти по лунѣ видаху бо егуптяне, инии чисти ови по лунѣ чтяху, а друзии деньми лѣт чтяху; двою бо на десять месяцю число потомъ оувѣдоша. От нслеже начата чѣловѣци дань давати царямъ. Солнце царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ; слышавше нѣ от кого жену нѣкую от егуптянинъ богату и всажену соущю. И нѣкоему, въсхотѣвшю блудити с нею, искаше ея яти ю хотя. И, не хотя отца своего закона расыпати, Сварожа, поемъ со собою моужь нѣколко своихъ, разумѣвъ годину, егда прелюбы дѣеть, нощью припаде на ню, не оудоси мужа с нею, а ону обрѣте лежащю съ инѣмъ, с нимъ же хотяше. Емъ же ю и мучи и пусти ю водити по земли в корзинѣ, а того любодѣйца всѣкну. И бысть чисто житье по всей земли Егупетьскои, и хвалити начата»[2]. — «И потом царствовал сын его, именем Солнце, его же называют Дажьбог, 7470 дней, что составляло двенадцать с половиной лет. Не умели египтяне иначе считать: одни по луне считали, а другие днями годы считали; число 12 месяцев узнали потом, когда начали люди дань давать царям. Дажьбог был сильным мужем; услышав от кого-то о некоей богатой и знатной египтянке и о некоем человеке, восхотевшим сойтись с нею, искал ее, желая схватить ее (на месте преступления) и не желая закон отца своего нарушать, Сварога. Взяв с собой нескольких своих мужей, зная час, в который она прелюбодействовала, ночью в отсутствие мужа ее застиг лежащею с другим мужчиной, которого сама облюбовала. Он схватил ее, подверг пытке и послал водить ее по земле египетской на позор, а того прелюбодея обезглавил. И настало непорочное житье по всей земле Египетской, и все восхваляли его».

Текст славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы вместе с соответствующим фрагментом Ипатьевской летописи чрезвычайно ценен для нас в том отношении, что сразу позволяет понять природу изучаемого нами божества и часть связанных с ним идей. Во-первых, оба славянских средневековых источника указывают на то, что Дажьбог был богом солнца. Рисуя его как обожествленного правителя и, следовательно, как обычного человека, они тем не менее подчеркивают его мощь: «Солнце царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ». Во-вторых, он называется ими сыном Сварога, из чего вытекает, что он относится ко второму, более младшему поколению божеств славянской мифологии. В-третьих, эпоха правления Дажьбога связывается им с установлением царской власти в человеческом обществе, самым главным атрибутом которой называется именно дань: «От нележе начата чѣловѣци дань давати царямъ». О том, что данное обстоятельство не было плодом воображения древнего книжника, говорит то обстоятельство, что спустя века уплата дани на Руси была календарно приурочена к Петрову дню, следующему сразу за летним солнцестоянием: «В старину Петров день был сроком судов и взносом дани и пошлин. Известна еще Петровская дань, в которой «тянули попы». По зазывным грамотам приезжали в Москву ставиться на суд»[3]. Сам же этот день, посвященный после принятия христианства апостолу Петру, в русском народном календаре был непосредственно связан с движением дневного светила, как об этом свидетельствует следующая поговорка: «С Петра солнце — на зиму, а лето — на жару»[4]. Что касается суда, то, как следует из славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы, осуществление правосудия было также непосредственно связано с богом солнца. Понятно, что со смертью Дажьбога, описанного славянскими книжниками в качестве смертного человека, эта традиция не прервалась, и весьма интересно, что автор Ипатьевской летописи исключил из своего произведения имеющуюся в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы фразу о преемниках солнечного божества на египетском троне. О причинах подобного молчания отечественного летописца мы поговорим ниже, а пока отметим, что, хоть, следуя библейско-византийской традиции, Ипатьевская летопись и называет целый ряд правивших в Египте до Дажьбога царей — Местрома от рода Хамова, Ермию-Гермеса и Феоста-Сварога, который ввел для пребывающих в каменном веке людей первые законы, — собственно первым царем в полном значении этого слова оказывается лишь Дажьбог-Солнце. В-четвертых, солнцецарь следит за соблюдением установленных его отцом законов и строго наказывает за их нарушение. Понятно, что рассказ о казни прелюбодеев восходит к тексту Иоанна Малалы и не имеет никакого отношения к славянской мифологии, однако представление о солнце как гаранте правды в обществе имеет глубокие индоевропейские корни. Наконец, к эпохе Дажьбога текст относит введение солнечного календаря из двенадцати месяцев взамен лунного, что выглядит вполне естественно с учетом солярной природы этого божества.

Второй раз Дажьбог упоминается в летописи при рассказе о религиозной реформе Владимира Святославича в 980 г.: «И пача княжити Володимеръ въ Киевѣ единъ, и постави кумиры на холму, внѣ двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его сребрену, а оусъ златъ, и Хърса, Дажьб(ог) а, и Стриб(ог) а, и Симарьгла, и Мокошь (и) жряху имъ наричюще я б(ог) ы»[5]. На первом месте в пантеоне Владимира оказался громовержец и бог войны Перун, на втором месте — солнечное божество Хоре, заимствованное, по всей видимости, славянами у своих южных ираноязычных соседей, а почетное третье место в этом перечне богов занял Дажьбог. Как было показано мной в исследовании о «Голубиной книге», если исключить двух явно неславянских божеств Симаргла и Хорса, то все остальные собственно славянские божества из этого перечня в своей совокупности в точности соответствуют описанию облика Первобога в данном духовном стихе. Дажьбог в этом контексте соотносится с солнцем как лицом Первобога, из тела которого возникла вся видимая Вселенная, что вновь подтверждает солярную природу этого божества, впервые отмеченную в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы. Достоверность известия «Повести временных лет» о пантеоне Владимира подтвердили археологические раскопки в Киеве 1975 г. В их ходе было обнаружено небольшое прямоугольное сооружение, вытянутое параллельно великокняжескому дворцу X в. на расстоянии 25–27 м к востоку от восточной стены дворца. Фундамент этого сооружения датируется 971–988 гг., а наиболее вероятна указанная в летописи дата 980 г. Интересно отмстить, что оно было ориентировано по линии север — юг и на краях обрамлялось своеобразными «лепестками», на которых, очевидно, размещались языческие идолы. Понятно, что в центре пантеона должно было стоять изваяние Перуна, местоположение других богов определяется весьма предположительно. Б. А. Рыбаков довольно логично предположил, что на двух южных «лепестках» могли помещаться идолы Дажьбога и Хорса как солнечных божеств, обратив особое внимание на отстоящую на 2 м на юго-запад от фундамента ямку диаметром около 80 см, по краям которой прослеживаются следы двенадцати кольев, которые могли олицетворять годовой солнечный цикл из двенадцати месяцев. Впрочем, пантеон Владимира простоял на этом холме недолго — вплоть до следующей религиозной реформы этого же князя, принявшего через восемь лет христианство. «Проложное сказание о Владимире» в Прологе 1383 г. так описывает первое действие этого князя после крещения: «И пришедъ къ Киеву изби вся идолы: Перуна, Хорса, Дажьбога и Мокошь и прочая вся кумиры…»[6]. Хоть «Проложное сказание» было составлено достаточно поздно и, по всей видимости, его автор взял перечень славянских божеств из цитировавшейся выше летописной статьи 980 г., тем не менее эта фраза полностью соответствует исторической действительности, поскольку Владимир с рвением неофита начал энергично уничтожать всякую память об отеческих богах.

Еще один раз этот бог упоминается в «Слове Иоанна Златоуста о том, как поганые веровали идолам», написанном в XIII–XIV вв. Автор данного древнерусского поучения против язычества, посетовав, что и после крещения славяне продолжают поклоняться Перуну, Хорсу, вилам, Мокоши, упырям и берегиням, далее продолжает: «А друзии веруютъ въ Стрибога, Дажьбога и Переплоута, иже вертячеся ему пиють в розехъ, забывше Бога, створившаго небо и землю, моря и рекы и источникы и тако веселящеся о идолехъ своихъ»[7]. Сокрушения по поводу двоеверия своих современников создателя данного «Слова» наглядно показывают, что и спустя целых триста-четыреста лет после насильственной христианизации наши предки помнили и чтили своих исконных богов, игнорируя бога навязанной им религии, что вызывало сетования православного духовенства.

В пятый раз в письменных источниках имя древнерусского бога солнца встречается нам в знаменитом «Слове о полку Игореве». Его создатель так красочно описывает начавшийся упадок мощи Руси:

Второй раз автор «Слова о полку Игореве» упоминает Дажьбога опять-таки в контексте упадка величия родной страны:

Язык этого уникального памятника древнерусской литературы весьма непрост для понимания современным читателем в силу своей исключительной метафоричности и обращения его создателя к уже утраченным мифологическим образам. Тем не менее оба упоминания «Дажбожьего внука» представляют для нашего исследования значительную ценность. Еще А. С. Орлов отмечал, что в «Слове о полку Игореве» слово внук значит «потомок во всех случаях употребления этого термина». Не вызывает разночтений и то, что сам образ «Дажбожьего внука» имеет, самое прямое отношение к Руси той эпохи. Среди исследователей нет единства только в отношении того, кого конкретно имел в виду под потомками Дажьбога автор «Слова» — правящую на Руси княжескую династию Рюриковичей либо же весь русский народ в целом. Использование этого оборота в тексте памятника делает равновероятными оба толкования. Тем не менее тот факт, что в приписке к псковскому Апостолу 1307 г., открытой К. Ф. Калайдовичем еще в 1813 г., приведенному выше образу «Слова о полку Игореве» о гибели из-за княжеских усобиц «жизни Дажбожа внука» соответствует оборот, где говорится о гибели «жизни нашей»: «при сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами гыняше жизнь наши въ князѣхъ которы и вѣци скоротилися человѣкомъ»[10], свидетельствует в пользу отнесения интересующего нас выражения ко всему русскому народу в целом, а не только к княжеской династии.

Основной контекст упоминания выражения о «Дажбожьем внуке» гениальным создателем «Слова о полку Игореве» предельно ясен: княжеские усобицы наносят страшный ущерб потомкам бога солнца как путем гибели людей во внутренних распрях, так и облегчая возможность иноплеменникам победно вторгаться на Русь. Понятно, что современной автору эпохе междоусобиц противопоставлялась прежняя эпоха единства князей и, соответственно, процветания потомков Дажьбога. Однако сама идея единства рода Рюриковичей, совместно владеющих различными русскими княжествами, имела под собой отчетливо языческую основу. В. Л. Комарович по этому поводу писал: «Необъясним был и пресловутый черед «лествичного восхождения» князей на киевский стол, явно имитировавший отношения старшинства при родовом строе, невыводимый, однако, из этого последнего непосредственно ввиду столь же явной его изжитости в XI–XII вв. Но в качестве сакрально-культового пережитка того же самого родового строя и эта загадка русской истории разрешается просто.

Субъектом владельного права русских князей был весь княжеский род не потому, что он сам сохранял до XI–XII вв. включительно архаичную структуру неделенного рода, а в силу только опиравшегося на язычество культового обычая: не обособленный от другого властелин-вотчинник, а совладелец в общем владении, русский князь долго — дольше, чем феодалы на Западе, — не находил правовой и экономической опоры своим вотчинным притязаниям именно в силу тяготевших над ним пережитков язычества.

И тяготели они в сознании той эпохи не только над субъектом, но и над объектом княжеского права: подобно роду неделима была, по крайней мере в идее, земля.

Культ земли, как и рода, в русском язычестве был одним из основоположных»[11].

