Дельфийский Оракул

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МИСТИЧЕСКИЙ КЛЮЧ

Однажды в конце пребывания в Дельфах, облазав вместе с учеными все вокруг и не раз посидев с ними за одним столом, я спросил де Бура, что он думает об их открытии, надеясь, что он разовьет тему. Ведь это открытие произвело фурор. Они объехали с лекциями весь мир, печатались в самых престижных журналах, дали бессчетное количество интервью и даже стали героями телевизионных документальных фильмов. Конечно же, де Бур несомненно гордился тем, что им сделано. Больше того, как мне казалось, ни один из других аспектов его карьеры не получил такого широкого признания. Исследование Оракула фактически было кульминационным событием в его профессиональной жизни.

Примечательно, что, по его словам, открытие было не таким уж большим достижением и что его поклонники обращают слишком много внимания на сенсационную сторону дела и недооценивают содержательной. Де Бур тут же оговорился, заметив, что сказанное им может прозвучать высокомерно или как брюзжание старика-голландца. Но потом он продолжил свою мысль. Энтузиасты, как правило, видят только один аспект всего дела — наркотизацию Оракула, всегда сравнивают Оракула с нюхающим клей ребенком или подростком, одурманивающим себя техническими жидкостями. Но ведь дело не в этом, сказал де Бур и добавил, что его огорчает узость стандартной интерпретации сделанного открытия.

Так насколько он был серьезен, когда отнекивался от того, что казалось главным открытием исследования? Конечно, среди воспитанных людей часто пользуются словом не для того, чтобы выразить мысль, а для того, чтобы уйти от нее. Памятуя об этом, я прикинул несколько возможных ответов. Первым, что пришло на ум, была ложная скромность, но я посчитал, что она несовместима с его личностью. Затем я подумал, что, может быть, де Бур пытался дистанцироваться от представлений, будто он нуждается в бурном общественном признании, к которому в научных кругах относятся с холодком. Но мне он показался слишком самостоятельным и прямым человеком. Или, возможно, продолжал рассуждать я, это была своего рода защитная реакция по поводу разговоров о наркотизации, потому что работа их команды могла быть истолкована как молчаливое одобрение применения одурманивающих средств. Но это показалось мне уже совершенно невероятным.

Я пришел к выводу, что де Бур сказал то, что думал. Со временем это впечатление укреплялось. Он оказался редкостным человеком — ученый, скромно оценивавший свою работу, и личность, для которой важнее серьезные философские проблемы. Взгляд де Бура был созвучен вопросам, не выходившим у меня из головы еще с тех пор, как я был студентом. Моим учителем был человек по имени Дэвид Халл, преподававший в ту пору философию в университете Висконсина. Халл оспаривал основополагающий принцип современной науки, а именно идею о том, что марш прогресса откроет целостную и гладкую систему знаний, в которой исследователи соединяют одну теорию и дисциплину с другой, создавая логическую схему интеллектуальных связей и в результате сводя все сложности жизни к простым и ясным законам физики. Он, напротив, утверждал, что при ближайшем рассмотрении понятно, что это невозможно.

При всей своей увлекательности идеи Халла показались мне радикальными и не имеющими перспективы. Получалось, что столетия научных исследований сумели показать, что вселенная, по сути, это гигантский механизм, который исследователи разбирают на части и очень красиво объясняют на языке математики. Со временем я с удивлением увидел, что звезда Халла поднялась неожиданно высоко, его работы нашли широкое признание, а сам он стал президентом Ассоциации философии науки.

Теперь, заинтригованный словами де Бура об Оракуле, я еще раз покопался в истории философии и обнаружил, что высказывания геолога вынесли его на передовую жестоких международных схваток, которые за десятки лет до этого предвозвестил Халл. Столкнулись бескомпромиссные сторонники наступательной науки и те, кто утверждал, что при нынешнем состоянии развития, а может быть, и в будущем наука не сможет объяснить некоторые из самых важных особенностей и возможностей нашего мира, в том числе всевозможные психические и духовные явления.

Не без удивления я констатировал, что открытие дельфийских паров вызвало серию дискуссий, с замечательной отчетливостью проиллюстрировав его главные особенности. Оказалось, что де Бур не одинок и у него есть единомышленники. Черпая свои взгляды не из книг и академических споров, а из собственной практики в мире исследований материального мира, они стали подходить с прогрессивных позиций не только к глубинным проблемам философии, но и к ряду вопросов, связанных с возможностью существования теневых миров, выпадающих из поля зрения современной науки. Возможно, эти соображения не заслуживают большего внимания, чем у Майерса и Демпси, Фрейда и Доддса. Другое дело — философская значимость открытия дельфийских испарений.

Словарь определяет метафизику как раздел философии о сверхчувственных принципах бытия. Встретить эту дисциплину в программе колледжа сложно. Даже при этом она поднимает вопросы, связанные с самыми базовыми вещами вокруг нас, включая время, космос, причинность, существование, сущность и идентичность. Метафизика буквально означает после или за пределами физики. Но такое определение вводит в заблуждение, так как оказывается, что наука, невзирая на ее понимание как целостной, фактологичной и серьезной вещи, полна метафизики и эмпирически недоказуемых предположений относительно природы реальности. Исследованию подобных допущений посвящаются целые тома. Одно из таких допущений — единообразие природы. Другое — вселенная состоит из частиц, двигающихся по законам, которые могут быть полностью описаны математиками. В узком смысле метафизика выходит за пределы физики. Она безгранична.

