Дажьбог - прародитель славян

Правда как основополагающий принцип славянского общества

На протяжении всего нашего исследования мы неоднократно отмечали тесную связь между солнцем, его земными потомками, будь то один только князь или весь народ в целом, и Правдой как главной нравственно-политической ценности внутреннего устройства славянских народов. В XIX в., когда изначальный смысл этих связей уже основательно подзабылся, на Руси бытовали поговорки, с одной стороны, связывающие правду с дневным светилом, а с другой стороны, подчеркивающие превосходство нравственного явления над физическим: «Правда светлее солнца», «Правда чище ясного солнца». О былой тесной связи двух явлений напоминает нам и то, что в вологодском говоре само солнце ласково называлось праведенышко. Идея о предназначении народа для правды встречается в фольклоре южных славян. Сербская песня «Солнце, месяц и дождь», перечисляя последовательный ряд предназначенных друг для друга элементов природы и человеческого общества, заканчивает данный перечень одной чрезвычайно важной констатацией:

Таким образом, мы видим, что сербы ставили во главу угла даже не существование народа само по себе, как бы это ни было важно для его сохранения, а существование его на началах Правды. Правда, в свою очередь, оказывается в сердце божьем, т. е. в центре максимальной сакральности всего мироздания. Эта сербская песня ценна еще и в том отношении, что связывает в единое целое природную сферу физических явлений (солнце, дождь, месяц), физическую сторону человеческой жизни (еда, рождение потомства) и правду как главный духовный принцип бытия целого народа. Этот духовный принцип оказывается непосредственно связан с принципом божественным, охватывающим в своей цельнокупности все три сферы окружающего человека мира. Судя по тому, какое исключительное значение играло понятие Правды и для других славянских народов, в частности русского, перед нами памятник не собственно сербского, а общеславянского мирочувствования.

Стоит вспомнить и знаменитые слова Александра Ярославича, сказанные им дружине перед выходом на Невскую битву: «Не в силах богъ, нь въ правдѣ»[548] или записанные в XIX в. В. И. Далем русские пословицы: «Правда живет у Бога», «За правду Бог и добрые люди» или «Бог на правду призрит». Соответственно с этими убеждениями и христианство, стремясь добиться от славян поклонения своему богу, подчеркивало у него это качество. В одном из вариантов так называемой азбучной молитвы, восходящей, по преданию, к Кириллу, от лица бога новой религии утверждается:

Хотя, разумеется, в этом стихе имеется в виду христианский бог, однако его способность обозревать весь мир должна была вызвать у новообращенных ассоциацию в первую очередь с небесными светилами, воспринимавшимися со времен индоевропейской общности как глаза божества, от взора которых не скроется ни одно человеческое дело. Возможно, что следующее непосредственно вслед за этим упоминание другой функции божества, заключающейся в изречении правды, точно так же первоначально относилось к богу солнца и было использовано автором азбучной молитвы для более быстрого восприятия славянами нового бога. В первую очередь Правда неразрывно связана с понятием истины, действительного положения вещей и, будучи выражена в словах, противоположна лжи и обману. Под Правдой понимается полное согласие слова и дела, и обязательным условием Правды является неукоснительное следование упоминавшегося выше неразрывного единства мысли, слова и дела, постулировавшегося еще со времен индоевропейской общности. Наконец, Правда определяет должные взаимоотношения людей друг с другом и в этом качестве выступает как справедливость и, с возникновением власти, как правосудие.

Так, начиная рассказ об истории Руси, автор «Повести временных лет» под 862 г. описывает ситуацию, когда население севера нашей страны изгнало варягов за море «и не бѣ в нихъ правды и вста родъ на родъ»[550]. Именно для избавления от этого неблагодатного состояния, компенсировать которое не могли ни величина, ни обилие земли, четыре восточноевропейских племени и призвали к себе варяжского князя, который бы «судил по праву» и установил бы в их земле наряд — это внешнее выражение Правды. О том, насколько глубоко было укоренено подобное мирочувствование в нашем народе, свидетельствует пример Ивана Пересветова, который через семьсот лет после призвания Рюрика в сочинении, адресованном предпоследнему представителю основанной им династии, вывел свою чеканную формулу: «Коли правды нет, то и всего нет»[551], да при этом еще однозначно отдал приоритет Правде, а не православной вере. Однако, к несчастью, как раз этой-то Правды и не было в Московской Руси, и притом даже не в эпоху Ивана Гроз-ного, а гораздо ранее. Еще один памятник XVII в. горестно отмечает: «И сего ради оставиша человѣцы свѣт правды, а тму возлюбиша»[552].0 жизненной необходимости этого начала писал и предшественник Пересветова Ф. И. Карпов, который в своем послании митрополиту Даниилу особо подчеркивал, что «правда необходима во всяком государственном деле и царстве к укреплению царства, согласно которого каждому человеку причитается заслуженное им…»[553]. Примечательно, что оба этих мыслителя Московской Руси в более или менее явной форме отмечали противопоставления Правды и христианства, однозначно отдавая приоритет в общественной жизни первому началу. Уже в XX в. русский философ С. Л. Франк характеризует Правду как «духовную сущность бытия, посредством которого оно становится внутренне единым, освящается и спасается»[554]. Весьма показательно, что на протяжении веков в нашем народе в качестве высшей цели существовал идеал великой Правды, стремление к которому шло не столько сверху, сколько снизу, от основной массы славянских племен, сначала призвавших к себе на заре истории Древнерусского государства князя, исходя именно из этого критерия, а затем на протяжении веков ожидая от своих последующих правителей именно этого качества. Эту жажду Правды наш народ пронес сквозь века вплоть до сегодняшнего времени. Идея Правды органично сочеталась в нашем народе с осознанием собственной светоносности, рассмотренной выше. Исходя из глубинных своих представлений и устремлений народного духа, восточные славяне стремились создать на своей земле не просто мощное государство, а Державу Света и Правды, которая одна только и могла обеспечить внукам Дажьбога достойное бытие на нашей планете. Еще спустя триста лет после Ивана Пересветова В. И. Даль записал у русского народа пословицы, рисующие Правду главным и вечным основообразующим принципом нашего народа: «Все минется, одна правда останется», «От правды отстать — куда пристать?», «Без правды не житье, а вытье». «В ком правды нет, в том добра мало», — однозначно полагали люди. Хоть в окружающем человека мире давно торжествовали Ложь, Зло и Кривда («По правде тужим, а кривдой живем», — грустно шутили люди), что отразилось в вошедшем в стих о «Голубиной книге» мифе о борьбе Правды и Кривды, в результате которой Правда пошла на небеса, а Кривда — по земле, тем не менее наш народ свято верил в нерушимость главного нравственного начала: «Правда в огне не горит и в воде не тонет» (в этой пословице отразились отголоски практики божьего суда — испытания подозреваемого с помощью этих стихий) или «Завали правду золотом, затопчи ее в грязь — все наружу выйдет». Стоит вспомнить и девиз чешских гуситов, начертанный у них на знаменах: «Правда побеждает». «Без правды жить легче, да помирать тяжело», — подмечали старики. Хотя в условиях царящей Кривды трудом праведным было уже не нажить хором каменных, тем не менее люди верили, что правда защитит придерживающегося ее человека, вынесет со дна морского, спасет из воды и огня. За неуклонное следование этому началу человек мог надеяться получить вознаграждение от бога: «Бог тому дает, кто правдой живет». Представление о дающем боге, боге-подателе уже чисто этимологически связывается с именем Дажьбога, который в качестве бога солнца был наряду с Перуном и Волосом — двумя верховными богами — хранителями вселенского закона — в наибольшей степени связан с этим нравственным началом.

О древности этой связи в народном сознании помимо сербской песни красноречиво свидетельствуют древнерусские летописи. Так, например, князь Владимир Мономах, отправляясь в поход в 1116 г., «надѣяся на Ба и на правду»[555]. Правда наравне с богом оказывается универсальным началом, присутствующем абсолютно во всем: «и въ мнозѣ богъ, и въ малѣ богъ и правда»[556]. Именно их призывали в качестве свидетелей истинности своих слов наши предки: «Въ семъ намъ Богъ и правда»[557]. Вместе эти два основополагающих начала могли быть и общенародным достоянием даже в отсутствие княжеской власти. Так, оказавшись в 1270 г. без князя перед угрозой крупной войны с навязывавшим им себя в правители Ярославом, новгородцы послали ему такой ответ: «Княже, сдумалъ еси на святую Софью (главную святыню города, своего рода символа-оберега Новгорода в целом. — М. С.) поѣди, ать изъмремъ честно за святую Софью; у нас князя нѣтуть, но богъ и правда и святая Софью, а тебе не хочемъ»[558]. С другой стороны, первый и последний член этого священного для новгородцев триединого принципа карали отступающих от правды, которых не могли спасти ни множество воинов, ни крепость стен: «нъ честнаго креста сила и святѣй Софѣи всегда низлагаеть неправду имѣющих»[559]. Стоять за Правду было привычным делом для наших далеких предков. Так, например, в договорной грамоте 1386 г. мы читаем следующее торжественное обещание нерушимо хранить данный обет-правду до конца своей жизни: «Далъ есмь ему правду, и до своего живота не измѣнити ми тое правды»[560]. Поскольку понятие Правды включало в себя и справедливость, великий князь Изяслав в 1148 г. так выразил понимание своей роли как верховного правителя Русской земли ищущему у него защиты и покровительства родственнику: «А мнѣ дай Бъ вас братию свою всю имѣти и весь родъ свои въ правдоу, ако и дшю свою…»[561]Если в сербской песне Правда находилась в сердце бога, то для Изяслава отношение справедливости, выражаемое этой самой Правдой, было так же ценно, как и его душа. Установленная раз Правда должна была прекращать любые распри и тяжбы как в отношениях между людьми, так и между государствами. Это предназначение исследуемого принципа отмечает грамота 1284 г.: «А та правда есть промѣжи васъ и насъ, кдѣ ся тяжа почнеть, ту концяти»[562].

Носителем и гарантом этой Правды и должен был быть в первую очередь истинный правитель. Как уже отмечалось, само понятие править, правитель в нашем языке неразрывно связано с понятием правда. Наконец, с образованием начальных форм государства эти представления переносятся на его главу. Сам русский язык красноречиво свидетельствует о том принципиально важном факте, что только неукоснительно руководствующийся правдой человек может считаться настоящим правителем. В этом отношении язычество принципиально отличалось от христианства, проповедующего, что всякая власть от бога, и учащего человека смиренно покорствовать любой власти. В этом отношении достаточно показательно то, как сами христиане именовали себя в отечественной традиции — «раб божий», — и хорошо известная всем русская поговорка: «Вольному — воля, спасенному — рай». То, что в данном высказывании христианскому раю наш народ противопоставляет не ад, как этого следовало бы ожидать, а волю, показывает, что как само христианство в целом, так и его конечная цель в частности интуитивно воспринимались народным сознанием как неволя, несвобода человеческого духа, молчаливо предполагающие, что цель эта может быть достигнута лишь путем отказа свободного человека от своей воли. Не будем забывать, что свобода как одна из ключевых ценностей была настолько важна для наших далеких предков, что это, как было показано выше, на определенном этапе их развития отразилось даже в самоназвании славян. И в этом отношении язычество противостоит христианству не только как исконная вера в своего божественного прародителя истребляющей ее иноземной религии, но и как религия свободы религии рабства. Призывы к искренней, а не только внешней покорности настойчиво звучит в устах апостола Павла: «Рабы, во всем повинуйтесь господам (вашим) по плоти, не в глазах (только) служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога» (Колосс. 3: 22) или «Рабы, повинуйтесь господам (своим) по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою (только) услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не (как) человекам…» (Ефес. 6: 5–7). Покорность неправедной власти была органически чужда нашим предкам, что красноречиво демонстрирует пример Игоря, казненного подвластными ему древлянами за его ненасытную жадность. Придя в первый раз к этому племени, князь самовольно прибавил к прежней дани дань новую, а взяв их и отправившись дальше, решил опять вернуться к древлянам и собрать с них еще больше дани. Столь наглое нарушение всех мыслимых норм взаимоотношений между правителем и подданными не могло не вызвать возмущения древлян, попробовавших сначала по-хорошему отговорить Игоря от грубого попрания правды, а когда слова не подействовали, расправившихся с князем-хищником. Сама выбранная ими форма казни однозначно подчеркивала, что князь поплатился своей жизнью за нарушение им вселенского закона, частным проявлением которого была та Правда, которая заключалась во взаимоотношении правителя и его подданных.