Вывод В. Л. Комаровича тем более значим, что оп бьиі сделан автором исключительно на основании летописного материала, без привлечения текста «Слова о полку Игореве». Проанализировав использование в ту эпоху внеканонической «дедней и отней молитву», двойных (крестильных и «русских» или «мирских») имен, даваемых новорожденным, отдельные примеры княжеского права и явно языческий обычай постригов, этот исследователь пришел к следующему заключению: «…и если и исторических князей — Рюриковичей — в самом деле объединял сравнительно так долго родовой культ, то он не мог первоначально тоже не быть культом родоначальника. Только в поисках такого родоначальника для князей Рюриковичей надо сразу же, конечно, отказаться от самого Рюрика…»[12] Сам В. Л. Комарович подобного полусакрального родоначальника видел в Вещем Олеге, однако в свете приведенного выше примера из Ипатьевской летописи и славянского перевода «Хроники» Иоанна Малалы мы можем заглянуть в глубь веков еще дальше и предположить, что исходным родоначальником русских князей был бог солнца Дажьбог, первый царь на земле в собственном смысле этого слова. В этом случае становится понятной отмеченная выше странность автора Ипатьевской летописи, совершенно нелогично опустившего имевшуюся в славянском переводе византийского текста фразу о наследниках Дажьбога-Солнца. Понятно, что если данная фраза могла навести читателей на весьма неприятную для новой религии мысль о происхождении правящей княжеской династии от языческого бога, беса по терминологии усиленно насаждаемого христианства, то, с точки зрения монаха-летописца, о ней вообще следовало умолчать. Поскольку вопрос этот чрезвычайно важный, мы не станем спешить с окончательными выводами и сформулируем данное предположение пока на уровне предварительной гипотезы, которую необходимо подтвердить другими, независимыми от «Слова о полку Игореве» данными.

Завершая рассмотрение образа Дажьбога в этом «золотом слове» Древней Руси, необходимо обратить внимание читателей на ту особенность, что в обоих фрагментах этот бог упоминается в семантическом поле образов, которые непосредственно восходят к сфере деятельности его небесного отца Сварога. Так, в первом случае гениальный создатель «Слова о полку Игореве» дважды обыграл мотив пахоты. Сначала с ним метафорически сравнивались усобицы, которые «засевались» Олегом Гориславичем, который действовал подобно пахарю. Именно от этих засеянных и разросшихся княжеских усобиц и погибало достояние Дажьбожьего внука. Конкретизируя процесс гибели достояния потомков бога солнца, двумя строчками ниже автор уже напрямую вводит образ прервавшейся обработки земли крестьянами: «Тогда по Русской земле редко пахари на лошадей покрикивали». Подобное двойное обращение к образу пахоты вряд ли является случайным и заставляет нас вспомнить, что Сварог, как было показано в первой книге нашего исследования, сам являлся, по сути дела, изобретателем земледелия, выковавшим людям первый плуг. Однако с пахотой был связан и его сын, как солнечное божество. В XIX в. на Украине была записана песня, где солнце спустя почти тысячу лет после крещения жителей Киева прямо называется богом:

Чрезвычайно показательно, что к богу солнца обращаются за помощью в деле пахоты, изобретенной его отцом. Связь дневного светила с земледельческим трудом не ограничивается данной песней и встречается нам в русском совете-пословице: «Борони посолонь, лошадь не вскружится». Отголоски былого культа солнца просматриваются и в русской поговорке «Люди восходящему солнцу поклоняются», и в сделанном еще в XIX в. И. И. Срезневским наблюдении: «Словаки веруют в божественность Солнца, называют его святым и владыкою неба и земли, призывают на помощь в заговорах от недугов, веря, что оно помогает людям…»[14] Следует отметить, что в отдельных регионах славянского мира традиция воспринимать дневное светило как бога дожила до XX в. и К. Мошинский с некоторым удивлением констатирует результаты этнографических наблюдений: «Так, болгарские или русские женщины в разговорах с малыми детьми употребляют выражение «бог» (обычно в уменьшительных формах) не только в обычном понимании: бог, святой образ, крест, но также в смысле: солнца, луна и огонь. Мать-русинка, показывая, например, ребенку огонь, объясняет, что это бог; или когда ее спрашивают, где бог, показывает на солнце и т. п.»[15]

Во втором фрагменте «Слова о полку Игореве» резко осуждаются русские князья, которые стали «сами на себя крамолу ковать». В связи с этим стоит напомнить, что Сварог был богом-кузнецом и в этом качестве был связан не только с обработкой металлов, но и с «обработкой» слов. В древнерусском языке слово ковать помимо своего основного значения означало также «замышлять», как правило, недоброе: «не добро зла ковати мужю праведну»; «развращено срдце куеть злая на всяко время»[16]. В силу тесной связи кузнечного дела с магией ст. сл. слово КОВЪ приобрело значение «дурное намерение», «обман», ср. ц. сл. КОВЪ — «злой умысел», «злое ухищрение»: не добро… кова ковати. Подобная семантика сохраняется вплоть до XIX в. и встречается нам у Шевченко: А тим часом вороженьки чинять свою волю: кують речі недобрії. В этот же контекст целиком и полностью вписываются «кующие козни» русские князья в «Слове о полку Игореве». Тот факт, что в обоих случаях, когда речь заходит даже не о самом Дажьбоге, а о его потомстве, автор «Слова» в качестве метафор использует примеры деятельности, непосредственно связанные с семантическим полем Сварога, является еще одним доказательством в пользу истинности родословной обоих богов, изложенной в славянском переводе Иоанна Малалы и воспринятой создателем Ипатьевской летописи.

Кроме Дажьбога в «Слове о полку Игореве» упоминается и другой древнерусский бог — Хоре. По мнению большинства исследователей, это божество было заимствовано нашими далекими предками от своих ираноязычных соседей и наряду с сыном Сварога также олицетворяло собой дневное светило. Естественно, возникает закономерный вопрос о соотношении между собой двух солнечных божеств. Ответ на него на основе анализа текста дал еще в начале прошлого века Ф. Е. Корш: «Хоре есть солнечное божество, как и Дажьбог, но отличается от него примерно так же, как Ηλιοζ от Απόλλων, т. е. преимущественно, если не исключительно тем, что представляет собой самое светило, лишь олицетворенное и обоготворенное, а Дажьбог служит мифическим выражением всех сил и действий солнца, отчасти расширенных, но и лишенных первоначальной конкретности путем метафорического толкования»[17]. Продолжая сравнение двух языческих божеств, исследователь отмечал: «…видно, что певцу «Слова», как уже, вероятно, его предшественникам, Дажьбог представлялся чем-то вроде жизненного начала, обусловливающего происхождение и существование человечества вообще и «русичей» в частности, если не в особенности. Из этого различия между Хорсом и Дажьбогом, повидимому, следует, что первый на Руси новее второго»[18].

Изображения солнечного божества

Кроме письменных источников от эпохи Древней Руси до нас дошли два изображения, которые могут быть связаны с рассматриваемым солнечным божеством. В первую очередь это знаменитый Збручский идол (рис. 1), представляющий собой совокупность трех миров — небесного, земного и подземного. В верхнем, небесном, ярусе идола скульптор изобразил двух богов и двух богинь, в среднем ярусе — соответственно двух мужчин и двух женщин и, наконец, в нижнем ярусе — одну стоящую на коленях фигуру, поддерживающую земную твердь, которая по своим размерам явно соответствует персонажам верхнего яруса, а не людям. Поскольку один из небесных богов Збручского идола был изображен с конем и палашом, то подавляющее большинство исследователей довольно логично предположили, что перед нами бог войны Перун. Хоть оба этих атрибута, как мы увидим ниже, могли принадлежать и богу солнца, тем не менее, если принять во внимание соотнесенность всех четырех изображений верхнего яруса с символикой небесных светил, подробно рассмотренной в исследовании о «Голубиной книге», по всей видимости, перед нами действительно предстает на этой грани древнеславянский бог войны. Подобный вывод подкрепляется и тем, что на одежде второго мужского божества этого яруса был изображен круг с шестью лучами внутри него (рис. 2), который с эпохи бронзы являлся одним из символов солнца. Если мы примем во внимание, что бог Перун соотносился с лупой, а богиня Макошь, также явно изображенная на этом идоле, — с планетой Венерой, которая зачастую воспринималась народным сознанием как два объекта — «звезда утренняя» и «звезда вечерняя», — то перед нами действительно предстанет небосвод с тремя важнейшими для древнего человека светилами. Дополнительными доказательствами в пользу того, что второе мужское божество действительно соответствует богу солнца, является как то, что эта грань идола была ориентирована на юг, так и то, что ему, единственному из четырех небожителей, в нижнем ярусе соответствует пустой регистр. Поскольку подземный мир издревле ассоциировался с тьмой и мраком, выглядит вполне логично, что древний скульптор поместил изображения бога нижнего мира лишь под теми изображениями богов небесного яруса, которым соответствуют ночные светила, но не стал изображать его вид со спины под солнечным божеством.

Рис. 1. Збручский идол. Общий вид

(Источник: Рыбаков Б. А.

Язычество Древней Руси. М., 1988)

Рис. 2. Солярный знак на Збручском идоле

(Источник: Рыбаков Б.А.

Язычество Древней Руси. М., 1988)

Вторым изображением, соотносимым исследователями с Дажьбогом, можно считать Псковский каменный идол, найденный в пойме р. Великой к северу от устья Промежицы. Сам идол, к сожалению, был утрачен, но сохранилась его фотография, сделанная в 1928–1929 гг. Отечественные летописи ничего не говорят об этом идоле, однако о нем написал в своем дневнике немецкий путешественник Иоганн Давид Вундерер, посетивший в 1590 г. нашу страну. Описывая окрестности Пскова, он сообщает следующие ценные сведения: «Перед городом видели мы двух идолов, поставленных в давние времена жрецами, которые им поклонялись, а именно Услада, каменное изваяние которого в руке имеет крест, (и) Хорса, который стоит на земле с мечом в одной руке и молнией (буквально «огненным лучом», как отмечал переведший этот фрагмент А. Н. Кирпичников. — М. С.) в другой. Поблизости он них (виден) полевой лагерь Стефана (Батория), который в 1581 г. осаждал Псков, и там же остатки относящихся к нему башен»[19]. Долгое время сообщение немецкого путешественника считали выдумкой, заимствованной у Герберштейна. Однако в 1897 г. при земляных работах неподалеку от р. Промежицы, по обе стороны от которой к югу от Пскова и был разбит лагерь Стефана Батория, и был обнаружен один из описанных Вундерером идолов. Как и отметил путешественник, у пего оказался виденный им знак: «На груди заметны следы поврежденного рельефного крестообразного знака, явно сделанного одновременно со скульптурой. Изваяние носит следы преднамеренного разрушения: обколот торс, отбит кончик носа, отсутствуют нижняя часть фигуры и руки»[20]. В силу этого мы не можем сказать, действительно ли идол держал в руках крест, как про это писал Вундерер, или же этот знак был просто высечен в левой стороне груди, как это можно предположить, глядя на фотографию. Заметка немецкого путешественника свидетельствует, что у Пскова еще в самом конце XVI в. стояли в неприкосновенности языческие идолы, которые были разрушены христианами лишь позднее. Понятно, что имена божеств Вундерер действительно позаимствовал у Герберштейна, неправильно принявшего летописное описание внешнего облика Перуна, у идола которого был «ус злат», за имя отдельного божества Услада. Точно так же гадательно он назвал и второго псковского идола именем Хорса. Анализировавший этот источник А. Н. Кирпичников на основании знака креста соотнес найденное каменное изваяние с древнерусским богом солнца Хор-сом или Дажьбогом, а фигуру с мечом и молнией — с Перуном.