Итак, де Бур со своими коллегами поставили под сомнение правильность придания одной из форм научного процесса, который принято называть редукцией, роли, которую по своей сути должна играть фундаментальная метафизика. С помощью этого научного метода были сделаны открытия в Дельфах. Представители точных наук, подобно некоторым гуманитариям, ценили полученное с помощью редукции практическое достижение, но выражали сомнение в правильности определения метода как главной дороги к истинному знанию.

Редукция — это процесс, с помощью которого ученые находят доступные исследованию точки в естественных системах, которые во всех других параметрах были бы едиными комплексами. Во время редукции ученые разлагают природу на составные части, спускаясь по сложной иерархии материи к тем пунктам на ее уровнях, где взаимодействие более явственное и легче разобраться в его механизмах. В конечном итоге, редукция стремится отбросить все мешающее, обнажает двигательный механизм природы.

Бесспорно, она генератор великого прогресса. Редукция установила, что большинство элементов во вселенной появилось во взрывающихся звездах, что причина многих пагубных болезней — вирусы и бактерии, что крупные землетрясения начинаются с малых толчков-взрывов в коренных породах, что молния — продукт быстрого движения сверхмалых частиц и что цвет глаз зависит от генов, которые передают наследственные черты от поколения к поколению. Таких примеров множество.

Все это достаточно просто. Редукция становится причиной расхождений тогда, когда ее сторонники предъявляют претензии на включение в нее не только физики и других естественных наук, но и громадных метафизических пространств, как они периодически делали на протяжении двадцатого века и с нарастающей бравадой последние десятилетия; в результате сложилось положение, при котором их утверждения часто принимаются за всеобщую истину. В итоге этот замечательный процесс породил противоречивое мировоззрение.

Поборники редукции утверждают, что ее многочисленные успехи говорят о том, что природа ощущаемой реальности абсолютно физическая, что ничего не существует вне элементарных сил и физических объектов и их свойств. Этот метафизический скачок иногда известен как редукционный натурализм. Как бы это ни называлось, это вера в материализм. Он перекликается и с другим «измом», сайентизмом, верой в то, что исследовательские методы естественных наук следует применять ко всем областям познания.

У редукционного натурализма множество критиков как в самом научном мире, так и вне его, совершенно очевидно, что их число росло вместе с ростом его популярности. Некоторых из них называют холистами¹, других эмердженистами². Одно из обвинений состоит в том, что дробление мира на все уменьшающиеся кусочки может привести к появлению узколобого материализма, который подает себя в качестве универсального объяснения главных вопросов жизни, но в конечном итоге не может ответить на них, заменяя на бесконечные повторы скептических исследований и на то, что религиозные критики называют пустым секуляризмом.

Обвинения повторяет популярная литература. Дэн Браун в своем бестселлере «Ангелы и демоны» устами главного героя, папского камерария, высмеивает механистическое дробление объекта в научном исследовании. Это действие, говорит клирик, «лишило нас чуда. Наши восходы солнца сведены к длине волн и частотам. Сложности мироздания раскрошены до математических уравнений».

Спор может быть горячим, вопросы запутанными. Но его метафизическая суть остается сравнительно простой. Редукционисты рассматривают сложные системы как сумму их частей, холисты — как нечто большее, настаивая, что новые свойства, уникальные явления и нематериальные качества появляются на более высоких уровнях организации.

Прекрасный пример тому вода. Ее молекула состоит из двух атомов водорода и одной кислорода и сама по себе обладает немногими явными характеристиками. Но сложите вместе триллионы молекул воды, и начнут происходить удивительные метаморфозы: вода начинает капать, плескаться, хлюпать, журчать, искриться, замерзать, причем в определенных условиях она способна превратиться в снегопад, состоящий из снежинок, каждая из которых имеет неповторимую форму. Другие условия могут спровоцировать разрушительные ураганы. Другими словами, вода в большом объеме проявляет свойства, которые превосходят свойства самой молекулы воды. Свойства воды и ее поведение превосходят свойства и действия ее частей. Примеры такого приращения свойств могут представлять собой явления самой высокой сложности, где новые свойства делаются совершенно экзотическими и непредсказуемыми, как мы видим с наиболее сложными явлениями — жизнью и человеческим сознанием. Некоторые аналитики называют это божьим промыслом. Но трансцендентные качества не нуждаются в мистике. Возьмем информацию. Она может существовать независимо от любого определенного физического объекта, как текст в книге, импульсы в компьютере или химические соединения в мозгу. Но эти разнообразные элементы, коренясь в физических объектах, могут обладать более мощными свойствами, временами несравнимыми ни с чем. Они могут, к примеру, передавать нюансы сонаты Баха, сонета Шекспира или портрета Рембрандта. Это только пример трансцендентности материального мира.

Редукционисты признают прирост таких сложных свойств, но совершают метафизический скачок и продолжают утверждать, что по своей природе он абсолютно материален и сводим к различным аспектам материи. В качестве доказательства они ссылаются на формы научного анализа, которые могут развиваться в направлении, противоположном редукции, но все равно стремятся поставить все на твердую основу рационализма. За последнее время этот путь озарил несколько новых областей научного познания. Теория хаоса, комплексная теория и их ответвления, теория эмерджентной эволюции исследуют, как из простого могут создаваться неимоверные структуры вроде муравьиных колоний, человеческого мозга и городских кварталов. Защитники этих позиций говорят, что работа набирает темп и нужно ждать потрясающих прорывов в объяснении хитросплетений вселенной.