Представления о Правде у индоевропейцев

Следует отметить, что представление о Правде как главной ценности, обеспечивающей существование человеческого общества и всего бытия, было свойственно и индоевропейцам в целом.

Так, например, в индийской «Рамаяне» (II. 109. 10–13) мы читаем:

Связь правителя с Правдой, в результате чего его подданные наслаждаются благоденствием, на примере Эохайда, сына Эрка, мы видим и на «зеленом острове», противоположном от Индии конце индоевропейского мира: «В его время не шел дождь, только выпадала роса; не было ни одного неурожайного года. Ложь была изгнана из Ирландии. Он первым начал вершить правосудие»[564]. Как следует из этого описания, правосудие правителя стоит в самой непосредственной связи с плодородием земли. Как показал Э. Хокарт, в большинстве случаев, когда речь шла о божественном происхождении царской власти у различных народов мира, ее носитель обладал тремя важнейшими ее атрибутами — справедливостью, победоносностью и способностью даровать плодородие земле и здоровье людям. Данные функции принадлежали царям вне зависимости от того, вершили ли они реально суд, занимались ли земледелием и предводительствовали ли войском на поле брани. Из этих трех атрибутов первичным и важнейшим людям представлялась справедливость, из которой проистекали победа и процветание правителя[565]. Как видим, корни представлений о неразрывной связи правды с личностью настоящего правителя восходят как минимум к индоевропейской древности, однако у славян они в конечном итоге оказались тесно соединены с ми-фомо солярном происхождении княжеской династии. Несмотря на последующее христианское напластование, отголоски этой древней идеи встречаются нам и в рассуждении автора ПВЛ о том, что если какая-нибудь страна становится угодной богу, то он «поставляетъ ей царя или князя праведна, любяща судъ, и правду, и властеля оустраяеть. и судью правящаго судъ, аще бо князи правьдиви бываютъ в земли, то многа отдаются согрѣшенья [земли], аще ли зли и лукави бываютъ, то болше зло наводить Бъ на землю, понеже то глава есть земли»[566] — «поставляет ей (бог. — М. С.) цесаря или князя праведного, любящего суд и правду, и устраняет властителя и судью, правящего суд. Если князья справедливы бывают в стране, то много согрешений прощается (стране той. — М. С.); если же злы и лукавы, то еще большее зло насылает бог на страну ту, поскольку (князь. — М. C.) есть глава земли». Хотя индоевропейская идея о неразрывной связи праведности правителя и процветания земли и окрашена здесь уже в христианские тона, однако сравнение данного летописного фрагмента с приведенными выше индийско-ирландскими параллелями показывает ее изначальные корни.

Исходное мирочувствование индоевропейцев в вопросе главенства правды над правителем лучше всех выразил Еврипид, вложив в уста царя Демофонта следующее показательное заявление:

Когда в своем обращенном к Зевсу гимне Клеанф просит его позволить людям причаститься его «мудрости, верный которой ты правишь Вселенной во правде»[568], древнегреческий поэт тем самым подчеркивает то чрезвычайно важное для нас обстоятельство, что даже всесильный глава олимпийского пантеона осуществляет в мире свою власть не иначе, чем на основании этого главенствующего для индоевропейцев принципа.

Представление о связи первых русских князей с Правдой

Размышляя о начале Древнерусского государства, автор Комиссионного списка Новгородской первой летописи младшего извода предпослал своему пересказу «Повести временных лет» описание идеальных взаимоотношений между князем и его подданными, существовавших при первых князьях: «Вас молю, стадо христово, с любовию приклоните уши ваши разумно: како быша древнии князи и мужие ихъ, и како отбараху Руския землеѣ, и ины страны придаху под ся; тѣи бо князи не збираху мпога имѣния, ни творимыхъ виръ, ни продаж въскладаху люди; но оже будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружинѣ на оружье. А дружина его кормяхуся, воююще ины страны и бьющеся и ркуще: «братие, потягнемъ по своемъ князѣ и по Рускои землѣ; глаголюще: «мало есть намъ, княже, двусотъ гривенъ». Они бо не складаху на своя жены златыхъ обручей, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ; и росплодили были землю Русьскую»[569]. Итак, настоящий князь собирал с населения небольшие справедливые налоги, которые использовал не на собственное обогащение, а давал дружине на оружие. Дружина же кормилась, воюя другие страны, и благодаря таким порядкам древние правители не только защитили родную землю, процветавшую под их властью, но и подчинили ей другие страны. То, что эти древние князья, «росплодившие землю Русьскую», были язычниками, нисколько не смущает летописца, ставящего их в пример своим погрязшим в корыстолюбии современникам. С другой стороны, если князь следовал правде, то и на его подданных лежал долг служить ему верой-правдой. На протяжении всего нашего исследования мы неоднократно отмечали связь с Правдой как князя, так и дневного светила. Судя по всему, первые Рюриковичи, начиная с основателя династии, рассматривались своими современниками в качестве подобных носителей. Как уже отмечалось выше, Иларион прославлял Владимира именно за то, что тот «единодержець бывъ земли своей, покоривъ подъ ся округъняа страны, овы миромъ, а непокоривыа мечемъ, и тако ему въ дни свои живущю и землю свою пасущю правдою, мужьствомъ же и смысломъ», завершая восхваление «вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава» следующим образом: «Ты правдою бѣ облѣненъ, крѣпостию препоясанъ, истиною обутъ, смысломъ вѣнчанъ и милостынею яко гривною и утварью златою красуяся»[570].

Противостояние Света и Тьмы в мирочувствовании наших предков

Сопоставление польской пословицы «Do kogo stance, do tego і ludzi» с русской «За кого Бог, за того и добрые люди» указывает на то, что в сознании славян если не все, то, по крайней мере, добрые люди действуют единодушно со своим божественным прародителем. Подобно тому как Солнце противостоит Тьме в масштабах Космоса, так и его потомки, носители солнечного света славяне, противостояли враждебным дневному светилу силам Тьмы на земном уровне. Отечественная традиция дает нам немало примеров подобного самовосприятия себя нашими далекими предками. Так, например, созданное в XII в. «Слово о полку Игореве» так описывает поражение русских войск от кочевников:

Весьма примечательно, что в данном отрывке русичи последовательно соотносятся со светом, славой (само слово хвала заимствовано из иранского языка и является синонимом славы, так что замена в приведенном переводе с древнерусского на современный язык представляется вполне оправданной) и свободой, т. е. с теми основополагающими началами, с которыми славяне задолго до XII в. соотносили себя как в мифологическом, так и в этимологическом плане. С другой стороны, кочевники соответственно соотносятся с тьмой и хищными зверями, неся Русской земле насилие и позор. Аналогичное противопоставление русского и вражеского войска как Света и Тьмы мы видим и в былинах:

Даже когда этого четкого противопоставления нет, авторы былин не забывали подчеркивать черную сущность своих врагов, враждебную дневному светилу, осмысляемую, правда, уже не в мифологическом, а в физическом ключе:

Соотнесение татар как самых последних и страшных врагов со тьмой присутствует в мирочувствовании не только восточных, но и южных славян. «С инородцами, — отмечает О. В. Белова, — связано представление о «чужом» пространстве, граничащем с потусторонним миром, где обитают мифологические персонажи, куда отсылаются болезни. В Сербии при отгоне градовых туч их заклинают идти на Татар планину, где не светит солнце и нет ничего живого»[574]. С другой стороны, русские воины осознавались в народном эпосе как светоносное начало даже тогда, когда ими даже номинально не предводительствовал князь как непосредственный потомок Дажьбога-Солнца. Пример этого мы видим в новгородском цикле былин, что обусловлено традиционной слабостью княжеской власти в этом городе. Василий Буслаев, отнюдь не князь, а выбранный предводитель, так обращается к своим соратникам:

Воплощенное в новгородских ушкуйниках солнечное начало подчеркивается не только их соотнесением со светом и числовой символикой солнечного месяца, но также и тем, что плавают они на червленом, т. е. красном корабле. К этому же кругу идей, по всей видимости, следует отнести и слово витязь. Лежащий в его основе корень вит- означал в языке полабских славян слово «свет», о чем при объяснении значения имени Святовита сообщает житие св. Беннона: «Сванте значит на славянском языке святой, а вит переводится словом свет»[576]. В пользу этой этимологии говорит и образованное от этого же корня слово вития, что лишний раз демонстрирует рассмотренную ранее тесную связь солнечного света и человеческой речи. Предпринятую М. Фасмером попытку представить слово витязь образованным от скандинавского викинг следует признать неубедительной не только потому, что в обоих словах общими являются только две первые буквы, что явно недостаточно для того, чтобы с чисто лингвистической точки зрения делать предположения о происхождении одного слова от другого, но также и потому, что интересующее нас понятие присутствует в языке тех славянских народов, которые не контактировали с викингами и потому не могли заимствовать у них это название (болт, витез, сербо-хорв. витез, серб. цслав. витязь, словен. vitez, чеш. vitez, слвц. vit’az, а для полноты картины, показывающей общеславянское происхождение интересующего нас слова, следует привести наименование представителей этого сословия у контактировавших со скандинавами славянских народов, у которых, впрочем, это слово также не имеет ничего общего с понятием викинг: польск. zwyciężyc — «победитель», в. луж. wicaz — «герой», но также «крестьянин, арендатор» и ср. лат. withasii, обозначавшее наследственное воинское сословие всадников у гломачей в Мейсении[577]). В силу этого возникновение слова витязь должно быть датировано эпохой славянского единства, которое распалось до начала в Скандинавии времени викингов.

Вместе с тем по способу своего образования слово витязь аналогично слову князь, что свидетельствует об их одновременном появлении в славянском языке, что, в свою очередь, несомненно, свидетельствует об одновременности появления в обществе наших далеких предков тех социальных явлений, которые обозначались данными терминами. Поскольку сами князья воспринимались как прямые потомки бога солнца, это косвенно подтверждает, что изначально само понятие образовывавших их дружины витязей означало «светоносные воины» или «воины — защитники света». В пользу этого свидетельствует и то, что в южнославянском эпосе витязями обычно называли коней[578], о солярной сущности которых уже неоднократно говорилось в этой книге. Постепенно это название с коня вполне могло перейти на сидящего на нем всадника, в результате чего оно и приобрело известный нам смысл. «Витязь, воинъ храбрый»[579] — так определяет это понятие «Алфавит» ХVII в.