Однозначно определить, какой идол изображал какого бога, не представляется возможным. С одной стороны, крест действительно является одним из символов солнца. С другой — символика меча была отнюдь не чужда и богу дневного светила. Змееборческий миф гораздо ближе Перуну и во многом сменившему его в христианскую эпоху Илье-пророку, однако и солнечное затмение в сознании древних славян могло восприниматься как нападение змея на дневное светило. Весьма многое зависит от того, что имел в виду под вторым атрибутом псковского бога-змееборца немецкий автор — молнию или луч. В первом случае перед Псковом действительно стоял идол громовержца Перуна, во втором случае — бог солнца. Так или иначе, но один из двух псковских идолов вполне мог изображать Дажьбога. В свете того, что большинство исследователей относят появление Хорса в древнерусском языческом пантеоне за счет влияния ираноязычных племен на восточных славян, можно предположить, что его почитание было свойственно в первую очередь южной части Древней Руси, а не далекому от контактов с причерноморскими кочевниками северо-западу нашей страны, где и был найден этот идол. Если мы примем во внимание это соображение, то стоявший еще в конце XVI в. около Пскова идол изображал в качестве солнечного божества не Хорса, а именно Дажьбога.

Если сравнить изображения обоих идолов, то обращает на себя внимание одна интересная деталь, а именно отмеченность местонахождения сердца. Все четыре божества небесного яруса Збручского идола весьма своеобразно держат руки: правая находится в районе сердца, а левая — на печени. При этом если оба женских божества держат в правой руке предметы — одна кольцо, а вторая рог, — то у обоих мужских божеств правая рука свободна и покоится на сердце. По всей видимости, древнерусский скульптор, создавая эту композицию, изобразил некий ритуальный жест. В случае с псковским идолом символизирующий солнце крест был также высечен на месте сердца. Связь этого важнейшего органа человеческого организма с важнейшим небесным светилом нам встречается и в устном славянском фольклоре. Параллелизм солнца с сердцем мы видим в концовке одного болгарского заговора от смещения последнего:

Соотнесенность солнца и сердца мы видим и в русских сказках о рождении чудесного ребенка: «Как уехал сын, так чрез два ли, три ли месяца жена его родила: по локти в золоте, по бокам часты звезды, во лбу светел месяц, против сердца красно солнце». В другой сказке вновь повторяется это описание: «Королевна родила без него сына — по локоть руки в золоте, по колена ноги в серебре, во лбу месяц, супротив ретива сердца красное солнце»[22].0 глубокой древности связи солнца и сердца говорят и филологические данные. Согласно им, оба интересующие нас слова были образованы одинаковым способом еще в праславянскую эпоху. Так, например, исследуя возникновение русского слова сердце, М. Фасмер отмечает: «Праславянское sъrdъko, как и sъlnъko (см. солнце), содержит уменьш. — ко-»[23]. То же самое исследователь говорит и по поводу обозначения дневного светила: «Праслав. sъlnьсе — уменьш. образование от sъlnъ… Образование аналогично сердце»[24]. Соотнесенность дневного светила с сердцем присутствует и в древнегреческой традиции: «Одни утверждают, что центр мира — Солнце, которое они считают сердцем всего мира»[25]. Еще более древней является хеттская молитва дневному светилу, где, в частности, при описании его могущества и всеведения говорилось:

Как видим, солнце оказывается связано с сердцем человека, которое оно видит с небесной высоты. Попутно автор гимна отмечает, что сердце солнца никто не видит, подчеркивая мотив таинственности и сокровенности наиболее важной части дневного светила. В силу этого можно предположить, что подобная ассоциация зародилась в эпоху даже не праславянской, а индоевропейской общности.

Стоит отметить, что идолы бога света продолжали создаваться на Руси и после официального введения христианства. «Слово истолковано мудрости от св. апостол и пророк и отец о твари и о дне рекомом неделе, яко не подобает крестьяном кланятис неделе, ни целовати ея, зане тварь есть», созданное в XII–XIIІ вв., рисует весьма безрадостную для повой религии картину: «а невѣрниі написавше свѣт болваномъ і кланяються емоу, то таковиі творца хоулять… Гдь рече створимъ заря и слнце и свѣтъ прольяся і свѣти всю вселеную, і не рече о болванѣ. Болванъ бо есть во ідолъ написанъ. <…> никто же бо (не) может оуказати образа свѣту. Но токмо видимъ бываетъ»[27]. Как видим, автор поучения против язычества сокрушается по поводу упорства своих современников, которые еще спустя несколько столетий после насильственной христианизации продолжали изображать свет в виде идола и покланяться ему. При этом данный идол был изображен в человеческом облике, как мы узнаем из призыва того же автора к своим читателям: «покланятис единому б(ог) у сущему въ трни а не твари, написанѣі во образъ члвчь на прелесть малоразумным і на пагубу д(у) шамъ ихъ»[28]. Об антропоморфности идола бога света в поучении речь заходит еще один раз: «ідоломъ кланяхутсь во образъ члвчь и послужиша твари тѣ і нѣсть ползъ от нихъ»[29]. Хоть автор «Слова» ни разу не называет в своем произведения имени бога света, в честь которого еще при нем на Руси продолжали ставить идолов, мы со значительной долей вероятности можем предположить, что это был именно Дажьбог. Все из того же поучения против язычества мы можем узнать, что поклопснис идолу бога света было приурочено к воскресенью или недели. как назывался этот день в Древней Руси. Проповедник христианства не устает повторять, что праздновать следует Воскресенье Христово, а не одноименный день недели, который представлялся к тому же в виде идола: «да чему се есть писана недѣля, та предана намъ кланятися сі. і четити ю. <…> тако ти і мы не можемъ ся остати норова того пустошнаго, еже кланятис твари, того дѣля дано імъ недѣля, да на томъ познаютъ хво воскрнье. <…> і кланяющися воскренью хвоу, а не дни недѣли»[30]. Если мы обратимся к индоевропейским параллелям, то увидим, что в латинском этот день назывался Dies Solis, современном англ. Sunday, нем. Sonntag, голл. Zontag, др. сканд. и современном шведском и датском Sunnurdagr, и во всех этих языках эти слова обозначают буквально «день Солнца». Данные сравнительного языкознания также указывают на то, что идол света был посвящен именно дневному светилу.

Следы культа солнца присутствуют и на городище Бубнище в Ивано-Франковской области на Украине, отнесенном И. П. Русановой и Б. А. Тимощук к числу славянских святилищ. На скалах там встречаются солярные знаки, углубления в форме ладони, личины[31]. Кроме того, в Белоруссии известен камень Даждьбог около деревни Кременец Лагойского района. На этом камне имеются пять широких углублений, а при изучении его окружения археологи обнаружили вымощенную крупными валунами прямоугольную площадку, края которой были строго ориентированы по сторонам света. Даждьбогов камень (другие его названия Дажбогов или Святой) пользовался поклонением практически вплоть до настоящего времени. Э. А. Левков писал, что еще в 1985 г. культовый камень использовался во время обряда вызывания дождя. В засуху к нему в лес шли из деревни старые девы. Камень сначала обмыли молоком, а потом, приподняв жердями от земли, просили дождя. А. Платов сопоставил этот белорусский обряд с аналогичным обрядом в Древнем Риме. За городом в храме Марса хранили lapis manalis («камень предков»), который в засуху римляне вносили в город именно для вызывания дождя[32]. Связь бога солнца с вызыванием дождя может показаться несколько странной, поскольку магическое мышление обычно отталкивалось от связи между собой подобных явлений. По интересующему нас обряду вызывания небесной влаги древнерусское поучение против язычества «Беседа Григория Богослова об испытании града» сообщает нам о таком обычае: «Овъ въ требоу створи на стоуденьци, дъжда искы от него…»[33]. Согласно этому тексту, славяне-язычники приносили жертвы земной воде, а отнюдь не богу солнца. Однако дождь в архаическом сознании мог связываться не только с водой, но и с семенем небесного божества, оплодотворяющего мать-землю. И в этом контексте обращение за ним к Дажьбогу как богу-прародителю, равно как и участие в белорусском обряде старых дев, становится весьма логичным. В пользу подобной цепочки образов говорит и то, что обеспечивающий вызывание небесной влаги древнеримский камень назывался именно «камнем предков», что также весьма показательно. Хоть в данном случае объектом поклонения является и не антропоморфное изображение, а простой камень, однако для нас здесь важнее всего то, что в живой народной традиции белорусов вплоть до нынешнего времени сохранилось почитание бога дневного светила под его языческим именем.

Рис. 3. Писало из Преслава, Болгария, X в. (Источник: Георгиев П. П. Изображение на четирилико славянско божество из Преслав// Археология (София), 1984, № 1)

Еще одно изображение бога солнца было найдено на территории Болгарии. Речь идет о костяном писале из Преслава, датируемым X в. (рис. 3). Его навершие венчают четыре человеческие головы, которые описавший памятник П. П. Георгиев идентифицирует с мужскими и женскими божествами, что явно роднит его композицию с описанным выше Збручским идолом. Каждая из четырех граней писала покрыта солярными знаками (кружками с точками), расположенными различно.

Так, например, на приведенной одной грани таких знаков семь, что явно наводит на мысль о семидневной неделе. На другой грани подобных знаков также семь, однако они расположены не вертикально, а сгруппированы по четыре и три знака. С одной стороны, семерка была числовым символом Вселенной и обозначала членение мироздания по горизонтали (четыре стороны света) и по вертикали (небесный, земной и подземный миры). Однако то обстоятельство, что три солярных знака изображены в виде треугольника, а не вертикальной линии, не позволяет, по мнению П. П. Георгиева, соотнести их с вертикальной структурой мира, а служит, скорее всего, указателем женского пола божества, изображенного на данной грани писала. Если принять это предположение, то тогда четыре верхних знака символизируют собой горло, груди и пупок солярной богини. На двух остальных гранях солярные знаки располагаются строго вертикально, но их там уже не семь, а шесть. Между солярными знаками изображены растения, указывающие на роль небесного светила в произрастании земных злаков. Четырехликость миниатюрного идола Преславского писала вполне понятна: еще в глубокой древности люди научились определять четыре ключевых положения солнца на небе в течение его годового движения — зимнее и летнее солнцестояния и весеннее и осеннее равноденствия. Со значительной долей вероятности мы можем предположить, что перед нами именно изображение Дажьбога, сделанное болгарскими славянами-язычниками. Остается еще добавить, что сам Преславский идол был сделан из оленьего рога, символизировавшего собой бессмертие.

Дажьбог в восточнославянской устной традиции

О глубокой укорененности образа солнечного божества в народном сознании свидетельствует то, что в разных концах восточнославянского мира он продолжал бытовать под своим языческим именем в песнях и поговорках практически вплоть до настоящего времени. В д. Хмелино Череповецкого уезда Новгородской губернии Е. В. Барсов еще во второй половине XIX в. записал от крестьянки Ирины Калиткиной три таких поговорки: «Покучись Дажьбогу, управит понемногу», «Дажьбог все минет» в смысле «Полно тосковать», а когда чего-нибудь недоставало, то говорили: «Что тужить-то, о Дажь-Бог»[34]. Как отмечает в своем словаре В. И. Даль, в северных и восточных русских диалектах слово купить кому-нибудь о чем-либо означало «просить неотступно, униженно», «кланяться», «умолять», «домогаться», «докучать», ср. поговорки типа: «Кучился, мучился, а упросил, так бросил»; «Мучится, а никому не кучится»; «Покучься соседу»; «Насилу рубля докучился» и т. п. Что касается второй половины рассматриваемой поговорки, то слово управит имеет оттенок властности, словно напоминая о том, что тот, кто совершит данное действие, облечен властью — божественной и царской. Вторая же поговорка отсылает нас к представлению о цикличности движения солнца и, по всей видимости, несет в себе примерно такую же смысловую нагрузку, как выражение «Время все лечит». Задолго до того, как эта поговорка была записана на Руси, практически аналогичную мысль применительно к дневному светилу высказал античный писатель Ахилл Татий: «Ведь время — это лучшее лекарство от печали, оно одно врачует душевные рапы. Щедро радостью солнце; понемногу проходит даже самая глубокая скорбь, побеждаемая дневными заботами, хотя подчас избыток ее и вскипает в пылающей душе»[35]. Что касается третьего выражения, то оно в той или иной мере соотносится с представлением об этом боге как подателе благ. В этой связи стоит вспомнить, что в «Слове о полку Игореве» к семантическому полю Дажьбога относятся времена обилия, противопоставляемые его автором современному ему положению вещей.