Но пока успехи в предсказании свойств наращивания были в лучшем случае переменными. И мало или никакого прогресса не отмечалось в отношении таких неприступных проблем, как снежинки, или сложности явления жизни или самого сложного из всех, человеческого сознания. Скептики относятся к новым сферам познания не более чем как к обобщающим метафорам. Историки считают их авторов не ведающими о столетии борьбы философов с трудностями объяснения логики эмерджентной эволюции. Холисты говорят, что подавляющее большинство сложных явлений жизни несводимы к базовым физическим свойствам и навсегда останутся недосягаемыми для науки и материалистической метафизики. Никакой компьютерный алгоритм, указывают они, не сможет сымитировать Баха, Шекспира или Рембрандта. Они говорят, что редукция может идти от сложного к элементарному, но в обратном направлении, от элементарного к сложному — лишь в исключительных случаях. Трудность состоит в том, что целое обычно больше суммы его частей, особенно на более высоких уровнях организации.

Верна или нет, объясняет что-нибудь или не объясняет, но идея редукции уходит корнями в глубокую древность; что же касается ее метафизики, то она, наоборот, нова. Древние греки стремились свести (редуцировать) фундаментальные основы природы только к четырем элементам: земле, воздуху, огню и воде. Многие мыслители Древнего мира считали множественность природы только кажущейся. Они указывали, что акт восприятия схватывает реальность не множества вещей, а лишь нескольких.

Очень давние корни имеет и критика расширительной редукции. Известен по крайней мере один случай, когда сама Пифия усомнилась в правильности постулата, когда речь зашла о лодке. Она задала посетителю вопрос: останется ли лодка той же самой, если за какое-то время будет заменена вся ее обшивка? Хозяин лодки, вероятно, ответил «да», несмотря даже на то, что за долгую жизнь лодки, когда она несчетное количество раз чинилась, он временами заменял сосновую доску дубовой или даже вообще сменил весь первоначальный материал. Лодка, совершенно очевидно, была большим, нежели суммой ее частей — досок ее обшивки. Ее «душа» определялась неуловимой связью между досками, неповторимыми ассоциациями и принципами, которые наделили ее характерными чертами, формами, внешним видом и качествами.

Сегодня речь идет о редукции применительно не к доскам, а к тысячам элементарных частиц, таких как хромосомы, молекулы, мезоны, нейтроны, атомы, клетки, белки, мономеры, кварки, хлоропласты, мембраны, рентгеновские лучи, нуклеиды, глюоны, прионы и рибосомы. Самое удивительное, что большинство из них невидимые. Открытие все возрастающего числа этих невидимых частиц лежит за пределами рационализации современной науки и одной из ее определяющих характеристик — специализации. В данное время методы и терминология могут настолько отличаться от одной области науки к другой, что специалистам трудно понимать друг друга. В рамках современной теории редукции ученые работают в условиях существования иерархии дисциплин, без учета которых не представляется возможным свести явления до уровня базисных представлений. Один из вариантов такой иерархии и ее составных выглядит следующим образом:

Палеонтология — прошлая жизнь

Экология — живые популяции

Антропология — история человека

Социология — социальные процессы

Психология — сознание

Биология — живые организмы

Физиология — органы

Цитология — клетки

Микробиология — микроорганизмы

Вирусология — вирусы

Генетика — гены

Биохимия — органические молекулы

Химия — атомы, элементы, сложные образования

Физика — сверхмалые частицы, физические процессы

Список этот далеко не полон. Несколько дисциплин остаются вне его по той причине, что являются междисциплинарными или основываются на первичных науках. Например, геология может пользоваться принципами физики, химии и биологии. Астрономия не обходится без элементов химии и физики. Конечная цель физической редукции — пройтись по такого рода иерархии в поисках более простых и веских объяснений изучаемых явлений. Физика находится в самом низу иерархии, так как изучает материю и энергию на самых фундаментальных уровнях, раскрывая происхождение причинно-следственных связей в столкновении мельчайших частиц, из которых, по всей вероятности, состоит вселенная.

Переход с верхнего уровня на нижний — основной метод редукции. Например, недавно исследователи совершили переход от биологии к химии для того, чтобы обнаружить, что по меньшей мере некоторые формы шизофрении скорее всего являются наследственными и заложены в особом гене. При переходе от биологии к химии установили, что различные белки человеческого тела построены всего из двадцати аминокислот. И, спускаясь от химии к физике, узнали, что девяносто или около того основных природных элементов построены из комбинаций всего трех частиц — электронов, протонов и нейтронов.

Одно из самых увлекательных и часто вызывающих споры направлений редукции — современная неврология. Она пытается превратить разум в материю, часто вступая в противоречия с традиционными взглядами на то, что значит быть человеком, сводя идеи и чувства к терминам биохимии, к стремительному вращению простых частей сложнейшей машины. В будущем ученые-естественники обещают широкий прогресс. Физики толкуют о создании Теории Всего, единого великого уравнения, которое будет настолько кратким, что сможет наноситься на футболки и все-таки объяснять вселенную и ее разнообразные явления, в том числе почему человек улыбается.

Последнее время ученые говорят о наращивании темпов разработки такой теории. Эдуард О. Уилсон, известный гарвардский биолог, в своей книге «Совпадение — единство знания» предсказывает, что не пройдет много времени, и редукция охватит многие сферы человеческого поведения за пределами традиционных сфер естественных наук, включая не только религию, но и искусство, культуру, этику и, самое главное, разум. Он утверждал, что «все осязаемые явления, от рождения звезд до функционирования социальных институтов, основываются на материальных процессах, которые в конечном счете редуцируются до законов физики, сколь извилистой и длинной ни была бы последовательность перехода с одного уровня иерархии наук на другие». Конечная цель науки, добавил он, пуститься в «Магелланово путешествие, которое в конце концов охватит всю реальность».

