День бумеранга

Глава 27

На обратном пути в Калифорнию в своем личном самолете Фрэнк Коуэн обмозговал экстравагантную просьбу Бакки Трамбла. Он смог тщательно проанализировать беседу, потому что записал ее с помощью карманного цифрового устройства. Нажимая кнопку «воспроизведение», он подумал, что у него потихоньку набирается целый аудиоархив. Голос Бакки Трамбла был слышен очень отчетливо. Главный помощник президента страны попросил его ввести в компьютер дочери исходящие электронные письма серийному убийце. Надо же, подумал Фрэнк. А я себя считал пройдохой.

Он мысленно проиграл сценарии. Сценарий номер один: успех, награда, важный министерский пост на время второго срока Пичема. Скажем, министр финансов – звание, которое человек сохраняет за собой до конца жизни. Сценарий номер два: успех, но Пичем проигрывает выборы, никакой награды. Сценарий номер три, наименее привлекательный: провал, бесчестье, суд, тюрьма.

Фрэнк анализировал третий сценарий снова и снова, пристально рассматривая каждую развилку и каждый пункт принятия решения. Он пришел к выводу, что риск при исполнении просьбы Трамбла можно сделать почти нулевым. Меньше… он прикинул в уме… одной десятой процента. Не абсолютная надежность, но – приемлемо.

Он обмозговал все еще раз и решил, что какой бы то ни было риск бесчестья и тюрьмы – неприемлем.

И что отсюда следует? Не хочешь сотрудничать – не видать тебе министерского поста.

Он опять прослушал запись. Сказал он что-нибудь опасное для себя? Нет. Ни единого слова. Он выслушал просьбу Бакки Трамбла и указал на незаконность таких действий. Все. После чего Бакки встал, пообещал ему щедрую благодарность президента, если он, Фрэнк, отправит за решетку собственную дочь, и ушел. Фрэнк ничего на это не ответил. В любом суде, включая высший суд общественного мнения, его молчание можно истолковать как молчание отца, потерявшего дар речи от возмущения.

Он ничем себя не запятнал.

И тут Фрэнка Коуэна осенило. Он выругал себя за то, что не увидел сразу такую очевидную вещь. Глядя вниз на уходящие назад облака, подсвеченные закатом, он ощутил прилив удовлетворения. Подозвал аппетитную стюардессу – достопримечательность «Эр Фрэнк», как называли самолет в компании, – и попросил принести шотландского виски со льдом.

Он откинулся на мягкую зеленовато-синюю спинку сиденья из итальянской кожи и снова выглянул в иллюминатор. Один в собственном самолете на высоте сорок шесть тысяч футов, он летел в сторону закатного солнца, к Тихому океану, к своему огромному прибрежному дому, которому посвятил публикацию журнал «Аркитекчерал дайджест», к женщине, несколько утомительной в последнее время, но честно исполняющей свою сторону сделки: по первому требованию – секс высшего класса. У него было все, чего он хотел, все, что могло ему понадобиться, – и теперь он сообразил, как получить еще больше, причем без всякого риска. Фрэнк Коуэн почувствовал полное довольство жизнью.

– Ну что? – спросила Касс у Ранди. Они отдыхали в его сенатском кабинете после долгого заседания комиссии, на которое Гидеон Пейн не явился – вероятно, зализывал раны.

Ранди весь день держался уклончиво. Всякий раз, когда она его спрашивала, отвечал, что не хочет обсуждать интересующий ее вопрос ни в комнате заседаний комиссии, ни даже около нее. Сенаторы, которые большую часть времени бодрствования проводят поблизости от микрофонов, рано или поздно проникаются мыслью, что весь окружающий ландшафт только и делает, что слушает их, даже если слушать особенно нечего.

– Ты звонил в ФБР?

– Если честно…

– Ранди, тебе давно пора избавиться от этого оборота речи. Он подразумевает: обычно я вру напропалую. Уж поверь мне. Я учу врать руководящих сотрудников корпораций. Так или иначе, давай говори. Честно.

– Я поручил Спеку этим заняться. Если ситуацию с ФБР и твоими компьютерами можно прояснить – он это сделает. Я все-таки не могу поверить, что ты написала такие вещи в дневнике. Я даже не убежден, что когда-либо называл мать при тебе грымзой.

– Почему ты не можешь просто взять и позвонить в ФБР? На то ты и сенатор США, чтобы употреблять свое влияние.

– Потому что в прессу просочится, что я старался защитить свою девушку.

– И чем это плохо? Ты получишь голоса девушек.

– Поверь мне, я не меньше твоего хочу забрать у них этот чертов компьютер. Боже мой! Мама была столпом массачусетского общества. А ты ее грымзой назвала.

– Нет, это ты ее грымзой назвал, дорогой мой. Я только записала.