Если все эти поговорки были записаны в Новгородской губернии, то в Рязанской губернии все в том же XIX в. люди, подтверждая правдивость своих слов, божились следующим образом: «Авосьта Дажба, глаза лопни!»[36] Подобное выражение далеко не случайно, поскольку возникло в результате пересечения двух мифологических представлений — связи солнца с глазами и роли дневного светила как блюстителя правды. Оба представления весьма архаичны и восходят еще ко временам индоевропейской общности. Первый мотив встречается нам в различных апокрифах, в которых христианские мотивы тесно перемешались с языческими. Так, в «Сказание, како сотвори Бог Адама» повествуется про то, что Бог создал первого человека из восьми частей «и поиде очи имати отъ солнца и остави Адами единого лежаще на земли»[37], а воспользовавшийся этим дьявол измазал его калом и тиной. Еще один памятник древнерусской письменности прямо утверждает: «Слнце объще око чловѣкомъ…»[38] Эту же черту мы видим и в славянских загадках: «Солнцу, как и месяцу, в загадках приписывается функция «смотреть» и объект обладания — один глаз, так, укр. солнце—одно око мае всюду заглядає…»[39] Аналогичный образ мы видели и в русской загадке, в которой солнце описано как не только говорящей правду, но и всюду смотрящей птицей. Тесная связь солнца и глаза нам встречается и в индоевропейской мифологии. Так, индийская Ригведа констатирует, что два важнейших небесных светила возникли из тела космического Первобога Пуруши:

В других ведийских гимнах солнце описывается как глаз более высоких, по сравнению с ним, по статусу богов Митры-Варуны (РВ VII, 61,1; X, 37,1). В этом качестве дневное светило наделяется всевиденьем (в одном из гимнов прямо говорится о «всевидящем солнце» — РВ 1,50,2) и, соответственно, всезнанием:

Про Сурью, одного из солнечных божеств, другой гимн говорит в аналогичных выражениях:

Орфический гимн древних греков так описывал космический образ Зевса, наделенного способностью всеведения:

Аналогичное утверждение мы видим и в одном из вариантов русского духовного стиха о «Голубиной книге», рассказывающего о творении Вселенной из тела Первобога:

Представление о связи дневного светила с правдой нашло свое отражение как в русских поговорках типа «Правда краше солнца» или «От всех уйдешь кривыми путями-дорогами, только не от очей солнечных», так и в старинном чешском обычае, когда от присягавшего в некоторых, особо важных случаях требовали, чтобы он стал лицом на восток, повернувшись к утреннему солнцу. Этот источник света не только следит за соблюдением людьми правды, но и способен наказать ее нарушителей. Отголоски этого представления нам встречаются в древнерусском апокрифе «Слово от видения Павла апостола». Видя сверху человеческие грехи, «Солнце многажды бо моляшеся Богу глаголя: Господи, все содержай, и доколѣ неправдѣ человѣчь терпиши и беззаконіи многих! Вели, Господи, да ихъ пожгу, да не творятъ зла»[43]. Исходя из этого древнего, языческого в основе своей представления 197-й псалом духоборов однозначно предписывал участникам этой секты следующее: «Солнце светит на всех правдою, такожде подобает и человеку быть не лживому, справедливому…»[44] Как видим, «Животная книга» духоборов не только подчеркивает параллелизм человека и солнца, но и изображает последнее как источник правды на Земле. Дневное светило выступает хранителем правды не только в памятниках письменности или учении отдельной секты, но и в таком жанре русского фольклора, как загадка. А. Н. Афанасьев приводит такую показательную загадку о солнце: «Сидит птица без крыльев, без хвоста, куда ни взглянет — правду скажет»[45]. К этому же комплексу представлений следует отнести и один из вариантов объяснения солнечных затмений, зафиксированный в XIX в. у украинцев: «Видя беззакония, творимые ежеминутно человечеством, солнце иногда в невыносимой горести закрывает лицо свое руками, отчего и происходят затмения солнца»[46]. Хоть само это объяснение механизма затмений более позднее по сравнению с образом пытающихся проглотить дневное светило космических чудовищ, тем не менее оно непосредственно восходит также к чрезвычайно архаической идее о связи солнца с правдой.

Чрезвычайно показательно, что в псалме духоборов именно солнце является источником правды. Исследовавшие лексику древнего славянского права В. В. Иванов и В. Н. Топоров отмечали, что «ргаѵъ имеет отношение к сфере упорядоченного, законосообразного, определяющего функционирование и самого мира (природный аспект) и отношений в обществе (социальноправовой аспект). Специфика славянской традиции по сравнению с другими близкородственными как раз и заключается в архаичной нерасчлененности понятий права, справедливости и закона… Право, правда, справедливость, как и воплощающий их закон, имеют божественное происхождение, исходят от Бога, ср.: божья правда (ср. формулу: а тот став скажет как право пред Богом. Пек. Суди. Грам. 20, стр. 55 и др.), божий суд»[47]. Однако солнце, олицетворяемое нашими предками в облике Дажьбога, как раз и было тем богом, от которого непосредственно и исходила эта божья правда. Весьма примечательно, что данный корень прав-, как отмечают эти лингвисты, имеет в славянских языках на только социально-правовой, но и природный аспект, что также напрямую соотносится с образом дневного светила, помогая понять генезис этого чрезвычайно важного понятия. Описывая заключение Игорем мирного договора с Византией, «Повесть временных лет» дословно приводит слова русских послов, которых послали заключить мир «на вся лѣта, доднеже съяеть слнце и весь мир стоить»[48], а описывая процедуру утверждения договора в Киеве, летописец вновь особо подчеркивает, что «да аще будетъ добрѣ Игорь великий князь да хранить си любовь правую да не разрушится доднеже слнце сьяеть и весь миръ стоить в нынешния вѣки и в будущая»[49]. Как видим, договор между языческой Русью и Византийской империей заключался на все время существования этого мира и сияния в нем дневного светила. Как было показано мной в исследовании о роте, в основе всех международных договоров лежало представление о вселенском законе, который и обеспечивал существование мира в его упорядоченном состоянии. Именно поэтому в договорах с Византией, заключаемых Олегом и Святославом, в качестве небесных гарантов исполнения мирного соглашения с русской стороны фигурируют Перун и Волос, бывшие в своей совокупности богами — хранителями вселенского закона. Игорь клянется одним Перуном, и, возможно, именно поэтому в тексте договора появляется ссылка на солнце. Как следует из украинского выражения, записанного еще в XIX в., «Сонце би тя побило!» в смысле: «Щоб тебе Біг (т. е. Бог) покарав!»[50], дневное светило продолжало восприниматься не только в качестве бога, но и в качестве карающей силы.

Связь дневного светила с правдой присутствует и в Древней Индии, и ведийский гимн недвусмысленно это констатирует: «Правду протянуло солнце» (РВ1,105,12). Другой гимн однозначно определяет два этих начала в качестве основополагающих соответственно для Земли и Неба:

Генетически родственные идеи присутствуют и в хеттском гимне, частично рассмотренном выше в контексте связи солнца с сердцем. В полном виде этот гимн звучал следующим образом:

Солнце не только видит сердце человека, что предполагает его связь со зрением, с ним еще связывается и понятие справедливости и суда над земными существами, и особенно над теми, кто мешает человеку идти дорогой правды.

Помимо приведенных выше поговорок и выражений до нашего времени дошло даже несколько песен с запада Украины, где упоминается имя языческого древнерусского божества солнца. Первая песня «Поміж трьома дорогами, рано-рано» была записана в с. Стрижавцы Винницкой области и опубликована еще в 1924 г.:

В с. Старый Олсксинец Кременецкого района Тернопольской области в 1970 г. был записан другой вариант этой же песни:

В этой песне князем называется молодой, жених, в связи с чем лишний раз можно вспомнить о том, что по славянской мифологии Дажьбог был сыном Сварога, а последний, как было показано в посвященной ему книге, был покровителем свадьбы. Эта песня демонстрирует мощь духовной памяти жителей этих двух областей Украины. Несмотря на насаждаемое целое тысячелетие христианство, Дажьбог прямо назван богом в обоих вариантах этой песни: первый раз в начале обращения к нему жениха: «Ой ти, боже, ти, Дажбоже», причем в следующем куплете подчеркивается его неизменный божественный статус: «бо ти богом рік від року», т. е. из года в год. Повторяющийся во всех куплетах рефрен «рано-рано», «ранесенько» показывает, что эта встреча человека со своим божеством произошла на восходе солнца, что в очередной раз подтверждает солярную природу Дажьбога. Последний куплет первого варианта песни, отсутствующий во втором ее варианте, подчеркивает, что встреча эта произошла именно в воскресенье — день, посвященный богу солнца. Примечательным является и место встречи между трех дорог — в восточнославянской традиции перекрестки издревле считались местами встречи человека со сверхъестественными силами. В обращении к Дажьбогу жених сам сравнивает себя с богом дневного светила, подчеркивая, что, в отличие от бога, который является таковым постоянно, он является женихом-князем всего лишь один-единственный раз в своей жизни. Тем самым отмечается параллелизм жениха с Дажьбогом, который через это соотносится и со свадебным ритуалом, и с самим понятием князя. То, что монолог этот произносится по пути на свадьбу, еще более усиливает связь бога солнца с предстоящим бракосочетанием. Чрезвычайно важной оказывается просьба жениха к Дажьбогу «зверни ж мені з доріженьки». В украинском языке слово зверни означает не только «сворачивать», «свернуть», «своротить», «повернуть», но также и «направлять (на кого, на что, куда)», «обращать», «устремить»[53]. Очевидно, что в песни интересующий нас термин употреблен во втором значении, причем с подтекстом «направь меня на путь (истинный)». Очевидно, Дажьбог направлял молодого на свадьбу, своим светом при восходе солнца указывая ему верный путь. Этот фрагмент песни заставляет нас вспомнить близкую картину из «Слова о полку Игореве»:

Весьма показательно, что бог указывает князю путь сразу после обращенного к трем сферам мироздания заклинания его супруги, причем последней из стихий, к которым обращалась Ярославна, было «светлое и трижды светлое солнце». Из текста самого «Слова о полку Игореве» трудно сделать однозначный вывод, какой именно бог, христианский или языческий, указывает князю путь из плена в родную землю, однако в свете рассмотренной украинской песни «Поміж трьома дорогами, рано-рано», где именно Дажьбог направляет жениха-князя на истинный путь, можно предположить, что и в самом «Слове» именно дневное светило является богом — указателем пути не только к свободе, но и «к отчему золотому столу». В пользу этого говорит как неразрывная связь с солнцем самого Игоря, которая будет рассмотрена нами ниже, более общая связь дневного светила с княжеской властью в принципе, равно как и упоминание «светлого и трижды светлого солнца» непосредственно перед упоминанием о боге, указывающем Игорю путь из плена. О глубокой укорененности в народном сознании связи бога и пути свидетельствуют записанные В. И. Далем еще в XIX в. поговорки: «Добрым путем Бог правит» и «Добрый (нужный) путь Бог правит»[55].