Наверняка у специалистов нет монополии на все проблемы редукции. Ее влияние проявляется в огромной, распространенной даже среди несведущих людей надежде на панацею от всех болезней. В Соединенных Штатах Америки в 1980 году эта идея стала законом, когда Верховный суд постановил, что может быть запатентована жизнь, созданная человеком, то есть, другими словами, провозглашено, что нет различия между живыми и неживыми вещами, между жизнью и атомами. Ряд знающих критиков выступил против этого решения, поскольку оно представляет собой неоправданный отход от многовековых традиций западной цивилизации.

Редукция имеет умопомрачительный имидж благодаря тому, что она сделала в рамках старых теорий. Например, огромные потоки электронов заменили Зевса, молекулы водорода и кислорода восторжествовали над старыми представлениями о том, что вода является первичным элементом. Психологическое объяснение старческих галлюцинаций, проявляющихся у эксцентрических дам, покончило со сказками о ведьмах. И так далее, и тому подобное.

Века научных достижений обеспечили редукции непрерывный хор похвал, особенно в связи с проистекавшей от нее практической пользой. Но многие гуманитарии проводят аналогию между ее философскими и метафизическими крайностями. Помимо прочего, они опасаются того, что стремительная атака редукции посеет грубый скептицизм, который отвергает не только гуманистические взгляды, но и большую часть подчиняющегося здравому смыслу мира, включая модернистское искусство. Их опасения нельзя назвать необоснованными.

Сугубые редукционисты утверждают, что процесс редукции определяет реальность и что все остальное — мираж, что самые фундаментальные объекты в природе намного реальнее, чем, скажем, явления материального мира, которые воспринимаются человеческими органами чувств. Сэр Артур Эддингтон, знаменитый английский астроном, защищает эту точку зрения с помощью так называемого парадокса Двух Столов. Стол, который он видел своими глазами, писал Эллингтон, был воображаемым. Более реальным был стол, который наука определяет как в основном пустое место, заполненное массой крошечных электронов, природа и поведение которых хорошо известны и точно измерены. «Современная физика тончайшими опытами и беспощадной логикой убедила меня в том, что мой второй научный стол является единственным, в действительности находящимся в том месте». Так писал он в популярной книге, отбрасывая все другое как выдумки алхимического ума. Его, отвергающего иную, кроме физической, реальность, привлекает популярное среди редукционистов выражение «ничего кроме», поскольку жизнь представляет собой не что иное, как одну из химических реакций.

Либералы возражают, говоря, что редукционисты просто объясняют один срез невероятно сложного мироздания, которое в основе своей не изучено и, возможно, в некоторых случаях непроницаемо для человеческого разума. Для них редукция обозначает лишь начало неизвестного, подобно краю древней географической карты.

Главное же обвинение, предъявляемое редукционистам философами и многими учеными-естественниками, указывает на то, что редукционный натурализм имеет тенденцию оставлять в стороне крупные, запутанные и чрезвычайно сложные вопросы жизни, вроде истины, человеческих ценностей, справедливости, красоты, смелости, моральной устойчивости, интеллектуальной последовательности, целеустремленности, любви, истории, совести и того, что Дельфийский оракул мог бы назвать вопросом о лодке. Критики говорят, что, даже узнав все, что можно узнать об отдельных кусочках вещей, находящихся в самом основании редукционистской кучи, часто невозможно выяснить, как получается сложность качеств и как функционирует вся система в целом, как бы Уилсон ни доказывал противоположное. Атомы углерода мало что говорят об алмазе, так же как молекулы воды — о снеге, а кирпичи — о построенном из них соборе. Как выражаются экономисты, каждая сложная экономика больше (или меньше), чем сумма ее составляющих.

Не так давно Майкл П. Линч, молодой американский философ, выразил довольно убедительную мысль, что в редукционистском натурализме заложено противоречие, которое подрывает его претензию на исключительность в том смысле, что натурализм якобы представляет собой единственное средство получения надежного знания. Он указывает на то, что редукционизм не в состоянии определить, что такое истина, качество нематериальное, и что по этой причине редукционисты не могут утверждать, что их миропонимание есть единственный истинный путь к познанию. Если истина имеет значение, трактует он, доказывая свою мысль, редукционный натурализм должен быть ложным.

Джон К. Полкинхорн, физик-теоретик, принявший сан англиканского священника, говорит о том же, подчеркивая, что редукция угрожает ничего не оставить от логики. Редукционизм, говорит он, «самоубийственен. Он не только выбрасывает на помойку все наши представления о красоте, моральных обязательствах и религиозном откровении. Он уничтожает и рациональность. Мысль подменяется электрохимическими явлениями. Два таких явления не могут противостоять друг другу в логическом дискурсе. Они и не верные, и не ошибочные. Они просто происходят». Самые резкие критики редукции утверждают, что наблюдаемое в настоящее время триумфальное шествие рационализма вызывает духовный кризис в мире западной цивилизации. Расширяющееся влияние рационализма, высказываются они, «как кислота разъедает основы добра и достоинства, заменяя их доктриной, которая отвергает всякую мораль». «Редукционизм сегодня — это прикрытие нигилизма», — говорит философ Виктор Франкл из Венского университета. Проблема в том, добавляет он, «как сохранить или восстановить единую концепцию человека перед лицом изобилия не связанных между собой фактов и открытий, которые поставляет разделенная внутренними перегородками наука».

Усилия де Бура и его компаньонов завершились триумфальным сведением туманной загадки Оракула к интоксицирующей молекуле — этилену. Само по себе это было впечатляющим достижением редукции, ясным и отчетливым, какие только случались в истории науки. Сложное явление объяснялось простейшим механизмом. Это было сведение религии к химии или, возможно, более вероятно, сведением к химии психологии. В какой бы форме это ни было подано, выводы, к которым пришла группа де Бура, означали, что потусторонние видения Оракула были результатом химического возбуждения ее нервной системы.