– На ее похороны явился весь президиум Общества Цинциннати![82] И губернатор штата.

– Ладно, – сказала Касс, – будем надеяться, что твой Спек действительно мастер своего дела. Интересно – почему Гидеона сегодня не было?

– Наверно, лежит под кроватью в позе эмбриона. Не волнуйся, он еще придет. Ты сможешь и дальше его мучить. Между прочим, думала ты над моим предложением?

– «Между прочим»?

– А что?

Касс вздохнула.

– Зовешь девушку замуж «между прочим»? М-да, ты умеешь заставить ее почувствовать себя пунктом восемнадцатым в твоем списке всего, что намечено на день. «Подстричься. Спросить Касс, выйдет ли она за меня замуж. Починить дверь гаража. Проголосовать против законопроекта о дополнительных расходах на чрезвычайные нужды». Что, белые-англосаксы-протестанты генетически не способны к романтике?

– Хочешь, чтобы я встал на единственное здоровое колено?

– Нет. Проехали. Потом поговорим на эту тему.

Гидеон Пейн не лежал под кроватью в позе эмбриона и не сосал большой палец. Он сидел, хотя и с трудом, в гостиной у монсеньора Монтефельтро, пил крохотными глоточками черный кофе и держался за голову, которая казалась ему не головой, а наковальней. Демоны, крупные причем, может быть, даже Вельзевул собственной персоной, с адским грохотом лупили по наковальне кузнечными молотами.

– Хотите еще «алка-зельцера», Ги-идеон?

– О… – простонал Гидеон и слабо отмахнулся от монсеньора. Поставил кофе на стол, взял пакет со льдом и приложил ко лбу. Лоб на ощупь был холодным и восковым, как у трупа. Над левым глазом расплылся огромный синяк с запекшейся кровью посередине.

Монсеньор Монтефельтро в новом приступе страха за свой пятнадцатитысячедолларовый старинный тебризский ковер, от которого противно несло чистящим средством для ванных и кое-чем еще, подвинул поближе к Гидеону корзину для мусора.

Монсеньор и сам чувствовал себя не очень. Из солидарности с Гидеоном, который явно переживал некий кризис, он тоже налегал на вино, хоть и не так, как гость. Гидеон осушил четыре бутылки белого вина (общая стоимость – 460 долларов). Монтефельтро выпил полторы – куда больше нормы, даже для таких случаев, когда приходилось работать с крайне несговорчивой вдовой. Язык был шершавый и неповоротливый, внутренность головы казалась преддверием ада. Он уже проглотил четыре обезболивающие таблетки.

Он заново переживал ужас прошедшей ночи. На четвертой бутылке Гидеон, качаясь, встал и заорал:

– А теперь пошли поищем, с кем перепихнутъся!

После чего он рухнул на венецианский столик восемнадцатого века из розового дерева, инкрустированный черным деревом и слоновой костью (цена – 8000 долларов), разнес его в щепки и рассадил себе лоб.

Монтефельтро удалось кое-как привести Гидеона в чувство, и монсеньор от всей души возблагодарил Деву Марию за то, что не позволила нализавшемуся протестанту истечь кровью у него в гостиной. Комната походила теперь на бойню. Пришедший в чувство Гидеон обильно опорожнил желудок на тебризский ковер и на монсеньора Монтефельтро.

Не испытывая большого желания объяснять экономке, откуда в гостиной взялась лужа блевотины и крови, монсеньор стал судорожно рыться в кладовке в поисках чего-нибудь чистящего и в конце концов нашел желтую жидкость с наклейкой, изображавшей лысого улыбающегося евнуха с серьгой. Разбираться, почему американцы выбрали себе именно такой символ чистоты, Монтефельтро было недосуг. Он встал на четвереньки и собственноручно ликвидировал жуткую жижу – занятие сильно отличалось от ритуального омовения ног паствы в Страстную пятницу. К тому времени, как он кончил, Гидеон ожил и, чувствуя себя намного лучше, потребовал еще вина. Тут-то и начался настоящий кошмар.

Монсеньор вышел на кухню приготовить кофе. Делать это собственноручно он привык не больше, чем оттирать ковры. Найти все необходимое удалось не сразу. Вернувшись с кофе, он увидел, что Гидеон говорит по телефону – по его, Монтефельтро, домашнему телефону, – причем это подозрительно смахивало на звонок в эскорт-сервис. Но подлинный ужас наступил, когда он услышал, как Гидеон диктует его адрес.

Гидеон положил трубку, ухмыльнулся, рыгнул.

– Ги-идеон, что вы сделали?!

– Лизол, – сказал Гидеон, глядя на ковер. – Лизол – это вещь. Всех гадких микробов убивает напрочь…

– Нет – с кем вы сейчас говорили? По моему телефону!