Битва Света и Тьмы в славянской истории

Представление об исконном противоборстве с тьмой настолько укоренилось в мирочувствовании нашего народа, что осталось присуще ему и после того, как его изначальный мифологический смысл окончательно забылся. Если автор «Слова о полку Игореве» в XII в. еще помнил, что «Дажбожьему внуку» противостоит земное проявление тьмы в виде кочевников-половцев, то, призывая своих соотечественников во время Великой Отечественной войны на смертный бой с «фашистской силой темной», советские поэты вряд ли представляли всю глубину истоков используемых ими архетипов народного сознания. Такова была мощь и глубина русской мифологической традиции, предопределившей силу духа нашего народа на протяжении тех страшных и нечеловеческих испытаний, на которые была так щедра наша история. Сделав на заре своего исторического бытия осознанный выбор в пользу Солнца и восприняв его в качестве своего божественного прародителя, славяне бесстрашно вступили в борьбу с проявлениями тьмы на нашей планете. Как носители светоносного начала наши предки стали сопричастны великой космической битве добра и зла, света и тьмы, активно помогая торжеству первого начала на своем, земном уровне. В самом начале формирования славян как отдельного племени в рамках распадающейся индоевропейской общности нам было дано откровение о нашей светоносной сущности и месте на этой Земле. Благодаря этому священному откровению возникло и развилось наше мирочувствование, предопределившее особое восприятие мира и себя в нем, присущее только вышедшим из этого племени народам. Это особое мирочувствование выразилось в сотнях и тысячах разнообразных и формально никак не связанных между собой мифов, счислении времени, праздниках, поверьях, загадках, пословицах, орнаментации своего жилья и находящихся в нем предметов, своей одежды, представлении о власти, своем народе и окружающем его мире. Это уникальное мирочувствование стало с тех незапамятных времен нашей славной судьбой, «пока сияет солнце и весь мир стоит». Подобно тому, как единое мирочувствование нашло себе множество форм внешнего проявления, так и предопределенная ею наша историческая судьба реализуется во внутреннем и внешнем развитии нашего народа, в том числе и за счет взаимодействия с соседями. На протяжении всей истории Руси и остальных славянских народов через жизнь и свершения отдельных людей разыгрывалась и продолжает разыгрываться другая, вселенская история борьбы Света и Тьмы. Осознанно встав на сторону Света, наши далекие предки выбрали себе не только великую славу, но полный неимоверных трудностей и смертельных опасностей путь, ибо Тьма направила всю свою мощь на то, чтобы любой ценой загасить этот островок солнечного света, во что бы то ни стало сорвать дерзновенную попытку создать, вопреки всему, Державу Света и Правды на нашей Земле. Мы видим Дажбожью землю и святой остров Русь-Рюген у западных славян, и именно на них обрушился самый страшный и безжалостный удар немецких и датских крестоносцев, приведший к полному физическому истреблению этого народа. Южные славяне подпали почти под полутысячелетнее турецкое иго, а наш народ, осмелившийся попробовать создать на своей земле Святую Русь, речь о которой пойдет ниже, на протяжении своей полуторатысячелетней истории, известной нам по письменным источникам, был вынужден вести титаническую борьбу на два фронта, отражая обрушивающиеся на него с завидной регулярностью как западные, так и восточные орды. Однако Тьма не ограничилась нападением извне, она настойчиво стремилась проникнуть в самое сердце светоносного народа, подточить его изнутри и, играя на самых худших человеческих страстях, разжигать внутренние распри и всеми способами склонять людей ко злу и отпадению от Света. Параллельно с этим на духовно ослабленный народный организм шла непрерывная атака извне, достигшая своего апогея в XX веке с его двумя мировыми войнами, тремя революциями, Гражданской войной, сталинской коллективизацией и репрессиями, завершившимся навязанной Западом демократизацией страны, сравнимой по своим внешним проявлениям в плане убыли населения, потери территории и развалом промышленности с полномасштабной третьей мировой войной. В своем исследовании о «Голубиной книге» автор этих строк писал, что сама жизнь ставит как перед отдельным человеком, так и перед всем народом в целом загадку об истинной сущности его бытия. На эту загадку существует лишь один-единственный правильный ответ, а все остальные варианты ответов грозят духовной и физической гибелью.

Разгадать загадку в индоевропейской традиции предполагало знание единственно верного ответа, а не последовательное перебирание всех возможных вариантов, ведущих к смерти. На заре самобытной истории нашего народа это сокровенное знание было дано нашим пращурам. Эта истинная светоносная сущность, хоть и вытесненная стараниями Тьмы из области сознания в сферу бессознательного, никуда не ушла от нас и потенциально все равно пребывает с нами и в нас. Как и у былинного богатыря, на распутье у нашего народа на выбор есть только три пути: или оставить все как есть, продолжая жить двоеверно, а в конечном итоге и совсем безверно, чего-то ища и метаясь из стороны в сторону, гоняясь за все новыми миражами; сознательно отказаться от своего уникального мирочувствования и обусловленных им устремлений, что неизбежно влечет за собой отказ от своей национальной самобытности, в результате чего мы достаточно быстро растворимся среди других народов, став для них питательной средой; либо вновь вернуть себе свое светоносное начало из коллективного бессознательного в сферу сознательного, осознанно сделать его главным доминирующим началом во всех проявлениях нашей жизни и дать наконец Сфинксу бытия правильный ответ на загадку о том, кто же мы есть на самом деле.

Демоническая сущность представителей Тьмы в славянском и индоевропейском мирочувствовании

Представление о своих противниках как воплощениях Тьмы славяне нередко конкретизировали представлением об их происхождении от нечистой силы либо утверждением, что это демоническое начало стоит во главе того или иного враждебного им народа. В явном виде это представление встречается нам уже в «Слове о полку Игореве», где об изготовившихся к битве половцах и русичах говорится:

Как видим, русским воинам, солнечная природа которых дополнительно подчеркивается цветом их щитов, противопоставляются кочевники, в данном случае половцы, название которых автором «дети бесовы» не оставляет сомнений в их происхождении. О татарах, следующей волне азиатских захватчиков, обрушившихся на Русь, у белорусов сохранилось следующее представление: «У татар главный — черт, он им все делает»[581]. Вкупе с приведенным выше образом Татар планины сербского фольклора это создает целостную картину славянского восприятия этих кочевников, родина которых находится в проклятом месте, где не светит солнце и нет ничего живого, сами они являются земным воплощением тьмы, а возглавляет их главный черт, от которого зависит их благополучие. Хоть цыгане и евреи в собственном смысле слова и не нападали на славян с оружием в руках, все-таки отношения с этими двумя народами складывались подчас достаточно неприязненно, что и послужило основанием связать их с нечистой силой точно так же, как и таких врагов, как половцы или татары. «Происхождение инородцев, — отмечает О. В. Белова, — связывается с чертом. Цыгане произошли от черта и хромой девушки из числа фараоновых людей… поэтому цыган и крестят только по пояс, ведь они только наполовину люди: «христийанин з горы, а з долу так йак шчезбы дытко [сверху христианин, а снизу черт]»[582]. С другой стороны, заключает эта же исследовательница, от нечистой силы зависит и благополучие инородцев. О татарах в этом отношении только что было сказано выше, а вот что говорит восточнославянский фольклор в этом плане о евреях: «… в праздник Пейсах евреи готовят угощение для черта, который в благодарность оставляет им деньги (вольт.). Черт — постоянный спутник еврея, ср. детскую дразнилку: «Жидзе, жидзе, што за табою идзе? Идзе у чырвонуом капелюшку, хап за тваю душу!» (бел.)»[583]. Интересно отметить, что в качестве представителей нечеловеческого мира, враждебного людям, великаны у южных славян назывались евреями: в. — болг. — жидове, серб. — цидове[584]*⁴. Великанами наши далекие предки называли еще и авар-обров, и это их обозначение, в отличие от обозначения их евреями, является общеславянским: др. русск. обръ, др. польск. obrzym, польск. olbrzym — «исполин, великан», в. луж. hobr, чеш. obr, словацк. obor, словен. obar — «великан»[585]. О том, что обры в древности воспринимались славянами не просто как великаны, но одновременно и как представители демонического мира, свидетельствует чешское обозначение «завал, запруд» как certovy stavby, сооружение которых приписывается обрам[586]. Таким образом, мы можем утверждать, что возникновение представления о своих противниках как порождении нечистой силы у наших предков впервые фиксируется в эпоху Аварского каганата, т. е. VI–VIII вв. Представление о том, что людьми в собственном смысле этого слова являются только русские, было настолько сильно, что запечатлелось в отечественном героическом эпосе. Исследовавший его С. Ю. Неклюдов по этому поводу отмечает, что «в былинах подлинно человеческим во всех случаях является только русское, а демоническое обычно не отделено от этнически чуждого четкими внешними признаками»[587]. Выше уже отмечалось, что само слово человек в славянском языке буквально означало «сын рода»[588]. Из этого следует то, что только через включенность в род, восходящий своими корнями к языческому богу солнца, человек и становился человеком в подлинном смысле этого слова. В свете этой родовой морали не относящийся к солнечному роду не являлся в собственном смысле и человеком, в связи с чем становится гораздо понятнее мирочувствование авторов былин, согласно которым людьми являются только русские или, пользуясь образом «Слова о полку Игореве», Дажбожьи внуки.

Стоит отметить, что аналогичное восприятие своих врагов, правда без солярного обоснования, присутствовало и у других индоевропейских народов. Так, например, готский историк Иордан в своей книге приводит общераспространенное, судя по всему, в ту эпоху представление о том, что гунны появились на свет в результате сочетания нечистых духов со скитавшимися в пустыне ведьмами. Учитывая то, что в немецком языке название «исполина» или «великана» было образовано от имени этих азиатских кочевников (нов.-в.нем. Hune[589]), мы имеем абсолютно аналогичную картину восприятия германцами и славянами представителей соответственно первой, гуннской, и второй, аварской, волн поработителей, обрушившихся на Европу из Азии. Еще более ранний пример нам дает созданная примерно в середине II тысячелетия до н. э. РВ, где словом даса, дасью индийские арии обозначали одновременно как враждебные им темнокожие племена аборигенов, так и демонов в собственном смысле этого слова[590].

Это обстоятельство дает возможность утверждать, что восприятие своих реальных земных противников в качестве представителей демонического начала является общим для многих индоевропейских народов и возникло еще в эпоху их общности.

Когда же под влиянием христианства у славян возобладало представление о том, что душа есть в каждом человеке, отголоски прежнего исконного мирочувствования и солнечного мифа отразились в русском поверье, что «душа во всяком человеке, какой бы он ни был народности, одинакова, но при этом христианская душа светлая, все остальные — темные»[591]. Любопытно отметить, что в ряде случаев славяне противопоставляли себя не только абсолютно чуждым им по крови и языку народам — аварам, татарам, цыганам или евреям, но и другим индоевропейским народам. Хоть на протяжении целого ряда столетий ближайшими союзниками поляков были литовцы, создавшие вместе с ними единое государство, тем не менее этнографами была записана такая польская легенда: «Каин стал литвином, а Авель, сердце его благородное, стал поляком. <…> Каинова кровь — это хамская кровь, литовская, а польская — кроткая кровь»[592]. Хотя в виде легендарных прародителей двух народов здесь выступают уже библейские персонажи, что является результатом влияния христианства, заставившего славян забыть свои истинные корни, тем не менее соседние народы противопоставляются друг другу по принципу благородства или низости своего происхождения, а решающим критерием здесь все равно выступает кровь.

Сопоставление инородцев с животными

Помимо связи того или иного народа с нечистой силой, в славянском фольклоре иной раз подчеркивалась его нечеловеческая природа, объединяющая его представителей с животными: «Отсутствие души — отличительная черта инородцев; у них есть только пар, пара, как у животных: ци жид, ци вуоук, то усе руоуно, бо и у жида души нима (бел.), у жида і собаки не душа, а пара (укр.)»[593]. В силу этого о смерти еврея на Украине говорили так же, как и о смерти животного: русин. жид іздох, жид ізгиб, полес. на яурэу кажуть здохла[594]. В то же время, как отмечает О. В. Белова, отсутствие души указывает на связь еврея с нечистой силой: «В виде еврея появляется черт (укр.), водяной… Черта в виде вихря можно отогнать словами «на сала!», «куцый, сала!», т. к. он не любит сала так же, как евреи, ему подчиненные (винниц.). Ср. украинскую поговорку що чорт, що жид, то рідниі брати»[595]. Практически аналогичное представление об инородцах как о нелюдях (осуждаемое, естественно, с позиций советского интернационализма) существовало у последователей Заратуштры и в Древнем Иране: «Только правоверного маздаянийца, зороастрийца это учение считает подлинным человеком; к чужим народам зороастризм внушает ненависть; они для него — неарийцы, «двуногие», «люди-насекомые» («Ясна», XXXIV, 5). К ним неприменимы обычные слова, относящиеся к людям; они не родятся, а «вываливаются», не умирают, а «околевают», не ходят, а «валятся» или «несутся», и их истребление угодно Ахурамахде. Эта тенденция намечена в «Гатах», в «Младшей Авесте» эта человеконенавистническая сторона учения расцветает пышным цветом»[596].