Стандартный взгляд на это открытие рисовал его таким образом, что пропадала духовная и мистическая сторона ее образа. Более того, разрушение ореола выходило за рамки того развенчания жрицы, которому она подверглась столетием раньше, когда французам не удалось обнаружить каких-либо свидетельств существования щели с выходом паров. В конце концов, открытие пьянящих паров было позитивным фактором, а не негативным. Оно было более убедительным.

Редукционисты теперь утверждают, что де Бур с товарищами раскопал доказательство того, что ее божественный союз был заблуждением, а ее слияние со всем временем и пространством — галлюцинация, если не заведомая ложь. Жрицы, как Морин Кэпшью, попадали под воздействие сильнодействующего вещества, ни больше ни меньше. Казалось, под нанесенным ударом все чудеса и все старые толкования, связанные с Оракулом, рассыпались в прах, так же как был свергнут с трона Зевс-громовержец. Это был акт применения редукционизма к Античности, изгнание всякого намека на трансцендентность, окончательный вывод, что прорицания Оракула имеют материалистическое объяснение и что вне струящегося этилена и припадков опьянения они не существуют.

Эти взгляды возродили представление о том, что жрецы играли важную роль в качестве провидцев. Теперь Оракулов можно считать не талантливыми женщинами, или дурочками, или шарлатанами (французские раскопки поставили под сомнение истинность всех дельфийских чудес), а личностями, наркотизированными до такой степени, что они были не в состоянии говорить богомольцам что-либо внятное. Они могли произносить только несусветную тарабарщину. Таким образом, новая интерпретация подразумевала, что вполне осведомленные священнослужители очень хорошо умели оформлять письменный текст предсказаний, даже в двусмысленной стихотворной форме, и таким образом играли главную роль в толковании путаного бормотанья жриц, руководствуясь собственной интуицией и заинтересованностью, видели в лепете жриц только то, что хотели или надо было услышать. Это значило, что туманные речи Оракулов давали храмовым властям возможность задавать направление беседе богомольцев с Оракулом и в конечном итоге объявлять верным любое ожидаемое толкование. Что касается ошибок, то, как обычно происходило с греческими предсказаниями, объявлялось, что их божественный смысл не поддается толкованию.

В научных и публичных выступлениях по поводу открытий группы де Бура часто звучала именно эта нотка, причем очень иронично. В редакционной статье одного медицинского журнала делался вывод, что верховная жрица была «таким же гуру, как любитель клея», и добавлялось, что «это явление в Греции считалось прорицанием, а сегодня рассматривается как социальная проблема». В другой статье говорилось, что исследователи священного храма Аполлона обнаружили источник прорицательской силы — «веселящий газ»! Такие описания, естественно, давали неверное представление о том, кто и как опьянялся парами этилена в Дельфах.

Особенно зло высказывалась английская пресса. «Санди Таймс» воспользовалась выступлением де Бура в Лондоне, чтобы разразиться сатирой. В напечатанном в газете материале описывался фантастический мир, в котором Оракул проигрывает борьбу за свой рыночный сегмент службе «Сифакс»[3] В чем главная проблема? «Все линии к Аполлону загружены. Пожалуйста, повторите вызов позже». Писака изобразил сцену, в которой богомолец после беседы с Пифией уходит, а та вдыхает пары этилена и продолжает бессвязно и бурно вещать: «Я предсказываю, что Греция никогда не станет частью единой европейской валютной системы».

Группа де Бура, особенно сам де Бур, который исследовал Дельфы десятилетиями и немало размышлял над выводами, посчитал редукционный подход в данном случае неубедительным. Во-первых, ошибочно вновь переносить упор на жрецов. Недавние разработки ученых показали, что Оракулы все-таки говорили то, что, по сообщениям древних авторов, они предвидели. Это опровергает как сексистскую и необоснованную идею, что Оракулы только бессвязно лепетали или были просто номинальной фигурой. Поэтому любая добротная интерпретация открытия этилена должна говорить об изменении сознания Оракула. Мы должны принять на веру слова Плутарха о «вдохновенных девах», должны видеть в Клее блестящую, образованную женщину, а не наркоманку.

Так что же делал этилен? Не так много, считал де Бур. Он возражал против редукционистских взглядов на это открытие, которые рассматривали его под углом зрения наркотизации Оракулов и таким образом упускали из виду более широкую картину. Вряд ли одной только наркотизацией можно объяснить, каким образом союзу сестер-мистиков удавалось на протяжении двенадцати столетий оказывать влияние на формирование и сохранение одной из величайших мировых цивилизаций. Он полагал, что их подлинное открытие вовсе не говорило о том, что Оракулы были одурманенными зомби и что вдыхание ими пневмы было одним из многих стимулов для их погружения в глубокое религиозное состояние. Он заявлял, что древние писатели давали правдивую картину, а французы ошибались, думая, что паров там не было и в помине. Как же пневма вместе с остальными факторами стимулировала Оракулов? Де Бур предлагал ответ: действовало множество трудноуловимых явлений и поведенческих факторов, многие из которых, возможно, несводимы к физическим объектам и свойствам. Де Бур считал, что полученные ими данные показывали, что редукция с этиленом мало что объясняет относительно способностей Оракулов и не преуменьшает их, даже если говорить о трансцендентных моментах.