В пользу отождествления Дажьбога с богом, указывающим верный путь, говорит и приводимая С. Килимником украинская колядка-щедривка о трех дорогах добра молодца, в которой имя языческого бога солнца звучит рефреном:

Другая песня «Ой ти, соловейку» была записана собирателями в 1965 г. в с. Пидциря Камень-Каширского района Волынской области:

Данная обрядовая песнь весьма интересна тем, что в ней с именем Дажьбога связан целый ряд распространенных у славян образов, посвященных началу весны и окончанию зимы. Во-первых, это представление о птицах, приносящих с собой на Русь весну. У русских эта мифологемма была приурочена к весеннему равноденствию 9/22 марта, на которое с принятием христианства стал падать праздник Сорока мучеников или Сороки (Сорок сороков), как его стали называть в народе. Народная мудрость не замедлила отметить приходящееся на этот праздник важное астрономическое явление: «На Сороки день с ночью мерится, равняется». Оно знаменовало собой конец зимы и долгожданное начало весны: «Зима кончается — весна зачинается». Зримым выражением начала весны становился прилет птиц: «На Сорок мучеников — прилет жаворонков: сколько проталинок, столько и жаворонков». Однако начало весны могло ассоциироваться не только с соловьями и жаворонками, но и с другими птицами. Еще ближе к рассмотренному тексту чешское предание, согласно которому у солнца есть царство за морем, где всегда вечное лето, и оттуда прилетают весной птицы и приносят с собой на землю семена полезных растений. Если волынская песня констатирует, что соловья из вырия посылает на землю Дажьбог, то чехи считали, что птицы пережидают зиму в далеком заморском солнечном царстве.

Понятно, что в наиболее древнем его варианте речь шла просто о прилете из солнечного царства весенних птиц, а утверждение о том, что эти птицы приносят с собой райские ключи, замыкающие зиму и отмыкающие весну, появилось на более позднем этапе. Стоит отметить, что эта новая черта встречается нам не только в данной украинской песне, но и в некоторых местах Руси, где было зафиксировано представление, согласно которому кукушка и галка не просто прилетают из-за моря, но и приносят с собой райские ключи. С их прилетом бог отпирает этими ключами небо и низводит на страну дождь. С образом райских ключей у восточных славян были связаны некоторые персонажи христианизированной языческой традиции: так, считалось, что св. Юрий (в некоторых местах Егорий) ключами отмыкает небо. Следует отметить, что сами по себе ключи предполагают уже наличие кузнечного ремесла, и тот факт, что в волынской песне именно Дажьбог дает ключи соловью, вновь напоминает нам упомянутый славянским переводчиком «Хроники» Иоанна Малалы миф о том, что бог солнца приходится сыном богу-кузнецу Сварогу.

Весьма интересен и образ вырия, который наиболее часто среди всех славянских народов встречается у украинцев. Вот как описывает представления украинцев в начале XX века об этой мифической стране Г. О. Булашев: «На самом западе (Уіницк. у.), или на юге (Житом, у.), или на самом юго-западе (Винницк. у.), за морями, где солнце ходит близко от земли (Луцк, у.), находится светлая теплая сторона — «тепличина», вырий. Здесь никогда не бывает зимы, вследствие близости солнца (в Винницком у. — когда у нас зима, в вырии лето и наоборот). В вырии есть теплые колодцы, в которых купаются больные и получают исцеление от своих болезней. Везде там воды и овраги… Так как в вырии тепло, то сюда на зиму улетают те из птиц, которые не могут переносить наших зимних холодов. Раньше всех птиц улетает в вырий кукушка… у которой находятся и ключи от него; весной она последняя оттуда улетает»[58]. Современная исследовательница Е. Е. Левкиевская определяет вырей (з. рус. вырей, укр. вырій, бел. вырай, пол. wyraj) в восточнославянской и восточнопольской традиции как «мифологическую страну, находящуюся на теплом море на западе или на юго-западе земли, где зимуют птицы и змеи». При этом птичий ирий находится где-то за горами, за лесами, на теплых водах, а змеиный — «в Руській землі»[59]. Как следует из белорусских причитаний по умершему родителю, вырий мыслился также и как «тот свет», где пребывают души умерших: «усе пташачки у вырай паляцелі, і ты услед за імі»[60]. Образ вырия сложился в эпоху Древней Руси, поскольку встречается уже в «Поучении» Владимира Мономаха: «сему ся подивуемы, како птицы небесныя изъ ирья идутъ…»[61] Интересно отметить существование одноименной реки в Верхнем Поднепровье, по поводу этимологии которой В. Н. Топоров и О. Н. Трубачев пишут: «Вырий, п.п. Ревны, л.п. Снова, п.п. Десны, из апеллатива, ср. рус. диал. вырей, ирей «сказочная заморская страна», который, в свою очередь, объясняют из иран. аіrуа — «арийская (страна)»[62]. Иную точку зрения высказал Ф. Безлай, который считает, что данное понятие восходит к и.-е. iur — «водоем, море», ср. лит. jura — «море». Тем не менее тот факт, что интересующее нас слово встречается лишь в тех славянских регионах, которые не выходят непосредственно к морю, но зато находились в зоне наиболее интенсивных славяно-скифских контактов, делает более вероятной первую этимологию. Таким образом, представления о далекой заморской стране Дажьбога, вручающего там соловью ключи от лета, оказываются полузабытым воспоминанием о далекой арийской прародине индоевропейцев.

Мифологические представления о троичности дневного светила

С этим кругом представлений связана и чешская сказка «Три золотых волоска Деда-Всеведа». Сказка начинается с того, что некий король, случайно остановившийся на ночь в хижине углежога, оказался свидетелем того, как три старушки-Судьбички определили только что родившемуся сыну углежога жениться на его дочери. Чтобы избежать столь неравного и позорного в его глазах брака, король тщетно пытается погубить сына углежога, а когда все его старания заканчиваются неудачей и бедняк все равно женится на его дочери, дает зятю невыполнимое задание: принести в качестве вена три золотых волоска Деда-Всеведа. Сын углежога отправляется в путь, и дорога его лежит через водную преграду и два королевства, где находятся чудесные предметы. На каждом из трех этапов пути люди просят сына углежога узнать у Деда-Всеведа ответ на важнейшие для них вопросы: перевозчик, перевезя героя через море, просит спросить, когда же наступит конец его работе; в первом королевстве люди хотят узнать, почему перестала нестись яблоня, дающая молодильные яблоки, а во втором королевстве — почему перестал бить источник с живой водой, оживлявшей не только умирающих, но и уже умерших. Когда же сын углежога наконец дошел до владений Деда-Всеведа, там его встретила Судьбичка, раскрывшая как герою, так и слушателям сущность этого таинственного персонажа:

«Старушка улыбнулась и промолвила:

— Дед-Всевед — сын мой, ясное Солнышко: утром — дитя малое, днем — мужчина, а вечером — старый дед. Три волоска с его головы я тебе добуду, я ж как-никак крестная. Только, сынок, оставаться тебе тут нельзя никак! Мой сын — добрая душа, но, когда вечером он приходит домой голодный, может зажарить и съесть тебя на ужин.

<…> Тут поднялся сильный ветер, и через западное окно горницы влетело Солнце — старичок с золотой головой»[63]. Перед сном Дед-Всевед ответил матери на три вопроса, узнать ответы на которые героя просили люди на его пути, а когда ее сын уснул, Судьбичка выдернула у него из головы три золотых волоска и отдала их сыну углежога. «Утром поднялся сильный ветер, и на коленях старой матушки вместо старичка проснулось красивое золотоволосое дитя, божье Солнышко, простилось с матушкой и вылетело через восточное окно»[64]. Описание пути главного героя к Деду-Всеведу указывает на то, что его владения располагались в потустороннем мире, поскольку, чтобы попасть туда, необходимо было пересечь водную преграду — море, через которое сына углежога перевозит некий перевозчик, напоминающий нам греческого Харона. На потусторонний мир указывают нам и чудесные предметы, находящиеся в двух заморских королевствах, — молодильные яблоки и живая вода, оживляющая даже умерших. О причастности двух этих королевств к дневному светилу красноречиво говорит тот факт, что за ответы, благодаря которым эти чудесные предметы вновь обретают свои животворящие свойства, в первом королевстве герою дарят двенадцать белых коней, а во втором — двенадцать черных, явно символизирующих собой двенадцать часов дня и ночи. Но если это так, то и Дед-Всевед оказывается связан с источником вечной жизни и молодости, олицетворяемым молодильными яблоками и живой водой. Все это позволяет сопоставить два этих королевства чешской сказки с вырием украинской традиции — находящейся за морем и тесно связанной с солнцем чудесной страной, где имеются волшебные источники, дающие исцеление от всех болезней. Теснейшее генетическое родство чешских и восточнославянских представлений на этом не кончается. К их числу относится и чешский образ матери солнца — Судьбички, некогда бытовавший и у восточных славян, о чем говорит уцелевшая на Руси поговорка: «Дожидайся солнцевой матери Божья суда»[65], и это при том, что больше никаких других представлений о матери солнца в отечественном фольклоре не сохранилось. Это обстоятельство, помимо всего прочего, лишний раз подчеркивает отнесенность солнца ко второму, более младшему поколению богов, равно как и то, что функции правосудия, отчетливо выраженные у дневного светила, были присущи еще не только его отцу Сварогу, но и матери. О древности описанных в чешской сказке представлений о заходе солнца свидетельствуют данные армянского фольклора о том, что вечером Арэв (буквально «солнце»), чаще всего представлявшийся в образе юноши, воспламененный и усталый возвращается домой к матери, и сам заход солнца называется в этом языке «майрамут» — «вход к матери»[66]. Солнце купается, мать вытаскивает его из воды, укладывает в постель и кормит грудью. Отдохнув, Арэв на следующее утро вновь пускается в свое ежедневное путешествие. Таким образом, представление о заходе солнца как о его возвращении домой к матери возникло еще в эпоху индоевропейской общности, однако, в отличие от славян, у армян отсутствует представление о троичности дневного светила.

Весьма показательно и то, что в чешской сказке подчеркивается троичность небесного светила — черта, находящая точную аналогию как в «Слове о полку Игореве», так и в других восточнославянских источниках. В «золотом слове» Древней Руси супруга попавшего в плен князя так взывает к всемогущему дневному светилу:

Обращает на себя внимание эпитет «тресветлое», который использует Ярославна по отношению к заклинаемому ей солнцу. Понятно, что некоторые исследователи «Слова» увидели в нем отголосок христианских представлений о Троице, однако против этого свидетельствует весь сугубо языческий контекст «плача» Ярославны, обращающейся в решающий для себя момент за помощью не к библейскому богу, а к могущественным стихиям трех сфер мироздания — солнцу, ветру и воде. В. П. Адрианова-Перетц по данному поводу отмечала: «Безусловно, книжный, «ученый» эпитет тресвѣтлое лишь подчеркивал могущество божественной силы солнца, и вряд ли древнерусские читатели вместе с автором воспринимали этот эпитет в свете христианского догмата троичности»[68]. К оценке мнения исследовательницы о книжном происхождении интересующего нас термина мы вернемся чуть ниже, а пока посмотрим другие случаи его употребления в древнерусской литературе. В Пространной летописной повести о Куликовской битве упоминается небесный «тресолнечный полкъ»[69], помогший русскому войску победить противника. В «Повести о Петре и Фсвронии» ее автор Ермолай-Еразм делает следующий экскурс в историю сотворения богом человеческого рода: «И на земле же древле созда человека по своему образу и от своего трисолнечьнаго божества подобие тричислено дарова ему: умъ, и слово, и дух животен» — «И на земле же издревле создал человека по своему образу и, подобно своему трехсолнечному божеству, три качества даровал ему: разум, речь и душу»[70]. Впервые данный эпитет нам встречается в знаменитом «Слове о законе и благодати» первого русского митрополита Илариона, написавшего его между 1037 и 1050 гг.: «Съкорчени бѣхомъ от бѣсовьскыа льсти и тобою прострохомся и на путь животныи наступихомъ. Слѣпи бѣхомъ сердечными очима, ослѣплени невидѣниемъ, и тобою прозрѣхомъ на свѣтъ трисолнечнаго божьства» — «Согбены были мы, попав бесовскому прельщению, по тобою исправлены и вступили на путь жизни вечной; слепы были мы сердечными очами, лишены духовного видения, по поспешением твоим прозрели, увидели свет Трисолнечного Божества»[71]. Оставив на совести Илариона его сентенции по поводу скорченности и духовной слепоты наших предков, прозревших лишь благодаря их крещению Владимиром, отмстим, что под Трисолнечным Божеством митрополит явно имеет в виду христианскую Троицу. Вместе с тем следует подчеркнуть, что солярный характер сам по себе несвойствен Троице, и вполне возможно, что Иларион просто приложил к этому христианскому образу распространенное на Руси представление о троичности солнца. Вне древнерусской литературы в славянской культуре этот эпитет встречается нам всего лишь один раз в болгарском памятнике «Служба святым обща пророку», сохранившемся в списке XV в., где есть следующие характеристики солнца: «пресвѣтлое слыще», «златозарное свѣтило», «тріисвѣтлаго слънца» и «трисвѣтлаго слънца»[72]. Однако помимо письменных источников идея трехчастности солнца присутствует как в украшениях домов, так и в памятниках древнерусского искусства, носящих явно языческий характер. В первую очередь следует привести в качестве примера спинку кресла, найденную при раскопках средневекового Новгорода, украшенную тремя крестами. Как установили ученые, крест задолго до христианства был языческим символом солнца, что в данном случае подтверждается тем, что в центре всех трех крестов помещен небольшой круг с расходящимися линиями, однозначно символизирующий небесное светило. В силу этого новгородские кресты на спинке кресла никак не могут быть связаны с символом новой религии и должны рассматриваться как языческие. Среди найденных археологами амулетов присутствует композиция из трех крестиков, помещенных рядом на одной цепочке. Помимо того, что приверженцы новой веры всегда носили только один крест, на этих трех крестиках отсутствует какая бы то ни было христианская символика, в силу чего специалисты однозначно относят эту композицию к числу чисто языческих амулетов солярного характера. Изображения трех солнц встречаются нам и на средневековых гребнях из Новгорода. В пользу именно народного, а отнюдь не книжного происхождения представления о троичности солнца говорят и фольклорные данные о выезде дневного светила на трех конях в день Ивана Купалы, и восточнославянский ритуал зажигать приуроченный к фазам солнца «живой» огонь три, а не четыре раза в году. Эта же числовая символика фигурирует и в сербских рождественских песнях, где говорится, что солнце, увидев рождение Христа, «од радости тринут (трижды) заиграніе».[73]В более позднем украинском фольклоре мы также встречаем связь дневного светила с этим числом: «Солнце имеет у себя трех дочерей, которые в виде уток плавают иногда по рекам и озерам земным…»[74] Само это представление проистекает из элементарного астрономического наблюдения за движением светила в течение дня, когда выделяются восход солнца, нахождение его в зените и закат. Таким образом, представление о троичности солнца, имеющее общеславянский характер, как это показывают нам памятники чешского и сербского фольклора, по своему происхождению является народным, а не книжным.

Рис. 4. Три солнца во время похорон Андрея Боголюбского. Миниатюра Радзивилловской летописи

Окончательно закреплению идеи о троичности солнца могло способствовать и то обстоятельство, что временами из-за оптических эффектов люди видели три солнца на небе одновременно. Помимо уже упоминавшегося летописного сообщения 1104 г., когда центральное солнце совмещалось со знаком креста, можно привести весьма близкий к нему текст о небесных знамениях 1141 г., приуроченных к княжеским похоронам: «Тое же зимы преставися блговѣрныи и хсолюбивыи князь добрый Андрѣи Володимеричь. <…> Егда же и несяхуть к гробу, дивьно знаменье быс на нбси, и страшно быша 3 слнца сияюща межи собою, а столпи 3 от земля до нбсе надо вьсѣми горѣ бяше акы дуга мсць особь стояче, и стояша знаменья та дондеже похорониша и»[75]. Данное редкое событие было также изображено и на миниатюре (рис. 4). Хоть подобные природные явления случались и не очень часто, однако производили большое впечатление на наблюдавших их людей, зримо убеждавшихся в троичной сущности небесного светила.

Если данные археологии и фольклора дают нам право говорить о возникновении этого образа в дохристианский период, то памятники других индоевропейских народов позволяют предположить возникновение идеи троичности солнца как минимум в эпоху индоевропейской общности. В Упанишадах нам встречается даже религиозный ритуал, основанный на этом представлении: «Теперь — три почитания всепобеждающего Каушитаки. Всепобеждающий Каушитака (обычно) поклонялся восходящему солнцу — надев священный шнур, принеся воды, трижды опрыскав сосуд с водой, (он произносил): «Ты уносящий — унеси мои грехи». Таким же образом (обращался он к солнцу), находящемуся в зените: «Ты уносящий вверх — унеси вверх мои грехи». Таким же образом (обращался он) к заходящему (солнцу): «Ты уносящий с собой — унеси с собой мои грехи». И какой ни совершал он грех, днем или ночью, тот (грех солнце) уносило с собой. Кто, зная это, почитает таким образом солнце, то какой грех ни совершит он днем или ночью, (солнце) уносит тот (грех) с собой»[76]. Древнее представление о связи солнца с праведностью здесь соединено с идеей о способности дневного светила отпускать человеку его грехи, но для достижения этого было необходимо трижды обратиться к нему в те сакрально выделенные моменты, когда светило занимало на небе свои ключевые положения на протяжении всего своего дневного движения но небосклону. Хронологически еще более ранний пример нам дает РВ, где люди просят бога солнца Са-витара постоянно трижды пробуждать для них дары:

В связи с этим гимном нелишне будет вспомнить и этимологию имени славянского Дажьбога как дающего бога солнца. Данный пример показывает, что восприятие дневного светила как бога — подателя даров для людей зародилось чрезвычайно давно, как минимум в эпоху индоевропейской общности. С числом три (воспринимай мы его как символ начала, середины и коіща или прошлого, настоящего и будущего) великолепно соотносится принцип любого движения как в пространстве, так и во времени. Данное обстоятельство идеально сочеталось с ежедневным движением солнца.

Сербский Дабог

Память о языческом боге солнца сохранилась и в сербском фольклоре, где он фигурирует под именем Дабог (варианты: Даба, Дабо или Хромой Даба). С принятием христианства он был объявлен противником нового бога, однако, характеризуя его, предания отмечали, что он был «силен, как Господь Бог на небесах». В сказке из Мачвы Дабог рисуется «царем на земле», который поглощал души, а в одном боснийском варианте вместо Дабога появляется св. Архапчео, которого специалисты считают наследником старинного бога мертвых. В сербской традиции Дабог был богом волков, что также характерно для хтонического божества, поскольку волки считались инкарнациями душ. Еще в своем волчьем, териоморфном облике он также считался богом мелкого рогатого скота. В другой сказке серебряный царь, живший в горе, демон рудника Кучайне, называл себя Дайбоем (Даjбоі), из чего вытекает, что Дабог был богом-подателем, а также богом золота и серебра. Это делает весьма правдоподобным предположение, что данный персонаж в сербской традиции был также богом-изобретателем и защитником кузнечного ремесла[77]. Стоит отметить, что и в западнославянской традиции солнце, правда, на этот раз не бог, а король, оказывается обладателем огромного богатства. В чешской сказке про солнце говорится, что «это самый богатый король на свете, он всем владеет»[78]. Связь Да-бога с драгоценными металлами и кузнечным делом объясняется генетической связью Дажьбога с богом-кузнецом Сварогом, сыном которого он являлся. Полностью соответствует славянскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы и такая существенная его черта, как наличие у него царской власти на нашей планете. Если первый источник отмечает, что «Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ», то в сербском фольклоре Дабог ничем не слабее нового христианского бога на небесах. «Возможно, — пишет В. Н. Топоров о данном южнославянском божестве, — что в этом случае речь идет об инверсии (или раздвоении с инверсией) исходного типа «Господь Дайбог — царь на небесах», который довольно точно соответствовал бы древнеиранским образцам, ср. xsaya — «царь», в связи с солнцем, царящим на небе»[79]. Крайне близкую картину рисует нам и хеттский гимн дневному светилу:

Все эти примеры показывают, что представления о солнце как о царе возникли если не во времена собственно индоевропейской общности, то, по крайней мере, во времена единства ее восточной части, к которой относились хетты, индоиранцы и славяне.

Весьма показательно, что, когда само имя языческого бога солнца было уже забыто подавляющим большинством русского и сербского народов, в их фольклоре все равно независимо друг от друга продолжало бытовать представление о солнце как небесном царе. Наиболее развернутую картину с астрономическими подробностями мы видим у сербов: «Рассказывают они и о солнечном царстве: Царь-Солнце, молодой и прекрасный юнак, сидит в нем на золототканом пурпурном престоле, а подле него две девицы— Заря-утренняя и Заря-вечерняя — и семь ангелов-судей — звезд и семь вестников — звезд хвостатых (комет) и лысый дедушка— старый месяц»[81]. Следы подобного же представления, в котором дневному светилу отводилась главенствующая роль, встречаются нам и в русском фольклоре: «Солнце — царь неба, луна и звезды — его семья»[82]. Все эти примеры в очередной раз показывают глубокую укорененность образа царя-солнца в сознании двух братских славянских народов.

Что же касается таких неожиданных на первый взгляд черт Дабога, как поглощения им человеческих душ и его связи с волками и домашним скотом, то и они находят свое соответствие в восточнославянской традиции и прямо или косвенно оказываются связанными с солнечным культом. На Руси эта связь особенно заметна у «двоеверного» Егория (Юрия), что нашло свое отражение в украинской поговорке: «Волк — Юрьева собака» или русской поговорке: «Что у волка в зубах — то Егорий дал». Специалисты давно отметили, что на христианского святого народное сознание перенесло целый ряд черт языческого солярного божества Ярилы, в том числе и связь с вырием: «Созвучие и семантичное сходство слов с корнем jar- и jur-… сильно способствовали вероятному отождествлению Ярилы с Юрием., Отождествление Ярилы как божества весеннего плодородия с Юрием вытекает и из характера текстов, относящихся к Юрию и содержащих мотивы весенних обрядов. Третьим словом, фонетически и семантически отождествлявшимся с Ярилой и Юрием, могло быть название вырея — ирия…»[83] Как видим, даже на фонетическом уровне вырей оказывается связанным с солярным персонажем. Сближение этого языческого божества с новым христианским святым началось на Руси практически с самого начала принятия христианства, поскольку сын Владимира Святославича, родившийся около 978 г., был первоначально наречен Ярославом. Под этим языческим именем, содержащим в себе тот же самый корень, что и в имени Ярилы, он и вошел в нашу историю, однако после принятия новой религии этот сын Владимира получает крестное имя Георгий, что свидетельствует о начавшемся отождествлении этих двух мифологических персонажей.

О весьма глубоких истоках связи между дневным светилом и посмертной судьбой души свидетельствует и тот факт, что у сербов она прослеживается и в христианский период применительно к наделенному солярными чертами персонажу новой религии Иоанну Крестителю: «Йовенова дыра, по народным верованиям в западном сербском крае, означает божьи ворота, через которые души покойников обязательно должны пройти. Йовенова дыра находится на небе, и через нее идут в рай и в пекло. Все должны дойти до нее. Каждый член семьи после смерти должен дойти до Йовеновы дыры на небе. <…> Дыра, очевидно, представляет вход на «тот» свет, а имя Йован относится к св. Йовену, который здесь заменил прежнего бога мертвых»[84].