Интересно отметить, что в народном сознании инородцы сопоставлялись именно с нечистыми животными: турки происходят от сожительства человека с собакой, змеей (болт.), поляки — из побитой Богом собаки (укр.), евреи — «родственники» свиньи (о. — слав.)[597]. Так, например, в болгарских легендах о происхождении турок сочетаются мотивы кровосмешения и скотоложества: турки — это потомки матери и сына, женщины и собаки; «прародительница» турок сама может быть результатом связи овчара и собаки или овчара и змеи[598]. На Руси со змеями ассоциировались в первую очередь половцы (убитый в 1096 г. половецкий хан Тугоркан вошел в русские былины под именем Тугрина с характерным отчеством Змеевич, а на одной миниатюре Радзивилловской летописи, изображающей поражение этих кочевников, под ногами коней русских воинов извивается поверженный змей), однако есть косвенные основания полагать, что с этим пресмыкающим соотносились также печенеги и татары[599]. Стоит отметить, что представление о возникновении тех или иных чужеземных народов в результате кровосмешения, привязанного, правда, к библейской истории, достаточно древнее. Так, например, автор «Повести временных лет» во вставке под 1096 г., рассказывая о происхождении отдельных народов, подчеркивает, что хвалисы и болгары (волжские) происходят от зачавших от своего отца дочерей Лота, «потому и нечисто племя их». Но если мотив происхождения в результате инцеста, как было показано, присутствовал и в индоевропейской мифологии, то мотив происхождения в результате сочетания человека с животным относился исключительно к враждебным славянам народам.

Чрезвычайно любопытна в этом отношении легенда черногорского племени кучи: «По совету ангела отец, к дочери которого посватались сразу трое, отдал первым сватам дочь, вторым — собаку, а третьим — свинью. От девушки произошли православные христиане, от собаки — латини, те со зато и лъути, nacje нараве [злые, с «собачьим» норовом католики], а от свиньи — муслимане, Koju су npaceħe нараве [подобные свиньям мусульмане]»[600]. Хоть в этом предании говорится о происхождении различных вер, однако следует иметь в виду, что в Средние века вера была неразрывно связана с тем или иным народом и поэтому изначально данная легенда под видом происхождения различных конфессий повествовала о происхождении различных народов. Хотя у других славянских народов подобный миф не сохранился, тем не менее то обстоятельство, что в приведенных выше примерах из фольклора других славянских народов инородцы преимущественно связываются именно с собаками и свиньями, говорит о том, что подобные представления некогда бытовали и у них, особенно если иметь в виду, что черногорская легенда — это единственное в славянской традиции логическое объяснение того, почему именно с этими животными традиционно сравнивались инородцы. Более того, возникновение подобного предания может быть отнесено ко временам еще эпохи индоевропейской общности. Так, например, индийская Чхандогья Упанишада, повествуя о посмертном переселении человеческих душ, в частности, утверждает: «Те, кто [отличается] здесь благим поведением, быстро достигнут благого лона — лона брахмана, или лона кшатрия, или лона вайшьи. Те же, кто [отличается] здесь дурным поведением, быстро достигнут дурного лона — лона собаки, или лона свиньи, или лона чандалы»[601]. Хотя данный текст, в отличие от черногорской легенды, и не содержит в себе мифа о происхождении различных народов, однако перечень животных, в тела которых может после смерти переселиться нечестивая человеческая душа, полностью совпадает в славянской и индийской традициях. При этом следует обратить внимание на то, что к благому лону данная Упанишада относит рождение в трех высших варнах, объединяющих потомков индоевропейских завоевателей, которые в своей совокупности составляли ариаварну и в этом качестве противопоставлялись шудрам — четвертой варне, состоявшей из потомков покоренного неиндоевропейского населения. Показательно, что к дурному лону, фактически приравненному к животному состоянию, здесь отнесены даже не шудры, а неприкасаемые чандалы — каста, находившаяся вообще за пределами четырех варн. Одно даже прикосновение к чандале (на юге Индии — просто приближение), не говоря уже о сексуальном общении, оскверняло представителей высших варн. Хоть приравненный к нечистым животным чандала и имел человеческий облик, тем не менее он расценивался скорее как животное, а не человек. Аналогичным образом и в черногорской легенде католики и мусульмане происходят от собаки и свиньи и, соответственно, имеют норов породивших их животных. Еще большую ценность придает Чхандогье Упанишаде то обстоятельство, что другой ее фрагмент — о двух вариантах посмертной судьбы души ариев, согласно одному из которых она идет в солнце, — имеет соответствие в рассмотренном выше гуцульском предании. Этот факт показывает, что представление о солнечной природе души у славян и ариев с достаточно древних времен составляло единое семантическое целое с представлением о происхождении инородцев от нечистых животных либо перерождении в них людей, запятнавших себя недостойным поведением. Окончательно убеждает нас в возникновении этого предания во времена индоевропейской общности следующий хеттский гимн:

Как видим, человек, собака и свинья (данный гимн добавляет к этому перечню еще и дикого зверя) здесь вновь упоминаются вместе, причем судит их именно бог солнца. Поскольку устойчивое упоминание вместе этих трех существ встречается нам в разных концах индоевропейского мира и притом, в случае индийского и хеттского примеров, весьма в ранний период, это свидетельствует о начале противопоставления человека собаке и свинье в период как минимум еще нераспавшейся общности восточной половины индоевропейского мира.

Интересно также отметить, что и в славянской традиции инородцы воспринимались, по сути дела, во многом наподобие неприкасаемых в Индии: «Присутствие инородцев оскверняет священные места (с. — рус. легенды об ушедших при приближении «литвы», «немцев», «шведов» в землю храмах); трапезу православных (свидетельства Новгородской первой летописи о наказании за трапезу с инородцами или некрещеными; рус. запрет пользоваться посудой, из которой ели цыгане, татары, немцы)»[603]. Подобное совпадение даже в мелочах в отношении к инородцам показывает, что основы его начали складываться у наших далеких предков еще в индоевропейскую эпоху и впоследствии окончательно оформились у различных народов данной языковой семьи после распада их единства.

Чистота крови в контексте солнечного мифа

Соответственно этому мировосприятию родовой моралью определялось крайне негативное отношение к половым контактам с инородцами. Судя по всему, наши далекие предки хорошо понимали, пользуясь словами Илариона, что «сии славный от славныихъ рожься, благороденъ от благородныих»[604]. Хоть митрополит это сказал применительно к князю Владимиру, однако данное положение вполне было применимо и ко всем славянам в целом. В истории нашей страны мы видим примеры заботы наших правителей о чистоте крови своего народа. Так, например, церковный устав Ярослава Мудрого за сожительство русской с евреем, мусульманином или иным инородцем предусматривал крупный штраф на виновника и заточение согрешившей женщины в монастырь: «Аще ли жидовинъ или бесерменъ будетъ с рускою, или иноязычникъ, на иноязычницѣхъ митрополиту 50 гривен, а руску пояти въ домъ церковный»[605]. Чтобы понять размер наказания, налагаемый этой статьей, следует иметь в виду, что в ту эпоху смертная казнь на Руси была заменена денежными штрафами, размер которых определялся Русской Правдой, принятой все тем же Ярославом Мудрым. За убийство свободного человека был установлен весьма высокий штраф в 40 гривен. Максимально оценивалась жизнь княжеских приближенных — 80 гривен. За убийство княжеского старосты, раба-кормильца или дядьки-воспитателя надо было заплатить 12 гривен, а жизнь смерда или холопа ценилась всего в 5 гривен. Таким образом, совокупление русской женщины с евреем, мусульманином или другим инородцем было в глазах мудрого князя и всего русского общества той эпохи преступлением, гораздо более опасным, чем даже убийство свободного человека или кровосмешение с близкими родственниками, оцениваемое тем же церковным уставом в зависимости от степени родства от 12 до 40 гривен. Уже одна возможность появления смешанного потомства и нарушения чистоты крови русского народа приравнивалась средневековыми законами к стоимости жизни десяти рабов. В связи с менее тяжкими последствиями за аналогичное преступление церковный устав Ярослава налагал на мужчин более легкое наказание: «Аще кто съ бесерменкою или съ жидовъкою блудъ створить, а не лишится, от церкве да отлучиться и от християнъ; и митрополиту 12 гривенъ»[606]. Как видим, тот русский, кто сблудил с мусульманкой или еврейкой и продолжал с ней жить, карался штрафом, по величине приравненном к штрафу за убийство княжеского старосты, и отлучался от православной церкви и от христиан, т. е. от всего окружавшего его русского общества. В свете только что рассмотренных представлений становится понятным, почему скотоложество («кто съ животиною блудъ створить») в этом же церковном уставе оценивалось в аналогичную сумму 12 гривен. Подобные представления были свойственны не только праву, но и народному самосознанию. Анализируя с этой точки зрения русские былины и баллады, Л. Р. Прозоров приходит к следующему выводу: «В былинах тюрки и финно-угры — враги, брак с ними позорен, и, дабы избежать его, оправданны любые средства. Связь с их представителем жестоко карается судьбою или людьми. Европейцы — свои, брак с ними — норма, войн с ними не существует (точнее, они преданы забвению, как семейная ссора). Налицо явное расовое противопоставление, якобы чуждое славянам»[607]. Как видим, перед нами один из немногих примеров, когда утвержденное официальной властью законодательство и народное представление практически полностью совпадают. Представление о недопустимости смешения с инородцами весьма прочно присутствовало в общественном сознании, и этнографами еще относительно недавно было записано поверье, что дьяволу достаются как души людей, родившихся от смешанных браков (укр. перевертни), так и крещеных евреев (укр. шишимиты)[608].

Поскольку запрет на смешение с инородцами в истории нашей страны мы впервые встречаем в христианскую эпоху да еще и в церковном уставе, можно было бы подумать, что он был обусловлен влиянием православия. Однако есть все основания полагать, что в общественном сознании наших далеких предков он присутствовал еще в языческую эпоху. Во-первых, установленное Ярославом наказание в 50 гривен за совокупление русской с инородцем было выше, чем установленное в том же уставе наказание за соблазнение «невесты Христовой»: «Аще кто съблудить съ черницею, митрополиту 40 гривенъ, а въ опитимию вложить»[609]. То, что чистота народной крови рассматривалась составленными князем для церкви правилами выше, чем непорочность монахинь, говорит отнюдь не в пользу христианского влияния. Во-вторых, фактическое приравнивание этим же уставом блуда «съ бесерменкою или съ жидовъкою» к скотоложеству было обусловлено восходящим еще к эпохе индоевропейской общности общеславянским мирочувствованием, а отнюдь не церковными догматами. И, наконец, в-третьих, аналогичную заботу о чистоте крови мы видим и у других индоевропейских народов еще до влияния на них христианства или вообще им не затронутых.