Гидеон оглядел свои облеванные брючины и туфли.

– Есть у вас какие-нибудь запасные шмотки? Нельзя же принимать дам в таком виде. Ик.

– Шмотки? О чем это вы? Ги-идеон, с кем вы сейчас…

– Мне всегда нравился ваш прикид. Сутана. Ик. С маленькими алыми – ик – пуговками. У вас наверняка еще такая есть. Ведь нельзя каждый день – ик – ходить в одной и той же. Ик. Только в талии, может быть, придется выпустить. Ик. И малиновую шапочку одну возьму. Я просто в восторге от этих малиновых шапочек…

– Ги-идеон. Послушайте меня. Прошу вас. С кем вы говорили сейчас по телефону?

Гидеон одарил его улыбкой, широкой, как река Потомак.

– Н-н-не волнуйтесь ни о чем, мой друг. Я пригласил сюда двух – ик – очаровашек. Ик. Русских. Знаете, какая слава идет про русских девушек? Вашу зовут… Достоевская. Ик. Мою – ик – Тургенева.

Гидеон принялся мурлыкать мелодию «Эй, ухнем».

Теперь Монтефельтро заново переживал ужас случившегося чуть позже: звонок в дверь – Гидеона пришлось физически удержать от того, чтобы открыть, – новые звонки – настойчивые звонки – злые звонки, сопровождающиеся громким стуком. И кульминация ужаса: телефонный звонок. Он опасливо ответил и услышал сердитый голос с русским акцентом:

– Мистер Монтефельтро. Заказанные вами девушки ждут за дверью. Впустите их.

Porca miseria![83] Эта ужасная женщина знает его фамилию. И его телефонный номер.

– Извините, – сказал он, – но тут какая-то ошибка. Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Нет ошибки, – настаивал русский голос. – У нас определитель номера. Вы их впускаете, или мне прислать мужчин?

– Нет, не надо мужчин!

– Значит, вам девушки нужны.

– Нет! Видите ли… Прошу прощения, все это громадная ошибка. Спокойной ночи. Спасибо. Спокойной ночи. Благослови вас Господи.

Монсеньор положил трубку.

– Ну, где моя русская девчоночка? – спросил Гидеон. – Где она, моя масенькая бабуся? Back in the U.S., back in the U.S., back in the USSRRRRRRR…

– Ги-идеон. Прошу вас. Тише. Замолчите.

– Нехорошо так разговаривать с – ик – служителем Господа. Я служитель Господа, не хухры-мухры…

Звонок в дверь. Телефонный звонок. Загнанный в угол монсеньор взял трубку.

Тем самым голосом, но уже ледяным, ему было сказано:

– С вас одна тысяча двести долларов. Шестьсот за одну, шестьсот за другую. Не нужен массаж – нет проблем. Но уплатите тысячу двести за вызов массажисток. Или я присылаю Ивана и Владимира.

– Так. Погодите. Секундочку. Прошу вас.

В панике Монтефельтро стал обыскивать дом в поисках денег. Но монсеньоры не держат крупных сумм наличными.

Гидеон тем временем снова вырубился. Монтефельтро обшарил его карманы и нашел бумажник. Там было триста долларов с небольшим. В дверь звонили и колотили. Иван Грозный и столь же грозный Владимир.

На глаза ему попалась дорогая на вид золотая цепочка для часов, которая шла поверх обширной заблеванной жилетки Гидеона. Он взял и ее, и еще более дорогие на вид золотые часы. Подошел к двери, приоткрыл, не отмыкая цепочки, и выглянул. Снаружи курили две высокие русские валькирии, хорошенькие (на непритязательный вкус) и разгневанные.

– Почему дверь долго не открыли?

– Тс-с-с. Тише. Prego.[84]

– Вы – священник?

Agnus Dei…[85] В смятении Монтефельтро забыл снять католический воротничок.

– Нет, нет. Это… маскарад. Маскарадный костюм. У нас вечеринка. Да. Но сейчас все уснули. Спасибо, что приехали. Вот.

Он протянул им деньги и часы с цепочкой.

– Что это? – спросила то ли Достоевская, то ли Тургенева.

– Подарок. Очень ценный. Прошу вас. Уезжайте. Не стойте. Это ошибка. Ужасная ошибка. Прошу вас. Dasvidanya. Благослови вас Господи. Я люблю Россию. Прекрасная страна. Спокойной ночи. Спокойной ночи.

Он захлопнул дверь, закрыл на задвижку и, весь в поту, приготовился услышать очередной звонок или грохот тяжелого сапога Ивана, высаживающего дверь.

Тишина. Импровизированное вознаграждение сделало свое дело.

Omnibus sanctiis et Tibi, Pater…[86]

Из гостиной до него донеслось:

– Где мои русские очаровашки?!