Самое важное, по его словам, заключается в том, что открытия не объясняют ряд предсказаний, которые были бесспорными, правильными. Например, химическими стимуляторами никак не объяснишь культурного и религиозного влияния Пифии, ее роли как светоча знаний, освобождения ею сотен рабов, ее высокой нравственности, ее влияния на самоидентификацию греков, короче говоря, речь идет о том, что Пифия обладала особой психической силой.

Если ее предсказания не имели под собой почвы, то как объяснить, что в них отражались подспудные течения жизни древнегреческого общества, и как могло получиться, что ее высказывания веками считались мудрыми? Или, скажем, как жрице удалось вдохновить Сократа или отражать состояние общества, угадывая подсознательные страхи и ожидания тех, кто приходил к ней за вразумлением, или как она выполняла роль катализатора, заставляя и царей, и простолюдинов осуществлять их мечтания?

Оставшееся необъясненным в Дельфах было еще более существенным, чем неспособность науки объяснить такие общепризнанные феномены, как сознание. В случае воздействия паров этилена проблема заключается не только в том, что необходимо объяснить состояние и поведение опьяненного ими индивида, но еще и то, как влияние Оракула распространялось на сложно организованное общество, положившее начало тому, что мы считаем западной цивилизацией.

Мораль этой истории в том, что с помощью редукционного натурализма невозможно с надежностью объяснить явления такого рода, с какими мы сталкиваемся в Дельфах и других местах. Редукция может идти от сложного к элементарному, но вовсе не обязательно в обратном направлении. Больше того, это движение в направлении сверху вниз обычно бывает очень суженным, в то время как анализ от простого к сложному, как правило, увязает в безбрежном противоречивом ландшафте реального мира. В этом смысле редукционный натурализм таил в себе огромную асимметрию, неплохо справляясь с анализом в одном направлении, но едва ли вообще решая такую задачу в другом. Критики редукции уже давно обращали на это внимание, но открытие в Дельфах показало эту проблему в новом свете. Совершенно очевидно, что одним только этиленом не объяснить многовековые впечатляющие пророчества Оракула. Дельфы показали, что целое действительно больше, чем сумма его частей, о чем все время твердили холисты.

Успешная редукция в Дельфах, невзирая на то что раскрыла причину опьянения Оракула и тем самым добавила важных фактов для истории и археологии, совершенно не затронула существовавших прежде взглядов и фактов, объяснений и вопросов. Несмотря на то что редукционистская риторика часто демонстрировала беспощадную агрессивность, на самом деле ей часто не удавалось поколебать извечное статус-кво. Де Бур считал, что она просто замкнула круг в историческом понимании Оракула, вернув к жизни точку зрения, которая существовала до французских раскопок: жрица вдыхала пневму, как об этом сообщали древние греки. Верно, исследование вскрыло подлинную природу паров. Но оно мало или ничего не сделало, чтобы рассеять накопившиеся вокруг Оракула слои таинственности, поставить под сомнение надежность ее вещаний или причины ее культурного и религиозного влияния.

Наука — самый фундаментальный институт наших дней, дисциплина, питающаяся мощной познавательной энергией человеческого разума, — бросает исключительно сильный, но крайне узкий луч света на явления природы и человеческого общества, но оставляет в тени множество тревожащих ум вопросов и возможных направлений поиска ответа на них, в том числе те, которые часто связывают с мистицизмом. Открытие наводило на мысль, что в жизни есть не только твердый сухой ландшафт редукционных натуралистов. Бесспорно, имеет право на существование признание сложных явлений, выходящих за пределы сегодняшней науки. Конечно, открытие не доказывало их. Для этого потребуется разработка новых моделей и теорий, которыми можно будет проверить наблюдения. Но вопреки редукционистам-материалистам, открытие это вовсе не окончательное. Открытие дебуровской команды оставило богатые возможности для решения других проблем.

Рик Шпиллер не видел особенных преимуществ подхода к Оракулу с позиций редукционного натурализма. По своему собственному опыту он знал, что этиленовое опьянение было недостаточно сильным, чтобы лишить Оракула сознания и сделать храмовых жрецов авторами прорицаний. Физиологический эффект вдыхания газа был значительно слабее, чем тот, который испытал на себе он, так как со всей очевидностью можно заключить, что в Дельфах Пифия вдыхала непостоянную смесь легких газов, а в его эксперименте имел место постоянный приток чистейшего газа. Даже в этом случае он ощущал не утрату контроля за своим поведением, а чувствовал себя немного навеселе, испытывал легкое возбуждение. Так бывает после нескольких порций крепкого спиртного, когда море по колено, пробуждается подсознание и обостряется реакция.

Шпиллеру представлялось, что открытие этиленовой интоксикации ничем не обеднило культурной или религиозной стороны Оракула, его длинной истории. Опьянение не было конечным пунктом, это было точкой начала.

Надышавшись этилена, он сам ощутил, насколько быстро и сильно газ мог трансформировать умственное состояние Оракула. Во время эксперимента он в мгновение ока превратился из хладнокровного исследователя в покачивающегося испытуемого, как ни старался сохранить самоконтроль. В отдаленном прошлом другие исследователи, по-видимому, испытывали нечто подобное. Вдохнув газа, Дейви почувствовал «удивительно приятное ощущение», а Джеймс испытал «потрясающее чувство сильнейшего метафизического озарения».

Испытываемые индивидом при вдыхании этилена ощущения, пришел к заключению Шпиллер, во многом зависят от его или ее ожиданий. Если женщина в Древней Греции подходила к опьянению, имея серьезную религиозную настроенность, испытывала ревностное чувство страха перед богом, если перед этим постилась и совершала ритуальные очищения, и к тому же всеми фибрами души ощущала близость Аполлона, ей вполне могло казаться, что перед нею разверзаются небеса. В состоянии экстаза она наверняка могла произносить вещи, которые были и мудрыми, и далее глубокими.