Принцип чистоты крови у других индоевропейских народов

Ярчайшим примером этого является индийская система, запрещавшая браки между арийскими завоевателями и покоренными ими туземцами, отнесенными к низшей варне шудр. Как и Русская Правда, древнеиндийские «Законы Ману» гораздо строже относились к совокуплению неария с арийкой, чем к связи ария и неарийки. В первом случае наказание было достаточно суровым: «Шудра, сожительствующий с [женщиной] дваждырожденных варн, охраняемою (мужем или родственниками. — М. С.) или неохраняемою, лишается: если с неохраняемою — детородного члена и всего имущества, если с охраняемою — всего [даже жизни]»[610]. Теоретически допуская, что представитель каждой варны может брать в жены представительниц не только своей, но и всех нижестоящих варн и, следовательно, существовала возможность законного брака между брахманом и шудрянкой, создатели законов подчеркивали важные, с их точки зрения, вещи: «14. Ни в одном сказании не упоминается жена-шудрянка у брахмана или кшатрия, даже находящихся в крайних обстоятельствах. 15. Дваждырожденные, берущие по глупости в жены низкорожденных женщин (т. е. шудрянок. — М. С.), быстро низводят семьи и потомков к положе-нию шудры. <…> 17. Брахман, возведя шудрянку на ложе, [после смерти] низвергается в ад; произведя от нее сына, он лишается брахманства. 18. Предки и боги не вкушают [приношения] того, у кого обряды в честь богов, предков и гостей совершаются в ее присутствии; поэтому он не идет на небо. 19. Для целующего шудрянку, для оскверненного [ее] дыханием, а также для породившего от нее потомства не предписывается искупления»[611]. Поскольку, несмотря на все эти предостережения, смешение ариев с побежденными в какой-то степени все-таки имело место, X книга «Законов Ману» решает вопрос о потомстве от смешанных браков: «66. Если как-то рожден [сын] от неарийки и брахмана или от брахманки и неария и возникает вопрос, у кого преимущество, 67. то решение следующее: рожденный от женщины-неарийки и ария может стать арием благодаря качествам [отца], рожденный же от неария и арийки — неарий. 68. Оба они недостойны посвящения — такова установленная дхарма: первый — вследствие лишенного добрых качеств рождения, второй — вследствие [брака], обратного порядку. 69. Как хорошее семя произрастает на хорошем поле, так рожденный от ария и арийки достоин всякого обряда»[612]. Чрезвычайно близкая картина встречается нам и на другом конце индоевропейского мира. Как отмечал Г. К. Андерсон, вся социальная организация германских племен, в том числе и завоевавших Британию англосаксов, стратифицировалась в зависимости от «чистоты» божественной родословной. Как и у всех остальных германцев, их короли должны были доказать свое происхождение от верховных языческих богов. Как отмечал еще Тацит, германцы считали своим родоначальником Манна, сына бога Туиско. Соответственно, все, кто мог проследить свое происхождение напрямую от Манна, составляли сословие эрлов — правящий слой островных англосаксонских племен. Те, чья генеалогия была не так чиста, но ее основу составляла германская ветвь, относились к прослойке свободного крестьянства — фрименов. К низшему классу зависимых крестьян-керлов причислялись потомки порабощенных негерманских (небожественных) племен[613]. У германского племени саксов в IX веке средневековые источники рисуют картину, чрезвычайно напоминающую древнеиндийское устройство: «Этот народ состоит из четырех категорий людей: благородных, свободных, отпущенников и сервов. По установлениям закона, никому из людей из этих четырех сословий не дано нарушать границы между ними путем бракосочетаний, но благородные должны сочетаться с благородными, свободные — со свободными, отпущенники — с отпущенницами, а рабы — со служанками. Если кто-то из них возьмет жену из другого или более высокого сословия, он должен искупить свой проступок ценой жизни»[614]. Аналогичную кару за «кровосмесительство» с инородцами устанавливает Заратуштре и иранский бог Ахура Мазда, резко осуждая тех, «кто смешивает семя [родичей] праведных с семенем нечестивых [чужеродцев], семя почитателей дэвов с семенем [людей], их отвергающих… Об этом говорю я тебе, о Заратуштра, что их важнее убивать, чем извивающихся змей и крадущихся волков»[615]. Как и в случае с православной Русью, запрет на смешение с инородцами здесь уже имеет религиозную мотивировку, однако примеры из истории других индоевропейских народов показывают, что изначально это был просто запрет, обеспечивающий сохранение чистоты крови от смешения с представителями других народов, воспринимавшихся или как земное воплощение демонических сил, или как нечистые животные в человеческом облике. Понятно, что карой за его нарушение была смерть, а отнюдь не штраф, как это зафиксировано в церковном уставе Ярослава, заменяющий собою казнь на сравнительно позднем этапе развития общества. Приведенные параллели свидетельствуют о том, что стремление к сохранению чистоты своей крови, то есть, по сути дела, стремление народа к тому, чтобы оставаться самим собой, было обще большинству индоевропейских народов и возникло у них еще в период их общности. Таким образом, данная тенденция уже существовала даже до возникновения солнечного мифа и впоследствии была органично включена в него. Аналогичную картину включения более древнего представления в более позднее мы уже видели на примере мифа о первой человеческой паре. Как и большинство родственных им племен, наши далекие предки стремились через чистоту крови сохранить в веках незапятнанную чистоту своего божественного духа. Понятно, что абсолютную чистоту своей крови не удалось сохранить ни одному пароду в мире, в том числе и индоевропейцам, однако направление своего развития на заре истории ими было заявлено совершенно однозначно.

О том, какой результат может дать более или менее строгое следование этому принципу, свидетельствует история Индии. Как известно, вторгшиеся в эту страну примерно в середине П тысячелетия до н. э. воинственные арийские племена составляли явное меньшинство по сравнению с покоренным темнокожим населением. Созданная ими система четырех варн, с помощью которой они поддерживали свое расовое господство, не была абсолютно непроницаемой, и на протяжении истории представители различных неиндоевропейских народов неоднократно попадали даже в два высших сословия жрецов и воинов, не говоря уже о третьем сословии земледельцев. К этому следует прибавить и то, что в Индии зародились мощные религиозные движения джайанизма и буддизма, в принципе отвергавшие подобное деление общества и над которыми индуизму удалось восторжествовать лишь после ожесточенной идеологической борьбы. Кроме того, в результате последующих многочисленных завоеваний полуострова политическая власть далеко не всегда находилась в руках потомков арийских завоевателей. Тем не менее, несмотря на все политические и религиозные потрясения, созданная ими система варн продолжала действовать, и когда англичане, последние завоеватели Индии, провели в ней в 1871–1872 гг. перепись населения, то выяснилось, что из 145 млн жителей страны 18 млн приходилось на долю диких племен, 17 млн составляли правящие касты, сравнительно чистокровное потомство ариев, а происхождение оставшихся ПО млн являлось, по всей видимости, смешанным[616]. Таким образом, мы видим, что индоевропейская сословная система, включавшая в себя запрет на браки с иноплеменниками, в условиях подавляющего численного господства туземного населения хоть и не предотвратила смешения ариев с покоренными ими племенами, однако сохранила в относительной чистоте основной костяк высших варн на протяжении целых трех с половиной тысячелетий. Однако при этом ни в коем случае нельзя забывать того обстоятельства, что в Индии арийские завоеватели смогли так долго сохранить господство над туземным населением благодаря не только одним материальным факторам, будь то сила организованного меньшинства или чистота его крови, но в неменьшей степени благодаря ориентированности на духовное развитие целого народа. Об этом красноречиво говорит сам термин «дваждырожденный», т. е. родившийся в этой жизни не только физически, но и духовно. Данный термин относился в идеале ко всем представителям ариаварны, т. е. трех высших варн, образованных потомками ариев, но не относился к представителям туземного населения, объединенным в четвертую варну шудр, которые рождались только физически.

Нечего и говорить, что полнейшую противоположность стремлению индоевропейского язычества сохранить чистоту крови своих народов представляло христианство, для которого не было «различия между Иудеем и Еллином» (Рим. 10:12; так же Галат. 3: 28) или, как в другом месте более развернуто сказал апостол Павел, «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного» (Колос. 3:11). Как и любая другая мировая религия, христианство пытается упразднить изначальное деление человечества по принципу «свой — чужой», однако на деле просто подменяет прежнее деление по принципу принадлежности человека к тому или иному народу новым принципом исповедания либо неисповедания данной религии. Поскольку браки приверженцев одной религии между собой, даже если они и принадлежат к различным народам или даже расам, становятся допустимыми, любая мировая религия по своей сути является космополитической и способствует смешению народов между собой, что в принципе осуждалось прежними национальными религиями.

Солнечный миф и имперский дух

Великий солнечный миф не только предопределил осознание славянами самих себя, указывая нашим далеким предкам на принадлежащее им место в этом мире, но и обусловил их отношение к соседним народам. Наиболее ранний пример проявления этого мирочувствования в международных делах зафиксировал в VI в. византийский историк Менандр, описывая славяно-аваро-византийские отношения: «Впрочем, движение авар против склавинов было следствием не только посольства кесаря или желания Ваяна изъявить ему благодарность за оказываемые им ласки; оно происходило и по собственной вражде Ваяна к склавинам. Ведь перед тем вождь аваров отправил посольство к Давриту и к важнейшим князьям склавинского народа, требуя, чтобы они покорились аварам и обязались платить дань. Даврит и старейшины склавин отвечали: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землею, но мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи». Такой дерзкий ответ дали склавины, не менее хвастливо говорили и авары»[617]. Для надменных византийцев, активно стравливавших между собой дальних и ближних соседей, все это была пустая горделивая похвальба варваров, которую, к счастью, они потрудились записать. Однако для наших далеких предков, великолепно знавших, что в случае отказа покориться великанам-обрам в их земли вторгнется значительно превосходящая их по мощи шестидесятитысячная конная орда, сжигающая и истребляющая все на своем пути, это была отнюдь не пустая похвальба. Перед лицом смертельной опасности они дали единственно возможный ответ, обусловленный их сокровенным мирочувствованием, делавшим их светоносными детьми Дажьбога. Ответить по-другому значило для них сохранить свою жизнь, но предать самих себя. И склавины мужественно выбрали возможную смерть бесчестию и рабству, предпочитая умереть, но не посрамить своего великого прародителя. Внимательно приглядевшись, мы увидим, что все в гордом ответе аварам было обусловлено нашим солнечным мифом. Во-первых, склавины указали наглым кочевникам, что еще не родился на свете и не согревается лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе их силу. Указание на дневное светило отсылает нас к мифу о происхождении самих славян от бога солнца Дажьбога, чем изначально и обусловливается наша собственная непобедимость как носителей света перед лицом окружавшей нас тьмы. Утверждение о том, что «не другие нашею землею, но мы чужою привыкли обладать», указывает нам на возникновение имперского сознания, сформировавшегося у наших предков уже в ту далекую эпоху. Контекст, в котором оно впервые проявляется, позволяет заключить, что и это имперское сознание было обусловлено у славян солнечным мифом. Могучие светоносные потомки Дажьбога силой оружия распространяли свою власть на все окрестные земли, что вполне соответствовало реалиям эпохи Великого расселения славян. Наконец уверенность наших далеких предков в том, что подобное положение дел сохранится до тех пор, пока будут на свете война и мечи, заставляет обратить внимание на тесную связь меча с дневным светилом. Болгары, как отмечал А. Н. Афанасьев, представляли солнце на Иванов день в виде воина, который пляшет в небе, кружится и вертит саблями. Данный южнославянский образ дневного светила перекликается не только с представлением об «игре солнца», но и с отождествлением его с мечом в одной русской легенде о мироздании: «В знамение своей победы над Сатанаилом Господь повесил над землей свой меч — солнце; пока оно светит, рать Сатанаила сидит во тьме кромешной, а ночью, вылезая, соблазняет человека…»[618] Весьма похожее предание в конце XIX — начале XX в. было записано и на Украине: «Сонце уявляють у нас таким способом, що Бог зганяє чортів з раю, що понаскакувало за цілу ніч. І це його меч так сіяє»[619]. На основании ответа аварам, пронизанного солнечной символикой, мы, используя рассмотренные выше мифологические представления, можем однозначно утверждать, что славяне уже в ту далекую эпоху осознавали себя непобедимыми потомками Дажьбога, мощь которых не сможет сломить ни одна темная сила, а с помощью своего божественного прародителя они одержут победу во всех испытаниях и распространят свою власть на другие земли. Обусловленная божественным происхождением их светоносная сила столь велика, что до тех пор, пока на земле существуют войны, всегда обеспечит им победу над врагами.