Данные ономанистики и топонимики

О весьма глубоких корнях почитания Дажьбога у славян красноречиво свидетельствуют и многочисленные примеры наречения его именем людей спустя многие столетия после их насильственной христианизации. Так, жалованная грамота литовского короля Ягайла, датированная 1349 г., удостоверяла, что его «верный слуга Данило Дажбогович Задеревецкий землянин нашей земли Рускос», получает села «на ряд» в Галицкой и Зудечевской волостях[85]. Среди учеников Могилянской школы в Киеве, как свидетельствуют документы, еще в ХVII в. был некий Dadzibog Maskiewicz[86]. Ареал распространения этого имени не ограничивается одной Украиной, и оно встречается и в Польше. Там известно явно языческое имя Дадзибог (Dadibog, Dadzibog, Dadzbog в польско-мазовецких грамотах 1254,1350, 1395,1476 гг.), которое только позднее было приурочено к христианскому Theodat (например, в ХVII в.: Alaxandr Theodat czyli Dadzibog Sapieha)[87]. В качестве личного имени А. И. Петрушевич фиксирует Dadzibog в польском памятнике 1399 г.[88], а М. Фасмер указывает Daczbog в грамоте 1345 г. и польское дворянское имя ХVII в. Dadzbog[89]. Известно и чешское имя Dacbog[90]. Таким образом, традиция называть своих детей в честь языческого бога солнца, по всей видимости, издревле бытовала как у восточных, так и у западных славян, и письменные источники фиксируют этот обычай с XIII по ХVII в. Поскольку по средневековым представлениям наречение имени новорожденному представляло собой крайне важный акт, дававший младенцу его небесного представителя и во многом определявший его судьбу, то мы вправе констатировать, что память о Дажьбоге хранилась у славян чрезвычайно долго, вплоть до конца Средневековья и начала нового времени. О степени распространенности этого имени свидетельствует и то, что оно перешагнуло границы собственно славянского ареала и встречается у их соседей в Восточной Европе. Грамоты от 5 октября 1480 г., 1 февраля, 13 марта 1489 г. упоминают «Дажбога пръкалаба немецкого» в качестве одного из молдавских бояр при господаре Стефане Великом (1458–1508 гг.)[91]. У южных славян это божество почиталось под именем Дабога, и, соответственно, средневековые сербско-хорватские источники упоминают личные имена Даба, Дабич, Дабович[92].

Неоднократно в различных концах славянской земли и даже у их соседей встречаются географические названия, производные от имени языческого бога солнца. Таковы село Даждьбог в Калужской губернии, Мосальский уезд, урочище Даць-Боги в Цехановой земле (Венгрия), деревня Dadzibogi в Мазовии[93], польские топонимы Daczbody, упоминаемые в документах 1541 г., и Daczbogi в районе Белостока, указанный в памятнике 1577 г.[94] У сербов почиталась гора под названием Dajbog[95]. В результате перестановки частей имени интересующего нас божества на Руси возникли такие топонимы, как Богдаево в Весьегонском уезде Тверской губернии и Божедаевка в Александровском уезде Херсонской губернии. Особый интерес для цели нашего исследования представляет то обстоятельство, что у балтийских славян именем Дажьбога были названы не отдельные пункты, а целая область. Обнаруживший этот поразительный факт А. С. Фаминцын писал о нем так: «И что же, в соседнем с землей вагров, герцогстве Мекленбургском, неподалеку от Балтийского моря, находим не какую-нибудь деревню, село или местечко под именем искомого бога, а целую Дажью область, Дажье озеро, Дажий лес и еще ряд менее важных Дажьих мест. Названные местности на немецком языке, не имеющем букв для выражения славянского ж, пишутся так… Дажь, Дажий, Дажев: нынешний Daschow и Dassow записаны в 1219 г. — Dartsowe, в 1220 г. — Dartschowe, в 1235 г. — Darsekow; название Дажья земля, Dassow Land, изображалось так: в 1158 г. — Dartsowe, в 1163 г. — Darsowe, в 1164 г. — Darzowe… Дажий лес в 1188 г. — Silva Dartzchowe; Дажье озеро в 1336 г. — Stragnum Dartzowense, in stragno Dartzowe… Наконец Datze, Datzebah, писавшееся в 1552 г. Dartze или Dassebek. В этом последнем названии можно даже узнать самое имя Дажьбог…»[96] Таким образом, у балтийских славян мы видим целую солнечную землю, названную по имени языческого бога дневного светила.

Значение имени Дажьбог

То обстоятельство, что письменные источники прямо называли Дажьбога богом солнца, подтолкнуло многих, в том числе и выдающихся исследователей, искать намек на это значение в первой половине его имени. «Слово дажь, — писал А. Н. Афанасьев, — есть прилагательное от даг — день, свет, родственно с санскр. корнем dah — жечь…»[97] Санскритскому корню был родственен и др. — псрс. dag — «сжигать», dagh — «испекать, палить», «припекать». В советское время к этой этимологии склонялась и Н. Р. Гусева, утверждавшая: «Форма Даждь-бог нам кажется поздним переосмыслением имени бога, который был в индоевропейской древности одним из богов неба, небесного света, солнца»[98]. Другие исследователи с той же целью искали соответствие первой половине имени Дажьбога в европейских языках. Так, И. И. Срезневский сближал его с герм, dag (др.-в.-н. dag, исл. dagr, гот. dags) — «день, свет», а В. Н. Петров — с лит. daga — «жара», dagoti — «уборка урожая, жатва», др. — прусск. dagis — «лето», лтш. degt — «гореть». К этому же перечню можно отнести и лит. degu, от которого в русском языке появилось слово деготь. Отдал дань санскрито-ирано-германо-балтским аналогиям и Б. А. Рыбаков. Интересующий нас корень встречается и в имени кельтского бога Дагды (буквально «хороший, добрый бог»), который, однако, не был богом солнца, в результате чего мы не можем говорить о его генетическом родстве со славянским божеством, несмотря на схожее, как будет видно чуть ниже, значение их имен.

В конечном итоге, однако, среди специалистов-лингвистов возобладала другая этимология, объясняющая интересующий нас корень на почве чисто славянского языкознания. Первым ее высказал еще Д. Н. Дубенский, который указал, что первая половина имени («Даждь-») представляет собой повелительное наклонение от глагола дать. Таким образом, слово Дажьбог в строгом смысле является не именем, а, по сути дела, эпитетом этого божества — «дающий бог». То, что настоящее имя бога солнца оставалось тайным для людей, которым он был известен лишь под этим эпитетом, объясняется той хорошо известной исследователям чертой архаичного мышления, согласно которой знание истинного имени того или иного лица давало знающему это имя человеку полную власть над его носителем. Данная черта носит действительно общечеловеческий характер и ее проявления мы встречаем, например, как в представлении о неизреченности тайного имени ветхозаветного бога в иудаизме или в древнеегипетском мифе об истинном имени бога Ра, который всеми силами пыталась узнать богиня Исида. Подобные же представления были широко распространены и у индоевропейцев. Так, например, иранский верховный бог назывался Ахура Мазда, что буквально значит «господь премудрый» или, по мнению Ф. Б. Я. Кейпера, «всезнающий, мудрый», и эти два эпитета со временем превратились в общеупотребительное у этого народа имя божества. Аналогичное положение мы видим и у кельтов, где имя Дагды буквально означало «добрый бог», т. е. также было эпитетом, заменяющим истинное имя божества. В хеттском языке слово siwannis, передающее понятие «бог», в буквальном смысле означает «тот, о котором нельзя говорить, имя которого нельзя произносить». С незначительными изменениями этимология Д. Н. Дубенского была принята многими другими исследователями. Е. Огоновский трактовал это имя как «бог-даровик», «бог-податель», а Л. Нидерле — как deus donator. Полностью разделяет ее и такой видный исследователь русского языка, как М. Фасмер: «Это имя объясняется из др. рус. пов. дажъ «дай» и богъ «счастье, благосостояние» (см. богатый, убогий), т. е. «дающий благосостояние»…»[99] Последним из исследователей к значению имени этого божества обратился В. Н. Топоров: «Русский Дажьбог, как и его инославянские соответствия… должны пониматься прежде всего как свернутая синтагма, первый член которой — императив от глагола дати — дажь (dazb/ dazdb, cp.dajb). В основе этой синтагмы, особенно принимая во внимание старое значение слав, bogb и его индоиранские соответствия — «доля», «часть», «имущество» и т. п., лежало сочетание глагола в форме 2 Sg. Imper. с Асе. (или Gen.) объекта — «дай долю (часть)». Сложное имя Дажьбогъ может быть соотнесено и с этой структурой, и с другой, более оправданной с синхронной точки зрения — «дающий бог», «бог-даятель». Иначе говоря, элемент bogb мог выступать и в объективном, и в субъективном значениях, чему, в частности, отвечают две возможности в употреблении этого слова — выступать как пассивный объект, вещь и как активный субъект действия, одушевленное лицо, мифологический персонаж (ср. русск. Бог при богатство, др. инд. Bhaga-, др. иран., ср. иран. Baga-, Вауа- и т. п., божества, персонифицирующие долю, часть, богатство, ср. др. инд. bhaj — «делить», из bhag- и др.)»[100]. Представление о боге — подателе благ, подтверждающее второй вариант этимологии Дажьбога, многократно встречается нам в памятниках древнерусской письменности: «бъ далъ бъ взятъ»[101]; «Подас(тъ) бгъ богатую меть свою»[102]; «А что есмь придобыл золота, что ми дал б(ог)ъ, и коробочку золотую…»[103] и т. п., вплоть до сохранившегося до наших дней выражения «Бог дал — Бог и взял». Встречается этот устойчивый оборот в древнерусской письменности и в отрицательной форме: «Богъ того не дай (= того Богъ не дай)»[104]. О возникновении данного оборота еще в эпоху индоевропейской общности свидетельствуют такие ведийские выражения, как daddhi bhagam «дай долю/богатство» (РВ П, 17,7), где daddhi — повелительное наклонение, точно соответствующее слав. даж(д)ъ, или asi bhago asi datrasya datasi — «ты — Бхага (богатство), ты — деятель даяния» (РВ IX, 97, 55)[105]. С дневным светилом арии тесно связывали и богатство, физическое и духовное — «Солнце целиком владеет (всем) добром» (РВ I, 71, 9). Со славянским Дажьбогом индийского бога солнца Сурью сближает и то, что он является «основой богатств, собирателем благ» (РВ X, 139, 3), которые он дает людям. Вероятно, учитывая данный глубоко укоренившийся архетип бога-подателя в славянском сознании, именно этот образ в X в. использует Константин Преславский применительно уже к христианскому Богу, дающему новообращенным благую весть евангелия:

Весьма показательно, что в своем «Прогласе к евангелию» этот один из крупнейших болгарских писателей своего времени так упорно обыгрывает только образ божьего дара, слова и закона, т. е. те темы, которые достаточно тесно связаны именно с языческим Дажьбогом.

Следы процесса словообразования этого имени сохранились в нашей стране вплоть до первой половины XIX в., когда И. Снегирев на основе своих личных наблюдений писал: «В некоторых губерниях Росс, доселе говорят: Дажба вместо: дал бы Бог!»[107]Об устойчивости данного выражения говорит и приведенный выше пример рязанской божбы XIX в.: «Авосьта Дажба, глаза лопни!» Дополнительно подтверждает правильность понимания Дажьбога как бога — подателя различных благ и две опубликованные С. Килимником украинские колядки, в которых имя бога звучит устойчивым рефреном. В первой песне рисуется картина богатого урожая на поле хозяина, счастья всей его скотине, дом, полный домочадцев:

Помимо материальных благ исполнение колядки должно было принести хозяину счастье и здоровье, а также сакральное время, понимаемое, правда, уже как христианские (а точнее, двоеверные) святки и Рождество. Весьма показательно и пожелание «пусть вам будет бог у дороги, на каждом броде, на перевозе». Данная черта не только подтверждает отмеченную выше связь Дажьбога с дорогой, но и показывает, что в данном случае имя этого бога не случайно оказалось рефреном к данной песне, а органично связано с ее содержанием. Вторая колядка вновь рисует интересующего нас бога как подателя необходимых человеку благ, добавляя при этом новые интересные подробности:

Помимо заклинания приращения пшеницы и домашней скотины здесь мы видим трижды встречающийся параллелизм растительного и человеческого плодородия (пахучее растение стовпчики — хлопчики, салат — девчата, горох, капуста — чтоб Маруся была толста) и один раз соотнесение растения с человеческим здоровьем (льна по колено, чтоб голова не болела). Здоровье и лучшая жизнь заклинались на весь наступающий год, что соответствует отмеченной выше связи Дажьбога со временем. Что же касается растений, то следует вспомнить описанный преславский идол с изображенными на нем земными злаками.