Сила предрасположенности, полагал Шпиллер, станет понятной, если отбросить химическое стимулирование и силу воздействия религиозного сознания. Примером для него служили пятидесятники, мечтавшие о явлении Святого Духа. Они настолько были предрасположены к духовному воспарению, что не нуждались в нажатии «спускового крючка», им не нужен был никакой физический катализатор, чтобы вызвать состояние полной одержимости и неудержимый поток речи. Искусственное возбуждение, как представлялось Шпиллеру, может только усилить такую духовную жажду. Покалывание в ладонях и ступнях, следующие одно за другим странные духовные и физические проявления, чувство эйфории могут соединяться вместе, чтобы создать ощущение непосредственной близости к божеству.

С одной стороны, отсутствие предрасположенности могло лишить испытываемое при этиленовом опьянении чувство какого бы то ни было религиозного содержания. Нюхатели клея и других легких наркотиков, с которыми он имел дело, были не ворожеями или прорицателями, а обыкновенными зависимыми людьми. Естественно, никто не обращался к ним за божественным словом. Точно так же, как открытие команды де Бура в Дельфах ничего не сказало в отношении многих божественных откровений Оракула, которые были бесспорно реальными, попытка применить старинный рецепт стимулирования в современных условиях не вызвала характерного дельфийского поведения. Не было ни религиозного порыва, ни пророческого дара. Вопреки притязаниям крайних редукционистов, на первый план в Дельфах вышел религиозный контекст, и отношения между Оракулом и богомольцами оказались намного важнее проблемы испарений.

Джефф Чентон не был страстным редукционистом и считал, что работа их команды усиливает респектабельность чистого мистицизма. В его представлении Оракул и примитивные религии в целом были потенциально ближе к подлинному порядку нашего мироздания, нежели нынешние религиозные ортодоксы. Наука может пытаться проникнуть в глубины мистицизма, но никогда не сможет постигнуть его истины.

Хейла нельзя было назвать поклонником редукционного натурализма, но все-таки он не испытывал большого энтузиазма по поводу оккультизма. По своему темпераменту и образованию он, вероятно, был самым большим скептиком из четверых, поскольку глубоко изучил древние культуры и религии вместе с их недостатками и иллюзиями. Тем не менее он как-то рассказал один произошедший в его жизни случай, который очень наглядно показывал, как древние греки могли поверить, что Оракул обладал сверхъестественной силой.

Это случилось в 1993 году. Перед уходом на работу он сидел дома и читал газету. В тот год должны были вскоре состояться Кентуккские дерби, и газеты только и писали о том, какая лошадь может победить.

Внезапно Хейл услышал, как кто-то громко произнес: «Морской герой».

Опешивший Хейл оглянулся и никого не увидел. Он был один. И все-таки в пустой комнате только что громко прозвучал голос, назвавший имя лошади, явно предсказывая победителя.

Хейл удивился, но не придал этому значения. В то время он с головой ушел в изучение Формиона, забытого морского героя Древней Греции, и решил, что просто его уставшая голова сыграла с ним шутку, вызвав галлюцинацию, в которой отразилось его страстное увлечение греческим флотоводцем. Тем более что только за несколько месяцев до этого он ездил в Грецию и был переполнен мыслями об этом человеке. Так что это вполне могла быть его собственная фантазия. К тому же что касается дерби, то у коня по кличке Морской герой было очень мало шансов на успех. Фаворитом был Герой прерий, известный в тех местах жеребец. Хейл с юмором поделился со студентам и знакомыми рассказом об этом странном происшествии, сказав, что, по его мнению, это была галлюцинация. Над ним стали подшучивать, когда местная радиостанция Луисвилля упомянула о случившемся с ним, добавив, что профессор собирается поставить деньги на молодого жеребца. Подкалывания стали еще острее, когда Морской герой споткнулся на предшествовавших дерби скачках. К досаде Хейла, шансов на успех у Морского героя стало еще меньше.

Это было утром 1 мая 1993 года, день выдался прекрасный, когда Хейл с друзьями отправился на ипподром в Черчилль-Даунз. Дорожки были сухие и ровные. Но ставки на Морского героя были объявлены просто смешные: 13 к 1.

В самом начале скачек Хейл поставил на Морского героя 10 долларов, сумму очень скромную для человека, который обладал «секретной» информацией. После этого он пошел смотреть другие заезды. Позже, перед десятым заездом дерби, Хейл вдруг передумал. Где же, спросил он себя, твоя последовательность? Конечно, это было самое что ни на есть дурацкое допущение. А что, если и вправду это настоящее психическое наитие? В начале того года он ездил в Грецию, в первый раз побывал в Дельфах и еще находился под впечатлением от их величественности. А что, если предсказание — реальная вещь? Что, если Оракул и в самом деле внушает ему будущее? И что, если в нем самом открылся такой дар?

Толпа в Черчилль-Даунз распевала «Мой старый кентуккский дом», а Хейл побежал к окошкам тотализатора и в оставшиеся секунды поставил все свои оставшиеся деньги на Морского героя. Денег было немного, что-то около двадцати долларов с мелочью. Он чувствовал, что поступил правильно, невзирая на то что с начала дня шансы Морского героя стали уже едва ли не безнадежными.

Заезд 119-х Кентуккских дерби собрал девятнадцать лошадей. В стартовом списке Морской герой получил шестое место, неподалеку от ограды. Эта позиция считалась довольно удачной. Скачка началась с обычного в таких случаях общего рывка в попытке занять лучшее положение на дорожке. Морского героя было очень трудно разглядеть, он затерялся где-то в середине кучи. Предполагаемые лидеры вели скачку, толпа зрителей восторженно орала.