Данное мирочувствование настолько глубоко вошло в саму природу славян, что различные, никак не связанные между собой примеры его мы можем видеть спустя века после этого знаменитого ответа аварам. Наиболее близка к нему приводимая Нестором легенда о хазарской дани. Когда после смерти Кия, жившего, как полагают исследователи, в VI в., начались пагубные для полян усобицы между восточнославянскими племенами, этим немедленно воспользовались хазары, потребовавшие от полян дани. Посовещавшись, поляне дали от дыма по мечу. Изумленный хазарский каган потребовал разъяснения от мудрецов, которые ответили: «Не добра дань княже мы доискахомся оружьемъ одиноя страны, рѣкше саблями, а сих оружье обоюду остро, рекше мечи, си имуть имати и на нас дань, и на инѣхъ странахъ, се же събыться все. не от своея воля ркоша. но от Бжия изволѣнья»[620]. — «Не добрая дань эта, княже: мы доискались ее оружием, острым только с одной стороны, — саблями, а у этих оружие обоюдоострое — мечи. Станут они когда-нибудь собирать дань с нас и с иных земель». «И сбылось все сказанное ими, — продолжает русский летописец, — так как не по своей воле говорили они, но по божьему повелению». Хотя здесь нет упоминания солнца, суть ответа полян хазарам абсолютно аналогична ответу склавин аварам. В обоих случаях могущественный внешний враг с востока стремится покорить славян и обложить их данью. Если аварам славяне дают устный ответ, то хазарам отправляют вещь-загадку, которую должны разгадать вражеские мудрецы. Этой вещью является меч как один из атрибутов бога солнца, фигурировавший и в ответе аварам. Исходя из сравнения его с саблей, хазарские мудрецы понимают зловещий для своего кагана смысл этой «дани» и, по божьему повелению, делают правильный вывод о том, что рано или поздно поляне покорят и их, и другие страны. Нам неизвестно, действительно ли так сказали хазарские старцы. Для нас гораздо важнее иное: рассказ этот бытовал в устной традиции примерно пятьсот лет — с VII по XII в., когда он попал на страницы «Повести временных лет». Столь долгое бытование его в народной памяти показывает, что он был наглядным выражением самосознания одного из славянских племен и дорогим для его сердца проявлением имперского духа.

Духовный стих о Егорин Храбром: реальность мифологическая и историческая

По всей видимости, к той же эпохе противостояния с хазарами относится и возникновение основы духовного стиха о Егории Храбром, йасыщенного, в отличие от приведенного выше летописного рассказа, солнечной символикой. Уникальность данного стиха заключается в том, что он практически полностью игнорирует широко распространенный во всем христианском мире, в том числе и на Руси, образ святого Георгия — победителя змея. Поскольку этот змееборческий миф, имеющий глубокие дохристианские корни, был чрезвычайно популярен как в нашей стране, так и во всей Европе, следовательно, создатели этого духовного стиха хотели запечатлеть в нем какую-то гораздо более важную информацию, чем и объясняется их отход от традиционной схемы. Сначала в нем рассказывается, как у царя Федора и его жены Премудрой Софии родились три отрока, три дочери, а затем и четвертый отрок — Егорий. Различные исследователи неоднократно отмечали, что образ народного святого Егория впитал в себя многочисленные черты языческих солярных богов, в частности Ярилы. Уже то, что в данном стихе Егорий оказывается седьмым сыном, вызывает ассоциацию с семидневной неделей, последний день которой посвящен именно дневному светилу. Таким образом, буквально с первых строк стиха начинает просвечивать его древняя языческая основа, лишь слегка прикрытая сверху христианскими образами и понятиями. Еще до революции Ф. И. Буслаев отметил, что Егорий из духовного стиха за исключением своего имени не имел ничего общего с христианским святым, и точно так же пришел к выводу о возникновении данного образа еще в языческую эпоху: «Тот вовсе не понял бы всего обаяния народной поэзии в этом стихе, кто решился бы в храбром герое видеть святочтимого Георгия Победоносца… Разъезжая по земле Светлорусской и утверждая в ней веру Православную, Егорий еще не встречает на Руси людей. Это утверждение веры состоит не в обращении народа в христианство, а в первобытных подвигах героя-полубога, который извлекает дикую страну из ее доисторического мрака неизвестности, пролагая пути и дороги по непроходимым дремучим лесам, по зыбким болотам, через широкие реки и толкучие горы. Егорий Храбрый является на Русь как новый творец, устроитель вселенной, подобно финскому Вейнемей-нену, и, как этот последний, совершает творческие подвиги с помощью своих чарующих, вещих слов»[621]. Родиной Егория и его семьи некоторые варианты стиха называют Иерусалим, что следует объяснить христианским влиянием, согласно которому именно этот город считался «пупом земли», ее наиболее святым местом. Вторичность этого наслоения хорошо видна в том, что все действие стиха разворачивается на Святой Руси, где и находится данный город, а чуть ниже мы увидим, как Иерусалим прямо противопоставляется «земле жидовской». Стоит отметить, что и «Повесть града Иерусалим. Беседа царя Давыда Иесеевича с царем Болотом Волотовичем», представляющая собой прозаический и подчас довольно искаженный пересказ стиха о «Голубиной книге» и, соответственно, сочетающая в себе разнообразные языческие и христианские элементы, точно так же помещает Иерусалим на Русь, причем, что особенно примечательно, именно в солярном контексте. Толкуя сон Болота, царь Давид (Давыд) объясняет ему: «А что съ тое страны восточныя восходитъ лучъ солнца красного, освѣтилъ всю землю свѣторусскую, то будетъ на Руси градъ Іерусалимъ начялный; и въ томъ градѣ будетъ соборная и апостольская церковь Софіи Премудрости Божія, о седмидесятъ верхахъ, сирѣчь, Святая Святыхъ»[622]. На этот Иерусалим, что «на Святой Руси», нападает царь Дамианище, который разоряет город, берет в плен всю царскую семью и

Сестры Егория подчиняются поработителю и принимают веру «латынскую, бусурманскую», однако главный герой категорически отказывается совершить акт вероотступничества.

Разгневанный царь приказывает подвергнуть Егория различным пыткам и казням, однако ни одно орудие палачей не может причинить вред телу святого. Видя безуспешность всех своих попыток, царь Дамиан приказывает посадить Егория в погреб, запереть крепкими замками и засыпать песком. В большинстве вариантов духовного стиха Егорий Храбрый сидит в подземелье тридцать лет, столько же, сколько был неподвижен в былинах Илья Муромец, хоть в некоторых вариантах заточение длится всего три года. Чудесному освобождению героя в ряде случаев предшествует вещий сон, опять-таки напоминающий нам о противостоянии света и тьмы как главного смысла солнечного мифа славянского язычества:

Солярная природа Богоматери нам встречается и в смоленской легенде о Меркурии, в которой она помогла этому воину спасти город от нашествия татар: «Прииде святый на место, идеже повеле святая Богородица, и ту победил много вой татарских, и оставшия варвари разъяряхуся сердцы и распыхахуся суемысленными душами на богохраним град Смоленск. И бе виде жену превелику и пресветлу солнцеобразну с множеством вой небесных, и ужасошася, вскорь отбежа от нас. Шаташася безумнии в молве горкаго свого злого неверия, яко провидели Госпожю Богородицу, паче солнца сиящу и помогающу своему угоднику…»[626] Однако, как замечает Ф. И. Буслаев, в одном из вариантов легенды Меркурий бьется не с татарами, а с печенегами, а вместо Богородицы там фигурирует Мать-сыра-земля, что свидетельствует о более ранней, языческой, основе смоленского предания. Можно предположить, что аналогичное замещение языческого олицетворения родной земли на христианский образ Богородицы как покровительницы и защитницы Руси произошло и в стихе о Егории Храбром. Вещий сон героя не замедлил сбыться:

В этой-то единственной уцелевшей соборной церкви и происходит встреча Егория с его матерью Премудрой Софией. В одном из вариантов стиха, где заточение героя длится всего три года, мать приветствует его следующим образом, недвусмысленно указывающим на солярную природу Егория:

Помимо этого зафиксированы и другие варианты стиха, где нам встречаются совсем другие географические ориентиры:

Поскольку в этом варианте вместо библейского Иерусалима фигурируют разоренные врагом реальные города средневековой Руси, то именно данный вариант и следует признать более древним. У своей матери Егорий, точь-в-точь как былинный богатырь, просит благословения на подвиг и отправляется в путь. Конечной точкой странствия Егория является царство Демьянища, с которым он хочет расплатиться за разорение родной земли. Хотя с учетом того, что иноземное царство, правитель которого разорил Киев и Чернигов, могло находиться только на юго-востоке от Руси, тем не менее духовный стих, в очередной раз подчеркивая солнечную природу своего героя, заставляет его пересекать Русь с востока на запад, повторяя путь дневного светила:

На своем пути Егорию приходится преодолевать вражеские заставы: горы, леса, реки, волков, стадо девиц, змея огненного, Наг (Стратим) — птицу и т. п., перечень и очередность которых слегка меняется от одного варианта к другому. Благополучно преодолев все заставы и прибыв в чужеземное царство, Егорий выходит на поединок со своим заклятым врагом. Опять-таки, подобно былинному богатырю, герой поражает своего врага чисто материальным оружием (в различных вариантах стиха речь идет о мече, копье, стреле или палице), а не постом и молитвой, как это больше бы пристало христианскому святому:

Другой вариант поглощения землей вражьей крови оказывается еще более примечателен:

Весьма интересно, что Егорий уговаривает мать сыру землю раздвинуться с помощью «моления» и своего скипетра, что, возможно, свидетельствует о генетической связи приведенного фрагмента с иранским мифом о Йиме, уговорившем раздвинуться землю также с помощью молитвы и золотого стрекала. Хоть в первом случае речь идет о том, чтобы земля разошлась и поглотила море вражеской крови, а во втором — о том, чтобы земля увеличилась и вместила поголовье скота и людей, тем не менее практически одинаковый способ вызывания желаемого результата указывает на возможно общую основу славянского и иранского мифов в этой части.

Кроме того, стих о Егории Храбром отражает, по всей видимости, какие-то реальные исторические события, разумеется, достаточно размытые и преломленные в народном творчестве, стремившемся запечатлеть в первую очередь внутреннюю сущность событий, а не их внешнюю сторону. Попробуем вычленить фактическую канву событий, изложенных в духовном стихе. На Святую Русь, где живет со своей семьей Егорий, нападает иноземный царь Дамианище, убивает его отца, разоряет землю, а самого главного героя и трех его сестер уводит в полон к себе, где пытается заставить их отречься от родной веры и обратиться в его, царя Дамиана, религию. Егорий отказывается и, чудесным образом освободившись из заточения, оказывается вновь на Святой Руси; вооруженный возвращается в иноземное царство и там убивает угнетателя. В некоторых вариантах родным городом героя называется Иерусалим, однако он помещается не в Палестине, а на Святой Руси и противопоставляется «жидовскому царству» царя Дамиана. В качестве реальных городов в стихе фигурируют только Киев и Чернигов, входившие, согласно А. Н. Насонову, в ядро собственно «Русской земли», сложившейся еще до образования в 882 г. единого Древнерусского государства[633]. В реальности Киев и Чернигов попадали под власть чужеземного врага лишь дважды — во времена Хазарского каганата и татаро-монгольского ига. Таким образом, из числа возможных прообразов врага можно сразу исключить печенегов и половцев, также нападавших на Киевскую Русь, но никогда ее не покорявших. Владения Дамиана стих называет «жидовской» землей, что соотносится с тем, что верхушка Хазарского каганата приняла иудаизм. Следует также учитывать и то, что в бытовавшем одновременно с духовными стихами эпосе именно татары становятся врагами Руси по преимуществу, затемняя в этом качестве всех предшествовавших им реальных противников нашей страны. То обстоятельство, что на этом фоне царь Дамиан не называется прямо татарским царем, говорит о том, что, скорее всего, под этим образом скрывается не какой-либо татарский хан, а хазарский каган.