Установив истинное значение имени, а точнее, эпитета бога солнца, зададим себе тот вопрос, который почему-то до сих пор не задавал ни один исследователь языческой мифологии: а что же именно дал Дажьбог славянам, за что они стали именовать его богом-подателем по преимуществу? Хоть до нас дошло крайне мало материалов по славянскому язычеству, тем не менее мы знаем, что наши далекие предки поклонялись и другим богам, из которых, в частности, Перун даровал им победу в сражении и необходимый для земледельца дождь, а Волос прямо именовался «скотьим богом», т. е. богом богатства. Кроме того, Перун и Волос были богами-хранителями вселенского закона и уже в силу одного этого занимали в отечественном пантеоне более значимое положение, чем Дажьбог. С его отцом, богом неба Сварогом, как было показано в предыдущем исследовании, в отечественной традиции было связано не только освоение человеком огня, но и изобретение гончарного и кузнечного ремесел, а также земледелия. И, несмотря на эти примеры, именно бог солнца, как показывает этимология его имени, становится для славян в первую очередь богом-подателем. Что же такое дал Дажьбог нашим далеким предкам, чем заслужил этот красноречивый эпитет? Ответ на этот ключевой вопрос откроет не только истинную сущность этого божества, но и в неменьшей степени скажет нам и о духовном мире, и основанной на нем системе ценности тех людей, которые и дали своему богу этот эпитет, покажет, что же они больше всего ценили в жизни. Найти ответ на этот принципиальный вопрос мы попытаемся в последующих главах этой книги, а пока лишь отметим, что предположение о том, что Дажьбог был богом — подателем богатства и именно за это ценился нашими далекими предками, следует отмести сразу же — как только что было отмечено выше, богом богатства по преимуществу у славян был Волос.

Значение слова бог и время его появления в славянских языках

Если первая часть имени Дажьбога смогла раскрыть нам его значение, то вторая половина способна довольно точно указать на время его возникновения. «Само слово «бог», — пишет С. А. Токарев, — исконно славянское, общее для всех славянских языков, а также родственное древнеиранскому baga и древнеиндийскому bhaga. Основное значение этого слова, как показывают данные языка, — счастье, удача. Отсюда, например, «бог-атый» (имеющий бога, счастье) и «у-богий» («у» — префикс, означающий утрату или удаление от чего-то); польское zboze — урожай, лужицкое zbozo, zboze — скот, достаток. С течением времени представления об удаче, успехе, счастье, везении олицетворялись в образе некоего духа, дающего удачу»[110]. Попутно отметим, что образованные от этого корня слова русского языка богатый и убогий, обозначающие два крайних значения, которые могла иметь доля для человека, связывают социальную сферу с религиозной. Со своей стороны, изучая этимологию слова бог, филолог М. Фасмер констатирует: «Родственно др. инд. bhagas — «одаряющий, господин, эпитет Савитара и второго из Адитьев», др. перс. baуa-, авест. bауа — «господь», «бог» от др. инд. bhajati, bhajctc — «наделяет, делит», авест. baxsaiti — «участвует»… Первоначально «наделяющий»; ср. др. инд. bhagas — «достояние, счастье», авест. baya-, baga — «доля, участь»…»[111] Поскольку интересующий нас корень в Индии являлся эпитетом Савитара — бога, олицетворявшего собой животворящую силу солнца, следует обратить внимание на то, что уже в ведийский период данное божество тесно связано с получаемой людьми долей. Индийский бог является «великим, желанным (сокровищем)», которое выбирают себе люди (РВ IV, 53,1), он — создатель благ и богатства (РВ V, 42, 3, 5), «породил благодать, достойную хвалы» (РВ IV, 53, 2), «повелитель благ» (РВ VII, 45, 3), «держащий в руке много (даров) для мужей» (РВ VII, 45,1), он «раздает сокровища людям» (РВ IV, 54,1). Более того, бог солнца одаривает не только людей, но и бессмертных богов, причем поэт конкретизирует, в чем состоят эти различные дары:

В другом гимне также говорится о том, что бог солнца «одаряет богов сокровищем и выделил долю на счастье (почитателю), приглашающему (богов) на жертву» (РВ II, 38,1). Именно этот бог обладает Счастливой Долей как таковой:

Как видим, уже в первом из приведенных трехстиший Савитар именуется «дающим». Более того, во многих гимнах бог солнца сближается, вплоть до полного отождествления с богом Бхагой, олицетворением доли и богатства, этимологически родственного славянскому слову бог. Вместе этих богов просят о богатстве:

Тесная связь между обоими богами прослеживается и в другом гимне (РВ VII, 38, 1, 6), где их также просят о сокровище. Наконец, в третьем гимне оба бога сливаются в один образ:

Благодаря тому, что в Индии на протяжении тысячелетий бережно передавали из уст в уста неизменный текст РВ, мы можем увидеть на примере этого пока еще довольно механистического соединения имен Савитара и Бхаги как бога дневного светила и обожествленного персонифицированного олицетворения доли и богатства в одно имя самое начало того присущего некоторым индоевропейским народам мыслительного процесса, который через ряд столетий привел к появлению у славян образа дающего бога, Дажьбога, сначала как эпитета, а затем и личного имени бога солнца. Как видим далее, миф о солнечном происхождении был далеко не единственным моментом, объединяющим духовные культуры наших далеких предков и ведийских ариев, и многие генетически родственные представления развивались у наших народов, лишенных в историческую эпоху непосредственных контактов между собой, параллельно.

Еще сравнительно недавно на Украине было зафиксировано такое представление: «Сонце — великан, обладающий светоносной и теплотворной одеждой, которую он надевает по своему усмотрению и с помощью которой он освещает, согревает и оплодотворяет всю природу»[112]. По ходу нашего исследования мы увидим близкие этим древнерусские представления о дневном светиле. Благодаря указанию ведийского гимна на то, что Савитар «надевает на себя золотистую одежду» (РВ IV, 53,2), и эта деталь солярной мифологии обоих народов может быть отнесена к эпохе индоевропейской общности. Наконец, стоит вспомнить, что Дажьбог упоминается в украинской песне в связи со свадьбой и вообще брак солнца и месяца является одним из небесных прообразов земного брака. Генетически родственные черты мы видим и у Савитара. Так, этот бог солнца выдал свою дочь Сурью за бога луны Сому, и данный божественный брак также стал образцом для браков людей. Единственный в РВ свадебный гимн, оказывается, посвящен одновременно небесному и земному бракосочетаниям и отмечает важную роль в первом отца невесты:

Эти три момента, общих как для славянской, так и для индийской мифологии, показывают, что Савитар был богом солнца, по крайней мере к моменту распада индоевропейской общности, и имеет достаточно большое количество черт, родственных аналогичным чертам Дажьбога.

Детально обосновал факт заимствования праславянского слова бог из североиранского bауа- отечественный ученый В. И. Абаев. В подтверждение заимствования он привел следующие доказательства: во-первых, данное слово отсутствует в балтских и других европейских языках; во-вторых, на славянской почве оно не имеет внутренних этимологических связей и, за исключением приведенных выше примеров, стоит изолированно, тогда как на арийской почве оно связано с основой bhag — «подавать, наделять, дарить», и, в-третьих, значение бог в качестве названия могущественного сверхъестественного существа присуще только иранскому и славянскому языкам, но чуждо индийскому. Кроме того, слово бог в русском языке произносится через конечное х, что опять-таки указывает на иранское влияние, под воздействием которого заимствовавшие его праславяне стремились правильно произносить данный религиозный термин[113]. В пользу этой этимологии говорит и тот факт, что данное заимствование в праславянском из иранского языка не является изолированным. Как отмечает зарубежный исследователь Р. Якобсон, разработавший далее данную тему, религиозная революция, отразившаяся в иранской лексике, распространилась и на праславянский язык, который совместно с иранским превратил первичное обозначение божества deiwos в имя враждебного богам злого демона (daeva-, дивъ) и приписал общее значение божества термину bhaga-, богъ, затем заменил первоначальное название почитаемого неба dieus прежним именем тучи (nabah, небо), и, согласно наблюдениям итальянского филолога В. Пизани, устранил индоевропейский термин g’hemon «человек», связанный с именем земли g’hom[114]. Иранское воздействие было достаточно мощным, и помимо Дажьбога в пантеоне будущих предков восточных славян появляется Стрибог, а у предков западных славян — Чернобог и Белбог. Как легко заметить, все эти имена оказываются образованы по одному принципу — с включением слова бог в качестве второго корня. Установленный факт языковых контактов позволяет более или менее точно определить время заимствования нашими далекими предками данного корня у своих ираноязычных соседей. Если В. В. Мартынов датирует славяно-иранские языковые контакты VI–V вв. до н. э.[115], то В. И. Абаев полагает, что они начались еще в доскифский период в рамках поздней индоевропейской общности, примерно во второй половине П тысячелетия до н. э.[116] В пользу достаточно раннего заимствования славянами слова бог косвенно говорит и тот факт, что мордовское слово pavas «бог», «счастье» является заимствованием именно из др. инд. bhagas — «удел», «счастье», на что указывает свойственная общеарийскому и протоиндийскому буква s, перешедшая в иранском языке в h. Контакты же арийской общности с финно-угорским миром датируется III тысячелетием до н. э., когда предки индийских ариев еще жили на своей восточноевропейской прародине[117]. Даже если взять самую позднюю из принятых в лингвистике датировок заимствования праславянами у иранцев слова бог, то все равно окажется, что под эпитетом Дажьбог божество дневного светила почиталось нашими далекими предками на протяжении более полутора тысяч лет до их насильственной христианизации. Следует сразу подчеркнуть, что речь идет не о существовании религиозного солнечного культа, который был не только присущ индоевропейцам в эпоху их единства, а лишь о времени образования имени Дажьбог и почитании под ним у славян бога солнца. Поскольку под именем Дажьбог дневное светило почиталось нашими далекими предками от двух с половиной до полутора тысяч лет до 988 г., становится понятным тот факт, что память о своем исконном божестве оказалась достаточно прочной у славян и не исчезла окончательно на протяжении последующего тысячелетия господства чужеземной религии, стремившейся всеми силами уничтожить у людей память об их родных богах.

Собранные в данной главе материалы показывают глубокие корни культа Дажьбога у нашего народа, фрагментарно сохранившиеся практически вплоть до нашего времени. Как видим, спустя двести или триста лет после насильственной христианизации наши предки, несмотря на все запреты православного духовенства, продолжали делать изображения бога света и поклоняться ему; у такого крупного города Древней Руси, как Псков, его каменный идол продолжал стоять вплоть до самого конца XVI в.; близ Вологды Дажьбог продолжал упоминаться в народных поговорках вплоть до XIX в., на Западной Украине связанные с ним песни записывались этнографами во второй половине следующего столетия, а почитание камня Даждьбога около деревни Кременец в Белоруссии отмечалось исследователями еще в 80-х годах XX века.