Так тебе и надо, не нужно быть таким идиотом, подумалось Хейлу. Он с огорчением незаметно посмотрел в сторону своих друзей, многие из которых тоже сделали ставку на Морского героя. Лица у них были далеко не счастливыми.

Между тем кони приблизились к последнему повороту, лидеры сблизились и в давке за ведущую позицию на финишной прямой открыли окно у самой ограды, там, где дерби редко выигрываются, но, как правило, регулярно проигрываются. Толпа на трибунах громко вздохнула и мгновенно умолкла, когда в освободившееся пространство стремительно рванул Морской герой. На финишной прямой он легко оторвался от громко стучавшего копытами табуна и на финише выиграл целых два корпуса у своего ближайшего соперника Героя прерий.

Хейла с друзьями охватила неистовая радость. Произошло невероятное. Хейл привез домой 560 долларов. Человек по натуре практичный, он использовал свалившиеся с неба деньги на асфальтирование подъезда к дому и на маленькую пристройку к гаражу прадедушки. Теперь у него было место, где могли парковать свои машины гости. Он назвал его парковкой Морского героя и выставил небольшой уличный знак в память о поразительном выигрыше, который должен был напоминать ему об этом необычном событии. Через десять лет, весенним днем, сидя на крыльце своего дома после очередного дерби, глядя на парковку и вспоминая тот незабываемый случай, он пребывал в философском настроении. Имя Морского героя прозвучало у него в голове по самой очевидной причине, и то, что лошадь выиграла скачки, было простым совпадением.

Но он не прочь был поверить в искренность тех, кто служил Аполлону в Дельфах и кто рассказывал об окружавших Оракула мистических явлениях. Он верил, что такие явления и видения вполне могли происходить, и не имеет значения, сидишь ли ты в совершенно нормальном состоянии за чтением газеты или в преображенном состоянии, вдыхая сильный газ из каменной щели.

Джелль де Бур объяснял многое впечатлениями своего детства на Яве. Отношение голландцев к жизни традиционно выковывалось железным молотом кальвинизма, начисто выбивавшим всякий намек на метафизические вольности, не говоря уже об оккультизме. Но индонезийцы жили в океане суеверий, поклонения духам и животным, что поддерживалось учениями индуизма, буддизма и ислама, каждое из которых отличалось сильными мистическими традициями. В детстве де Бур впитал многое из этой атмосферы, был свидетелем того, что в его семье считали действием индонезийского проклятия, когда один из друзей его отца неожиданно заболел и умер.

У себя дома в Коннектикуте де Бур не спеша рассказывал о невидимой руке, которая вела его в дни и месяцы после побега из японского лагеря для интернированных, и при этом у него рождалась абсолютно ненаучная мысль о провидении. Он говорил, что жизнь — нечто гораздо более широкое, чем это признается ученым истеблишментом, что реальность гораздо больше, чем об этом прописано в учебниках, больше, чем этилен, которым дышала Пифия.

Нельзя сказать, чтобы он потерял веру в науку. Де Бур, скептически смотревший на философские притязания редукционного натурализма, посвятил свою жизнь разработке в той или иной форме редукции, изыскивая простые объяснения сложным проблемам природы. Он занимался этим, пытаясь объяснить, каким образом перемещающиеся платформы сформировали Европу, как образовался Коринфский залив и как летучий газ опьянял Оракула. Ему нравился научный процесс, но в то же время он понимал, что тот не охватывает очень многое. В отличие от Уилсона, он не увлекался метафизическими допущениями относительно возможностей редукции, он со всей серьезностью подошел к вопросу о том, что может лежать за границами редукции.

Он вспоминал, что во время учебы в колледже в Голландии случилось так, что к нему в Утрехт примчалась мать. Ей показалось, что он попал в беду. И что же? Она нашла его в тюрьме. Его арестовали, когда он пытался обойти стороной толпу, громившую голландскую коммунистическую газету. О том, где он находился, не знала ни одна живая душа, но его мать, пережившая годы тюрьмы, каким-то образом узнала, где он.

Что же касается Оракулов, то скорее всего особым психическим даром обладал не единственный человек. Де Бур говорил, что прорицательский талант храмовых властей (в том числе Оракулов), по-видимому, происходил от бездны информации, стекавшейся в Дельфы с полчищами паломников со всего мира, приходивших к прятавшемуся в скалах святилищу Аполлона и наверняка делившихся новостями о делах своих городов, хозяйств и жизни. Де Бур также придерживался мнения, что некоторые из жриц явно отличались и уникальным даром, чтобы временами менять равновесие чаши весов человеческой истории.

Приближалось время уходить на пенсию, и де Бур с удовольствием пользовался возможностью покритиковать взгляды ученого мира за недостаток внимания к психике как проблеме, достойной исследования. Он называл такую позицию высокомерной. Долгое господство подобного подчеркнуто пренебрежительного тона замедляло исследования в этой сфере, создавало атмосферу, в которой многие люди, особенно ученые, стыдились поднимать вопрос о возможность экстрасенсорного восприятия, даже когда их собственный опыт требовал задуматься об этом. Лично он не видел смысла в дискредитации этой идеи. Что касается Оракула, говорил де Бур, их команда только едва коснулась проблемы. Полученные ими данные стали первым шагом. Как Майерс и другие основатели Общества психологических исследований, он считал, что будущие столетия могут принести открытие новых областей науки, которые объяснят, как же на самом деле Оракулу удавалось многое из того, что описывали древние.