Безусловно, что мотив пыток Егория за правую веру и тем более его чудесной невредимости во время их пришли в духовный стих из житий раннехристианских мучеников, подвергавшихся гонениям в Римской империи. Оттуда же появилось и имя Дамиан, представляющее, скорее всего, искаженное Диоклетиан. Тем не менее включение данного эпизода в контекст повествования о чужеземном иге также несет отголосок некоей исторической реальности. Вера царя Дамиана в стихе характеризуется как «латинская, бусурманская», дополнительно включавшая в себя и поклонение языческим идолам (отсутствующим в реальном католицизме и исламе), т. е. определяется как собирательная вера всех враждебных наших стране в Средневековье народов. Хотя из этого, до крайности обобщенного описания, нельзя понять, в какую именно веру пытались обратить Егория, тем не менее некоторую помощь в ее определении может оказать историческая реальность. Как известно, татары, ни когда они были язычниками, ни когда приняли ислам, никогда не пытались навязать Руси свою веру. Что касается хазар, то на основании летописного известия о попытке евреев обратить Владимира в иудаизм, а также с учетом проживания в Киеве достаточно многочисленной еврейской общины и острой полемической направленности против иудаизма «Слова о законе и благодати» Илариона, можно в качестве гипотезы предположить, что иудаизм, после того как он стал официальной религией Хазарского каганата, предпринял попытку распространиться и на Русь, что и нашло отражение в данном духовном стихе.

Освободившийся от вражеского плена Егорий возвращается на Русь, очищает ее от порчи, вызванной чужеземным и чужеверным господством, совершает поход во вражеское государство и убивает его царя. На основании археологических данных В. В. Седов установил, что существовавший в IX в. Русский каганат, которому соответствует волынцевская культура, располагавшийся на землях южной части восточнославянских племен (где и находились Киев и Чернигов), был разгромлен хазарами, а летопись сообщает нам о дани, которую были вынуждены платить этим кочевникам поляне, северяне, радимичи и вятичи[634]. В стихе этому символически соответствует пленение Дамианищем всей семьи святого Егория. Однако ситуация кардинально меняется с приходом из Новгорода варяжской Руси: сначала Олег освобождает часть восточнославянских племен от чужеземного ига, а спустя 81 год Святослав совершает поход на Волгу и побеждает хазар во главе с самим каганом. По сообщениям восточных источников, во время похода Святослава Хазария подверглась тотальному разгрому, а ее жители — почти поголовному истреблению, что также объясняет яркую картину целого моря пролитой вражеской крови, которую поначалу не могла даже впитать мать сыра земля. Примечательно и то, что в стихе Егорий проливает «кровь жидовскую, босурманскую». С мусульманами русские воевали многократно, однако одновременно с нею пролить на поле брани кровь еврейскую они могли опять-таки только во время разгрома Хазарского каганата. Наличие в этой сцене мусульманской крови вновь соответствует исторической действительности: значительную часть войска кагана составляли мусульмане. Данная особенность опять-таки достаточно определенно указывает на историческую основу данного духовного стиха. Что касается самого Егория, то об унаследованных этим народным святым солярных черт от своих языческих предшественников говорилось уже многократно, а славянские князья вели свой род от Дажьбога, причем одно из первых свидетельств этого опять относится к эпохе Святослава. Речь идет о костяной пластинке из Белой Вежи (завоеванного хазарского Саркела), на одной стороне которой был изображен знак Рюриковичей, а на другой — дневное светило (см. рис. 6). Этому отождествлению в еще большей степени могло способствовать то, что характеристика Егория как святого на фонетическом уровне перекликалась с самим именем Святослава, разгромившего хазар и убившего их кагана. Само же прозвище святого — Храбрый — также указывает на принадлежность его прообраза к воинскому сословию, а с учетом того, что на протяжении Средневековья оно неоднократно относилось к князьям (как, например, к Мстиславу Храброму или же в целом как характеристика «храбор на рати» — так восторженно отзывались летописцы о личных качествах своих правителей) или представителям высшего слоя общества (Вадим Храбрый, упомянутый Никоновской летописью как противник Рюрика, или воевода Дмитр Хоробрый, о котором под 1171 г. говорит Ипатьевская летопись), то, вполне вероятно, им мог быть и сам князь.

Таким образом, на основании всех этих многочисленных совпадений можно утверждать, что историческую основу духовного стиха о пленении и освобождении Егория Храброго, убившего затем вражеского царя, составляют воспоминания о разгроме хазарами Русского каганата, обложение данью южной части восточнославянских племен, возможное сочетание политического порабощения с попыткой порабощения духовного, и их последующее освобождение пришедшей с севера русской варяжской дружиной, кульминационным моментом которого стал разгром Святославом Хазарии. С течением времени все эти длившиеся почти целое столетие события слились в народном сознании в одно предание с одним главным героем, солярные черты которого роднили его с их правителями. Об определенной преемственности между доваряжскими правителями Русского каганата и пришедшей с севера новой варяжской династии говорит и тот факт, что, начиная как минимум с сына Святослава Владимира, Рюриковичи принимают императорский титул кагана, принадлежавший их предшественникам на восточнославянском юге.

Другие примеры имперского самосознания

В еще большей степени имперское сознание проявляется и в былинах, созданных в эпоху Киевской Руси и бережно сохраненных народом вплоть до XX века. Один из памятников этой устной традиции начинается следующим образом:

Примечательно, что инициатива расширения Святой Руси за счет покорения ближних и дальних народов исходит в этой былине не от князя Владимира, а от простого крестьянского сына Ильи Муромца, олицетворявшего собой величие и мощь нашего народа. Обращаясь от устной традиции к письменным памятникам, в той же «Повести временных лет» мы встречаем еще один пример имперского самосознания. В введении к своему бессмертному труду, отмечая, что образовавшие Древнерусское государство славянские племена были не единственным населением Восточной Европы, Нестор пытается определить, чем же они отличаются от финно-угров и балтов: «Се бо токмо Словѣнескъ языкъ в Русі. Поляне. Деревляне. Новъгородьци. Полочане. Дьрьговичи. Сѣверо. Бужане. зан сѣдять по Бугу, послѣже Волыняне. I се суть инии языцѣ. иже дань дают Руси. Чудь. Весь. Меря. Мурома. Черемисъ. Мордва. Пѣрмь. Печера. Ямь. Литва. Зимѣгола. Корсь. Нерома. Либь. си суть свои языкъ имуще от колѣна Афетова. иже живуть на странахъ полунощныхъ»[636]. — «Вот кто только говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидят по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А вот другие народы, дающие дань Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливонцы — эти говорят на своих языках, они — потомство Иафета, потому что живут в северных странах». Анализировавший данный фрагмент А. Н. Насонов показал, что Нестор использует два критерия отличия славян от соседних с ними народов: языковой, поскольку у всех восточнославянских племен, входящих в состав Руси, один общий язык — славянский, и, во-вторых, политический, поскольку те, которые «се суть инии языцѣ», это одновременно и те, «иже дань дают Руси». В этом сопоставлении Русь выступает как общность, обусловленная не только единством языка и происхождения, но и наличием у нее государственности, за пределами которого находятся другие «языки», связанные с этим государством лишь данническими отношениями. Подчеркивая имперскую суть Руси, Нестор выводит для нее двуединую формулу «народа-государства», покорившего и обложившего данью большинство неславянских народов Восточной Европы.

В созданном в XIII в. «Слове о погибели Русской земли» мы опять-таки видим ту же имперскую идею, выраженную более возвышенным языком. Прославляя величие и могущество родной земли, автор данного «Слова» рисует следующую величественную картину: «Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы — то все с помощью божьею покорено было христианскому народу, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а угры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко — за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял»[637]. С учетом того, что само «Слово о погибели Русской земли» начинается с прославления «светло светлой» Руси, подчеркивающей светоносность земли и населяющего ее народа, а вслед за этим идет описание покоренных или боящихся Руси племен и государств, этот памятник, являющийся блестящим выражением рассматриваемого миро-чувствования, по сути дела, даже композиционно тождественен ответу, данному аварам склавинами задолго до образования Древнерусского государства. Достаточно близко по духу к этим памятникам и письмо митрополита Кирилла 1226 г. к князю Юрию: «Княже пречистый, ты довольно знаешь, как отцы, деды и прадеды ваши распространили и населили землю Рускую не иным чем, как любовию и согласием в братии, тем страшны они были всем окрестным; и когда совокупно противо неприятелей руских воевали, всех побеждали, и никто противо их воевать не смел и не мог»[638]. Приведенные примеры красноречиво свидетельствуют о чрезвычайной устойчивости языческой по своему происхождению идеи о том, что славяне, являющиеся потомками Дажьбога, наделены своим небесным отцом такой непобедимой светоносной мощью, что не только отстоят свою свободу перед лицом даже самого сильного недруга, но и покорят своей власти другие народы. Согласно зафиксированному новгородским летописцем представлению, народ должен был платить своему правителю небольшую подать, достаточную для вооружения его дружины, а все остальное она должна была добывать сама, воюя и покоряя другие народы.

Возвращаясь к выведенной Нестором формулы Руси как «народа-государства», вспомним, что основой своего государственного да и любого общественного бытия наш народ считал Правду, о чем уже было сказано в начале этой главы. Необходимо отметить, что принцип этот был таким универсальным для наших предков, что они распространяли его и на свои взаимоотношения с покоренными племенами и народами. Захватившие в 943–944 гг. находившийся на Каспийском море азербайджанский город Бердаа, русы заявили его жителям буквально следующее: «Нет между нами и вами разногласия в вере. Единственно, чего мы желаем, — это власти. На нас лежит обязанность хорошо относиться к вам, а на вас — хорошо повиноваться нам»[639]. Весьма примечательно, что это показательное свидетельство исходит не от отечественного летописца, которого еще можно было бы заподозрить в желании приписать великодушие своим соплеменникам, а от мусульманского историка Ибн Мискавейха, для которого русы, напавшие на его единоверцев, были далекими и опасными северными варварами, но который, как и положено историку, честно и непредвзято описал случившиеся события. Сформулированный в Бердаа принцип взаимоотношений с завоеванными народами показывает, что при условии повиновения иноплеменников их власти наши предки считали себя связанными обязательством хорошо относиться к ним и не покушаться на их религию. Весь исторический опыт взаимоотношений Древнерусского государства с входившими в его состав неславянскими народами показывает, что наши предки всегда придерживались этого неписаного правила, строя свои взаимоотношения с подвластными им племенами на началах Правды. Этим славяне разительно отличались от многих других индоевропейских народов, особенно германцев, в глазах которых побежденные вообще не имели никаких прав и, соответственно, перед которыми они в принципе не несли никаких обязательств. Данный пример является еще одним разительным примером отличия русов от викингов, отождествить с которыми их так пытаются норманисты. Вся история этих германских пиратов показывает, что по отношению к покоренным народам скандинавам даже в голову не могло прийти ничего подобного. В свете взаимоотношений народа и власти в отечественной традиции следует отметить, что если русы добровольно принимали на себя обязательство хорошо относиться к абсолютно чуждому им иноверному и иноплеменному населению далекого азербайджанского города, то тем более хорошо должен был относиться князь к своим непосредственным подданным, с которыми он был связан неразрывными узами языка и крови.

Поголовное истребление иноземных завоевателей

Совсем другим был принцип отношения наших далеких предков к тем народам, которые стремились к их порабощению. Оказавшись на границе Европы и Азии, восточные славяне веками были вынуждены вести войны на истребление с периодически обрушившимися на них как с востока, так и с запада азиатскими и германскими ордами. Когда представители сил тьмы нападали на светоносный народ, зло должно было быть полностью уничтожено. Как было показано выше, обры-авары воспринимались славянами как великаны и представители нечистой силы. Из отечественных и зарубежных источников нам известно, что этим азиатским кочевникам на время удалось покорить часть славянских племен, в частности дулебов. Когда же совместными усилиями франков Карла Великого и славян эти ненавистные угнетатели были истреблены, возникла поговорка «Погибли как обры». Память об этой победе была настолько сильна, что еще в XII в. Нестор отмечает бытование этой поговорки на Руси, подчеркивая при этом, что от авар не осталось ни племени, ни потомства. Вслед за этим на нашу страну с востока обрушивались волны хазарского, печенежского, половецкого и монголо-татарского нашествий. С этими поработителями русскому народу пришлось вести войну не на жизнь, а на смерть. Выше уже приводился ответ, данный полянами хазарам. Пророчество, сделанное тогда их мудрецами, сбылось, когда великий князь Святослав полностью разгромил Хазарский каганат. В отличие от скупых строчек нашей летописи мусульманский историк Ибн Хаукаль более подробно описывает это знаменательное событие: «В настоящее же время не осталось и следа ни из Булгара, ни из Буртаса, ни из Хазар, ибо Русы истребили всех их, отняли у них все эти области и присвоили их себе. Те же, которые спаслись от их рук, рассеяны по ближайшим местам, из желания остаться вблизи своих стран и надеясь заключить с ними мир и подчиниться им»[640]. Хоть хазары после этого события несколько раз еще упоминаются в источниках, однако оправиться от этого разгрома они не смогли и вскоре как народ окончательно исчезают с арены мировой истории. Ибн Руст, другой арабский автор, также отмечает у русов-язычников стремление к тотальному истреблению врагов: «Они храбры и мужественны и если нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его полностью. Побежденных истребляют и(ли) обращают в рабство. Они высокого роста, статные и смелые при нападениях»[641]. Возможно, что подобному тотальному истреблению у восточных славян существовало какое-то особое мифологическое основание. На эту мысль наводит сообщение анонимного автора сочинения XI в. «Моджмал ат-таварих»: «Рассказывают также, что у Руса был сын, которому в схватке с каким-то человеком разбили голову. Он пришел к отцу весь в крови. Тот ему сказал: «Иди и порази его!» Сын так и сделал. И остался такой обычай, что если кто-либо (русов) ранит, они не успокоятся, пока не отомстят. И если дашь им весь мир, они все равно не отступятся от этого»[642]. Понятно, что до мусульман этот мифологический прецедент дошел уже в сильно искаженном виде, однако традиция поголовного уничтожения своих врагов и угнетателей фиксируется у наших далеких предков на протяжении многих столетий, что делает мысль о религиозном обосновании подобной практики весьма вероятной. Как уже отмечалось выше, татаро-монгольское нашествие и последовавшее за ним иго было столь ужасным, что в народной памяти эта последняя волна азиатских кочевников заслонила предшествовавшие им печенежские и половецкие орды. Соответственно, в былинах, пусть даже и описывавших предшествовавшие столкновения со степняками, именно татары превратились в собирательный образ врагов Руси с востока. Народный эпос, бережно передававшийся из уст в уста на протяжении почти целого тысячелетия, прославляя защиту богатырями родной земли, многократно подчеркивает поголовное истребление героями недругов Руси. Добрыня Никитич, убив осадившего столицу нашей страны Калина-царя, так расправляется с приведенным им на нашу страну войском, «от пару от поганого» которого «не видно восходна красна солнышка»:

Аналогичным образом снимает осаду с Киева и Василий Игнатьевич в посвященной ему былине:

Ту же самую картину тотального истребления врагов мы видим в былине о Мамаевом побоище:

Точно так же призывает расправиться и с населявшими Корсунь греками в былине Глеб Володьевич, наказывая своей дружине:

Неожиданный на первый взгляд приказ поголовно истреблять греков, ставящий их, по сути дела, на одну доску с такими заклятыми врагами Руси, как степные кочевники, становится понятен, если мы примем во внимание два обстоятельства. Во-первых, Византия, во всяком случае до крещения Руси, постоянно натравливала на славян различные орды кочевников. Во-вторых, именно она выступала главным покупателем славян, угоняемых в полон степняками, и в силу этого являлась точно таким же врагом Руси и ее народа, как и приходившие из Азии кочевники. Противостояние это длилось веками, и, когда славяне вторгались на территорию Византийской империи, ромеи не могли рассчитывать на пощаду. Можно отметить, что былина достаточно точно передала обусловленное реалиями той эпохи отношение к грекам, свойственное не только русским, но и другим славянам. К примеру, византийский историк Прокопий Кесарийский так описывает одно из вторжений славян на территорию империи в VI в.: «До пятнадцати тысяч мужчин они тотчас же убили и ценности разграбили, детей же и женщин обратили в рабство. Вначале они не щадили ни возраста, ни пола; оба этих отряда с того самого момента, как ворвались в область римлян, убивали всех, не разбирая лет, так что вся земля Иллирии и Фракии была покрыта непогребенными телами. <…> Так сначала славяне уничтожали всех встречавшихся им жителей. Теперь же они и варвары из другого отряда, как бы упившись морем крови, стали некоторых из попадавшихся им брать в плен, и поэтому все уходили домой, уводя с собой бесчисленные десятки тысяч пленных»[647]. В следующем столетии князя славянского племени ринхинов Первуда, находившегося в византийском плену, изобличили в том, что тот хотел бежать к своим соплеменникам и напасть на империю не просто ради грабежа, а с целью ее полного разрушения: «Ни на суше, ни на море, как говорится, не оставит в конце концов места, не охваченного войной, а будет воевать непрестанно и не оставит в живых ни одного христианина»[648]. Триста лет спустя после Прокопия патриарх Фотий так описывает первый поход уже собственно Руси на Константинополь: народ русов «истребил живущих на этой земле, как полевой зверь траву или тростник… не щадя ни человека, ни скота, не снисходя к немощи женщин, не жалея нежность детей, не уважая седины старцев… Все было наполнено мертвыми телами, в реках вода превратилась в кровь; источники и водоемы — одни нельзя было распознать оттого, что вместилища их были завалены мертвыми телами… мертвые тела загноили нивы, стеснили дороги; рощи одичали и сделались непроходимыми более от этих (трупов), нежели от поростоков и запустения; пещеры наполнились ими; горы и холмы, лощины и овраги нисколько не отличались от городских кладбищ»[649]. Даже если сделать скидку на бросающиеся в глаза преувеличения, все равно следует признать, что картина беспощадного уничтожения людей, нарисованная в патриаршей проповеди, весьма похожа на картину, описываемую в былинах. Когда спустя века Византия пала, а на ее территории утвердилась Турецкая империя, ставшая для славян точно таким же центром работорговли на Черном море, как и ее предшественница, отношение к новой империи стало аналогичным. Одним из центров этой работорговли был Азов. Веками копившаяся ненависть наконец прорвалась, и когда в ХVII в. донские казаки захватили этот город, они поступили в нем по обычаю своих предков: «не пощадили в нем из пола мужеского ни старого, ни малого и детей убили всех до единого»[650].

Загадка победы славян

Специалисты по истории восточной половины Европы знают, что, помимо славян, на этой территории в древности проживало множество других народов, представленных разнообразными археологическими культурами, многие из которых бесследно исчезли к той эпохе, когда об этом регионе начинают появляться первые отрывочные известия античных авторов. Касаясь спорной проблематики славянской прародины, П. Н. Третьяков еще в 60-х годах прошлого столетия справедливо отметил: «Бесспорным является, очевидно, лишь то, что древние славяне возникли и обитали в Европе вплоть до своего расселения в I тысячелетии н. э. в пределах обширной области, ограниченной на востоке скифо-сарматскими землями в Среднем Поднепровье, на юге дако-фракийским Прикарпатьем, поречьем Вислы и Одера на западе и землями балтов на севере, граница которых лежала примерно по параллели Припяти. Но в древности в этой области кроме славян жили и другие племена: индоевропейские, вероятно близкие славянам, балтам, германцам, фракийцам, иллирийцам и другим, и, возможно, неиндоевропейские, представлявшие собой реликт древнейшего местного населения. Как складывалась судьба всех этих племен, где лежали главные центры славян, почему и при каких обстоятельствах в течение «бронзового» и раннего «железного века» они одержали здесь этническую победу над всеми другими племенами, все это еще предстоит выяснить»[651]. В свете всего изложенного мы можем дать ответ по крайней мере на последний вопрос. Поскольку все представленные в этом регионе археологические культуры находились примерно на одном уровне развития, причина победы славян над соседними племенами не могла лежать в сфере превосходства их материальной культуры. Более того, по некоторым критериям памятники, оставленные германцами или скифами, демонстрируют большую степень развития материальной культуры, нежели те, которые могут быть соотнесены с нашими предками. К этому следует добавить и то, что, находясь на восточном краю Европы, славянские земли были издревле открыты для вторжения кочевников из Азии. О том, какой мощи был этот напор, красноречивее всего говорит пример готов. В раннем Средневековье этот народ, считавшийся образцом воинственности и мужественности во всем германском мире, переселился в Северное Причерноморье и после ожесточенной борьбы смог на время покорить своей власти часть обитавших там славянских племен. Однако напор гуннов был столь силен, что часть готов бежала от этих новых завоевателей в пределы Византийской империи, а часть была вынуждена покориться кочевникам. В результате готы не смогли удержаться в Восточной Европе. Переселившись на запад, они на время покорили Испанию и Италию, основав на этих землях свои королевства, однако в конечном итоге растворились среди других народов и исчезли с карты мировой истории. Славяне же, уступавшие этим легендарным германским воителям в боевой мощи, не только удержались в этом регионе, но и создали там могущественную державу, покорившую в конечном итоге значительную часть земель в Азии, откуда кочевники веками вторгались в Европу. По сравнению с готами и другими племенами этого региона у славян оказалась более мощная сила духа, благодаря которой они и одерживали победу во всех испытаниях, которые так щедро посылала им история. Сила же духа наших предков в языческую эпоху во многом проистекала из их великого солнечного мифа, благодаря которому они помнили о своем божественном светоносном начале, бережно хранили его и беспощадно расправлялись с нападавшими на них врагами. Лишь благодаря духовному, а отнюдь не материальному превосходству славяне одержали решающие победы на заре своей истории и смогли не только выстоять, но и победить в эпоху Великого переселения народов, в водовороте которого погибли многие участвовавшие в нем племена и народы. Более того, если обозреть всю нашу историю, мы увидим, что, находясь на самой границе Европы и Азии и подвергаясь непрестанному нашествию как бесчисленных кочевых орд с востока, так и германских отрядов с запада, наши далекие предки смогли не только устоять в этих тяжелейших условиях, но и в конечном итоге распространить свою власть и заселить одну шестую часть земного шара. Этот беспримерный факт наглядно демонстрирует не только сверхчеловеческую мощь русского народа, но и безмерную силу его духа, перед которым оказались бессильны как численное превосходство Востока, так и техническое могущество Запада.